Сашка

                «Однажды июньской ночью мальчик гулял со своей мамой.
                Шёл дождь из падающих звёзд. Мальчик подобрал одну звезду
                и на ладони принёс её домой. Там он положил её
                к себе на ночной столик и прикрыл перевёрнутым стаканом,
                чтоб она не улетела. Но проснувшись утром, он вскрикнул
                от ужаса: за ночь червяк съел его звезду!»               
                Сальвадор Дали


       Или, или или… Этот гипертрофированный трехкратный вопрос был серьезно обоснован, и никак не совпадал с известным классическим изречением: - «быть или не быть.» Замысел заключался в другом: каким образом перестать быть? И как ни парадоксально, именно это держало Сашку на плаву. Конечно, - рассуждал он, - пока еще не к спеху, но лучше загодя настроиться, определиться, - «дойти до самой сути» и принять решение, чтоб организм обвыкся, да и самому чтоб не тревожиться – а просто жить.
       Сашка ни с кем не делился своими намерениями. Он считал, что не только слово суицид, но и само его значение не было известно завсегдатаям дворовых лавочек, и очень удивился, когда однажды мужики – заядлые потребители информационного поля - философствуя о жизни, с жаром обсуждали полученные сведения:
- Молодняк нынче не только водяру хлещет и колется, но еще примы-кает к суициду, лишает себя жизни.
- К японцам, что ли?
- А черт его знает, может и к ним. У них это дело испокон-веков налажено.
- Само собой, живут они впритирку, деваться некуда, а у нас вон какие просторы, гуляй себе во все стороны! Дыши, живи, любуйся и никто тебя не толкает, не видит и не слышит.
- А кормиться, пить на что?
- Работать надо.
- Где?
- В большом городе.
- Спозаранку убыл, в полночь прибыл. Дышать когда будешь?
- Эх, елки зеленые! Хоть бы какой бизнесмен вознамерился оживить наш бетонный завод, или какое хозяйство организовал, а мы бы все приспособились работать, да и к водяре поостыли бы.
- Мечтай, Данилыч, пока живой!
       Сашка понимал, что намерение самому распорядиться своей жизнью – кощунственно, но побудительная первопричина, по которой он принял это решение, казалась ему осмысленной и оправдательной! На этом можно было остановиться и… просто жить до задуманного срока. Как-то раз, прочитанная им в одной из газет статья, потрясла его. В ней говорилось о том, что на Западе, сознательные граждане постоянно имеют при себе бумагу в которой, будучи в трезвом уме и твердой памяти, разрешают безвозмездно воспользоваться любой частью своего организма, так как тысячи и тысячи других людей стоят на очереди за донорскими органами и… не дождавшись, умирают.
       Сведение потрясло его и… обрадовало. – Это ли не оправдание моему замыслу? Выходит, мой уход сможет продлить жизнь другого человека, и даже ни одного? При таком обстоятельстве я не имею права калечить свой организм, и потому должен быть осмотрительным! – решил Сашка.
       Дело в том, что записка о его добровольном уходе была уже заготовлена. Стиль этого документа был безупречен: написано грамотно, доводы обоснованно изложены. Не раздумывая, Сашка приложил к ней завещание, вернее дарственную, уточняющую его намерение использовать свои органы, и сопутствующие им внутренности, пригодные для жизни другого человека, но  только мужского пола - поскольку в  женском они не приживутся. Внизу была подпись: Сашка-детдомовец и приписка: - наречен я, как Александр Иванович Кочнов. Что мое, что чужое – неизвестно. Крещен ли? Не знаю, но в Бога верую. Возраст и дата отсутствовали.
Сашка видел во что во что превращались здоровые, молодые мужчины употребляющие изо дня в день, по поводу и без повода, так называемые сто граммов… самый доступный, традиционный и дешёвый способ самоуничтожения.
- И что кочевряжешься… попробуй, уважь нас, - упрашивали Сашку.
Но к большёму неудовольству уговорщиков Сашку тошнило и выворачивало до желчи.
- Мука смертная, - жаловался он, отдышавшись.
- Потерпи, - советовали ему, - втянешься и все пойдет как по маслу, все когда-то начинали, ты – не первый и не последний, зато когда все устаканится, кайф какой!
- Не хочу я терпеть, и кайф у меня свой! От этих проб печень и вообще все органы попортятся.
- Чокнутый ты, Сашка! На кой… думать об органах? Погляди на нас! Органы все при нас, в рабочем состоянии, и по виду – мы, как все и  еще до баб охочи, чего уж больше!
- Интересно, существует что-то такое, одноразовое, трава какая-нибудь, ядовитая, смертельная?
-Наркота, химия, таблетки всякие, посмотри по телеку, там все про все рассказывают.
- Наркота денег требует, - вздохнул Данилыч, - ну, если кому приспи-чило намертво травануться, то далеко ходить не надо. Этого добра по палаткам – под завязку, любую – на глаз выбирай, не ошибешься, да и нашинские – сивушные вододелы могут запросто любого завалить. Отравей не бывает, прожигает все насквозь.
       Дворовое сообщество относилось к Сашке с интересом и симпатией. Он был настолько необычен, что одно его присутствие воодушевляло их и когда он подолгу не появлялся, это не оставалось незамеченным.
- Сашок забыл нас, что-то давно его не видно,- замечал кто-нибудь.
     Сашка чувствовал их доброе отношение к себе, и так же как они, нуждался в общении, тем не менее, он всегда оставался самим собой, потому как внутренне был свободен, и это было самым притягательным для окружающих.
Люди любого уровня, наткнувшись на человека незаурядного, чья сущность загадочна и необъяснима, испытывают в разной степени напряжение: одних это привлекает, вызывая интерес и уважение, других – отпугивает и озлобляет. Когда кто-то из задиристых мужиков подтрунивал, или зло насмешничал над ним, Сашка не обижался, никогда не отвечал тем же, и оставаясь спокойным и сдержанным - лишал их удовольствия зубоскалить.
       В сознании Сашки идея ухода начала проклевываться после шестнадцати лет. К двадцати трем годам он не только окончательно определил для себя временные сроки пребывания на земле: от двадцати семи до тридцати восьми лет, но и установил, так называемый - поэтический промежуток - от шестнадцати до… тридцати восьми! Истоки столь странного и дикого намерения таились в глубине многих факторов, предопределяющих его судьбу. Все, что было прежде: до и после его появления на свет -  вызревая, складывалось, наслаивалось и ложилось в основание не только его отношения ко всем и ко всему происходящему вокруг, но и к осмысливанию того, что называется – жизнью.
       Так что же подтолкнуло его к такому заключению? Болезнь, потери, одиночество, война, безродность, лень, отвращение к жизни? Почему поэтический промежуток и причем вообще поэзия, воздействие которой безгранично во времени и пространстве?
       Взрывной причиной стали просто слова: - убит на дуэли в тридцать восемь, убит на дуэли в двадцать семь, умер, взрезал вены, застрелился, повесился, затравлен, замучен, спился, выбросился из окна…и еще… еще…!
       Но отчего именно Сашка? Какое ему дело до чьей-то гибели? К лику поэтов не причислен, стихов не пишет. Да, иногда случается невероятное, редкостное! Душа беспризорного выкидыша срослась с душами поэтов. И он – любя их, возмечтал отойти в мир иной в поэтические срок, вычлененные им из их жизненного пути.
       Двадцать семь лет! Это стало его первым потрясением, навсегда определившее его отношение к ценностям жизни. Его глубоко возмущала вопиющая несправедливость природы. К чему такая ужасная расточительность? Постепенно - думая, осмысливая, Сашка понял и почувствовал, что это и есть тот предел за которым уже не смогло бы возникнуть пронзительное до боли, до радости: - «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…», написанное восемнадцатилетним юношей. А строки другого стиха стали его молитвой, его клятвой на верность двадцатитрехлетнему поэту, подарившему лично ему – четырнадцатилетнему, удивительное ощущение мира: - «Когда волнуется желтеющая нива и свежий лес шумит при звуке ветерка, и прячется в саду малиновая слива под тенью сладостной зеленого листка; когда, росой обрызганный душистой…»
       Да, да… вокруг Сашки ничего этого не было! Ни желтеющей нивы, ни свежего леса, ни сладостной тени, ни малиновой сливы, ни серебристого ландыша, ни студеного ключа, ни…! Но были слова, просто слова… обычные, знакомые, но именно они – сложенные удивительным волшебным образом, смиряли в его душе тревогу, и Сашка – окрыленный этими упоительными строками - постигал на земле и счастье, и небеса, и Бога!
       Поэт, написавший в шестнадцать лет: - «Как страшно жизни сей оковы нам в одиночестве влачить. Делить веселье все готовы, никто не хочет грусть делить…» - был ему близок, как никто другой. Оттого, что так же как Сашка страдал, отчаивался и был счастлив только тогда, когда из смятения и одиночества: - «рождались строки, просились на бумагу, самозабвенной радостью дыша…».
Вследствие чего Сашка, с такой неудержимой безоглядностью, отзывался на то, что было далеким и не всегда понятным, но настолько необходимым? Кто знает, из каких струн  слагается внутренний мир человека и почему он тянется к тому, что не имеет отношения ни к его жизни, ни к его окружению, ни ко времени его пребывания на земле? Какие истоки нежили душу Сашки, и отчего она воспрянула и ожила при соприкосновении с поэзией?
     Итак, с чего все началось?
     Это произошло тогда, когда его, с такими же как он детьми, привели в небольшую холодную, слабо освещенную комнату и усадили за узкие шероховатые столы и молодой - среднего роста ясноглазый парень, с длинными волнистыми волосами, весело и громко произнес:
- Ну что, братва, начнем учиться? Я – ваш учитель: Сергей Александрович Свешников, иногда можете обращаться ко мне неофициально, по имени!
- А на кой учиться, я и так все знаю! – воскликнул один из мальчишек.
- Да? – смешливо откликнулся учитель, - не сомневаюсь, что ты и все остальные знакомы с жизнью, но есть одно но! Я прочитаю вам стихотворение, написанное поэтом за четыре года до смерти, он хорошо знал жизнь и вы, я уверен – поймете смысл этого но.
       И он начал декламировать так, будто перед ним сидели не полуголодные беспризорники, а домашние дети, воспитанные образованными родителями. Выразительно жестикулируя, он прохаживался перед ними, останавливался, окидывал всех взглядом и сделав паузу, продолжал декламировать. Мальчишки заворожено вертели головами: было слишком много непонятных неизвестных им слов, но сплетаясь в рифму они звучали, звенели, превращаясь во что-то непостижимое и прекрасное.
Перенесенное Сашкой потрясение было таким ошеломляющим, что он долго… очень долго пребывал в состоянии, о котором говорят: сам не свой. Он запомнил несколько разрозненных строк… «О если бы я только мог… цвели бы липы в них подряд, гуськом, в затылок… локтях, ладонях… впопыхах… до самой сути… сердечной смуте… дыханье роз и мяты… сенокос… грозы раскаты… игра и мука… тугого лука…». Они вошли в него навсегда и стали началом его пробуждения. Его душа оживала от поэтических строк. Она открывала ему другой - неведомый мир, отличный от того, в котором он пребывал. Его взаимоотношения с людьми, с природой становились чувственными, осязаемыми только тогда, когда подпитывались соответствующими поэтическими строками.
       И что интересно, когда в классе разучивали какие-то песенки, детские стихи, рифмованные считалки, Сашка не принимал в этом участие. Он сжимал губы и затыкал ладонями уши. Его наказывали: выгоняли из класса, били по рукам, ругали, кричали, уговаривали:
- Кочнов, убери руки!
- Не могу, - отвечал он.
- Что не можешь? Петь?
- Слушать.
- Почему?
- Не знаю.
- Черт с тобой, не пой, но уши не закрывай! Ты понял?
Сашка молчал. Разве мог он объяснить, что от этого рифмованного сумбура его охватывает отчаяние и злость.
- Вот козел упрямый!
      И чтобы не сбивать с толку других, Сашку стали выдворять из класса. Выбегая за территорию школьного двора, он впадал в блаженство, и ничто не могло омрачить этого состояния – ни слякоть, ни мороз, ни ливень.
Учительница пения – Анна Павловна – была первой женщиной, которую он возненавидел не за то, что орала, обзывалась, раздавала подзатыльники, а за то что пела сама и заставляла петь других.
      Уроки Сергея Александровича стали для Сашки праздником, радостью, источником жизни и точкой отсчета. Он знакомил мальчишек с поэзией, не делая скидки ни на их возраст, ни на их умственные возможности, ни на их бездомную жизнь. Ощущения были целостными, но волнение и радость мешали Сашке что-то запомнить. Спустя годы, при знакомстве с тем или иным поэтом, память – выплескивая отдельные слова, обрывки фраз и выражений - помогала Сашке узнавать поэта, стихи которого читал Сергей Александрович. Ощущение, что Сергей Александрович торопится, спешит, вызывало у Сашки тревогу. И когда тот неожиданно исчез, сердце его дрогнуло и, охваченный тоской, он смог выдержать всего лишь три дня. На четвертый – он отпросился с уроков по нужде, направился в учительскую и уже собираясь распахнуть двери, услышал резкий окрик завуча Нины Павловны:
- Кочнов, почему болтаешься?
Серьезно, по-взрослому, глядя ей прямо в глаза, Сашка сказал:
- Я хочу узнать, когда к нам придет Сергей Александрович?
- Его отозвали.
- Куда? – строго произнес Сашка.
- Куда надо! – оборвала она его.
- Когда он вернется? – без тени смущения спросил Сашка.
- Чем это он тебя так приворожил? – ехидно улыбаясь, проговорила завуч.
- Он нам читал стихи.
- Вот, - взвинтилась она, - за это его и отозвали! Вместо того, чтобы учить детей уму-разуму, он начитывает какие-то стихи!
Несколько мгновений Сашка  в упор смотрел на нее и то, что было сосредоточено в его глазах и в резко сжатых губах, буквально взбесило ее и, поддавшись назад, она прошипела:
- Убирайся отсюда… придурок!
       Завуч Нина Павловна стала второй женщиной, которую он возненавидел не за то, что была грубой и тупой, а за то, что по ее навету отозвали Сергея Александровича… за то, что лишила Сашку света и вдохновения, но более всего за небрежное и презрительное: какие-то стихи!
Его отношение к каким-то стихам было весьма своеобразным. Намеренно или случайно – по обрывкам, по отдельным строчкам, по крупицам собирал Сашка свою поэзию. Независимо от последовательности, он выхватывал из контекста понравившиеся строки и заносил их в объемную заветную тетрадь, но стих - поразивший его, он переписывал целиком, от первого до последнего слова и заучивал наизусть… Первичным -  было чувство, вторичным – смысл. Поэтические строки были музыкой, которую он воспринимал сердцем. Он мог часами декламировать, наслаждаясь ритмичностью звуков, его завораживала рифма, с ним происходило что-то невообразимое, и – охваченный восторгом и благодарностью, он плакал и смеялся, удивляясь совпадению сопереживаний его и автора.
      Сашка любил всех поэтов: и тех, с которыми смог и успел сблизиться, и тех с кем не был знаком. Его не интересовала их личная жизнь и свое отношение к ним он строил на основных датах - рождения и смерти. Любимыми стали те, чья жизнь укладывалась в определенный Сашкой поэтический промежуток. Но как известно, любая, самая обоснованная и решительная категоричность может не однажды наткнуться на еще более категоричное противоречие.
       Знакомство с поэтом, с которого все началось, привело Сашку в замешательство и поставило под сомнение его теорию о сроках. Потом, много позже, он отыщет его стихи и впервые задумается и поймет, что жизнь поэта хрупка и зависит от многих обстоятельств, и может не совпасть с годами прожитой жизни. Глубина мысли, сила чувства, стройность стиха и строгое мужественное отношение к жизни поразит его воображение, и он занесет в свою тетрадь многие строки своего первого поэта и простит ему его долголетие.
       Сашка был уверен, поэзия – душа человека. Он считал, что тот, кто не слышит и не находит ее в себе – глубоко несчастный человек, а тот – кто случайно соприкоснувшись с ней, не откликается на ее зов – урод.
       Упертость Сашки имела особый характер и не распространялась на его контакты со школьной ватагой. Он не конфликтовал, не задирался, сохраняя со всеми ровные отношения, однако не было никого, кого бы он мог назвать своим другом. Помимо этого его очень печалило полное отсутствие мужчин-преподавателей. Он быстро научился писать и читать, но ничто из того, чему его учили, не тронуло его душу и не вызвало любопытства. Он не проявлял инициативы, не тянул руку. Негромко, без малейшего интереса, тем не менее, отчетливо выделяя ударные слога, излагал Сашка заданный урок. Придраться было не к чему, однако учителей это сердило и раздражало.
- Кочнов, ты прямо как робот! Понимаешь, хоть о чем речь?
- Да.
      Сашка обладал отличной памятью и правильным отчетливым произношением. Его хвалили, но никто не мог уговорить его участвовать в школьных мероприятиях и заучивать то, что ему предлагали. Он мог назубок выучить любой текст, но безразличие, с которым он воспроизводил его было слишком очевидным.
- Кочнов, - гремела сутулая, коротконогая, короткостриженная Эмма Карловна, - тебя не интересует история?
- Эта – нет.
- Почему, Кочнов? – гневно вопрошала она, сжимая рот с подпорченными зубами и прищуривая блеклые глаза.
Сашка молчал.
- Ставлю тебе тройку с минусом! – раздраженно заявляла она.
- Дело ваше, но я ответил на пятерку, - спокойно говорил Сашка.
- Ты вызубрил! Мне нужно, чтобы ты знал и понимал!
- Нужно вам, мне – нет, - глядя в глаза, отвечал Сашка.
- Вон из класса! - собрав лицо в увесистый кулак, взрывалась она.
Эта была третья женщина, вызывающая у Сашки неприязнь, ни зато, что снижала оценки (это обстоятельство вообще его не волновало), ни за презрительную усмешку на узких губах, за то, что стала учительствовать не испытывая любви к тем, кого пыталась приобщить к предмету, который ей самой был абсолютно безразличен и еще за то, что своим лицемерием убивала интерес к истории не только у него одного.
Не заучивая грамматических правил, Сашка писал без ошибок, ровным разборчивым почерком. Интуитивно расставлял знаки препинания, строил короткие ясные фразы. Впрочем это не спасало его от вопиющей несправедливости.
- Кочнов, - мстительно объявляла руссичка Евгения Львовна, - тройка за диктант.
- Почему?
- По кочану. Ошибок нет, но ты не знаешь ни одного правила.
Сашка не спорил, он просто улыбался.
- Рано ухмыляешься, Кочнов, - мрачно произносила она и, насупливая, проросший черным волосом узкий лоб, добавляла, - будешь всю жизнь дворы подметать.
Евгения Львовна оказалась очередной, неоспоримой претенденткой на Сашкину нелюбовь, не только потому, что была несправедлива и завистлива, бездарна и бездушна, а потому что была крайне бесформенна, неряшлива и нечистоплотна… ее тусклые непромытые волосы были сальными, от нее постоянно исходил тяжелый, неприятный запах. Мальчишки быстро определили источник запаха и хором окрестили его… соответствующим именем. Для Сашки это было первое обонятельное ощущение телесного запаха женщины. Запах женщины!
      Потом… только потом Сашке откроется другая тайна – тревожная, манящая, в которой будут происходить бесконечные перевоплощения, и образ неведомой недосягаемой женщины, сотканный из «духов и туманов» -  будет терзать и очаровывать, притягивать и отвращать! А пока… было то, что было.
Периодически - неотвязная, надоедная Нина Павловна - вызывала Сашку на очередную профилактическую беседу. Обычно, в начальной стадии разговора, она старалась быть сдержанной и даже ласковой.
- Кочнов, ответь мне раз и навсегда, на один вопрос. Почему ты такой упертый? Не участвуешь в общественной жизни школы, плохо относишься к учителям: грубишь, пялишься - не моргая, пререкаешься, умничаешь? Кто тебе дал такое право?
Спокойно, глядя перед собой, Сашка молчал.
- Кочнов! Я к тебе обращаюсь! -  возбуждаясь, восклицала Нина Павловна, пронзая его гневным взглядом.
- Я слушаю вас.
- Издеваешься? Отвечай на вопрос, когда тебя спрашивают! Кто тебе дал право по-хамски вести себя? Кто? Отвечай раз и навсегда! Тебе все побоку? Да кто ты такой? Беспризорник, детдомовец без роду, без племени! Откуда в тебе эта спесь? Что уставился? Отвечай! Думаешь, ты герой? Да ты – никто и ничто! Помни об этом, Кочнов, всегда помни, - уже не сдерживая себя, надсадно кричала она.
       И вдруг, вскинув голову, Сашка сказал:
- У каждого человека есть право быть самим собой.
Ее лицо, подобно красному надувному шару, было готово взлететь или взорваться, и чтоб не стать свидетелем чрезвычайного происшествия, Сашка вежливо произнес:
- Нина Павловна, я могу уйти?
       Несколько мгновений она смотрела на него, затем - резко развернув-шись, вышла из учительской оставив его одного.
Единственным мужчиной в школе был дядя Коля-истопник. Посторонним находиться в котельной категорически запрещалось, но Сашка ухитрялся нарушать этот запрет. Всякий раз, забегая в котельную, он приносил дяде Коле, так называемую, закусь: пирожок с капустой, булочку, иногда котлету.
- Небось от себя оторвал, - говорил дядя Коля.
- Нет, - качал головой Сашка,- нам сегодня по два пирожка выдали.
- Ладно, уж, - улыбался дядя Коля, - поверю тебе.
К тому же, Сашка любил навести порядок в котельной: подмести полы, поднести дрова, уголь, помыть посуду, протереть стол и даже убраться в коморке, которую дядя Коля называл не иначе, как логово.
       Мало того,  Сашке удавалось невозможное: в холодные, промозглые ночи не только прошмыгнуть в котельную, но и остаться там до утра. Дядя Коля был молчуном, что особенно привлекало Сашку. Ночи, проведенные в котельной, были самыми счастливыми и памятными моментами его жизни, когда он мог, глядя на сверкающий, сквозь щели топочной створки, огонь мечтать о том, что когда-нибудь случай сведет его с Сергеем Александровичем, и он увидит его веселые сине-серые глаза, широкую, со щербинкой улыбку, светлые вьющиеся волосы, обрамляющие его открытое мальчишечье лицо и услышит его сильный красивый голос. Как-то, почувствовав на себе непривычно сосредоточенный взгляд, Сашка рассмеялся.
- Дядя Коля, ну и что ты увидел?
- Сашок, подрос ты, я вот и соображаю, кого ты мне напоминаешь? Вот теперь вижу. Ты тогда еще мальцом был, когда у нас учительствовал парень… вот забыл как его…
- Сергей Александрович Свешников, - тихо произнес Сашка.
- Так ты его запомнил?- удивился дядя Коля.
- Да, я полюбил его, - ответил Сашка, ощущая биение своего сердца.
- Чудно, - вздохнул дядя Коля,- мне он тоже пришелся по душе. Он ведь иногда забегал ко мне и тоже угощал, но пить отказывался.
      Распахнутый взгляд Сашки смутил дядю Колю.
- Ты, - взволнованно проговорил Сашка,- считаешь, что я похож на Сергея Александровича?
- Ясное дело, - радостно воскликнул дядя Коля, - будь он постарше, подумал бы, что он твой родич! Сильно походишь на него! Ей-богу, не вру! – с жаром подтвердил дядя Коля, - и по росту и по складности!
        Дядя Коля  уже похрапывал в своей каморке, а Сашка все сидел перед пылающей топкой…  и грезил. И его лицо, освещенное отблесками пламени, было прекрасным.
        В день четырнадцатилетия Сашка объявил о своем желании уйти из школы. Равнодушие, с которым было принято его решение, не удивило и не задело его. Он рано почувствовал, что по каким-то неизъяснимым причинам, отличается от своих сверстников и так же рано понял, что данная непохожесть – его личное достояние, которое не следует навязывать другим, но пользоваться которым он вправе. Поэтому, сложившиеся отношения он воспринимал спокойно, без обиды. Виновных нет. Все, по-своему, правы. На вопрос, - почему он хочет покинуть школу? – Сашка вскинул брови, задумался и… не ответил.
- Восьмилетнее образование тебя не интересует? – спросила Нина Павловна.
- Годом меньше, годом больше, разницы никакой.
- Тебе никакой, а мы будем в ответе?
- Я напишу вам заявление о добровольном уходе, укажу причину, а вы мне справку о семилетнем образовании, и разойдемся, - улыбнулся Сашка, окидывая всех взглядом.
- Ступай.
       На следующий день Сашка принес четко и вразумительно изложенное заявление. Нина Павловна слишком долго изучала этот документ, потом подписала его, поставила печать, и подняв глаза, сказала:
- С такой грамотностью пойдешь в подметалы?
- Да, если возьмут.
- А жить где будешь?
- Где придется.
- Черт с тобой. Хотя ты и чокнутый, но я дам тебе справку и накатаю отличную характеристику.
- Спасибо, Нина Павловна, - тихо произнес Сашка.
      Она смотрела на него и вдруг он увидел, что губы ее дрогнули, а глаза… нет, не может быть! – повлажнели, и сердце Сашки тут же отозвалось. Это неожиданное ощущение смутило его и растревожило.
Расставание с дядей Колей оказалось тяжелым для обоих.
- Эх, Сашок, куда ж ты собрался? – горестно вопрошал дядя Коля.
- Мест много, поищу свое.
- Мест много, добра мало, - вздохнул дядя Коля.
- Мир без добра не может существовать.
- Дай Бог, чтоб так и было. Но времена затеваются не очень складные. Вся страна, как на дрожжах поднялась и расползается во все стороны. Ох, быть беде, быть. Ты гляди, не вздумай на какую войну податься.
- Войну не люблю, но если кто-то завоюет с нами, прятаться не стану.
В день расставания, захмелевший дядя Коля, заливаясь горькими слезами, просил у Сашки прощения.
- Дядя Коля, за что прощать?
- За все! За то, что малец еще, за то, что один как перст, за то что сердцем я к тебе прикипел, и еще за то, чего сам не ведаю…
       Обнаруженные во внутреннем кармане деньги, от которых Сашка категорически отказывался – буквально спасали его. Сердце его разрывалось от благодарности и желания вернуться только затем, чтобы выразить дяде Коле свою признательность.

***
         Перебежками по электричкам, увертываясь от настырных и порой безжалостных контролеров, Сашка искал свое место. В предчувствии неизбежного конца, продуваемый пронзительными ветрами, изношенный изнеможенный отрезок времени изо всех сил пытался устоять под натиском скоротечных перемен. Все, как бы оставалось прежним, но застоявшийся пласт дал трещину, сдвинулся с места, и надо было приспосабливаться, подстраиваться, или принимать участие в нагрянувших событиях. Наступал час пик для индивидов из разряда крутоголовых хищников, почуявших легкую добычу. Сашке повезло, он смог проскочить по шаткому переходу и избежать фатальных встреч с теми, у кого обострился нюх, навострились уши и заточились когти. Это был тот период, когда стали образовываться змеевидные угреватые кукловоды, сгребающие его ровесников в стаи различного толка. Пару раз он чуть было не попал в их западню, и едва столкнувшись с ними, сразу ощутил безотчетную неприязнь и понял, что никакие посулы не заставят его вступить на этот путь. Именно в это время Сашка подумал о том - что жизнь красна не сроком, а проком.
        Ночевать было где: вагоны, еще не заблокированные подъезды домов, не охраняемые школы, детские сады, да и просто заброшенные хозяйственные постройки. Рюкзак за Сашкиной спиной был владельцем самых важных ценностей, подаренных ему дядей Колей: тонкий шерстяной плед, вязаные: свитер, носки и шапочка на подкладке. Теплые ботинки и штаны Сашка купил на заработанные деньги. Работа находилась. Он научился класть плитку, красить ограды, вскапывать огород, мыть машины, помогал что-то поднести, погрузить, посторожить. Он вызывал доверие и его нанимали не только палаточники, но и хозяева различных объектов. Почти целый месяц,- за картошку, хлеб и подсолнечное масло, сторожил Сашка недостроенную дачу и кормил сторожевого пса. В другой раз ему пришлось просидеть взаперти двое суток. Хозяин палатки, нанявший его на одну ночь запил и, заявившись на третий день, был крайне озадачен:
- Ты как сюда попал?
Не возмущаясь и даже не удивляясь, Сашка, смотрел на него.
- Черт подери!  Забыл. Чем питался?
- Батон, пакет молока.
- А как с туалетом?
- Ведро, скажите куда – вынесу.
- Ты там только…
- Писал.
- Ладно, добавлю, вынесу сам. А в рюкзаке у тебя ничего лишнего?
- Вашего – ничего.
- Приходи к вечеру. Наторгую – подкину.
        Сашка никогда не возвращался к тем, кто сомневался в его порядочности и честности даже тогда, когда его обманывали и забывали расплатиться. На первых порах, некоторые сердобольные жители пускали его на ночлег, но вскоре все стало меняться; людей настигал и подхлестывал страх и, охваченные этим отвратительным, чудовищным состоянием, они становились подозрительными и безжалостными. Предчувствия дяди Коли сбывались. Пришла война, а с нею беда и горе: грабежи, бандитизм, убийства и самое ужасное – вражда, отчуждение и равнодушие друг к другу и вообще ко всему.
       Ранним утром, выйдя из автобуса, Сашка шагал по обочине езжено-переезженной дороги. Неспешно двигаясь, редкие старенькие машины, горбатясь перегруженными багажниками, застенчиво шурша шинами не нарушали тишины и не мешали созерцанию. По обе стороны дороги простирались не обремененные посевами пахотные земли, прихваченные привольно разросшимися травами и надежно защищенные зеленеющими лесами. Экое раздолье! Экая благодать!
     Вдали, по левую сторону дороги, просматривалась двугорбая холмистая возвышенность с пологими склонами и на ней, озаренные восходящими лучами солнца, высокие белые строения. Вдохновленный представившимся зрелищем, Сашка несколько раз останавливался. Давая волю воображению, ликуя и трепеща, он пытался представить жителей этого поселения полагая, что они должны быть хорошими и добрыми. И все-таки… в этот раз он заставил себя пройти мимо.
Полтора года спустя, ведомый прекрасным видением, Сашка вновь оказался у подножия холмов. Ах, это первое впечатление! Вопреки всему, оно остается в памяти незамутненным! Проходит жизнь, а бережно лелеемая картина, расцвечиваясь и насыщаясь новыми подробностями, обретает магический смысл, не осознанный в момент первой встречи. Надо было… но и сейчас не поздно… Вспыхнувшая надежда бередит душу, увлекает. Да нет же, не надо, не надо возвращаться! Картина может перекоситься, перекувыркнуться и вовсе исчезнуть, и останется в сердце зияющая пустота.
И все же…
      Полтора года спустя Сашка вошел в этот город на холмах, и остался в нем навсегда. Это был, примкнувший к районному центру, поселок городского типа, построенный для обслуживания завода, выпускающего бетонные панели и блоки. Завод - живой и деятельный, шумел, гремел, предоставляя жителям поселка не только материальную основу, но и ощущение своей нужности. Народ гордился своим кормильцем.
       К сожалению, ко времени появления Сашки, некогда круглосуточно работающий гигант, проржавевший и растасканный - превратившись в жалкое, безмолвное несчастное существо, укоризненно зияющее пустыми глазницами - приводил жителей в уныние.  Мало того, на его развалинах возникло невообразимое скопище всяческого хлама. Заодно досталось и небольшой девственной речушке, берущей начало из подземных родников. Ее русло было завалено отходами, загрязнено сливами: после дождей из зловонной жижи – вызывая удивление изобретательности жителей, торчали различные принадлежности домашнего обихода, приволакивающих к ее берегам громоздкие предметы: диваны, холодильники, шкафы, колеса и остатки развалившихся машин. Почему к речке?
       У подножия города, по правую сторону дороги, у вытоптанного болезненного перелеска, находился довольно глубокий пруд, образованный естественным образом и служивший местной детворе купальней. Вода в нем была желтая, берега глинистые, скользкие. Зимой пруд пестрел вмерзшими бутылками, банками, пакетами и тряпками. Находились патриотично настроенные ныряльщики, пытавшиеся очистить водоем, но… увы! После того, как кто-то, оглоушенный зельем, исчез в его мутных водах, мстительные родичи принялись уничтожать это желтоглазое чудо.
Порой, после обильных осенних дождей, происходило преображение: таинственное и чарующее! Возрожденный пруд, пронизанный солнечными лучами, превращался в прекрасное, прозрачно-золотистое озеро, в котором отражалось: небо, облака, деревья, и даже пролетающие птицы, а если вдруг налетал разгулявшийся ветерок, то после его шаловливых прогулок, поверхность воды покрывалась трепещущими серебристыми блестками.
       И тот, кому повезет, хотя бы на мгновение, увидеть это возрожденное чудо - не сможет остаться равнодушными… и смягчится его сердце, и по-светлеют мысли, и запомнит он это озеро… или пруд?
Рейсовый автобус между районным центром и поселком курсировал дважды: очень рано или очень поздно. В поселке была школа, детский сад, клуб под названием «Планета», универмаг «Заря» - каждый уголок которого был автономен и представлял собой двухэтажный лабиринт, напичканный всевозможными товарами и разнообразной всячиной. Магазин, под вывеской «Продукты», был менее оригинален, но забитый до предела, сочетал все мыслимые запахи и ароматы, вызывающие у покупателей, в зависимости от здоровья, слюну или подташнивание под ложечкой. Резон в этом был!  Зайдешь, подышишь и выходишь, не отягощенный ни сумками, ни аппетитом! Стихийная торговля, включая рынок, оживляла жизнь города, оставшегося не у дел.
      В центре города расположилась добротная краснокирпичная баня, окруженная с двух сторон палисадами, а напротив через дорогу, на вымо-щенной красной плиткой площади, возвышалось административное здание в четыре этажа, обсаженное дородными голубыми елями, олицетворяющими городскую власть.
        Итак, именно в этом городе Сашка решил заземлиться. Помимо пре-красного видения, более значительной причиной, побудившей его остаться, явилось наличие библиотеки и двух котельных. Жители поселка, приспосабливаясь к новым условиям жизни, энергично и бойко принялись выискивать пути и способы выживания. Земли, насквозь проросшие корнями травяных паразитов, превращались в огороды, на которых возникали деревянные клетушки новых собственников, огороженные всем, чем придется: проволокой, кольями, ветками, ржавым железом, и вот тут как раз пригодилось все, что покоилось в русле несчастной речушки; в ход пошли остатки «бетонки». Стремительность, с которой это происходило, помимо удивления вызывала щемящую гордость: во какой сметливый и стойкий народ! Более продвинутые граждане зачелночничали… с не меньшим размахом и рвением! Но некоторые брезгливые и недовольные всем на свете, продав за бесценок свои жилища, устремились в районный центр.
        Жизнь, приобретая новые формации, закипела, забурлила, зашуршала, заволновалась, предлагая каждому выбор. Что не говори, свобода – это восхитительно,  это так неожиданно и весело, и так «прикольно», особенно для граждан нижних этажей! – Во как, да пошли они все... что хочу, то и творю и никто мне отныне не указчик!
         Но у жителей верхних этажей были иные задумки и придумки, иные предвкушения – им и снилось, и грезилось, и виделось иначе! Тем более, что за кордоном господа тоже не дремали и, возбужденные восточными ветрами, поспешили подключиться к столь желанному историческому периоду. Ну какой же чужестранец может спокойно взирать на огромного, странного соседа, у которого под ногами, черт знает что понатыкано, а он - прости господи, не знает, куда все это употребить и как всем этим добром распорядиться! Поможем, товарищи-господа, на то мы и заграница! И друзей надежных и сметливых подберем, а вы живите себе, как хотите, главное – не беспокойтесь, мы во всем разберемся, все уладим… и приладим!
Работы Сашке хватало, и было где укрыться от непогоды. Но основой его выживания стало то обстоятельство, что он сумел засветиться, а потом и зацепиться в котельной. Это была первая ступенька к его последующим удачам.
       Сашка рвался в библиотеку при клубе, но натыкаясь на запертую дверь, впадал в отчаяние. Однажды, затерявшись в здании клуба, он уснул у дверей библиотеки.
- Ты чего здесь делаешь? – услышал он, открывая глаза.
Глядя на женщину, Сашка поднялся, отряхнулся и сказал:
- Мне нужно в библиотеку.
- Ты чей?
- Я сам по-себе.
- Так  не бывает. Меня зовут Таня, можно без отчества, а тебя?
- Сашка.
- Завтра приходи. Подою корову, приду на часок. Без живности – не проживешь, - вздохнула она и, не обращая внимания на Сашку, повысила голос, - за то, что я здесь торчу, мне ничего не платят! Я согласилась на это, чтоб хоть на часок дух перевести от своей оравы! Ну, что застыл? – улыбнулась она.
- Спасибо вам, - вежливо произнес Сашка и почувствовав, что ей это понравилось, тоже улыбнулся, радуясь тому, что эта странная тетенька в очках – добрая, и главное - не вызывает у него неприязни.
Сашка приходил в назначенные дни. Не вдаваясь в подробности его поисков, она вязала, но однажды, глядя на его сосредоточенное лицо, спросила:
- Чего ищешь?
- Поэзию, стихи, - уточнил Сашка, сомневаясь в ее осведомленности.
- А что, нет? – равнодушно спросила она.
- Мало и не то, что нужно.
- Поищи, вон в том шкафу.
- Нашел?
- Пока нет.
- Что и Пушкина нет? – спросила она.
- Есть.
- Так он же главный! Чего тебе еще?
- Он у меня есть, в тетради.
- Небось все про любовь? – улыбнулась она.
- Я люблю другого Пушкина.
- Как это другого? – удивилась она.
- Если вам не помешает, могу почитать.
- Читай, - равнодушно согласилась она, - руки работают, уши свободны.
- «Мчатся тучи, вьются тучи; невидимкою луна освещает снег летучий; мутно небо, ночь мутна. Еду, еду в чистом поле; колокольчик дин-дин-дин… Страшно, страшно поневоле средь неведомых равнин...» – читал Сашка, подражая Сергею Александровичу?
       Прочитав весь стих, Сашка остановился. Она подняла голову, сложила руки на коленях и сказала:
- Надо же такое сложить… «домового ли хоронят, ведьму ль замуж выдают»? Почитай еще, только не маячь перед глазами, мешаешь, а мне нужно слушать.
После того как он прочитал: - «Пора, мой друг, пора! Покоя сердце просит…  и «Дар напрасный, дар случайный…», она задумалась и сказала:
- Прочитай такое, как то, первое.
И когда Сашка прочитал: «Мороз и солнце: день чудесный! Еще ты дремлешь, друг прелестный…» - она отложила вязанье, и, глядя на него повлажневшими глазами, произнесла:
- Расслабил меня твой Пушкин, а у меня, Саша, корова недоенная… надо же так сказать: - «веселым треском трещит затопленная печь…», а мне некогда  было прислушиваться, -  с грустью промолвила она.
      Сашка был в ударе. Он прибегал в библиотеку, как на праздник, его распирало от желания читать ей стихи, смотреть на ее преобразившееся лицо, и, в ожидании реплик, встречаясь с ее изумленно-растерянным взглядом, испытывать подлинную радость.
      Ее реакция на прочитанное была разной. После прочтения стихотворения «Анчар», она расплакалась, повторяя: - «И пот по бледному лицу сбегал холодными струями», - но Сашка не стал поправлять  ее, а когда он продекламировал: - «Глухой глухого звал к суду судьи глухого…», она долго хохотала, просила Сашку повторить и в конце, при словах: - «Чтоб не было разврата, жените молодца, хоть девка виновата», - заливаясь веселым смехом, говорила:
- Прямо обо мне сказано!
После стихотворения «Няня», она недоуменно спрашивала:
- А дальше что?
- Все, конец, - оправдывался Сашка.
- Ну, как же?! Там же недоговорено: - «то чудится тебе…», а что чу-дится?
Сашка виновато пожимал плечами.
«Песнь о вещем Олеге» и «Узник» - разбередили ее воображение и она несколько дней подряд, находясь под впечатлением, сложив руки, просила повторить некоторые строки:
- Саша, там, где про змею и про коршуна.
Однажды она сказала:
- Саша, говорили, что у Пушкина все больше про любовь, а у тебя ни одного стиха. Ты не признаешь любовь?
- Признаю, - улыбнулся Сашка.
Он продекламировал ей «Зимний вечер». Стихотворение привело ее в восторг.
- Вроде бы знакомые слова, но чтоб так на душу легло, такого не было! – радостно воскликнула она. – Прямо хоть пой или заучивай! Как думаешь, я осилю выучить?
- Конечно. У вас хорошая память.
- Пригодится, буду напевать своему малышу, - мечтательно произнесла она, - это точно про любовь!
       Она стала приходить пораньше и, уходя позже, говорила:
- Ой, Саша, заслушалась. А у меня забот полон рот! Двое сорванцов, корова, дом, огород.
        Сашка предложил ей помощь, но она отказалась, и сказанные ею слова навсегда остались в его памяти:
- Саша, ты другой совсем, не схожий с моими шалопаями, и я не хочу, чтобы они подпортили тебя.
- Я сам по себе, - спокойно произнес Сашка.
- Нет, Саша. Чертей с ангелом нельзя сводить.
- Почему?
- Черт всегда сильнее.
- А вот у Лермонтова, ангел – сильнее демона.
- У Лермонтова может и так, а в жизни, все по-другому.
Это были прекрасные дни. Но однажды она пришла намного позже и, держась за перила, с трудом поднимаясь по лестнице, сказала:
- Тяжело мне уже ходить.
- Я буду вас встречать и провожать.
- Да уж недолго осталось, - улыбнулась она, опускаясь на стул, - почитай напоследок, Саша.
- Как… напоследок? – прошептал Сашка, замирая от тревоги.
- Саша, - недоумевающее, глядя на него, произнесла она, - ты что, ни-когда не видел беременных?
- Не знаю, - смутился Сашка.
- Мое пузо видишь? - спросила, сбрасывая с плеч цветастую шаль.
- Я думал вы…
- Толстая такая! – воскликнула она, смеясь. - Я тоже думала, что отражалась, так нет же, хорошо, что хоть трезвый был. Первого родила в семнадцать, через два года – второго, а этого – последыша, рожу в тридцать шесть. Потом все, никаких дел! Мальчишка опять. До тебя думала, что лучше бы девочку, но теперь нет, - сказала она, поглаживая живот. Наслушался он тебя и будет похож на тебя. И еще я назову его твоим именем: Александр, Сашенька, Саша.
       Сдерживая подкатывающийся к горлу комок, Сашка, смотрел на нее, и было в его глазах такое отчаяние, такая боль, что Татьяна не выдержала и заплакала. От неожиданности Сашка замер, не зная, что сказать, какие найти слова, как вести себя. И чувствуя его состояние, он обтерла ладонями щеки и сказала:
- Растревожились мы с тобой. А я вот задумалась: моему старшему оболтусу девятнадцать будет, парень неглупый и не лодырь, но разговаривает невразумительно, не пойми как, все слова в кучу, будто сено пережевывает, а младший резинкой чавкает и все у него сквозь зубы. А у тебя – каждое словечко живое, и на слух и на ощупь, и каждое  – главное. Кто тебя научил так читать?
- Сергей Александрович.
- Кто он?
- Учитель, - с гордостью произнес он.
- Так я всегда говорила, учитель – главное начало. Почитай мне, Са-ша, про ядовитое дерево.
- Может про царя Салтана? – предложил Сашка.
- Нет. Про отравленное дерево и раба, плакать не стану.
Но Сашка прочитал ей «Элегию».
- «Безумных лет угасшее веселье мне тяжело, как смутное похмелье. Но, как вино – печаль минувших дней в моей душе, чем старше, тем сильней. Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе грядущего волнуемое море, но не хочу…» - чувство, с которым он произносил слова, было таким сильным, таким выстраданным, что казалось, эти строки рождаются только сейчас и принадлежат они не Пушкину, а ему - Сашке, и он единственный хранитель этих слов, и лишь ему дано понимать и чувствовать их изначальный, тайный смысл.
       Приподняв подбородок, сложив руки на животе, без защитной шали, без уродливых очков, за которыми скрывалась голубизна ее больших ясных глаз, с устремленным вдаль сквозным взглядом, она сидела на стуле словно отяжелевшая птица, которой не дано слететь с гнезда.
- Прочти еще разок, - прошептала она.
Они сидели  в воцарившей тишине, объединенные молчанием, в кото-ром было все: любовь, благодарность и печаль.
Глядя ему в глаза, она сказала:
- Я буду помнить тебя, Саша.
- Но, может быть потом…
- Потом, Саша, будет долгим и… другим. Запишись в школьную библиотеку, вдруг там отыщутся твои поэты, - посоветовала она, поднимаясь и, накинув шаль, усмехнулась, - а я пойду корову доить… и рожать.
        Это было его третье расставание, его третья потеря, еще более болез-ненная, чем предыдущие. Сашка плакал, размышляя о вопиющей несправедливости, допускаемой природой. - Почему кровные сыновья Тани не знают, не чувствуют родившую их женщину, а он – чужак, неизвестного рода, достучался до ее сердца и стал ей близок по крови и по душе. Да, вот и поэты так ошибались! Влюблялись, брали в жены женщин, которые не смогли их полюбить, и потому предавали.
Однажды Сашка нашел около мусорного ящика разрозненные остатки тоненькой засаленной книжонки, которую использовали как подставку для чайников и сковороды. Он пытался отмыть ее от пятен, но бумага скатывалась, и тогда он приклеил ее к более стойкой обложке журнала с изображением популярного актера. Листы,  с указанием фамилии автора, были вырваны. Сашка не расставался с этой книжонкой. Читал, перечитывал, прислушивался к звучанию каждого слова и в его тетради появились строки неизвестного поэта: - «Вьюги в скалах отзвучали. Воздух, светом затопив, солнце брызнуло лучами на ликующий залив...! Свет луны ночами тонок, берег светел по ночам, море тихо, как котенок, все скребется о причал…».
Сашка выучил два стиха, запавшие в его душу: - «Ласточка носится с криком – выпал птенец из гнезда. Дети окрестные мигом все прибежали сюда…» и «Село стоит на правом берегу, а кладбище – на левом берегу. И самый грустный все же и нелепый вот этот путь, венчающий борьбу и все на свете, - с правого на левый, среди цветов в обыденном гробу…»
        Через некоторое время, отбросив предубеждение, Сашка решился внести в тетрадь всего лишь последние строки стихотворения, которое пленило его, и разбудило в нем нечто такое, чему он противился: - «Как будто вечен час прощальный, как будто время ни причем… в минуты музыки печальной не говорите ни о чем».
       Ощущение близости с поэтом не покидало Сашку. Он чувствовал – поэт молодой, но даты  под некоторыми стихами вызывали тревогу. – Неужто он уже…? Мучимый неизвестностью, Сашка пришел в школьную библиотеку. Сидевшая за столом женщина, явная претендентка на Сашкину неприязнь, полистав книжонку, сердито проворчала:
- Я не обязана знать каждого, кто пишет стихи. Классика – другое де-ло.
Наработанное чутье не обмануло Сашку, и желание записываться в библиотеку,  где так пренебрежительно отзываются о поэтах, исчезло. Он не  находил себе места, но однажды, помогая пожилой женщине донести сумки на верхний этаж пятиэтажного дома, увидел на первом этаже под лестницей дверь, а на ней неожиданный подарок в виде объявления: «Библиотека, - среда, пятница, воскресенье, с 11 до 13, с 17 до 19 часов». Два дня ожидания показались слишком долгими. С бьющимся сердцем Сашка постучал, и, услышав, - открыто, - вошел.
       Подвальное помещение без окон, стеллажи до потолка, за столом, освещаемым настольной лампой, худенькая, аккуратно причесанная, седовласая женщина с открытым взглядом зеленых глаз, в белой блузке с отложным воротником, в вязаной темно-зеленой кофте.
- Здравствуйте, юноша, - сказала она, улыбаясь.
Забыв поздороваться, Сашка протянул книжонку. Открыв ее, она назвала автора и, видя застывший в глазах Сашки вопрос, сказала:
- Погиб в тридцать пять лет.
- Почему? - пересохшим от волнения голосом, произнес Сашка.
- Его предала женщина, которую он любил. Но, в этой истории много вопросов, и если вы…
     Молча, прижимая к груди свою находку, не поблагодарив, не попрощавшись, он ушел. Полученное сведение ошеломило его. – Женщина, опять женщина! – охваченный гневом и жалостью, с болезненной остротой ощущая многие строки поэта, Сашка пытался представить этого человека, но… сравнения с Сергеем Александровичем почему-то не возникало.
Через день он пришел в библиотеку.
- Добрый вечер, - сказала женщина, приподнимаясь, - будем знакомы, Ксения Михайловна.
- Саша, - ответил он, – простите, я не сказал спасибо и не поздоровался с вами.
- Помимо благодарности, Саша, в твоих глазах было столько всего! Я рада твоему появлению. Приходи, оставайся, я живу в доме напротив, занесешь ключи, почаевничаем, побеседуем.
- Спасибо, Ксения Михайловна, - произнес Сашка, смущенный ее приветливостью.
- Ты, я вижу, нездешний? Где живешь?
- Подрабатываю в котельной и так, где придется. Живу… по-разному.
- В воскресные дни ко мне приезжает дочь, а в будние – оставайся у меня, место найдется.
- Спасибо, у меня есть где переспать.
- Саша, подарок тебе, - сказала она, протягивая ему бирюзовую книгу в твердом переплете, – это его избранные стихи…
- Нет, нет, - взволнованно поспешил Сашка, - насовсем не надо, пусть другим останется, я прочитаю, перенесу в свою тетрадь и верну.
- Хорошо. Присаживайся, читай, переписывай, - улыбнулась Ксения Михайловна.
- Я люблю… наедине, - зардевшись, сказал он, прижимая к груди книгу, - спасибо, до свидания, Ксения Михайловна.
      С жадностью исследователя всматривался Сашка в изображение поэта. Удлиненное, высоколобое лицо с прямыми бровями над напряженным взглядом пристально прищуренных глаз и зажатая в уголках рта грустинка, с легким намеком на улыбку, а вокруг шеи, как символ желанной воли и полета, откинутый через левое плечо - летящий конец клетчатого шарфа. Дорисованный воображением Сашки внешний облик поэта: худощавый, узкоплечий, среднего роста, еще раз подтвердил пословицу, в истине которой Сашка не сомневался: - «Мал золотник, да дорог».
Возникшее ощущение сиротливости и бесприютности, оказалось обоснованным, но тем не менее, узнав, что поэт с шестилетнего возраста воспитывался в детдоме и почти не помнил родителей, Сашка догадался, что в мире существует связь между родственными душами. И он занес в свою тетрадь финальный стих, подтверждающий эту близость, и завершающий знакомство с поэтом:

Светлеет грусть, когда цветут цветы,
когда брожу я многоцветным лугом
один или с хорошим давним другом
который сам не терпит суеты.

За нами шум и пыльные хвосты –
все улеглось! Одно осталось ясно –
что мир устроен грозно и прекрасно,
что легче там, где поле и цветы.

Остановившись в медленном пути,
смотрю, как день, играя,  расцветает.
Но даже здесь… чего-то не хватает…
не достает того, что не найти.

Как не найти погаснувшей звезды,
как никогда, бродя цветущей степью,
меж белых листьев и на белых стеблях
мне не найти зеленые цветы…

      Именно в этот период, в библиотеке Ксении Михайловны, шестнадцатилетний Сашка встретился со своим первым поэтом, строки которого разбудили в нем пронзительное чувство любви к поэзии.
       «Так начинают, - сказал тридцатилетний поэт, - Года в два от мамки рвутся в тьму мелодий, щебечут, свищут – а слова являются о третьем годе». А Сашка рванулся в тьму мелодий в шестилетнем возрасте… и пер-вые строки: - «Так начинают жить стихом», и последние, оказавшиеся для Сашки пророческими: «Так начинают понимать, и в шуме  пущенной турбины мерещится, что мать – не мать, что ты – не ты, что дом чужбина». Да, все совпало и вошло в Сашку с первым его ором, в первую минуту его появления на свет, а мамку ему заменил Сергей Александрович, а детдом – стал чужбиной. А мерещилось ему разное…
       Знакомство с поэтом состоялось. Что-то зацепило, восхитило, что-то не задело, прошло мимо, многое потрясло, открылось и высветилось. Теория Сашки о поэтических сроках не распалась, она лишь видоизменилась. Сашка постиг другую истину: Кто-то сразу, с разбега, берет высоту, и сраженный бурями судьбы жестокой… разбивается насмерть! Другому, суждено пройти путь, длинною в целую жизнь, чтобы расколов вдребезги сердце, взойти на вершину, и… прислонившись «к дверному косяку»… умереть.
       Сашка понял, что поэт, написавший в пятьдесят шесть лет такие сладострастно-жутковатые строки: «На свечку дуло из угла, и жар соблазна вздымал, как ангел, два крыла крестообразно», должен, нет – обязан жить долго, долго, оправдывая собственные слова: - «Но пройдут такие трое суток и столкнут в такую пустоту, что за этот страшный промежуток я до Воскресенья дорасту».
Измученный сомнениями, Сашка, вопреки своему правилу – не вторгаться в личную жизнь поэтов – не выдержал:
- Ксения Михайловна, - произнес он, опуская глаза, - его любили?
- Да. Но та, которую он назвал своей возлюбленной, оказалась, мягко говоря, небезупречной, а по сути, настолько корыстной и лживой, что под конец жизни поэт смертельно устал от ее жадных рук и удушающих объятий, - проговорила она, но бросив взгляд на Сашку, воскликнула – не печалься, Сашенька! Душа поэта открыта и чиста, и даже запутавшись в силках, она остается таковой. Любовь – сладкоголосая птица феникс. Любовь к этой женщине вдохновляла поэта и от любви к ней, взошли лучшие его стихи.
        Распахнув глаза, глядя прямо перед собой, Сашка молчал.
Умение Сашки безошибочно, не терзаясь, находить в лирике свое, близкое сердцу, радовало и удивляло Ксению Михайловну.
- Саша, - восклицала она, - а ведь это лучшие стихи поэта! У тебя прирожденное чутье.
- Не знаю, - улыбался Сашка, пожимая плечами, - вы радуетесь, а школьных учителей это злило и они снижали мне оценки.
- Вот, вот, – возмутилась Ксения Михайловна, - невежество, равнодушие и нерадивость учителя – опасно и губительно для ребенка. Меня исключили из партии и, обвинив в антисоветизме, запретили преподавать за то, что я знакомила ребят с поэзией  лучших поэтов - в те времена запрещенных. Извини, Саша, сорвалась.
- Ксения Михайловна, вы преподавали литературу и язык?
- Да, Саша, - вздохнула она.
-Почему я не попал к вам? – горестно проговорил Сашка.
- Сашенька, мне семьдесят, - рассмеялась она.
Ошеломленный Сашка не знал, что сказать.
- Саша, твоя растерянность радует меня. Хорошо сохранилась. Да?
      Сашка кивнул головой.
       Чтобы поэт стал любимым, Сашке достаточно было нескольких четверостиший и даже нескольких строф, объединенных музыкальным созвучием ритма, рифмы и смысла. Нетерпеливое волнение, с которым Сашка приступал к знакомству с поэтом, не мешало ему сосредотачиваться. Ксения Михайловна не руководила его поисками, не оспаривала его находки, не советовала, не задавала вопросов, потому как в этом не было необходимости, поскольку все, что происходило в душе Сашки, как в зеркале отражалось, в выражении его глаз и лица. Но когда он задавал вопросы, она старалась высказываться ясно, и по возможности – кратко, и это был тот случай, когда возникала вероятность беседы, и если ей удавалось разговорить его, она искренне радовалась. И однажды, после знакомства с очередным поэтом, она спросила:
- Не понравилось?
- Запутано и мутно. Нет света, - ответил он.
- Красивые строчки, - заметила Ксения Михайловна.
- Неживые… - нахмурился Сашка.
- Саша, кроме нашей поэзии, существует иноязычная.
- Я знаю, на свете  много разных поэтов.
- Начни знакомиться.
- Стихи – этой родной язык. Перевод – не то.
- Есть очень удачные переводы.
- У поэта одна душа, у переводчика – другая. Два разных человека.
- А как тебе это: - «Горные вершины спят во тьме ночной; тихие долины полны свежее мглой; не пылит дорога, не дрожат листы…, подожди немного, отдохнешь и ты».
- Лермонтов.
- Гете.
- Верите… – встрепенулся Сашка, - очень понравилось, читал вслух, но видел перед собой другое, не свое!
- Почему?
- Дух чужой. Очень красиво, как на картинке, но холодно, сердце не топится.
- То есть -  не плавится?
- Ну, да.
      Тетрадь Сашки, подобно пустынному оазису, цвела и разрасталась за счет дождей и грозовых ливней, и жадность, с которой он заполнял ее объемистые листы, была неуемной. И однажды, видя, как он мается в поисках близких его душе строк, Ксения Михайловна оставила на столе поэтический сборник, до которого он почему-то не дотрагивался. Несколько дней книга оставалась на столе. Ксения Михайловна понимала, Сашка не желает знакомиться и, преодолевая собственный запрет на вопросы, рискнула спросить:
- Не понравились?
- Я не читал.
- Прекрасные стихи, классика.
 Женщина не может быть поэтом.
- Почему?
- Не знаю.
Как же нужно было относиться к ребенку, чтобы зародилась такая устойчивая неприязнь, - с горечью подумала Ксения Михайловна и спросила:
- Саша, мужчины учительствовали в твоей школе?
- Был Сергей Александрович, но его, как вас, изгнали.
Новое знакомство не принесло полной радости. Опять обрыв, опять бездна, в которой сгинула светлая любящая душа поэта.

«И силюсь плыть, но надо мною
со всех сторон валы встают стеною;
разлился мрак, и с мрачною душой
я поглощен бездонной глубиной…
проснулся: пот холодный обдал меня…
«Поэзия» - подумал я, - твой жрец – душа святая,
и чистая, и неземная!»

        Да, было от чего, Сашке впасть в глубокую грусть! «Умер от чахотки в тридцать три года. Погребен на кладбище всех святых воронежский мещанин…» не поэт, а мещанин! И потому его рукописями торговали на толкучем рынке как оберточной бумагой. От таких сведений Сашка замыкался и молчал. Ксения Михайловна понимала – ему необходимо время для того, чтобы справиться со своими чувствами и смириться.
        И залетела в Сашкину тетрадь душа еще одного гонимого странника: «Соловьем залетным юность пролетела, волной в непогоду радость прошумела. Пора золотая была, да сокрылась; сила молодая с телом износилась. От кручины – думы в сердце кровь застыла; что любил, как душу, - и то изменило».
Знакомство с поэтом Сашка завершил последними четверостишьями одного из стихов, наиболее, по его мнению, подходящими для эпитафии:

«…Вмиг юноша вздрогнул,
и очи закрыл,
и темные кудри на грудь опустил.
Прозрачно, как мрамор,
застыло лицо, -
уснул он надолго, уснул глубоко!...
Под тенью роскошной
кудрявых берез –
гуляют, пируют младые друзья!
Их так же, как прежде,
беседа шумна;
но часто невольно
печаль в них видна».

        Возможно, это как раз и был тот переломный момент, когда душа Сашки, насыщенная духом поэзии, уже не могла сопротивляться тем унизительным жестоким обстоятельствам, в которых он пребывал. И тогда его единственная ценность… поэзия – распадалась на отдельные, обычные слова – отрывочные и самое ужасное – ничейные! Исчезало вдохновение, исчезал смысл. Затвердевшие, обескровленные, потускневшие строки ничего не сообщали, и Сашка впадал в уныние и одурманенный тоской терял интерес ко всему на свете. В такие периоды он избегал общения.
Последнее время Сашка подрабатывал в бане: драил тазы, напольные стеллажи, мыл полы и стены. Иногда ему разрешали переночевать, но самым притягательным было другое – душ! Непередаваемое блаженство… прикрыв глаза, неподвижно стоять под теплыми струями, и ни о чем не думать, и ощущать гладкость чистой кожи, Сашка обожал воду, и ради этого готов был выполнять любую тяжелую и грязную работу.
Попытки Ксении Михайловны зазвать Сашку в гости, были без-успешны. Он приносил ключи, и уже с порога, ссылаясь на занятость, уходил. И когда он долго не появлялся, ей оставалось одно: ждать и молиться. Единственное, что успокаивало ее, это его внешний вид. Он всегда был подтянут и опрятен, его одежда – рубашки, футболки, брюки и обувь – были чистыми, подстриженные густые волнистые волосы, цвета пшеницы, блестели под светом настольной лампы. Кожа, с легкой смуглинкой, была чистой и гладкой, руки с укороченными ногтями – вымыты.
        Непостижимо! Каким образом этот юноша, пришедший ниоткуда, вынырнувший из мрака полной неизвестности, унаследовал привилегию быть, в высоком смысле, безупречно чистым внутренне и внешне? Кто вселил в него это достоинство, эту тягу к духовности? Почему он не валяется в грязи, не подзаборничает, почему не переступает черту, за которой исчезает облик человека и появляется морда… рыло человекообразного существа – тупого, уродливого, алчного и омерзительного? Почему, невзирая на губительные условия, он не превращается в отвратительное чудовище? Опасность притаилась в другом. Вдруг не выдержит, сорвется? Вдруг иссякнут силы и ослабнут родовые нити? И сгинет, исчезнет еще один прекрасный юноша, и обо-рвется, рухнет связь между прошлым и будущим и, в образовавшейся пустоте, завяжется что-то совсем другое? Но каким оно будет? Вопрос вопросов!
С каждым днем, мрачнея и ожесточаясь, осень - ссылаясь на усталость, требовала положенного ей отдыха и потому торопилась довести до совершенства узаконенные природой преобразования. Подстрекаемая свитой ветряных шабашников, она хмурила серые взлохмаченные брови и, с въедливой настырностью, всматриваясь в подвластное ей пространство, отдавала последние распоряжения. – Ага! Вижу, вижу! А кто там у нас щеголяет? Рябина? Ишь, как расфуфырилась, голубушка! Сорвать с красавицы все листья! Лужок? Не фига выпендриваться и соблазнять любителей погулять! Немедленно затопить! Все дороги к нему – размыть! Да, да рановато раззеленелись озимые! Приглушить и приморозить! Непорядок в оврагах? Да уж, вопиющая беспечность! Нашли время цвести и плодиться! Охладить и усыпить! В конце концов – я не весна!

***
       Да, осень – не весна. Холодно, зябко, неуютно и грустно.
За возможность ютиться в небольшом садовом домике, принадлежащем супружеской паре, Сашке приходилось принимать активное участие в сезонных работах огородного пространства: он вскапывал землю, полол, окучивал, поливал, собирал урожай, убирал подворье, мыл полы, сторожил и, помимо этого – пилил, колол дрова, заполняя сарай аккуратно уложенными чурками. В домике была небольшая чугунная печь, дощатые кровати, старые матрацы, одеяла, подушки. Регулярные стирки заношенного постельного белья, выделенного Сашке, вызывали у хозяев удивление, но тем не менее, когда они унесли его выстиранное белье, оставив ему очередную порцию своего грязного, от твердо заявил: - пожалуйста, верните мне белье, которым я пользуюсь, если вам его жалко, я куплю – свое. Белье вернули, но Сашка все-таки купил себе новый комплект. Но когда, разрешая Сашке пользоваться посудой, хозяева, без стеснения, взвалили на него мытье своей грязной посуды, он купил для себя: кастрюлю, ложку, вилку, чашку, стакан, несколько тарелок и, видя их сдержанное недовольство, сказал: - если вам не нравится мое поведение, я могу уйти. – Что ты, Саша, - воскликнули они в два голоса, - ты нам как сын – оставайся!
        Продуктами Сашка не запасался: купил, съел. Иногда он отваривал картошку, пельмени, варил молочную кашу, раза два в неделю, если получалось, мог пообедать в столовой, или в буфете. Любимым лакомством Сашки был ломоть черного хлеба с маслом, посыпанный солью.
Все свои вещи, в том числе – два фонаря и два термоса, Сашка хранил в деревянном ящике, но тетради и ручки всегда носил с собой в небольшом школьном портфеле.
- Ты прямо как министр какой! – подтрунивали над Сашкой.
- Какой? – улыбался Сашка.
- Министр просвещения!
Предоставляя Сашке домик, хозяева предупредили, что отапливаться он должен запасом собственных дров. Сашка не возмутился и не обиделся. Он слишком рано научился сдержанности и терпению, понимая, что любая несправедливость по отношению к нему, обусловлена его положением в сообществе разных людей, в которых он нуждался гораздо больше, чем они в нем. Он четко усвоил одну истину: лично ему – никто ничего не должен. Сашка умел мириться с физическими трудностями и материальными обстоятельствами, но… не раздумывая готов был сразиться с любым, малейшим посягательством на свой, внутренний мир. Не допуская уступок, Сашка чувствовал и понимал, что именно в этой сфере сосредоточена его сила, и заключен смысл его существования.
        Сашка натаскал из леса дров, заполнил все емкости водой, законопатил окна и щели. Он не боялся оставаться на ночь, хорошо понимая, что крепкий запор, топор под рукой, и толстая дубина – пригодны для успокоения, а не для защиты. Желающих проникнуть на чужую территорию не убавлялось, и хотя, соседние хозяйства подвергались набегам, и даже засилью, Сашкин участок обходили стороной. Вероятно, что слух о странном парне, сдерживал любителей напакостить, а может и отпугивал.
За весь объем работы, выполняемой Сашкой,  хозяева не расплачивались, но иногда подбрасывали очень незначительную сумму, или что-то из выращенного на огороде, объясняя это так: - Твой заработок пойдет в счет платы за проживание, так что мы с тобой квиты. Сашка не спорил. Да, и какой резон оспаривать свои права с людьми, чья скаредность – просто неприлична! Но то бесстыдство, с каким они доказывали справедливость своих действий, веселила Сашку. – И дураку понятно, оставлять на зиму дом с печкой, с дровами, более, чем опасно! Изгадят все вокруг, разнесут, а напоследок – сожгут!
В конце-концов, Сашка мог бы уйти, но…. Опять на пути это жесткое, властное но, укореняющее вседозволенность круговой поруки, и беспардонность оголтелых квит! И, в итоге: - безропотный работник, бесправный сторож, и… махровая дармовщина для человекообразных.
        Однажды, в стопке журналов, оставленных у мусорного ящика, Сашка обнаружил стихотворение, сразившее его настолько, что ему пришлось присесть на обочину дороги, потому как боль, возникшая в груди, нуждалась в передышке. При перечитывании, состояние глубокой щемящей печали и странного восторга, лишь усиливалось. Ничего особенного, слова, как слова, но что же в них такое, что боль не отпускала? Сашке невероятно повезло: под строками – фамилия поэта, и дата – август 1905 года.

Девушка пела в церковном хоре
о всех усталых в чужом краю,
о всех кораблях, ушедших в море,
о всех, забывших радость свою.

Так пел ее голос, летящий в купол,
и луч сиял не белом плече,
и каждый из мрака смотрел и слушал,
как белое платье пело в луче.

И всем казалось, что радость будет,
что в тихой заводи все корабли,
что на чужбине усталые люди
светлую жизнь себе обрели.

И голос был сладок, и луч был тонок,
и только высоко у царских врат,
причастный к тайнам плакал ребенок
о том, что никто не придет назад.

        Сашка появился в библиотеке с видом человека неожиданно открывшего неизвестный континент и, не сводя с Ксении Михайловны взгляда, положил перед ней выпрямленный, со следами загибов, журнальный лист.

- Здравствуй, Сашенька, я мечтала познакомить тебя с этим поэтом, но ты был очень увлечен другим, и я решила повременить. У меня дома полное собрание его сочинений, довольно редкостное! Завтра, для начала, принесу тебе первые три тома, - сказала она, улыбаясь.
- Ксения Михайловна, пожалуйста, сегодня, - тихо произнес он, - и если можно, все тома.
- Хорошо. Схожу домой. Знаешь, Саша, - задумчиво проговорила Ксения Михайловна, - обычно, перефразируя известное изречение, я говорила: - скажи мне кто твой любимый поэт, и я скажу – кто ты. Удивительно, но ты походишь на всех поэтов! В чертах, в выражении твоего лица, во взгляде, в улыбке, вдруг возникает что-то отличительное, характерное то для одного, то для другого поэта. Твои волнистые волосы иногда темнеют и курчавятся, а иногда – выпрямляются. Не удивляйся, твои синие глаза то голубеют, то темнеют, как ночь и даже рост и сложение производят разное впечатление!
- Ксения Михайловна, - улыбнулся Сашка, – это ваше воображение, вообще-то я похож на Сергея Александровича, просто я взрослею и развиваюсь.
Чтобы пережить и осознать прочитанное, Сашке потребовалось время, и как оказалось – немалое. Возникали вопросы, но прежде чем появиться у Ксении Михайловны, ему нужно было самому разобраться в том, что так осязаемо и чувственно ворвалось в него. Стихия любовной лирики поэта смущала, сбивала Сашку с определенного настроя. Сопротивляясь, он многое не воспринимал, многое отбрасывал, ему претило мистическое поклонение женщине, обожествление женского начала и та высота, на которую поэт возносил любовь к Прекрасной Даме. Протестуя, он захлопывал книгу, а затем… возвращаясь к прочитанному, не только вносил в тетрадь новые строки, но  и заучивал их наизусть. Неодолимая сила вновь и вновь влекла Сашку к этим таинственным, безудержно-страстным напряженным строчкам. Культ восторженной любви к женщинам сбивал Сашку с толку, но слова входили в его сознание, рождая хаос чувств, желаний и сомнений. Многое было ему чуждо. Сашкин мир был нарушен, и это мешало ему.
        Просыпаясь по ночам, он, как заведенный, повторял заученные строки и… ужасался. – Неужто я влюбился? Наверное, сердце заболело, - успокаивал он себя, ссылаясь на известные ему сведения о том, что в период возрастных изменений, под действием больших нагрузок, в юном сердце могут возникать болезненные симптомы, но когда участились иные симптомы, Сашка понял, что кроме сердца задействовано совершенно другое, и это напугало его еще больше.
Сашка пытался вырваться из этого гнетущего состояния, но ноющая томительная грусть, грозящая катастрофой, не покидала его. Видения становились ощутимыми, реальными, напряжение требовало выхода, и он - полураздетый, выбегал во двор и, сдерживая себя от желания нырнуть в ледяную ванну, зачерпывал ведром воду, возвращался в дом; торопливо, словно опасаясь что кто-то ворвется к нему, запирался и раздевшись донага, обмывал свое разгоряченное восставшее тело. Обтирался, ложился в постель, закутывался в одеяло, закрывал глаза и, охваченный истомой, погружался в сон, в котором стихотворные строки превращались в мучительно-сладкие грезы. Возникал образ женщины и Сашка, «странной близостью закованный», видел «берег очарованный и очарованную даль», и что-то легкое, нежное, пощекочивая, касалось его лица, и «очи синие бездонные цвели на дальнем берегу», и над ним, «оглушенным и взволнованным», склонялись «глаза и мелкие черты», и прекрасная незнакомка, превращаясь в «бесстыдно упоительное» существо, взрывала Сашкину плоть, и вырисовывались строки: - «Средь этой пошлости таинственной, скажи, что делать мне с тобой – недостижимой и единственной, как вечер дымно-голубой?».
        Сашка просыпался, смиряя нещадно бьющееся сердце поджимал под себя ноги, и давал волю чувствам. Он плакал от унизительной беспомощности, и в какой-то миг, в нем просыпалась ярость против себя.
- Дурачок, эта мечта, сон, фантазия поэта! Это всего лишь ритмичная магия изысканных, удачно подобранных, выразительных слов, а ты, черт подери, завелся не по делу!
        Вспышка гнева уравновешивала его состояние, но отвлечь и увести от упоительных, великолепных строк – не могла. Продолжая, до головокружения, насыщаться его стихами, Сашка неожиданно столкнулся с иным, совершенно отличным от прежнего, отношением поэта к идеально-возвышенному образу женщины. Открытие поразило его, и он облегченно вздохнул, поскольку оно совпало с его собственной предвзятостью. И теперь, восхитительная прелесть благозвучных, загадочно-сдержанных строк: - «Я люблю ваше тонкое имя, ваши руки и плечи и черный платок», уже не властвовала над его воображением, их сменила откровенно жесткая враждебность, заключенная в другом созвучии: - «…Так – сведены с ума мгновеньем – мы отдавались вновь и вновь, гордясь своим уничтоженьем, твоим превратностям, любовь! Теперь, когда мне звезды ближе, чем та неистовая ночь, когда еще безмерно ниже ты пала, униженья дочь, когда один с самим собою я, проклинаю каждый день, - теперь проходит предо мною твоя развенчанная тень…».
        Сашка был потрясен. Горечь разочарования задела его душу. Он искренне пожалел поэта, чья «неземная страсть» обернулась опустошительным однообразием «бездонной скуки», а благословенный чистый рай, лишившись божественного и духовного, превратился в низкое, жалкое, « змеиное царство соблазна, обольщения, блуда и бесстыдного предательства «ночных распутниц»», и появились строчки: - «… те же ласки, те же речи, постылый трепет жадных уст, и примелькавшиеся плечи…», после которых образ Прекрасной дамы раскололся и, отраженный в осколках разбитого зеркала, стал пугающе лукавым и бесчеловечным.
        Та смута, в которой властвовал «алый рот крестом», и та губительная двойственность, в которой барахтался двадцатишестилетний поэт,  измученный страшным миром «для сердца тесным», были прочувствованы семнадцатилетним Сашкой, и откровение поэта: «…Меня сжимал, как змей, диван. Пытливый гость – я знал, что комнат бархатный туман мне душу отравлял. Но, душу нежную губя, в себя вонзая нож, я в муках узнавал тебя, блистательная ложь!» - стало его, Сашкиным, откровением.
        Страстный торжественный гимн любви и созданный поэтом спасительный образ человечной красоты, не покинул душу Сашки – он понял, что мечта поэта о Прекрасной возлюбленной и его неустанный поиск Белой Девы, ни что иное, как неистовое желание счастья, радости, чувственной сердечной привязанности, духовного родства, добра… и еще ему хотелось света … много, много света!
«…И что ей молвить – нежной?
что сердце расцвело?
что ветер веет снежный?
что в комнате светло?»
        Вобрав в себя сказанное поэтом и ясно осознав, что никакая пошлость не в силах замарать и тем более опорочить Высокое Имя Любви – Сашка успокоился. Исчезнет Любовь, исчезнет Жизнь! И его собственная жизнь будет продолжаться до той поры, пока не иссякнет любовь к поэзии.
Пора расставаться, но притяжение не ослабевало - перелистывая страницы, Сашка выхватывал то одно, то другое четверостишье и заносил его в свои тетради. Записав первые четыре строчки, посвященные матери поэта: - «Я насадил мой светлый рай и оградил высоким тыном, и в синий воздух, в дивный край приходит мать за милым сыном», - она не стал записывать остальные, потому как сердце его не выдержало боли, и он разрыдался… то ли за себя, то ли за поэта. И как оказалось – Сашка страдал и плакал за двоих.
        Стихотворение, с которого началось знакомство, так и осталось главным для Сашки, потому что он получил в наследство особый, свойственный поэтам, дар; трагическое ощущение жизни, вкус одиночества и горечь разочарований были ему знакомы.
        Полученные о поэте сведения были скупы. Умер в сорок один год. Был поэт – нет поэта. Что сломило его, что сгубило его душу? «Героическое начало, жажда единства с миром, народные устои, утверждение великого и прекрасного будущего, дальняя цель, революционный пафос…», а вот от чего умер – не написали! А зачем? Жизнь продолжается. «Миллионы читателей?» Вглядываясь в окна домов, Сашка задавался вопросом: - кому-нибудь из тех, за окошком – знакомо или известно имя поэта? А ведь он жил, любил, страдал и оставил всем, всем, драгоценную россыпь слов и созвучий - берите, слушайте, вдыхайте, почувствуйте, познайте себя и через себя – других!
        Да, поэт почти уложился в обозначенный Сашкой «поэтический промежуток» и всего-то на три года удлинился срок его жизни, но почему-то именно это смутило Сашку… и слегка пошатнулась его теория о необходимости краткосрочного пребывания поэтов на земле.
        И все-таки, подводя последнюю черту, и расставаясь с поэтом, ставшим ему близким и понятным, Сашка не отступил от своих убеждений и приверженности к определенного рода поэзии, избрав следующие строчки:

Кому назначен темный жребий,
Над тем не властен хоровод.
Он, как звезда, утонет в небе,
И новая звезда взойдет.

И краток путь, средь долгой ночи,
друзья, близка ночная твердь!
И даже рифмы нет короче
Глухой, крылатой рифмы: смерть.

И есть ланит живая алость,
Печаль свиданий и разлук…
Но есть паденье и усталость,
И торжество предсмертных мук.

        Сашка вошел в библиотеку, положил книги на стол, присел на стул. Обомлевшая Ксения Михайловна, неподвижным взглядом глядя на Сашку, почему-то шепотом, проговорила:
- Сашенька, ты похож на него.
Неопределенно пожав плечами, он опустил глаза.
- Твое лицо вытянулось, и этот подбородок… ты похудел, побледнел…
- Аппетит пропал, - улыбнулся Сашка.
-  Коротко постригся, да еще на зиму, - продолжала она, не отводя от его лица удивленных глаз.
- Жарко было, волосы падали на лоб, мешали.
- Господи, чудо какое! – вдруг воскликнула Ксения Михайловна. Я теперь буду величать тебя Александром.
- Ксения Михайловна, - слегка качнув головой, усмехнулся она, - я как был Сашкой, так им и останусь.
- Так надолго ты еще не исчезал. Я беспокоилась и скучала.
- Спасибо вам, и простите меня, мне нужно было освоиться и отыскать свое, для души.
- Ну, и как?
- Отыскал и полюбил.
- Сашенька, я хочу сказать тебе, что ты…
- Не обо мне речь, - перебил ее Сашка, - извините, Ксения Михайловна. От чего он умер?
- Отчего? – неожиданно громко произнесла она, поднимаясь со стула, - от бесчеловечных, ужасных, унизительных условий, да, да – быта! От свирепой нужды и бесконечного голода, от истощения, усталости, от противостояния жестокому разрушительному, бездуховному времени, от отсутствия тепла и понимания и близости тех, кого любил – матери и жены! По-своему, любя его, они, черт возьми, извини Саша, «трудились» над извечными междоусобными отношениями свекрови и невестки, забывая, что он поэт! Он страдал от окружающей его пустоты, от отсутствия условий для творчества. Отвергнутый прежними почитателями, оклеветанный эстетствующими господами – «друзьями», он вынужден был оправдываться перед всеми, защищая свое право на собственное мироощущение! Он боролся, но его хрупкий от природы организм не выдержал, подорвался и он заболел. Его можно было спасти своевременным участием и усилиями, но требовались, Сашенька, деньги, деньги! Властям этого времени было не до поэта, а впрочем, им всегда – не до поэта, всегда! Он оказался ненужным ни тем, кто прежде возносил его, ни тем кто околачивался около и ни тем кто - воспользовавшись его порывом и вдохновением - объявил его чуть ли не знаменосцем революционного беспредела! Это стало для него самым страшным горьким разочарованием и слишком острым болезненным испытанием… - сдавленным голосом проговорила Ксения Михайловна и, немного помолчав, спросила: - ты прочитал его поэму?
Сашка поднял повлажневшие глаза.
- Я оставил для себя две строчки: - «...в белом венчике из роз, впереди Иисус Христос...», - сказал он, и заплакал.
Ксения Михайловна подошла к нему, погладила по макушке, прижала его голову к себе.
- Сашенька, - прошептала она, - голубчик, не плачь, мой мальчик, успокойся.
        Сашка замер, затих на несколько мгновений, и вдруг жалобно завывая и поскуливая, заплакал во весь голос. Ошеломленная Ксения Михайловна опустилась на стул; глотая подступающие слезы, прикрыла рот рукой. Низко склонившись, Сашка закрыл ладонями лицо. Она достала из кармана платок, приподняла его голову и стала бережно обтирать его лицо и распухший нос. Сашка не сопротивлялся. Прикрыв глаза, он блаженно плакал и улыбался.
        Потом она налила из термоса две чашки чая, достала пачку печенья, несколько кусочков сыра и бублик, обсыпанный маковыми зернышками. Пили чай молча.
- Ксения Михайловна, - негромко произнес Сашка, - вы… вы… - он сделал паузу, - погладили меня и обняли.
Сдерживая подкатывавшийся к горлу ком, она не знала, что сказать.
В один из дней, уже на подступах к библиотеке, Сашка внезапно почувствовал какую¬-то тревогу. Потому, как Ксения Михайловна стала перелистывать страницы какой-то книги, Сашка понял, что-то произошло.
- Ксения Михайловна, что? - глухо произнес он. - К вам кто-то заходил?
- Заходят редко, очень редко, но не за книгами, кому они нужны? Читатели исчезли, это ужасно: губительно для страны, для будущего. Мне страшно и горько. Ты не волнуйся, я схожу в Управу, поговорю. Жительница первого этажа слышала, как ночью пытались вскрыть замки и даже взломать дверь. Не побоявшись выйти, она вспугнула взломщиков. Их было трое - молодых и крупных. Зачем приходили? Думаю, им понадобилось помещение.
        После этого разговора, не поставив Ксению Михайловну в известность, Сашка две ночи провел в библиотеке. Узнав об этом, она так разволновалась, что ему пришлось ее успокаивать.
Сашенька, кто ты для них? Это очень опасно, понимаешь? Прошу тебя, не делай этого, иначе я тоже буду оставаться на ночь.
Как-то раз, Ксения Михайловна сказала:
- Саша, ты не пробовал писать стихи?
Застывшее в глазах Сашки удивление, больше похожее на возмущение, смутило ее, и будто оправдываясь, она воскликнула:
- Саша, а почему бы нет?! У тебя душа поэта! Твоя чувствительность, глубина проникновения, наконец – любовь к поэзии, могли бы стать основой творчества. Ты от природы восприимчив, у тебя тонкий слух, проницательный ум, тебе дано увлекать других. Это тоже искусство!
        Ксения Михайловна, вы лучше меня знаете, что поэтами не становятся, поэтами рождаются. Я думаю, что человеческая душа и есть поэзия. Мне посчастливилось встретить Сергея Александровича, я проснулся и воскрес для жизни, и все, что есть у меня, от него... и любовь, и искусство увлекать.
- Саша, разве ты один присутствовал в классе?
- Нет, но Сергея Александровича оторвали от нас, а ребята видя, как меня пинают и дергают, усомнились и остыли. А потом, кто-то заводится с пол-оборота, а кому-то нужно время. Знаете, - рассмеялся Сашка, - сколько стен, полов, тазов я передраил, сколько мусора и грязи выгреб для того, чтобы задержаться в бане и в котельной? Но... утвердился я только потому, что применил на практике, я не хвалюсь, свое умение увлечь! Сначала упирались, а теперь так пристрастились, что требуют очередной дозы... особенно после приема на грудь.
        Превосходная память позволила Сашке иметь большой запас заучен-ных стихов - это был его золотой фонд жизненной энергии, необходимой ему для выживания. Его отношение к поэтам было абсолютно разным, Он никогда не сравнивал их друг с другом. Ему удавалось в каждом найти свое, близкое, нужное: его чувства от прочитанного были неодинаковы, каждая строка имела свой вкус, свой оттенок, свое воздействие и свое послевкусье, и он, словно разборчивая, опытная, с отличным вкусом пчела, кружа над разноцветьем, собирал нектар только с тех цветов, чей аромат пленял его воображение, кружил голову, возбуждал чувство – наполняя сердце радостью, любовью, грустью – заставляя мыслить, понимать, видеть, слышать и узнавать.
        Он любил всех поэтов - и тех, кого узнал, и тех, кто был ему неизве-стен, и тех - с кем предстояло познакомиться. Но был один - любовь к которому была безрассудно захватывающей! Сердце Сашки отзывалось на каждое его слово, и не надо было думать, рассуждать, разбираться и мудрствовать. Забывая обо всем на свете, он купался в его строчках, и ему было все равно, что произойдет, что случится с ним сегодня, завтра – умрет ли он, или будет жить – потому что был уверен, что и его душа, соприкасаясь с душой поэта, станет бессмертной, и все происходящее в ней – не исчезнет никогда.
        Выдернутые из разных стихов строки и целые четверостишья, занесенные друг за другом в тетрадь, сливаясь воедино - пьянили: - « и кружилась метель, и сыпались с небес белые цветы», и душа Сашки плавилась от сладкой печали, от любви и причастности ко всему... ко всему на свете, и хмелела голова от чего-то необъяснимо прекрасного; все оживало, расцветало, разметывалось, становилось необъятным и все виделось по-иному: - «далеко сияли розовые степи, широко синела тихая река», и душа - захлебываясь от радости, от полноты ощущений, от «несказанного, синего, нежного» - превращаясь «в поле безбрежное» - дышала «запахом меда и роз», и вставал «над окошком месяц» и буйствовал «под окошком ветер» и несказанно хотелось «бытъ отроком светлым, иль цветком с луговой межи!». В такие минуты, часы и дни – блаженство нисходило на Сашку, и запрокидывалась, тяжелела «золотая его голова и дух бродяжий» уводил его в страну, «березового ситца» и «розу белую с черною жабой...» удавалось ему «на земле повенчать», и слова - «...Все мы, все мы в этом мире тленны, тихо льется с кленов листьев медь... будь же ты во век благословенно, что пришло процвестъ и умереть», - воспринимались Сашкой утешительной, убаюкивающей молитвой, и ей в унисон звучал заключительный, сладкоголосый аккорд:

«Кому-то пятками уже не мять по рощам
щербленный лист и золото травы.
Тягучий вздох, ныряя звоном тощим,
целует клюв нахохленной совы.

Все гуще хмарь, в хлеву покой и дрема;
дорога белая узорит скользкий ров...
И нежно охает ячменная солома,
свисая с губ кивающих коров».

        Но иногда ощущение поэтических строк становилось болезненно- не-выносимым, и тогда Сашка впадал в состояние безотчетной тоски, и душа его металась от жалости неизбывной и мерещились ему: - «глаза собачьи, золотыми звездами падающие в снег», он запомнил едкую горечь этого ощущения… - словно кто-то опоил его прогорклым, обжигающим настоем, и все его нутро пропиталось ядом этого зелья. Вот тогда-то и выплеснулся из глубин его подсознания, недетский вопрос… Почему? И, возможно, сложись все иначе, вопрос смог бы раствориться во времени, если бы не встреча с человеком, который не только распахнул дверь в мир, наполненный прекрасной музыкой слов, затерянных в пространстве, но и помог ему почувствовать и понять собственную душу. У кого-то на знакомство с самим собой уходит целая жизнь, кто-то исчезает неузнанный, непонятый ни собой, ни другими - жизнь прошла, а встреча так и не состоялась, - а кого-то уже в раннем возрасте, настигает озарение, и он всю свою жизнь посвящает... или подчиняет... этому проблеску. Кто из них счастливее? Ответ теряется во времени.
        Сашка помнил огород вокруг детдома и школы, сад, в котором все вызревало слишком поздно, и потому - яблоки были очень кислые, сливы - твердые, вишни мелкие и несладкие, но зато было много зарослей малины, а после коллективного сбора смородины и крыжовника, одежда ребят приобретала экзотический вид, и это почему-то всех веселило.
        И при таком изобилии ягод всех тянуло на клубничку, но эта принцесса находилась под строгим контролем взрослых, и от того ее сладость казалась божественной.
        Сашка помнил зеленую траву, речку и солнце, золотившее речную воду, и снег, от которого становилось тепло и весело; он помнил тетенек-уборщиц и поварих, не очень сердитых, и не всегда пьяных; помнил поле, вытоптанное босоногими мальчишками, где: «... все те же дети перед домом гоняют круглые, как шар земной мячи, и в перелеске за речным изломом чернеют первые весенние грачи».
Сашка все помнил.
        Он отпросился на три дня. Ему удалось проскочить зайцем на электричке, но оказавшись в автобусе, понял - платить придется, вид кондукторши не допускал иного варианта. Выйдя из автобуса, он зашагал по знакомой дороге, более разбитой, чем прежде.
        Волнуясь, предвкушая встречу, он готов был побежать, как вдруг остановился, огляделся... и застыл. Наполовину вырубленный, одичавший, заросший бурьяном сад, перекопанная вокруг земля, а на ней - уже знакомые Сашке, огородные лачуги. На том месте, где был детдом и школа - котлован, кирпичи и сторожка. - Как же так? - протянулась безответная мысль. Куда подевались малыши? - Перевели в другое место, а может быть... разобрали по семьям, или... - сердце Сашки заколотилось, - родители отыскались, и объявились, а я... - и следом - ясная жизнеутверждающая мысль: - нет детдома, значит - и сирот нет!
        В состоянии полной неопределенности и растерянности, Сашка бродил между жилыми домами, теряя надежду найти хоть какие-то связующие следы. - Воскресный день, народ отсыпается, безлюдно и тихо, будто все вымерли, даже спросить некого, - удивлялся Сашка. Проходя мимо остатков дворовой скамьи, представляющий ствол дерева, покоящегося на двух пнях, Сашка остановился передохнуть, прежде чем отправиться к автобусной остановке.
- Тебе чего, парень? - настороженно спросил, сидевший на этом сооружении, щупленький, лысый мужчина, - вполоборота глядя на Сашку подслеповатыми щелочками глаз.
        Внутри Сашки взорвалась радость! Ошибиться он не мог. Он подошел к мужчине, присел на корточки.
- Дядя  Коля, здравствуй! Удача. Узнал тебя по голосу. Я, Сашка, детдомовец, отогревался у тебя в котельной. Ну? Неужто забыл?
- Сашок, - дрогнувшим голосом проговорил дядя Коля, - узнал меня, молодец. Помню, как не помнить, - размягченно произнес он, - как сюда попал?
- Захотелось повидаться с тобой, с детдомом, с ребятами, побродить по... - в мыслях, опережая слова, пролетело - по родным местам, но Сашка произнес - по знакомым местам!
- Да что ты? Кого сейчас отыщешь? Кто, где - не ведаю точно, слухи разные, не очень хорошие, - вздохнул он, - где остановился?
- Около тебя, - рассмеялся Сашка.
- Пойдем ко мне, - сказал он, поднимаясь.
        Небольшая, отштукатуренная угловая комната с одним окном, на первом этаже трехэтажного дома из силикатного кирпича, печка, в углу дрова, ведра с водой. Кровать, стол, табуретки, тумбочка, старое кресло на трех ножках, под четвертой - чурбачок, коврик над кроватью и на полу, на стенах - картинки из журналов, электрическая плитка, лампа под потолком, старый залатанный гардероб.
- Что глядишь? Располагайся, Сашок!
Дядя Коля, ты говорил, что у тебя газовая плита, вода, туалет и душ.
- Было да сплыло. Все сгнило, трубы полопались, проржавели… все срезали, убрали, хорошо что хоть печку соорудили, свет еле-еле тянет, чаю не дождешься, вода на улице, отхожее место там же, зимой - пока тужишься, вся задница в сосульках - причиндалы приходится ладошкой согревать, чтоб не отморозились ненароком! А ты как обустроился?
        Сашка пожал плечами.
Ясное дело, ничего своего и все удобства на ветру и на виду! Ты молодой, я старый – а все одно и то же, разницы никакой. Ты хоть где-то прописался?
- В бане - рассмеялся Сашка.
- Вот дела! Человек болтается без прописки, без паспорта, а никому дела нет до него. Может, слышал, песня была такая: - «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский Союз!» И хоть все было не так складно, но песням мы верили.
- Хорошие слова, - улыбнулся Сашка, - человек, как песня.
- Подтягивайся, Сашок, к столу, - сказал дядя Коля, протирая клеенку, - у меня бутылочка припасена, огурчики, хлеб и какая-никакая колбаска, если потерпишь - картошечку поджарю.
- Спасибо, дядя Коля, мне, ко всему перечисленному - чай!
- Выходит - не пристрастился?
- Организм не принимает.
- Ну, я тоже, как ты, попью чаю, - махнул он рукой, - у меня баранки, варенье, хлебушек не очень черствый, тяну до пенсионной получки. Холодильника нет, да и хранить нечего. Вот соберу на огороде своем все, что уродилось, и уж тогда запирую. Пока чайник забурлит, поговорим о разном. У нас уже три начальника ЖЭКа сменились. Один обещал ремонт, отопление, сортир и все прочее, а сам сгреб все, что близко лежало и смотался! Другой - обещал крышу перекрыть, воду в дом подвести, а сам - накупил землицы, нагородил заборы и скрылся с глаз наших, третьего - слух был: то ли посадили за прошлое, то ли - грохнули! Вот, а мы все живем, как ни в чем не бывало. Такие мы - русские люди!
А начальники?
- Пока только русские, один нашенский, другой - из района, а третий - аж из самой столицы, но начинает прибывать другой народ. Пожаловаться, Сашок, некому, понимаешь - некому! Вот и сидим в своих берлогах и не высовываемся! Ладно, давай о хорошем. Стихи пишешь?
- Зачем? Знакомлюсь с поэтами, что по душе, заношу в тетрадь, заучиваю, читаю себе и другим.
- И все?
- А что еще?
- Сколько платят?
- Кому? - изумился Сашка.
- Тебе!
- Дядя Коля, даже Пушкину почти не платили, а ты...
- На что живешь?
- Подрабатываю в бане и в котельной.
- Ox, Сашок, мутную тему мы затеяли! Ты уж прости, но я пропущу одну, две рюмашки.
        Душа Сашки оттаивала, ему было хорошо и уютно в этой комнатушке, он смотрел на оживленного дядю Колю чувствуя, как сердце его полнится радостью, и все в этом пространстве - дрова, печка, трехногое кресло, коврики, потертая клеенка - было ему родным и близким, и ему захотелось озвучить свое состояние строчками, которые уже вертелись на его языке: - «...Вновь я посетил тот уголок земли, где я провел изгнанником…», но понимая, что разговор о разном ему самому необходим, более, чем дяде Коле, спросил:
- Дядя Коля, ты - тоже сирота?
- Нет, Сашок, ушел в армию, остались родители, брат, а я застрял в других краях, не вернулся, женился, родилась малышка, работал, все в дом, пил только по праздникам, по нраву я спокойный, говорили, что я хорош собой, женщины... чувствовал, заводились, но я был строг в этом деле. С женой все было по обоюдному согласию, и вот уж малышке было почти три года, жена мне преподносит: - подруги говорят, у тебя муж какой-то неказистый, неживой, без интереса. Сказала она это будто невзначай, смешком, но веришь... во мне все нутро переключилось, не мог я ни спать, ни разговаривать, ни смотреть на нее, даже водка не помогала, после нее было еще хуже на душе, в одночасье собрал я свои вещички небогатые... и ушел без слов и без оглядки! Отрезала она меня наотмашь, я любил ее и уважал... по - совести скажу – и к малышке охладел, по всем приметам, она - в нее пошла.
Он поднялся, походил по комнате, поставил остывший чайник на плиту, подрезал колбасы, наклонившись к столу, сказал:
- Сашок, может хоть одну осилишь?
- Дядя Коля, лучше чаю горячего.
- Тогда я последнюю… и закурю, не возражаешь?
- Нет.
- Я мужик простой, без выпендрежа, работа мне не в тягость, жил бы себе - дом свой, семья, ребятишки, жена теплая, добрая, не ленивая, чтоб был достаток человеческий, мне лишнего не надо, чтоб было просто и душевно, и радость - не от богатства, а от - жизни! Пробовал к кому-то прислониться и сердцем и другим... не получилось. А у тебя, небось отбоя нет от девчонок? Есть кто?
- Нет, - улыбнулся Сашка.
- Не тянет что ли?
- Тянет, дядя Коля, - без смущения ответил Сашка.
- Ну, загвоздка в чем?
- Страшно и неловко.
- Со страхом природа управится, а неловко - это когда в штанах пустышка болтается без дела.
Сашка рассмеялся.
- Я по ночам водой ледяной окатывался! Причина в другом. Женщин презираю, и даже ненавижу! И ту, что родила меня и вообще всех! - гневно выплеснул Сашка и, глядя на ошарашенного дядю Колю, сказал: - да нет, не о том ты подумал, если б со мной такая отвратность случилась, то я сразу бы удавился! Мужчина - дух, богоподобное создание, женщина - материя, богоматерь. Любить и рожать - святое дело! Но как можно уничтожать еще не родившегося ребенка? Подумать страшно! И никто не узнает, кто он, какой он! Понимаешь? А того, кто смог родиться, она выкидывает на улицу, лишая его родовой связи, обрекая на безымянное одиночество. Не было почти ни одной достойной спутницы поэта! Мало того – они виновники гибели почти всех поэтов на свете! Я, когда узнавал об этом, то приходил в такое горестное отчаяние, что плакал от жалости, обиды и злости. А разве не они - завистливые и злые, неумные, вредные, жадные – изгнали Сергея Александровича? Вот и твоя личная история еще раз убедила меня в том, что все так и есть.
- Ну, Сашка, у меня весь хмель улетучился от твоих слов! Неужто ни одной хорошей не встретил?
- Встретил, - улыбнулся Сашка, - Татьяна и Ксения Михайловна. Они для меня - богоматери, светлые и душевные.
- Начитался ты, брат мой, стихов под завязку, - вздохнул дядя Коля, и вдруг глаза его округлились, морщины разгладились, и он, поглаживая лысину, весело воскликнул:
- Сашка, иди в священники! Примут и по возрасту, и по виду!
- Священниками становятся люди глубоко верующие, чистые и праведные.
- Уж ты ли не чистый?
- У меня, дядя Коля, мысли неправедные и задумка греховная.
- Будешь молиться Богу, изгонять мысли и очищаться.
- Моя молитва - поэзия, и мои боги - поэты. Пути и сроки у них разные: у священнослужителей - дорога длинная, у поэтов - короткая. Я выбрал короткую – по  своей воле.
- Ну, это ты зря! Это не нам решать! Не гневи, Сашка, бога! - в сердцах воскликнул дядя Коля, наполняя рюмку, - и тут же, сменив тон, просительно проговорил, - прими, рюмашку, полегчает.
- Дядя Коля, я знаю, что Бог есть - речь не обо мне - но почему все так мало жили? Говорят – дар от Бога, да? Но тогда, зачем страдания и ранняя смерть? Они же подарили этот дар людям, и жили бы себе долго и счастливо! - чуть не плача выкрикнул Сашка.
- Сашка, - возбужденно  произнес дядя Коля, - я не сильно верующий, но богохульства не потерплю, и тебе – не советую!
- Прости, дядя Коля, огорчил я тебя, но это мое мнение, - миролюбиво проговорил Сашка и улыбнувшись, сказал, - я почищу картошку, а ты поджарь, ладно?
- Вот, другое дело! - радостно подхватил дядя Коля, - нам с тобой ссориться нельзя, я тебя полюбил, знаешь, как скучал, когда ты ушел... Я чуял, что и ты привязался ко мне сердцем.
        Смеясь, перебивая друг друга, она вспоминали прошлое, в котором оказалось много памятного: забавные истории, потешные случаи, всякого рода несуразицы, и все это было не таким уж плохим! Дядя Коля подробно рассказал, как сносили детдом, школу, как плакали учителя, как у трех девчонок объявились родители, как повар Зина обварила себе ноги, пьяная была и... многое другое. Потом дядя Коля показал фотографии выпускного вечера и два снимка, на которых был изображен он сам, в обнимку с молодой женщиной и, почувствовав Сашкину заинтересованность, пояснил:
- Прибилась ко мне, приютил я ее, никаких заигрываний, признал как дочку, она мне доверилась, рассказывала о своих похождениях, а потом, дуреха, сбежала с каким-то бандюгой, говорят - пропала. Жалко было, но что поделаешь.
- Дядя Коля, обо мне кто-нибудь вспоминал? - спросил Сашка, опуская глаза.
- Как же, ясное дело, говорили, спрашивали и вообще интересовались... – скороговоркой проговорил дядя Коля.
Саша расхохотался.
- Дядя Колечка, не умеешь ты врать, не умеешь!
- Ничего смешного, - сконфуженно произнес он.
- Дядя Коля, ложись отдыхать, я тебе буду читать стихи, - объявил Сашка, - душа моя ожила от встречи с тобой!
- Ой, Сашок, я же очень скорый на сон, - виновато пробормотал он.
- Стихи сквозь сон проникают.
Сашка читал стихи почти до рассвета. Уехал он в полдень, прощаясь, сказал:
- Дядя Коля, все что ты тогда припас мне в дорогу, греет меня до сих пор, а тайно переданнные тобой деньги, стали моим спасением. Я все думал, как тебя отблагодарить? Вот - это тебе, - сказал он, извлекая из портфеля клетчатый мягкий шарф,  и в тон ему фуражку, - такой точно шарф носил один из любимых мной поэтов. Носи на здоровье! С деньгами у меня не очень... – смущенно произнес Сашка.
Дядя Коля поднялся, обнял Сашку.
- Ну, ты даешь! - весело воскликнул он, - точь в-точь об таком наряде я мечтал, ей-богу, не вру! Может, еще на денек задержишься?
- Опоздаю, работы лишусь.
- Сашок, будет худо, приезжай, пропишу тебя, в армию провожу, будет крыша над головой.
- Спасибо. Посмотрю, как все сложится. Прощай дядя Коля.
- Ну, что ж, прощаться - не встречаться! Всему свое время, - сказал дядя Коля, обнимая Сашку, - поаккуратней там, пока власть развратничает, народ - мутнеет и разбредается.

***
       Наконец зима, после слишком затянувшихся раздумий, рискнула явить себя. Но всеобщего торжества не получилось! Неравнодушных к ее прелестям она огорчила  и даже  опечалила, тех же, кому ее пышнотелость доставляет массу хлопот и неудобств – обрадовала, у остальных, по разным причинам, она не вызвала никаких эмоций: ни то ни се. Действительно, что можно ожидать от зимы, покинутой любимым дружком? Какая же это зима – без мороза, без его крепких, трескучих, обжигающих кровь объятий, без его веселых проказ и шальных загулов? Так вот, еще одна кумушка-зима своей худосочностью, нерасторопностью и вялостью – пополнила список таких же неудачниц! Разумеется, что могло зародиться в лоне столь скучной и  блеклой особы, лишенной соблазна и страстных порывов? Да, да… весна получилась на редкость раздражительной, неряшливой и слишком плаксивой.
Слава богу, природе… пока еще… удается держать под уздцы не только цикличность сезонных смен, но и сохранять свойственные им различия, и когда происходит сбой, она… пока еще… пока еще!... предоставляет нам – чудовищным пожирателям и вредителями всего живого на земле – поблажку! – Ладно, черт с вами, вот вам это лето! Запомните его! Возможно, еще как возможно, что похожего… не будет!
И в самом деле, лето – не желая быть зависимым от предыдущих не-удач – взошло на радость всем мягким, чувственно-чарующим - и на ощупь и на вкус! Наслаждайтесь, любуйтесь, не разрушайте заповедные законы природы! Дайте ей дышать… не надо свалок, помоек, убийственных сливов, беспощадных выбросов, не оставляйте после себя пни и жесткую сухую морщинистую чахлую почву! Будущее не за горами – оно подстегивает нас и с каждым мгновением приближается к нам вплотную – уже слышны его тревожные сигналы, уже видны его грозные, неумолимые перемены! Пока еще… пока еще…
         Для Сашки – это роскошное лето ознаменовалось важными, взаимосвязывающими событиями, изменившими его жизнь: оно стало началом его полноправного существования, оно узаконило его появление на свет, и оно же определило место его проживания в сообществе людей. Отныне – ни один человек, абсолютно ни один, не имел права назвать его бездомным, и бросить ему:  ты… никто!
Так что же меняет нашу судьбу? Случайная встреча, неожиданное вмешательство в чужую жизнь, мимолетная сопричастность, ставшая Событием? Или что-то незначительное, незамеченное, многократно повторяемое – как раз и становится основой главных событий, определяющих нам путь?
И впрямь, что происходит, когда изо дня в день, вприпрыжку – проталкиваясь и протискиваясь, мы проскальзываем сквозь и мимо подобных себе,  спешим, спешим, задевая друг друга плечами, локтями, ногами – вспыхивая, обжигаясь от каждого враждебного взгляда, - вздрагивая от грубого, нелицеприятного слова в свой адрес,  измотанные бесконечными перебежками, усталые, очумелые, злые, недовольные всем на свете! Ничего не происходит?
        Да нет же! Происходит – необъяснимый загадочный обмен на подсознательном уровне. Соприкасаясь – каждый получает то, чего ему недостает: кому – то защитной злости, кому-то открытого взгляда, улыбки, чужого смеха, чужого азарта и  настырности, да и просто спасительной иронии к себе, и к тем, кто оказался в поле зрения: - Этот тип в углу… кого он мне напоминает… черт возьми, ужас какой, он же  похож на меня! – О, однако, какой щеголь! Надо будет подумать о своем прикиде! Ух ты, какая девчонка! – выстреливает мысль, и спустя мгновение, зависая на поручне, мы удивляемся бесстрашию дамы, рискнувшей водрузить на себя шляпу, под полями которой исчезло несколько ближайших голов. Выскакивая – разбегаемся в разные стороны и, чертыхаясь, забываем обо всем до следующего раза.
         Но… однажды, лежа или сидя бездвижно – по случаю душевной апатии, болезни или возраста – наступает час, когда затерянное во времени – прежде воспринимаемое нами, как очередное раздражающее препятствие на нашей главной стайерской дорожке, вдруг возникают: чьи-то распахнутые глаза, чья-то белозубая улыбка, вихрь разлетевшихся волос, чье-то смущенное растерянное лицо, слышится чей-то вздох, звук шаркающей старческой походки, чье-то победоносное постукивание каблуков, чей-то вопрос – на который не смог ответить, потому что спешил очень… чей-то дерзкий нахальный смех,  возникает чье-то юное прелестное лицо и чья-то сгорбленная усталая спина…и сердце твое оживает, теплеет оттого, что жил, двигался, бежал и был причастен к миру людей, и… оказывается не был обтекаемым, безразличным и уж таким неприкасаемым, не признающим родство со всеми, кто оказывался рядом с тобой!
Разумеется, Сашкины дороги были иными, он не был вовлечен в людской круговорот большого города, однако и его жизнь зависела от случайных встреч, с той лишь разницей, что его случайности оказывались конкретными и целостными, иначе – точка в точку.
       В это раннее утро, предвещающее чудесный летний день, возвращаясь после ночного дежурства в котельной, Сашка направлялся в сторону разросшегося огородного хозяйства на очередную поливку и прополку садово-овощных культур. Проходя мимо – просохшего под благодатными лучами летнего солнца, небольшого заросшего болотца, окруженного кустарниками - он наткнулся на костыль… рядом валялся черный носок и клетчатый рукав. Сашка огляделся, раздвинул ветви кустарника и увидел лежащего навзничь мужчину в разодранной рубашке: его левая рука была откинута, правая – голая и посиневшая, безвольно лежала вдоль туловища, на лице кровавые ссадины. Около голой ступни правой ноги лежал ботинок, а в распущенной штанине - культяпка левой ноги выше колена.  Сашка, сраженный жалостью, наклонился над мужчиной, откинул волосы со лба, прислушался, и как только  дотронулся до его посиневшей руки, тот дернулся, застонал… - Живой, -обрадовался Сашка. Закатывая штанину на культяпке, Сашка на-ткнулся на булавку, закрепив ею брючину, он натянул на другую ногу носок  и ботинок, и, зайдя сзади, попытался его приподнять, но резкий окрик: - ты что, сука… - остановил его. Сашка склонился к его лицу, и громко, отчетливо произнес:
- Если вы собираетесь здесь остаться, я уйду!
 Мужчина открыл глаза, свел брови.
- Ты кто такой?
- Я – человек, а ты?
- Да пошел ты к…
Опуская  костыль рядом с его левой рукой, Сашка сказал:
- Вот твоя опора, выбирайся сам.
Мужчина поднял голову и, опираясь на левую руку, попытался ото-рвать спину, но застонав от боли, опять завалился навзничь.
- Потерпи, я попробую тебя приподнять и прислонить к кустам, посидишь немного, потом начнем подниматься.
Мужчина вскрикивал, жаловался на боль, посылал Сашку в привычные места, бормотал, матерился, и наконец успокоился. Сашка сел рядом с ним.
- Сам нарвался или кто-то постарался?
И вдруг мужчина заплакал.
- Твари паскудные… псы вонючие… со свету сживают, ну, гады… говноеды… я им покажу… я их достану… убью всех на…
- Побереги силы, надо подниматься.
- Да пошел ты…
Сашка присел на корточки, упершись взглядом в лицо мужчины, ска-зал:
- Все, у меня своя дорога! Знаешь, чем больше посылаешь, тем больше получаешь по загривку. Я пошел!
Мужчина ухватил Сашку за ногу и, морщась от боли, стал подниматься. Сашка обхватил его руками, поднял и, вручая костыль, спросил:
- Идти сможешь? Я буду тебя поддерживать.
- Смогу, - смиренно произнес тот, - только руку не трожь, перебили… сволочуги… второй костыль унесли твари грязные…
- Где живешь? – спросил Сашка.
- Там – кивнул он в сторону домов, расположенных в низине.
- Хорошо, верх мы бы не осилили.
       Приблизительно через час они подошли к одному из однотипных домов, расположенных в довольно близком расстоянии к друг другу.  Одно-комнатная квартира на первом этаже пятиэтажного дома, из так называемого хрущевского задела. Комната с одним окном, почти сплошь закрытая густой зеленой массой, крохотная кухня: решетчатое окно, упирающееся в торец соседнего дома, двухконфорочная газовая плита, кран, раковина, стол, пара табуреток, навесные полки, и ко всей этой роскоши – узкий закуток, с немыслимыми удобствами: - «три в одном», совмещающий цементный пол с решеткой для слива, раковины для умывания, головка душа, соединенная с трубой, намертво прикрепленной к стене, толчок, а над ним шкафчик с туалетными и банными принадлежностями.
Сашка обмыл кровоподтеки на лице  мужчины, снял с ноги ботинок, уложил на диван неопределенного окраса и накрыл покрывалом такого же цвета. Предложение попить чаю возмутило его.
- Еще чего! С утра …чай!
- Ясно. Лежи, я сгоняю в аптеку, – рассмеялся Сашка.
- Ничего смешного… Может, что прихватишь?
- Я не по этой части.
- Ладно, потерплю, - махнул тот рукой.
Когда Сашка вернулся, мужчина по-прежнему лежал на спине.
- Вот тебе болеутоляющие таблетки и мазь для руки.
- Какая на хрен мазь, гипсовать надо. Руку не трожь, сломали гады!
- Это гематома, - сказал Сашка, дотрагиваясь до руки, - потерпи, я намажу.
- Гематома, хрематома, тоже мне  лекарь , - ворчал он.
- Рубашка чистая есть?
- В шкафу.
- Как тебя звать?
- Витькой.
- А если по отчеству?
- На кой оно мне? Кто я есть? Одноногий Витька забулдыга, а ты - с отчеством?
- Александр Иванович, а вообще Сашка-безродный.
- Вот видишь, - воодушевился Витька, - мы с тобой ягодки с одного поля! Надо сообразить для знакомства.
- Насчет ягод – не спорю, а вот соображать будешь сам, - улыбнулся Сашка, - еда у тебя есть? Хлеб, картошка… скажи, что надо, смогу – куплю.
- Да на кой мне… еда, если горючего нет?! – воскликнул Витька, чуть не плача.
- Ладно, Витя, идти мне надо. Прощай!
- Давай… вали… проваливай… - огрызнулся тот.
       В этот день Сашка не пошел выполнять возложенную на него бесплатную поденщину, не пошел – на второй… и на третий. Им овладело полное безразличие ко всему на свете, и даже… к поэзии. Внутренняя пустота происходящего выматывала его душу: ни мыслей, ни чувств, ни желаний… упасть где-нибудь, уснуть, затеряться, и не возвращаться в мир, который сомкнулся вокруг него, сузился до предела, и затянулся петлей. Страха в его душе не было, и как ни странно, возникающее ощущение бесчувственной, безучастной невесомости рождало чувство свободы и независимости, и в такие мгновения он был абсолютно счастлив. Уйду, куда глаза глядят, и что будет, то и будет, - решил он, направляясь к котельной, с четким намерением объявить о своем уходе! Но… на подступах котельной, его поджидала огородная супружеская пара. Увидев их злые перекошенные лица, и благочестивый карающий взгляд, Сашка расхохотался.- Вот те, кому много чего надо! – пропорхнула легкокрылая мысль.
- Ты что себе позволяешь? - возмутилась женщина, оглядываясь по сторонам. – Три дня без полива, без ухода, ты же обещал, все завяло, заросло, ты – взвизгнула она, - подвел нас!
- Ты должен отрабатывать свое пребывание в доме, который мы тебе доверили, - гневно произнес мужчина.
      И вдруг бесчувственные внутренности Сашки ожили, вздыбились, восстали и возникли строки: - «…От боли едкой и пронзительной взорвался возмущенный кровоток, и в недрах памяти кровосмесительной застыл злопамятно-новорожденный шок».
Вот чего не хватало ему! Страстного, нутряного, глубокого, яростного выкрика, выдоха, и они – эти двое, предоставили ему столь животворящую возможность разрядки!
- «Только поп один Балду не любит, никогда его не приголубит – вкрадчиво проговорил Сашка, глядя на их оторопелые лица, - о расплате думает частенько, - повысил голос Сашка, - время идет и срок уже близенько. Поп не ест, не пьет, - весело воскликнул Сашка, - почти не спит: лоб у него заранее трещит».
Непонимающе переглянувшись, они смотрели на него.
- Не поняли, - усмехнулся он, - наверное, я многим должен, но уж точно не вам! Я отпахал за все последующие зимы, а вот вас мне жаль, ей-богу, не вру!
- Себя лучше пожалей, ни кола, ни двора! – резко пробубнил мужчина.
- Правильно, - подхватила женщина, - мы живем, как люди, не бомжуем, все у нас есть, не пойму, причем здесь жалость?
- Притом. Есть и кол и двор, а сказки некому будет читать, ни детей, ни плетей. Возмездие природы.
- Что? – взвизгнула женщина, прикладывая руку к груди.
- Таким, как вы, нельзя иметь детей. Нельзя… – трагичным тоном произнес Сашка.
Мужчина угрожающе двинулся к нему, но встретившись с его взглядом, подался назад.
- Ключи давай, - прохрипел он.
- Вечером я зайду за вещами, и если вы не возражаете, напою бедные растения, они не должны страдать. Ключи оставлю под бочкой.
Переглянувшись с мужем, женщина сказала:
- Можешь остаться.
- Спасибо. Это исключено.
- Но, - замялась она, - где же ты будешь…
- Хватит, пойдем, - одернул ее мужчина.
Никакой полив их не оживит, и ничто уже не взойдет, и не прорастет в их иссохших сердцах, - думал Сашка, глядя на удаляющуюся пару людей, со странным чувством неловкости и стыда за то, что они такие. Плотная, раздавшаяся спина женщины - подпираемая широко расставленными обнаженными руками, с нависшим под локтями обильным телесным слоем – переваливалась из стороны в сторону вместе с коротко стриженной головой, осевшей между тучными плечами и - вышагивающая рядом с ней мелкокостная, вытянутая фигура ее спутника, с непозволительно маленькой головой, покрытой пеплом жидких волос, - подтверждала безжалостную мысль Сашки: - нет, они  не должны иметь детей, им не более сорока, но они уже…
С пылающими щеками, возбужденный столь сумбурными эмоциями и мыслями, Сашка вошел в котельную.
- Молодец, - обрадовался Иван Исаевич, - жду тебя, я – часика на два, отдохну, перекушу!
Согласно кивнув головой, Сашка сказал:
- Можешь задержаться.
      Во второй половине дня, вышагивая по дороге к огородам, проходя мимо знакомых кустов, Сашка замедлил шаг, сердце его екнуло и ему почудилось, что за кустарником кто-то прячется. Он раздвинул ветви: никого… тем не менее, ощущение чужого присутствия не исчезло.
Вечером… усталый, отяжеленный рюкзаком и сумкой, Сашка подо-шел к бане, присел на ступени, поднял глаза. Небо было чистым, ясным и звездным. Что там… наверху, - подумал он, проговаривая пришедшие на память слова: - «Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет и выше. Для меня так это ясно, как простая гамма. Родился я с любовью к искусству…» нет, - произнес вслух Сашка, - я готов поспорить! Правда есть… она порхает как бабочка, и сияет как эти звезды… она мимолетна, неуловима и недоступна нам, живущим на земле… мы – слепые, глухие, неразумные и трусливые… наши мысли упираются в потолок наших жилищ, а желания наши подобны скользким, нечистым - дурно пахнущим щупальцам, расползающимся во все стороны…
Внезапно какое-то шевеление, и чье-то бормотание вторглось в тиши-ну, разрушая ход Сашкиных мыслей. Он поднялся, подошел к огороженному палисаднику… и оторопел: прислонясь к ограде, с костылем в руках, сидел Витька.
- Я… искал тебя… сам видишь… жду… ты обещал зайти ко мне, - укоризненно приговаривал он, качая головой, нехорошо так… браток…
Вот тебе и на, - усмехнулся про себя Сашка, - я многим обещал и многим должен! Выходит в этом и заключается правда, моя – личная?
       Оставив свои вещи в бане, Сашка отвел Витьку домой и, уложив его спать, вернулся. Растянувшись на банной скамье, прикрыл глаза, и моментально уснул. Всю ночь вокруг него кружились разноцветные бабочки, а он, задрав голову, любовался их чарующей мимолетностью. Проснулся  Сашка с ощущением светлой счастливой беззаботности и легкости. Почему? Ответить не сложно, но лучше… не разбираться, пусть все так и останется… неосмысленным, слегка загадочным, и чуточку странным!
Целый год Сашка отыскивал, периодически заваливающегося в разных местах, Витьку, приволакивал его домой, приводил в надлежащее со-стояние, отпаивал, чем придется: квасом, рассолом, разбавленным пивом, и даже обычной водой, выдаваемой за спиртосодержащий напиток, а затем – опохмелившегося, доводил до слез, или до веселья, декламируя ему поэтические строки. И когда Сашка лишал его этого удовольствия, тот жалостливо клянчил:
- Саня, что-нибудь, а?
Поразительное воздействие поэзии, даже на такого беспробудного выпивоху, несказанно радовало Сашку. Но еще более удивляло другое. Витька становился разборчивым и даже капризным.
- Да не хочу я это слушать! Не по душе мне это… непонятно и муторно!
Ему нравилось и полюбилось то изначальное, из которого – с раннего детства (если оно было!) проклевывается росток любви к поэзии.
- Саня, давай про Балду, про золотую рыбку, про царевну мертвую, про Руслана, и вот еще… про утопленника, «прибежали в избу дети…»
А однажды он и вовсе озадачил Сашку.
- Саня, ты в прошлый забег книжку оставил, я полистал, и напал на одно, - ох какое заводное сочинение! Завелся, хоть на стенку лезь, а начинается оно вроде бы не про это, но потом… - рассмеялся он, - называется «Вишня», я даже запомнил начало: - «Румяной зарею покрылся восток, в селе за рекою потух огонек…», а дальше там про другое.
- Почитай мне, Саня, - расслабленно проговорил он.
- Напал, завелся, читай сам, - отмахнулся Сашка.
- Когда ты читаешь, я соображаю, мне все видится, и я балдею, - и вдруг, глядя на Сашку, удивленно произнес, - Санек… ты что, не…
- Да, пошел ты, - взорвался Сашка.
- Эх, Санька, - вздохнул Витька, - весь кайф мне угробил.
Виктор ни о чем не расспрашивал Сашку, и не рассказывал о себе, даже тогда, когда его в очередной раз кто-то избивал.
- Опять? – спрашивал Сашка, замечая синяк или шишку.
- Не переживай, Саня, заметано.
       Сашка приходил, уходил, но никогда не оставался на ночь, и на предложение Виктора принести к нему вещи, отвечал: - вещей у меня нет, а все остальное - всегда при мне! Это был как раз тот период, когда дворовое сообщество присматривалось к Сашке, и постепенно, невзирая на различные предположения и домыслы, как-то само-собой, произошло сближение – его приняли, почти единогласно, решив что, по всей видимости, парень хороший, хотя и странный.
В один из дней Витька появился у котельной промытый, в чистой одежде, и… совершенно трезвый! Его светло-русые волосы блестели, тщательно выбритое лицо, без царапин и синяков, было свежим, золотисто-карие глаза излучали радость, одноногий мужчина был строен, высок, поджарист, и, если бы…. не зубы… красивый мужчина!
- Витя, двадцать пять, не больше, - улыбнулся Сашка.
- Еще бы, неделю не употребляю! А вообще мне тридцать  три. При-шел, брат, позвать тебя в гости, - и встретив взгляд Сашки, воскликнул, - чаем будем обмывать покупку! Я тут, задешево прикупил раскладушку, новую совсем, чтоб мог ты, когда-никогда, перекантоваться у меня в квартире.
Сдерживая, подступающий к горлу ком, Сашка откашлялся и спросил:
- Когда-никогда… забавное выражение, впервые слышу.
- Служил в Белоруссии на границе с Польшей, встречался с девчонками, расставаясь говорил: встретимся. Когда? – спрашивает она, а я отвечаю: когда-никогда! – Как так? – А вот так! Жалко было, но… раз на раз не приходилось! Свобода дороже.
- Спасибо, Витя, обмыть – обмоем, но оставим все как есть. У тебя своя свобода, у меня – своя.
- Ладно, черт с тобой, - насупился Витька и сразу постарел лет на де-сять.- Скажу одно. С тобой, брат, я живу, без тебя – мне все до фени!
Непоследовательное поведение Виктора удивляло не только Сашку. В течение долгих десяти дней Виктор оставался трезвым. Мужики за доминошным столом, наблюдающие жизнь, не верили глазам своим.
- Вот до чего довел человека своими стишками! Сам, едри его мать, не живет по-людски и другого лишает удовольствия!- возмущался Ильич, самый противоречивый говорильщик, - мелкий, щуплый, большеносый, в очках, с удлиненной, окончательно облысевшей головой, именующий себя ветераном жизненных коловращений.
- А как ты думал? Парню осточертело таскать этого драчуна! Пораскинь, один глушит себя водкой, другой – стихами утешается! Каково это им обоим? – парировал Данилыч, крупный, упитанный мужчина с выдающимся животом, с ясной приветливой улыбкой на круглом добродушном лице, - с мнением которого считались. И если кто-то подтрунивал по поводу его живота, он не обижался: - я – работающий пенсионер, имею право ни излишки.
- А какого хрена он таскает Витьку? – не унимался Ильич. Может зарится на его квартиру?
- Дурак, ты, Ильич. В людях не разбираешься, по себе судишь. Сашка не живет у него и не ночует, - уточнил Палыч - Витькин сосед, пожилой, грузный мужчина, редко падающий реплики. Присущая ему уравновешенность расхолаживала спорщиков. Стоило ему поднять голову, и остановить на ком-то немигающий взгляд больших голубых глаз, как страсти тут же затихали.
- Я тоже так думаю, - поддакнул Костик, миловидный юркий парень, с бегающим взглядом глубоко посаженных темных глаз, - Сашка жалеет Витьку, спасает его как брата.
      К Костику относились благосклонно по двум причинам: молодой, уважительный, и главное… он всегда приходил не с пустыми руками: бутылка пива, чекушка, закусь какая-нибудь. Он считался щеголем, но все что он носил, было поношенным и неопрятным.
       Появлялись другие члены сообщества – кто-то задерживался, кто-то исчезал, кто-то изредка появлялся. Принимали всех, иногда кому-то отказывали; особенно не любили халявщиков, балаболов, задир и выпендрежных баламутов!
Не успеешь привыкнуть, насладиться, успокоиться… а уж опять осень, а следом за ней зима – жесткая, ветреная, сырая… но, на подходе уже маячит весна! Ах, какая весна! И ей – ясноглазой, веселой красавице, удалось своей уступчивой кротостью и мягкой прозрачностью, вернуть к себе расположение самых закоренелых пессимистов и вечно всем недовольных, нудных ворчунов!
В один из таких улыбчивых дней, Сашка заглянул к Витьке… на чай. Встреча обрадовала обоих. Сашке хотелось признаться, что он соскучился, что надо было появиться раньше, что тогда, в последнюю встречу он был резок и категоричен и что его, Виктора, он считает своим другом и всегда готов прийти на помощь… но в какой-то момент, он вдруг увидел совершенно  другого человека, и это его смутило. Виктор был спокоен, сдержан, и даже строг, и излияние Сашки стало бы еще большей неловкостью, чем его прежнее высокомерие.
- Сань, послушай меня. Тебе грозит армия. Я еще зимой подал заявление на твою прописку. На днях тебя вызовут в паспортный отдел. Я объявил тебя моим опекуном.
- Зачем тебе это? – тихо произнес Сашка.
- Не перебивай старшего по годам и по званию. Ты – салага, а я, Санек, старший сержант. Инвалидность получил на сверхсрочной военной службе. Меня изувечил офицер, отморозок и наркоман – старлей. Я не стал уродовать его жизнь, ногу не вернешь. Дело замяли, пообещали коляску и много чего, но, как видишь – я сам по себе. В военкомате меня знают и уважают. Я уже кое с кем посоветовался.
- Витя, - сдерживая волнение, проговорил Сашка,  спасибо тебе за хлопоты, я от чистого сердца к тебе привязался, мне ничего не надо, я то-же как ты, сам по себе.
- Что от сердца, Саня, мог бы и не уточнять! А кто тебя неволит? – удивленно воскликнул он.- Подпишешь заявление и все, гуляй! У тебя будет паспорт с пропиской и законные права на жилье, мало ли что случится со мной.
Охваченный смешанным чувством стыда за себя, жалости, горечи и виноватости, Сашка молчал, и чтобы выйти из этого состояния, сказал:
- Витя, подумай о себе, тебе нужна женщина, ты такой настоящий, любая согласиться быть рядом.
        И вдруг Виктор произнес то, что буквально вонзилось в сердце Сашки и навсегда оставило след в его смятенной душе:
- Кто, кто ответит мне на один вопрос, всего на один, - вскричал он и, подпрыгивая на одной ноге, закрутился вокруг стола, - почему когда я к  кому-нибудь разворачиваюсь всем сердцем, когда я хочу стать человеком, а не подзаборной тварью, меня всякий раз, понимаешь, всякий раз, отшвыривают, отталкивают как какую-нибудь гадину, и не дают мне, понимаешь, не дают осознать себя человеком?! А я, Саня, человек, - устало проговорил он, опускаясь на диван.
Сердце Сашки зашлось от всеохватной тоски и неутоленной печали, и он заплакал. Слезы, щекоча, скатывались по его щекам, а он смахивал их тыльной стороной ладони.
- Не плачь, Саня, - глухо проговорил Виктор, - заплакал бы сам, да не могу.
- Я видел, как ты плакал, - всхлипнул Сашка.
- По-пьяни плачу, трезвый – разучился, зачерствело все внутри.
      Сашка получил паспорт с пропиской, что было отпраздновано всем двором.         Виктор был в ударе, его чествовали, хвалили, а он смеялся, рассказывал анекдоты, и что удивительно - не хмелел. В конце концов, его мужественное противостояние с возможностями собственного организма было сломлено очередной дозой белоголового зелья – самого обольстительного, коварного и жестокого дружка тех, кто ищет забвения и жаждет самообмана и его, полумертвого, отнесли домой.
Сашка был подавлен. Он так надеялся, что Виктор избавился от пагубного пристрастия, и теперь, когда все повторилось, он испугался и затосковал. Безысходность положения угнетала его,  он понимал: Виктор ради него смог устоять, побороть себя, а он… осознанно не хочет, не может пересилить себя. Мысль о совместном проживании ужасала его своей непредсказуемостью, к тому же он был уверен, что это не спасет Виктора от запоев. Сашка готов был таскать его, обмывать, ухаживать, ютиться где угодно, но жить вместе… нет! Совместная жизнь – балансирование на грани срыва.
Мужики наставляли Сашку, советовали переехать к Витьке, уже на законных правах, более всего их неимоверно поражало нежелание Сашки пригубить пару-тройку глотков по такому исключительному событию.
- Прямо, как нерусь какая! – кипятился Ильич, подозрительно щурясь, поверх очков, - может тебе за подло с нами якшаться?
- Брось, Ильич, не цепляйся без дела к пацану, - миролюбиво заметил Палыч.
- Пацан, е-твое, я уже в четырнадцать…
- Пил, курил, и на чужих подушках кудри терял, поведай нам, ты блондин или брюнет? – рассмеялся Яшка, - высокий, крепкого телосложения, красивый бойкий парень с копной черных, вьющихся волос - с недавнего времени принимающий участие в дворовых посиделках. Его яркие темно-карие глаза с раскосинкой светились от избытка радости и озорства. Непринужденность в общении свидетельствовала о его независимости и силе воли. Его незлобливая смешливая бесшабашность подкупала и… настораживала: - этот парень в обиду себя не даст!
- Да кто ты есть, - психанул Ильич, - чтоб встревать? Пришлый!
- Когда вино мое попиваешь, я – не пришлый, - подбоченясь усмехнулся Яшка, - между прочим, - подмигнул он Сашке, - я так же, как Александр, прописан на этой гостеприимной территории!
Сашка поднялся.
- Спасибо всем. Пойду. У меня дежурство.
- Хороший паренек, - с чувством проговорил Данилыч, - провожая Сашку взглядом, - ну что, по последней?
      В армию Сашку не призвали. Несмотря на полное безразличие к своей судьбе, и вообще к любым переменам, это решение задело его. Ознакомившись с заключением он возмутился, и, не раздумывая, пришел в военкомат. Подойдя к дежурному, напористо заявил:
- Мне к главному!
- По какому вопросу? - отчеканил дежурный.
- По вопросу об армии.
- Поточней, и ваши документы.
- Вопрос. Почему меня забраковали? – Вот документ! Я что, больной? Не пью, не курю, не колюсь. В чем дело?
- В заключение окулиста, - уточнил дежурный, возвращая свидетельство, иначе – в твоих глазах. Читать не умеешь? Первый раз вижу такого чудика. Другие на все идут, а ты – типа пенька, не соображаешь, - усмехнулся он,  но заметив приближающегося офицера, вытянулся, и громко произнес, - второй этаж, 25 кабинет.
Сашка вошел в кабинет офтальмолога. За столом сидел миловидный пожилой мужчина в белом халате, с обручем на голове, к которому был привинчен окуляр.
- Здравствуйте, доктор, - выпалил Сашка, - я хочу знать причину, по которой меня отстранили от службы в армии.
- Присаживайтесь юноша, - предложил тот, улыбаясь, - мы с вами знакомы.
- Да,  вы меня осматривали.
- Ваш порыв мне понятен, и это еще раз подтверждает данную вам характеристику.
- Вы меня нарочно откосили?
Несколько секунд, откинувшись на спинку стула, доктор смотрел на Сашку с чувством сожаления и грустного укора.
- Простите, доктор, - сказал Сашка, опуская глаза.
- Ничего, бывает. Знаете, без причины я бы не откосил от службы даже самого Александра Сергеевича Пушкина. Я – знаете ли, если уж не последний, то предпоследний старорежимный неподкупный педант.
Смутившись, Сашка поднялся.
- Не надо вставать. Во-первых, на вашем свидетельстве о рождении – печать детдома. Вы – сирота. Вас прописал на свою жилплощадь Виктор Антонович Самойлов, вы подрабатываете в бане и в котельной. Призыв в армию – дело серьезное и очень важное, по крайней мере, так было и так должно быть, и отношение к молодым мужчинам требует большого внимания и участия. Помимо физических данных, нужны сведения психологического характера: кто, откуда, семья, среда, социальное положение, взаимоотношение с людьми. Так вот, вас характеризовали с самой лучшей стороны, делая акцент на вашу любовь к поэзии, на ваше трудолюбие, отзывчивость, абсолютное бескорыстие и вот… полюбуйтесь, портрет готов: добрый, порядочный юноша, со странной  склонностью к поэзии! Теперь о ваших зрительных нервах. Глаукома первичная, ее причины – отрицательные эмоции, водно-солевой обмен, травмы черепа, нарушения центральной нервной системы и внутриглазного давления. Настораживающий фактор – заболевание развивается в возрасте сорока лет, и столь ранее начало требует внимания, а у вас – вся жизнь впереди!
- Глаукома не успеет меня сразить, - улыбнулся Сашка.
- Это вы так шутите?
- Я так живу.
Доктор замолчал, потом сказал:
- Да. Мне пришлось отстаивать ваше право – не служить. Прошли те времена, когда у нас и по всей Европе отлавливали, словно бездомных собак юношей, спаивали, заставляли подписывать бумагу и забривали в рекруты совершенно не интересуясь – кто они, откуда, чьи? Сирота – божье создание. У сирот особый склад души, они невинны, беззащитны, хрупки, и их чувствительность безгранична. Сироты-ангелы, попавшие в мир людей, они страдают от избытка любви и сострадания в своих сердцах. Это мое мнение, основанное на личном опыте.
Сашка зачарованно смотрел на доктора, и каждый уголок его измученного тоской сердца, полнился любовью к этому человеку.
- Доктор, кто дал мне характеристику?
- Заведующий баней и котельной, и ваш подопечный Виктор Самойлов.
- Спасибо, - дрогнувшим голосом произнес Сашка, - простите за грубость.
- Да, - улыбнулся доктор, - с такими грубиянами как вы, приятно общаться. Александр, вы пока не замечаете изменений, но при сильном волнении, физической нагрузке, травмах головы, может произойти приступ – сильные головные боли, боль в глазах, недомогание, тошнота, рвота, и если все пустить на самотек – зрение начнет падать. Приобретите светло-зеленые очки. Назначу вам медикаментозное лечение, лечиться будете по месту жительства, но если вдруг наступит осложнение обращайтесь ко мне, вот моя визитка. Вам бы учиться! Думаю, ваш организм справится. Желаю вам удачи! Прощайте юноша, - произнес он и, глядя на Сашку, улыбнулся, - понимаю, было бы лучше употребить - до свидания! Так ведь?
- Так, - рассмеялся Сашка, - но меня всю жизнь сопровождает другое, такое красивое безнадежное слово, я привык к нему.
Доктор протянул руку, и ладонь Сашки запомнила и сохранила ощущение крепкого мужского рукопожатия.
      После беседы с доктором, Сашку стало одолевать противоречивое состояние. Он знал, что своим отказом поселиться у Виктора наносит тому обиду и заставляет его страдать. – Ладно, еще немного и я решусь переехать, - успокаивал он себя, чувствуя, как в нем нарастает какая-то тревога. – Черт, знает что, - злился он, - прямо сердце разрывается! Но почему я должен неволить себя?
Сашка не мог представить совместное проживание с кем бы то ни было. Жизнь в детдоме въелась в его сознание настолько, что любое сожительство вызывало у него отторжение, и представить себе что-то иное он не мог. Ему часто снились сны, в которых он, преследуемый звуками, запахами, окруженный какими-то людьми, метался из угла в угол в поисках выхода, и не  находя его, чувствовал что задыхается. Проснувшись, он открывал глаза и постепенно приходил в себя.
До четырнадцати лет он жил в комнатушке, в которой кто-то стонал, посапывал, ворочался, плакал, бормотал во сне, бегал в туалет, чихал, сморкался; чей-то желудок не справляясь с пищеварением, возмущенно выталкивал газы, а кто-то мочился; умывались всем скопом под несколькими умывальниками, в жару все раздевались донага, кто-то кашлял, потел, в мороз сдвигали кровати и, прижавшись, дышали друг на друга.
        Потом завтракали, обедали, ужинали за одним столом – чавкали,  спешили, с шумом проглатывая непрожеванную пищу, били друг друга ложками по голове, смеялись, разбрызгивая содержимое рта, с шумом и грохотом отодвигали стулья, ковырялись в зубах, вытирая рукавами рот, икали, а иногда портили воздух. Посуду сбрасывали в мойку, оставляя на столе хлебные мякиши, пролитый суп, остатки пищи. В дни дежурства нужно было очищать столы, мыть засохшие ложки, вилки, отскребать замызганные миски, выгребать из стаканов развалившиеся сухофрукты, но самое противное - мыть туалеты, полы и раковины. Детдомовское начальство экономило на всем и на всех. Практически, большая часть работы, возложенная на зачисленных, а по сути отсутствующих подсобных рабочих: уборщиц, посудомоек, коренщиц - выполнялась детдомовцами.
От постоянного насилия над собой – когда Сашку рвало и выворачивало от брезгливости, исчезало сочувствие ко всем и ко всему. И однажды объявил голодовку. Он приходил, садился за стол и, не притрагиваясь к пище, уходил последним. Его вызвали в учительскую.
- Кочнов, в чем дело? Что ты опять баламутишь ребят? Отвечай.
- Отвечу, но вам не понравится.
- Давай, не выгибайся, отвечай!
- Детдом – не свинарник, а мы – не свиньи. Нам нужны знания, чисто-та, порядок,  внимание и посильный труд.
- По-твоему, мы должны убирать за теми, кого ты считаешь свиньями?
- Это вы считаете. В детдоме полагается уборщица, посудомойка и другие рабочие.
В наступившей тишине слышно было дыхание каждого из присутствующих, особенно выделялось тяжелое, прерывистое дыхание Евгении Ивановны.
- Ты свободен, Кочнов, - угрюмо произнесла Нина Павловна.
В то время Сашка еще не знал, и не догадывался, что все детдомовцы… оказывается, были ангелами! И когда появилась уборщица и посудомойка… чертенята  неожиданно стали проявлять несвойственные чертям признаки и совершать поступки, более похожие на ангельские.
       И сейчас, вспоминая прошлое, он понял что ребята превращались в чертенят лишь для того, чтобы вынудить взрослых быть людьми!
Происходило непонятное. Виктор сам добирался до дома, приводил себя  в порядок, и когда Сашка появлялся, с гордостью объявлял:
- Видишь, Саня, я не совсем пропащий! Не стал связываться с этими кровососами! Рассчитывают гады на мою пенсию. Обойдусь без их компа-нии, принес домой и сам себе хозяин. Хочу пью,  хочу - не хочу! Почитай мне про этих трех девиц и жлобных каракатиц!
Виктор веселился и сдабривая чтение удачными репликами, радовался Сашкиному смеху. В одну из таких встреч он ушел с твердым намерением переехать к Виктору.
- Витя, до встречи, да? – произнес он с обнадеживающей улыбкой, и ему захотелось добавить, - завтра… послезавтра перееду к тебе, - но эти слова не были им озвучены.
      Почему? Почему?! – спрашивал он себя, силясь найти верный ответ. Затем, чтобы ослабить невыносимую боль и выдернуть этот проклятый вопрос, гвоздем застрявший в голове? Затем, чтобы покаяться, попросить прощения… у кого? У неба… или у Витьки?
      Где искать ответы? Наши головы истыканы, издырявлены постоянно возникающими вопросами, и мы – изнывая от тревожных предчувствий, страхов, от непомерной неуверенности и слабости духа - копошимся, вопрошаем и когда (чаще всего неожиданно) нам открывается один единственный: ясный, чистый и совершенно простой ответ… мы, облегченно поднимаемся, обретаем духовные силы и уверенность, а сердце наше полнится (не слишком ли поздно?) любовью и раскаянием! Но самое непереносимое, что мы (почти всегда) опаздываем… и остаемся один на один с ужасным, убийственным словом – никогда.
     Сашка не был суеверным, но иногда происходило нечто такое,  что заставляло его усомниться в отсутствии мистических предзнаменований.
В этот вечер, направляясь в баню, его внимание привлекли белые листы, рассыпанные у подножья всяческого хлама, и две половинки ярко-голубой обложки. Сашка присел на корточки, присмотрелся - это были стихотворные страницы. Радуясь находке и негодуя на тех, кто так варварски обращается с тем, что для него представляет ценность, необходимую для примирения с миром, в котором он жил, Сашка подобрал все листки, сложил их и, сгорая от нетерпения, принялся за работу. Закончив уборку, он расположился на скамье, включил фонарь (пользоваться по ночам электрическим освещением в личных целях было нежелательно). Просматривая половинки бумажной обложки, он понял, что определить автора не удастся, поскольку на всех ее сторонах - черным, жирным фломастером были изображены уродливые, зловещие профили, поглотившие фамилию автора. Ну что ж, - вздохнул Сашка, - есть стихи… а имя… это не так уж и важно. Первые, прочитанные им стихи, тронули его своей лиричностью, ясной определенностью и распахнутостью, но не более того. Распрямляя очередной мятый надорванный листок, Сашка вдруг заволновался… с каждой последующей строчкой, возникающей под лучом света, стремительно нарастало пугающее тревожное предчувствие. Что случилось? Он достал тетрадь и переписывая в нее свое новое приобретение, почувствовал что рука его дрожит и строки – непривычно крупные, неровные – наискось, будто цепляясь друг за дружку торопливо ложатся на бумагу. И когда он стал перечитывать их вслух, сердце его дернулось, забилось… и он увидел Витьку. Перед ним явственно, ощутимо, проступили строки: - «Ночные тревоги, тревоги, бессонница липким комком, и мечутся, кружат дороги по памяти рваным клубком. За окнами синяя вечность и сумрак бескрайних глубин, и кратких мгновений поспешность, и тайная смена причин. Заходится сердце, ликуя, предчувствуя близкую смерть, а ветер поет аллилуйя для всех, кто успел умереть».
Обмирая от ужаса он сложил все в портфель, и вдруг подумал… - может быть прямо сейчас унести все свои вещи… нет, потом, потом… Прихватив фонарь он вышел из здания, запер двери и торопясь, убыстряя шаги, направился к дому Виктора.
Неосвещенная улица, темный подъезд. Подойдя к дверям, Сашка по-стучал, – наверное спит, - пронеслась спасительная мысль, - он достал из кармана ключи, открыл дверь, дотянулся до выключателя… напряжение было так велико, что щелчок выключателя заставил его вздрогнуть. Виктора не было. Ему захотелось завыть, закричать от страшной и ясной догадки, пронзившей его сердце…
Он обошел все известные ему места, он кружил вокруг домов, заходил в подъезды, прошел дважды все дороги, ведущие к дачным местам. Он бродил по перелеску и, освещая каждый куст, повторял как заклинание: - Витя, Витя… найдись, отзовись… но глухая тишина темной беззвездной ночи не откликалась на его мольбу. И вдруг перед ним высветились строки: - « Струилась лунная дорожка кисейным серебром фаты, молчали чутко и сторожко к воде прильнувшие кусты…» Вода, - произнес он вслух, и ему представилось озеро, когда-то пленившее его воображение. Но… это так далеко… он не мог туда забрести, - прошептал Сашка, и… замер. Под ложечкой что-то зашевелилось, дернулось и противно заныло.
      Сокращая путь, не разбирая дороги, подстегиваемый надеждой и страхом, он мчался к озеру, и перед его мысленным взором вспыхивали разрозненные, не связанные между собой строки разной тональности: - «Исчезли все звезды на свете, влекомые силой враждебной… погасли нежданно, мятежно… а тот, кто был ясен и светел… запутался в сумерках снежных… Заблудилась в чистом поле чья-то горькая судьба… и притихла поневоле безнадежная мольба… раскричался черный ворон, накликая всем беду… захлебнулся чей-то стон, то ли в яви, то ль в бреду… На небе полная луна зависла, матово мерцая
     Внезапно, словно по волшебству, из-за туч вынырнула луна, и перед Сашкой возникла сверкающая гладь озера. Он остановился, прислушался: ни шелеста, ни звука, полное безмолвие. Медленно, затаив дыхание, он подошел к воде… и отпрянул. Мрачная, лишенная блеска, черная поверхность озера - испугала его. Он чувствовал, как все та же тишина, ставшая гнетущей и враждебной, сгущаясь, начинает смыкаться вокруг него - и его, разгоряченного быстрой ходьбой, начинает знобить. Озираясь, будто ища опоры, Сашка поднял голову  и увидел, как на его глазах растворяются и исчезают остатки обескровленной, призрачной луны… Светает, - подумал он, глядя на полоску неба, озаренную зарождающимся рассвеОн дважды обошел открытый доступный периметр озера, затем, скользя по влажной глинистой тропинке, направился к полукружью зарослей, вплотную примыкающих к воде. Вдруг все разом потемнело, небо затянулось низкими, взлохмаченными тучами и, к порывам пронзительного ветра - стряхивающего мокрые кусты - присоединился мелкий, острый, холодный дождь.
           Промокшему насквозь Сашке, понадобилась целая ночь, чтобы сделать последние три шага и столкнуться с тем - что навсегда зарубцуется в памяти его сердца… с тем первым жестоким потрясением, с той опустошительной безвозвратной неизбежностью - которую никому никогда не удавалось изменить. Все уже случиХолод… дикий холод овладел Сашкой. Сотрясаясь всем телом, он никак не мог сосредоточиться. Почти теряя сознание, он опустился на мокрую траву, вытянул ноги, и положил его голову к себе на колени…. поглаживая ладонью застывшее лицо Витьки, раскачиваясь из стороны в сторону, он силился вспомнить, что-то чрезвычайно важное… но не мог… не мог…
      Очнулся Сашка в палате, открыл глаза, и тут же зажмурился… и застучало, запрыгало в голове: нет, нет… не надо, не надо… – слова сталкивались и рассыпались.
      Событие потрясло весь двор. На безжизненное тело Виктора и полу-мертвого, в горячечном бреду Сашку, наткнулся один из любителей ран-ней рыбалки. В правой руке Виктора был зажат острый длинный осколок толстостенной винной бутылки. Запястье его левой руки было взрезано и, несмотря на дождь, в его зажатой ладони были обнаружены кровяные сгустки. Смерть наступила вследствие потери крови.
Одни говорили, что Сашку спасло чудо, другие – ссылались на крепкий молодой организм. Но основные признаки чуда были заключены в руках людей в белых халатах, еще не успевших заглушить в себе чувство сострадания и бескорыстия. Состояние Сашки казалось безнадежным: запредельная температура, воспаление легких и непомерный, сильнейший психологический стресс, но…
      Повернув голову, Сашка смотрел в окно. Возрождающееся утро предвещало наступление еще одного солнечного дня, отблески которого отражались в мутных стеклах больничной палаты. Вошла сестра, поздоровалась, подошла к его кровати, положила таблетку, протянула градусник и сказала:
- Саша, завтра тебя будет осматривать врач, скорее всего, тебя выпи-шут. Мы за тебя рады, но будем скучать, - улыбнулась она, - не забывай принимать таблетки.
- Спасибо, - тихо проговорил он.

      Он вышел на улицу, и сраженный головокружительным, необычайно ярким зеленым светом, прикрыл глаза. Медленно приподнимая веки, огляделся. Деревья, кустарники, трава, и даже асфальтовые дорожки больничного двора, и сам воздух - все было слепящим и зеленым. Ночной, теплый благодатный дождик обмыл каждый листок, каждую травинку. – Утро, - прошептал Сашка, - и все-таки оно опять наступило… для меня… и мне нужно с этим освоиться и смириться.
      Сашка шел по дороге, ведущей к кладбищу. Сорвав по пути несколько зеленых веток, он приближался к участку земли, предназначенной для новоселов – бойко, слишком бойко заселяющих пока еще ничейное свободное пространство. Ноги сами привели его к холмику, с проклюнувшимися стрелами разнотравья. Он присел, поправил слегка покосившийся крест, на котором черной жгучей краской было выведено: Самойлов Виктор Антонович, 1960-1994, а под ней кто-то старательно, крупными красивыми буквами написал: Мир праху твоему.
      Словно сквозь туман, Сашка смотрел на крест, но видел перед собой черные зловещие профили и белые листы бумаги. Он хотел что-то сказать Виктору, но язык не повиновался ему. Сашка наклонился, разложил у подножья креста не успевшие завянуть, ветки.
      До самого вечера Сашка кружил вокруг холмика; стоял, приседал на корточки и беззвучно шевеля губами, читал стихи, мысленно разговаривая с Виктором. – Вот это стихотворение ты отвергал, но… послушай… я уверен, тебе оно понравится.
Перед уходом Сашка разжал губы: - Витя, ты уложился в поэтический срок, прости меня, пожалуйста, я оказался скотиной, я любил тебя… ты мой брат… ты был настоящим человеком, - проговаривал он чувствуя, как из его груди рвется вопль отчаяния, - …прости, не хочу тебя тревожить… я буду приходить к тебе…
      Сашке казалось, что теперь его теория о поэтических сроках, подтвержденная смертью Виктора, приобретает закономерную осмысленную основу. – Все так просто… Витя выполнил предназначенную миссию… и ушел. Мне не страшно за себя, но почему такая невыносимая боль за него? Почему страдает тот, кто остается? Он умер, а я – живой… но почему я не смиряюсь…
      Сашка приступил к своим обязанностям. В котельной ему передали ключи от квартиры Виктора и фонарь. Через неделю он появился во дворе Витькинового дома, и остался в нем… до конца. Двор стал его родиной, его пристанищем, а дворовое сообщество – родней. Его приняли, его не осудили, мало того, он стал для всех важной составляющей их жизни, они гордились, что он живет в их доме, что не брезгует принимать участие в их посиделках, и разговорах; никогда никого не перебивает, не спорит, не таит обиды за несправедливые высказывания в свой адрес.
- Ну что, Сашок, завтра сорок дней, как нет нашего Виктора Антоновича, помянем его светлую душу, - сказал Данилыч.
- Конечно, - подхватил Палыч, - завтра Успение Пресвятой Владычицы нашей Богородицы.
- Все-то ты знаешь, - съехидничал Ильич.
- У меня календарь Православный на стене и на столе, - миролюбиво отозвался Палыч.
- Какая разница, - огрызнулся Ильич, - в какой день поминать.
- Для нехристя – никакая, а для христианина - есть. Скинемся, отме-тим.
- Я сам все куплю, мне оплатили больничный, - сказал Сашка.
- Сашок, не траться, тебе еще за квартиру придется платить, - сказал Данилыч, - закуска у всех найдется, и остальное осилим.
Сашка купил большой торт, коробку конфет и бутылку лимонада.
- К чаю, - уточнил он.
- Понятно, - усмехнулся Ильич.
       К назначенному часу собрались все, кто знал Виктора: некоторые принесли табуретки и стаканы. Скептически посматривая на новеньких, Ильич не удержался от комментарий:
- Слетелись, е-мое, раньше, где были?
- Не волнуйся, Ильич, всем хватит, вон сколько всего натащили, - отозвался Данилыч, не бери грех на душу, не выражайся.
Яшка принес целый пакет аккуратных, блестящих пирожков, от кото-рых исходил слишком соблазнительный запах, и бутылку сливовой настойки.
- Мужики, будем чаевничать или поминать? – воскликнул кто-то из новеньких
- Нетерпится? – строго произнес Данилыч. – Яша, пирожки с чем?
- С рыбой и капустой, с яблоками и смородиной, с картошкой и лу-ком, и еще с чем-то… забыл, с ливером.
- Сам изощрялся?
- Нет. Их изготовила моя любимая прекрасная тетушка Маруся.
- Знакомая Витьки?
- Я рассказал ей, что произошло с Витей, - произнес Яшка и, перегля-нувшись, закашлялся, - и она расплакалась. Ты же не знала Витю, - говорю ей. – Его не знала, но я знаю другое: каждый, кто уходит из мира живых заслуживает любовь тех, кто остается. И она рассказала мне про поэта, которая тоже… погибла и прочитала ее стих, вот, - сказал Яшка, разворачивая небольшой листок бумаги: - «К вам всем – что мне, ни в чем не знавшей меры, чужие и свои?! Я обращаюсь с требованием веры и с просьбой о любви!. – дальше я пропустил, - …«За быстроту стремительных событий, за правду, за игру… Послушайте! – Еще меня любите за то, что я умру». – Не знаю, как вам, но меня за душу взяло, так все совпало, - глухо закончил Яшка, и вдруг широко распахнутые глаза Сашки, смутили его, - Саня, ты что?
       Сашка не отвечал. Он вдруг увидел темно-фиолетовую обложку с изображением двух улетающих лебедей, оставляющих за собой кровавый след, напоминающий дракона, за спиной которого остались оторванные белые соцветия с красными тычинками, а вверху белыми буквами имя и фамилия автора, читать которого он отказался, - Женщина не может быть поэтом, - сказал он тогда Ксении Михайловне.
Несколько минут странного, непонятного безмолвия завершились отчаянным воплем, измученного невыносимым ожиданием одного из мужчин:
- Вы что, мать вашу за ногу, белены обожрались, или из дурдома сорвались? Что вы мне душу выворачиваете? Маруся, стишки, любовь к мертвецам! Забыли, как в прошлом году окочурился тот выродок, от которого житья никому не было? Весь дом гудел на радостях! А вы мне эту ахинею, да еще на сухую, впариваете! Да пошли вы…
- Василий Иванович, - остановил его Палыч, - поостынь, займись лучше делом, открывай, наливай… не серчай на молодых.
      Все оживились, подтянулись к столу, молча выпили по одной, закусили, разлили по второй… и полились разговоры, припомнились поминальные слова, воспоминания о Викторе, потом кто-то заикнулся об отпевании, и его тут же перебили, подбросили другую тему, но тот, явно не желая оставаться в неведении, обращаясь к Яшке, оживленно брякнул: - а что же, эта твоя поэтесса, тоже того? – на что Яша прорычал: - заткнитесь, товарищ маузер, и уберите палец с курка! – Да, пошел ты… - махнул рукой любопытствующий, опрокидывая очередную дозу успокоительно-помрачительной микстуры.
Сашка не принимал участие во всех этих разговорах. Он не мог про-стить себе того, что тогда не отбросил обложку и не прикоснулся к тому, что было на ее страницах. А сейчас он был уверен: строки из той книжки.
Яша вел себя несколько необычно, как только Сашка устремлял на него взгляд, тот, будто не замечая его намерения, начинал громко разговаривать и что-то кому-то объясняя, удалялся.
- Саня, не пьешь и не кушаешь, - сказал Костик, предлагая ему пиро-жок, - смотри, и торт скоро весь слопают, отрезать?
- Спасибо, Костя, не хочется.
- Брось ты так переживать. Вины твоей нет.
- Вина есть, и будь я рядом, Витя был бы жив.
- Ясное дело, - тихо произнес Костик, но все уже случилось. Понима-ешь?
- Понимаю.
       После поминок, дворовое сообщество пополнилось еще одним при-шельцем, сумевшим сразу и безоговорочно не только прописаться, но и понравиться всем, даже Ильичу!
- Слава, - весело отрекомендовал он себя, - в огне не горю, и в воде не тону!
И уже на следующий день его окрестили: - Славка-подводник. Краси-вый, жизнерадостный, хорошо сложенный, тридцатилетний Слава, буквально очаровал всех. Против его искрящихся темно-зеленых глаз и открытой, белозубой улыбки, устоять было невозможно. Влившись в дворовое братство, он сразу определился, как независимый, самобытный член сообщества, не претендующий на лидерство.
По-видимому, это обстоятельство стало основным фактором возникшей к нему симпатии. Кто, откуда, было неизвестно, но то, что он из других мест не вызывало сомнений. Он приходил, исчезал, опять появлялся и, ничего не рассказывая, как ни в чем не бывало, легко вливался в любую ситуацию. От выпивки не отказывался, и вроде бы пил наравне, но в какой-то момент говорил:
- Все, братцы, я пошел.
- Слава, по последней! – уговаривали его.
- Последняя – самая опасная, в ней вся зараза! Не пейте, братцы под-водники, последнюю! – восклицал он. – Не пейте!
- А куда же ее девать?
- Выливайте на землю, и вы никогда не споткнетесь, не уснете под столом, и женщины вас будут любить!
      Он никому не отдавал предпочтение, не завязывал дружеских отношений, никого ни о чем не расспрашивал, тем не менее каждому казалось, что именно ему Славка симпатизирует больше всех, и эта уверенность благоприятствовала ровным, спокойным отношениям между всеми.
      На этот период Сашка был далек от всех и от всего. Его мучило дру-гое, он не мог надолго оставаться в квартире Виктора. Находясь в ней, он выключал свет, садился на диван, подбирал под себя ноги и, вглядываясь в темные углы, пытался отключиться, задремать, но клочкообразные мысли путались, и не находя опоры, бессвязно разбредались. Ни забвения, ни покоя. Сашка возвращался в котельную, а отсыпаться уходил в баню. И когда мужчины, видя, как он мается, говорили: - Сашка, это же твоя квартира, чудак-человек, обживай ее! – он качал головой, - не могу, голова кружится, мысли одолевают, и сна нет.
      Сашка запрещал себе возвращаться в ту роковую ночь, но память - вырываясь из-под контроля, норовила вернуть его на пруд. Уступая ее настойчивости, он так и не смог прорваться сквозь лабиринт забвения, и единственное, что явственно проступало, это ощущение препятствия и абсолютно белое - белое, как снег, холодное лицо Виктора, лежащее на его коленях, его липкая ладонь, и черный, пропитанный кровью, засохший рукав рубашки… дальше полное беспамятство.
      Сашку убеждали, что Виктор простудился, так же как он, но спасти его не удалось.
      Мучимый преследовавшим его видением, он не верил в правдивость этой версии.
- Как же так, я видел, ощущал… это была кровь! Витю убили, убили, - упорствовал он, и когда кто-нибудь, отводя взгляд, говорил:
- Убили, умер, какая разница теперь?
- Большая, - отвечал Сашка, - никто не имеет права лишать жизни другого человека. Убийца должен нести наказание.
- Сашка, - вскипел Ильич, - народу за эти годы налопатили, да еще безвинно, и продолжают молотить, а ты – права, наказание! Газет не читаешь? Телек не смотришь?
- Нет.
- Так почитай, посмотри!
- Не хочу, - жестко произнес Сашка, - я зайду в милицию и все узнаю.
Все разом замолчали, испуганно глядя на Сашку.
- Мужики, - вдруг раздался громкий голос подошедшего Яшки, - кончайте темнить! Человек извелся, а вы его канаете!
       Присутствующие, как по команде, повернули голову в сторону Яшки, и на их лицах застыло выражение крайне гневного возмущения, казалось… еще мгновение и они разорвут его в клочья, но Яшка успел опередить их намерение.
- Только что встретил дружка из ментовки, - твердо, отчетливо проговорил он и, сделав паузу, продолжил, - поймали его, и в наручниках, по этапу уволокли в районное отделение милиции, и после проведенного следственного эксперимента, отпираться гад не стал, сам привел всех на то место! Припаяют ему, ублюдку, не меньше восьми! Витька, как- никак, был инвалид, человек военный.
- Кто нашелся? – прозвучал чей-то удивленный вопрос.
- Убийца! – Заезжий алкаш, не поделили, вот он и резанул Витю по жиле кровеносной, - тихо пояснил Яков, вздыхая.
Побледневший Сашка смотрел на Якова, как на спасителя, принесшего ему благую весть.
- Ну вот, Санек, а ты тревожился! – Все тип-топ, Саня!
Мужчины облегченного переглянулись, улыбнулись, а Яков, слегка скривив горькой усмешкой губы, сказал:
- По этому поводу, я принес вам, товарищи, успокоительного зелья. Пригубим за упокой  чистой, любящей души Витькиной, - грустно произнес он, - не у каждого из нас такая душа.
Сашка молчал, и вдруг заплакал.
- Я тоже его любил, - проговорил он, всхлипывая.
- Санек, - обратился к нему Данилыч, - разве ж мы сомневаемся? Глотни пару раз, и все уляжется, давай!
- Спасибо. Я пойду. Мне это не поможет, - сказал он, поднимаясь.
Ну вот, еще одна правда – жестокая, земная, милостиво упорхнула, пощадив еще одну душу, невольно повинную в гибели другой.
Ложь во имя спасения другого? Да. Ложь. Бескорыстная и щадящая. Расследование, как ни странно, велось тщательно, так как речь шла не только о Викторе, но и о его решении прописать Сашку в своей квартире. Могли ли усомниться в его непричастности? Могли. Но, у всех, кто знал Сашку, сомнений в его невиновности не было. Решающим фактором стало показание свидетелей. Время его нахождения в бане совпало со временем смерти Виктора. Притом, осколок, зажатый в руке Виктора, сохранял его собственные отпечатки, да и характер пореза свидетельствовал о самоубийстве.
     Мужчины, понимая состояние Сашки, условились - самим не огово-риться и других предупредить.
- Не приведи бог, - сказал Данилыч, - парень свихнется и загремит в психушку.
- Почему? – ухмыльнулся Ильич, - Витька был сам по себе, да и Сашка тоже.
- Ильич, - отозвался Яшка, - я готов поставить тебе чекушку, если сам догадаешься.
- Что ты все встреваешь? – Я не психиатр, чтобы шарить в чужих по-темках! – отмахнулся тот.
- Не злись, Ильич, ты когда злобствуешь, у тебя мешки геморройные под глазами зеленеют, как у лягушки… не дотягиваешь ты до человекоеди-ницы.
- Я тебя… сейчас, как… по черепушке… ноги протянешь, - рявкнул Ильич, вскакивая с места.
- Мужики, - твердо произнес Палыч, - если не сладите с собой, то я сегодня же все скамейки и столы спилю под корень. Я трепаться зря не люблю. Мы сходимся для того, чтобы отдохнуть и пообщаться по душам, а не по злобе.
- Да пошли вы все на… - прошипел Ильич, уходя.
- Яша, брось его задевать! Ты же умный парень! – воскликнул Дани-лыч.
- Ненавижу тупорылых, непробиваемых хамюг! От него смердит враждебностью! – с сердцем произнес Яков.- Не буду приходить.
- Здравствуйте, - развел руками Костик, - мы-то причем?
- Эх, - вздохнул Данилыч, - столько лет нас разводили и продолжают разводить, и если мы сами не соберемся и не образумимся, нас или сожрут, или раздавят.
Яшка рассмеялся.
- Развеселился, - укоризненно произнес Костик.
- Еще бы! Такая картина! Я подумал: если с ходу, то подавятся! Поэтому сначала раздавят, а потом – сожрут!
- Да, - протянул Данилыч, - командир нам нужен… крепкий, ох как нужен.
- Типа Ильича? – рассмеялся Яшка.
- Нет, это мы уже проскочили. Поживем, подождем, - улыбнулся Па-лыч, - ну что, доминошники, сразимся… и скинемся? К слову, наш Ильич сам неприкаянный, без нас пропадет.

     Сраженный бессонницей, едва прислонившись к дивану, Сашка уснул мертвецким сном. Проснувшись на рассвете, поднялся, прошел в туалет, потом заглянул на кухню, огляделся… и его поразила убогая нагота этого жилища, не замечаемая им раньше. Обшарпанные пятнистые обои, замызганные щербатые полы, черно-коричневая плита, электролампа, покрытая толстым слоем испарений, засаленная обивка дивана, остатки пищи в немытой посуде, мутные серые окна, но самым неприятным был туалет. Стало ясно - жить в подобном жилище он не сможет, и потому ему придется что-то предпринять, но для этого что-то… помимо физических усилий, потребуются материальные затраты. Обращаться к кому-то за помощью, он стеснялся. Но его неожиданно выручил все тот же неугомонный весельчак Яшка.
- Санек, - обратился он к нему, - кстати - это обращение, изобретенное им, постепенно стало доминировать, - ты уже обжил свое логово?
- Хочу убраться, сделать ремонт, - сказал Сашка, и после некоторой заминки, спросил, - вы не против, если я вынесу ненужные мне вещи.
- Какой вопрос? Теперь ты хозяин квартиры.
- Не хозяин я, - возразил Сашка, - как вы не понимаете, это Витины вещи.
- Санек, успокойся, выноси что не надо, кому-то может и пригодится, - посоветовал Палыч.
- Санек, я подключусь, помогу, чем могу! Мои возможности безграничны, - рассмеялся Яшка.
- Олигарх, е-твое, - пренебрежительно буркнул Ильич.
     Больше месяца ушло на осуществление задуманного. Борьба с грязью была жестокой: все - кроме дивана, трех табуреток, стола и газовой плиты, было вынесено; стены очищены от многослойных обоев, двери и полы выскоблены, потолки и окна промыты; раковины, краны, толчок – отдраены до блеска, и все помещение - включая кухню, крохотную прихожую, и даже туалет с душем, оказалось таким непомерно просторным, что Сашка растерянно подумал:- зачем мне столько места?
Увлеченность и рвение, с которым Яшка принимал участие в благо-устройстве Сашкиного жилья, поражало. Запыхавшийся, довольный, он уже с порога провозглашал:
- Санек, принимай дары!
      Разнообразие даров впечатляло: известь, кисти, банки с остатками разноцветных красок, чистящие, моющие вещества,  пакеты клея, но когда он притащил рулоны абсолютно разных обоев, Сашка пришел в восторг. Несколько дней он присматривался к ним, и постепенно перед ним начал вырисовываться некий замысел, возбуждавший в нем вдохновение.
- Чему радуешься? – рассмеялся Яшка, - обои разноперые!
- Яша, это же здорово!
- Не понял?
- Понимаешь, - начал, было, Сашка, - ладно, сам увидишь!
- Тебе видней, ты же у нас поэт! – рассмеялся Яшка.
       Сашка не появлялся во дворе, и все это время, даже Яша не мог к нему достучаться.
- Может, что случилось? – забеспокоились мужчины.
- Утром пронесся, как ошпаренный, - усмехнулся Ильич, - краской несет, Яшка натаскал ему всякого дерьма, вот он и маракует! Два сапога – пара.
- Ильич, о себе подумай, они – пара, а вот тебе во всем свете пары не отыскать, - спокойно отозвался Данилыч.
- Пара, что надо! – весело воскликнул Славка, побольше бы таких ребят! Чует моя душа, Санек нам выдаст такое…
И действительно, в один из воскресных дней, Сашка торжественно объявил:
- Приглашаю вас на смотрины.
- На новоселье, - поправили его.
- Извините, новоселье… после получки.
- Ну, что же, смотрины – дело хорошее, - сказал Данилыч поднимаясь, - поглядим!
Сашка распахнул дверь. Переступившие порог застыли, не решаясь пройти, задние заинтересованно тянули головы. После нескольких мгнове-ний замешательства, кто-то удивленно произнес:
- Мать честная, прямо Третьяковка…
- Хуже, - пробормотал другой, - глаза разбегаются…
Первым пришел в себя Яшка:
-Ну… Санек, ну ты даешь! Проходите, что в кучу сбились!
- Я вас предупреждал, - рассмеялся Славка и, подойдя к Сашке, сказал, - заметь,     Саня, под воздействием волшебной силы искусства, наш неискушенный коллектив распадается на отдельные личности. Это – отрадно.
Под беленым потолком расцвел мозаичный сад, взращенный из без-упречно подобранных кусков обоев, разных по величине, конфигурации и орнаменту.
Четыре стены – четыре тональности, и на каждой свой коллаж. На стене с оконным проемом: по желто-оранжево-зеленому – букеты ярко синих васильков; на противоположной стене с дверным проемом – в фиолетово-голубом поле - цвели и отцветали желтые одуванчики и их пушистые соцветия;  особое зрелище по яркости и выразительности представляли свободные стены: на одной по бело-серо-синему фону -  ослепительное буйство красных маков; на другой – по розово-пурпурному раздолью – завораживающий разброс белоснежных лилий!
Молчание сгущалось и накапливалось.
        Подходили близко, присматривались, трогали рукой, отходили подальше, смотрели и задерживаясь у той или иной стены, обнаруживали свой интерес. Стены притягивали и создавали настроение. Сашка заметил, что Костика привлекло пурпурное смятение белых лилий, а Славку – красные маки.
Но, самым удивительным для всех показалось другое: в центре комнаты, на полу, выкрашенному темно-зеленой краской, расположился диван и перед ним ярко-оранжевый стол, на поверхности которого была изображена рябиновая ветвь, вокруг него четыре табуретки – белая, синяя, красная, черно-лиловая, и… разноцветные ножки стола в тон табуреткам!
       Каждая сторона дверей имела двойной цвет: кухонная – бело-синяя, под цвет побеленных стен и темно-синего пола. Стены прихожей были об-клеены сиреневыми обоями, пол – темно-лиловый, дверь – сиреневая. Подоконники, оконные рамы и потолки – белые.
       Неотразимое впечатление  произвел туалет, стены которого были по-крыты белилами, и на одной из них была изображена высокая береза, в зеленых ветвях которой, произрастали оранжево-красные яблоки, а на стенах – порхали бабочки – синие, красные, желтые, зеленые и одна… черная, а внизу, под березой - высокая голубая трава.
       Наблюдая за происходящим, Сашка пребывал в состоянии неловкой боязливости. Смотрины происходили в тишине – ни замечаний, ни вопросов, ни возгласов. Молчание настораживало, а отзывы страшили! И ему впервые пришла в голову мысль, что выставлять себя на суд зрителей рискованно, достаточно одной неодобрительной опрометчивой реплики, чтобы оказаться поверженным и потерять равновесие, и не у каждого достанет отваги, чтобы подняться! - Хорошо, что я не пишу стихов! Иначе… За других я готов сражаться, за себя – не смог бы! Да, творчество – это удел не столько талантливых, сколько безумных, отчаянных и рискованных!
        Желание пригласить всех к чаю, постепенно улетучилось. Расходились молча, и лишь Костик, почему-то шепотом спросил:
- Можно я посижу на табуретке?
- Костя, ну ты что? – улыбнулся Сашка. – Интересно, какую он выбе-рет? – промелькнула мысль.
Костя выбрал красную… немного посидев, вскочил.
- Классно!- воскликнул он, покачивая головой.
- Санек, - уходя последним, сказал Славка, - молчание – золото! – Все будет  потом.
- Спасибо, Слава.
Яшка остался. Заваливаясь на диван, вздохнул.
- Ну, Санек, ошарашил ты всех до упора, даже Ильич язык проглотил.
- Не проглотил, - рассмеялся Сашка, - Е-твое… - детский сад, сколько краски перевел! – ворчал он.
- Нашел кого слушать, - усмехнулся Яша, - знаешь, детский сад – это здорово! Детишки – лучшие ценители красоты! Хреновое детство – ступенька к даровитости. Меня, баловали, оберегали… и что? Никакого толку! Бездарный оболтус! Как ты все это осилил, не представляю! Почему меня на помощь не позвал?
Я должен был сам справиться.
- Чудило! – Одному корячиться и краску глотать!
- По ночам я все насквозь проветривал, соседей травил, - улыбнулся Сашка, - как думаешь, Вите понравилось бы?
- Спрашиваешь! Еще бы! Саня – ты художник, фантазер! Как ты до такого додумался… А насчет Витьки… как-нибудь спрошу его, он мне каждую ночь снится! – воскликнул Яшка.
- А мне нет, - печально отозвался Сашка.
- Не хочет тебя тревожить, ты ему друг, а я – так, знакомый.
- Яша, ты всему этому веришь?
- А как же, иначе нельзя. Без веры, хоть какой, не проживешь, Саня! Я вот верю… и потому живу, - вздохнул Яша.
- Почему он это сделал? – вдруг спросил Сашка.
- Кто!?
- Убийца Виктора. Я хотел бы спросить его об этом.
- Алкаш… что с него взять…
- Яша, зачем ты пьешь?
- Не пью… выпиваю, как все, - неуверенно произнес он.
- Санек, я вижу, это не только мои дары, здесь много другого употреблено.
- Да, я съездил в магазин, у них там оказалось много подпорченных и неходовых обоев, отдали мне почти задаром; помог им убраться, они мне - краску за полцены. Сам смешивал, искал нужный тон.
- Санек, - то, что ты изобразил ни в какое понятие не укладывается, даже у меня! Талантливый ты парень, учиться тебе надо! Я свое время упустил, вот и остался недоразвитым. А теперь… - вздохнул он, - знаешь… скажу тебе одному… и пить не стал бы и учиться пошел бы, если она хотя какой бы намек подала мне, несчастному!
- Кто? - прошептал Сашка.
- Маруся, Марусенька!
- Она же твоя тетя!
- Не кровная, она жена моего покойного младшего дяди, брата отца. Я люблю ее с детства. Я когда увидел ее – онемел. Несколько дней не мог разговаривать. Мне было восемь лет, дяде – тридцать три, а Марусе – восемнадцать. Разница ерундовая – всего-то десять лет! Бабушка по отцу называла ее заразой, думая что она больная, я бегал в аптеку за лекарством от заразы, а для себя решил: если она не вылечится, умру вместе с ней. И когда бабушка запретила мне ходить к ним в гости, я объявил голодовку. Бабушка мне вдалбливала – такие женщины, как Маруся, погибель для всего рода человеческого, зараза для всех мужчин.
- Сколько ей сейчас?
- Мне двадцать шесть, добавь одиннадцать. Возраст - фигня. Я уже проверил себя. Не смогу, не смогу полюбить другую! Она одна такая. Может быть есть похожие… лучше, хуже, но мне нужна только она – Маруся. Без нее – жизни нет.
- Умирать из-за женщины, - задумчиво произнес Сашка.
- А ради чего еще можно умирать? – воскликнул Яшка.
- Не знаю… может ради Родины… друзей.
- Любовь к женщине, это и есть любовь к Родине! Мне представить невозможно, чтобы я смог полюбить хоть какую, озолоти меня, чужестранку! Чудак ты, Саня! Ты что, женщин не любишь?
- Они повинны в гибели всех поэтов.
- Фу ты, ну ты! Правильно, повинны! А где были бы все твои поэты, если бы не женщины, которых они любили? Жалобщики несчастные!
- Кто?
- Поэты!
- Яша, я…
- Точно тебе говорю, поразмысли сам.
Этот разговор зацепил Сашку. Внутри него что-то захлопнулось, а что-то приоткрылось - сомнения и прежние намерения устояли, но были слегка поколеблены.
Не проходило и дня, чтобы Яшка что-нибудь да не приносил.
- Вот, смотри, приобрел на складе, - сказал он, разворачивая огромную темно-зеленую ворсистую ткань, - обобьем, этот чертов диван и соорудим два валика под голову. Набьем поролона, зашьем!
- Яша, я заплачу.
- Тебе не осилить такую плату! – расхохотался Яшка, - но что не сделаешь ради друга! Пообещала она мне тюль на окна, второй заход осилю, но потом, хоть все отдаст, не потяну! С такими очертаниями, как у нее – и гидравлическим домкратом не поднимешь!
Через несколько дней, Яша притащил красивую настольную лампу, яркую керамическую вазу для цветов,  и небольшую расшитую бархатную подушку.
- Смотри, Саня, полная гармония для твоей Третьяковки!
- Украл? – спросил Сашка.
- Санек, запомни, я не вор,  я ликвидатор ненужного человеку борохла. Скажи, на хрена бабуле, еле живой, брошенной родственниками, ваза для цветов? Пришел, починил кран, вижу в углу запыленные - еле отмыл, предметы, переставил их в другое место, заметь – не спрятал. Прихожу, спрашиваю: вас не обокрали, все на месте? Нет, нет, все на месте, а хоть бы и унесли, мне уже не надо. Все. «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!».
Сашка молчал.
- У меня в подвале стул один затесался, старинный, резной, но к твоему модерну не подойдет. А вот коврик, новый, чистый, и еще кой-что, тебе подарок на новоселье.
На следующий день, поздно вечером Яша опять пришел.
- Санек, помоги донести коробку.
- Ого, тяжелая какая, - сказал Сашка, приподнимая коробку, - что в ней?
- Откроешь, увидишь, - рассмеялся Яшка.
В коробке оказался коврик, а под ним телевизор.
- Не возьму, - категорично заявил Сашка.
- Ладно, давай поговорим, - спокойно предложил Яшка, - все, что я тебе принес, понимаешь, чистое, не краденое. Да, денег у меня нет, но я не домушник, не клептоман.  У меня знакомые на стройках, в магазинах, я знаком с челноками, и со многими другими людьми, которым оказываю услуги. Я не убиваю, не разбойничаю, не калечу, не вымогаю. Я нахожу и свожу нужных друг другу людей. Конечно, я рискую оказаться в роли стрелочника, перепутавшего стрелки, и если два локомотива, столкнувшись, решат долбануть друг дружку, то … сам понимаешь! Однажды не угадал, и чуть было, не попал под колеса перестройки, или перестрелки, черт их разберет!
- А тебе, Яша, зачем все это?
- А тебе, зачем вся эта раскраска? – развел он руки. – Зачем тебе чужие стихи, чужие судьбы, над которыми ты горюешь? Можешь не отвечать! Так устроена твоя душа, и тебе все это, как говорит моя бабуля - потребно. Да, мне самому ни хрена не надо! Но, меня вся эта тусовочная лабуда подстегивает, возбуждает зачатки моего авантюрного характера, и если бы не это,  может тоже, как Витька… - осекся Яков, - ну что уставился? Спиваться начал бы, в армию подался бы на сверхсрочку, ногу мне так же продырявили бы за то, что не похожу на других, да мало ли что еще взбрело бы в башку какому-нибудь отморозку!
- Яша, ты где живешь?
- Везде. Мой отец работал главным инженером на бетонке; был честен, принципиален, боролся, боролся и рванул с мамой в Германию. По матери – он немец.
- А ты?
- У меня, Саня, здесь две любимые женщины – бабуля и Маруся. Съездил я в этот чистенький, спокойненький городишко, и такая меня тоска стеганула, что не выдержал! Не мое… не мое… Хоть озолоти! – воскликнул он, и вдруг спросил, - слушай, а как у тебя насчет сильного пола?
- Яша, ты что? Витя мне был братом, другом.
- Ясно, и ты уже успел нахвататься такой гадости! – возмутился в свою очередь Яшка, - вот времена, все сместилось, сплошная мастурбация-сублимация! Слабый пол – это ты, я, Витька, мой дядя и все те, что тусуются во дворе. Сильный пол – моя бабуля, Маруся, все девицы, женщины, бабы и все тетеньки! Виктор был женат, жена красавица, подстать ему – двуногого любила, одноногого разлюбила, ушла и дочку увела. Думали, что Витька свихнется, он тогда все альбомы вынес на помойку, у кого-то есть фото, где он с женой и дочкой. А что делать слабому мужику? Сердце живое, любящее, вот он и привязался к тебе всей душой, - грустно проговорил Яша. – Санек, не печалься, ты стойкий, живи, не вини себя, радуйся каждому денечку, и влюбись, хотя бы так,  для здоровья и настроения!
- Не хочу, - сказал Сашка, заливаясь румянцем.
Яшка расхохотался.
- Не хочу… - передразнил он, - по щекам видно, какое у тебя  напористое не хочу!
- Любовь, это круто, как по горлу ножом. С такой наружностью ходить в девственниках – большой грех, – рассмеялся Яшка, - чудак ты, Санек, стихи шпаришь, а они все о любви, а ты…
- У меня другие стихи.
- Другие… - задумчиво произнес Яшка, - на днях у одной дамы я налаживал отопительную систему, и пока курил полистал книжонку, конечно, я не любитель и не знаток, но прочитав несколько стихов, веришь, завелся! Нет, ни на даму, а вообще. Стихи вроде бы были о природе, запомнил несколько разных строк: вот… - «Незабудки в два карата расцвели на ягодице», потом что-то о музыке и ночи… сейчас вспомню… - «И ночь от страсти замирая… желала одного – отдаться», и еще.. «…Гуляет ветер по пригоркам, по дальним рощам и проселкам, березкам юбки задирает, бесстыдно ноги обнимает…», - было что-то еще, но не помню. Я просто забалдел, представил Марусю, все ее прелести и себя, типа ветра буйного! Маруся говорит - что стихи – это любовь! Ну что, Санек, мне пора, волка ноги кормят.
- Спасибо, Яша, пожалуйста, заходи. Я всегда рад видеться с тобой, - смущенно произнес Сашка.
- Санек, если долго не появлюсь, не переживай! Нужно в город съез-дить, может задержусь. Лады? – сказал он, пожимая Сашке руку.
И вот наступил тот день, когда Сашка открыл свой портфель. Ему казалось, что прошла целая вечность, и все так резко изменилось, и он уже не сможет воспринимать поэтические строки так, как это было раньше, в другой жизни. Та роковая ночь, когда он собрал у мусорника мятые белые листы и занес в свою тетрадь одно из стихотворений, странным образом совпавшее с последующими событиями - разделила его жизнь на до… и после.
Записанный стих остался в его памяти навсегда. Волнуясь, он разложил листки перед собой… и они вернули его в ту ночь. И опять, опять душа его, измученная ощущением своей вины, заметалась в потемках памяти… и он, желая избавиться, освободиться от всего этого, сгреб все в кучу, но неожиданно возникшая мысль – четкая и определенная – остановила его порыв. Он понял, чтобы память о Викторе стала светлой и ясной, и чтобы его собственная душа очистилась от сомнений - ему необходимо мысленно, без страха и надрыва, повторить весь путь воспоминаний.
Он читал, перечитывал, чувствуя как раскрывается его душа, как ее, охваченную светлой грустью, ласкают солнечные лучи, и она - сносимая легким, веселым ветром - блуждает по чистому полю, по ясноглазой речке, по белой лунной дороге, по загадочной чаще, по яркой, усыпанной цветами поляне, взлетает на облака, отыскивает полночные цветы и, в поисках блаженства – зарывается в пушистый нежный снег, и… насладившись миром и покоем - без боли, без смятения, без страха – уносится ввысь к загадочным, призрачным звездам… оставляя всем, всем… свой любимый, прекрасный мир, заключенный в строках:
Рассеются сумятица и смута.
исчезнет аромат прошедших дней,
когда последняя смертельная минута
застынет в памяти моей.

И будет ветер флиртовать с травою,
ручей воскресшей радостью струиться,
под старой и заветною сосною
в опрелой хвое расцветет грибница;

Из тонких нитей веер серебристый
соткет заботливый и суетный паук,
раскинет солнце купол золотистый,
и в тишину ворвется дятла перестук.
 
Все будет так же, как и прежде –
ничто не содрогнется, не замрет,
и все, что было до… и между,
травою нежною проклюнется, взойдет…

Сожмется вечность в тысячную круга,
в садах весенних вишня расцветет,
и вновь рожденная, веселая  пичуга,
чуть слышно, робко – песню заведет.

       Итак, еще один безымянный пришелец обрел пристанище на страницах Сашкиной тетради.
      Эти нежданные, случайные незнакомцы всколыхнули, разбередили его душу недосказанностью и какой-то тайной, заключенной в словах: - «Вы видели ,как плачет розовая роза, роняя розовые лепестки?... наполнили ее печалью и восторгом: - «Капали слезы березовым соком, россыпью утренних снов, и распускались розовым шелком буйно цветущих садов…»,– возбудили тревожные мысли: «…Сколько нам бродить и мыкаться по хлеби, во что будем рядить своих безумий алиби?»,  - и вдруг, совсем близкое, будто рожденное им самим: - «Мне - свет в глаза, мне – воздух в рот, не плачь, слеза - мы вышли из ворот», - и опять напоминание о том, что произошло. Напоминание столь сильное, что Сашка заполнил еще одну страницу своей тетради:
Настигнет истина однажды,
своей жестокостью сразив,
уста, горящие от жажды,
сомкнуться, влаги не вкусив.

Застынет каменно планета,
и потечет безжалостно песок.
Не получив искомого ответа,
толкнется кровь в висок.

Обрушится на землю небо,
лишив тебя опоры,
а солнце станет слепо,
и прекратятся споры.

И ты закрутишься волчком,
сжимая все в комок от страха,
и, падая на истину ничком
почувствуешь, что это – плаха.

И, в ожиданье приговора,
в единый миг поймешь:
не избежать тебе позора,
когда тобою правит ложь.

       Наконец-то я расслабился, - умиротворенно подумал Сашка, охваченный светлой грустью, - а ведь чуть было не совершил непоправимую глупость.
Действительно, как все совпало, уложилось, заставило ощутить - хотя бы на время, что-то иное, неизъяснимое, ранее недоступное! – Ты сомневался, мучился, страдал, радовался но кто-то - неведомый тебе, откликнулся, соприкоснулся, заглянул в твою душу, понял тебя и побудил отречься от суетного, наносного; помог прозреть, очнуться от невыносимой скуки, спячки, уныния, безверия, от душевного одиночества… и заполнив сердце надеждой, любовью, раскаянием и радостью - угадал твое состояние и в нескольких строках сумел отразить пережитое тобой для того, чтобы ты вдруг почувствовал… ты не один такой, не один!
Сашка не переставал удивляться безучастному отношению к поэзии огромного количества людей. Отчего люди не читают стихов? «Отчего люди не летают?» Так ведь только поэзии под силу оторвать человека от земли и подарить ему незабываемое ощущение полета!
        И все-таки, изменения – незначительные, редкостные и весьма своеоб-разные, происходили. Обычно, поздоровавшись, Сашка присаживался на край скамьи и молчком, стараясь не нарушать сосредоточенность доминошных баталий, посидев минут тридцать, сорок - уходил. Но если кто-то или все вместе, раздражаясь, начинали сквернословить, Сашка поднимался и, закрыв ладонями уши, принимался, во весь голос, декламировать стихи, и когда орущие, глядя на него, замолкали, его охватывала истинная радость: - они слушают и молчат! Оставляя их в таком состоянии, он прощался и уходил. Но самым отрадным было другое. После нескольких подобных декламаций у кого-то возникали вопросы и даже появлялось желание обговаривать чуждую им тему.
- Саня, - скажи нам, грешным, какая нам надобность в стихах?
- Душа оживает и все видится по-другому.
- Да что ты! У нас оживает, когда видится не одна, а две, но лучше, если три – вот тогда все окончательно у нас оживляется, - посмеивались мужчины, - а словами, хоть какими, что зря бередить себя?
Иногда кто-нибудь спрашивал:
- В прошлый раз ты прошпарил стихи, а мы их не поняли! О чем они, расшифруй нам.
Однажды, будучи уже навеселе, они затеяли невообразимую дискус-сию, переросшую в почти театральное представление.
- Санек, - обратился к нему Костик, - Палыч поспорил на бутылку, что ты знаешь всех поэтов, и мы тут кой-чем запаслись. В другой раз, читай нам соответственное нашей образованности.
- Тупой, еще тупее, - подначил Яшка, - под вас и стихов таких не сы-щешь!
- А ты, что самый умный? – огрызнулся Ильич, - или ты еврей?
- Я один из вас, и потому никак не тяну на еврея! – рассмеялся Яшка, - так что комплимент твой не для меня.
- Какой еще комплимент!
- Такой, - отозвался Славка. – Илья-пророк, Магомед – пророк, Мои-сей – пророк, а у нас роль пророка возложена на Саньку. Водит он нас, водит, а толку никакого, козлов многовато.
- Так ты и есть козел, - отрезал Ильич.
- Возможно, - усмехнулся Славка.
- А кто водил? – спросил Костик.
- Моисей, - сказал Данилыч, - водил, водил всех по пустыням,  и что получилось? Ничего хорошего! Все как было, так и осталось, только еще хуже. Народ… хоть русский, хоть татарин, хоть еврей, хоть кто – болезни у всех одни! Нажива, власть, раздоры и бабы похотливые!
- Классно расшифровал, вот только китайцев забыл, - рассмеялся Яшка.
- Мать их возьми! Тьма-тьмущая, въедливые, пронырливые, выносливые, как черти! – подтвердил Данилыч.
- Откуда знаешь?
- Отец мой, границу от их нашествия наглого защищал. Терпеть нашим приходилось до упора. Когда выпивал, не приведи бог, кому-то обмолвиться про них! Свирепел до крайности.
- Ты бы еще деда притянул к разговору, небось, тоже лакал и - по пьяни куролесил, - заметил Ильич.
- Деду было с чего лакать. Две войны, одна зона, ляпнул что-то не то. За него похлопотал начальник тюряги, вместе воевали. Потом деду вер-нули его ордена, медали, а жизнь уж и прошла. Бывало, примет на грудь и давай озорничать! Марширует по дому, и горланит всякое; мне была потеха, остальным – не до смеха! Особенно бабке доставалось.
        Сашка молчал. Ему неважно было, о чем его будут спрашивать. Он искренне радовался тому что происходило, и все о чем мужчины говорили, казалось ему увлекательным и интересным. Он ощущал себя частью этого дворового сообщества и гордился тем, что его признают, считают своим и не винят в смерти Виктора. Хотя сам он, в глубине души, не мог до конца избавиться от чувства собственной вины.
- Санек, - подмигнув, обратился к нему Яша, - народ утверждает, что ты знаешь всех поэтов, Костик сделал заготовку.
- Мои знания – капля в океане, - улыбнулся Сашка.
- Ну, что застыл, давай, выкладывай!
Явно смущенный Костик, достал из кармана двойной тетрадный лист.
- Вот, - глухо произнес он, - «Жизнь хороша, и жить хорошо, а в нашей буче», - подтянулся он, - «и того лучше,… улица моя, дома мои…».
- Откуда списал? – перебил его Славка.
- Из книги, - удивился Костик.
- А кто слова пропустил? Дальше что у тебя там? – еле сдерживаясь от приступа смеха, строго произнес Славка.
- Вот… «Моя милиция меня бережет, водит жезлом, чтоб вправо шел, пойду налево – хорошо, надо мною…»
Резкий оклик Ильича буквально сбил Костика с ног.
- Какая, е-твое, милиция?! Что ты нам эту хиромантию несешь? Хрен и то совсем не твой, если баба прицепится! А про дома, улицу, и про ментуру – забудь! Ничего твоего! Ничего, понял? – кричал он, чуть не плача, - это я тебе говорю, потому как знаю…и над тобою, дураком, все – кому не лень!
- Ильич, ну, что ты психанул? Это же поэт сказал!
- Да пошел он! – отмахнулся Ильич. – Завели какую-то…
- Поэт жил в другое время, поверил всему, не разобрался, а если и разобрался, то сами знаете что было, - вздохнул Данилыч, - мой отец любил его стихи, особенно про лошадь, рябчиков и про буржуев. Что скажешь, Саня?
- Умер в тридцать семь лет… застрелился, - отозвался Сашка.
Слабак! – воскликнул Ильич
- Напротив, страстный, сильный человек, с необычайным поэтическим даром, - произнес Сашка, - мощный, яркий поэт!
- Эх, сейчас бы, после такого стресса, съел бы пару рябчиков и ананасом заел бы, - рассмеялся Яшка.
- Лесная птица такая… что-то вроде воробья, на один укус, - отклик-нулся Данилыч, - китайцы всех воробушек перебили.
- А я, братцы, люблю Володю Высоцкого, - мечтательно произнес Славка, что ни слово – то правда, что ни песня -  все по сердцу, душа ворочается, разрывается – то на радость, то на тоску, то на удачу, то на беду, то на любовь, то на погибель! А менты, братцы, не все одной масти! Разные ребята, очень разные… и нужные!
Все, как по команде, уставились на Славку.
- Уж не мент ли ты сам?
- Возможно, - рассмеялся тот:
- А ты, Санек, - улыбнулся Данилыч, - тезку своего любишь?
- Что за вопрос! – воскликнул Яшка, - это же наш главный поэт, все любят, все знают. Да, Саня?
- Думается многие понаслышке. Погиб в тридцать восемь лет.
- Господи, умирать в такую рань, - вздохнул Данилыч.
- Не жильцы они на этом свете, да, Санек, - то ли спросил, то ли уточ-нил Костик.
- Поэты, братцы, - долго не живут! – воскликнул Славка.
- Это почему же? – усомнился Ильич.
- Долгая жизнь убийственна для поэзии, а без нее - настоящий поэт погибает, или становится законченным долгоиграющим прозаиком!
        В этот вечер Сашка возвращался домой позже обычного. Отдраив и отмыв недельную накипь банного помещения, с ощущением легкости и свежести, после принятого душа, он завернул за угол знакомого дома, и вдруг увидел огромный диск луны, зависший прямо над его головой. Какая странная луна, - пронеслось в голове, и следом за ней возникли строки: - «Тиха украинская ночь. Прозрачно небо. Звезды блещут. Своей дремоты превозмочь не хочет воздух. Чуть трепещут сребристых тополей листы. Луна спокойно с высоты над Белой церковью сияет и пышных гетманов сады, и старый замок озаряет. И тихо, тихо все кругом». И сразу все вокруг чудесным образом преобразилось.
       Сашка вошел в прихожую, снял кроссовки, - отдохну, потом помою, - подумал он, откидываясь на спинку дивана, с наслаждением ощущая босыми ногами мягкий коврик. Очнувшись, он поднялся, включил свет, посмотрел на часы. Уж полночь близится. Он помыл кроссовки, протер полы в прихожей, вскипятил чайник, и все это время какая-то назойливая мысль пыталась завладеть его вниманием. Прихлебывая чай, он почему-то вспомнил луну, вынырнувшую из-за угла, и это пугающее слово: вода… озеро... что-то еще, еще… Внезапно он вспомнил, что на одном из листков было что-то связанное с этими словами. – Я прочел все по несколько раз! Да, но именно эти слова привели меня к озеру. Сашка открыл портфель, вытряхнул его, перебрал каждый листок, но ничего не обнаружил. Волнение нарастало. Он опять все перебрал, и вдруг увидел краешек листа торчащего из его тетради. – Вот ты где! – обрадовался он.
      Читая, перечитывая простые, прозрачные как чистая вода, короткие строки, ощущал себя тем юнцом, которому однажды посчастливилось подсмотреть купание красавицы, это он был автором этих строк, эта его чувственная нежность пульсировала в этих строках! В том, что автор – его ро-весник, Сашка не сомневался и был уверен, все так и было. Смущенный, взволнованный, он подумал… - если бы мне довелось увидеть это, я бы… - он боялся этого слова, и не хотел даже мысленно его выговаривать… - я просто подружился бы с ней, и защищал ее всегда и везде…
      Беспокойная тревожная ночь, словно обезумевшая нянька, то усыпляла его, то пробуждала. Разметанные сновидения были яркими, ощутимыми и самое удивительное – они сопровождались стихотворными строчками, словно чей-то таинственный голос произносил слова, сопровождая их зрительным показом. – «В густой, высокой чаще леса жила красавица одна», - и он видел лес, видел женщину, видел лунную дорожку, кусты, прильнувшие к воде,  и звучали слова: - «Мелькали руки, взмах ноги, и возникала грудь из плена…». Видел ветвей трепещущую прядь в сопровождении строк: - «На небе полная луна зависла, матово мерцая…» Он ощущал дуновенье ветра, видел чешуйчатую сверкающую гладь воды и себя, замирающего от восторга и сладкого упоения; это его взволнованный взгляд «ласкал красавицы следы».
Энергичный стук заставил его насторожиться. На часах – ровно двенадцать. Стук  усиливался.
- Кто? – спросил он, подойдя к дверям.
- Я, – отозвался женский голос.
Сашка молчал.
- Не могу попасть домой… замок заклинило.
Он отворил двери. На площадке, как обычно, было темно. Женщина – в халате, в тапочках – виновато улыбаясь, сказала:
- У вас нет звонка, горит свет, и я подумала, что…
- Где вы живете? – перебил ее Сашка.
- Напротив… сбоку от вас.
Вид женщины, ее голос, и произносимые ею слова, пробуждали в нем застарелое ощущение неприязни.
- Пойдемте, - сказал он, преодолевая раздражение.
Они поднялись на третий этаж соседнего дома, в такую же темень.
- Лампочки воруют, - вздохнула она, передавая ему ключ.
Пока Сашка, ощупывая прорезь замочной скважины, подлаживал ключ, она стояла позади него почти вплотную. Чувствуя, как ее грудь касается его спины, он передернул плечи, но она не отодвинулась.
- Ключ не подходит, - резко развернувшись, бросил он.
- Ой! Ключ перепутала, вот возьми, - тихо проговорила она, перейдя на ты.
Без всяких усилий, сделав три оборота, Сашка открыл дверь.
- У меня там, внутри… другую дверь заело. Пожалуйста, - жалостливо произнесла она, - не могу в комнату пройти.
Замок долго не поддавался, и все это время Сашка ощущал ее телесное присутствие. Наконец дверь открылась и в следующее мгновение она схватила его  руку, развернула к себе, прижалась – обдавая жаром разгоряченного тела и глядя в глаза, прерывающимся грудным голосом, прошептала:
- Окно… окно не могу открыть… попробуй…
       Непреодолимая, словно смерть, пугающая, сладостно-томительная сила, подобно удару молнии, пронзила его насквозь – от головы до пят, и он – объятый пламенем, от которого вскипает кровь в жилах, опустив руки, дрожа от страха, вдавливаясь в стену, почувствовал, что теряет сознание.
       Очнулся он на кровати под скомканной простыней. У его ног сидела обнаженная женщина, с тупой бесстрастностью устремившая на него жадно-любопытствующий взгляд. Сашка сжался от острого, противно-унизительного ощущения самого себя. Стыдясь своей обнаженности, он подтянул простыню до самого горла.
- Чудной ты, - сказала она, улыбаясь, - стесняешься? Не было у меня такого чудика, еле затащила тебя на кровать, обмяк как девица, замертво свалился. Кому рассказать – не поверят, - хихикнула она.
Сашка закрыл глаза. Ему было невыносимо слышать и видеть ее.
- Пришлось поработать над тобой, - проговорила она, - а уж потом оседлать. Вообще-то я люблю чтоб меня подминали, но не жалею, что так случилось. Силища в тебе, парень, очумелая! Я давно к тебе присматривалась, видела что чудной, и чувствовала что мужик! – хихикнула она, - не ошиблась, главное раскочегарить мужика!
       Сашка хотел вскочить, убежать, но… мысль что он предстанет перед нею обнаженным, казалась ему невозможной и оскорбительной. А она, по-сматривая на него, как ни в чем не бывало,  продолжала сидеть и рассуж-дать. У него кружилась голова, его подташнивало. Он видел ее абсолютно белые складки живота, нависшие над белесым лобком и касающиеся полнотелых, раздвинутых в обе стороны ляжек, удлиненную грудь с опущенными бледными сосками, прильнувшими к складкам живота; круглое, почти безбровое щекастое лицо, небольшой курносый нос, широко расставленные большие  желтовато-зеленые глаза, низкий лоб и желто-белесые волосы на полных плечах, поддерживающих короткую шею.
Пораженный увиденным он прикрыл глаза, потом открыл их: все пе-ред ним поплыло и стало превращаться во что-то чудовищно большое и… нереальное.
- Ладно,- сказала она, поднимаясь, - никак не отойдешь, пойду, чайник поставлю, а ты одевайся, я и так тебя всего рассмотрела. Все, как надо.
Она остановилась перед ним, вероятно, чтобы он мог увидеть и оце-нить ее прелести, потом повернулась и, демонстрируя пышно-белые ягодицы, раскрасневшиеся от длительного сидения, удалилась… вскидывая бедра. Сашка вскочил, вмиг оделся и, рванувшись к выходу, услышал:
- Саша, если хочешь, приходи, приму, дверь будет открыта.
- Откуда…  вы меня знаете?
- Кто ж тебя не знает? Весь двор в курсе. Пока мой в отсидке, будем встречаться! – рассмеялась она.
        Опрометью выскочив на улицу, Сашка вошел к себе, запер дверь и, не включая свет, сел на диван. Его знобило. Мысль что его руки могли ласкать, обнимать эту женщину – была невыносима… нет, нет, нет… - закричал он, - почему она, а не та… другая… у плеса…. О, если бы это была она, - прошептал он, содрогаясь от желания… и, не в силах сдерживать рвущийся вопль, заплакал. Горечь, стыд, отчаяние, пошлость и несуразность произошедшего… вся эта горько-соленая липкая смесь, превращенная в спасительные слезы, высвобождала, очищала душу, но тело… предательски вздрагивая, корчилось, восставало… вновь и вновь, погружая его в ощущения, от которых мутнел рассудок, и он понимал - появись она опять, он не смог бы воспротивиться.
       Ошеломленный таким открытием, он стоял под холодными струями до тех пор, пока не продрог окончательно. Закутавшись в одеяло, с единственным желанием уснуть и все забыть, он закрыл глаза.
        Избегая любых встреч – будто вор, пробирался Сашка в квартиру. Он был уверен, что та женщина с третьего этажа, похихикивая, наблюдает за ним, и это его ужасало! Отныне, его зарешеченное кухонное окно, выходящее на торец дома, в котором она проживала, было постоянно зашторено, хотя раньше оно оставалось незанавешенным, так как торец дома, впрочем как и задник, заросший почти до третьего  этажа, не позволял что-либо разглядеть за его пределами, особенно в летний период, поскольку в его пестрых зарослях можно было укрыться любому желающему.
       Лопухи, бузина, колючие кустарники, стволы деревьев, обвитые всякого рода вьющимися растениями, а внизу – вдавленные, вросшие в землю, покрытые травянистыми растениями - покоились залежи всего того, что годами сбрасывалось из окон жителей, населявших этот дом: бутылки, стекла, железные банки, пакеты, тряпки, газеты, одежда, и беспрестанное сбрасывание плевков и окурков, ставших питательной средой для пристрастившихся к никотину сорняков… противозачаточные резинки, зависающие на ветвях, при созерцании которых полностью исчезало ощущение не только чувственности, но и любой физической потребности. Да уж… бытие… а попроще - быт… не просто определяет сознание: он лишает человека способности осознавать свои поступки, намерения, чувства… понимать, мыслить… короче - человек доводит себя до частичного изнеможения, или вовсе лишается этого самого сознания, и в таком невменяемом состоянии, он, продолжает… что? Жить, быть? Нет, нет… он превращается в сорняк, хорошо, если бесполезный, а если… в ядовитый…
Несколько раз кто-то, настойчиво барабаня в дверь, рвался к нему, но Сашка был неумолим. Он боялся общения, ему казалось, что все вокруг знают о случившемся, к тому же он подозревал, что кто-то из дворового сообщества причастен косвенно или напрямую к его ночному происшествию. Но когда, после двухнедельного отсутствия, он подошел к столу, его встретили с такой искренней радостью, что ему стало неловко за свои сомнения.
- Санек, напугал ты нас, еще немного и мы бы объявили тебя пропав-шим, - сказал Данилыч.
- Да, - подтвердил Палыч, - соскучились по тебе мужики!
- Я тоже, - улыбнулся Сашка.
- А что не показывался, случилось что?
Сашка повел плечами
- Присаживайся, посиди с нами.
- Яша как? – спросил Сашка.
- Тебя нет, и он стал пропадать. Искал тебя, стучался. В бане, в котельной один ответ – был, ушел.
Сашка вспыхнул от возникшего чувства вины.
- Санек, - произнес Костик, - ты как-то изменился, стал походить на мужчину, постаршел вроде.
- Да ладно тебе, - одернул его Славка, - как был юнцом, так и остался! От таких дел лишь хорошеют. Главное, не забеременеть! – расхохотался он.
       От такого внезапного разворота Сашка не замер и не обмер - он остолбенел, словно его вывернули наизнанку и выставили напоказ. С его лицом произошло что-то такое, что смутило всех. Наступило полное молчание. Секунды решали исход этой встречи с мужчинами. Если бы Сашка чуть-чуть не помедлил, не замешкался, не смог бы справиться с собой и загасить, рвущуюся наружу дикую ярость, то… уже никто никогда не увидел бы его – ни в городе, ни во дворе, и вообще нигде… и это была бы непомерная плата за собственную вспышку гнева. Но, к счастью что-то в нем переключилось, и он – побледнев до болезненной прозрачности, окидывая всех открытым взглядом, освобождаясь от внутренней бури, охрипло проговорил:
- Рано или поздно… это должно было произойти.
        Переглянувшись все облегченно вздохнули, и молча продолжили прерванную партию домино. Ни звука, ни шороха, лишь разнотональное постукивание черно-белых костяшек.
      Ни единое - небрежно брошенное, незначительное, незамысловатое слово, ни один поступок – случайный, безобидный, без умысла совершен-ный, ни одно событие, ставшее достоянием одного или целой группы лю-дей, - ни одно намерение – серьезное или шутливое, ни один всплеск эмоций, поверхностных или глубинных - ни одна встреча, явная или тайная - не исчезает во времени и не пропадает. Все остается. Разумеется, на сиюминутности момента никто не задерживается, в памяти что-то остается, что-то теряется, но так или иначе – когда-то, где-то, что-то прорастет, произойдет - и протянутся нити из прошлого в настоящее… и будущее вдруг окажется напрямую связанным с каким-то словом, поступком, событием, намерением, ощущением, встречей. Все, все взаимосвязано!
     Да, Сашка стал мужчиной. И теперь, чтоб пробудилось в нем прежнее мальчишечье отношение к тому, что так манило и пугало, должно было произойти нечто такое, что не имеет названия, и не поддается четкому, ясному определению, то есть - нечто мистическое, неподвластное разуму, когда любое толкование окажется неубедительным, далеким от реальности. Так что, все-таки, могло бы возродить его изначальную сущность?  Вера в торжество жизни, в гармонию, в незыблемость добра и любви, в очарование женской прелести, в силу разума, в благодать – животворящую и праведную? Не знаю…. Сашка стал другим. Каким? Любовь к поэзии, и все то, что составляло нравственную, духовную основу его души – оставалось незыблемым.
       Но самым болезненным оказывалось другое, когда вдруг ядовитые, желто-зеленые бусинки разочарования, начинали росисто поблескивать на поэтических строках, и невольно возникали мысли – неожиданные и стран-ные, вызывая дремавшее в нем сожаление… а ведь я никогда не видел спя-щую женщину… и это грустное открытие вызывало в его душе печаль… и по ночам ему снилась царевна, спящая в хрустальном гробу… и он представлял себя королевичем Елисеем, блуждающим по свету в поисках царевны… или любви?
Изменился ли Сашка? Запретный плод обладает магией соблазна, и однажды вкусивший его – не сможет противостоять искушению. Хочется, ох как хочется… уж если не надкусить, то хотя бы попробовать. Сила любого обольщения, тем более телесного, чувственного – неумолимо заманчива. Десять заповедей – десять крутых, тяжелых, скользких, трудных, обрывистых опасных ступеней, и на преодоление каждой не хватает короткой человеческой жизни! Где-нибудь да споткнешься, поскользнешься, обдерешься до крови, до костей, а то и вовсе – скатишься вниз, или сорвешься в пропасть!
        Отныне Сашке хватало одного взгляда, чтобы чьи-то глаза загорелись ответной искоркой. Он не искал, не знакомился, и вроде бы не смотрел, но… кто-то отваживался улыбнуться ему, заговорить, как бы между прочим, дойти до его порога, и под предлогом: - жарко, пить хочется, холодно очень, погреться бы… войти.
Дерзко нахально щелкал выключатель и полностью одетый Сашка, не глядя, говорил:
- Одевайся, - и не давая времени ни на возмущенный возглас, ни на растерянность, ни на удивление, ни на вопросы, уточнял, – продолжения не будет…
Если же кто-то иногда возбуждался, то в зависимости от тона, Сашка просто молчал, или отделывался модной в ту пору, киношной фразой: - сделай так, чтоб я тебя больше не видел, и как ни странно, эта паршивая чужестранная фраза оказывалась более действенной, несмотря на то, что по сравнению с нашими членистоногими, убойными посылами в заповедные места – выглядела вполне приличной.
      Он ненавидел себя за это, и периодически его настигало несносное дикое состояние - он терял власть над собой: злился, обзывал себя неприличными словами но, инстинкт брал верх и он приводил очередную блудницу, заглотившую наживку… а затем выдворял ее. Редко какой удавалось задержаться у него хотя бы на час, а что касается ночного пребывания, то - от одного намека на это, в нем вскипала такая ярость, что слова казались ненужными. Он молчал и выражение его лица заставляло даже самую смелую охотницу приключений, вылетать из комнаты. И вопреки всему, они рвались в его жилище. И когда однажды за ним потопали две подружки, он оглядел их с таким испепеляющим презрением, что они, несчастные, испугались.
Теперь, более чем когда-либо, он убедился в том что особи женского рода – плотоядные, похотливые, низменные существа, желающие лишь одного – соития и статуса замужней женщины. – А ты? – спрашивал он себя, - ты кто? Очередное собственное падение, вызывало в нем бурю возмущения и гадливости к самому себе. – Жалкое, бездарное ничтожество, - орал он на себя, - зачем ты  так опускаешься? Ступай в больницу, попроси, чтоб тебя кастрировали!
     Проходило время, и вновь охваченный этим звериным инстинктом, Сашка разрешал очередной приблудной забежать к нему… на минутку. Она уходила, а он впадал в депрессию. Впредь, чтоб не казнить себя, он останавливался и, глядя прямо в глаза, спрашивал:
- Если ты сама хочешь этого – заходи.
Господи, черт их возьми, - восклицал он, - ну хоть бы одна отказала-сь, вспыхнула от стыда, ушла, убежала без оглядки, послала бы меня ко всем чертям собачьим, залепила пощечину, обозвала бы меня гнусной скотиной… но почему, почему они такие?! – вопрошал он, сотрясая воздух, - о, если бы, если бы… и наступал период, когда он превращался в романтического мечтателя, чистого невинного юношу, и появлялось его единственное видение – волшебное, чарующее… «Легко слетали одеянья, спадала вниз волна волос, шептали губы заклинанья, и замирал притихший плес…», где она, как ее найти… в сердце разгоралась надежда, он верил: она сама отыщет его, ведь он так этого желает, и тогда… о, это будет упоительная встреча, все совпадет, образуется, станет так легко, так радостно; будет нежность, близость… будет любовь, о которой мечтали все, все поэты…
       Мужчины достаточно долго не решались комментировать происходящие на их глазах приводы и уходы, так называемых – девушек. Но как удержаться, если вертлявые юркие мысли, цепляясь за кончик языка, вызывали нестерпимый зуд и мешали сосредоточиться на очередной комбинации черно-белых пластинок.
Однажды, поздним вечером, возвращаясь после работы, Сашка застал сидевших за столом мужчин. Это удивило его. – Меня, что ли караулят? – подумал он, и не ошибся.
- Саня, все мимо, да мимо.
Сашка подошел, поздоровался.
- Мы, - откашлялся Данилыч, - переживаем за тебя.
-Говори напрямик, - вмешался Ильич, - что резину тянуть!
- Тебе интересно, ты и спрашивай, - огрызнулся Данилыч.
- Санек, - рассмеялся Славка, - ущемляешь ты наше мужское самолю-бие, - чем ты их привораживаешь? Стишками, или…
Сашка молчал. Замерев, все ожидали его реакции. Наконец, он выпрямился и, глядя куда-то вдаль, сказал:
- Ну что ж, раз интересуетесь… стишков не употребляю и потому ответить не могу. Женщину оскорбить можно, поэзию – нельзя. Поэзия не подстилка для тех, кто совокупляется. Я такой же как те, что забегают ко мне, хотя - усмехнулся он, - я во сто раз отвратней… так что остается одноразовое или… - тихо произнес он и, махнув рукой, ушел.
     В полной тишине было слышно слабое шуршание уже пожухлой, но еще не почерневшей от сырости травы, полегшей в ожидании спасительного снежка.
И все-таки, когда спустя некоторое время, кто-то вновь начинал развивать тему по поводу того, что поэты были еще те греховодники, что они не с небес сошли, а жили как все нормальные мужики: детей делали, гуляли, пили и стихи пописывали, - Сашка поднимался и уходил, но пару раз он сорвался:
- Противно вас слушать!
- А спать с девками не противно?
- Поэзия высшая духовная сфера человека, а не его тело.
- Без духа  телесной сферы, без ее радостей, душа черствеет и  вянет, - спокойно, с насмешливой грустинкой, произнес Славка.
- Да - Санек, - поддержал его Палыч, - Пушкин, что он без баб?
- Ничего! – воскликнул Костик, - я тоже без них дурею!
- Я презираю тупых самцов! – мрачно отозвался Сашка.
- С больной головы – на здоровую, - усмехнулся Славка.
- Я сам себе противен, - глухо произнес Сашка.
И когда ему наперебой стали давать советы,  предлагая иные способы избавления от телесной напасти:
- Неужели вы не понимаете, что я…
- Это ты не понимаешь, - не сдержался Ильич, - твои поэты еще не тем занимались!
- Оставьте парня в покое, - строго отчеканил Палыч, - он не такой, как мы, его организм даже водяру не принимает.
- Слава, - неожиданно громко произнес Сашка, - понимаю, тема животрепещущая, а где же, помнишь… все будет потом?
Мужчины переглянулись.
- Уже было, Саня, но тебе ведь не до того, так ведь?
- Зачем смешивать одно с другим?
О чем вы? – спросил Данилыч.
- О вашем мнении по случаю смотрин.
- А! Так мы же языки обчесали уже! Ты обходишь стороной, думали – возгордился. Вон, Ильичу стали видеться цветные сны, да?
- Да, - кивнул тот.
- А у меня руки стали чесаться, - продолжил Данилыч, - тут изобразил кое-что на календаре, так моя чуть со смеху не описалась! Мочевой слабый, а поржать любит.
- А я, - возбудился Костик, - туалет на даче весь разрисовал, мать все упиралась, а потом – успокоилась!
- Видишь, Санек, как искусство воздействует на психику! Каждый об-легчился, кто во сне, кто – в трусы, кто -  в туалет! – расхохотался Славка, - а меня уже подташнивает: и пить хочется, и есть хочется!
- Саня, - обратился к нему Палыч, - на шутки не обижайся. Мы – не слепые. Удивил ты нас и обрадовал. В нашем городе, видел наверное, церквушка заброшенная, вот если бы ты взялся ее возродить. Мы помогли бы.
- Я не реставратор, - смутился Сашка, я просто малевщик… Ильич прав – для детского сада годится, а церковь… там лики, святость, благочестие, а я… сами знаете, какой я… плотоядный…
Все притихли, задумались.
Опять молчат, - удивленно подумал Сашка.
- Мы, по-своему, обмозговали, - сказал Палыч, - решать тебе.
- Спасибо… за все, - растроганно промолвил Сашка, заглатывая ком в горле.
Время не церемонилось.  Ничего не обещая, не обнадеживая, с устра-шающей цикличностью - день за днем, месяц за месяцем, год за годом – оно просто исчезало.
В один из таких тягостных и мучительных периодов, с глазами, полными печали и тоски, Сашка бродил вокруг мужчин.
- Саня, что ты, как лунатик, слоняешься? – участливо  вопрошал Данилыч, - а глаза у тебя уже не синие, а прямо черные. Гляди, сдвинешься со своей поэзией!
- Жениться ему надо, - ворчливо произнес Ильич, не отрывая взгляда от доминошных пластинок, - на бабе, лет на десяток постарше, и мамаша и любовница.
- Два в одном, - уточнил Славка, подмигивая, - двойное обслужи-вание!
Не обижаясь, и не вникая в разговоры, отрешенно скосив глаза, Саш-ка молчал. На этот раз с ним происходило что-то неправдоподобное. Его преследовали обрывки строк, о происхождении которых он ничего  не знал, и отделаться от которых – не мог. В голове заведённо вертелось одно и то же. Слова, каким- то образом проникшие в его мозг, подобно взрывному устройству, тикали и тикали, и ему казалось, что еще немного... и голова его разлетится на мелкие кусочки. Внезапно тиканье прекратилось, разрозненные отрывки, пристраиваясь друг к другу, стали складываться, и без всяких усилий, превращаться в строки.
Изумленно распахнув глаза, Сашка остановился и, не обращая ни на кого внимания, начал декламировать:
В каждом листке осени крик.
Сжалось в тоске сердце на миг.
Горечь и боль, нежность и грусть,
будто с тобой я расстаюсь.
Вечно живой он для меня –
отблеск того летнего дня.
Слышно в ночи, как под окном
ветка стучит голым крылом.
Все об одном сердце болит.
Лист за листом падает с лип.
Повторив дважды последнюю строчку он остановился.
- Санек, - произнес Палыч, дотрагиваясь до его руки, - присядь, посиди.
- Что зря присаживаться, - громко воскликнул Славка, распахивая куртку, - выпьем, господа лирики, хандрилики! Что уставились? Чистая, дорогая, припас для... ну да ладно, где наша не пропадала! Да, Саня?
Непроизвольно кивнув головой, Сашка улыбнулся и неуверенно произнес, - блевать буду.
- Сразу побольше глотни и все! Душа воспрянет, ни маяты, ни листь-ев, ни тоски! Давай, Саня! Бери стакан, тебе первому наливаю! Начинай!
Сашка поднес стакан, вздохнул и содрогнувшись всем телом, помор-щился.
- Какого черта нюхаешь? – вспылил Ильич, с вожделением глядя на стакан в руках Сашки, - три глотка и все дела!
Сашка сделал глоток, второй, третий, и вдруг резко откинув голову, открыл рот, вдохнул, прижал рукой горло и в следующее мгновение, словно от удара под дых, его тело надломилось, скорчилось, из глаз брызнули слезы, а из него самого - толчками стала выплескиваться желто-зеленая муть. В этот момент ему хотелось лишь одного – умереть!
- Воды, воды, - приказал Палыч, - да не это дерьмо... воды! Пей, пей всю!
- Не могу, - прохрипел Сашка, отталкивая бутылку с водой.
- Через не могу!
Сашка успел сделать несколько глотков, как его опять рвануло, прямо на стол.
- Черт вас задери, кончайте губить добро, - возмутился Ильич, - на хрена кайф нам ломать! После такой вони, ничего в горло не полезет!
- Ох, Ильич! Только о своей заднице заботишься! Один разок мо-жешь и пропустить.
- Да пошли вы все… - прорычал он и, смахнув со стола все фишки, поднялся и ушел.
- Ты, - вскипел всегда сдержанный Палыч, – не хами, много о себе понимаешь. Вернись, собери!
- Не надо, - вдруг жестко произнес Сашка, - сам соберу и уберу после себя.
- Я помогу, - предложил Костик.
- Пожалуйста, разойдитесь на время.
     Сжав губы, преодолевая брезгливость, Сашка собрал все костяшки, и направился к дому. Через несколько минут он принес ведро воды, бутылку с жидкостью, тряпки, таз и совок. Стоя в стороне, мужчины с интересом наблюдали за его быстрыми, слаженными действиями. И когда все было убрано и отмыто, он рассмеялся и громко провозгласил:
- Прошу всех к столу!
       Мужчины понимающе переглянулись.
Раскрасневшееся лицо, блестящие глаза, непринужденность, тон голоса, неожиданный смех и несвойственная ему раскованность.. такого Сашку они видели впервые! Выходит… не все выплеснулось из его нутра, не все…
- Ловко ты справился, - воскликнул Костик. А костяшки наши как но-вые заблестели и запахли!
- Сплошная дезактивация и дезинсекция! – рассмеялся Славка.
- Дезинфекция, - поправил Костик.
- Эх ты, невежда сухопутная! Удаление  радиоактивных загрязнений и уничтожение вредных насекомых, типа Ильича! – расхохотался Славка.
- Я думаю, - многозначительно проговорил Данилыч, - наверное, в твоей родне, Санек, все пили по-черному и твое нутро, отравленное этой напастью, образовало защиту.
- Чушь городишь, - возразил Палыч, - у каждого свой опыт. У Саньки все прадеды и деды были праведниками, и он – первопроходец по этому делу, а дело это – очень трудное.
- Саня, ты   пробовал отыскать родичей, - спросил Славка.
- Зачем?
- А вдруг какой-нибудь Кочнов живет себе припеваючи, а ты… мыка-ешься сам по себе.
- Пусть живет. У меня нет желания встречаться с людьми, которые выбросили ребенка.
- Откуда ты родом?
- Не знаю. Годовалого отдали в детдом. Фамилию, имя, отчество могли придумать.
- Нет, этот Кочнов, наверняка существует в природе! Такого парня заделал! – взмахнул руками Славка. - Ну почему, почему мы ни черта не знаем о себе? Кто, откуда, чей род, где наши истоки, наши корни? Моя мать ничего мне не рассказывала  ни о себе, ни о родне, ни об отце! Ты, Славик, так же, как твой отец, море любишь, такой же смелый, умный и красивый, и тому подобное плела, наговаривала, но толком ничего не рассказала, родила в двадцать восемь, отец был на пять лет старше, все обещала: расскажу когда-нибудь… и умерла. Что за отец? Чем занимался?
- Славка, - усмехнулся Ильич, - отец твой или уголовник, или развед-чик засекреченный, или контра антисоветская.
- Если умный и смелый, - произнес Палыч, - то мог в психушке сги-нуть, или затеряться в мордовских лагерях. Ищи, пиши во все инстанции. Может и отыщешь.
Возникающие за доминошным столом разговоры были необходимы, - подобно канве, по которой, создавая иллюзию жизни, расцвечивались, переплетались всевозможные темы, расширяя скудное, однообразное пространство, в коем приходилось ютиться мужчинам, выпавшим из гнезда. Причины были разные: кто-то потерял работу, кто-то подрабатывал за гроши, кто-то прозябал на иждивении жены, или других работающих членов семьи, кто-то был одинок - и ему было все равно: что есть, что пить, чем заниматься, и вообще существовать. Раз все развалилось, расползлось, расхапалось, и никому не нужны мужские руки, умеющие строить, мастерить, пахать, сеять, выращивать… и пропадает надобность поддерживать и обустраивать жизнь вокруг себя: оплодотворять ее, оберегать и противостоять любому посягательству на эту общую и отдельно взятую жизнь… то пусть все катится ко всем чертям собачьим! Будем играть в домино! Начнем делать ставки и постукивать черно-белыми костяшками!
Грабят напропалую, выкорчевывают, уничтожают Божественную Природу, разбойничают, убивают, жгут, режут, насилуют, продают все и всех: оптом, поголовно, поштучно, частями? Ну и что? Нам нет до этого дела, мы к этому непричастны. А кто? Тем… кому надо, разберутся…
А мы? У нас своя задумка, своя кадриль.
       Бесшабашно, опрометью – попарно или поодиночке, на авось, рванем свою – русскую, разудалую калинку-малинку: вихрем, вприсядку, волчком, на руках, на голове, и шапку набекрень: - эх, мать моя, была, не была!
Не одни мы такие лихие! Другие тоже желают повеселиться.
      И вот уже близко, ой как близко – раздуваются широченные штанины, и наяривают хлопцы залихватский, зычный, ураганный гопак: на одной руке, на другой… вприпрыжку, врассыпную, носятся, перекувыркиваются, выделывают коленца, вращаются на голове, аж чубы разлетаются… похоже, ох как похоже, но… не совсем: - ой ратуйте, люди добрые!
      А рядом, по-соседству: красуясь, на пуантах, подскоками, рысью по кругу, подлетают на одном, на другом, на двух коленях, а руки, как крылья птицы – во все стороны, аж дух захватывает - гарцуют джигиты, танцуют огневую, разрывную, искрометную лезгинку: - асса, кацо, асса бичо! Вай щен, генацвале!
И прямо под боком – безмятежно, с ясной чистой улыбкой на белом лице – полегоньку, потихоньку – пританцовывая, приплясывая, - под бульбу сварим, бульбу сжарим – терпеливо, без устали, во все стороны – водят хороводы, сохраняя выдержку: - у кого нервишки сдадут раньше… у тех, что под бочком… тепленькие от избытка природного сырья, или у задних, что ждут-пождут, сначала погладить по голове, а потом – обсеменить этот ласковый, податливый, непочатый край? Нет, нет… только не это!
      Поодаль (тоже недалеко) – с завидным чувством собственного достоинства - немногословно, упорно, застойно, раскачиваясь на все четыре стороны, или просто переминаясь с ноги на ногу – репетирует красочный, красивый танцевальный ансамбль… и ходят и прохаживаются чинно – туда-сюда, и ждут манны небесной: - салют, друзья!
     Интересно, с какой стороны низойдет благодать?
Вот так! Поплясывают,  пританцовывают, вращаются, кружатся, похаживают, водят хороводы, словом: галопом по Европам! Аж за окияном отдается!
ДАМЫ! А может вместе… нет, нет, боже упаси - каждая на террито-рии собственного, законного танцзала - закружимся в легком, благородном, чарующем… белом вальсе! Маэстро, музыку!
Любуйтесь, господа! И не забудьте, на всякий случай, облачиться во фраки! Вдруг какая-нибудь неотразимая красавица… - ах, какой великолепный выбор – одна красивее другой! – пригласит вас на танец… и закружит, и увлечет!

      Мужчины крепились до последнего, не пропуская ни одного погожего дня. Пронырливый ветер, кружась вокруг стола, вынуждал поднимать воротники, натягивать шапки до самых бровей, мало того, он норовил закинуть на стол то ветку, сорвавшуюся с дерева, то набросать тусклых жестких листьев, а то и вовсе накрыть стол грязным, газетным листом… а так не хотелось возвращаться на ограниченную территорию домашнего жилища - не  очень уютного, не очень ухоженного, временами не очень дружелюбного, а зачастую – просто враждебно настроенного: - Заявился – не запылился, глаза б мои не видели твоей постылой рожи (в смысле физиономии)! Куда деваться? Приходилось как- то пристраиваться и,  сталкиваясь с домочадцами в узких закоулках, вызывать их недовольство и раздражение, и выслушивать (лучше молча – это безопасней) их постоянные попреки – справедливые, и не очень - по поводу и без повода… и все более нарастающие, неуправляемые всплески словесного водопада, заправленного ядовитыми колючими шипами… и наступал момент, когда вздыбленная шкура мужской сдержанности, начиная растягиваться – лопалась, и ее ошметки могли привести к непредсказуемым последствиям… и оставались секунды на то, чтоб распахнуть входную дверь!
      И появлялась одинокая сгорбленная фигура мужчины, прикорнувшего на скамье, и взвивался ароматный дымок от сигареты?… нет, нет… всего лишь запах дешевой табачной смеси! Возникало желание зайти к кому-нибудь из собратьев в гости, но (в лучшем случае) - это таило в себе взрывную опасность, особенно, если в кармане покоилась заветная беленькая, припасенная на крайний случай, и если удавалось переступить порог… и даже войти, то посиделки - причем с участием самой хозяйки дома, могли обернуться совершенно непредвиденным поворотом, после которого исчезало,  если не навсегда, то очень надолго, незатейливое намерение: заглянуть на часок, забежать на минутку, проведать, навестить: - мало ли что, давно не виделись! В худшем - оправдываясь, переминаясь за порогом полуоткрытых дверей - пожать руку и убраться восвояси, сопровождаемый беспрекословно презрительным, грозно булькающим голосом хозяйки: - этот что ли? Ну да, сейчас тебе! И не думай! Заявился – не запылился! Какого черта! И так тошно! Грязь носить, да полы вытаптывать! Никаких но… Знаю, я эти ваши - но! Все! Закрывай дверь!
В один из вечеров, после очередной, завершающей партии в домино, Славка – на правах безоговорочного победителя, разминаясь и проха-живаясь  вокруг стола, скептически провозгласил:
- На бутылку наскребем, глотку промочим слегка, а душу… душу, чем ублажать будем,  а? Что приуныли? Так быть нам, или не быть?
Все развернулись в сторону Сашки.
- Санек, видишь вся надежда на тебя! Почитай нам  что-нибудь… из Шекспира!
Сашка обмер. Стыд, жгучий стыд, пронзил его с головы до ног, и он опустил голову.
- Саня, ты чего? – испуганно произнес Костик.
- Запамятовал, - осторожно отозвался Данилыч.
Сашка поднял голову.
- Я не знаком с Шекспиром, - глухо проговорил он.
- Вот те на! Парадокс! – удивился Славка, - совсем?
- Совсем.
- Не повезло гражданину Шекспиру, - съязвил Ильич.
- Саня, ну, мимоходом слышал… Ромео, Джульетта, Гамлет – принц датский, король Лир… Дездемона…
Сашка поднялся, и, не прощаясь, ушел.
- Обидели парня, дался тебе этот Шекспир, у нас своих хватает, - про-ворчал Данилыч.
- Мать вашу, - вскипел Ильич, - опять весь кайф угробили трепом своим!
- Да, - согласился Славка, - промахнулся я, на сей раз! Но, как говорят: победителя не судят! Притащу я вам успокоительную микстуру! Потерпите, братцы, шекспироеды!
     После этого случая, Сашка несколько дней не подходил к столу. Он был смятен. Его, по-прежнему, мучил стыд за столь вопиющую неосведом-ленность. – Ничего… ничего, - уговаривал он себя, - накоплю денег, и куплю всего Шекспира!
Яша то исчезал, то появлялся с явным намерением произвести впечатление: шутил, рассказывал байки разного рода и исчезал. Мужчины посмеивались:
- Нафукал, навешал на уши, покрасовался и… улетучился!
Тем не менее встречали его радушно, так как без угощения он не при-ходил. Данилыч был категоричен:
- Яша, парень что надо! Широкий, веселый, не скукоженный и не жмот как другие!
После таких реплик, обычно возникающий Ильич помалкивал.
Сашка очень расстраивался, когда ему сообщали: - Яшка забегал, привет тебе передавал.
     Выбеливая, меняя тональность окружающей окрестности – зима, без-условно, воздействовала на состояние людей, делая их более мягкими и светлыми. Отогревающийся после мороза человек – расслабляется, добреет и обозревая из окна белоснежное пространство – успокаивается, смиряется с невзгодами и даже если грустит и печалится, то как-то иначе: не опустошая себя тревогой и унынием. Люди, проживающие в холодных краях – более уравновешенны, и время тянется, и душа не рвется от страстей и желаний. Куда рваться, когда такая благодать!
Как тихо снег ложится
на голые поля,
И жмурится от счастья
усталая земля.

Как хочется зарыться
в пушистый, нежный снег,
и на одно мгновенье
остановить свой бег.

Как медленно кружатся
снежинки на весу,
алмазами сверкая
в задумчивом лесу.

Как странно неподвижна
уснувшая река,
а белая дорога
безмолвна и мягка.

Как сказочно нарядны
застывшие кусты,
и на душе отрадно
от этой красоты.

Как хочется отдаться
звенящей тишине,
блаженно прижимаясь
к пушистой простыне.

     Ах, как хороша зимняя непогода! Завывающая вьюга, метель шалая, вальсирующая поземка и утренняя роспись на стеклах оконных, выполнен-ная талантливым мастером… загадочным волшебником! Да, прошедшая зима, не в пример нынешней, была по своему очаровательной.
И словно нарочно, неожиданно ранняя весна, с какой-то завистливой поспешностью, принялась разрушать и уничтожать это прекрасное бело-снежное великолепие. Да, все рано или поздно кончается!
В этот зимний вечер Сашка сидел на диване в состоянии заторможен-ности… ни сна, ни мыслей, ни чувств, ни желаний. А за окнами надрывался совершенно бесполезный порывистый, промозглый ветер. Да и что было делать задиристому ветру на пустынной улице? Все, что  можно было сдвинуть, сбросить, переместить, или хотя бы чем-то устрашающе погромыхать – было унесено! Но самым противным было отсутствие положенного февральского снега, и это раздражало людей и бесило ветер.
Неожиданный стук в дверь, в одно мгновение изменил состояние Сашки. Пулей слетев с насиженного места, не задавая вопроса, подчиняясь вспыхнувшей радости, он бесстрашно распахнул дверь… и застыл.
- Дай пройти, - рассмеялся Яша, - холодно! Чай будет? Онемев от волнения, Сашка кивнул головой. Яша снял ботинки, сунул ноги в пришвартованные у порога тапки, сбросил на вешалку куртку, шапку, подошел к столу, открыл объемную сумку и, широко улыбаясь, сказал:
- Слух был, что маешься ты от нехватки макулатуры, и что тебя очень сильно зацепил этот всенародно любимый россиянами, как выражается наш добрейший демократ: английский сотоварищ! Вот тебе Шекспир в трех томах, вот тебе в нагрузку избранное его соотечественника – самого лорда Байрона! Что избрали – не знаю, но думаю – лучшее.
Ошеломленный Сашка молчал, глядя на стопку книг.
- Я, - пробормотал он, - на английском не читаю.
- Да что ты! – хмыкнул Яшка, - представь, я тоже ни на каком, кроме русского – не выражаюсь!
- Я имел в виду переводы, - смутился Сашка.
- Не понял! – развел руки Яшка, - какого черта! В отличие от тебя, я – ни хрена не читал и не читаю, но уверен, если какому-то полиглоту взбрело перевести  с любого - хоть с финикийского или ассирийского – на русский, то это будет чисто русская писанина! – воскликнул он и, глядя на Сашку, рассмеялся, - удивлен? Понятия не имею, что за языки, но моя любимая тетенька утверждает, что почти все известные алфавиты созданы на основе финикийского, и он – предок греческого письма. От нее и нахватался. Санек, книги от Маруси, чистая работа! Сама отдала, я рассказал ей о тебе, она пришла в восторг и захотела познакомиться с таким прекрасным, редкостным юношей! Я – очень ревнивый мужчина, и потому пресек ее намерения.
Сашка улыбнулся.
- Причину назвал?
- А как же! Сказал напрямую: - Марусенька, сердце мое, знакомство с тобой – катастрофа, и если я сломался, то что станет с юным, наивным, девственно лучезарным романтиком! Нет уж, терять друга я не намерен! А она, знаешь, что сказала? - А почему бы мне не сломаться? Я просто ошалел, а она усмехнулась, окатила меня таким… взглядом, и говорит: - наверняка, на пару по девицам шляетесь! Представляешь? Просекла, бестия!
Сашка рассмеялся.
- Молодец твоя Маруся! Настоящая женщина.
- Да, Саня, и умна и соблазнительна, - вздохнул Яшка, - включай чайник.
Сашка убрал книги, застелил стол белой тисненой клеенкой, поставил чашку, блюдца, ложки, сахарницу и… в нерешительности остановился.
- Санек, не напрягайся, моих финикийских даров вполне достаточно, скатерку потемнее бы, вдруг испачкаем?
- Белая – красивее, - улыбнулся Сашка.
- Присаживайся, - сказал Яша, - поухаживаю за тобой, приятно когда кто-то ухаживает за мужиком! Я набалован. Признаюсь, когда Маруся накрывает для меня скатерть, заметь -  белую, накрахмаленную, хрустящую, я – веришь, испытываю такое блаженство, такое удовлетворение, что просто кончаю!
Сашка залился румянцем.
- Ну что ты, ей-богу! Пора сбрасывать детскую шкурку. Мужики поговаривают, что к тебе девки друг за дружкой валят, а ты меня стесняешься! Мы с тобой мужчины, можем обо всем поговорить, посплетничать, а ты, как девица невостребованная, краской заливаешься! Притащи тарелки, эх, жалко вазы нет, надо было у одной тетки вазу прихватить!
Сашка смотрел, как Яша выкладывал на стол немыслимое богатство: три вафельных торта, пастилу, шоколадные конфеты, разноцветный мармелад, сыр в упаковке, пачку сливочного масла, настоящий цейлонский чай, пирожки, три батона белого хлеба, и под конец – торжественно объявил:
- А это, Саня, сырники для тебя, и лично для тебя приготовленное Марусенькой, божественное печенье. Послушай, тебе это ничего не напоминает?
Немного красного вина
немного солнечного мая –
и, тоненький бисквит ломая,
тончайших пальцев белизна…
проникновенно продекламировал Яша.
Сашка почувствовал как забилось, заходило его истомленное голодное сердце, как обожгло щеки, закружилась голова и затуманились глаза. Тайна, заключенная в этих строках взволновала, притянула… и упорхнула.
- Чьи? - пролепетал Сашка.
- Не знаешь, но какое воздействие! Теперь ты меня поймешь. Когда вижу ее руки, пальчики, жесты, и как она всей этой красотой распоряжается, у меня крыша съезжает, боюсь не сдержаться и снахальничать.
- А она?
- Однажды, когда чуть было не сорвался, она крутанула меня, близко-близко заглянула в глаза, и тихо-тихо сказала: - не справишься, не приходи, не впущу… я ведь еще живая. Но почему, почему?! – заорал я. – Не прикидывайся дурачком! – Но я не могу больше… Сможешь, Яша, еще как сможешь, - рассмеялась она, и вытурила меня. Целый месяц не видел ее, извелся страшно. Впустила и не прогнала, знаешь почему? Смешно сказать. Я отыскал у ее любимого стихотворца всего-то ничего, четыре строки, и мне удалось их не только прочувствовать, но и вдолбить в свою дырявую память. Стоя за дверью, попросил ее: - Маруся, послушай, пожалуйста… очень тихо я нашептал. Всего четыре строки и она так резко распахнула дверь, что я растерялся и сам не знаю от чего…
- Яша, пожалуйста, прочитай.
- Может не надо? – закашлялся Яшка, что-то мне уже не по себе от этого елея, черт возьми! Ну, ладно…
…свой путь и срок,
я, исчерпав, вернусь:
там… - я любить не мог,
здесь… - я любить боюсь…
Сашка поднялся и заходил вокруг стола.
- Яша, - принеси мне этого поэта, кто он, откуда, когда…
- Да ты что? Она не отдаст, это ее любимый еврей. Что уставился? Я – чистокровный русак. Я же рассказывал тебе. Родной брат моего папочки влюбился в Марусеньку, неслыханной красоты – любовь на все времена. Она обожала, боготворила дядю Павла Степановича, счастливей их никого не было, она моложе его на пятнадцать лет; бабушка по отцу наезжала на Марусю… чертовски красива, полукровка, не рожает. Смешно, но Маруся сердилась когда ей не верили, что она еврейка. Никаких признаков. Бабушка говорила ей: - да кто ж тебе поверит, если ты не Мария, а Маруська! Она никогда не спорила с бабушкой, не обижалась, хотя уже через три года стало известно, что семя дяди Паши – не детородное. Дядя рано умер, а она никого до себя не допускала, и только потом бабушка случайно узнала правду и просила прощения у Маруси, и даже советовала: - такая красота не должна исчезнуть, рожай! На что Маруся сказала: - я хотела детей только от Павлика. Обе плакали. Саня, я ведь кровный племянник Павла, и похож, все говорят, на него! Но почему, почему она не хочет меня любить…
- Яша, Маруся тебя любит вдвойне, - задумчиво произнес Сашка.
- Но тогда почему… из-за разницы?
- Сердце не знает возраста, будь ты со стороны, не оттолкнула бы.
Не скрывая удивления, он смотрел на Сашку.
- Со стороны накатывались, и она могла бы…
- Не могла. Она любила дядю и любит тебя.
- Санек, ты меня сбил с ног. Откуда такие познания? Стихи, наблюде-ния, опыт, уж не влюблен ли ты? А?
- Яша, чай пить будем?
- Конечно! Принесу нож для торта. У тебя заварной чайник есть? Ес-ли нет – притащу.
Это был самый вкусный, самый сладкий ужин в жизни Сашки.
Откинувшись на спинку дивана, Яшка огляделся.
- Давно я не бывал в твоих расписных палатах. Красота! – воскликнул он. Марусе понравилось бы очень, а ты, не спорь, запал бы и она – не устояла бы. Саня, смотрю на твое лицо, ты весь сияешь, как- будто освещенный изнутри, рядом с тобой я, преображаюсь. У тебя было такое, когда ты говорил себе: - жизнь – удивительная штука!
- Было, Яша, и не однажды.
- Значит мы – счастливые люди.
- Общение с другом, близким по духу, согревает душу и освещает лица. Дружба – бесценный дар. Мне везло, но я не всегда оказывался на высоте. Витю я… предал.
- Саня, ты…
- Яша, - перебил его Сашка, - мне понадобится время, чтобы одолеть то, что ты принес? Не знаю, как справлюсь и когда верну книги.
- Чудик! Маруся тебе их по…да…рила! Хочешь, попрошу ее, или сам сделаю надпись?
- Подарила, – усомнился Сашка, - не без твоего участия. Спасибо, Яша.
- Не мне! Я заикнуться не успел, как она сама, понимаешь, сама опередила мое намерение! Твоя щепетильность смахивает на занудство! Согласен?
- Еще как! – рассмеялся Сашка.
- Знаешь, Саня, решил я сделать Марусе официальное предложение: - пан или пропал, и всех своих оповестить об этом. Протесты бабули – мне не помеха! Я заранее начал проверять себя на всхожесть, вдруг это – наследственное? Два аборта и одна родила. Так что, патронник у меня в полной боевой готовности!
- Ты женился?
- На ком?
- На той, что родила?
- Конечно, нет.
- А ребенок?
- Дитя – по заказу, по желанию женщины, претензий ко мне – никаких. Договорились, чтоб не переживать, пол ребенка сохранить в тайне, данные – не мои, она уехала к родным в другой город. Так что, все чисто, по-уговору.
Сашка как-то сразу сник, потускнел, насупился.
- Саня, ты что? Осуждаешь? А сам как… мимо?
- Сашка согласно кивнул.
- А вдруг прокололся с кем-то? Не допускаешь такое?
- Думаешь, я спокоен? – запротестовал Сашка, - ни черта подобного. А вдруг сын! Понимаешь? Я – такой же гад, как тот, кто меня состряпал! – воскликнул Сашка, и вдруг спросил: - Яша, ты кого имел в виду, говоря: добрейший демократ?
- Ясно, меняем тему! – рассмеялся Яша, - ты, как моя Марусенька, стоит только завестись, как она тут же разруливает меня! Лидер наш – царь Борис. Кстати, она его терпеть не может, опасается, что под руководством его самодурной тяжелой, расточительной длани – растащат, раздерут, развалят, разнесут в клочья, опустошат российскую землю и останутся рожки да ножки, и я вижу, как сбываются ее опасения. Мы, с Марусей, по большому счету – друзья, единомышленники. Эх, Санек, мне бы ее облапить, затискать, зацеловать! Хочу только ее! Мне без разницы - любовница, сожительница, подружка, жена, возлюбленная - только бы моя!
Разместившись в разных углах дивана - усталые и сытые, они уснули крепким, молодым сном. Утром открыли глаза и, радостно улыбаясь, сказали друг другу:
- Доброе утро!
- Ну что, оруженосец, - насмешливо фыркнул Яшка, - отоспался? Видения не преследовали, не тревожили твою душу и еще кое-что?
- Нет, - улыбнулся Сашка, - согласно твоему излюбленному выраже-нию: все было чисто!
Да и как было не улыбаться, не смеяться, если этот ясный умиротво-ренный рассветный час, словно предчувствуя грядущие перемены, вознамерился порадовать и побаловать проснувшихся в это утро людей спокойным, прозрачным началом нового дня, обласканного мягкими лучами февральского солнца и явить истинное чудо - спустившийся с ночных небес, еще нехоженый, белый, пушистый  снег, выбелившей все вокруг и возродивший надежду и светлые мысли: - Все будет хорошо! Ах, если бы помыслы всех, кто проснулся в это утро были благими, а руки и сердца – одухотворенные любовью ко всему живому, потянулись бы к миру, согласию, добру, к земле плодоносящей, ко всем тварям божьим, к детенышам человеческим, к себе и к ближнему! Ах, если бы… если бы! Неисчислимые миллиарды этих несбывшихся, капельных: - если бы…
Они позавтракали, убрались, и заглянули друг другу в глаза, протянули обе руки для пожатия. Благодарный взгляд Сашки, выражающий сожаление, смутил Яшу.
- Санек, не обижайся, дела не терпят промедления, для меня - общение с тобой - бесценно. У меня два запала, два факела – Маруся и ты, остальное – не мое! Покручусь в городе, вернусь, не грусти! Всем мужикам нашего двора большой привет! Чуть было не забыл. Вот, прочтешь, - сказал он, вытаскивая из кармана куртки небольшой листок, - переписал из какого-то толстого журнала, зацепил он меня сильно, почему… пока еще не понял. Оставляю тебе, Марусе вложил в ее любимого поэта. Пусть потоскует, вдруг заплачет или, представляешь, раскинет руки и я окажусь в ее объятиях! Настроение у меня, Санек, как никогда! Смотри, утро-то какое!
Да, да… и утро и безмятежная ночь и весь этот кусок жизни - отрезок времени - наполненный мгновениями сокровенного общения слетел, развеялся в пространстве и остался в нем навсегда, но встреча… сама встреча оказалась последней.
Но, в это прекрасное утро, оставшись наедине со стопкой книг: пере-водных, чужестранных, Сашка не думал, не догадывался… и не знал об этом. Пока… пока еще не знал.
И это щадящее пока давало ему возможность жить, думать, мечтать, ждать и… на-де-яться…
Для того, чтобы не задохнуться от удара, от едкой боли и тоски – каждому дается передышка.
Сашка развернул листок.
Травы, травы перезрели,
налилась рябина соком,
ливни чисты омыли
нашу встречу ненароком.

Обнимались, целовались
ничего не обещая…
а когда совсем расстались,
жили порознь, умирая.
 
Травы, травы дозревали,
осыпалася рябина…
там, где мы любовь предали,
разрастается осина.
Почему мне? – в раздумье произнес Сашка и, вдруг его осенило: предостережение Марусе и мне – нам двоим, предающим любовь! «Жили порознь, умирая», -  повторил он вслух. Яша, ты прав, меня это касается гораздо больше, чем Марусю… я бесчувственное тупое животное, ни одной из тех… кто оказывался у меня, не заглянул в глаза, не спросил имя, не загасил свое похотливое намерение; ни одну не обнял, не поцеловал, не сказал до свидания… ведь некоторые не брали мои мерзкие деньги… Какой же я урод, такой же негодяй, как Кочнов!
Сашке не сиделось дома. Он одевался, брал с собой фанерный лист, срезал три еловые или сосновые веточки, приходил на кладбище, и натаптывая дорожку вокруг могилы Виктора подолгу читал все, что приходило на память. Попрощавшись, подыскивал какой-нибудь затерянный в лесу пригорок, опускался на лист фанеры и, не отягощая себя мыслями, сидел до ощущения холода.
Временами на него накатывался нестерпимый духовный голод и для его утоления ему недоставало подпитки. Богатство тетрадных страниц, уже не могло удовлетворить его возрастающие потребности. Он искал и не находил ничего нового. Книги, подаренные Ксенией Михайловной, были истощены от многократного перечитывания. Он рыскал повсюду, натыкался на журналы, газеты, какие-то брошюрки, но то что было в них, не находило отклика в его душе. Пусто, пусто… Городская библиотека прекратила свое существование за невостребованностью, в школьной – книг на дом не давали, ссылаясь и жалуясь на непорядочность читателей. Смешно! По большей части полки были опустошенны и растасканы самой администрацией, хорошо, если бы это были увлеченные читатели! Когда Сашка попросил показать ему то, что еще осталось, ему выложили: Некрасова, Маяковского - в затасканной обложке, Твардовского и небольшие книжки поэтов: Агнии Барто, Юнны Мориц, Пабло Неруды и тоненькую, достаточно потрепанную книжечку «Горе от ума»… и все! Вот уж действительно… горе! Только от чего?
Уязвленная собственными сомнениями и разоблачениями, душа Саш-ки теснила грудь и властно требовала сильных, взрывных ощущений и потрясений. Ему нужны были строки, наполненные страстными порывами мыслей и чувств. Разыгравшееся воображение оборачивалось бессонницей, и он уходил из дома, появлялся в котельной и на вопрос Ивана Исаевича: - Сашек, что случилось? – отвечал: - не спится. Глядя на его бледные запавшие щеки, покрасневшие веки и воспаленный взгляд, Иван Исаевич, жалостливо вздыхая, говорил: - в таком разе – выход один, приглядись хорошенько… и женись. Когда рядом никого нет – плохо и вредно для здоровья.

С тоской и предвзятостью поглядывал Сашка на стопку книг, прине-сенных Яшкой, но приступить к их поглощению, по какой-то странной, не-понятной ему причине – не решался. Помимо этого, телевизор, с многозначительной загадочностью чернея на темно-лиловой тумбочке, также не привлекал его внимание. В какой-то степени, происходящие в стране события тревожили его, но отравлять душу информационной накипью он не хотел, поскольку был убежден: чтобы не происходило в этом мире, он остается один на один с самим собой. Ощущая свое бессилие, он считал, что уж если поэтам, да еще каким, не удавалось изменить жизнь к лучшему, и что практически всем наплевать на какие-то стишки, и что сердца людей не просветляются от соприкосновения с ними, то ему незачем вмешиваться в водоворот масштабных коллизий; его существование оправдано тем, что он смог почувствовать и принять всем сердцем, далекий от его собственной жизни, мир поэтических строк, и встретить близких его душе людей.
Однажды, протирая телевизор, Сашка нажал какую-то клавишу. Внутри черного ящика что-то затрещало и серый экран вспыхнул, как показалось слишком ярко; возникло лицо загорелого мужчины, а за ним – голова верблюда, перетирающего зубами пучок сухой травы. Несколько минут он заворожено смотрел на верблюда, и когда изображение исчезло нажал другую клавишу: опять треск и белесый экран с прыгающими кадрами. Переключая клавиши, он выяснил: работают нормально всего три канала, а тот, с жующим верблюдом – самый главный.
Мужчины советовали ему купить антенну, но Сашку все вполне устраивало. Он досматривал понравившуюся передачу, что было редкостью и… отключался. Его уговаривали:
- Купи пульт, будешь рыскать по телеку!
- Пульт развращает, в голове – сплошная хамса, - поддержал его Славка.
- Правильно, - согласился Данилыч, - мои чертенеют от всяческой бе-совщины, спать не дают, хоть из дома беги.
- Ты же говорил, сыну квартиру должны были дать!
- Теперь у нас никто, никому, ничего не должен! – рассерженно вос-кликнул Данилыч.
Постепенно телеэкран заинтриговал Сашку, но не настолько, чтобы стать властителем его внутреннего мира.
Почуяв его заинтересованность, хитроумное информационное поле, с въедливой настойчивостью, принялось вовлекать и затягивать его в орбиту поверхностных, с привкусом клубнички сообщений о перетасовках одних и тех же персон, и сенсационных разоблачений, рассчитанных на публику, охочую до разного рода слухов, сплетен и предположений, однако, превратить его в поклонники подобных шоу – не удалось!
К информации другого рода Сашка оказался неравнодушен. Вскоре он понял, что ему далеко не безразлично происходящее не только на  ограниченной территории его проживания, но и во всей стране. Сообще-ние о том - что какой-то завод (в данной истории – фармацевтический), снабжающий всех нужными препаратами, атакован и перехвачен какими-то никому неизвестными амбалами в масках… а работающий на нем народ вынужден своими силами отстаивать и территорию и свои права на работу - вызвало у Сашки шквал негодования, отчаяния и боли. Он плакал. – Как же так… кто в ответе за это, кто??? Не должно так быть… не должно… Потом он ругался, орал и неожиданно вспомнил, что в его сокровенных запасниках отсутствуют стихи, в которых звучит возмущение против несправедливого порядка бытия и прорывается вопль протеста против власть имущих. – А может быть в этих стопках чужестранных книг, есть то, что меня волнует? – подумал он. – Подожду… дозрею, я еще не готов, - успокоил он себя.
Иногда просмотр определенной информации сопровождался вспышками эмоций: вступая в полемику, Сашка поддерживал то, с чем согласен и отрицал то – что вызывало его неприязнь. Со временем он заметил одну особенность, когда его что-либо задевало, тревожило или заинтересовывало – он тут же получал нужный информационный сигнал, подтверждающий или опровергающий его мысли. Тоже самое происходило и с находками журналов, газет или книжек. Однажды он прочитал статью известного экономиста и социолога. Полностью осмыслить прочитанное он не смог, тем не менее, отдельные фрагменты, размышления и выводы самого автора были ему понятны и близки по мироощущению. Прогнозы автора были весьма утешительны и Сашка воспрянул духом. Наконец-то мы перестанем ощущать себя подне-вольными рабами и начнем жить по совести, по чести, по разуму, и по справедливости! Ему опять стало стыдно за свое невежество в таких жизненно важных вопросах. Мечта съездить в город и накупить разных книг, замыкалась на отсутствии средств, тем более что теперь он расплачивался за жилье и за употребляемые им блага.
Сашка напросился в помощники к пожилому, мрачноватому сантехнику. Тот оказался добрым человеком, как-то сразу привязавшись к Сашке, стал относиться к нему по-отцовски. – Ступай, отдохни, - говорил он, - после ночной тяжко. И на все возражения отвечал: - не суетись, сынок, успеешь наработаться.
На этот раз Сашке крупно повезло! Нажав клавишу, он подоспел к столу переговоров – очень сведущих и важных людей, затеявших беседу о житье-бытье всего народа! Напротив друг друга сидели не просто мужчины, а – мужи! Глядя на них, Сашка подтянулся, выпрямился и не стал прислоняться к спинке дивана. – Неудобно как-то, неэтично, - решил он для себя, - вопросы решаются в высшей степени насущные, расслабляться нельзя!
Во главе восседал весьма приятный, ухоженный мужчина: с мягкой улыбкой на почти красивом, добропорядочном лице - ностальгически напоминающий сытого, довольного жизнью барина. – На детдомовца не похож, - определил Сашка.
По левую сторону от него расположился веселый, кудрявый, темноглазый красавец брюнет, совершенно уверенный не только в своей неотразимости, но и в собственной абсолютной нужности и неприкасаемости. – Любимец женщин, - хмыкнул Сашка, - явно не детдомовец.
Неподалеку от него примостился крупный, рыжеволосый, с периодически краснеющим лицом - молчун, о котором обычно говорят: - себе на уме, или – этот… мимо своей выгоды не проскочит! – Тертый дядька, хотя на детдомовца не тянет!
Внимание Сашки привлек говорливый, самозабвенно увлеченный спасительными идеями, позарез необходимыми народу и вообще всей стране - лысеющий толстячок, с большими яркими губами на розовощеком, крайне круглом лице. – Какое совпадение… похож на зубрилу Лёньку детдомовца, и лицом и говором, - обрадовался Сашка, - и шпарит взахлеб, как по шпаргалке.
По правую сторону разместились чересчур круто не расположенные друг к другу мужчины. – Мест что-ли не хватило на той стороне?
Один из них – угрюмый, большеносый, с блеклой шевелюрой, с вытянутым бледным лицом – был предельно насуплен и чем-то сильно озадачен или напуган? Рядышком с ним, будто понарошку, пристроился – в розовой рубашке, в розовом галстуке (красивый галстук!) – такой весь чистенький, славненький, интеллигентный, похожий на пижона – молодой мужчина. Сразу видно – умный, но, по какой-то причине, слишком стеснительный.
Сашке он напомнил другого детдомовца, круглого отличника и тихо-ню, кстати и фамилии у них совпали… на одну букву, только у детдомовца она была длинная, а у этого – короткая и фыркающая!
Конечно, - размышлял Сашка, - разве его можно сравнить с этим крупноносым, лобастым обладателем объемного черепа, с этим - басовито гудящим, крупномасштабным товарищем, с этим здоровяком, железно уверенным в том, в чем давно уже разуверились, и порядком подзабыли граждане страны… какой? Темно-коричневый пиджак, голубая рубашка и багрово-красный галстук – это знак особой породы! – Наверное, заведовал детдомом, - догадался Сашка.
И… такая жалость! Рядом… переминаясь от нетерпения и праведного возмущения, ютился несмотря на неудобство, миловидный, ухоженный, с признаками интеллекта на лице, известный обладатель неведанного яблоневого сада. Всем своим видом - сохраняя блуждающую в уголках рта насмешливую улыбку – он демонстрировал безоговорочное несогласие со всеми, тем самым доказывая полную безнадежность, беспер-спективность, а главное – бессмысленность данной дискуссии, да и вообще всех прочих! Что там мелочиться! Думать надо масштабно и глубоко! – Интересный ведь человек, что ж они такие непонятливые? - расстроился Сашка.
И уж совсем не вписывался в это яркое сообщество мужей – спокой-ный, седовласый, немногословный, ни на что не претендующий, грузный пожилой мужчина, в сером пиджаке, похожий скорее не на участника, а на подневольного стороннего слушателя, за спиной которого остались многочисленные серьезные деяния и отутюженные дороги былых заслуг. Мрачновато, с какой-то обреченностью во взгляде, он смотрел перед собой. - Устал мужик до смерти, - вздохнул Сашка, - о подкидышах, наверняка, наслышан.
Напротив него возвышался такой колоритный основательный, оптимистически настроенный, темноволосый крепкий мужчина. Слова и фразы, которые он произносил резко отличались по тону, по размаху и по загадочности: - Не знаю, что вы там мямлите… что вы тут подносите… доказывать, разводить все мастера, а как что, то сразу… пшик! Напугать нас… тужилки не хватит! А если что… откуда вышли, туда и войдем! – Крутой мужик, - рассмеялся Сашка, - точно был предводителем ни одного детдома!
Говорили все: разные голоса, тональность, манеры, разномастные пиджаки, галстуки, шевелюры, лысины… и слова разноречивые: у каждого абсолютно правильные, не вызывающие сомнений. Все всё понимали, знали, во всем разбирались, но каждый (буквально каждый) имел свою схему преобразований.
Работают ребята, хотят добра всему народу, стараются хоть как-то походить на людей, ну… на тех, что за горами за морями-океянами! А чем мы хуже? Да ничем, черт возьми! Сколько ж можно доказывать? Ох, и пожалеют те, кто не верит, что мы… хо-ро-ши-е!
Все продумано, скомпанованно, все идет, как нельзя лучше… какое может быть недоверие?! Живите себе, мы все подладим, подтасуем, подкорректируем, подмажем, подсластим для вкуса и аромата - и все! Слоистый пирог готов, а он большой такой, ну, очень большой! Всем по кусочку, никого не обойдем, никого не забудем! Спите себе спокойно, пейте себе на здоровье - никто не запрещает, и закусывайте хоть крылышками, хоть ножками, хоть грудками, хоть окорочками, хоть потрошками! Главное, есть из чего выбрать!
Переговаривались, спорили, молчали, перебивали друг друга, улыбались, посмеивались, переглядывались и даже перешептывались.
Обладатель яблоневого сада, восторженно воспринимая собственные живописные видения, воистину был прекрасен! Олицетворяя все признаки лидерства, он был необычайно пылок, красноречив, и неподкупно убедителен!
Обаятельный кудрявый вольнодумец, одержимый прекраснодушным настроением, с беззаботной легкостью, весело  играя словами, был легок и неподражаем!
Молодой интеллигент в розовом – ласково, по-девичьи улыбаясь, скромно кивал головой – то ли соглашался, то ли скрытничал, то ли конфузился… но молчал.
Заведено бубня, подминая благодушно настроенных оппонентов, красногалстучный товарищ, настоятельно требуя тишины и внимания, чтоб не расслабились, резал жестокую правду-матку, доступную только лично ему!
Седовласый молчун в сером, уныло склонив голову над столом, глу-хим монотонным голосом, произносил какие-то слова, не вызывающие у других… ну, хотя бы притворно вежливой заинтересованности. Дали высказаться, и то хорошо!
Сановитый оптимист, не заботясь о впечатлении, выражался напря-мую: - мы… это… уже слышали… так что… не будем тут изображать! Что именно – не уточнял. – А навешивать… шапками размахивать… выкаблучиваться… все научились…. Чему научились – неясно, чьи шапки и чьи каблуки – неизвестно, что на что навесили – тайна за семью печатями!
Рыжеволосого слушали с особым вниманием. Не тая ухмылки, по-волчьи выжидая - вспыхивая и искрясь, с абсолютной категоричностью и амбициозностью, смахивающей на жесткую, безнаказанную наглость, без заминок, одним махом - он огласил свои концепции и намерения. Возникшая тишина – признак согласия. Что… слишком много знает и чересчур много имеет??
Недоуменно пожимая полными плечами, говорливый толстячок, склоняясь к рядом сидящему сотоварищу, почти не разжимая аппетитных губ, краснея и посмеиваясь, - пробулькивал ему в ухо свои соображения, рассчитывая на участие или на согласие? Какая разница! Главное - облегчиться. – Жалкий какой-то, - посочувствовал ему Сашка.
Сашку заинтересовал насупленный, с блеклой шевелюрой, мужчина. С маниакальной стойкостью и упертостью… устремленно, сосредоточенно он смотрел перед собой, и после каждого очередного прожекта – катастрофически мрачнел, стискивая рот и серея лицом. Он был похож на профессионального трагика,  готового в любую минуту сорваться с места и, грозя неведомой карой, выплеснуть на столь беспечных близоруких господ-сотоварищей, шквал возмущения и негодования! - Прямо мученик какой-то, - вздохнул Сашка.
Что говорил председательствующий благодетель – было неважно. Он просто присутствовал, и ему незачем было надрываться. Достаточно было того, что он был бодр, подтянут, голову держал прямо, уверенно; блуждающая по его благопристойному лицу обворожительная улыбка, обнадеживала и умиротворяла. Вообще он был абсолютно у своей тарелки и сиял как блюдечко с голубой каемочкой!
Все сошлись на том что ВВП (не путать с ПВО) возросло, или только готовится возрастать, и уже сделаны очень большие шаги к тому, чтобы перекрыть все лазейки этой ненасытной заразе по имени – инфляция (не путать с инфлюэнцей!).
Сашку охватила радость: во-первых – он понял, о чем идет речь; во- вторых – испытанная им гордость воодушевила его; в-третьих – он уяснил: - жить стоит, хотя бы для того, чтобы дождаться, увидеть и принять участие в созидании прекрасного, светлого будущего; в-четвертых – он решил пересмотреть свою концепцию о поэтических сроках жизни: - в конце-концов я не поэт, а всего лишь – ее блаженный преданный почитатель!
С радостным ощущением бытия - утомленный мыслями и чувствами, сраженный впечатлениями - Сашка уснул.
Утром, преодолев утренние процедуры, он вознамерился провести свой единственный долгожданный выходной… ну, скажем так – празд-нично! Но, предусмотрительно заглянув в кошелек – понял, праздничного обеда не будет. Он вскипятил воду, налитую из-под крана, наполнил керамическую кружку, взял в руки пачку чая, открыл ее и вдруг обычный, ежедневно употребляемый им чай, показался ему отвратительно пахнущим то ли травой, то ли репой, и еще черт знает чем! Хлеб, неприглядного серого цвета, запакованный в жесткую, пористую маслянисто-черную корку, отдающую прогорклостью –  был грубым и безвкусным.
И Сашка, ни с того ни с чего, будто чем-то одурманенный, вспылил и впервые... да, да… впервые матернулся. – Ё-твое, на хрена мне этот ВВП, и что мне эта  проститутка по имени – инфляция, когда в кошельке моем – пусто?! И что я имею от всех этих достижений? Не будь Вити, я бы уже сдох! Почему не узаконены  права тех несчастных, кто – не по своей воле, вырвался на свет? Почему разрешили меня выбросить? Почему определили в детдом, а потом забыли вообще? Я есть, я – существую! Мать, отец, кто еще там… мать их… забыли, но государство должно или не должно знать что я, черт-подери, почему-то родился и что мне… мальчишке некуда было деваться?
Я выжил, выкарабкался, остался, но зачем? Если бы обо мне вовремя позаботились, я стал бы полезен обществу, государству, и оказался нужным хотя бы одному человеку - женщине, ребенку, другу! Ну, хорошо, я – никто! А вот дядя Коля, всю жизнь поддерживающий огонь в топке? Кто позаботится о его старости? Потом Сашка вспомнил, что вернувшиеся из города рассказывали что там вырастают, как грибы после дождя (наверно золотого), огромные навороченные домины, огороженные наглухо от всего божьего мира…
Все, настроение, как рукой сняло! Праздника не получилось. Праздник - состояние души… а душа, словно птица певчая; то поет, щебечет, то  нахохлится, пригорюнится… молчит, и ничем ее не проймешь: ни уговорами, ни попреками, ни лестью, ни посулами!
Три недели Сашка не подходил к посеревшему от тоски и одиночества телеэкрану. - Обойдешься без меня, и пыль протирать не буду! – И так хреново, да еще ты - подбрасывая всякую ложь и небылицу - и засоряешь мозги! Мне не нужны прожектерские утопии, обещания, твоя полуправда, твоя успокоительная микстура, замешанная на чертовщине! - восклицал Сашка, обращаясь к ящику, как к живому существу.
И, все-таки, два одиночества - это две натянутые до предела струны, какая-нибудь, да не выдержит – оборвется! В этот вечер Сашка взял тряпку, с особой тщательностью обтер весь телевизор, нажал клавишу и, примостившись на диване, приготовился воспринять то, что возникнет на экране. – Что будет, то пусть и будет, - равнодушно подумал он. И надо же такому случиться! Сашка опять попал на кворум… кулинаров!? Чудеса, да и только!
Иностранные профессионалы: итальянцы, французы, напоминающие наших любимых южан,  индусы – по виду не вызывающие сомнений, хотя… кто его знает, немцы – отлично говорящие по-русски, и когда только успели?... китайцы, японцы – вроде бы как настоящие, но сильно смахивающие на уважаемых нами азиатов, рассказывали о том, как начинали, как решились (несмотря ни на что) взяться за столь рискованное дело, и все для того, чтобы облагородить, окультурить нашу исконную кулинарию. В самом деле, нельзя же всю жизнь хлебать щи, глотать кашу и закусывать селедкой с луком!
Демонстрируя свои изобретения, все участники конкурса усиленно подчеркивали свое уважение к пристрастию россиян. Один из них изобрел способ превращения русского кваса в изысканный напиток и получил за это новообразованное чудо, на каком-то очень престижном конкурсе, весьма значительную награду. - Надо же, - подумал Сашка, - стараются подогнать наше питье под европейский уровень, чтоб и другим захотелось приобщиться к нашему родному квасу! А если… всего лишь – замутить, обезличить… и запатентовать?
После демонстрации всех изысков, после упорной тяжелой конкурен-ции, членами достойного именитого жюри, единогласно было заявлено: Москва – столица России… признана Меккой ресторанного искусства!
Сашка был в восторге: - вот утерли всем нос! Москва она и есть Москва, - с гордостью заключил он.
Утром он опять пил чай, на этот раз, заваренный непрозрачным бумажным пакетиком. Пакет разошелся по швам, и в кружке закрутилась мелкая-мелкая, черная-пречерная труха. Он выплеснул эту муть, ополоснул кружку, взял другой пакет и прежде чем опустить его, решил прочитать - где, в каких краях и уголках нашей необъятной родины, или всей земли выращивают, расфасовывают эту черную пыль, но микроскопические буквы на коробке были так невнятны и бледны, что у него зарябило в глазах, и главное - эта чайная мука предназначалась и другим вавилонским жителям: татарам, украинцам, узбекам и всем остальным обитателям бывшего Вавилона. Вкус чая напоминал слив со сковородки, в которой жарили то ли рыбу, то ли капусту, а может быть… мясо?
И Сашка опять взорвался, вспоминая свой вчерашний теле-восторг.
- Гордость! Придурок! Чему радуешься? Мекка! Москва! Баран без-мозглый! Ты видел, кто сидел за столами? Ты видел, что им подавали, и что они пили и ели? Ты – гражданин этой страны, ты – ее подданный, и она за тебя в ответе! Ты, да, да… ты можешь заказать себе сто пятьдесят граммов атлантической, донной рыбы (со дна что ли, черт ее дери, оторвали?) по цене, которая никогда не вырисовывалась даже в мыслях твоих, а уж в кармане… смешно даже! И рыба эта, прикинь, прилетела… да, да… для тебя, дурака, из столицы чужого государства в столицу твоего государства, и срок ее полета должен быть минимален а иначе, иначе блюда не получится?!
Что за рыба такая, черт ее знает!? Возгордился! Ты кто? Окаянный подметальщик, уборщик, выгребальщик, чистильщик! Кто ты такой? Есть ты, нет тебя – какая кому разница? Я – Александр Иванович Кочнов! А кем был этот Кочнов Иван? Видишь, тебе даже в этом отказано! Тебе некого судить, кроме себя самого! И ты никогда не узнаешь, кто та женщина, и почему она выбросила тебя, сына человечьего?
Сашка проснулся, прислушался. Ночь, тишина. Он лег на спину. – Приснилось, - подумал он с чувством грустного сожаления и закрыл глаза. И вдруг опять услышал… Сашенька… Сашенька… не заблудись… Нахлынувшая радость, растворила его сердце, и он – боясь пошевельнуться, ждал повторения. Сашенька… так его называла Ксения Михайловна, но этот голос – молодой, нежный, с протяжными ласковыми нотками – был ему незнаком.
Чей голос? И вдруг сердце его рванулось, забилось – и он догадался, почувствовал и узнал… мама… мама… Он вскочил, включил свет, походил по квартире, подошел к дверям, прислушался, посмотрел в окно. Никого. Тишина. Несколько мгновений он стоял, и вдруг закричал: - мама, я отыщу тебя, найду твои следы, обещаю, спасибо мама… я люблю тебя, люблю…, прости меня, мама… прости… ты ни в чем не виновата, я услышал твой голос, теперь мне не страшно жить…
Теперь, когда сердце Сашка откликнулось на зов крови, и он впервые ощутил вкус родства… взамен безличного она – возникло… мама – имя женщины, родившей его. Свернувшись калачиком, шепча и повторяя это имя Сашка попытался проникнуть в тайну,  сокрытую от него. – Мама заболела: одинокая и беспомощная она вынуждена была расстаться со мной, возможно лишь на время… плача и страдая мама думала обо мне, и умирая… предупредила меня о чем-то…. Почему только сейчас я услышал ее голос и  узнал ее? Почему?  Боль запоздалого раскаяния пронзила его сердце. - Потому что ты отвергал ее, ты был категоричен и жесток, и ее голос, блуждающий в пространстве, не смог к тебе прорваться. Слезы стекали по его лицу, но Сашка их не чувствовал.
Утром он проснулся на мокрой подушке с радостным ощущением пе-ремен. - Что бы ни случилось, это навсегда останется во мне, - произнес он вслух. Улыбаясь, он опустил веки, и опять услышал: - Сашенька… Сашенька… не заблудись…
Сашка отослал несколько запросов в разные инстанции и стал ждать. Он верил и надеялся, он мечтал…
Душа Сашка рвалась на простор. Ему казалось что он застрял на перекрестке четырех сторон света. Что таят эти бесконечные дали? И что происходит на дорогах и подступах, ведущих в эту бесконечность? Ему хотелось пройти хотя бы одну из этих дорог. Сердце его, разгораясь и обжигаясь, замирая екало от манящей новизны и волнующей неизвестности. С пониманием того, что он уже не юнец, в нем нарастало тревожное ощущение упущенного времени. Вставал невыносимо противный вопрос, после которого возникало ощущение неприкаянности и абсурда. Жизнь, а что это такое? Возможность просто жить… и все? Для чего жить?
Сашка лукавил. Ответ был ему известен, как никому другому. Непри-знаваемая, отвергнутая им истина, была заключена в простом и ясном слове – любовь, и если она есть, то есть и все остальное: смысл, радость, вдохновение, бесстрашие, счастье и вообще – все вокруг.
Увиливая, путаясь и барахтаясь в нескладных, противоречивых рас-суждениях, Сашка искал ей замену, упрямо внушая себе, что настоящая любовь – нечто волшебное, недоступное и редкостное. - Как с ней встретиться, как узнать ее, как найти? Она не прячется по закоулкам,  не валяется на дорогах. Она чиста, открыта и чудодейственна. Искать? Нет. Просто распахнуть сердце, и она сама найдет тебя и укажет путь. Сашка задумался. - А мое отношение к поэзии и к тем, кто оказался на моем пути… не любовь? Любовь. Какая? Нравственная, духовная, а та женщина, познавшая меня… любовь?
Яша говорил, что желание, влечение, сладострастие – часть любви; ее начало, перерастающее в чувство сердечной, глубокой, самоотверженной привязанности. - Но со мной ничего подобного не происходит… выходит я разминулся с любовью. Почему? Да потому, что Кочнов Иван зачал тебя в похоти, а не в любви, и ты такой же урод, как он! А вдруг он тоже разминулся? Возможно. Значит, я должен его простить?...
Так может быть, любовь – это фантазия, воображение, иллюзия, пре-красное чувственное видение, заключенное в изумительных строках: - «не-много красного вина…, немного солнечного мая… и тоненький бисквит, ломая тончайших пальцев белизна». А что делать с этим: - «когда склоняяся на долгие моленья, ты предаешься мне, нежна без упоенья, стыдливо холодна, восторгу моему едва ответствуешь, не внемлешь ничему и оживляешься потом все боле, боле – и делишь, наконец, мой пламень поневоле!»
Черт подери, мне ни разу не пришлось молить… они сами… мне ни разу не захотелось узнать имя, заглянуть в глаза, погладить, поцеловать, прижаться, склонить голову и, не разрывая объятий, уснуть рядом… и проснуться от избытка радости и счастья. Почему? Потому, что мой первый опыт общения с женщиной оказался столь нелепым, неприглядным и грубым, и в каждой я вижу ту, что сидела передо мной на кровати? Испытанное мной унижение и жгучий стыд убили во мне все другие чувства: меня раздели, выпотрошили… и изнасиловали. И теперь я осознанно мщу тем, кого увлекаю,  а затем выпроваживаю без жалости, без угрызения совести. Это ужасно! Я – чудовище! Но я так не хочу… не хочу! Что мне делать с собой? Господи, вразуми меня, подскажи, помоги, если я еще не совсем испорченный, - заплакал Сашка, закрывая лицо руками. И вдруг опять прозвучал знакомый голос… Сашенька… не заблудись. Он поднял голову, выпрямился, вытер слезы. – Обещаю тебе… мама… обещаю… я разберусь… найду в себе силы… отыщу свою дорогу…
Мир огромен и многообразен, а я в нем не участвую. Воспринимая его через поэтические строки, я чувствую себя счастливым, но разве это мой мир? Он подарен мне теми кто жил, творил, любил, был любим, был счастлив и весел, был признан и известен… Да, страдал, метался, сопротивлялся, падал и возвышался… погибал, пил вино, имел друзей и недругов, познал прекрасных женщин, это была их жизнь! А что я? Где моя жизнь, и что я в ней делаю? Живу ли я вообще? Или мне это только кажется?
Я живу в сновидениях, в мыслях собственного происхождения… влюбляюсь в образы, лики, воспринимаю мир чужими глазами: вижу, слышу, ощущаю только то что видели, чувствовали они. Я – фантом, призрак? И что же? До конца дней своих я буду драить, скоблить полы, стены, мыть окна, чистить тазы, убирать чужую грязь, чужой смыв, собирать мусор, дежурить в котельной… коротать за чашкой вонючего чая, присутствовать за дворовым столом в качестве доморощенного чудика? Для кого я расписал жилище, погибшего по моей вине Виктора? Зачем я появился? Для какой цели? Можно просто появиться, и просто исчезнуть? Был – не был. Значит надо заявить о себе? А иначе… зачем?
Мысли возникали, клубились, сворачивались и исчезали. И однажды Сашка пришел к выводу: только тот, кто через меру, через силу, вопреки всему – определил свою дорогу, имеет право - набравшись смелости и даже нахальства,  четко и открыто заявить: я – есть!
Во мне все: добро и зло, любовь и ненависть, и я не знаю, что возьмет верх, что останется, что исчезнет, что возникнет и образуется. Презирайте, любите, казните, делайте что хотите, но признайте мое существование! Я хочу, чтоб вы знали: я – ЕСТЬ!
Общение с мужчинами помогало Сашке и защищало его от собствен-ной смуты, теперь же его все чаще охватывало чувство острой жалости и мысль, что они еще больше сироты, чем он - угнетала его настолько, что он забывал о поэтах и жизнь этих дворовых мужчин печалила его гораздо больше. – Как же так? Они не пишут стихов, не читают их, но сердце мое разрывается от боли и сострадания к ним. Почему? Может быть мой отец, Иван Кочнов, был таким же как они и неизвестные мне братья, возможно, рожденные от него – тоже стали сиротами?
И когда, в одну из встреч с мужчинами, Сашка заикнулся о том что у него возникло желание учиться, все буквально всполошились, и это обстоятельство еще более убедило Сашку в том, что они: если не сироты, то уж точно детдомовцы!
- Учиться, где?
- В Москве.
- Стихи писать?
- Нет. Хочу получить образование.
- Ты и так образован, - усмехнулся Славка, - может лучше обучиться мастерству, выбрать по душе училище?
- В училище он уже отучился, - отозвался Ильич, - мастер на все руки.
- По твоим талантам, Санек, - рассмеялся Костик, - тебе нужна только вышка… ну, высшее учебное заведение.
Все рассмеялись.
- Да, Костик, вышка – это всегда актуально!
- А жить на что будешь?
- На стипендию.
- Где? На улице?
- В общежитии.
- А как же квартира?
- Сдавать.
- Кому? – хмыкнул Славка.
- Да хоть тебе.
- Мужики, - остановил их Данилыч, - ей-богу, как дети малые! Москва и не таких, как наш Санек, переламывала и выплевывала, пропадет он там, сгинет, затеряется. Забыли, сколько наших ребят пропало? Об училищах – забудьте. Новым русским – училища не нужны!
- Все ринулись в криминальные дела.
- Саня для них – лакомый цыпленок! Сожрут, и не отрыгнутся! Желудки у них – железобетонные!
- Ну, и что теперь?
- Санек, живи в своем мире, не рвись в чужой, не твое это. Встретишь хорошую, добрую девчонку, только не ленивую…
- Ни тупую, ни вредную, ни дылду и не толстую! – перебил Данилыча Костик.
- Святая наивность, - рассмеялся Славка, - ты, брат, не знаешь какие окорока наращивают в домашних, тепличных условиях, так называемые худенькие, тощие коротышки!
- Спасибо вам за разговор, за участие, - растроганно  произнес Сашка, - пожалуй, вы правы.

Основательно издерганный и измученный самоедством Сашка обратил свой взор на стопку книг, подаренных ему Яшей. – Осилю ли? – устало усомнился он. – Как там говаривали на Руси? – произнес он, лениво позевывая. – Взялся за гуж, не говори, что не дюж! Он взял в руки книгу, лежащую сверху, открыл первую страницу, и оказался на чужом пространстве в совершенно незнакомом времени, среди людей, живущих по законам непонятным ему и совершающих странные поступки… Их побуждения, намерения, отношение к себе, к окружающим и вообще к жизни, показались ему надуманными, чрезмерно жесткими… Их рассуждения, философия – представилась ему чрезмерно преувеличенной, нереальной, очень далекой от того, что было ему близко, понятно и знакомо.
Однако, плутая в этом пространстве, в поисках приятия и соприкосновения с их душами, Сашка, со свойственным ему упорством, обследовал каждый уголок этой загадочной территории. Поглощенный чтением, он забыл обо всем… что-то ел, пил, передвигался, работал, подрабатывал, проскальзывал в свое жилище, запирал дверь, задергивал шторы и… исчезал в промежутке, заключенном на страницах, с единственной целью – стать полноправным участником всех происходящих событий.
Шаг за шагом, спотыкаясь, блуждая, остывая, загораясь - он освоил эту мощную, громкую, страстную необъятность, подвергая испытанию лишь собственный разум. Отстранив сердце от участия, он предоставил возможность сопереживания – холодному, ясному, логичному разумению. Все так и есть. Зачем сердцу страдать, исходить отчаянием, содрогаться от ужаса и бессилия и принимая удары судьбы, считать их справедливой карой? Кому? Человечеству! Всему? Ну, да! За что? За все! Счет открыт, ой, с каких времен! С незапамятных! И ничего не изменилось???
Предательство, злодейство, изуверская жестокость, вопиющая глу-пость, непомерное лицемерие, алчность, властолюбие, адская похоть – все это, с попустительства человечества - укоренилось, разрослось, распусти-лось пышным цветом, дало плоды, и на законных правах – осеменило все пространство! Любовь, невинность, чистота, бескорыстие, совесть, добро, справедливость – поруганы, изгнаны и уничтожены… за невостребованно-стью! Какой прок от всего этого? Ненужная, бесполезная поклажа для тех, кто рвется к вершинам власти, кто жаждет золота, кого увлекает не дело, не сама работа, а путь к успеху (какому?) погоня за карьерой и продвижением к личному обогощению, и весь смысл в беготне за положением в обществе (каком?), для какой цели, для какого блага, и вообще - для кого в частности? Для всех, для других, или только для себя? Ого! Заглотить может и удастся? Но как переварить??
Перечитывая, Сашка возвращался в исходную позицию затем, чтобы отряхнувшись от первого ошеломляющего впечатления, переосмыслить все заново и вынести окончательный приговор богоподобному существу по имени – человек!
Зачем, во имя чего понадобилось этому странному, почти неизвестному мифическому островитянину, не просто напрямую задать этот сволочной устрашающий вопрос: - быть или не быть? но и получить на него ответ? Как случилось, что однажды прозвучавший вопрос, устремленный вверх, подобно выпущенной стреле, завис над всем человечеством и каждый рожденный на земле должен, так или иначе, дать ответ?
Ему взбрело в голову, а нам отвечать! Вместе с тем, прежде чем усо-мниться надо очутиться у края бездны, или хотя бы поблизости (края могут оказаться рыхлыми) раскрыть глаза, вытянуть шею, наклониться, заглянуть, рассмотреть что там, на самом дне и уж потом – громогласно, уверенно, отчетливо ответить: всего лишь один раз (второго случая не будет) на вопрос, заданным этим загадочным англичанином.
Спрашивается, зачем себя насиловать и истязать? Подошел, постоял, и если шея короткая… как бы наклонился, как бы заглянул: увидел, не увидел, какая разница… плюнул, чихнул, можно высморкаться… и ушел без всяких вопросов и тем более – ответов. Конечно, можно обойти стороной гиблое место, можно осторожно – босиком, на цыпочках пройти мимо или где-нибудь затаиться (кой-какие уголки еще сохранились), можно перемахнуть через кордон (авось не выдадут!), да и вообще – сигануть на край света! Опять край? Куда ни сунься – край… и вопрос, как дамоклов меч, почти касается затылка.
Где выход? Везде и во всем.
Вовремя остановиться, задуматься, усомниться – своевременно ужас-нуться бесплодности собственного существования, и, выбрав подходящий момент – сделать шаг… один, другой… оглядеться, прочувствовать, уравновеситься… от чего-то отказаться, кому-то бескорыстно безымянно помочь, кого-то полюбить всем сердцем и возродить в своей душе радость! Нужно (всего лишь) отыскать тропинку к радости – единственной и неповторимой. Она дается каждому! Природа не поскупилась позаботиться об этом. Сказано: Блаженны люди, чьи сердца переполнены радостью, ибо Радость от Бога.
Так быть или не быть?
Страшит преемственность вопроса…
пугает бездны глубина...
Так что же происходило с Сашкой?
Сашка участвовал в стремительно разворачивающихся коллизиях, описываемых автором… воспринимая и понимая смысл происходящих деяний удивлялся, порой возмущался, временами раздражался, сердился и иронизировал, но… не захлебывался от жалости, не орал от ярости, не рыдал от сострадания, не бунтовал, не влюблялся, как бывало раньше, не возжелал до беспамятства, не растворялся в мечтах, не обессиливал от нежности, не взлетал от восторга и радости… ничего такого не произош-ло.
Женщины? О! Одни предстали перед ним мужеподобными, мерзко похотливыми бесстыдными извращенками, зловещими глумливыми интриганками, забывшими о долге и родстве… другие – слабыми, безропотно подчиняющиеся обстоятельствам, инфинтильными, склонными к сумасшествию и суициду. Пугливая Офелия, жаждущая быть несчастной, так и не поняв что происходит вокруг нее, превратилась в прекрасную фиалку, оплаканную лишь братом. В ее жилах струилась девственная кровь, и как ей – нежной можно было выжить среди бесчинствующих, алчных, и воинствующих? Невинная прекрасная Дездемона… какого черта влюбилась в этого бешеного необузданного параноика? Прелестная юная, прямодушная Корделия стоила того, чтобы ее оплакать, но автору было не до нее: его вдохновляли гении зла. Зло ведь так притягательно, оно возбуждает – в нем такая мощь, такая страсть, такая неистовость! Одна утонула, двоих придушили, королеву отравили… ну и что?  «О, ужас! Ужас! О, великий ужас! Кровь, кровь и черепа шутов! А что король? Король дурак! Прожил жизнь, а глуп, как пень: корки нет на черный день».
Сашка прочитал… и трагедии и комедии. Его прекрасная память, ничего не перепутала,  не заблудилась в именах и названиях, не сбилась с толку. Все остались на своих местах, на своих страницах и главное – не разбрелись. Однако, став участником событий, изложенных и изображенных гениальным творцом и мыслителем, Сашка не отождествлял себя с теми, кто оживал на страницах – он не был одним из них. Разместив на страницах  воссозданные с непревзойденным мастерством образы, автор не поскупился, щедро предоставив возможность лицедействовать, и Сашка не упустил такую возможность. Отыграв все роли, он остался самим собой. Сашка оказался не только талантливым актером, но и талантливым зрителем. Его кругозор расширился, границы неизвестного раздвинулись, чувства стали глубокими, мысли – насыщенными, ощущение пространства – полнокровным и чувственным. Получив такую подпитку нужно уметь распоряжаться и пользоваться ею, а для этого человеку даются тикающие минуты (иногда – секунды) часы, дни… и даже годы – успеть бы… не пропустить бы тот самый, единственный момент собственного прозрения.
Близости ни с кем не возникло, но сердце Сашки соприкоснулось с шутом: «Скажи, дяденька, какое званье у полоумного? Дворянин он или простолюдин?» «Кукушка воробью пробила темя, за то, что он кормил ее все время», Для Сашки, именно в репликах шута был заключен весь смысл трагедии: в них была правда – близкая, понятная, и она была сродни ему. – Да, я не Гамлет, я – не король. Я – просто шут.
«У кого ума крупица, тот снесет и дождь и град.
Он ненастья не боится, счастью и несчастью рад.

А ты, знаешь, куманек, какая разница между
Злым дураком и добрым дураком?

Я злой дурак – и в знак того ношу колпак,
А глупость добряка видна издалека».
По нескольку раз Сашка просматривал страницы, но тайна исчезновения шута так и не открылась ему. Образ шута, введенный автором в трагедию – сгинул бесследно. - До шута ли, когда такие люди схлестнулись в смертельной схватке! А был ли шут? Если был, то почему никто не заметил его исчезновения? Замерз, умер от голода, заболел, затерялся в толпе нищих и бездомных бродяг? Сашка полюбил шута и запомнил его последние слова: «а я лягу спать в полдень…» - Что за этими словами? Шут – являлся олицетворением безымянного сиротства… да, он был истинный сирота!
После небольшой передышки Сашка принялся за сонеты. Перечиты-вая, он искренне восторгался цельностью образов, изяществом строки, красотой стиха, емкостью заложенной в них мысли, и выверенной строгой законченностью замысла.
Но… соблазна что-либо перенести в заветную тетрадь, у него не возникало. Душа Сашки был освещена другой поэзией… единокровной. Нечто подобное происходит, когда останавливаешься перед творением из мрамора и, поражаясь совершенством форм, дивишься мастерству ваятеля. Душа восторженна, но холодна; можно дотронуться, прикоснуться, провести ладонью по манящей гладкой плоти изваяния… уходя, оглядываешься, и оказавшись в другом месте вдруг натыкаешься на головку белого подснежника, на крохотные соцветия синеглазых или желтоглазых цветочков… душа распахивается и что-то восковое теплое возникает в груди и хочется наклониться и все вобрать в себя. Прекрасные поэтические строки сонетов – не взбудоражили его сердце и тот самый холодок, о котором он говорил с Ксенией Михайловной, не исчезал.
В тетрадь Сашка занес всего десять строк:
Быть или не быть – таков вопрос;
что благородней духом – покоряться
пращам и стрелам яростной судьбы
иль, ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть –
и только; и сказать, что сном кончаешь
тоску и тысячу природных мук,
наследье плоти, - как такой развязки
не жаждать? – Умереть, уснуть. Уснуть!
и видеть сны, быть может?...
Кто-то усомниться: и это все? Так стоило ли читать, участвовать для того, чтобы отколоть от столь мощной глыбы всего лишь один осколок? Стоило. Если выбираешь только то - что доступно твоему разуму и только то, что можешь усвоить и осмыслить.
Сашка окреп, возмужал и совершенно утвердился в том, что он – по выражению Якова - чистокровный русак неизвестного колена и неизвестного замеса? Но какое это имеет значение, если русский язык – это лучшая часть тебя самого, если ты пропитан запахом и вкусом земли, на которой живешь, если твое нутро заражено этим странным… трудно определяемым духом - подчас невыносимо мучительным и тяжелым, и тебя хоть режь, хоть жги, хоть пытай, хоть загоняй к черту на кулички - ты всецело остаешься русским! Одиноко, противно, тошно так, что порой – или в омут или за тридевять земель, а уж там, хоть рви на себе рубаху – все едино, не избавишься от тоски смертельной! «О, ужас! Ужас! О великий ужас!» Но, свой ужас всегда милее ужаса чужого.
Сашка помнил слова, однажды сказанные Данилычем:
- Чудной мы народ, чудна земля наша. И не приведи бог, ежели кому-то удастся искоренить эту русскость, рассечь наши сердца, сломить наш дух: спасения не будет ни нам, ни нашим потомкам.
- По моим наблюдениям, - усмехнулся Славка, - этим искоренением и рассечением занимаются весьма успешно, ни кто иные, как сами русские!
- Слава, - вздохнул Данилыч, - умеешь ты подпустить и воздух подпортить.
- Зато не страдаю запорами, - рассмеялся тот.
Более полутора месяца понадобилось Сашке на то, чтобы переварить и усвоить прочитанное. Утолив голод – насыщенный чувствами и мысля-ми, он не был готов к новому испытанию. Четыре тома Байрона притягивали и пугали. Он открывал их, перелистывал и захлопывал, понимая, что одолеть такую глыбу с ходу не удастся. Потребуется немалое напряжение сил, к тому же – ему не хотелось вновь оказаться в незнакомом месте, на огромной чужой территории. Неужели? Право же, смешно! И это ему… жителю столь скромного надела, как два районных полугородка? – один из которых олицетворял его родину под названием – детдом, другой – двор с доминошным столом… и опять же: котельная, баня, подвальные трущобы с маслянисто-оранжевыми гнойными язвами проржавевших, латанных-перелатанных зловонных труб, куда приходилось спускаться, зато это было привычное пространство… страшноватое… но свое! В конце-концов, после долгих раздумий, Сашка взял в руки том (им оказался четвертый) и открыл наугад страницу. Ни одно из словосочетаний, ни целая рать глаголов, ни самое изощренное прилагательное, ни одно из наречий и определений не смогло бы передать то, что с ним произошло. Он был оглоушен, сбит, растерян, абсолютно беспомощен перед строками, оказавшимися перед его глазами…  его заклинило… он ощутил себя безумцем, пытающимся протиснуться, прорваться в неведомый ему промежуток иного измерения, грозящий потерей рассудка… или гибелью. Поэт, напрямую обращаясь к Сашке, заставил его стать участником нелегкого диалога между падшим ангелом и человеком.
Твой смертный ум не в силах
постигнуть даже малого – того,
что видел ты. И ты стремишься к Тайне!
К великой ипостаси Двух начал!
К их сокровенным тронам! Прах! Ты дерзок.
Но зреть хотя одно из них – есть смерть.
...
Так, значит, смерть приводит
К чему-нибудь разумному! Теперь
я менее боюсь ее.

И, значит,
Тебе пора на землю возвратится,
где должен ты умножить род Адама,
есть, пить, любить, дрожать за жизнь, работать,
смеяться, плакать, спать – и умереть.

Но если так, скажи, с какою целью
Блуждали мы?

Но ты стремился к знанью;
а все, что я открыл тебе, вещает:
Познай себя.

Увы! Я познаю,
что я – ничто.

И это непреложный
итог людских познаний. Завещай
свой опыт детям, - это их избавит
от многих мук.
Эти строки, выхваченные наугад и так поразившие его  воображение, принадлежали мистерии «Каин». Да, именно таким мистическим образом, состоялось знакомство Сашки с еще одним чужестранным пришельцем, и Сашка сразу, без промедления, пошел… нет – рванулся на сближение, тем более, что это было обусловлено сроком жизненного пути поэта, ушедшего в тридцать шесть лет! Осознавая свое предназначение, поэт – так же как те, кого он любил, метался, страдал, восставал, боролся, разочаровывался и опускаясь на самое дно бездны выкарабкивался из нее, но все… все оказалось тщетным. Спасти себя поэт не смог, поскольку: просто быть – оказалось невозможней и нестерпимей, чем – просто умереть.
Уравновесив свои чувства, распахнув сердце, заглушив робость и страх перед неизвестностью предстоящих открытий, Сашка сделал глубокий вдох, раскрыл глаза… и отправился в странствие по необозримому простору неведомого ему мира. Преодоление оказалось захватывающим и опасным, оно подвергло Сашку испытанию: вскрылась его незаживающая сокровенная рана. Приходилось возвращаться в исходное положение и начинать все заново. «Терпи и мысли – созидай в себе мир внутренний, чтоб внешнего не видеть: сломай в себе земное естество и приобщись к духовному началу!» - призывал поэт лично его, Сашку! А иначе и быть не могло: ведь для него замысел мистерии был заключен в отношениях братьев. Себя Сашка узнавал в Каине, Виктора – в Авеле. Каин бунтует, восстает против Бога, Авель – смиряется, и приносит жертвы. У восставшего Каина – алтарь бескровный, у смиренного Авеля – кровавый.
- «Я не имею стыд, я земледелец, и возложу на жертвенник плоды… Земля дала, пусть и возьмет земля, чтоб возродить их семя к новой жиз-ни. Ты угодил кровавой жертвой больше: смотри, как небо жадно поглощает огонь и дым, насыщенные кровью?» – обращается Каин к брату, и добавляет: «Я больше жертв не буду приносить и не стерплю…»
Сердце Сашки заходилось от отчаяния и боли, и он – дрожа от вселившегося в него мистического ужаса, читал и перечитывал диалоги. И когда на все вопросы Авеля: - «Где ты был?... Что видел ты?» - Каин отвечал: - «… я к беседе с смертным не способен… Прошу тебя, оставь меня!» - сердце Сашки готово было разорваться от нестерпимого, пронзительного чувства собственной вины.
До сих пор тайна смерти Виктора была сокрыта от Сашки, но всякое бывает… вдруг кто-то со зла, или ненароком обронит истину? И невозможно представить, что могло б произойти, узнай он правду. Это стало бы для него неминуемой катастрофой.
Не я убил Витю, но ощущение вины не покидает меня… да, это я – своим безучастным жестоким эгоизмом и себялюбием привел его в ту роковую ночь на берег пруда… Я… только я… Господи, господи, какое жуткое совпадение, но я должен, должен прочувствовать ту роковую ночь до конца, а иначе зачем эти строки?
Слова, безжалостно вонзаясь в сердце, косили Сашку намертво. Рыдание перехватывало горло, слезы стекали по его лицу, но они не могли облегчить его душу… ибо были слишком тяжелыми. Это не Каин – с горячей головней в руке, а он – в ту гибельную ночь у озера, цепенея от ужаса… с фонарем в руках, беззвучно вопил:
Дать руку?... Руку?... В чем моя рука?
Где я? Один!... Проснись,
Встань, брат! Скажи, зачем ты лег на землю?
Теперь не ночь… И отчего ты бледен?
Брат, что с тобой?... Ты был еще сегодня
так полон жизни!... не шути, -
прошу  тебя. Удар мой был ужасен,
но он ведь не смертелен… Ах, зачем
ты шел ему навстречу?... О, я знаю, -
ты хочешь напугать меня! Вдохни,
пошевелись, - хоть раз пошевелися!
Вот так… вот так… Брат! Дыши!
О, боже мой!
Ощущения Сашки были реальными. Белое лицо Виктора, его откинутая рука, черный жесткий рукав, пропитанный кровью, скользкая липкая ладонь, слипшиеся пальцы… и полное безрассудство… - «Так где же я? Во сне иль наяву, в каком-то страшном мире? Все крушится в глазах моих… А это что? Роса? Нет, не роса! Нет, это кровь – кровь брата…»

Зловещие проклятия матери, обрушенные на Каина сына своего: - «Сгинь с глаз, братоубийца! Пусть всюду, где ступишь ты, трава иссох-нет! Пусть зеленый лес тебе откажет в сени, земля – в желище, прах – в могиле, солнце в сиянии и небесе – в их боге!» - не покоробили разум Сашки, но их ожесточенная непримиримость – сломила его сердце, и он усомнился в их полной, безусловной справедливости. Жестокая, бессердечная прародительница, - решил он. Ну, что? «Мир … Виктору! А мне?»
Казалось бы после такого потрясения можно было бы свернуть в сторону, отдышаться да и вообще отказаться от дальнейшего продвижения по столь опасной целине, - неизвестно на что нарвешься и чем все обернется. Возможно, что кто-то другой свернул бы с дороги, но только не Сашка. – Останавливаться, да еще в начале пути? Нет. Дорогу осилит идущий. Ну что ж, так тому и быть!
Философию поэтической драмы «Манфред» Сашка воспринял довольно спокойно и даже несколько надменно. – «Мы все -  игрушки времени и страха. Жизнь – краткий миг, и все же мы живем, клянем судьбу, но умереть боимся»… -  Старик, поверь, смерть вовсе не страшна!» - произнес Сашка вслух. – Мне ли  не знать об этом, - подумал он с усмешкой и тут же, пристыдив себя за самоуверенное дилетантство и пренебрежительную кичливость, отрезвил себя строчками: «Уже не раз я замечал, как дико мятутся наши мысли в те часы, когда сосредоточиться должны мы».
Передышка… и том второй! Что в нем сокрыто? Произойдет ли сближение, приятие и сочувствие?
Стихи не увлекли Сашку. И лишь одно, затронув мрачной удрученностью, напомнило ему его собственное состояние, когда он – в таком же возрасте, как восемнадцатилетний поэт, теряя связь с окружающим миром, испытывал нечто подобное, и в его измученном воображении возникали зловещие картины исчезающего мира, воспринимаемые им, как предостерегающее предчувствие… это были минуты его глубокой печали и тоски.
Я видел сон… Не все в нем было сном.
Погасло солнце светлое, и звезды
скиталися без цели, без лучей
в пространстве вечном; льдистая земля
носилась слепо в воздухе безлунном.
Час утра наставал и проходил,
но дня не приводил он за собою…
И люди – в ужасе беды великой,
забыли срасти прежние…
Любви не стало…
Но, дальнейшее преодоление страниц второго тома оказалось увлекательным, более того – насыщенным до предела: перед его взором возникали картины, разыгрывались исторические события, постигались истины, и каждая строка была понятна и близка ему. Ничего не отвергая – он слышал и видел  все, что было сокрыто от него безмолвной, непроницаемой… угрюмой глыбой собственного невежества и упрямства.
Итак… «Он звался Чайльд-Гарольд»… И сразу же, без малейших усилий, сносимый попутным ветром, понесся Сашка по четырехпесенным страницам поэмы:
Дул свежий бриз, шумели паруса,
все дальше в море судно уносило,
бледнела скал прибрежных полоса
и вскоре их пространство поглотило.
И уже не Гарольд, а он – Сашка, променял свое расписное жилище, двор, доминошный стол, котельную и баню… - «на ветры и туманы, на рокот южных волн и варварские страны».
Песня за песней, и в каждой огромный мир: разноцветье территорий, стран, земель и городов… оживали народы; их нравы и обычаи, величие и падение, их деяния – великие и преступные… и время, сорвавшись с цепи, двинулось вспять… с бешеной скоростью закрутилось колесо истории, переламывая романтиков и тиранов - уж и не отличить одного от другого! И разверзлась земля и заметались заголосили от боли и ужаса люди: - «И шествует война, трофеи, собирая!... Но в небе туча огненная встала, из-вергла дым и смертоносный град, и что цвело – кровавой грязью стало, и в этом красном месиве лежат француз, германец, бритт – на брата встав-ший брат».
Стало быть, ничего нового? Все тот же изначальный путь, все  тоже братоубийство? – размышлял Сашка, горестно повторяя: «Я был печален: сердце устремилось от жизни, от всего, что вновь цвело, к тем, воскресить кого ничто уж не могло». Плача, он оплакивал и свои невосполнимые потери: «Их тысячи – и тысячи пустот оставил сонм ушедших за собою… О, если б дать забвение живым!» Эти кровоточащие строки были ему слишком близки.
Сашка был и паломником и путешественником и так же, как Гарольд, страдал и содрогался от деяний тех, кто присвоил себе власть над миром, превращая цветущие земли в ад, а жизнь людей – в непереносимую муку:
Так вот каков истории урок:
меняется не сущность, только дата.
За Вольностью и Славой – дайте срок!
Черед богатства, роскоши, разврата
И варварства!
И это жизнь? Это – лишь часть ее! Такая же, как мрачные забавы матадоров и пикадоров - превращенные в кровавую бойню, в которой гибнет и конь прекрасный и гордый бык… сраженный смелою рукою? – «… со всех сторон ревут, вопят, ликуют, бьют в ладони… Так вот каков испанец! С юных лет он любит кровь и хищные забавы. В сердцах суровых состраданья нет. И живы здесь жестоких предков нравы».
Ну, что ж, время не ждет! Путешествие продолжается! О, как отрадно, подставив ветру грудь, плыть в неведомую даль! – «Вей, ветер, вей, наш парус надувая, день меркнет, скоро солнце уж зайдет». Очарованная душа Сашки пела от восторга. Он видел наяву причудливые берега, утопающие в роскошной зелени, громады угрюмых скал, изумрудные долины,  серебристые ленты рек, сбегающих к океяну, песчаные берега, изнывающие от полуденного зноя, непреступные отвесные склоны с острыми выступами, горы – сияющие вдали, ледяные вершины, взлетающие черно-синие волны - поднимающие фонтан сверкающих брызг, туманы и рассветы, огненный диск солнца, исчезающий в морской пучине, звезды – алмазами зависшие  на ночном небосводе, и золотая луна – отраженная в блестящих водах океяна… Пе-ред ним возникали прекрасные города, сады и рощи, он видел остатки исчезнувших цивилизаций – древних и загадочных, видел дворцы Востока и Запада: - «Где безупречность форм в любой руине, бессмертной прелестью пленяет мир доныне».
Перечитывая понравившиеся строки, Сашка наслаждался музыкой стиха:
Багрянцем брызжет в синий блеск воды,
и, многоцветность неба отражая, -
от пламени заката до звезды, -
вся в блестках вьется лента золотая.
Самое неожиданное было впереди. Очередная сопричастность потрясла Сашку. Охваченный неудержимой радостью, как ребенок впервые увидевший свое отражение в зеркале, он был изумлен и озадачен. Как же так?  Поэт – живший более двух столетий назад и я – Сашка, и нате вам – такое точное совпадение!
Я ненавидел этот школьный ад,
где мы латынь зубрили слово в слово,
и то, что слушал столько лет назад,
я не хочу теперь услышать снова,
чтоб восхищаться тем, что в детстве так сурово –
вколачивалось в память. С той поры
я, правда, понял важность просвещенья,
я стал ценить познания дары,
но, вспоминая школьные мученья,
я не могу внимать без отвращенья
иным стихам. Когда бы педагог
позволил мне читать без принужденья, -
как знать – я сам бы полюбить их мог,
но от зубрежки мне постыл их важный слог.
Прощай, Гораций, ты мне ненавистен,
и горе мне! Твоя ль вина, старик,
что красотой твоих высоких истин
я не пленен, хоть знаю твой язык.
Непостижимым образом, каждое девятистрочье сближало Сашку и Гарольда, и он поверил в бессмертное вечное существование души, поверил в родство и близость душ - неподвластное ни времени, ни расстоянию, ни разноязычию - и ему припомнились строки любимого поэта:
Нет, я не Байрон, я другой
еще неведомый избранник,
как он гонимый миром странник,
но только с русскою душой.
Отчего же раньше я не услышал эти строки и не задумался, ума не хватало, - усмехнулся Сашка, но лучше поздно, чем никогд.!
Невероятно. Паутина, в которой он – мучимый сомнением и жалостью к тем, кого совращал, – отвращением к себе и к той что совратила его – барахтался и зависал, подобно мухе, оказалась все той же паутиной, в нитях которой путался и застревал сам поэт! Не страшась пересудов и осуждений, не оправдываясь, не проклиная – он открыл тайну своих душевных чувственных переживаний, заключенную в ясных недвусмысленных строках:
Любовь – безумье, и она горька.
Но исцеленье горше. Чар не стало,
и, боже! Как бесцветна и мелка,
как далека во всем от идеала,
та, чей портрет нам страсть нарисовала.
Но сеять ветер сердце нас манит
и бурю жнет, как уж  не раз бывало,
и наслажденья, гибельный магнит
алхимией любви безумца вновь пьянит.
Знакомство состоялось. Поэт прощался с Сашкой: - «Прости! Подхо-дит срок неумолимо. И здесь должны расстаться мы с тобой».
Сашка закрыл второй том и в его заветной тетради, истомленной долгим ожиданием, воссияли новые строки:
Встает луна. Какая ночь, мой бог!
Средь волн дрожит дорожка золотая.
В такую ночь один наш страстный вздох,
и верит вам красотка молодая.
………………………………………….…
Ночь. Море спит. О, как в подобный час
мы ждем любви, как верим, что любили,
хоть друга нет, хоть все о нас забыли
нет, лучше сон в безвременной могиле,
чем юность без любимой, без друзей!
Нет. Сашка не прощался с поэтом. Его ждала новая встреча, ему нужно было перевести дух; поразмыслить, помечтать, отпустить на волю полученные впечатления, дать возможность памяти устояться и сделать выбор. Что осталось, что забылось и что стало той самой крупицей познания, которая отличает человека мыслящего от невежественного?
Все пережитое не исчезло бесследно, оно отобразилось, вернее – запечатлелось на внешнем облике Сашки. И когда он, после мокрой унылой осени,  после слишком долгой, холодной, неласковой, изнуренной зимы, после запоздалой весны, не сумевшей или не успевшей собраться с силами… объявился во дворе, все – не отвечая на приветствие, несколько мгновений оторопело смотрели на него.
- Санек, - откашлялся Данилыч, - где пропадал? Уезжал, что ли?
- Нет.
- Как же так? С прошлой осени не видели, не слышали.
- Читал я.
- Ё-твое, - возмутился Ильич, - чертовщину городишь! Год читать?
- Что пристали к человеку, - отозвался Палыч, - читал, значит читал.
- Санек, - как всегда громко и весело произнес Славка, - не томи нас, убогих! Кто эти счастливцы, так увлекшие тебя?
- Джордж Гордон Байрон и Уильям Шекспир, - отчетливо произнес Сашка.
- Во, наболтали, - рассмеялся Костик, - психи, наверное!
- Не психи, английские классики, поэты, - поправил его Славка.
- И ты, что ли, читал?
- Слышал краем уха, - рассмеялся Славка, - Саня молодец, осилил та-ких корифеев!
- Не целиком, только избранное, еще два тома…
- Ладно, - махнул рукой Славка, - мы слишком далеки от них! Саня, не обижайся, но ты похож на лунатика… лицо вытянулось, бледное, глазища как две столовые ложки и взгляд потусторонний.
- Лунатиков не довелось увидеть, - улыбнулся Палыч, - а вот на ино-планетянина смахиваешь сильно. Присаживайся, соскучились мы по тебе, ты пришел… и у нас возникли разговоры, тема образовалась.
- О лунатиках и пришельцах?
- Да хоть о них, - вздохнул Данилыч.
- Яша появлялся?
- Давно его не видели, думали вы вдвоем куда-нибудь махнули.
- И ничего не слышали?
- Был слух, что он в городе ошивается.
Сашка присел. – Почему так грустно? – пронеслось в сознании. Он поднял голову. Вечернее солнце, опускаясь за соседние дома, было большим и красным. Не отрывая взгляда он смотрел как оно, опускаясь у него на глазах, скрылось, оставляя после себя красновато-серые полосы…и опять рефреном проскользнула все та же мысль:  почему так грустно…
- Ночью дождь хлынет, - тоскливо пробормотал Данилыч, - а у меня крыша протекает.
- Нет, возразил Ильич, - ветер будет сильный. Так что спи спокойно, Данилыч.
- Да, уж, – усмехнулся Славка, - не надейтесь, и дождь зальет и крышу снесет. Жахнет по полной! Будет весело, скучать не придется!
- Зябко что-то,- поежился Данилыч, поднимаясь.
Все разом, вопросительно глядя на Сашку, встали.
- Я посижу, - сказал он, опережая их вопрос.
Он просто сидел, или о чем-то думал? Возможно. Он был свободен, как никогда. Освоенное им пространство позволяло ему видеть то, чего не видели другие. Он мог оказаться в любом другом месте,  он мог путешествовать во времени, и теперь, когда его представление о мире вообще и о сообществе людей расширилось, он уяснил что сущность всего происходящего закономерна и неизменна. Все те же пороки и добродетели, все те же взлеты и падения, все те же вариации исторических событий,  все та же трехслойная игра: лидирующий верх, бесправный беспризорный низ, и середина… золотая? Как знать! Стремление возвыситься, удержаться, приспособиться – присуща всем слоям сообщества: одни трепещут от допустимой вероятности сорваться, другим терять нечего и потому их способы прорыва непредсказуемы и беспощадны. Ну что ж, густонаселенные низы всегда готовы с особой бод-рящей радостью, принять сорвавшегося: местечко ему найдется. Потесниться, посидеть рядышком с бывшим: о, это – незабываемые ощущения!
И весь этот пышный, духмяный, даже красивый трехслойный пирог бродит, поднимается, проседает, черствеет, отколупывается и… распадается. Отчего? От презрительной жестокости и равнодушия одних, от въедливого скепсиса и заскорузлой брезгливости других, от  извечного сиротства одних и безучастного вульгарного недогляда других,  а в целом – от непролазной подозрительности с одной стороны, и  оголтелого бесстыдства и циничности с другой стороны… беспробудный шалтай-болтай! Ну а если серьезно и коротко – от полного, или частичного отсутствия Веры и Любви.
Сашка догадался. Человек верующий и любящий – совестлив, и потому устойчив и свободен.
Совесть у меня есть, - заключил он, но я не устойчив: одних люблю, других – нет, во что-то верю, во что-то нет, но если мне доведется прикос-нуться к Истине - уверую и обрету свободу.
Так что же  так смутило дворовых мужчин? Изменение во внешнем облике, или в чем-то ином, касающимся его внутреннего мира? И то и другое. Исчезла прежняя настороженность? Подрос, окреп? Конечно. Подтянулся, словно встал на пуанты, вытянулся устремился ввысь и в каждое мгновение готов взлететь? Да!
А что с лицом? Глаза… их сине-черная глубина на подсвеченном внутренним светом лице – завораживала. Волнистые пряди светло-темных волос, откинутых назад – открывали высокий лоб вдохновенного мечтателя, тогда как законченная четкость линии подбородка свидетельствовала о наличии воли и упрямства, а изысканная впалость бледных щек подтверждала страстность его натуры… и, как отсвет нежной чувственной души, блуждающая на красиво очерченных губах улыбка завершала весь облик – открытый и ясный.
Изменения? Произошли. И быть иначе не могло. Познание, постиже-ние законов жизни и природы, пережитые откровения, эмоциональная работа сердца и ума – меняют облик человека, да что там человека! Собаки, кошки, лошади… любая корова и поросенок… могут выглядеть и умно и благородно, если разговаривать с ними по-человечьи: ласково, культурно, не обкладывать их непотребными словами, не хамить, не пинать и не содержать в свинских условиях.
Изменения, порой так неуловимо тонки, что затруднительно найти единое словесное определение. Но есть одно объемное  и точное: гармония… или лучезарность.
Итак, том первый. Эпическая поэма. Семнадцать песен. Сашка не был уверен, что любовные похождение Дон Жуана слишком заинтересуют его, но уже первые строки:
Ищу героя! Нынче что ни год
Являются герои, как ни странно.
Им пресса щедро славу воздает,
Но эта лесть, увы, непостоянна:
Сезон прошел – герой уже не тот.
А посему я выбрал Донжуана:
Ведь он, наш старый друг, в расцвете сил
Со сцены прямо к черту угодил…
развеяли все его сомнения!
И опять всего вдоволь, сверх меры: войны, слава, почести, отвага, ге-рои и тираны, солдаты, цари и короли, рабство и вольность… кровь и жа-лость, совесть и подлость… дворцовые интриги, флирт, альковные страсти, любовные похождения…
Сашка поражался кругозору поэта, восхищался его образованностью, его талантом, умением воссоздать образ времени, в котором всем и всему нашлось место: высокому и низкому, глубокому и мелкому. – «Но в жизни все великие дела рождаются из малых. Кто не знает, как много неожиданного зла пустячные причины порождают».
Сашка все понимал и легкость с которой он усваивал прочитанное воодушевляла его. Он ощущал себя уверенным и взрослым… появилась надежда на иной исход его собственной жизни, и изначальная теория о поэтических сроках могла бы измениться или вовсе исчезнуть. Столько неизведанного, непредвиденного… двадцать два года… до тридцати шести… семи далеко, успеется поразмыслить, пересмотреть, - успокаивал он себя.
Сашка пропускал через себя все происходящее на страницах поэмы и ему - независимо от повода, так же как поэту, было ненавистно любое вторжение, сражение, нападение… «Одну слезу почетней осушить, чем кровью поле боя затопить». – «… лишь войны за свободу достойны благородного народа. Все прочее – убийство»! – утверждал поэт.
Седьмая, восьмая и девятая – неоднократно прочитанные песни, рож-дали вопросы. – Неужели никогда не исчезнет маниакальное желание уни-чтожать себе подобных? Когда же человечество осознает свое истинное предназначение? Кому дано прервать чудовищную цепь человеческих злодеяний?
Готово все для страшного парада:
И люди, и знамена, и штыки;
Как лев, наметив жертву из засады,
Готовы к истреблению полки.
Стоглавой гидрою, исчадьем ада,
Они ползут по берегу реки.
Пускай героев головы слетают –
Немедленно другие вырастают.
Столько строк, подтверждающих его мысли, чувства, его мироощущения! Незнакомое прошлое, но такое понятное и близкое. О многом, очень о многом узнавал Сашка. Его неосведомленность и незнание истории, географии, обществоведения не стало камнем преткновения, благодаря четкости и ясности изложения, и не помешало ему понять то главное, что было заложено и пропето в песнях поэта.
Вам, жители столиц, пора понять,
Что кроется по словом «воевать»!
Какой ценой даются «сообщенья»,
Задумайтесь, любители газет;
Поймите, что гарантии спасенья,
У вас самих на будущее нет!
О, золото! Кто возбуждает прессу?
Кто властвует на бирже? Кто царит…
Знакомясь с миром, оживающим на страницах поэмы, он поражался бесконечной повторяемости происходящего… в каждой песне было то, что заставляло его захлопывать страницу и думать, осмысливать, находить от-вет и… отбрасывая сомнения, ставить точку.
Совершенно искренне Сашка радовался любому совпадению, даже противоречивому. Утверждение поэта, что – «женщины способны быть друзьями» - возбудило в нем воспоминание о Татьяне и Ксении Михайловне и наполнило его сердце грустью и благодарностью. Но уже следующие строки: - «Мы все под властью юбки с юных лет, - к чему искать иллюзии свободы! Из-под нее приходим мы на свет, для радости и для мирской невзгоды», - неожиданно развеселили его… и успокоили: - да уж, - хмыкнул он, - никуда не деться нам, несчастным… или счастливым?
Лично для себя, так же, как поэт, Сашка уяснил: жизнь каждого человека, в большей степени (исключая вселенские катаклизмы и общечеловеческие социальные потрясения, в круговороте которых перемалывались целые поколения, невосполнимость которых заметна и по сей день) – зависит от свойств его души, от простора его мыслей и искренности его чувств. Сетовать на однообразие и скуку – глупо и пошло. Вспоминая свое твердолобое упорство по поводу нежелания знакомиться с чужими поэтами, Сашка нашел строки, подтверждающие его недомыслие: - «Весьма печальный вывод получился для тех, кто размышлять не разучился».
Хотя мысль о том, что все в этом мире уже было, есть и будет, бороз-дила его сознание, оставаться безразличным Сашка не мог. И когда перед ним возникли строки:
«Я прежде ненавидел и любил,
Теперь умею только издеваться, -
И то, когда молчать не станет сил…
Я рад бы, как не раз уж говорил,
С неправдою и злобою сражаться,
Но эти все попытки, - ерунда;
Читайте Дон Кихота, господа!»
Он принял их, как свои собственные. Поразительное совпадение!
Весьма вероятно, что интерпретируя философию тех, или иных строк, Сашка ошибался – подгоняя их смысл под собственное восприятие. Возможно! Но лучше временное заблуждение, чем пожизненное устойчивое невежество, душевная вялость, равнодушие, леность ума, отсутствие интереса и любознательности.
Удивительно! Лишь понаслышке зная о подвигах испанского рыцаря, Сашка понял и прочувствовал печальный вывод поэта:
«Насмешкою Сервантес погубил
Дух рыцарства в Испании: не стало
Ни подвигов, ни фей, ни тайных сил,
Которыми романтика блистала;
Исчез геройский дух, геройский пыл –
Так страшно эта книга повлияла
На весь народ. Столь дорогой ценой
Достался «Дон Кихот» стране родной!»
Сашкой овладела жадность и он – подобно скупцу, начал было чрез-мерно перегружать свои тетради, но вскоре, рассердившись на свою неуемность: - какого черта, ведь книги мне подарены! – умерил свой пыл. Тем не менее, отказываться от наработанного стиля общения с поэзией и тем самым лишать себя несравненного удовольствия, он не собирался. В самом деле, как можно отрекаться от того, что стало смыслом жизни?
Строки, собственноручно перенесенные в заветные тетради, спустя время – неожиданным, волшебным образом преображались; вырванные из общего повествования и оказавшись вне заданного пространства, они вне-запно оживали и, хмелея от ощущения свободы и своей избранности, приобретали иной смысл, иное звучание: сверкая совершенством и новизной они будоражили воображение, увлекали глубиной и цельностью законченной мысли, и главное… становились близкими, чувственными, да и сама форма стиха, словно ограненный алмаз, сияя безукоризненной ясностью – очаровывала и изумляла!
Пораженный некоторыми высказываниями, утверждениями и изрече-ниями, Сашка заносил их в свои тетради, абсолютно уверенный в том, что они полноправно относятся к нему.
Поэт написал: - «Я знаю, мы живем и умираем, а что умней – ни вы, ни я не знаем». А на утверждение Сократа: - «Я знаю лишь одно, что ничего не знаю»! – он иронично отозвался: - «Делает оно и мудрецов ослами вероятно. А Ньютон заявил уже давно: «Вселенная для знаний – необъятна! Лишь камешки сбираем мы, друзья, на бреге океана Бытия»! «Все суета»! – Екклесиаст твердит, а с ним и все новейшие пророки».
Начало семнадцатой песни уже не смогло удивить Сашку, поскольку свое знакомство с поэтом он определил как знаковое, полагая что постоян-ство внутренних психологических совместимостей, имея вполне логичную последовательность, не могло быть случайным.
В Сашкиной тетради нашли приют восемь строк первой строфы… последней песни поэта:
«Мир полон сирот; говоря точней,
Есть сироты в прямом значенье слова,
Но одинокий дуб порой пышней
Дерев, растущих тесно бестолково.
Есть сироты, что жизнь еще грустней:
Их нежности родительской сурово
В младенчестве лишил жестокий рок
И на сиротство их сердца обрек».
О, как же опечалился Сашка, узнав что поэма осталась незаконченной и четырнадцать строф семнадцатой песни оказались последними – в страшном, неотвратимом понимании этого слова. Они были написаны за год до смерти поэта и были обнаружены среди его бумаг. К его глубокой скорби о судьбах поэтов, прибавилась еще одна. Оплакивая раннюю гибель поэта Сашка утолял слезами тоску собственного одиночества. Его охватывало смятение и неуверенность в смысле самого существования; происходила какая-то путаница и для того, чтобы выплеснуть накапливающиеся эмоции и освободиться, очнуться от состояния помутнения, должно было что-то произойти.
А что женщины, возникающие на пути Дон Жуана? Ни одна из них не привлекла Сашку; не задела, не вызвала сочувствия и даже не возбудила интереса и потому вопрос: кто же, в конце-концов, пробрался ночью в спальню Дон Жуана, остался для него открытым. К тому же их странные беззвучные имена не пробуждали его воображение. Имя женщины – музыка, либо она есть, либо ее нет. «Ах, Таня, Танечка, Татьяна, Любаша, Настя, Натали… и сколько раз не повтори, я в звуках этих слышу нежность, и сердца щедрого безбрежность»! Соня, Лиза, Маргарита! Ах Катя, Катерина! Елена, Лидия, Мария, Манечка, Маруся. Имя женщины – чудо, соблазн, озарение. Итак… она звалась…
Так что же Сашка? Ему ли судить и разбираться в именах? А почему бы нет? В его жизни были имена двух женщин, которых он полюбил и имена тех – кого невзлюбил… и существовало еще одно, неизвестное ему имя той единственной, что родила его. Напрасно он пытался услышать ее имя; на произносимые им имена сердце его не отзывалось. Уж не по этой ли причине он не хотел знать имена тех, кто переступал порог его жи-лища?
Его случайный одноразовый опыт общения с женщинами никак не влиял на воображаемый им образ, сотканный из поэтических строк и грез… образ земной, чувственной женщины из плоти и крови. Представляя с ней встречу он вздрагивал от волнения, замирал от счастья… он видел ее лицо, глаза, слышал ее голос, узнавал ее… Только бы встретить, только бы она была близка ему так же, как солнечный луч, трава, деревья, ручеек, как прекрасный цветок, как желтоглазые кувшинки, за которыми он любил наблюдать. И все? А что же еще? Неужто все так и останется призрачной тайной пульсирующей в словах: - «Немного красного вина, немного солнечного мая – и, тоненький бисквит, ломая, тончайших пальцев белизна»?
Голова его начинала кружиться, сердце – истомленное нежностью, сладко занывало, и он впадал в состояние полного блаженства… и непреодолимой лени. Странно! А причем здесь лень? – возникал вопрос, не претендующий на вразумительный ответ.
Периодически подобное умиротворенное состояние сменялось возбуждением иного свойства… и Сашка пытался вспомнить, увидеть мысленно хоты бы одну из тех приблудных что забегали к нему, но… ничего не возникало. Пусто. И тогда поднималось в нем то, что было неподвластно ему, с чем не удавалось мирно разойтись без потерь, без самобичевания. Просыпаясь от похотливого зуда, от отвращения к себе, стоя под обжигающими струями воды, Сашка избавлялся от мутной непристойности приснившейся ему, в которой не участвовал, но которую наблюдал. – Чертовщина, чертовщина! - брезгливо морщась и фыркая, восклицал он.
Содержание девятой песни, в которой рассказывалось о прибытии Жуана ко двору российской государыни Екатерины, неожиданным образом вернуло Сашку к его первому контакту, к первому опыту общения с женщиной возжелавшей его, и у него появился весьма ироничный повод для аналогии не только физической, но и нравственной:
«Екатерина, следует сказать,
хоть нравом и была непостоянна,
любовников умела поднимать
почти до императорского сана.
… … … …
Любовникам за нежные труды
она не только золотом платила.
... … … …
Но царских спален таково устройство,
что завсегдай их всегда богат, -
она мужчин любили и ценила,
хоть тысячи их в битвах уложила».
Благосклонность Екатерины, чья… «царственность превозмогла че-тыре пятых женского начала»… напомнили ему женщину с ключом, из соседнего дома. Выходит, - усмехнулся Сашка, - я вкусил Богиню плоти? А где же награды? Ни тебе сана, ни золота, ни наслаждения! Потерял невинность, зато хоть жив остался! Получается, - рассмеялся он, - меня испытала и протестировала дама типа Протасовой… секретной испытательницы царицы, до спален которой я так и не докатился. Да, Кочнов… мелко, очень мелко, черт возьми!
На этот раз, саркастически настроенный Сашка обогатил свою завет-ную тетрадь строчками  иного подтекста, имея в виду себя… в роли Жуа-на, и… в роли поэта.
Обязанности скромно подчиняясь,
он удалился с ней – и я, признаться,
хотел бы удалиться: мой Пегас
еще не утомился, может статься,
но, право, искры сыплются из глаз,
и мысли, как на мельнице, кружатся.
Давно пора и мозг и нервы мне
подправить в деревенской тишине.
Последние две строчки Сашка подчеркнул несколько раз.

Сашка ждал возвращения Якова. Ему нужно было избавиться, очнуться от состояния помутнения и Яша был единственным человеком, кому он мог бы довериться, но тот не объявлялся. Сашка не терзал себя домыслами; он просто верил, что Яков, неожиданно подойдет к его дверям и постучит так, как умеет стучать только он.
Ум Сашки насыщенный знаниями был ясен, но сердце его пребывало в смятении. – Один, я совсем один билась мысль, норовя утвердиться, но он отгонял ее от себя. Постепенно наступало просветление, следом приходили сны.
Сашка верил, что сны не что иное, как продолжение жизни. Они были его постоянными спутниками и он знал - что далеко не каждому снятся цветные и запоминающиеся сны. Его мозг, подверженный эмоциональному воздействию, рисовал яркие красочные картины, конструировал затейливые сюжеты, создавал необычайные ситуации, в которых он совершал самые разные поступки, общался с незнакомыми людьми – разговаривал, спорил, пел и даже танцевал, да еще как… испытывал сильные чувства: любил, страдал, рыдал, веселился, желал и был свободен и счастлив, как никогда в жизни!
Чаще всего он бродил по пустынным улицам; видел дома, площади – с явным ощущением того, что все ему знакомо и что он уже бывал здесь раньше. Особенно часто ему снилась вода в ее бесконечном многообразии: какие-то диковинные заливы, моря, озера, реки… небольшие, мелкие, водоемы, и когда привидевшееся повторялось, он радовался и удивлялся. – Надо же, я уже здесь бывал!
Вода была разной и по цвету и по ощущению: прозрачная, тихая, мутная, грязная… спокойная, теплая, холодная. Однажды он плыл на каком-то большом странном судне, за бортами которого бушевали черные, тяжелые волны… было страшно, но он радовался подобному испытанию. Он без боязни заходил в воду: плавал, плескался, однако никогда не нырял, поднимался на крутые берега, сбегал по тропинкам живописных берегов, ходил по прибрежным пескам и отмелям… и всегда рядом была вода. – Может быть я родился на берегу или в лодке, возник из водной стихии и все мои предки были рыбаками, водными разбойниками или сплавщиками леса? – размышлял Сашка. Ему снились деревья – стройные, высокие, снились холмы, поляны, очень редко поля и горы, но чаще всего снились бесконечные дороги: изрытые, пыльные, грязные… в которых он завязал, и они тоже приводили его к воде. Снились собаки - большие, черные; птицы – никогда, почему-то очень часто ему снились котята, особенно один.
Котенок постоянно куда-то заползал, убегал… терялся и Сашка, замирая от страха, волнуясь и тоскуя, пытался определить его местонахождение: он слышал его писк, видел его издали, но добраться до него ему не удавалось. Как-то раз ему повезло: он нашел котенка, взял его в руки, прижался к нему лицом. Радость и реальность происходящего была так ощутима, что проснувшись, Сашка откинул одеяло не сомневаясь в том, что вот сейчас увидит котенка. Сердце билось трепетало и его ладони еще продолжали хранить ощущение кошачьего тепла. Сашка заплакал и решил, что непременно заведет себе котенка только такого: черного, зеленоглазого, с красным носиком и розовым ротиком, обрамленным белоснежной шерсткой, переходящей в белую манишку, с белыми усиками и в беленьких носочках на розовых лапках! Но буквально в следующую минуту понял – что не сделает этого… потому, что если с котенком что-то случится, он не вынесет разлуки.
Ему снились какие-то странные помещения: белые, пустые, иногда кем-то заселенные комнаты, коридоры, узкие проходы, закоулки из которых он подолгу искал и не находил выхода, но… выйдя на волю почему-то жалел что покинул помещение. Его постоянно куда-то звали, приглашали к столу, на праздник, предлагали весело провести время, познакомиться с кем-то… ему очень хотелось согласиться, уступить просьбам… но он всякий раз отказывался, сам не зная почему. Проснувшись, припоминая подробности, Сашка сожалел, что не поддался уговорам.
Но самым удивительным было другое: Сашка летал, да, да, и очень часто. О! Это было непередаваемое блаженство! Проснувшись, он подолгу лежал с закрытыми глазами, вспоминая подробности полета. Он хорошо знал как это происходит… что-то внутри него переключалось, дыхание прерывалось, и он - наполняясь чувством неописуемого восторга, сделав глубокий вдох… пускался бежать… и с каждым последующим шагом, отталкиваясь ногами, вдруг начинал приподниматься… опять разбег… толчок… один, другой, еще, еще… продолжая перебирать ногами, учащенно взмахивая руками, стремясь набрать скорость… вдруг на какое-то мгновение отрывался от земли… в-з-ле-та-л… сначала низко- низко и замирая от боязни что кому-то захочется схватить его за ноги и удержать, начинал усиленно взмахивать руками и разбежавшись в последний раз… взмывал кверху… становясь недосягаемым… Блаженный миг полной свободы!
Охваченный эйфорией, торжествуя и ликуя, он летел и, видя задранные головы людей, смеялся от счастья. И это невероятное физическое ощущение было таково, что Сашка совершенно уверовал в возможность полетов наяву!

И вот третий – последний оставшийся том: поэмы и сатиры. Сашка прочитал все от корки до корки. Смог ли он узнать самого поэта, или хотя бы приблизиться к нему, понять, почувствовать? Да. Именно самого поэта, вне связи с его творчеством, Сашка принял сердцем, ощутил его так будто это был его ровесник, близкий по духу по отношению к себе и к миру. Слова: - «В нем было странно разное слито: манило это, отвращало то…», Сашка относил в равной степени – к герою повести, к поэту и – к себе! А уж как были понятны и близки откровения самого поэта: - «Страсть проснулась во мне очень рано, так рано, что не многие поверят мне, если я назову тогдашний свой возраст и тогдашние ощущения. В этом, быть может, кроется одна из причин моей ранней меланхолии – я и жить начал чересчур рано». Ни добавить, ни убавить.
Еще никогда жизнь Сашки не была так отстраненна от того, что было вокруг. Его прозревший мозг работал слаженно и ясно – это радовало, и отчего-то пугало. От осознания своего невежества и образовавшейся двой-ственности, переживания его были слишком глубоки и мучительны. С ненасытностью вампира заглатывая строки, написанные без малого два столетия тому назад, целиком и полностью переселяясь в иные времена в иные миры, в иной простор… Сашка оказывался в другом измерении.
Он путешествовал по строкам и за каждой приоткрывалась завеса, за которой разыгрывалась трагедия, комедия, фарс, по имени Жизнь – дале-кая во времени и пространстве, тем не менее – реальная, живая. Открывались страны, воскресали люди; ощущая и чувствуя этих людей, Сашка понимал происходящее.
Он приобрел несколько географических карт, атлас и глобус. Стран-ствие по необозримому, неведомому ему миру, насыщенному историческими событиями, оказалось захватывающим, значительным и осмысленным.
Разумеется, Сашка понимал, что его запоздалые открытия не влияют на происходящую вокруг нег жизнь, но ощущение того, что где-то на каком-то уровне что-то меняется, не покидало его. Он верил, что любые знания, добытые духовными усилиями, становятся личным достоянием каждого и в его собственном мире будут происходить изменения, в разной степени воздействующие на окружающую жизнь. Как? Но это - уже другой вопрос. Чего-то станет больше, чего - то меньше, что-то исчезнет и что-то возникнет. И все же! Чаши весов никогда не уравновешиваются. Поразительно, удивительно, но содержимое чаш остается неизменным! Столетия прокатываются во вселенной, а человек – при всех формациях, приспосабливаясь ухитряется сохранять свою изначальную сущность во всем ее многообразии: те же побуждения, те же наклонности, все та же гамма чувств, эмоций; все те же способы их проявлений - полностью зависящие от собственного понимания добра и зла; все та же пропасть, разделяющая: ясную возвышающую устремленность разума и беспрерывно возрастающий накал бессмыслицы и безумия.
Сашка сделал довольно обоснованное, не столько утешительное, сколь безнадежное заключение по поводу вообще сиротства. Не стоит ныть и скулить! Их – сирот – миллионы и миллионы! Они были есть и похоже на то, что будут всегда, поскольку человечество никогда не изменится, да, да… в целом… но отдельные ее особи будут изо всех сил, даже из последних, избавлять мир от сиротства! Справятся ли?
«Видение суда» - Сашка читал с особым удовольствием, хохоча и наслаждаясь смелостью поэта, рискнувшего взяться за столь щекотливую тему: властители небес, взирающие на бесконечную суету и возню корыстных и бесславных, глупых, жестоких деспотов  и трусов, царей, министров, главарей и проходимцев, самовлюбленных бунтарей: - «Всегда способных в нужный срок линять и убежденья с легкостью менять». Сашку восхищала едкая точность язвительных насмешек и веселая ирония, заключенная в ярких выразительных строках сатиры:
«Апостол Петр сидел у райских врат.
Его ключи порядком заржавели:
Уж много дней и лет подряд
Дремал святой привратник от безделья.
Ведь с якобинской эры только ад
Пополнился: все грешники летели
Туда, - а у чертей – я сам слыхал! –
Был, как матросы говорят, аврал!
…………………………………………….
Хор ангелов, нестройный, как всегда
Томясь от скуки, пел довольно вяло…!
Немного им стоило труда
Луну и солнце подвинтить устало.

………………………………………………
Лишь ангел – летописец в огорченье
Следил, как быстро беды развелись
В подлунном мире: ведь при всем раченье,
На перья оба выщипав крыла,
Он отставал в записыванье зла».
Да, все сходилось! И даже всего того, что случилось в короткий Саш-кин век, было достаточно чтобы понять и прочувствовать эти строки: - «Работы накопилось свыше сил… не малый штат, но дела всем хватало: так много царств сменилось и систем, так много колесниц прогрохотало, да каждый день убитых тысяч семь»! И, описывая лишь одно – великое сраженье, все пошвыряли перья в отвращенье».
Что ж, смеяться не грешно! Не только скорбью, но и смехом можно восстанавливать равновесие, балансируя в навязанном тебе жизненном пространстве, в котором кому-то несказанно повезло, а кого-то всего лишь угораздило родиться. На примере лишь одного правителя, разорившего народ и оставившего: - «Поданных своих полупомешанных, полуслепых», можно делать выводы об итогах его правления, хотя: - «Не был он тираном, но был тираном друг. Из года в год его рассудок заплывал туманом».
Он умер. Смерть не вызвала смятенья,
Но похороны вызвали парад:
Здесь бархат был, и медь, и словопренья,
И покупного плача маскарад,
И покупных элегий приношенье
(на рынке и они в цене стоят!)

Ах, какие совпадения! Ну, как тут не вспомнить головы своих правителей, и не дать волю злословью? Смешно… конечно же, смешно…. И опять: - «Апостол Петр дремал у райских врат… Вдруг страшный шум прервал его дремоту… Ну! В чем дело? Скончался… король… А целой ли он голову сберег, а то один тут был с обрубком шеи, и никогда б не быть ему в раю, не тычь он всем нам голову свою»!
Перечитывая по несколько раз, Сашка смеялся от души. Казалось бы, ну что ему - бездомному, до каких-то там безголовых королей и правителей? И чему, собственно, радоваться? И откуда в нем – безобидном, беззаветном лирике и романтике такое восприятие сарказма? - По всей видимости, мои предки не были - ни правителями ни сановниками и похоже на то, что были они странствующими поэтами: неимущими бездомными бунтарями, – заключил Сашка.
Так что же там, на небесах, слушая безголовый вой правителя, порешили? «Теперь он с этой самой головой и в мученики выйдет, в самом деле»! – проворчал апостол Петр.
«Святой! – заметил ангел. – Брось ворчать!
Король пока при голове остался,
Куда и как ее употреблять –
Он толком никогда не разбирался.
В руках, умевших нити направлять,
Марионеткой праздной он болтался
И будет здесь, как прочие, судим,
А наше дело – молча поглядим»!
Итак, суд! С одной стороны – привратники рая, с другой – стряпчие, прислужники ада.
Чего ты хочешь, - начал Михаил, -
От этого несчастного созданья?
Какие он деянья совершил,
И совершали в жизни он деянья?
Насколько плохо правил он и жил,
Открыто изложи всему собранью:
Докажешь обвиненья – грешник твой,
А если нет – его не беспокой»!
Но прислужники ведь не лыком шиты, чтобы пасовать! Доказательств более чем достаточно: - «Нам одним в угоду правил он… Взгляни, какой покинув жизнь и власть, оставил он страну свою?... Потом его стяжанье обуяло, порок убогих, эта злая страсть, презренных душ сгубившая немало». «Он был бессильный и слепой… был верным мужем, неплохим отцом – на троне, правда, хорошо и это… Итак был дан сигнал из рая в ад…»
Но, самое большое удовольствие Сашка (надо же… ни поэт, ни исследователь и даже не критик!) испытал - знакомясь с придворным бардом, которому одинаково удавались… «и славословия и песнопения», вызывающие скуку и у ангелов и у смертных. – «Он защищал поэзии творенья и нападал на них, как злобный бес, всем продавал он музу без стесненья, ко всем влиятельным в любимцы лез… Ему ведь на издателей везло…» и все критики ходили у него в друзьях! Несмотря на это, всякий раз после прослушивания его творений, в воздухе зависали «запахи густые амброзии и серы».
Строки, посвященные нерадивому барду, так понравились Сашке, что он с большим удовольствием, предоставил им место в своей заветной тетради.
Все ангелы захлопали крылами,
Заткнули уши и умчались ввысь,
Все черти, оглушенные стихами,
В геенну, завывая, унеслись.
Все души робкими тенями
В туманности внезапно расплылись,
Дрожа от страха, а у Михаила
И затрубить-то духу не хватило.

Тогда апостол Петр ключом взмахнул:
Он после пятой строчки разъярился
И так пиита нашего толкнул,
Что тот, как Фаэтон, с небес свалился,
Но в озере своем не утонул…

Что утонуть не мог он от паденья
Пожалуй, объяснить не мудрено:
Всплывает на поверхность, к сожаленью,
Вся грязь и мерзость – так заведено!

Итак, Сашка прочитал все. И что-то произошло? Да. Распустилось пышным цветом воображение. Новые строки, возникшие в заветных тетра-дях рвались на волю, пьянили и воодушевляли. Захотелось, замечталось оказаться в местах, описанных поэтом: - «Кто знает край далекий и прекрасный, где кипарис и томный мирт цветут… Кто знает край, где небо голубое безоблачно, как счастье молодое, где кедр шумит и вьется виноград… Где сладостна олива и лимон, и луг всегда цветами испещрен…»
Но, как? Трудиться, вкалывать день и ночь? Сколько? Вопрос остается открытым.

***
Накопленные духовные знания должны расходоваться. Сашке казалось, еще немного и что-то произойдет и из него хлынет творческая энергия, и он что-то создаст. Что?  Нет, только не это! Поэтами рождаются, а не становятся, и это очевидный факт. Стыдно портить воздух непристойными запахами.
Состояние тягостной неопределенности нарастало. Воодушевление сменялось смятением, надежда превращалась в грусть. Теперь он понимал, что знакомство и знание чужой культуры не только обогащает духовный мир человека, не только распахивает дверь в иные, неведомые просторы, не только раскрывает собственные возможности, но и сближает с миром людей, живущих по другим законам. Да, знать друг о друге; общаться, ценить, восхищаться, знакомиться, учиться, но… ни в коем разе не смешиваться! И как бы не были значительны приобретения, потери будут невосполнимы, ибо гармония видоизменится, искривится, приобретет уже другие, пусть даже красивые черты и формы. Примеров таких искривлений предостаточно и их очевидность - не так уж радужна. Ментальность, душа, самобытность устоев, своеобразие традиций, унаследованный дух предков – дарованный самой природой, землей и воздухом – неповторимое достижение каждого народа? Да, да! Именно так!
Скрещенные растения теряют свою изначальность, свою божествен-ную природную сущность: цвет, запах, вкус! Красиво? Да! Но пчелы не кружат над ними, не собирают нектар. Они ласкают глаз, но почему душа спокойна – ни трепета, ни волнения в крови, сердце молчит и голова не кружится от аромата?
Однажды Сашка принес отросток неизвестного ему растения и когда появились корешки, высадил его в горшок. С какой-то болезненной жадностью растение тянулось вверх, будто пыталось от чего-то освободиться, вырваться, на нем не было ни единого побега в сторону, листья были большие, красивые, зеленые, и однажды на самой верхушке, в гнездовье из листьев появился небольшой крепкий бутончик. Изо дня в день Сашка ждал появление чуда, и однажды утром он увидел распустившийся темной ночью сказочно прекрасный, ажурный, багрово-алый цветок с мелкими оранжевыми тычинками. Не отрывая восхищенного взгляда, Сашка подошел, понюхал: - не пахнет, - произнес он с сожалением, - вернусь, налюбуюсь. Увы! Ему всего лишь довелось наблюдать грустную картину скоропостижного увядания. Кружевные края съежились, слиплись и потемнели, превратившись в лиловый слякотный комок. Все?! Расплата за красивость и пустоту. Силы ушли на пре-одоление бесплодной искусственной связи, а листья уставшие от борьбы вдруг начали желтеть один за другим…. и опадать, и остался в горшке цветочном – темный, высоченный (почти до полтолка) стебель, очень похо-жий на крепкий, упругий ивовый прут, не желающий развиваться и цвести. И все…
Настал момент, когда Сашка, отбросив эмоции попробовал осмыслить свои впечатления и прийти к какому-то умозаключению. Сопоставлять, сравнивать прочитанное с тем, что было им принято и освоено с того первого, памятного знакомства с поэзией – не имело смысла. Так что же было? Сходство? Конечно! Бесконечное многообразие одних и тех же тем, сюжетов, коллизий, извечный расклад добра и зла… и слова, слова, слова! Различия? Да! Иной дух, иная точка опоры, иное участие в этом мире, иное самосознание и мироощущение! Так в чем же, собственно, это различие? В языке! Именно он – главная действующая сила и только в нем заключена душа любого народа и еще что-то такое, что не оговаривается и не определяется. К чему разъяснения, когда в родных - даже в несовершенных строках, сокрыта такая близость, такое кровное родство, такая… ни с чем несравнимая музыка, от которой перехватывает дыхание и душа возносится в бескрайние пределы, где нет ничего, кроме ощущения света и счастья!
Слова, слова… разные: божественные, высокие, низкие, простые, лас-ковые, бранные, изысканные, хлесткие, меткие – местечковые словца и сло-вечки, и любое из них способно изменить внутреннее состояние человека; взорвать, взбаламутить, вызвать в нем удушающий шквал эмоций, и он, черт возьми, он орет плачет, смеется, негодует и ликует… Почему? Сашка не знал и знать не хотел. Просто – факт, просто априори.
И захотелось ему окунуться в свои любимые строки, в которых горечь полыни перемежается со сладким запахом медоносных трав, где все так зыбко и неопределенно – то жаркий омут, то ледяная полынья, и опять все та же недосказанность… немного сладкого вина, немного солнечного мая… И сразу заметалось, заголосило все внутри… и почудилась ему Маруся и увиделись ее руки, глаза и понеслась мысль: отыскать, увидеть… повод есть, поблагодарить за книги…
Да, да! И что в этом дурного? Пусть посмеиваются. А как же Яша? Забыл о нем? Нет… не забыл, как раз и разузнаю как он, где он… когда объявится…
Ночью ему приснилась Маруся. Он не видел ее, но она была где-то поблизости, он ощущал ее присутствие, ему так хотелось посмотреть на нее, дотронуться… Она появлялась откуда-то из-за спины, и как только он поворачивался к ней – ускользала, обдавая его холодком, и когда он решил заговорить… она исчезла… - И слышать меня не хочет, - подумал он и заплакал.
Задохнувшись от острого и жгучего желания, будто внутри него развели костер, Сашка очнулся. Голова пылала, его подташнивало. Ощущая во рту вкус горечи, он усмехнулся, - полыни, что ли, наглотался…
Сашка прошел в душ, но резкость ледяных струй заставила его вскрикнуть.
Он был зол на себя. Да как ты смеешь, как ты можешь думать о Марусе? Она любимая женщина твоего друга. Насладился его исповедью, накачался его флюидами, наклюкался допьяна мечтами, стихами и изнемогаешь от вожделения.
Это был как раз тот период, когда ко двору прибился еще один любитель доминошных баталий, короткошеий крепыш, лет сорока – по имени Олег. После узаконенных процедур прописки его приняли и, с ходу нарекли прецедентом, и это, как впоследствии выяснилось было обосновано не только частым употреблением этого термина: - Мужики, у меня в жизни было столько прецедентов, что за оставшуюся – не разгрести! – восклицал он.
Кто, откуда, отбывал, не отбывал, женат, не женат?  Подробностей он не любил, но рассказчиком был отменным. Помимо этого, всем пришелся по душе его ровный, мягкий баритон и раскатистый смех, к тому же мужчин заинтриговало одно обстоятельство: во всех его прецедентах, о которых он рассказывал, участвовали другие, но не он. И как обычно, первым кто обратил на это внимание был не кто иной, как въедливый оппозиционер Ильич:
- Байками нас травишь?
- Байки сам не люблю. Рассказываю вам о фактических событиях и случаях, происходящих в нашей жизни и ставших прецедентами.
- Ну, а ты с какого боку? – не унимался Ильич.
- О себе не люблю травить, но бока, протерты до костей.
- Типа наблюдателя, - усмехнулся Ильич.
- У наблюдателей бока не протираются. Я из династии прирожденных прецедентщиков, так что это у меня – наследственное!
- Чем дальше, тем мутней, - махнул рукой Ильич.
- Поскольку мутность не по мне, - спокойно отозвался Олег, - попро-бую разъяснить. Главный прецедентщик – мой дед по отцу. Время от времени он торжественно сообщал: сегодня я еще одному пожелал, чтоб в ближайшие двадцать лет, он жил хорошо, очень хорошо! На вопрос, почему двадцать отвечал: именно такой срок хорошей жизни расслабляет, это своего рода долгосрочный беспроцентный кредит и потому, когда грянет плохо, а оно непременно нагрянет, - человек рассыплется! Почему? Да потому, что по закону природы, он должен жить – не очень хорошо и не очень плохо, иначе – нормально. Твои пожелания выборочны? – спрашивал я деда. – Ясное дело! – восклицал он, они предназначены мерзавцам, разномастным паразитам, тупым загробастым обывателям, отъявленным бездельникам, мошенникам и аферистам, привыкшим жить сверх хорошо. Они не смиряются с потерями: начинают беситься, лопаться от злобы и ненависти и подыхают бесславно. Жизнь циклична. Нормальный, здоровый, порядочный человек всегда готов к переменам: он вынослив и стоек. Стыдно жить очень хорошо, стыдно жить очень плохо. У человека есть выбор. И жизнь неоднократно подтверждает этот прецедент. Достаточно одного примера: жил, был крупный начальник, глава ведомства – жуировал в наглую… лишился поста, имущества, привилегий – тронулся на голову; бродил по дворам, пел патриотические песни и отстреливал ворон из духового ружья. Слишком много у нас развелось снобов, торгашей и отребья!
Интерес к Олегу нарастал и по причине его весьма своеобразной внешности, где несоответствие одного с другим можно было сравнить с мозаикой, спонтанно собранной из того, что было под рукой, но именно эта дисгармония завораживала и притягивала.
Выше среднего роста, плечистый: ноги короткие, руки длинные, кисти широкие и неожиданно утончённые, изящные пальцы; взгляд узких, голубых  глаз был глубок и печален, но когда он улыбался в них вспыхивали озорные искорки; овал лица - круглый, нос с горбинкой, волосы светлые, мягкие, щетина – чёрная, жёсткая и… яркие чувственные губы небольшого рта.
- Олег, - обратился к нему Костик, - какой ты нации?
- Ты что, националист?
- Нет. Просто интересно, какой-то ты разный!
Посмеиваясь, Олег смотрел на Костика.
- Не смущайся, Костик, - воскликнул Славка, - попробую растасовать ребус. Отец – турок, мать – светлоглазая, светловолосая певунья-славянка, бабка – губастая, узкоглазая калмычка, дед – коротконогий наездник и ко-чевник, музыкальные цепкие пальцы от африканского предка, племени мяу-тау, благородная двухцветность – от патриция. Короче - чистокровный русак и по внешности, и по душе.
- Ну, Славик, - восторженно воскликнул Костик, - ты спец, классно все разложил!
- Да, - расхохотался Олег, - я производное нашей многонациональной, многострадальной державы, короче – прецедент! Докажу вам это делами.
Буквально за неделю Олег удлинил стол, пристроил еще одну скамейку и всем на радость протянул от ближайшего подъезда провода, закрепил их на деревьях, повесил лампочки… и в один из вечеров, над головами мужчин воссиял электрический свет!
- Это вам, друзья, мой прецедент, – объявил Олег, - теперь мы сможем продлевать наше общение – культурно и красиво!
- Олежек, - вздохнул Данилыч, - мы благодарны тебе… ты, как гово-рится, классный парень, но есть сомнения насчет тех, кто зыркает на нас из окон, кому-то помешаем, начнут возникать…
- Ё-твое, - вскипел Ильич, - уйдем, двор наш оскудеет не с кем будет посидеть, погреться на солнышке, потрепаться, будем чихать кашлять и дымить из окон! Извели всех кошек и собак, даже воронье куда-то съеборилось от такого безлюдья!
- Ты прав, Ильич, - отозвался Палыч, - не жизнь, а сплошное железобетонное паскудство.
Да, недолго праздник длился, народ недолго веселился! В один из вечеров мужики ахнули! Исчезло все: провода, лампочки и даже новая скамья, а из полуоткрытой непромытой форточки несся громкий визгливый голос, захлебывающийся от удовлетворения.
- Правильно… давно надо было вас выкурить, козлы чертовы, алкаши гребанные, недоумки вонючие… житья от вас паразитов, дармоедов нет! Чтоб вы все пропали… проходимцы чмошные…
Мужчины молча опустились на скамью.
- Да уж, - вздохнул Данилыч, - без мужиков бабы дичают до предела.
- Ты что, знаешь эту… - выругался Ильич.
- Чур, чур, меня! – перекрестился Данилыч.
- А по голосу заводная, вышла бы на балкон покрасоваться, может кто-то и позарился бы… - усмехнулся Славка.
- Да на такую страхолюдину… - презрительно сплюнул Палыч.
В этот трагический вечер Олег был сдержан и молчалив. Не проронив ни слова, задумчиво глядя на окна, он лишь улыбался. Никто не решался его успокаивать и развивать разговоры по поводу… инцидента. Все понимали и чувствовали его состояние.
Три дня его отсутствия  встревожило мужчин, и что удивительно, ни у кого не возникло желание заглушить тревогу привычным способом.
- Данилыч, будешь? – вяло предложил Славка.
- Нет.
- А ты, Ильич?
- Не полезет.
Тревожная грусть нависла над доминошным столом. Игра не ладилась, костяшки глухо и бесстрастно ложились на стол, не доставляя молчаливым, задумчивым игрокам ни радости ни вдохновения. Подумаешь! Кто-то пришел, ушел, вернулся, не вернулся, в конце-концов, не война же, чтоб беспокоиться и тосковать? Но, для братства этих мужчин – вышибленных, выбитых из колеи - исчезновение каждого было равносильно гибели. Да, войны не было, но сражения – жестокие, беспощадные происходили. Именно в таких необъявленных войнах исчезает ужасающее количество людей – не призванных на войну, не обученных военному искусству: людей растерянных, беззащитных и самое безутешное – людей, проникнутых миролюбием!
- Яшка совсем не показывается, - вздохнул Данилыч, - куда его занес-ло?
- Да, - отозвался Палыч, - и Санек наш, совсем тронулся с этими поэтами.
- Это все Яшка, - досадливо подхватил Ильич, - неймется ему! Мало было наших, так он еще чужих стихоплетов ему подсунул!
Появившийся на четвертый день Олег произвел неизгладимое впечат-ление: все, разинув рты, уставились на него.
- Привет, мужики, - бодрым тоном поздоровался он, - вы интересова-лись моей персоной, вот, явился к вам во всем параде!
Олег был в милицейской форме со знаками отличия, в начищенных до блеска ботинках, на голове красовалась фуражка, в руке большая спортивная сумка. Первым пришел в себя Костик.
- Ты… ты мент?
- Бывший.
- А… форма зачем?
- Для красоты и прикида, – рассмеялся он, - решил рискнуть! Знаю – ментов не любят. Знаю – есть за что. Однако мне это безразлично. Лично я кровью заслужил право носить эту форму и это звание. Я не скурвился, не осатанел, не окрысился и не очерствел, и корочка у меня не подложная. Вот, смотрите.
Он достал из кармана удостоверение, развернул, положил на стол. Все разом склонились: капитан Малютин Олег Иванович.
- Вот, мужики, - бодро произнес он, - на ваших глазах сорвался еще один инцидент, и таких было много. Вывод делайте сами. Народ единогласно решил: светиться вам незачем! И скамейка вам ни к чему. В тесноте и в темноте – уютнее.
- Капитан, почему все-таки бывший? – спросил Славка.
- По факту – бывший, по душе был, есть и останусь навсегда ментом! Кто не читал в детстве «Дядю Степу» и не признает слова: - «Моя милиция меня бережет», не сможет понять меня и тем более поверить. Но это уже, как говорится, не мой прецедент, – рассмеялся Олег, – комиссован по инва-лидности, уточнять не буду. Жаловаться не люблю, не мужское это дело, да и по виду я не хиляк!
Олег поставил сумку на стол.
- Вот вам от меня дань за то, что приняли по-человечески, но более всего за то, что вы – настоящие мужики. Здесь вам и выпить и закусить на первое время.
- А ты… куда? – спросил Палыч.
- Потопаю дальше, пока не отыщу светлоносный инцидент, который меня остановит… - сделав паузу, он улыбнулся, - а может даже примет и приласкает. Не западайте. Я буду вас помнить. Прощайте, - сказал он, пожимая каждому руку.
Потупившись, мужчины молча смотрели ему вслед… и вдруг Славка не выдержал:
- Черт побери, когда же все это кончится! Сплошное прощание, душа рвется на части! Только приткнешься, отойдешь… и опять облом!
Сумка стояла на столе, мужчины молча курили.
- Открыть? – спросил Костик.
Все склонились над открытой сумкой.
- Ба, куда же это все девать? Здесь же на несколько присестов! – удив-ленно произнес Костик.
- Данилыч, возьми к себе, будешь распоряжаться, - сказал Палыч.
- Хм, - хмыкнул тот, - у меня сын на карантине, жена не разрешит, тебе сподручней будет.
- У моей нюх похлеще собачьего, сущая ищейка, житья не будет! Славка, бери ты.
- Я, братцы, вольный флибустьер… без подлодки и даже без парусов! Ильич, может ты…
- Ну, вы… мать вашу, - захлебнувшись от возмущения, заорал Ильич, - не знаете мою?
- Не твоя ли визжала из форточки, - подколол его Славка.
- У меня окна на другую сторону! А эту уроду я знаю, такая пьянь, такая сука, адское отродье, смердит от нее во все стороны! Это, с ее науськивания сорвали провода.
- Ильич, - усмехнулся Славка, - ух, как ты ее обложил! Признайся, пришлось столкнуться с нею?
- Столкнулся бы, придушил. Он, мою колдобину обрабатывает!
Костик прыснул со смеху, и все заулыбались.
- Да, - рассмеялся Славка, - когда женщину называют колдобиной, то тут уж и не знаешь, что и подумать!
- Да, - вздохнул Палыч, - женщины, конечно, где-то и водятся, но в нашем доме их точно нет!
- Слава, - обратился к нему Данилыч, - отнеси-ка эту сумку к Сань-ке… хотя его что-то давно не видно.
- Видно, Данилыч, да еще как видно! На днях такую привел, закачаешься! – рассмеялся Славка.
- Да ты что? Во, во… это после этого Шекспира и еще как его там, этого лорда! Ну, тихоня, ну поэт… - восклицал Костик, размахивая руками, – мы рассуждаем, надрываемся, а он знай себе – молотит!
Сашка сорвался с дивана, не спрашивая распахнул дверь, и замер.
- Кого ждал, Саня? – улыбнулся Славка.
- Думал, Яша, - смущенно произнес тот.
- Пройти можно?
- Конечно, проходи Слава… просто я соскучился, давно не видел его.
- А мы -  не в счет? Его любишь, нас – нет.
- Я всех люблю, хотел поделиться впечатлением о прочитанном.
- Яша такой же начитанный, как ты?
- С ним я могу поговорить обо всем.
- Понимаю, Санек, о сокровенном хором не говорят. Понимаешь, мужчины нуждаются в общении с тобой, случают по тебе, радуются твоему присутствию.
- Я не пью и это раздражает всех.
- Саня, они не алкоголики. Один, два раза  в неделю, бутылка на всех, прости, но даже Ильича нельзя назвать алкашом, если вспомнить Виктора.
Погрустневший Сашка молчал.
- На днях нас покинул очень интересный человек,  настоящий мужчи-на, капитан милиции, наши мужики так запали, что отазались даже пригу-бить! Ты нашу иллюминацию видел?
- Видел.
- А что не подошел?
- Вам было хорошо и без меня.
- А потом нам стало плохо, - рассмеялся Славка, - это ты тоже заметил? Мы Олегу рассказали о тебе, все уши прожужжали, он хотел с тобой познакомиться.
Несколько мгновений Сашка в упор смотрел на Славку и вдруг расхохотался.
- Ты что, - смутился тот.
- Врать не умеешь, Слава!
- Да, Санек, подлодка не терпит лжи, но разговор о тебе все же был. Можно у тебя оставить сумку?
- Можно.
- А вдруг там взрывчатка? Впрочем так и есть, в ней энергетический запас, необходимый для выживания. По пятницам или субботам будем изымать некоторое количество. Не против?
- Пожалуйста. Слава, у меня появилась хорошая заварка, варенье есть, булочки с маком и изюмом. Будешь?
- Буду!
- Саня, откуда это у тебя? – заметил Славка, наблюдая за церемонией заваривания чая и сервировкой стола, салфетки, вазочка с вареньем, розет-ки, ложки, чашки, блюдца, ровно нарезанные ломтики булок, сахарница с ложкой и кусочки масла в прозрачной масленке.
- Приобрел по-дешевке.
- Да не о том я? Откуда это знание, умение?
- Не знаю.
- Все прочитал?
- Все.
- О Яше что-нибудь слышал?
- Нет.
- У него здесь тетя живет. Говорят красивая. Саня, я видел тебя с де-вушкой, тоже красивая. У тебя с ней роман?
- Я не хочу романа, я хочу любить.
- Ну, так в чем дело?
- В том, что сердце молчит, а остальное – это не любовь. Я даже имен не запоминаю.
- А как же ты знакомишься?
- Я не знакомлюсь. Посмотрю, и она идет за мной.
Славка расхохотался.
- И что, стопроцентное попадание?
- Почти.
- Ну, Санек, ты Дон-Жуан!
- Не дон, и не Жуан! Я похотливый фавн.
- Фавн?
- В римской мифологии – бог плодородия, покровитель скотоводства, полей и лесов, в греческой Пан – иначе, козел, проказливый любитель нимф и пастушек, ни одну не пропустит!
- А ты знаешь, что пишут знатоки? Козлы – благородные животные, очень умные, сдержанные и даже деликатные, к тому же – гордые и свободолюбивые. Кого напоминают? – рассмеялся Славка. – Так что, не так уже все плохо, Санек! А у меня так не получается, знакомлюсь, но чтоб сразу на кровать, не могу… как-то неловко: то ли стыдно, то ли боюсь обидеть, не понравится, а она привяжется, будет страдать! Некоторые сами напрашиваются, а что потом?
- А я сразу даю понять, что это - первое и последнее…
- И чтоб я тебя не видел! – рассмеялся Славка. – Понятно, чем ты был занят помимо Шекспира и Байрона... О плодородии подумал? Придет, объявит, что тогда?
- Слава, хорошо, что ты затеял этот разговор. Мне, как-то не по себе. На днях подошла ко мне девчонка… странная такая. Улыбнулась, пошла рядом, вначале молчала затем заговорила о цветах… о маках, о подружке своей, которая влюбилась в парня и очень страдает… и теперь она боится за нее… Она меня несколько раздражала и я не стал ее приглашать но она вошла, осмотрелась и застыла вот у этой стены… с маками, я не придал этому значения, только потом до меня дошло, что речь шла обо мне. Потому как у меня ни каких намерений и желаний не было, я сидел на диване и ждал ее ухода, а она все стояла. И, когда она повернулась ко мне лицом, я был сражен ее взглядом, в нем было что-то недоступное мне, признаться, я смутился. Она подошла, присела рядом, посмотрела мне в глаза… со мной что-то произошло, я забылся… с ней было так, как ни с кем никогда не было, - встревожено произнес Сашка, кружа вокруг стола.
- Знаешь, у тебя ведь только одноразовый опыт, - задумчиво проговорил Славка, - раз на раз не приходится, в первый – сладко, во второй – гадко… у меня такое случалось.
- Не спорю, но я запомнил ее одну, понимаешь? Мне захотелось уз-нать ее имя. - Как тебя зовут? – спросил я. Зачем тебе? – сказала она. Я не знал, что ей ответить. Осталась бы – не прогнал.
- Возможно, это та красотка, которую я видел? – спросил Славка, - опиши ее.
- Зачем? – испуганно воскликнул Сашка.
- Интересно… чего боишься, Саня? – улыбнулся Славка. – Помнишь? «Молодая, с чувственным оскалом, я с тобой не нежен и не груб. Расскажи мне, скольких ты ласкала? Сколько рук ты помнишь? Сколько губ?» - Такая?
- Нет, она другая, как та у плеса…
- Знакомая? Ладно, не будем! Хотелось бы чтоб о женщинах – или хорошо, или никак! Но… не получается, измельчали мы. В обнимку с книгами я не сижу, но читать люблю. Почему-то вспомнил одно изречение: - один дурак порождает многих, и – дураки вбегают туда, куда ангелы едва решаются вступить.
- Иначе, - рассмеялся Сашка, - глупость заразительна и дуракам закон не писан!
***
Загрузившись работой Сашка все реже стал появляться у доминошного стола. Интерес ко всякого рода разговором поубавился. Употребляемые мужчинами цветистые словечки и выражения, лишенные остроты азарта и прежней самоиронии, превращаясь иногда в грубость и пошлость не взбадривали и не веселили. Ему было скучно. Яша так и не появился. Истинная причина его исчезновения была неизвестна и все предположения и домыслы были чересчур неопределенными.
Изо дня в день в стране происходили изменения, казалось бы далекие от этого доминошного стола и от жизни тех кто коротал, вернее – укорачивал, убивал и время и жизнь. Перемены пугали, настораживали, возбуждали, смущали – чему способствовала бесконечная схоластичная  информация, вызывающая недопонимание и следовательно – недоверие ко всему на свете… и накатывалось что-то мрачное, тяжелое и безысходное! Куда деваться, к чему готовиться, чего ждать, на что надеяться? Да… пошли вы все…
Сообщество, лишенное возможности трудиться на привычном родном предприятии, выброшенное за ненадобностью, оставшееся без коллектива и без заработка, не имея навыков выживания в новой формации, постепенно утрачивало свои исконные характерные черты – душевность, терпение… «терпи, покуда терпится», и это извечное, доверчивое ожидание добра и чуда, иэтот постоянный поиск справедливости и правды-матки! Разрушенные устои, пошатнувшийся уклад жизни, шаткость настоящеего и полная неопределенность будущего – все эти мощные факторы изменяли сознание мужчин. Ничто так не губит мужчину, как унизительное состояние своей невостребованности, ненужности… и беспомощности.
Мужчина – главная духовная субстанция, – изначальная первооснова утверждающая и поддерживающая жизнь, просто жизнь! Но гораздо страшней другое: это когда мужчина – отец, дед, брат, муж, сын, внук превращается в бездеятельное, тусклое, унылое, расплывшееся, бесполое безразличное существо. Да, да! Не каждому удается устоять, не сломаться и не исчезнуть вовсе.
И все-таки, так или иначе все когда-то заканчивается. Ах, время, вре-мя! Кто до конца познал цену твоему могуществу, твоей власти и твоей непредсказуемости? Торопишься, замедляешься, исцеляешь, обнадеживаешь, успокаиваешь, укрощаешь и дурачишь и охмуряешь! И все тебе сходит с рук.
В одну из ночей, накануне субботнего дня совпадающего с его выходным, Сашке приснился Виктор. Проснувшись, он попытался что-то вспомнить, но на этот раз все - кроме улыбающегося лица Виктора, тонуло во мраке неясного, ломаного сновидения. Быстро собравшись и наскоро перекусив, он вышел на улицу. Нарождающийся день, благосклонно приветствуя Сашку и его намерение, обещал быть умеренно ветреным, теплым и безоблачным. Ускоряя шаги, Сашка чувствовал как к нему возвращается бодрость и, в унисон ей легчает и светлеет на душе. Странное состояние для человека шагающего по дороге, ведущей на кладбище. Но что поделаешь, если это так. Однажды попытавшись разобраться в этом противоречивом обстоятельстве, Сашка догадался, почувствовал и определил причину. Свет, озаряющий его дорогу - это душа Витьки и его любовь, подаренная Сашке.
Но в самом деле, каждый визит к Виктору влиял на его физическое самочувствие: исчезала усталость, восстанавливались силы, появлялось ощущение покоя, умиротворения и душевного равновесия.
Положив заветные веточки, подправив холмик и укрепив крест Сашка опустился на корточки: - Витя, друг мой, я пришел рассказать тебе о подаренных мне книгах… о Байроне, уверен, тебе понравились бы его песни… в них столько всего, ты не представляешь к какому богатству я прикоснулся… и какому испытанию подвергся читая мистерию «Каин»… не вздумай меня жалеть, я заслуживаю более сурового наказания… если бы я… если бы… знаю – ты простил меня, но… я… не простил себя! Ладно, не буду о плохом… Витя, я поведаю тебе о Марусе и прочитаю тебе одно стихотворение… ты поймешь мое состояние…
Сашка откашлялся, поднял глаза и … оцепенел. Произошло непредвиденное. По всем трем дорогам, ведущим к кладбищу, тянулись похоронные процессии. Он поднялся и, глядя на приближающиеся вереницы людей в черном, почувствовал что его сковывает необъяснимый дикий страх: - Господи, - пронеслось в голове, почему сразу трое… и со всех сторон? В следующее мгновение тревожная шальная мысль о том, что надо уходить, захлестнула его и, пробормотав: - Витя, прости… не могу, потом… в другой раз, - он рванулся в сторону леса. Не оглядываясь, лавируя между оградами, обегая сиротливые неухоженные холмики, Сашка спешил покинуть кладбищенскую территорию. Ему чудился топот, казалось что толпа людей в черном окружает его со всех сторон. Забежав в лес, Сашка обессилено опустился на землю и заплакал. Он не мог понять что произошло, и что его так напугало?
Успокоившись он прислушался: – тихо… никого…. почему я подумал, что меня преследуют? – Да кому ты нужен? – Тогда от чего это наваждение? – Оно – в тебе! - Страх? – Да ты родился в нем. Это твое приданое – родовое, наследственное. Страх передается из поколения в поколение.
Сашка возвращался домой. Мысли, настигая друг друга, теснились в его голове. Одни из них он отбрасывал, не вдаваясь в рассуждения, другие – вынуждали его задуматься. – Быть может это Витя рассердился на меня? – За что? – Говорил не о том… зачем-то пожаловался…. Однако странно… Каин, сетуя на перенесенные им страдания ищет сочувствия у убитого им Авеля??? Но моя вина в другом, я просто не успел… замешкался чуть-чуть. Внезапно возникшее предположение заставило Сашку остановиться. – Возможно, в цепочке тех кто брел за гробом был кто-то кого я обидел, задел вольно или невольно, оскорбил или отверг из-за неприязни или гордыни? И вдруг его осенило. Я понял откуда эта мистика. Все ясно! На воре шапка горит. Действительно, все во мне самом.
Иметь собственное мнение о чем бы то ни было Сашка считал незыб-лемым правом человека и потому скорбь о рано ушедших поэтах, и принятое решение уложиться в поэтические сроки, он числил своим личным достоянием. Он не боялся смерти. Признавая неизбежность и законность ее существования и предъявляя ей счет за вопиющую расточительность, он был с нею на ты. Тем не менее, несмотря на столь необычное противоречивое отношение к смерти, он ненавидел церемонию похорон и особенно ритуал поминок, энтузиазм которых поражал. О, это было невыносимо! Пить, закусывать, напиваться, наедаться, курить, громко разговаривать и болтать обо всем на свете, чудовищное лицемерие!
Тишина и безмолвие. Стакан, а на нем ломтик хлеба. И все. Почести? Да. Строгие, заслуженные. Почести павшим на войне – это свято. Погребальный обряд отпевания – это чисто. А все остальное: всего лишь отвратительная надменная, кичливая суета. Главное, Сашка не верил искренней глубокой, безоговорочной скорби и отчаянию большинству, бредущих за гробом. Почему? Да потому, что сам принадлежал этому большинству. – Я плачу, рыдаю, страдаю… но я живой, я живу… а Вити нет, все, он… умер… И тянется толпа сопровождающих, связанная цепочкой мыслей: жил, был… вроде бы не болел… ужасная потеря… жалко человека… так неожиданно рано, конечно я тоже… но не сейчас… потом… когда-нибудь, - бьется, пульсирует спасительное предположение, избавляя от холода под ложечкой. Даже близких, могут одолевать думы: как же теперь… как жить… что делать, я не хочу… я не смогу… почему, почему… и вот уже прорываются самозащитные, жизнестойкие, материальные, мятежные размышления о том, как устоять в одиночку, как сохранить привычный уклад жизни, как обойтись без потерянной помощи… и тому подобный крайний субъективизм, признающий един-ственную реальность собственного я, именуемый в философии – солипсиз-мом.
Да, да… жить, жить, только жить! Конечно, есть те чьи сердца не вы-держивают разлуки, чьи души гаснут от тоски. Слабые, или наоборот?
И все-таки, в каждом человеке,  независимо от его воззрений, живет и теплится надежда на собственное бессмертие. Она заложена в нем самой природой… прекрасная волшебная, обманчивая тайна. Да, да… человеку нужен этот обман, а иначе зачем вообще все это?! И он, уверовав в бессмертие, живет и борется с обстоятельствами, болезнями… сопротивляется отчаянно и жестко до тех пор, пока – исходя кровью - бьется, стучит и грохочет его неугомонное сердце, и пока существует способствовать шевелить и раскидывать мозгами.
И все же, где истоки того ужаса, внезапно сразившего Сашку? И какова причина, вследствие которой это произошло?
Когда твое начало напрочь оторвано, отрублено от тебя и у тебя нет достоверных сведений о том: кто ты, откуда, где, когда, как, почему… то ты освобождаешься от всяческих обязательств к тому, что было до тебя и тебе предоставляется великолепная возможность фантазировать. Придумывай, воображай, сочиняй свое начало! Никаких сомнений, опасений, тревог… мечтай, радуйся, фантазируй!
Предположим, двадцать лет тому назад, в день когда лето было в зените и небосвод умиротворенный безупречной голубизной был безмяте-жен – случайно или предопределено встретились, столкнулись двое и… за-глянув друг другу в глаза на несколько бесконечных, оглушительных мгновений исчезли, затерялись… стали невидимыми и только в наступившей тишине слышалось стройное, согласное биение их сердец… и вот они – легкие, невесомые как пушинки, взялись за руки и понеслись по светлой стороне улицы или дороги туда где сверкал, переливался яркий свет… и оказавшись в чистом, просторном, пронизанном солнечными лучами пространстве они зажмурились, потянулись друг к другу губами… и поцеловались…
Ну, как? Туфта! Ничего этого не было! Глаза, мгновения! Чушь соба-чья! Чокнутые, да и только! Потянулись, поцеловались! Да хоть тянись-растянись, от поцелуев детки не рождаются! Сказка для слюнтяев! Треп для слабаков! Не биение, а хотение!
Ладно. Тогда так. Середина лета. Полдень. Небосклон затянут черно-лиловыми тучами. Духота – оглушительная и беспощадная.
Кто-то,с лицом требующим постоянной поправки и подкормки – опасаясь разоблачительных лучей солнца, пробивающихся сквозь пелену мрачных, взлохмаченных туч (потекут ресницы ошметывая подглазье, поблекнут румяна, осыплется пудра, расползется помада, превращая окологубье в куриную гузку) – переметнулся на темную сторону улицы или дороги. Ничего особенного! Кто-то, стуча каблучками - не колеблясь не раздумывая, не оглядываясь, поспешно перешел на темную сторону, а кого-то другого… случайно или умышленно оказавшегося свидетелем столь неожиданной перебежки вдруг взбудоражило и напружинило… возможно, в его голове что-то переключилось и этот дерзкий гулкий звук каблуков показался ему условным сигналом и, в его разгоряченном, воспаленном от зноя мозгу вновь ожила, возникла с прежней яркостью картина, воспоминание о которой мучило, влекло и ужасало. И память - отозвавшись на вызывающий, резкий перестук каблуков, прорвав преграды дозволенного, с необузданной маниакальной цепкостью представляя все подробности минувшего - всколыхнула и взорвала его воображение. И этот другой тоже перешел на темную сторону и, держась на определенном расстоянии, пошел следом.
Возможно… в хаосе предчувствий и ощущений в его голове могла зародиться спасительная мысль о том, что если вдруг, хотя бы на несколько мгновений прекратится этот навязчивый отзвук каблуков и он успеет увидеть, как кто-то остановится, обернется, посмотрит на него, и перейдет на  светлую сторону... то уже в следующую секунду все изменится: померкнет, исчезнет наваждение, дорога оборвется и улица изменит свое направление. Если, если… спасительная мысль оказалась бесплодной: дорога не оборвалась, улица не изменила направление. А он, влекомый зазывным настойчивым перестукиванием, сохраняя прежнюю дистанцию, продолжал идти следом. Но когда дорога, упершись в тупик,  уступила место узкой, грязной, замусоренной со всех сторон тропинке, а та – словно одуревшая от перепоя тетка – виляя между дворами, переулками и закоулками внезапно исчезла у железобетонного черного угла какого-то строения, тот что шел следом, оказался за спиной той… что боялась яркого, сияющего прямого света.
Кто-то ушел, а кто-то - опрокинутый навзничь, распластанный, рас-плющенный, с омертвелым сердцем – остался в этом черном-черном закут-ке…
А потом… да, потом тот которому удалось зацепиться, удержаться, выжить и выскочить на свет, увидев в первое мгновение своей жизни скло-ненное над собой чье-то лицо, зашелся в громком, отчаянном пронзительном крике, и некому было вложить в его крошечную ладошку три малюсеньких ключика от трех заветных дверей, за которыми сияли – любовь, добро и доверие. Кто-то чужой разжал его теплую нежную ладошку, но она оказалась пустой.
Нет, не смерти страшился Сашка. Он избегал сталкиваться с теми, кто выбирает темные  стороны дорог и улиц и не останавливаясь, не оглядыва-ясь, не вникая и не внимая – ходит-бродит по узким, скользким, грязным тупиковым закоулкам… и еще Сашка боялся людей в черных одеждах, движущихся друг за другом по кладбищенским тропам.
Впрочем, в жизни каждого человека должно произойти нечто такое, когда он должен хотя бы приостановиться. Подкатывается какой-то день и, бесцеремонно нарушив  заведенный тобой порядок, настигает тебя, а ты – оставляя за собой некую часть  уготованной тебе дороги, продолжаешь по инерции идти, шагать, плестись и… нежданно-негаданно натыкаешься на шлагбаум… стоп!
Что делать? Трусливо согнувшись в три погибели прошмыгнуть окольным путем и скрыться? Изловчившись (если есть сноровка) незаметно уползти и притаиться? Или набравшись смелости (если хватит духу и сил) взять длинный упругий шест и, с разбега, перемахнуть через шлагбаум? А может переждать (если выдержки хватит) пока какой-то ведомый стрелочник нажмет кнопку и шлагбаум взлетит  кверху? Выбор есть.
Да, но не лучше ли расположиться где-то поблизости, успокоиться и так, как бы между  прочим, поразмыслить: почему сейчас, именно на этом отрезке пути возникла преграда? Оглянись, что осталось за твоей спиной? Что… слабо тебе? Давай покумекай, что движет тобой? Зависть, обида, со-мнение, горечь неутоленного тщеславия, недовольство собой, своим положением… именно положением, оно есть у каждого: у первого и у последнего! Определи причину зависти: кому и чему завидуешь? Что гнетет тебя? Отчего сердце твое уныло и безрадостно? В чем видишь свою радость? Спроси себя: чего ты жаждешь? Богатства, признания, удовольствий, любви, покоя, духовного совершенства, общения, близости дружеской и сердечной, благосклонности?
Подумай, что ты даешь тем, кого любишь и знаешь? Или ты соразмеряешь, соотносишь отдачу и ждешь вознаграждения? Загляни в свое сердце, живет ли в нем благодарность тем кто одарил тебя хоть самой крохотной малостью? Чувствуешь ли ты ответственность за тех кто рядом с тобой?
Помни – ты за себя в ответе. Только – ты! Самосознание – щедрый дар… исключение, которое дается только сильным, достойным и бескорыстным.. Неважно чем ты занимаешься, какую работу  выполняешь, важно только то, что есть в тебе. И если жизнь тебя страшит и неволит – измени к ней отношение, и ты ощутишь ее вкус и запах: вокруг и рядом будут происходить перемены, и появится свет и возникнет радость. Видеть, узнавать, понимать и чувствовать – само по себе счастье!
Старый лес отомрет а на его корнях и там и сям проклюнутся, подни-мутся здоровые, сильные побеги… начнут крепнуть, наполняться соками… да не оскудеет, не истощится родная земля, и зашумит, зашелестит, залопочет яркий, сверкающий, зеленоглазый молодой подлесок!
Начавшиеся в стране изменения одних обнадежили, других насторожили. Дохнул ветерок, повеяло свежестью… казалось вот-вот и все изменится! После всего что было в сердцах многих или немногих затеплился сгоревший или лишь обгоревший уголек; потянуло теплом, забрезжил рассвет и стал рассеиваться туман, которым накрыли и приглушили всю страну: ау, кто там в тумане? А главное – что там за туманами происходит? – Так кто ж его знает? – Извечный ответ человека, застрявшего у перепутья дорог. Туда… сюда... куда? Боязно, непонятно, за каждым поворотом – волчара… господи, а крокодилы откуда? Волк свой, привычный… а этот урод зубастый, чуть зазевался – проглотит целиком не пережевывая!
А что мужики? Одни, почуяв волю-вольную, разбрелись, расседлались, размагнитились, разнюнились и забражничали до белой горячки, другие – распсиховались, развинтились, распоясались и… упекли себя в каталажку! А вторая половина, как? Ой ли, чуть не все мужицкое население припаяло себя к решеткам! Мать честная, как же быть, жить… кого голубить и любить, от кого рожать?!!!
Ну что ж, стоймя торчать осточертело! Надо шагнуть, но куда? Вспять или вперед? Главное – начать, как говаривал один из тех, кто уже отшагался, а кончать, извините,  куда? В пустоту, на ветер? Таким добром разбрасываться нельзя! Генофонд – стратегическое сырье, более важное, чем нефть и газ! Сгинет все: и генофонд… и геносистематика?… а что это такое? Ладно, потом разберемся, задача в другом: как бы не нарваться на еще одно, относящееся к генам, симпатичное словечко… ге-но-цид!  За ними еще пара слов: генсек, генштаб, но это просто так, к слову.
Суживают русского мужика всеми способами… ох как корнают, стесывают и оболванивают. Ему, конечно, не привыкать штанины рвать. Но, после геноцида что остается… гербарий!  Так что думайте, мужики, решайте сами: быть, или не быть! Похотливых, пронырливых, разномастных стригалей и строгальщиков – предостаточно. Не опускайтесь, черт возьми!
Сашка не бил себя в грудь, не трепался, но точно знал и чувствовал, что он – гражданин.  Хреново, не хреново! Вся эта разноголосая болтология на всех уровнях, «типа» трепанации черепных коробок, все эти – перетасовки, переброски, перехватки и перемазки – раздражали и будоражили, мешая сосредоточиться на том, что было главным. Понимая, что нужно самому разбираться в происходящих событиях, Сашка начал самостоятельно присматриваться и прислушиваться к человеку, присягнувшему на верность своему Отечеству. Новенький? Кто, откуда? Любопытство, настороженность, восхищение… однако, будь что будет! Главное в том, что Сашка сердцем почувствовал доверие к этому смельчаку, решившему шагнуть в тьму тараканью!
Свесив ноги, в крайнем удивлении Сашка сидел на диване. То, что привиделось ему этой ночью, все – до мельчайших подробностей, было донельзя похоже на  явь. – Кому рассказать, не поверят, - произнес он, с чувством сожаления. Тем более, что некоторые попытки Сашки развить серьезный разговор на тему сновидений обычно оборачивались подшучиванием и балагурством.
- Какие еще видения, сам себя не помню, муторность сплошная, - отмахивался один.
- Пить надо меньше! – отзывался другой.
- А моя храпит так, что всем чертям тошно!
- Прихлопни ее подушкой, и все дела!
- Верно говорят: сновидения – бесовское наваждение. Твоя, видно, с чертями перекликивается по ночам! Ты же уже не фырчишь, вот она и бесится!
- А я, братцы, сплю как каменный; выпью, нажрусь за весь день и полный отруб.
- Моя мама говорит, что меня по ночам кто-то сильно пугает и я от кого-то убегая вскрикиваю дурным голосом…а-а-а-а-а-а-а-а, проснусь – сердце тарахтит.
- Ты что, с матерью на одной кровати спишь?
- Дурак ты, что ли?
- Так у вас же однокомнатная!
- Но постели в разных углах!
- У тебя мать молодая, без мужика… вот и мается, шастает по ночам, поскрипывает гнилыми половицами и пугает тебя до смерти! Перебирайся на  кухню, или в ванную, - хохотали мужчины.
- У нас нет ванной.
- В прихожую переселяйся! Ладно, Костик, не обижайся, мы же шутим!
Сновидение не покидало Сашку и ему нетерпелось поведать увиден-ное мужчинам, тем более, что приснившееся напрямую касалось их. К вечеру Сашка вышел во двор.
- Привет, Санек, давно не виделись, - произнес Данилыч.
- Зазнался, - буркнул Ильич.
Сашка подсел к столу. Поглядывая на его загадочное выражение лица, мужчины ждали когда он заговорит.
- Санек, выкладывай, - не выдержал Палыч, - что у тебя приключилось или стряслось?
Сашка пожал плечами.
- Саня, - рассмеялся Славка, - Палыч прав! У тебя глаза навыворот.
Сашка обвел всех взглядом, вздохнул.
- Расскажу, не поверите, а без веры – зря трепать языком не стану!
- Санька, не нуди! Ты знаешь, как мы тебе доверяем. Вон, сумку Олега – не кому другому, кроме тебя!
- Удивили, - снисходительно улыбнулся Сашка, – ладно, если не собьете – расскажу.
Сашка выпрямился, откашлялся и, сделав паузу, торжественно произнес:
- Ночью, как вас сейчас, видел президента.
- Того или этого?
- Поймете сами, - строго  проговорил Сашка, - он сидел на бревне…
- Которое притащил Ильич, - взорвался хохотом Славка.
- Какое еще бревно? – возмутился Ильич.
- Да не ты, а тот, что был раньше!
- Так их же было двое, - уточнил Палыч.
- Вот именно! - захлебываясь от смеха, воскликнул Славка, - так что ты, Ильич - бастрюк, а иначе – пригульный из династии Ильичей!
- Да пошел ты…
Переждав, пока все замолчат, Сашка продолжил:
- Сидел на стуле перед группой людей: в голубой рубашке, без галстука, в синих джинсах, молодой, стройный, глаза ясные, улыбчивый - задумчиво проговорил Сашка.
- Может кого узнал? - с надеждой спросил Палыч.
- Видел со спины.
- Палыч, помолчи, дело серьезное, других мы насмотрелись и наслушались.
- Это были молодые парни и девушки, - пояснил Сашка.
- Правильно, - отозвался Данилыч, - старье все обворовалось, надо с молодняком работу вести!
- Ну, что ты тянешь, - психанул Ильич, - сидел, не сидел, эка невидаль! Все сидели! Дальше что?
Окинув всех взглядом, не обращая внимания на всплеск Ильича, Сашка торжественно произнес:
- Вопроса, заданного президенту я не слышал, а вот ответ был, слово в слово помню!
- Я – обычный человек и так же, как все подвержен эмоциям: заки-паю, остываю, останавливаюсь и спокойно обдумываю сложившуюся ситуацию. Скажу вам честно, без рисовки – я такой же, как вы!
- Я не понял, - тихо произнес Костик, - кто человек?
- Да что же ты такой непонятливый, – возмутился Славка, - президент тоже человек!
- Просто у меня работа очень ответственная, конечно, есть много других, во сто крат сложней моей! Но, я обязан вести себя более добросовестно и достойно; не эпатировать людей, не раздражать их разными выходками, быть всегда подтянутым, не распускаться ни в одну, ни в другую сторону. Я так же, как вы, остро и болезненно реагирую на происходящее в стране, и мне – надеюсь, так же как вам, небезразлична судьба страны, народа и его будущее. У меня есть своя личная жизнь, не напоказ, но и в ней я не имею право выкаблучиваться и вести себя расхлябанно. Не видят, не знают – значит можно.
- Так и сказал… выкаблучиваться? – удивился Костик.
- Да, - подтвердил Сашка.
- Молодец! – обрадовался Костик.
- Кто молодец? – усмехнулся Ильич, - Санька или президент?
- Оба! – рассмеялся Славка.
- Да, у меня есть друзья, общаясь, сидя за столом я поддерживаю настрой и не выставляюсь с бокалом вина, - громко произнес Сашка, - если мои друзья предпочитают традиционный русский напиток. Не в моих правилах наставлять и нарушать гармонию застолья.
Все, с явной заинтересованностью уставились на Сашку.
- Как я выхожу из этого положения, в качестве виночерпия?
- Кто выходит? – прошептал Костик, глядя на Сашку.
- Президент выходит! Следи за темой, - оборвал его Ильич.
- Ильич, помолчишь? А то тут валяется одно бревнышко, так ты его может…
- Пошел ты…
- На самом интересном пункте рвете тему, - вздохнул Данилыч.
- Беру… говорит президент, - стакан…
- А у него был стакан?
- Не было! Он просто рассказывал. Включайте воображение, представляйте, черт возьми, - не выдержал Сашка.
- Санек, прости, - взмолился Славка, сдерживая себя от всплеска смеха, - не поймут, возьми стакан!
- Эх, е-твое, был бы сейчас Яшка, все пошло бы как по маслу! – досадливо поморщился Данилыч.
Посмеиваясь, Славка молчал; Костик, облокотившись на руку, с тоскливой отупелостью следил за Сашкиными жестами; Ильич – нервно постукивая по столу, еле сдерживал себя от очередного выпада; Палыч – спокойно покуривая, наблюдал за всеми; и лишь Данилыч, с доброжелательной улыбкой, терпеливо ждал развязки.
- Короче нельзя? – раздраженно проворчал Ильич.
- Или все, или – ничего, - категорично заявил Сашка.
- Ильич, - одернул его Славка, - и сидел ты, и пребывал, и кантовался вдоль и поперек, а терпеть так и не научился.
- Учителя были херовые!
- Санек, не слушай ты этого укорота! Ему неведомы мимолетные видения. Это же сон! Все заново прокрутить, пережить, припомнить и передать! На меня – в подлодке, иногда такие сны накатывались, что я по нескольку дней очухаться не мог.
- Профессор, тоже мне!
- Вот любопытно, какие сны снились Ильичу, когда готовясь к глобальному террору, он начал практиковать в государстве Российском? – усмехнулся Палыч. – Давай, Саня, переложи нам еще разок – от себя, манипуляцию со стаканом.
- Беру стакан, обхватываю его снизу тремя пальцами: большим, указательным и безымянным…
- Средний и мезинец – оттопыриваем, - вот так! – продемонстрировал Славка, - знакомая всем картина.
- Наливаю водку на уровень двух пальцев – указательного и безымянного…
- Но пальцев же было три! – возмутился Костик.
- Да помолчи ты, бестолковый! – остановил его Ильич. Рассказывай Саня!
- Беру, - сказал он, - бутылку с водой, разумеется – вода должна быть чистой, лью медленно, объединяя эти две стихии уже на уровень трех пальцев, потом разливаю по маленьким стопочкам и каждый, в меру своих потребностей, делает глоток, другой… - сказал он улыбаясь, - думаю, вам известны строки: «Что же сухо в чаше дно? Наливай мне мальчик резвый, только пьяное вино раствори водою трезвой». «Мы не скифы, не люблю, други, пьянствовать бесчинно: нет, за чашей я пою иль беседую невинно».
- А мальчик, это кто? – недоуменно пожал плечами Данилыч.
- Эх вы, темнота беспробудная, - рассмеялся Славка, - зельем забавляетесь, а про мальчика не знаете! Бахус, Вакх, Дионис - бог виноградарства и виноделия, сын самого Зевса! Слышали: вакханалия, разгул, оргия, вакханки, а в реальности – бесноватые, похотливые алкашки и беспробудные импотенты.
- Слава, ты и впрямь профессор, - сказал Палыч, - Сашка, понятно, но ты то…
- Мыто-шито-крыто! Школа, училище – учился как надо, библиотеками пользовался и на суше и в подлодке!
- Можно вопрос? – обращаясь к Сашке, спросил Костик, - где все происходило, в доме или на природе?
- Вокруг была трава зеленая, вдали лес густой, а поодаль, свежеспиленные пни.
- В чистом поле, при луне, я сидел на голом пне! – продекламировал Славка, – думается мне, что в скором времени, пенечков поприбавится! Давай, Санек! Чем беседа закончилась и чем сердце твое успокоилось?
- Не надо, - сказал он, - путать культуру употребления вина с пьянст-вом и тем более – с алкоголизмом. Христос пил разбавленное вино и мог превратить воду в вино. Думаете, по глазам вашим вижу, - улыбнулся он, - что я страдаю манией величия и самомнения? Нет. Но… конечно же… оце-нивая себя, я обязан… вполне адекватно учитывать степень своих возможностей. Моя должность – временная, и я, как любой… обычный, нормальный человек, опираюсь на истины… вечные, проверенные временем и ничто человеческое мне не чуждо, более того, уж если выпала мне такая честь… честь высокая… то я готов и хочу… пока есть время, силы и немалый опыт, как можно лучше, честнее… как можно разумнее выполнить порученную мне работу! Конечно, - рассмеялся он, - стихов писать не обещаю и воду… превращать в вино… не смогу.
Мужчины смотрели на Сашку, как на сумасшедшего… или на того (страшно сказать) о ком он говорил. И лицо у него вытянулось, и глаза ка-кие-то другие, да и бледный какой-то.
- А дальше что? – испуганно произнес Костик.
- Ничего… пока.
- Но ты же там был!
- Я сон пересказывал.
- Зачем, если я ничего не понял?
- Эх, Костя, Костик! Окажись я с тобой на одной подлодке, то и тогда мне не хватило бы времени ответить на твой вопрос, и перечислить множе-ственные причины твоей непонятливости! – воскликнул Славка, похлопывая его по плечу.
Сашка поднялся, постоял.
- Вы мне не поверили, - сказал он, окидывая всех взглядом.
- Да что ты! Хорошо что рассказал, интересно даже.
- Без веры ничего не получится и ничего не будет: ни интереса, ни смысла, ни радости, - усмехнулся Сашка.
- Санек, - хором отозвались все, - поверили, но нам-то это ни к чему! У нас своя жизнь, у них там – своя! А потом – если бы хотя сами увидели бы, другое дело! А так – одни байки! Не обижайся, Санек, может ты где-то прочитал, придумал, сообразил сам, чтоб нас потешить…
- Вы не поняли сути.
- Да что там понимать! Всю жизнь глушили не то что разбавленное водой, а разными смертоносными эфирами, растворителями, одеколонами и еще хрен знает чем! А дальше что? Как пили, так и будем пить! Кому мы нужны? Чем больше нас загнется, тем вольготней будет другим! Где он, а где мы!
Сашка ушел, не попрощавшись.
- Тоже мне, е-твое, Чапаев! Уму разуму нас учить! – сплюнул Ильич, поднимаясь.
- Чапаева, блин, не трогай, - неожиданно восстал Костик, - он герой наш!
- Да пошел ты со своим героем на…
- Ильич, - ты прямо, как нерусь, - подзадорил его Славка, - наш народ славен героями, мы без них – как без рук! Согласись!
- Они герои, а я что – дерьмо?
- Выходит так, - спокойно произнес Палыч, поднимаясь.
Обложив всех, Ильич ушел.
- Ну что ж, - усмехнулся Славка, - прекрасное сновидение, покрытое густым смачным матом, испарилось.
И… как ни странно, содержание сновидения передавалось из уст в уста. Что-то добавлялось, переиначивалось и все дворы, связанные общей территорией были в курсе Сашкиного пересказа.
Однажды Сашка застал дворовых мужчин, увлеченных весьма специ-фическим занятием настолько, что его появление осталось незамеченным. Один из них держал стакан, другой стоял с бутылкой водки, третий – с бу-тылкой воды.
- Да не так, подними пальцы повыше!
- Зачем?
- Норма нарушится!
- Почему?
- По-качану! Его пальцы и твои!
- Ну?
- Баранку гну! У тебя пальцы, как сардельки, весь стакан перекрывают!
- Слушай, заткнись! У них такие, у нас – другие!
- Недолил ты…
- А я говорю – перелил…
- Ну, вас всех к чертовой матери! Не дождешься вашего эксперимента! Хреновиной занимаетесь…
- Нет, надо проверить на практике!
Спорили громко, азартно, подначивая друг друга. Одни настаивали, другие упирались.
- Еще добавь!
- Поднимай пальцы выше!
- Да что я вам, едри вашу мать, статуя, чтоб торчать с поднятой рукой!
- Давай воду… да не эту, другую!
- Какая разница?
- Забыли? Вода должна быть чистой!
- Лей помедленней, помешивай…
- Чем! Пальцем?
- Вот… веточка, давай, крути.
Кто-то начал ругаться, кто-то - покуривая, вертел пальцем у виска, кто-то посмеивался.
- Ну, кто первый?
- Ильич, давай!
- Начинайте сами, я а посмотрю на вас, придурков. Сердце кровью обливается, когда добро в дерьмо превращают.
- Ну… как?
- Что пил, что не пил, ни в одном глазу, ни то ни се!
- Давайте я, - сказал Костик, - выпью за ваше здоровье.
- Какое, к черту здоровье от такой мудянки! Нашли кого слушать, Сашку! Поэты, президенты сами по себе, и мы – сами по себе!
- Сашку не трогайте. Он никогда не врет, видел – значит видел, слышал – значит слышал, все в точности передал. Командира, по уставу, положено слушать  и подчиняться, а не расхлебайничать!
- А я не желаю подчиняться и воду зазря глотать! Сашка сам не упо-требляет и нас с пути сбивает, нервы нам мотает! А насчет командира… я отбил копыта от первого до последнего дня, а он – откосил от армии.
- Не буду больше к вам подходить, - спокойно произнес Сашка, появляясь перед мужчинами, – не знаете и не хотите знать правду, оттого и маетесь.
После некоторого замешательства, кто-то сказал:
- А сам знаешь правду?
- Знаю мало, но правду от неправды отличаю. И это, возможно, самое лучшее что есть во мне.
Сашка ушел.
В один из вечеров, возвращаясь с работы, Сашка столкнулся с Данилычем.
- Привет, Саня, поджидаю тебя. Поговорим с глазу на глаз. Понимаешь, в том что тебе привиделось – сомнений нет. Мужики бузят, костерят тебя за пропаганду трезвости, а сами растрезвонили по всем дворам… Не обижайся на них, как взбаламутились так и приутихнут. Мы же не алкаши. Так все сложилось в стране, ясное дело – особых талантов не имеем но жили, вкалывали, радовались и тому что было и тому, что нужны были стране… и нате вам, остались без работы, проживаем, черт возьми, за счет бабьих трудов. На трезвую голову трудно доживать, был бы хоть какой просвет, встали бы на ноги. Чистая вода. Ты же знаешь, какая она у нас чистая! Бабы плачут, все бельишко желтеет, одевать тошно. Вода не выдерживает: желтеет, ржавеет без ухода и ремонта, а мы – люди. Надо бы собраться всем, да и пойти к тем у кого в руках эти самые трубы, трубочки, трубасы и, потребовать - чтоб провели новые нержавеющие, и вода была бы чистая и водочка – недурственная.
- Давайте сходим.
- Ходили, и не раз! Денег на капремонт нет и неизвестно когда они появятся. Зато управленцы каждый год катают на курорты всем кодлом.
- Данилыч, я нисколько не обижаюсь, я… как любил вас так и люблю, и все понимаю, но мне действительно привиделось то, о чем я вам поведал. Хотелось вам передать.
- Саня, господи, ну кто ж тебе не верит! Не поверили бы, не затеяли бы такую чехарду, да и смешно ведь было! Санек, не обходи нас стороной, не обходи, будь добр. Вот поговорил с тобой, и от сердца отлегло.
- И мне стало легко. Спасибо, Данилыч… спасибо, – проговорил Сашка, пожимая ему руку.
После этого разговора ощущение неуютности и обездоленности по-утихло в его душе но что-то все-таки удерживало его  от общения с мужчинами. Нет, он не обижался и не сердился… Причина была в другом: он не хотел и даже боялся еще раз натолкнуться на нечто подобное. Что поделать, если его сердце было так устроено, что каждая зарубка, хотя и зарубцовывалась, но временами вдруг начинала кровоточить… причиняя боль.
Как-то раз, самый распахнутый неуправляемый Костик,  не выдержи-вая разлуки, подкараулил Сашку и одним махом при всех брякнулся перед ним на колени.
- Саня, Саня, прости, знаем какой ты… у тебя глаза такие небесные, глянешь и все по-другому видится, приходи к нам, не сторонись… - проговорил он… и заплакал.
Сашка растерялся так, что сам готов был упасть на колени, и не зная что сказать стал поднимать Костика с колен, но тот - упорно припадая к земле, продолжал причитать и всхлипывать. Внезапно, среди наблюдающих происходящее, раздался смешок, и следом грянул дружный хохот.
- Что ржете! Санек надрывается, а вы – ни с места! – вскакивая вскрикнул Костик.
- Костик, ты что не поддатый?
- Был, а от вашего гогота отрезвел.
- Санек, подходи, присаживайся, ни казни нас, слабоумных, мы и так наказаны, - предложил Данилыч.
- Кем? – усмехнулся Палыч.
- Государством, - процедил сквозь зубы Ильич.
- Да, но… - усомнился Данилыч.
- Да… но… - передразнил его Ильич, - какое же это государство, если властвуют ворюги, отморозки и проходимцы! Людей выкинули на улицу, завод разграбили! Если каждый сам за себя, так что же это, мать твою, за государство такое?
- Вот из-за таких, как ты, и развалили государство, – посмеиваясь, возразил Костик.
- А ты, - сорвался Ильич, - кто есть, чтоб…
- Я… молодежь! – горделиво произнес Костик.
- Молодежь, - сплюнул Ильич, - я уже отжил, а тебе – дармоеду, жить и детей не пальцем делать! А ты тут театр разыгрываешь!
- Может у меня талант, и я не желаю быть наказанным из-за таких, как вы! – запальчиво отчеканил Костик.
- Браво, - захлопал в ладоши Славка,  - по седоку и конь! Так найди дело по таланту своему. Работай, зарабатывай, не ленись и думай, думай башкой. Не остывай, не распыляйся!
Костик притих, задумался.
Палыч достал коробку, раздал фишки и, глядя на Сашку, спросил:
- Будешь?
Сашка отрицательно качнул головой.
- Ладно. Играем на бутылку.
Играли молча и бесстрастно, словно от результата доминошной баталии нисколько не зависело их душевное равновесие. Впрочем, так и было. Ведь выигрыш был один на всех. К чему напрягаться волноваться, переживать: выиграл или не выиграл, если исход заранее предопределен. Бутылка – на всех!

***
Каждый новорожденный день – шаг в неизвестное, именуемое буду-щим и нужно обладать тончайшим чутьем, чтобы уловить его пульс, предугадать его намерения, почувствовать его дыхание, ощутить его запах и вкус. Какой он?
Горьковатый, солоноватый сладкий или безвкусный? Какова роза его ветров? Будет так же, как вчера? Или задуют ветры – бесшабашные, буйные и разнесут все в разные стороны, и как почувствовать, какое направление твое? Или опять… опять все повторится: «Летели дни, крутясь проклятым роем…» и потянется все тот же шлейф пошлости, невыносимой скуки, грубости, неверия, жестокости, глупости и уродства, и разочарует и снесет на самый низ… а вдруг озарит восторгом, надеждой и вдохновением?!
Так что же произойдет в этот загадочный однодневный промежуток… «разнокрылости полета и паденья на заурядно кратком и исхоженном пути?» Поднимется ли он ввысь или истопчется, исчезнет под ногами? Станет огромным, емким или жалким и ничтожным, или лопнет, подобно мыльному пузырю? Что в нем? Продолжение предыдущего, озарение или преддверие конца?
День этот, вопреки рассеянному началу, обещал быть погожим. Утреннее марево нехотя, с ленивой грациозностью поднимая полупрозрачную завесу, открывало пространство по обе стороны дороги: по левую – дальние лиственные леса, отделенные от дороги травянистыми полями, по правую – полосу хвойного леса, прилегающего к дороге. Освобожденный от всех обязанностей, не обремененный раздумьями, без всяких намерений, Сашка шагал по обочине правой стороны, не отрывая восхищенного взгляда от пушистых малюток-сосеночек. Перешагнув глубокий узкий овражек, он подошел к одной из них, присел на корточки, протянул руку и, поглаживая мягкие, нежные иголочки, прошептал: - доброе утро, малышка и, обращаясь к ближней высокой сосне добавил, – береги детку свою, если кто-то захочет выкопать и перетащить ее в свой огород, помаши грозно ветвями, напугай и осыпь иголками колючими. Попрощавшись, Сашка зашагал по дороге.
Расцветшая в уголках его рта счастливая улыбка свидетельствовала о том, что перед его мысленным взором открылось нечто желанное, и подумалось ему, что будь у него своя земля, а на ней небольшой яркий домик с открытыми во все стороны балконами, он засадил бы все вокруг молоденькими сосеночками, и росли бы они привольно в окружении зеленой травы, блестя на солнце стройными золотистыми стволами, а появившиеся на их ветвях зеленые овальные шишечки, вызревая, покрывались бы золотистыми чешуйками… и по осени все тропинки были бы усыпаны этими чешуйками, а он – босоного похаживая по этой золотистости, приветствуя, любуясь и поглаживая каждую – разговаривал бы с ними. О чем? Обо всем!
Увлеченный разыгравшимся воображением, Сашка сузил веки, поднял голову, и, вдыхая насыщенный хвойным ароматом воздух, на мгновение остановился, и тотчас вздрогнув от непомерно резкого скрежета и грохота, внезапно ворвавшегося в тишину утренней пустынной дороги, открыл глаза.
Автобус – с настежь распахнутыми створками дверей, стоял перед ним. Не раздумывая, подчиняясь импульсу, он вошел в него. Двери, словно заполучив желанного пассажира, плавно и бесшумно захлопнулись. Пятеро пассажиров, поодаль друг от друга, подремывая, кивали головами. Сашка опустился на сидение у окошка. – Мягкое, - обрадовался он и, блаженно вытянув ноги, подумал, - вот и представился случай прокатиться до города.  Не зная маршрута, он был уверен, что этот автобус идет до города. – Все-таки утро лучшее время для путешествий: без толкотни, без разговоров, и всего-то пять пассажиров, а я – шестой, - подытожил он, - надо же, как по заказу, - улыбаясь, заключил он, протягивая деньги, возникшей рядом кондукторше. Ожидая сдачу, он поднял голову, и… обомлел. Это была Евгения Львовна.
- Узнал, - усмехнулась она, передавая ему сдачу и билет, - это хорошо, - удаляясь, прошипела она.
После нескольких мгновений странного замешательства, он почувствовал, как кожа на его спине ощетинилась, и волна застарелой неистребимой враждебности сдавила ему горло, вызывая ощущение внезапной тревоги и опасности. Порывистая мысль: - сойду на следующей остановке, - обозлила его, - да что она мне, - вспылил он, - не дождешься гадюка мерзостная!
Ненависть – страшное чувство, и не приведи бог, подчиниться ее зову, и как  бы  ни была она обоснованна – уступать ей нельзя! Ненависть – самоубийственный провокатор, не знающий себе равных, ее изощренное коварство – беспощадно.
- Как же я устал, - подумал Сашка, закрывая глаза.
- Конечная, - объявил водитель.
Сашка очнулся. – Приснилось, что ли… - подумалось ему. – Никого, - выходя из пустого автобуса, облегченно вздохнул он, оборачиваясь… и, увидел ее лицо, прильнувшее к стеклу. – Исчезни! – безмолвно прокричал он, сжимая кулаки. И в тот же момент, автобус – глухо шипя, скрылся за поворотом.
Сашка огляделся. Автовокзал, прилегающий к нему рынок, пригородные кассы, частный извоз, палатки, магазины и, на удивление – чисто, опрятно и никакой суеты.
По одну сторону широкой проезжей дороги, за низкой чугунной оградой, высилась – неизвестно как уцелевшая, небольшая старинная белокаменная церковь. Ее простые, удивительно гармоничные формы, были совершенны и, в обрамлении зеленых деревьев, она была похожа на белую жемчужину, излучающую теплое мягкое сияние. У одной из ее стен сохранились мраморные надгробия, под которыми покоились именитые священнослужители.
Сашка зашел за ограду, церковь была закрыта. Он прочитал надгробные надписи, посидел на ступенях, а потом подолгу бродил вокруг церкви, ощущая как исходящий от ее стен свет, восстанавливает его душевное состояние. Искренне радуясь случайной возможности увидеть и почувствовать неведомую ему благость, он подумал о том, что надо было поблагодарить водителя, ведь если бы не он, я бы не попал сюда.
Напротив, через дорогу, зеленел парк, стояли скамейки, прогулива-лись прохожие. По просторной, с округлой возвышенностью посередине, мощеной площади – проделывая один и тот же трюк, носились на роликах мальчишки. Взлетев на это возвышение, они - с грохотом, разлетались во все стороны. Выбрав свободную удаленную скамью, Сашка откинулся на ее спинку, подставляя лицо мягким солнечным лучам. Наблюдая за летающими подростками, он никак не мог представить себя на их месте. - Двадцать шесть… много, – протикало в голове… уже? - замедленно всколыхнулось внутри него, и повеяло холодком. – Испугался? – укорил он себя. – Я сам себе хозяин, и потом… мало ли что может произойти, - размышлял он, чувствуя, что его клонит ко сну – подремлю, потом прогуляюсь по городу, - успел он подумать, как кто-то, обдавая его воздушной волной, вихрем пронесся мимо! Он открыл глаза, повернул голову… девчонка, – удивленно проблеснуло в голове. Он смотрел на разлетающиеся во все стороны рыжие волосы, и вдруг она оглянулась, и сделав несколько отчаянных пируэтов, принялась, с особым шиком и невероятным озорством, взлетать и скатываться с возвышения. Она лихачила одна. – Выпендривается перед мальчишками, - усмехнулся он, и следом – замедленно, осторожно потянулось, - но… почему все косятся в мою сторону? И вдруг, с наскока, всколыхнулось, взорвалось ошеломляю-щее… это… она для меня…и, в следующий миг, одурело заметалось, заколотилось его сердце от натиска молниеносного, острого ощущения! Все сошлось, смешалось воедино:  радость, испуг, смятение, ноющая тоска и… тревожная беспомощность. Растерянный от необычайного состояния, он боялся пошевельнуться, волна сумасшествия захлестнула его с такой силой, что сердце… его вышколенное измученное сердце, в отместку за столь долгое воздержание, рванулось и словно вознамереваясь выскочить из груди, забилось у самого горла.
И когда она, в очередной раз, опять подкатила к нему и, смеясь во весь рот, закружилась вокруг его скамьи, с его глазами что-то произошло: перед ним все затуманилось и расплылось. Встряхнув головой, он закрыл глаза… и вспомнил, что ни разу не обратился ко врачу, и совсем забыл о рекомендациях доктора… - да, да… зеленые очки, - подумал он.
- Тебе плохо? – прозвучал нежный пленительный голос.
Сашка поднял голову и, нос к носу, столкнулся с девчонкой, склонив-шейся над ним! Несколько мгновений они смотрели друг на друга, и, в этот краткий промежуток, произошло то, что случается лишь однажды, в тот первый, в тот – самый единственный раз, после которого – все остальное, каким бы оно ни было, сколько бы ни длилось, - будет оказываться лишь отражением произошедшего чуда… его неповторимым, пронзительно щемящим отзвуком!
Сердце Сашки зашлось, и боль - резкая, нестерпимая, склонила его голову.
- Где ты живешь? - ласково произнесла она, приседая перед ним, - мы тебя проводим. Хочешь? – обворожительно улыбаясь, спросила она.
Молча, в каком-то полузабытьи, он смотрел на нее, и в ее лучистых зеленых глазах  был нечто такое, отчего у него кружилась голова.
- Чудной ты, - задумчиво прошептала она, касаясь его руки, - возьми, - сказала она, протягивая ему блестящее, ярко-красное яблоко, - из моего сада, - звонко рассмеялась она и, прокрутившись перед ним, укатила.
Прикованный к скамье, он не спускал с нее глаз, но… подняться не отваживался, потому как не знал… не понимал и не мог представить свои последующие действия.
Она носилась по площади так отчаянно, так стремительно, и, при каждом новом круге, зазывно приветствовала его взмахом руки. И, когда он почти готов был оторваться от этой проклятой скамьи, и… не подойти, не подбежать, а подлететь к ней, она подняла руку, и звучно крикнув:
- Приходи! - устремилась вслед за ватагой мальчишек.
Площадь опустела. Странная – непроницаемая, тяжелая тишина, вобрав в себя все звуки – опустилась на площадь. Возникшая в голове Сашки мысль была невыносимо тихой и вкрадчивой: - Я больше никогда не увижу ее… - нет! – хотел он громко прокричать, но его стиснутые губы не пропустили этот вопль наружу.
Только ради нее, только для этой зеленоглазой девчонки, он изменил бы свои намерения… только для нее, а без нее, – не стоит тянуть лямку… и эта новая, неожиданная мысль, обоснованная совершенно по другой причине, потрясла его.
Что было потом? Он обошел все, прилегающие к площади, улицы, он искал яблоневый сад, он возвращался на площадь, садился, прикрывал глаза… и ждал… - Приходи! – крикнула она. – Ты видишь, ты чувствуешь… - я пришел, пришел! Вернись, вернись! - рвался из его груди вопль, и ему казалось, что она должна, должна его услышать! Он ходил, он бродил вокруг по-прежнему закрытой церкви, он прижимал к груди яблоко, целовал его… и вдруг, припомнив библейскую историю, его осенило: я должен попробовать или съесть это яблоко. Он надкусил его, оно было кисло-сладким, вкус яблока напомнил ему недозрелые детдомовские яблочки. Медленно пережевывая, он съел все яблоко и, слабея от изнуряющей болезненной тоски, опустился на ту же самую скамью, оглядевшись – удивился: все скамейки были заняты, а эта оставалась свободной. Почему?
Потом… потом он неприкаянно бродил по рынку, вызывая подозрение у продавцов:
- Тебе чего, парень? В который раз мелькаешь?
Сашка, молча качал головой и уходил, сопровождаемый их недовольными, безразличными взглядами.
Потом… потом он зачем-то зашел в супермаркет. Он был голоден, но мысль о пище вызывала отвращение. Равнодушно пройдя мимо стеллажей с хлебными изделиями, он увидел застекленную витрину, за стеклами которой красовались хлебные изделия. Сашка откинул створку и сраженный запахом и видом только что испеченных - румяных, теплых булочек разной конфигурации - застыл, глядя на эту роскошь, пахнущую так, как никогда не пахнул тот хлеб, который он покупал. С вожделением глядя на небольшую круглую буханочку, с поджаристой, надтреснутой золотисто-коричневой корочкой, он сглотнул слюну. Буханочка была так аппетитна… она буквально дышала, издавая чудный, соблазнительный аромат домашней выпечки! И что удивительно, Сашка узнавал этот запах, он был ему знаком! Откуда? Из каких глубин дотянулась до него ниточка знакомых ощущений? И, каким образом, в нем – бездомном, никогда не знавшим домашнего уюта, жила… и теперь вот ожила память, и он узнал этот благостный, драгоценный запах настоящего хлеба? Он представил… ощутил какой у этого хлеба вкус… и у него заныло под ложечкой.
Боясь, что кто-то опередит его, он решительно распахнул створку, и схватил эту буханочку – она была единственной.
Пока пробирался к кассе и стоял в очереди, Сашка разорвал прозрачную обертку, отломил хрустящий бочок… и понял – лучшего хлеба на свете не бывает! Он положил две десятирублевые бумажки, предполагая получить сдачу.
- С вас… рубля, - сказала кассирша, удивленно вскидывая брови.
- За что? – ужаснулся Сашка.
- За то, что у вас в руках, - спокойно ответила она.
- Так это же хлеб… - растерянно произнес Сашка.
- Да, венгерский, ржаной.
- Почему такая цена?
- Молодой человек, я – не пекарь, я – кассир-контролер.
Изначальное любопытство иссякло, и очередь зароптала. К Сашке подошел молодой крупный парень и, пройдясь по нему уничижительным взглядом, негромко, но с нажимом, произнес:
- Ты, кончай бузить, придурок!
- Я не понял, кто придурок? – отчетливо громко произнес Сашка.
Набычившись, понимая, что вокруг слишком большое количество зрителей, парень удалился. Оттеснив Сашку в сторону, очередь, ворча, стала продвигаться. Через минуту к Сашке подошла миловидная, профессионально подкрашенная блондинка.
- Молодой человек, - обратилась она к нему, - чем вы недовольны?
- Хлеб ржаной, не сдобный, ценника не было, я не смогу заплатить такую сумму.
- Вы разодрали обертку вместе с ценником, вы отломили кусок, и потому, вы…
Внезапно, от толчка сзади, хлеб выскользнул из его рук, и проходившая мимо старушка, споткнувшись об него, едва не упала. Онемев, он смотрел на хлеб, за который должен был заплатить все, что у него было, хлеб – которым так и не смог насладиться, и в нем нарастало чувство неимоверной обиды и жалости к этой несчастной буханочке с отломленным бочком, валяющейся под ногами торопливых, равнодушных людей.
Женщина наклонилась, подняла буханку, и мило улыбаясь, сказала:
- Пойдемте, я объясню вам, почему это изделие идет по такой цене.
Они вошли в просторный чистый кабинет с большим письменным столом, со стульями вдоль стен, украшенных эстампами. Она нажала клавишу:
- Пожалуйста, принесите мне ржаной, венгерский хлеб, вежливо проговорила она.
Вошел все тот-же парень, молча положил хлеб на стол но, уходя, успел окатить Сашку наглой усмешкой.
- Вам принесли другую, только что испеченную булку. Читайте, здесь написано: венгерский хлеб, 450 граммов, состав: мука ржаная, вода, соль, сахар, энергетическая ценность… цена.
- Все перечисленное есть и у нас. Зачем нам Венгрия?
- Хлеб мы выпекаем сами, всего три, пять буханок, хлеб эксклюзивный, - произнесла она с особой гордостью, понимаете?
- Еще бы, не понять, - насмешливо отозвался Сашка, - с суконным рылом, да в калачный ряд.
- Молодой человек, - улыбнулась она, касаясь его руки, - все дело в технологии, это – бренд, технология венгерская, секреты – дорого стоят. Если у вас – вкрадчиво улыбнулась она, - не достает нужной суммы, то я…
- Достает, - отчеканил Сашка, выкладывая на стол нужную сумму.
- Молодой человек, - сощурившись, усмехнулась она, - вы можете прихватить и эту булку, ничего страшного, оботрете ее влажной тряпочкой, подсушите чуть-чуть над огоньком, и все, - и она улыбнулась так же мерзко, как тот громила.
Внутри Сашки прогремел взрыв такой силы, что у него потемнело в глазах, в этот момент он мог бы совершить что-то непозволительное… Невероятным усилием воли, сдерживая себя, он взял оплаченную буханку со стола, и, глядя в глаза этой улыбчивой, задетой за живое… дамы, сказал тихо и хладнокровно:
- Эту булочку, ты сама оботрешь, оближешь и сожрешь!
В одно мгновение женщина превратилась в злобное существо, с не-узнаваемо исказившимся лицом.
- Ах, ты тварь такая! Сейчас вызову охрану и тебя, как собаку плешивую, выкинут отсюда! Чтоб духу твоего здесь больше не было! Жалуйся, кому хочешь, это мой… - выкрикнула она, – мой магазин, моя территория!
- Знаешь что, - белозубо рассмеялся Сашка, - я – бездомная тварь, даже собака, но не плешивая, а ты – сытая, богатая, но не собака… нет, собаки не носят парики! Мне жаль тебя, и я уверен, что более несчастной твари чем ты, на свете нет.
Ошалело выпучив глаза, захлебнувшись от бешенства, она яростно невпопад нажимала клавиши.
- Найми других парней, эти – слабоваты для тебя, - сказал Сашка и, выйдя, бесшумно закрыл за собой дверь.
Он пришел на автостоянку и, подойдя к водителю, сказал:
- Здравствуйте, не зная цену, купил буханку хлеба и оказался с пус-тым кошельком, пешком не дойду.
- Куда тебя?
- До бетонки.
- Сколько же стоит твоя буханка?
Сашка показал ценник.
- Ни хрена себе! Где купил?
- В супермаркете, хлеб теплый, пахучий.
- Мать твою, что творят! Я своей дурехе говорю, не таскайся ты в этот супер-пупер, там же сплошная обдираловка! А она все, супер-закупер! Пока нет надзирательницы, забирайся, довезу!
- Спасибо, вам! А кондуктор у вас ни Евгения Львовна?
- Эта ядовитая кочерыжка? Не! У меня все молоденькие и сговорчивые! – рассмеялся водитель.
Прижимая к себе пакет с хлебом, Сашка глядел в окно. Игриво настроенные лучи солнца, то и дело прижимались к стеклу, слепили глаза и заставляли жмуриться. Запах хлеба успокаивал, тишина в салоне автобуса – умиротворяла. Думать не хотелось. Но… мысли, эти неугомонные, навязчивые и бесцеремонные проныры – исподволь, исподтишка вползая, забивались в самые дальние уголки и,  выждав определенное время, вдруг превращались в рой голодных, кусачих пчел! Отмахивайся, изворачивайся – все равно ужалят и отравят!
Дорога, автобус, жуткое лицо, вынырнувшее из прошлого, белая церковь, площадь, скамья… и вдруг близко, очень близко глаза, а в них – сияющий свет, и чудный, нежный голос, и красный блестящий, кисло-сладкий плод с… хвостиком, слова… чудной ты! и это кружение вокруг скамьи, и я один на ней, и ее взлеты, предназначенные… мне… мне, только мне…. И после такого… этот супер-пупер, а в нем хлеб – горячий, ароматный… а потом – мерзостное, противное, и я участник этой отвратительной перепалки… я орал… обзывался, был гневным, и ощущая себя правым, был груб и циничен, во мне вылупилось, поднялось самодовольное чувство – я герой! Я победил! Кого, кого?
И вся эта ересь оказалась сильнее ее зеленоглазой распахнутости, и пламени ее разлетающихся волос, и этого – с ума сводящего, соблазнительного – приходи!!! Не смог подняться, не смог вспомнить и выкрикнуть слова, слова из своих запасников… бог мой, какие слова!... Не мог удержать, догнать… должен был стучать во все окна, рваться во все калитки, перемахнуть через самые высокие заборы… обрыскать все яблоневые сады… и отыскать это зеленоглазое чудо!
Гнев и любовь? Гнев обладает большей силой, чем любовь? В гневе – я силен, умен, речист. В любви – ничтожен, беспомощен, глуп и слаб. Вкус хлеба и вкус поцелуя? Вкус хлеба мне знаком… вкус поцелуя неведом. Что слаще? – спросил он себя… и ужаснулся, - мне двадцать шесть, а я … не смогу ответить на этот вопрос.
Острая, ядовитая тоска, ужалила его с такой силой, что он застонал. Чья-то тяжелая рука легла на его плечо.
- Выходи…
Сашка поднял голову… и, увидев склонившееся над ним лицо, пулей выскочил из автобуса, забыв поблагодарить водителя. Он стоял на дороге, смотрел вслед автобусу, и опять все вокруг затуманилось. Он тряхнул головой, прикрыл глаза, потом открыл их - туман исчез. – Как же так? Водитель сказал, что кондуктор молодая… может быть, мне померещилось? Нет… - это она. Низкий, проросший волосом лоб, серые сальные волосы, лупатые бесцветные глаза, и жуткая усмешка на блеклых губах… Господи, что за чертовщина! Странный день, и столько в нем всего… - размышлял Сашка, направляясь в сторону дома… своего? – усмехнулся он. – Да, это наш дом – Витин и мой.
Двор был пуст. Сашка вошел в комнату, принял душ (вода была чуть теплая) переоделся, вскипятил воду, заварил чай, достал из холодильника пачку, на которой было крупно написано: масло коровье, а сбоку – микро-скопическое разъяснение по поводу того, что, на самом деле, содержится в этой пачке. И чтобы там не написали, ясным было лишь одно: содержание этой пачки не имеет никаких родственных связей с этим прекрасным, доб-рым животным, дарующим человеку бесценную жидкость, из которой, профессионал – уважающий себя, корову, и тех, кто будет употреблять его продукцию - собьет вкусное, нежное, мягкое, ароматное, то самое – королевское масло… из чего? Из сливок! Так просто, и так соблазнительно, и так понятно! Сливочное масло!
Сашка снял обертку, поднес хлеб к носу, закрыл глаза, вдохнул, и улыбнулся так, как улыбается ребенок, при виде любимого лакомства. Он отламывал небольшие кусочки, стараясь сочетать корочку с мякишем, нюхал, а затем, медленно прожевывая, проглатывал, запивая сладким напитком, именуемым чаем. – Вкусный, ты, хлебушек, вкусный, - ласково приговаривал он, - но, как же так, венгры могут, а мы… что? Интересно было бы познакомиться с венгерской поэзией, - вдруг оживился он, - страна, наверное, красивая… хорошо бы увидеть ее, - радостно потянулась ниточка мыслей, - надо будет поинтересоваться историей Венгрии… да, мое невежество безгранично… учиться надо бы, доктор был прав, - вздохнул он и, словно споткнувшись,  замер, - как ее зовут, как? Он увидел ее лицо, глаза, губы, услышал ее голос… и опять все закрутилось, замутилось, затуманилось, и он – опьяневший от хлеба, чая и воспоминаний, как подкошенный - рухнул на диван. Он съел весь хлеб.
Сашка проснулся. Сквозь полузадернутые шторы брезжил рассвет. Рано… часов пять… надо вспомнить, за что-то зацепиться, а там… кадр за кадром… выудить хотя бы часть, и видение проявится… главное сосредоточиться, не рассеиваться, - подумал он, закрывая глаза, и – собрав волю и память, начал восстанавливать сон.
Вокруг него пространство, залитое водой – темноватого оттенка. Он сидит на желтом песке, наблюдая за игрой легкого прилива, омывающего пальцы его босых ног, и вдруг замечает, что середина воды заволновалась, заколыхалась от присутствия каких-то предметов – то появляющихся на ее поверхности, то исчезающих под водой. Что там происходит? - силится он понять, чувствуя, что его тянет пройти мелководье и нырнуть в глубину…, но ему не нравится цвет воды, и пугает неизвестность. Внезапно толща воды становится совершенно прозрачной… он видит чью-то одежду… не раздумывая, пробегает мелководье и, с разбега, нырнув в образовавшуюся прозрачность… начинает вылавливать какие-то вещи… что-то удается ухватить, но что-то ускользает… он выходит из воды, сбрасывает все на песок, ложится на спину. – Чья одежда? – равнодушно думает он, закрывая глаза, и вдруг слышит знакомый голос:
- Спасибо…
В одно мгновение пружинисто сложившись вдвое, он видит прямо пе-ред собой зеленые глаза, смеющийся рот, мокрые пряди волос, голые пле-чи, и, подтянутые к груди, гладкие блестящие колени, окольцованные руками. Боясь пошевелиться не смея открыть рот он глядит на нее и, понимая, что это всего лишь сон и видение может исчезнуть – замирает от страха.
- Носок уплыл, - протяжно произносит она.
- Я найду его, - безмолвно шепчет он, изумленно наблюдая, как на его глазах исчезает масса воды, оставляя многочисленные ложбинки, по которым сбегают последние струйки воды. Его охватывает смятение, он чувствует… случилось непоправимое… носка нет, его унесла вода… и, если он сию секунду помчится туда, куда устремилась вода, и успеет поймать носок, то она не уйдет, она останется…
- Ладно, - звучит голос издалека, - я куплю себе другую пару, хотя… печально вздыхает она.
Распрямившись, он вскакивает, оглядывается… никого… его взгляд натыкается на округлое песочное ложе, заполненное прозрачной водой, и он понимает – она была здесь, около него… рядом с ним…
Обхватив голову ладонями, он стонет… слезы стекают по его щекам, а он – сжавшись в комок, поскуливая, подвывая… плачет…
Он пощупал подушку… мокрая, значит – я действительно плакал во сне.
Сашка включил телевизор с единственной целью – убить оставшееся до работы время, отвлечься от мыслей, переключиться, избавиться от душевной боли. Нужно сделать передышку, успокоиться, поразмыслить… Надо действовать, - решил он, вспыхивая от вероятной возможности, - я приеду в этот город, я исхожу его вдоль и поперек, отыщу ее сад, найду ее, и …что? – поежился он. – Что ты ей предложишь? Тетради со стихами… убогое жилище, нищенскую зарплату, свою одержимость, свое безрассудство, свою дикость… примет ли она твою страсть, твою любовь… откажется ли от всего насущного? Чудной, - сказала она, - а если это всего лишь ее каприз, прихоть, и она улетит, уйдет, покинет… как это сделали те, что причиняли страдания другим – любящим и отвергнутым? Смогу ли я справиться с безмерным отчаянием, хватит ли у меня сил, устоять еще перед одной разлукой… - беспокойные мысли,  переворачиваясь с боку на бок, не отвлекали и не обнадеживали. И, словно случайные возникшие звуки музыки, нарушив гнетущую тишину, коснулись его слуха. Он добавил громкости, откинулся на спинку дивана. Оркестр, дирижер – его спина, взлетающие руки, и палочка – легкая, волшебная!
Томительные, сладострастные звуки, подобно набегающим волнам, вторгались в его истосковавшееся сердце, наполняя его восторгом, щемящей печалью, и какой-то возвышенной, умиротворяющей недосказанностью, от которой сладко замирало сердце, и кружилась голова.
Прежде, чем все закончилось, он успел распахнуть глаза, и ухватить исчезающую надпись: Пабло Сарасате. И захотелось ему узнать что-нибудь о человеке, сотворившим подобную гармонию: кто, откуда, когда…? Музыка, что я знаю о ней, - с горьким сожалением подумалось ему, - такая же далекая и непостижимая, как та рыжеволосая девчонка на роликах, - и опять заныло, заметалось его бедное сердце.
Сашка переключил канал.
Симпатичный, улыбчивый мужчина, бойко тараторя – рекламировал отдых за границей, приглашая в загадочную страну солнца, ясного неба, сверкающего моря и золотых песков, а за его спиной появлялись головы самодовольных верблюдов, и лица темнокожих погонщиков – молчаливых и бесстрастных. Исполненные чувства собственного достоинства – не проявляя ни малейшей заинтересованности в происходящем – они не улыбались, не завлекали, и казалось, что им совершено безразлично, кто прибывает в их страну. Грабительская страсть к их древней земле была безмерно разрушительной и слишком продолжительной, и потому на их лицах было запечатлено вековое терпение и самообладание, но… не смирение, в их взглядах, не было дружелюбия и радости, и – не приведи бог, попытаться заглянуть в омут их черных глаз! Заблудишься, затеряешься, захлебнешься от страха…и сгинешь! И поделом тебе. Чужая душа – не просто потемки, чужая душа – бездна, пропасть, водоворот!
Нет, - вздохнул Сашка, - это не для меня. Я хочу узнать секрет приготовления ржаного хлеба, и может быть там, в неведомой мне Венгрии, меня ждет спасительная тайна, и я узнаю что-то такое, что изменит мои намерения, и жизнь примет меня, распахнется передо мной и откроет мне свои секреты… хлеб… музыка… любовь… и я сяду в автобус, уже не случайно, приеду в этот город, приду на эту площадь, сяду на эту скамью…
Но, пока все оставалось прежним: котельная, сантехника, баня. День за днем, все как в тумане. Ничего не болело, ни ныло - полная окаменелость. Единственным подтверждением существующей в нем жизни, был вкус хлеба, слово – приходи, и воспоминание о музыке - и все это было сосредоточено в слове – Венгрия.
В поисках информации, Сашка перебрал ворох бумажной макулатуры, застревающей в почтовых ящиках и в мусорниках. Масса предложений в разных туристических буклетах, о Венгрии – ничего. Почему?
Утром он пришел в домоуправление жилищного хозяйства. Его знали, уважали за образцовую работу и симпатизировали, хотя и считали странным парнем.
- Здравствуйте, - поздоровался он.
- Хочешь получить еще одну работу? – участливо отозвалась женщи-на, по имени Вера – самая молодая из присутствующих.
- Об этом потом. Я зашел поговорить о Венгрии.
- О чем? – раздался дружный трехголосый вопль.
- Во сколько обойдется поездка в Венгрию?
- Саша, ты что, не в себе? – возмутилась та, что была старшей.
- Значит, вы не знаете, - вздохнул Сашка.
- Какая, к черту, Венгрия! – вспылила она, у меня трое детей! Обуть, одеть, накормить, а ты нам про Венгрию?
- Я подумал, может быть у вас имеется какая-то информация, - виновато произнес он, - спасибо, я пойду.
- Постой, Саша, - отозвалась Вера, у меня подруга работает в городе в турфирме, позвоню, спрошу ее, что и как, зайдешь на следующей неделе, на сколько дней?
- Хотя бы дня на два, - взмолился Сашка.
- Послушай, Вера, - сказала старшая, - хватит ерунду молоть, а ты, Саша, присядь, пока у нас обеденный перерыв, угости парня чаем и парочкой бутербродов, небось голоден.
- Нет, - смутился Сашка, - только чай.
- Бутерброды с колбасой, а ты отказываешься?
- Не хочу забивать вкус ржаного венгерского хлеба.
Все, молча, уставились на него.
- Саша, твоих денег еле хватает на квартплату и на хлеб, какой-никакой, да на воду, а ты вдруг собрался в Венгрию. Это одно, другое – поездки, насколько я знаю – на семь, десять или на четырнадцать дней, а цены – для богачей. Ты это понимаешь?
-Буду искать работу, - серьезно проговорил Сашка, - спасибо вам, извините меня, до свидания.
Он вышел на улицу, немного постоял и зашагал в сторону котельной.
- Саша, погоди, - услышал он окрик из открытого окна.
Он остановился. К нему подошла Вера.
- У нас образовалась вакансия дворника и сторожа, - охранять по ночам стройматериалы. Пойдешь?
Улыбаясь во весь рот, Сашка смотрел на Веру, ему казалось, что она ангел, спустившийся с небес.
- Вижу, согласен, - улыбнулась она, - приходи завтра с паспортом, в трудовую занесем, для пенсии сгодится. Ну, давай, топай! – рассмеялась она.
В этот вечер Сашка вернулся домой позже обычного. Спать не хоте-лось. Он включил телевизор и… обмер. Его единственный друг и собеседник был слеп и молчалив. Ощущение конца света повергло его в ужас. Он осматривал его со всех сторон, нажимал клавиши, проверял розетку, ощупывал провода, налаживал антенну, включал, выключал, но… увы! Тяжелый, мрачный ящик поглотил всю информацию и уничтожил его питательную среду, необходимую для контакта с внешним миром. Связь рухнула, исчезла. Чувствуя, что ему не хватает воздуха, Сашка решил распахнуть окно. Он помнил, как однажды попытался это сделать, но Виктор остановил его:
- Окно я забил намертво. Через него у меня сперли всю одежду и почти новый телек. Стена глухая, за ней заросли, мало ли какому хмырю захочется заглянуть на огонек!
Сашка отдернул штору, присмотрелся и обнаружил немыслимое количество гвоздей, забитых по самую шляпку. – Ну, Витя, упаковался ты наглухо, - подумал он, радуясь тому, что по совету мудрого Яши, не выбросил некоторые инструменты, принадлежащие Виктору. И на его вопрос: - а зачем мне они? – Яша ответил: - затем, что когда-нибудь пригодятся! Это – точно!
С помощью отвертки, кусачек и клещей, не обращая внимания на со-дранные до крови пальцы, Сашка принялся за работу, и наконец – после долгой, яростной борьбы, ему удалось расправиться с многочисленным поголовьем непокорных гвоздей.
И как только он распахнул створки, его хлестнула по лицу, ворвавшаяся в комнату - мокрая, пахнущая зеленью, ветка. Он высунулся из окна, поднял голову и увидел заросли ярко-зеленых кустарников, а прямо перед его окном белел ствол высокой, тонкой - рвущейся к солнцу, березы, и кусты уже отцветшей сирени.
Он забыл о телевизоре, об израненных пальцах. – Надо же, под моим окошком вырос лес и цвела сирень, а я… - Не включая свет, он сидел пе-ред распахнутым окном, прислушивался к шорохам, к шелесту листьев, и, вдыхая запах влажной зелени, ни о чем не думал, никуда не торопился, просто сидел, глядя на подрагивающие ветви и был спокоен, как никогда. Ни тревоги, ни печали, ни сомнений - полная безучастность ко всему, кроме этой стены зеленых листьев.
Ровно в полночь, Сашка протер влажной тряпкой экран, поверхность и бока своего закадычного дружка, ласково погладил его, собрал в пакет все, что ему принадлежало: антенну, кабель, провода, бережно опустил его в коробку, обвязал несколько раз бечевкой, поднял его, вышел на улицу и опустил на площадку перед домом. Прости меня, - сказал он, - ты заболел, а у меня нет денег на то, чтобы заменить твои изношенные внутренние органы. Понимаешь, мне нужно зарабатывать на поездку в Венгрию, времени для общения с тобой у меня не будет, может это и к лучшему. Знаю по себе, расставание – смертельная штука… буду тосковать, но ты, дружок, не грусти. Прощай.
Два дня коробка оставалась на месте. Сашка был удручен. Как же так, дружок его стоит на виду, словно пес бездомный, и никому не нужен?! Вот, оказывается, мы с тобой беспородные, одинокие, и никому не нужные! И когда, на следующий день, коробка исчезла, Сашка облегченно вздохнул: - не разбили, не растащили по частям, значит мой друг попал в хорошие руки, в хороший дом. Тем не менее, он долгое время не находил себе места в безмолвной одиночной квартире. В один из свободных дней он появился во дворе.
- Тишь какая-то небывалая, - задрав голову, - проговорил Данилыч, задумчиво оглядывая небо, - обещали грозу.
- Раз обещали, дождешься, - хмуро огрызнулся Ильич.
- Ильич, тебе не надоело быть поперечным? - добродушно отозвался Палыч.
- А тебе, не осточертело прикидываться?
- Я такой, какой есть, а тебе иногда стоило бы прикинуться, чтоб дру-гим настроение не сбивать…
- Каким еще другим? Ему, что ли? – раздраженно проговорил он, поворачиваясь в сторону приближающегося Сашки.
- Ах, ты… - сорвался возмущенный Данилыч, но сдержался.
- Добрый день, - негромко произнес Сашка, присаживаясь на край скамьи.
-Добрый, добрый, - отозвались мужчины.
- И впрямь тоскливо, уж лучше бы гроза разразилась, - вздохнул Данилыч.
- Санек,  какой-то ты кислый, заболел что-ли? – участливо спросил Костик.
- Я здоров.
- А у нас, Саня, пополнение, знакомься, - подмигнул Славка, - очень культурный юноша.
Высокий, длиннорукий, светловолосый молодой паренек, лет двадцати, с открытым взглядом голубых глаз, на овальном лице которого то и дело вспыхивала почти детская улыбка, открывающая щербинку в верхнем ряду белых ровных зубов. Когда кто-то назвал его щербатым, он – безоружно улыбнувшись, сказал: - начнете обзываться, не стану с вами водиться.
- Гарик, - смущенно проговорил он, протягивая руку.
Улыбчиво отвечая на приветствие, Сашка почувствовал, как потеплело у него на душе. – Совсем еще мальчишка, - подумал он, - а рукопожатие – мужское.
- Эх, братцы, - задумчиво произнес Славка, - душно становится, кислород на исходе, пить хочется, так что – или потонем, или задохнемся!
- Да уж, - хохотнул Ильич, - как жахнет, так и напьемся, и надышимся!
- Ладно вам, - махнул рукой Палыч, - панихиду разводить…
- Да, - радостно всполошился Костик, - Санек, тут, на днях, какой-то чудик, то ли забыл по пьяни, то ли разбогател сильно, оставил обвязанную бечевкой коробку - думали динамит, или какая хреновина взрывная, поднимешь – ни рук, ни головы! Поглядывали, ждали, кто же взлетит. Представляешь, хохма какая! – рассмеялся Костик. – А мужик из соседнего дома не побоялся, притащил домой, открыл коробку, а там… телек! Подключил его, работает классно! Во, блин, повезло мужику! – воскликнул он, и вдруг глядя на Сашку, осекся, - ты чего, Саня… что случилось…
- Это мой телевизор, - сказал тот, не слыша своего голоса.
Оторопелые мужчины уставились на Сашку.
Тяжелая, нависшая над всеми оглушительная тишина, продлив на не-сколько мгновений возникшее замешательство, внезапно оборвалась. Охваченные тревожным предчувствием, испуганно затрепетали, зароптали листья, и, не выдерживая напряжения, - застывшие, неподвижные стволы деревьев дрогнули, застонали – подкошено качнулись и заметались во все стороны, а над двором закружился вихрь… собрав все, что было вокруг, он поднял свою добычу кверху, метнул ее на стол, и тут же - одобряя его лихость и нахальство - блеснула ослепительная молния, и во след ей, выдерживая паузу и подтверждая свою силу и власть - над головами мужчин прокатились резкие, угрожающие раскаты грома.
- Накаркали, - проворчал Ильич, освобождая стол от вихревого наноса.
- Стороной пройдет, - отряхиваясь, миролюбиво заметил Данилыч.
И, как по мановению свыше, все разом стихло, успокоилось, и только деревья, подрагивая, отряхивая ветви, все еще продолжали, испуганно шелестя листьями – перешептываться.
- Он отремонтировал его? – тихо произнес Сашка.
- Телек? Да в том—то и дело, что нет! – рассмеялся Костик. – Телек новый совсем, изображение четкое, звук классный, и на вид – красивый ящик! Чем он тебе не угодил. Другой, что-ли, купил?
Сашка качнул головой.
- Правильно, Саня, - поддержал его Данилыч, - моя просто очумела от этого ящика, но ночам – зыркает, а утром – не добудешься, замотала меня рассказами о том, что слышала, что видела!
- Зараза еще та, - подключился Ильич, - от трепа бесперебойного и напрасного, мозги пухнут!
- У кого как, - рассмеялся Славка, - у одних пухнут и отмирают, у других – оживляются  и восстанавливаются! Что смотреть, как смотреть, а главное – зачем… для чего?
- Саня, не переживай! – воскликнул Костик, - хочешь, отберем у него телек? – предложил он, вскакивая с места.
- Не отдаст, - возразил Палыч, - он мужик бойцовый, спустит с лестницы.
- Саня, - обратился к нему Славка, - непонятно, зачем ты его вынес?
- Я решил, что мой друг заболел, - иронично промолвил Сашка.
- Ну, ты даешь! – расхохотался Костик, заболел, друг! Сломался, Саня! Купи другой!
- Другой, - улыбнулся Сашка, - мне не нужен. Это был подарок от Яши. К тому же, я сейчас коплю деньги на поездку в Венгрию, - мечтательно произнес он, глядя вдаль.
Вторичная немая сцена в одном действии – это перебор, и поскольку она получилась чрезвычайно выразительной, то по законам классического жанра – должен был бы хлынуть ливень! Но - ливень, так же, как молния и гроза, пронесся мимо, потому что возникшее в другом пространстве пред-ставление, оказалось более значительным и притягательным!
Небольшой промежуток полного безупречного молчания, был нарушен резким голосом Ильича:
- Е твое, час от часу не легче!
На реплику Ильича, зависшую в воздухе, никто не среагировал.
- Саня, - ласково произнес Данилыч, - скажи нам, что там такое есть, в этой Венгрии, чего у нас нет?
- Хлеба ржаного венгерского! – с вызовом отозвался Сашка.
- Крыша, что-ли съехала, - угрюмо буркнул Ильич.
- Съехала или покосилась, все одно, - неожиданно рассмеялся Сашка, - финал всегда один, только сроки разные, а вы этого не понимаете.
- Санек, - улыбнулся Данилыч, - бог с ней, с крышей, с Венгрией, и со всем остальным! Хороший ты парень, только, голову забиваешь чертовщиной, давай, по глотку – тяпнем, у нас одна на пятерых, Гарик – тоже не пристрастился. Да?
- Да, я не умею пить, - подтвердил тот зардевшись.
- Спасибо вам за общение – сказал Сашка, окидывая всех взглядом, но у меня сегодня ночное дежурство.
- Сторожишь склады?
- Да.
- Насчет сроков, Саня, - вздохнул Палыч, - по-всякому бывает, сейчас молодые торопятся…куда…зачем – не знают.
- Я не спешу, - улыбнулся Сашка, - у меня еще десять, а возможно – все шестнадцать… до распятия, или до Пушкина - так что успею Венгрию увидеть, хлебом ржаным настоящим налакомиться, а быть может - мечтательно произнес он, - произойдет что-то интересное, неожиданное, и все изменится.
- Санек, ты нас не огорчай, вот Гарик, новенький наш, хочет с тобой подружиться, да Гарик?
- Да, - кивнул тот, - я слышал про вас, и мне захотелось познакомиться с вами.
Сашка улыбнулся
- До распятия, - вдруг вспылил Ильич, - богохульствуешь, парень!
- Богохульствовать, - значит не знать, не признавать, и не любить, - спокойно произнес Сашка, - я же – знаю, признаю и люблю.
- Ильич, оставь парня в покое, - решительно заявил Палыч, - у него другая задумка, другое понимание жизни.
- Хм, - хмыкнул Ильич, - ни одного нормального, все на голову… и еще один добавился, - кивнул он в сторону Гарика.
- Почему я? – удивился Гарик.
- Да, потому, что ты из Курска к нам пришлепал!
- Ну, и что?
- А то, что ваша аномалия похлеще нашей подмосковной!
- Откуда знаешь? – расхохотался Славка.
- Оттуда! Теща у меня из Курска!
- Вот что, Ильич, - вмешался в разговор Палыч, - я тебя хотя и уважаю за конкретность, но Курск не трогай. Там, на Курской дуге остались – мой старший брат и отец, ради того, чтобы мы с тобой посиживали, языками шлепали, да костяшками гремели.
- А уж, как меня тронули! Вся жизнь – дугой! Что жил, что не жил!
- Пить надо было меньше, - рассмеялся Костик.
- Все. Кончайте цапаться, - сказал Палыч, - останемся одни, вон… Сашка, уже ушел.
- Правильно сделал, - вздохнул Данилыч, - Санек умный, память у него крепкая, столько стихов знает, я так – ни одной строчки не могу запомнить! Не выпивает, работает, в Венгрию собрался, отыщется ему девчонка душевная, складная и ладная, а не эти – шаромыжки, бестолковки бесстыжие, с задранными хвостами! А мы, господи, прости нас - совсем оглупели!
Все молчали. И было в этом молчании что-то необычное, странное… нечто сдерживающее притихших мужчин. Что...? Ощущение подавленности, безысходности, тревожного предчувствия? Или, устав от извечной неопределенности и напрасных предположений, они тоже размечтались, и, понимая, несбыточность своих мечтаний… загрустили?
- Санек, попрощался? – спохватился Костик.
- Да вроде бы что-то сказал, - повел плечами Данилыч.
- А я не слышал, - встревожено проговорил Костик.
- Болтал много, - успокоил его Палыч.
Напряженно молчавший Славка, положил на стол  пачку сигарет, закурил, и, затянувшись пару раз, закашлялся.
- Черт, табак дерьмовый, - сердито произнес он, сплевывая.
- Что-то мне не по себе, - понурив спину, сказал Данилыч, - сердце, что ли… пойду, пожалуй.
- А… бутылка… - разочарованно протянул Костик.
- Ладно, братцы, - рассмеялся Славка, - залеживаться опасно – затянет, пора всплывать, поднимем перископ, и выпьем за…
- За что? – усмехнулся Ильич.
- За Венгрию, за Санькину мечту!
Этот день, как и сам разговор с участием Сашки… оказался послед-ним…
Так что же было потом…?

Поговаривали, что на складе стройматериалов обнаружили обгоревший труп, а под ним портфель, а в нем – толстенные тетради, и что удивительно – целехонькие, не тронутые огнем, и что – кроме сторожа, в ту ночь там никого не было.
- Куда подевался портфель?
- А кто его знает?
- На помойку снесли.
- Но, там же были стихи.
- Е-твое, кому они нужны? Что в них толку?
- Человек сгорел, склад весь погорел, а вы про портфель талдычите!
- Сашка настоящий был, - горестно всхлипывал Костик, - погиб на посту.
- Подумай о себе, пока молодой.
- А что я… и так все ясно.
- Ясно станет, когда думать начнешь.
- Что думать… сдохну под забором, потому что я выпивоха, тунея-дец, а Сашка – поэт, художник, трудяга, герой, погиб за демократию, за правду, - бормотал Костик, глотая слезы.
- Намолол, налепил… какая правда! Какая, мать твою, демократия, - взвинтился Ильич, - мед с гавном смешал! Правдолюб хренов! Кончай ду-шу надрывать.
- Расследование было?
- Вроде было, а вроде – не было. Кому охота ввязываться в чужие разборки? Так, одни разговоры, да переборы.
Вскоре все разбрелись, а на скамье остался сидеть Гарик. Застывшие от нестерпимой тоски и боли не выплаканные его глаза – были сухими.
Слухи о пожаре и об исчезновении Сашки не прекращались. Иногда – тяжелые, мрачные предположения, обрастая новыми сведениями и подробностями – приобретали иной характер. Лица дворовых мужчин светлели, и разговор, меняя тональность, превращался то в беседу, то в воспоминание. Нередко вспыхивал спор – взволнованный, иногда резкий… ссорились, мирились, плакали.
И пока будут происходить разговоры – Сашка будет числиться в жи-вых. Иссякнут разговоры – исчезнет и память о нем.
- Как вы не понимаете? – радостно восклицал Данилыч, - Сашка живой, гуляет себе по Венгрии, и посмеивается!
- На что гуляет? – возражал кто-нибудь.
- Он же деньги копил на поездку! Хлеб у них там особый, с нашим не сравнить.
- Хлеб, он везде хлеб.
- Да нет, мука разная, замес другой. Хлеб – из трухи и опилок – одно дело, а из пшенички высшего сорта – другое!
- Дурак был Сашка, - вздохнул Палыч, да еще какой! Всему свету разнес и про деньги, и про Венгрию, вот его и грабанули.
- Сашка не трепач, - отозвался Костик.
- На меня намекаешь, - усмехнулся Ильич.
- Может и на тебя, ты не уважал его, - огрызнулся Костик.
- Поймали этих гадов или нет?
- Ищи ветра в поле, не иначе, как алкаши чертовы.
- А причем алкаши? – возмутился Костик.
- Притом! За бутылку священников убивают и детей их жгут. Кто бабку в соседнем доме порезал? Внук – алик.
- Я выпиваю, но чтоб кого убить… нет, не смогу, - оправдывался Ко-стик.
- Ежели нападут? Убьешь или убежишь?
- Убегу.
- Если успеешь, - хмыкнул Ильич.
- Сашку жалко до смерти. Молодой совсем – двадцать семь годков всего.
Все притихли, задумались, закурили… и застучали костяшками по столу.
При очередной посиделке кто-то опять всполошился.
- Вы, ораторы, забыли, что Сашка наметил себе сроки, и не знал, как себя угробить?
- Ну?
- Что ну? Вот все у него и получилось.
- Да, я помню – сказал Данилыч, - он меня все выспрашивал, как можно травануться.
- Да живой он, - воспротивился Костик, - он же сказал нам: у меня еще десять или шестнадцать лет…
- А я вам говорю, Сашка сгорел, его спалили со всем награбленным стройматериалом, чтоб свидетелей не было, жулье захватило землю под строительство.
- Какого рожна палить свое добро?
- Конкуренты наехали из района, они давно грызлись из-за земли. Помните, двоих наших грохнули.
- Что строить надумали?
- А черт их знает! Нам-то какое дело?
- Да, - протянул Ильич, - народ мы хреноватый, из-за таких, как мы, все и происходит, мне довелось насмотреться! Земля-то, ведь наша, а нам – все по-барабану, стучим костяшками, да трепемся.
- Ильич, - окликнул его Славка, - у тебя отчество подходящее, революционное, можешь возглавить борьбу с захватчиками наших земель. Но, - мрачно усмехнулся он, - у меня вопрос: почему я никогда не ощущал себя собственником какой-никакой земли?
- А посмертное пристанище, могильный холмик? – отозвался Палыч.
- В городах, сказывают, - вздохнул Данилыч, - что все кладбищенские земли уже прихвачены бандитами и бизнесом.
- Между прочим, - неожиданно спокойно произнес Ильич, - моего отца звали Иван,  а меня нарекли Ильей -  в честь пророка, святого праведника Ильи, а о ком ты, Слава, тарахтишь, я – за человека не считаю.
- Если праведный, да еще пророк, так что же ты такой злющий?
- Весь мой род был уничтожен этим гермофродитом, сам я – двена-дцать лет протрахался на лесоповалах. Сашку я более вашего уважал и любил, душа его ангельская была мне понятна, а огрызался и цапался по привычке, зло из себя выколачивал, думал, полегчает… не получилось, а теперь, что уж… - проговорил он с горечью.
- Иваныч, - радостно воскликнул Костик, - я не обижался на тебя, ей-богу, не вру!
- Эх, Илья Иванович, - улыбнулся Данилыч, - если бы мы не знали, какой ты есть на самом деле, разве стали бы терпеть!
 Да, Илья, - сказал Палыч, - мы любим тебя, не сомневайся.
И вдруг тот, кого считали Ильичем, наклонил голову, закрыл лицо руками, и все увидели, как подрагивают его плечи… он плакал. Костик вскочил, поднес бутылку.
- Попей водички, - сказал он, склоняясь над ним.
- Не надо, - пробормотал он, поднимаясь, - пойду.
Все смотрели, как он – сутулясь, склонив голову, смущаясь и стыдясь своей слабости - уходил.
Слухи, подобно крыльям ветряной мельницы, то затихали, то вспыхивали с новой силой.
- Ох, Сашка, еще тот жук, трезвый он и есть трезвый, ненадежный! Перехитрил всех, продал квартиру, и махнул в Венгрию, а может еще куда! На кладбище захоронен обгоревший бомж, а Сашка под шумок и улизнул, и никто никого не поджигал, все само-собой случилось, и никаких криминальных разборок не было, все по закону, ему одна баба из бухгалтерии оформила туристическую поездку, и деньги он заплатил заранее, а не появлялся потому, что жил и спал на той стройке, и вообще он давно туда перебрался, а что портфель остался, так на хрена ему он нужен, эта же – заграница, там с таким портфелем показаться – засмеют, а вы тут горюете да кукуете!
- Чудак Сашка, - работа была, квартиру, как обрисовал, девки любили его, проходу не давали, а он укатил! Ох, братцы, погубит нас эта чертова заграница, погубит, ведь не будь ее, Сашка бы, так и жил здесь, женился бы, детишек  настрогал, а насчет хлеба - это он зря, я тут батон купил, такой свежак, такой аромат, дышит весь, почти весь и слопал.
Как-то раз, Данилыч - загадочно поглядывая на всех, сказал:
- Моя вчера навещала свою мать на кладбище, и увидела у Сашкиной могилы девчонку молоденькую, лет двадцати, складная такая, симпатичная, а с ней – мальчонка, трехлетка – светленький, хорошенький, очень похожий на Саньку… сердце – говорит, у нее дернулось, когда увидела их…
- А что не подошла, не спросила?
- Говорит - постеснялась, все же кладбище, но сердцем почуяла – Сашкин мальчонка!
Мужчины замолчали, задумались.
- Если три года, так это как раз то время, когда  у Саньки гон был, вот и прорвало его!
- Дай бог, чтобы так и было. Санек достоин продолжения, только вот… опять безотцовщина.
- Мать есть, а там и отец подберется.
- Последнее время Санек никого не приводил, остепенился.
- Лучше бы водил, чем голову забивать всякой ерундой!
- Мальчишка, может и Сашкин, а кто в могиле - неизвестно.
- И то верно, мы Саньку не хоронили, - облегченно вздохнули мужчины.
Предположения о том, что Сашка жив, распространялись до тех пор, пока не исчез Гарик.
Он был безутешен. Приходил, здоровался, садился на скамью и, устремив неподвижный взгляд в одну точку, молчал.
- Гарик, не трави нам душу, поплачь, - советовали ему.
- Не могу, - страдальчески кривя рот, - отвечал он.
- А ты – через не могу, - полегчает, - уговаривали его.
Но, когда однажды он вдруг горестно прошептал:
- Не закрыли Саше глаза… некому было…
Кто-то из мужчин не сдержался:
- Ну, парень, какой-то психованный! Какие глаза, ежели человек сго-рел?
- Да… вы правы, - с безоружной кротостью согласился Гарик.
Плачущая мать Гарика, блуждая по улицам и дворам, показывала фотографию, и глядя широко распахнутыми, такими же, как у сына, голубыми глазами, зияющими неизбывной тоской - переворачивающей душу каждому, к кому она обращалась - спрашивала: - вы не видели моего сыночка… Гарика, - поясняла она, светлея лицом от возникающей на-дежды.
Кто-то, застигнутый врасплох, жалостливо качал головой, кто-то -  опуская взгляд, оберегая себя от волнения, спешил уйти, а она… сжавшись от нестерпимой боли, из последних сил, удерживая угасающую надежду - провожала уходящего помутневшим взглядом.
Тревожное беспокойство приобретало необратимый характер. Мужчины чувствовали: почва под их ногами, набирая обороты – заколебалась, тем не менее, вопреки собственным страхам - им удавалось сохранять привычное равновесие:
- Что поделать, такая вот жизнь настала… хочешь живи, хочешь – не живи… жить страшновато, но и помирать неохота, - посмеиваясь, иронизировали они.
Но, когда в один из дней не пришел Славка, все - зная его пунктуаль-ность, опять-таки нашли в себе силы – не паниковать. Славка не появлялся. Тревога нарастала. Отмалчиваться не имело смысла, и Палыч сообщил:
- Славика никто не видел. Однако, поговаривают, что у него в городе проживает то ли бабушка, то ли сестра, то ли еще какой знакомый, а может пристроился к кому.
- Е-твое, - нарочито беспечно, воскликнул Ильич, - попрощаться с нами, ума не хватило?
- Не смог, срочность какая-то подвернулась, - сохраняя бодрость тона, заявленную Ильичом, - отозвался Данилыч, - куда он от нас денется! Так ведь? – подтолкнув Костика, спросил Данилыч.
Костик не ответил.
Разговоры скудели, слухи, затихая - обшелушивались и рассеивались по ветру. Дворовые мужчины все реже и реже собирались за столом.  Их поредевшее сообщество вынуждено было уступать насиженные места – презрительно гогочущим, наглым пришельцам, тупо пережевывающим жвачку и - подобно болотным квакушкам - выпускающим изо рта жвачные пузыри.
Они оставляли после себя: пакеты, банки, сигаретные пачки, окурки, презервативы, шприцы, массу бутылок… испражнения, прокладки и блевотину!!! Скамейки были исполосованы, изгажены и испещрены непотребными словами, на столах валялись остатки пищи – установленные на аккуратных пеньках, когда-то любовно обтесанные бревна, были сброшены на землю, и эта – челюстно-плюющая орда мелкотравчатых вандалов, с дикими визгами носилась по пенькам, с грохотом перекатывая по двору все, что попадалось под ноги…
И никто из тех, кто когда-то перерезал провода, освещающие двор, не осмелился высунуть голову из форточки с воплями возмущения. Никто. Народ безмолвствует. Обычная закономерность?
Невидимая, но такая пронзительная, ощутимая грусть витала - особенно по вечерам, в когда-то многолюдном дворе, где миролюбиво постукивали доминошными фишками, общались, разговаривали, ворчали, шутили, смеялись, справляли праздники, накрывали столы, рассказывали байки, делились воспоминаниями, сплетничали о своих женах, и вообще о женщинах, жаловались, советовались. Да, это была их жизнь! Была…
На дверях Сашкиной квартиры висел большой железный замок. Вечерами, приходили какие-то люди, открывали дверь и что-то заносили вовнутрь. Что заносили? Неясно. Разумеется, все предполагали (так удоб-нее и спокойнее), что заносят что-то нужное, необходимое для дальнейшего проживания.
- Нам, какое дело? Кому положено, тот пусть и интересуется. – А ко-му положено? – А хрен его знает! Нам – без разницы! – А если динамит, оружие? – Тебе-то, что за тревога? – Вот взорвут домину, и будет тогда тревога! Жить придется на улице… - Что выносят? – Барохло разное. – У Сашки в квартире не было барохла! – Значит… книги…
И действительно, вскоре у перенасыщенного мусорного ящика, забитого пластами гниющих отходов, появились в прозрачной обертке, аккуратно перевязанные шпагатом, стопки книг, а вокруг – плашмя, разноцветным разбросом… книги, просто книги. Их было много. Ухоженные, обласканные заботливым любящим хозяином, они хранили тепло его рук, и бережное, трепетное прикосновение его пальцев… они видели восторженное сияние его повлажневших глаз, ощущали биение его сердца, слышали его голос, смех… любовались его задумчивой улыбкой, и кровь – пульсирующая в его жилах и в их строках – была одной группы.
Обреченные на одиночество, забвение, и даже на гибель, они скорбе-ли и печалились об участи тех, кто выволок их на свалку. Со строгим достоинством взирали они на снующих людей – безразличных, равнодушных к их участи, и – к бесценному богатству, заключенному на их угасающих страницах.
Иногда, какой-нибудь человек, с изменившемся, одутловатым, серым лицом, с лиловым распухшим носом, с застывшим взглядом водянистых бесцветных глаз, дурно пахнущий, с грязными, дрожащими руками – предлагал прохожим одну, две… да хоть все книги, за любую цену, необходимую для приобретения – убийственно разящей, палаточной жидкости, и они… эти безмолвные свидетели, были благодарны несчастному заблудшему за его усилия. А вдруг? Вдруг кто-нибудь примет в руки книгу, полистает, пробежит взглядом по ее страницам… и быть может, не сразу, а потом… пожалеет, что прошел мимо…
Мужчины - по привычке, продолжали иногда собираться во дворе. Протирали стол, скамейки, застилали все газетными листами, собирали мусор в пакеты, относили на помойку и… начиналась игра… бесстрастная, молчаливая: каждый думал (или не думал) о чем-то своем, но порыва… желания поделиться, почему-то не возникало.
К сожалению, несмотря на все усилия, произошло то, что давно накапливалось и вызревало в душах мужчин, когда каждый взмах фишки, опущенной на поверхность стола, покрытого пестрой многослойной газетной массой – отдавался не бодрящим четким звуком, а трусливо приглушенным шлепком, вызывающем глухое, еле сдерживаемое раздражение… когда даже воздух вокруг стола, свинцово тяжелея, сгущался… вдруг, подобно грому, среди ясного неба, раздался вопль Ильича:
- Все! Не могу! Надоело! – прокричал он, сдергивая со стола газеты.
- Эх, - вырвалось у Данилыча, - забыли мы Бога, не молимся, не кре-стимся, не каемся! Материмся, душу сжигаем, и как нехристи костяшками себя тешим, и сказать нам нечего и послушать нам некого, был Санек, нет его, а  мы все еще суетимся за изгаженным столом…
- Ну а что мы можем? - угрюмо произнес Палыч.
- Не можем, и не хотим можить, - вздохнул Данилыч, - двор наш изгадили, насмеялись над нашими посиделками, а мы не защитили ни двор, ни себя… кто мы после этого… подумайте сами…
- Так они же – отморозки, наркоманы безголовые, - уныло пробормотал Костик.
- Они такие, потому как – мы хуже них, - сухо отчеканил Ильич, - мы – трусливые изнутри; ни силы, ни духа, ни ума. Все, я пас! Буду торчать дома… без Сашки – мне тошно, - тоскливо произнес он, покачивая головой.
Испуганно озираясь, Костик хотел что-то сказать, и вдруг закрывая лицо ладонями, задрожал, заплакал, закричал:
- А как же я, как мне… куда… я не знаю…
- Костя, - резко окликнул его Палыч, - не реви, будем ходить по гри-бы, на рыбалку, я знаю хорошие места, приходи ко мне, жена не прогонит, посидим, чайку заварим, телек покрутим, понял?
Костик поднял заплаканное лицо, и радостно улыбаясь, сказал:
- Вы не обманываете меня?
- Не обманываю, Костя, - рассмеялся Палыч.
- Костя, - проникновенно произнес Данилыч, - ко мне тоже заходи, когда захочешь, моя – такие блины и пирожки заваривает, пальчики обли-жешь, только без выпивки, не любит она этого.
- Конечно, - закивал Костик, - я и сам против, спасибо вам, спасибо, - растроганно благодарил он, улыбаясь.
Потерянное поколение. Господи, боже мой! Что должно еще произойти, чтобы это жуткое словосочетание исчезло навсегда? Потеряно… кем? Отечеством, государством, обществом? Кто в ответе? Семья,  родители, учителя, соседи, друзья, приятели, коллеги? Власть… на всех ее уровнях? Так называемая среда, улица? Или, все ж таки, свое собственное – загадочное, личностное – Я… своеобразное и неповторимое. Итак, по чьей вине, по чьему попустительству, недомыслию… по обдуманному адскому недомыслию или умыслу – происходит катастрофа – ужасная и невосполнимая? Вопрос, причем постоянно, повсеместно… и извечно – остается открытым!
Но, разве существует что-то другое, более безотлагательное, безоговорочно значительное и совершенно необходимое для всего человечества, чем поколение? Так почему же, черт возьми, те – кто обладают властью и располагают возможностями - не задумаются?
Нефть, газ, алмазы, леса, земля, водные ресурсы и многое другое… - здорово, отлично, просто, классно, аж сердце заходится от ощущения избыточности! Мать честная, все есть! А… где же… поколение… одно, второе, третье? Если его нет, то на хрена все остальное? Что с ним делать? Жрать в три горла, хапая всеми конечностями, подгребать все под свою ненасытную задницу, испражняющуюся в золоченные унитазы, восседать в домищах, заныривать в спецподлодки, раскатываться, разлетываться? Штопать, подлатывать свою потрепанную пузырчатую шкуру, подлечивать, подпитывать свое гнилое нутро, заменяя изношенные потроха чужими органами - неизвестно, как добытыми… подтягивать, заметывать свои тощие обвислые груди, ягодицы, высасывать, выкачивать жиры из протухших запасников, утюжить, накачивать физиономию? Перетряхиваться, переговариваться с теми, кто - до омерзения, похож на тебя самого? А дальше что? Горбатиться, вкалывать, пахать… кому? Уверены, что будет кому? Ладно. А как же мыслительная способность, умственное начало, высоко развитый интеллект, мастерство, талант… гениальность… в конце-концов – внутренняя культура, образованность… интеллигентность. О, об этом лучше вообще забыть! Так что и впрямь не стоит конфузиться и комплексовать из-за столь архаического пережитка! А как же духовность, культура, искусство… типа поэзии, прозы, живописи… вдохновение, природа, истинная красота… научные открытия, знания, великие свершения… Так откуда всему этому взяться, господа нувориши, если расшатаны основы нравственности, нарушены этические нормы, похерены моральные устои? От вас, господа? Нет, ребятки! Это нереально! Не получится… не по-лу-чит-ся…
Город, окончательно потерявший надежду на возрождение, уверовав в свое полное ничтожество, и абсолютную бесполезность – затих и присмирел. Дома с грязной, облезлой, завшивевшей шкурой, сквозь которую проглядывали и  выпирали деревянные ребра - были безнадежно больны. Ремонт? Какой еще ремонт! Доживайте, выживайте, а там… видно будет! Снесем к чертовой матери! А как же земля наша? Земля – не ваша забота! А чья? Была ничья, теперь – моя! Частная!
Изъязвленные стены домов были покрыты устойчивой, неизлечимой экземой - рецидив слишком затянулся и приобрел затяжной хронический характер, и уже никакие пришлепки, заплатки, замазки не смогли бы остановить процесс полного разложения. Артерии домов – сгнившие и проржавевшие насквозь, были неспособны хоть как-то, на время – притормозить, замедлить неминуемую гибель. При взгляде на дом, хотелось пройти, даже пробежать мимо, делая вид, что это не твой – устрашающе неприглядный подъезд, не твои перекошенные, расхлябанные двери, и даже крыша, громыхающая под натиском ветра, дождя и более того, грозы и ливня – не твоя! Ясное дело, если уж крыша съехала или собирается съехать, то шансов на выживание в таком доме – практически нет, впрочем жить до поры до времени, можно! Жить в предчувствии перемен интересно. Перемены – хорошо, это к лучшему, тем паче, что обещали, и продолжают обещать, господи, это так заманчиво! Проснешься утром… и вдруг вспоминаешь… что вот- вот, совсем скоро, и сердце радостно трепещет, и жить хочется!
И город ждал, готовился. Да? Как бы ни  так! – ухмылялись обещаю-щие. – Обойдутся! Такое классное пространство и такой дрянной горо-дишко с его убогими жителями? Непорядок! Подождем немного, и… начнем.
Присваивание земель шло авральным темпом. Вездесущие, алчные сорняки, вгрызаясь в землю железными зубами, прихватывали все подряд: одичалые пустыри, обезлюженные дворы, забытые дороги, разрушенные строения… и только заброшенные владельцами сады, огороды и палисадники, намертво сплетаясь друг с другом - пытались противостоять бандитским набегам. Но… увы!
А что же народ, товарищи, граждане, люди? Обработанные спецпойлом жители – с их безвольными, трясущимися руками, петляющими ногами, с дряхлым, трепыхающимся сердцем, с полной или частичной парализацией черепной коробки – были бессильны, перед наглой, жестокой, бессовестной ордой беспредельщиков всех уровней. Разумеется, нужно защищаться, сражаться, но… как?  Так ведь существует же различная система действий, применяемая при выкорчевывании сорняков? Конечно! Спору нет! Но, как показывает практика, принимаемые меры воздействия, вызывают агрессию тех, кто выращивает и подкармливает сорняки. Ну? О, это чревато непредсказуемыми последствиями! Стало быть,  законных способов борьбы с сорняками… нет?! Средство есть, закона нет.
Глаза домов – окна, зацементированные многослойной вязкой пылью, были непроницаемы. Даже солнцу не удавалось отразиться на мертвенно безжизненной поверхности стекол. И все-таки, отчаянные попытки изменить устоявшийся стиль жизни – были! Иной раз случалось немыслимое! В каком-нибудь из домов – вдруг вспыхивало, загоралось сверкающее стекольное окно - беспечно, напрямую, отражающее солнечные лучи! И… что? Наверняка восхищаясь и радуясь останавливались - вдохновлялись… задумывались! Отнюдь! Чудо, вызывая беспокойство, настораживало - вселяя странный, необъяснимый, почти мистический страх… Думалось, что тот, кто позволил себе иметь такую непозволительную роскошь света и промытости, обладает неслыханной дерзкой властью, грозящей неизвестностью, которая потребует от всех остальных жителей каких-то действий, трудов, решительных поступков, а это – в свою очередь, еще более усложнит их существование. А зачем, зачем? Жили же раньше, и выживали, как бы то ни было! Чего уж там, и не такое бывало! Отвыкли, привыкли… неохота. Да и незачем нам жить под таким ярким – проникающим через чистые прозрачные стекла, слепящим светом! Неуютно, страшновато. Вдруг кому-то захочется заглянуть в окошко и… постучаться в дверь? Все ведь на виду. В потемках – безопаснее, и проживешь – если не дольше, то уж точно – спокойнее! Что зря высовываться?
На местном кладбище постепенно, но неуклонно зарастающем сорня-ками, возник еще один новый, почти свежий холмик, а на нем – деревян-ный крест, добротно и аккуратно сколоченный, а на кресте – темно- синей краской – Александр Иванович Кочнов, и даты 1977-2004, а ниже – белой масляной краской, ровным красивым почерком: Мир праху твоему.
На самом холмике приютились соцветия желтоглазых, сине-фиолетовых фиалок, и между ними крошечные разноцветные головки безымянных цветов – то ли полевых, то ли лесных. Поговаривали, что по весне кто-то обновлял надписи, поправлял крест, и на окрепшем возвышении появлялись пушистые ветви ярко-лиловой махровой сирени, и этот забытый запах, неизвестно откуда появившейся сирени, будил в душах тех, кто проходил мимо, воспоминания, и зарождалась тоненькая надежда, и возникал запоздалый вопрос: - а куда исчезли заросли сирени? Когда-то город дымился от запаха сирени, и, в каждом палисаднике, цвели роскошные цветы сирени, и ее – влажные от росы, тяжелые махровые кисти, пропитанные чистым воздухом, заглядывали в окна.
Откуда сирень на Сашкиной могиле… от кого… Господи, неужто от той молоденькой, с мальчонкой – о которой упоминали мужчины? И она, одна из тех, кто – поддавшись, выражению Сашкиных глаз однажды переступал порог его расписного жилища… И случилось так, что ее настигло то самое, первородное чувство… первое и возможно единственное в ее жизни… и безоглядно отдавшись этому искреннему, властному, чудотворному зову, она не испугалась последствий, и… в какой-то день, час, миг… ощутив зарождающуюся в себе жизнь – охваченная светлой, чистой радостью - не захотела ее прерывать… и вопреки прошлому, наперекор настоящему, и неизвестному будущему, исправила, допущенную кем-то, вопиющую несправедливость и подарила мальчишке жизнь. Не позволила иссякнуть удивительному истоку.
Ах, если бы Сашка, Санька, Александр… мог знать об этом, если бы…
Увы! Упорхнула еще одна неповторимая, неприкаянная душа, и жизнь пополнилась еще одной неразгаданной, безымянной тайной, одиноко блуждающей по свету.
Кто ты… чей ты… откуда… Кто съел твою звезду…

***Конец**