Урок английского языка

by Alla Axelrod 2006

   Главным чувством моего детства  был страх. Я просыпалась в ужасе и засыпала со страхом проснуться. Утром в комнату вмаршировывала мама с ревом "Подьем!" и мне, уже и так обьятой очередным кошмаром (хороших снов мне никогда не снилось) приходилось за шкирку выдергивать себя из него в еще более ужасную реальность.
Боялась я в ней трех вещей: более всего на свете я боялась матери.
Затем я боялась отца.
   О третьей вещи скажу ниже.
   От матери совершенно ничего невозможно было скрыть. Ее глаза, разного цвета, как у ведьмы, пронизывали пространство насквозь, как Гиперболоид Инженера Гарина. Даже отец называл ее Шерлоком Холмсом. Притом, что она не интересовалась мною никаким образом и вряд ли даже знала, в каком классе я учусь и что я там изучаю, она очень хорошо знала, не надела ли я тайком ее блузку во время ее командировки. Увы к 13 годам у меня выросли не на шутку огромные сиськи -- а это ведь был Советский союз 70-х годов, а не Америка, где все дети любимые, красивые и обожаемые, и все размеры одежды и лифчиков продаются в магазинах. В те годы,  во-первых, ни о каких выборах ни одежды ни лифчиков не могла идти речь. Все,  что выпадало из стандарта, приходилось шить на заказ. Но не стоит думать, что моя маменька облегчила бы сей обидный казус для меня. Наоборот. Вместе с портнихой, когда та обмеряла меня и дергала мое непомерное вымя туда-сюда, они обе вздыхали и сетовали по поводу эдакого "уродства".
   Поэтому с 13 лет у нас с ней был один размер, и у меня не было своей одежды, кроме одной юбки, одного свитера и одного выходного платья ходить в филармонию -- фасона "английская старая дева".  Все, включая трусы, я должна была у нее просить разрешения одеть. 
   Папенька особо не утруждался разбираться, что к чему. Мама просто ему говорила, что я что-то опять не так... и он размахивался. Рука у него была тяжелая. Это могло быть о любой ерунде. Например о невыключенном свете в туалете... Однажды он запустил в меня книгой, которую я читала. Его разозлило название -- "Философия западной Европы". Я становилась слишком умной, а бабам это не положено. Книга попала в борщ. Борщ был огненно горячим. В нем плавал жареный лук, который я ненавидела. Но мама всегда клала во все жареный лук, потому что его любил папа. Суп разлился на стол, обжег мне колени и замочил библиотечную книгу.
   Но больше всего я боялась учительницу английского языка.
   Английский был у нас два раза в неделю. Я училась в специальной музыкальной школе для одаренных детей, одной во всей республике. Училась я  хорошо и слыла достаточно одаренной, хотя ни разу не слышала ни единого слова одобрения от моих родителей. Отец в школе ни разу не был, а мама, приходя с собраний, всегда говорила: могла бы лучше. Поэтому я очень старалась. У меня получалось -- все, кроме английского языка.
   Я начинала бояться уже за два дня до английского. Я вызубривала домашнее задание наизусть, хотя я не понимала в нем ни слова. Я пыталась запомнить все слова по порядку, как запоминают трудное техническое упражнение. По-английски это называется “by route.”
   Но меня это не спасало.
   Учительница английского, колченогая усатая баба с химической завивкой, квадратным деревенским лицом и постоянно хитроватой ухмылкой, была вдобавок еще и нашей классной руководительницей. Она по-особому произносила мою и без того очевидную еврейскую фамилию. В те годы, когда советская пропаганда во все рупоры громила и клеймила "израильскую военщину",  быть Кацем или Бронфманом было все равно,  что ходить по улицам в поросячей маске, в которую всякий мог плевать. Моя фамилия была настолько же очевидна. Она и произносила ее особенно смачно, растягивая первый слог и приседая на букве "к",  чтобы соскочить с нее, как с трамплина:  Аааак-сельрод! Я всякий раз вздрагивала и замирала, зная,  что меня ждет.
   На подламывающихся коленях я начинала произносить заученный -- зазубренный, клянусь, и повторенный двадцать раз! -- текст.
Но этому не суждено было случиться.
   "My name is Alla. I live in the capital of Belarus'. "
   "Лиииииив" , моментально перебивает меня учительница, сразу сбивая меня с толку, потому что произношение у меня плохое.
   Я пытаюсь продолжать, но удав уже заглотил часть моей головы и переломил мою трахею.
   "Minsk is а beautiful citу."
   "Бьююютифуллл", опять перебивает меня англичанка.
Я тщетно пытаюсь вспомнить,  что там дальше, но безуспешно.
   "Опять не выучила, Аааак-сельрод!" радостно ухмыляется стерва и ставит мне двойку.
Я глотаю слезы. Ведь я учила, учила так упорно, я все знала. Но она не дала мне даже закончить двух предложений!
   На следующий урок все повторяется точь в точь, только на этот раз она ставит  мне тройку.
   Я пропускаю следующий урок, потому что в этот день есть еще и география.
Ее у нас ведет старая дева со своими комплексами. Пусть бы географию я не любила, так ведь неправда! Отец старый автомобилист,  и я унаследовала от него страстную жажду приключений, познаний и продырявила все карты в доме, не пропускала ни одной программы Клуба Кинопутешествий, прочитала все романы на данные темы и знала все,  что можно узнать про все уголки мира в нашей голодной на информацию стране, не говоря уж о всех столицах, реках, вулканах, островках и всяких Тегусигалпах. Благо,  что все равно тогда мы знали, что никогда ничего этого не увидим вживую.
   И тем не менее, географица отрывала свое плохое настроение и ногу, с которой она вставала, на детях,  как хотела.  Но она почему-то не вызывала суеверного ужаса, как англичанка.
   Поэтому с утра я начинала "кампанию". Я брала термометр и заколку для волос. Заколкой  я теребила себе в носу и вызывала, естественно, чих. Мать врывалась в комнату с разьяренным выражением лица, лапала мне рукой лоб и совала мне  под мышку градусник. Естественно, терпения оставаться в комнате пять минут, пока он покажет температуру, у нее не было. Мне надо было действовать быстро.
Осторожно я брала традусник и начинала тереть ртутную головку об одеяло.
Про трение я узнала на уроке физики (говорю же, училась я не так уж плохо.) Здесь нужна была точность. Перебрать было опасно. Если нагнать температуру за 38, придется звать врача, калить пятки ненавистной горчицей, получать омезительные банки на спину, которые оставляют жуткие ожоги, пить гадкое молоко с содой (кто придумал? Bсе сейчас знают, что молоко ни в коем случае при простудах нельзя, да и вообще молоко нельзя никому), и прочие мерзкие вещи. И заодно, нельзя школу-то пропускать надолго, потом не догонишь, будет еще хуже.
Самое лучшее -- 37'2, 37'3. Вроде начало небольшой простудки,  лучше дома подержать, но врача звать не надо. Можно почихать, покашлять, и… сразу поправиться! 
   Что я и делала. Мама вырывала термометр из под моей подмышки, негодующе бормотала, оставляла Ц.У и уматывала на работу, оставив меня в безмолвном ликовании на попечении бабушки, в постели, в обнимку со Стругацкими или Дюма. 
Но английский ведь никуда не девался, и к следующему уроку я уже пропускала два занятия, которые приходилось наверстывать. Заклятый круг повторялся. Она вызывала меня почти каждый урок, проделывала почти одинаковые трюки с моей психикой, но выставляла мне полную палитру оценок, независимо от моих ответов -- от двоек до пятерок. О да. В этом заключалась разница между ней и,  скажем,  той же злющей географицей. Та была предсказуемая, а эта  -- совершенно нет. Поэтому она внушала суеверный ужас.
   К концу четверти получалась следующая  картина: у меня были оценки 2, 3, 4, 2, 5,5,3. Общая выводилась -- 3.
   В следующей четверти выходило так:  3, 2, 2, 3, 4,4, 5, 4.  Общая -- 4.
   Третья четверть, если кто помнит, была длинная.  В ней у меня получалась четверка.
   Можете сами догадаться, что было в четвертой четверти. Четвертая четверть, когда по спец -- завал, 3 муз-литературы, гармония... не до английского как-то.
И поэтому в конце года приходилось сжаться в комок и ждать приговора. Все-таки хорошая ученица в спец-муз школе, не куриная какашка, между прочим. Классная руководительница вдруг вспоминала (а может и получала инструктаж, кто их знал), что надо бы все-таки не ставить тройку потенциально хорошему музыкальному студенту. А  может ... не знаю. Это я потом все это уже додумывала, во взрослые свои годы, когда слишком многое пришлось пережить, но так и не поняла, что же за такой особо гнилой зуб имела на меня эта женщина.
   Я не одна была такая у нее.
   Была еще одна бедная душа в моем классе, над которой она издевалась не меньше.                К сожалению, я так была занята своими страхами, что не запомнила деталей, но мне тоже было ее от души жалко.
    В 1979 году наша семья вместе с семьями других 300 000 евреев засобиралась в эмиграцию. Отец сказал, что мы поедем в Америку. В Израиль ехать он не хотел. Он никогда не был особенным сионистом и сказал, что так много евреев вместе -- это  не хорошо. Он был большой шутник. На самом деле, там просто было тогда совсем небезопасно. У нас все равно никого не было ни в Израиле,  ни в Америке, хотя в Нью Йорке у папы жил хотя бы приятель. Но он был такой же нищий трудяга-работяга, ничем особым нам помочь все равно не мог бы, и мы не расчитывали. Нас выпускали с двумя чемоданами и $99 в кармане -- тогда Советский Союз так обменивал рубли "по курсу".
    О нашей эмиграции написано достаточно, поэтому этих кошмаров и как над нами издевались на брестской таможне, я рассказывать не буду. У меня был свой собственный,  личный кошмар.
     Когда отец сказал,  что мы едем в Америку, я впала в ступор. В АМЕРИКУ??? Но там же говорят по-английски! На этом кошмарном, ужасном, жутком, непроизносимом языке, который я никогда, никогда не смогу выучить!
Я рыдала и билась в истерике (не то, чтобы кого-то в доме волновали мои слезы или истерики). Меня обьял неописуемый дотоле, многоярусный, многослойный ужас. Я уже к тому времени была абсолютно уверена, спасибо родителям, особенно маме, что я бездарная уродина. Моим единственным достоинством были мои мозги. Я не была столь наивной,  чтобы не понимать, что  музыкальную работу в Штатах я не найду и музыкантом не останусь (я ошибалась во всем,  как показала жизнь). А без языка -- это значит я буду немая и не смогу никому продемонстрировать,  на что способны мои мозги!? Какой ужас, это же катастрофа!
Отчасти так оно и получилось, по крайней мере сначала. Ни в какой Джульярд, естественно, я не попала, работала на фабрике. Я даже ни в одну школу не ходила, поэтому не выбила из себя акцент, который пропал бы в первые годы, еще был шанс.  У меня даже пианино не было первых десять лет моей жизни... Но я грызла язык -- сама, без всяких курсов и школ.
    Догрызлась до первых публикаций, сборников, антологий, и даже второго места на международном конкурсе поэзии... 
    И вот оно наконец, случилось.
    Чувствуя себя,  как Граф Монте Кристо, который лелеял месть столько лет, я увидала мою учительницу-мучительницу на встрече выпускников, когда наконец, после перестройки, я впервые вернулась на Poдину. Я выглядела тип-топ (это очень легко сделать за копейки, ведь я так и не разбогатела) и бывшие однокашники, благополучно забыв, как они клеймили "предательницу родины", теперь не знали в какое место меня понюхать. Все они,  бывшие пионеры и коммунисты,  понавешали крестов и в один голос поминали Господа, что показалось мне особенной дикостью. Я теперь владела английским, как родным, и не могла дождаться момента, когда  я заговорю с ней, и она, пожалуй, даже не поймет меня, с ее школьным английским...   
    Она сидела в углу, старая, сморщенная старуха  в жуткой кофте.  И мне стало ее жалко. 
    Мне совершенно расхотелось ей мстить.
    Жизнь сделала это вместо меня.

                © Alla Axelrod