Ничего лишнего

 Старик проявлял воображаемую плёнку. В который раз. Несмотря на трясущиеся руки и плохое зрение. Ему это было необходимо — делать то, ради чего когда-то жил. За что отдал душу и отдал бы больше, если бы предложили. Останься фотограф без своих чёрно-белых фотографий и картин — не смог бы смотреть на этот мир. Рисовал, фотографировал и проявлял... до ломоты в спине, до судорог в ногах — лишь бы не было боли в душе. Боли и страданий, которые рвали его душу на сотни разноцветных частей.

 Этот строгий старик в чёрном пальто и белой рубашке, на которую нельзя надеть галстук. Чёрная петля галстука давно уже висела под потолком, дожидаясь своего часа. Она напоминала ему о грани между выходом и безысходностью. Единственный не смирился с тем, с чем смирились все с самого рождения. Там, откуда он всю жизнь искал выход, все видели краски жизни, чёртово счастье, чёртову радость, весь чёртов мир! Для него существовало только несовершенство мира — и попытки его исправить.

 Работы художника старик давно лишился — клиентам нужны были яркие, разноцветные картины, «жизнерадостные», как они говорили. Какая радость в огромном количестве разбросанных по холсту цветов и оттенков?  Добавь розовый, аквамариновый, лазурный, бежевый, бронзовый, фиолетовый — говорили они. Пожилой художник отбрасывал их. Он ненавидел этот мир. Какой прок в визуальном разнообразии? Может, стоит сделать упор в чём-нибудь более важном? Это всё неоднократно спрашивал фотограф и художник у бывших клиентов — а в ответ слышал лишь хлопающую дверь, вслед за уходящими людьми. Но он упрямо продолжал видеть лишь их пренебрежение чистотой белого и чёрного. Помнил о СВОЕЙ правде даже тогда, когда хотел забыться, уйти с головой в заботы и радости обычного человека и больше никогда не вспоминать о своей странности.

 Если Бог делит дела и людей на доброе и злое, адское и райское — то зачем он создал мир оттенков и посредственностей? На этот вопрос ему не ответил ни один священник, ни один мулла и ни один иерей. Как познать добро и свет, или погрузиться в бархатную, обволакивающую тьму, если нет ни света, ни тьмы?

 Однако, сегодня его эти вопросы мучили его чуть меньше. Сегодня не такой день — яркий, солнечный и слепящий, после непроглядной и молчаливой ночи.
И самое время, чтобы закончить начатое. После проявки очередной порции фотографий, странный человек в чёрном пальто должен сделать нечто особенное. Автор сотен неоценённых шедевров живописи и фотографии — созидания и запечатления, создавал очки, способные исправить уродство мира. Чёрные дужки. Эластичные каучуковые крепления за дужками. Кристально чистые, особые линзы. Они должны убрать всё лишнее. Тёмно-красный в них — чёрный, светло-зелёный — белый. Земля — чёрный, Солнце — белый. Кража — чёрный, помощь слепцу на переходе — белый. Изнасилование и убийство — один и тот же чёрный. Безвозмездное излечение от смертельной болезни и подаяние нищему — всё тот же белый.

 Трясущиеся руки и угасающее зрение немного мешали работе. Но это неважно, когда есть свет в разрисованном неумелым демиургом туннеле. Едва осмотрев результат работы, художник схватил и попробовал надеть очки — руки от волнения тряслись ещё больше и получилось не сразу. С замиранием сердца взглянул в окно, обомлел. Небо было идеальным. Белее нового листа бумаги и чище души новорождённого! Он так и стоял, переводя взгляд с неба на землю — она была даже не иссиня-чёрной, как многие описывают максимальную черноту, а идеально ЧЁРНОЙ. Ничего лишнего. И люди больше не были ужасными, серыми химерами из греха и добродетели! Для глаз художника, в прохожих уже не было нейтральных, серых эмоций. Не было непонятной светлой печали или странных слёз радости. Вот идёт сверкающий ангел, что был чуть добрее и светлее других раньше. А вот воплощение тьмы продаёт пакетированную смерть на углу. Оно не ужасно, не вызвало у человека в странных очках отвращения. Оно просто противоположно белому. Белое сверху, чёрное внизу.

 Он стоял и смотрел в окно. Едва немного стемнело, старику с трясущимися руками стало казаться, что он смотрит в окно на... нет, это не было похоже на «Чёрный супрематический квадрат» Малевича. Это будто определять уровень доброты и святости человека, взяв за мерку христианского бога, у которого эти параметры (как утверждают) бесконечны. Так и уровень затемнённости и черноты чего-либо нельзя сравнить с тем, что видел этот человек. Но продолжалось это недолго - появились пятна белого. Зажглись фонари, сообразил одинокий старик. Зрелище абсолютного света среди тьмы заворожило его — никаких примесей, никакого градиента! Но, в то же время, осознание жуткости этих очков пронзило его. Они были для него даже хуже, чем бесполезны. До этого он видел мир уродливым и ужасным — теперь же видел его идеальным... и каждую секунду помнил, что он прежний. Подсознание дорисовывало цвета и оттенки. Он видел предмет белым, но знал что он бежевый. Другой видел тоже чёрным... но помнил, что он едва серый, на самом деле. Это было словно издевательство - он теперь видел, каким мир теперь мог бы быть — но, увы! Не смог забыться в сладкой иллюзии. Фотограф сорвал их, бросил на пол и тщательно, со злобой, растоптал. Недолго же смотрел он на мир сквозь чёрно-белые розовые очки...

 Осколки очков были разбросаны по полу. Осколки мечты — тоже. Художник молча стоял, смотрел на них и на свои трясущиеся руки. Он чётко осознал, что всю жизнь стремился сделать мир таким, каким он быть не может. И что ещё хуже, он всё предпринимал, чтобы видеть мир таковым. Смотрел на тёмный, как на абсолютно чёрный. На того, кто только что провёл старушку через дорогу — как на ангела. На создателя атомной бомбы — как на Люцифера. Не понимал, что ошибался, что его собственная правда не может быть истиной для всего мира. Но отвращение к миру оттенков и деления на множество цветов и раскрасок, всё ещё чувствовал. Как всегда, он видел это уродство. Но уже понимал, что не сможет ни видеть такой мир, ни продолжать пытаться его изменить. Уж лучше я буду видеть только абсолютную тьму — подумал несчастный маленький старик.

 Всё, о чём думал тогда художник в белой смирительной рубашке, понял лишь один человек — врач на утреннем обходе палат. Понял с первого взгляда — взгляда в пустые, окровавленные глазницы старого фотографа.