Н. Баршев Четвертое...

 
МИХАИЛ ЛИТОВ
                ПЕЧАЛЬ О ЛЮДЯХ


Николай Валерианович Баршев (1988 – 1938) по отцу происходил из старинной дворянской семьи, мать его была балериной Мариинского театра. Окончил экономическое отделение Петроградского политехнического института, служил в Министерстве путей сообщения, а после революции – на Октябрьской железной дороге. В 1937 году отправлен на Колыму, где и умер.

В 20-30 годы Баршев выпустил пять сборников прозы. Его перу также принадлежат пьесы «Человек в лукошке» и «Кончина мира». Пьесу «Большие пузырьки» - а это инсценировка одноименного рассказа – НКВД истолковало как контрреволюционную.

В 1997 году в «Лавке букиниста» - была тогда такая рубрика в журнале «Октябрь», может, и сейчас имеется, не знаем, - Б. Филевский упомянул вышедшую в 1990-м книгу «Расколдованный круг». В этой книге Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» заботливо собрало под одной обложкой произведения Василия Андреева, Николая Баршева и Леонида Добычина.
«Букинист» Филевский в своем кратком обзоре, касавшемся и прочих весьма многих книг, рассудил следующим образом:

«Из прозаиков тридцатых годов Л. Добычин ныне наиболее привеченный, хотя существуют писатели куда интереснее. Для того чтобы сравнивать, и выпущен этот толстый том. И все же Николай Валерианович Баршев достоин отдельного издания. Полного собрания сочинений, куда войдут и рассказы с особенными, всегда замечательными названиями, например, «Прогулка к людям» или «Гражданин вода», и любые подробности его недолгой и негромкой человеческой жизни». 
 
Долго же сравнивал критик: публикация 90-го, а он вспомнил о ней лишь в 97-м!
А если он и впрямь мыслил себя букинистом и только, то не слишком ли он поторопился, отнеся, так сказать, к делам давно минувших дней книгу, вышедшую всего несколько лет назад?
 
Возникают и каверзные вопросы… Пошел ли обозреватель в ознакомлении с толстым томом дальше названий? И почему не упомянут Василий Андреев? Интереснее ли он Добычина? Откуда вообще эта мысль о несколько словно бы дутой славе последнего?

Впрочем, известное дело, соображения критиков и букинистов для простодушных любителей чтения (а истинные книголюбы всегда немножко простодушны) порой таинственней и запутанней, а то и невразумительней текстов Агаты Кристи или даже самого Стивена Кинга.
 
Так что чего уж тут мудрить; скажем более: шутки в сторону. Ведь хороша, очень хороша мысль нашего критика-букиниста об отдельном издании творений Баршева, о полном собрании сочинений.

Появилось ли это отдельное издание, нам неизвестно – чересчур много книг выходит, за всем не уследишь. А вот что мечта Филевского о полном собрании сочинений Баршева не осуществилась, это факт. Этих сочинений даже на широких просторах интернета что-то не видать.

М. Горький в письме к Баршеву поделился таким впечатлением от его творчества: «Есть у Вас многой хорошей, человеческой печали о людях».   

                _________________________

 
НИКОЛАЙ БАРШЕВ

                ЧЕТВЕРТОЕ...


- Да, если курить не затягиваясь – много зря табаку и воздуха перепортить можно…

Сказалось вслух, а слушать-то и некому: Кронид Семенович в комнате сам один. Правда, бродит еще по ней дым – слепец ненужный, - на все натыкается, ну, так не без того, что и глухой он, - этакому все неинтересно. А что касается примуса – так тот, слов нет, - деляга, общественный деятель, но такому у одинокого и дела-то всего что молчать, а слушать он не любит.

А больше кого же еще посчитаешь? Вот разве шифоньер – хозяйственник угрюмый, только он совсем Кронидом Семеновичем не интересуется – беречь для него нечего. Откроешь ящики – поколениями пахнет. Всех покойничков припомнишь. И бабушку Дарью Петровну с камфорой да нафталином, и Липочку сестру, скупущую деву старую. От нее в том ящике наколка бисерная и флакон пустой одеколоновый век коротают. А ниже кисет и в щелках махорка – нипочем ее оттуда не выковыряешь – это уж братца – дрянной был человек, царство ему небесное. Чуть-чуть с голода шифоньер не продал. Не допустил Господь.

Есть еще зеркало – существо угодливое, беспамятное, всякое видело и все забыло. Забудет непременно и Кронида Семеновича. И как он по утрам оборочки на голове расчесывает, и что нос у него такой, будто кто пальцами с боков крепко сжал, подержал, сколько нужно, и когда отпустил – так и осталось, вышел обиженный нос. А от носа книзу усы пегие свесились, - разговаривать с таким не стоит, скучный человек.

Так уж положено: вечерком обязательно сидит Кронид Семенович за столом неопределенной профессии, курит и думает. И нет-нет да и сорвется какое слово, только это уже, конечно, для себя, чтобы в голове не пропало. Скажет и прислушается.

И есть у Кронида Семеновича слабость: любит он думать о разных хитрых вещах. Вот и сейчас вспомнилось, сказал как-то знакомый: не думай, говорит, Кронид Семенович, что всякую вещь измерить можно. К примеру, возьмешь, как полагается, аршин, прикинешь, да и запишешь, длину там, ширину или вот высоту. Выходит, по-нашему, и дело с концом. А ничего подобного. Это, говорит, просто, это и дурак сумеет. А вот для ученых есть еще такое, зовется четвертое измерение – вот то действительно! Если измеришь – большие деньги заработать можно. Факт. Раздразнил даже. Потом не то Иван Петрович Кудренков, фельдшер мозговитый, объяснял, не то сам в газете вычитал, будто в дыме это самое есть.

А как его схватить и проникнуть? Ведь вот – Кронид Семенович привстал за столом – дым-то весь петлями, и петля в петлю лезет и крутится, и, поди, каждая дыминка крутится. А, может, дело и не в том, что крутится?
И, садясь, сказал вслух:

- Ерунда это четвертое – нет его, а впрочем – игра ума.
Придвинул к себе книгу толстую – на первой странице чернилами выведено:
«Настольная книга обо всем, для отдыха».

Раскрылась книга как раз, где в заголовке стоит: «Из своего опыта». И хоть помнится, что там записано, а захотелось перечесть. Вот и прочел.
«Если прищемишь в дверях палец, сперва непременно ходить нужно. Все же скоро затоскует вся рука, и тогда все равно. Потом отпустит. И сделается ноготь угрюмым, и начнет съезжать, и ничем его не удержишь. Советуют воском залеплять, иначе новый вырастет корявым».

Ниже приписка:
«Если приспеет время с женой расходиться – лучше сразу, только никто так не делает, и долго жизнь друг другу травят, а на самом деле пустяк».
И хоть давно было, а как сейчас припомнилось. Пригрел тут одну, для здоровья, когда деньги были. Сперва Кроней звала, хозяйство затеяла, сына родила, а потом через год ушла вдруг, сказав на прощанье: «Не настоящий вы человек, Кронид Семенович, пишете, все чего-то думаете, словно аптекарь, а на молодость у вас внимания нет. Ударили бы хоть, что ли, или выругали, а то глядите, как в пустое место. Заскучала я у вас очень, позвольте уйти».
Он ей тогда очень благородно сказал:

«Бери с собой и размножение свое, козу там да сынка своего, что мне с ними делать? Полагаю, что сын твой и Кронидовичем-то стал для упрощения формальностей».

Собралась и ушла. Вот души бабьи! Что кукушкины брови, поди-ка разыщи их!
И стало тихо, и завелся другой порядок, как у всех одиноких. Со стороны слыхать было, что бедовала сперва, поденной прачкой даже ходила, а потом устроилась за трактирщиком одним. Этакая-то хазина, а ведь вот, поди ж ты, везет! Какие все партии завинчивает. Словно учуяла, что революция скоро и придется Крониду Семеновичу самому у племянника-коммуниста пригреваться. Нашелся такой благодетель. А уж если начистоту, то истинно – яблочко от яблони! И то сказать, мог ли у братца-то иной сынок народиться? Дрянной был человек, царство ему небесное!

С раздумьем перевертываются назад страницы, пока не задержались глаза на семейном событии.
«Сейчас показали мне того, кто увидит меня лежащего ноздрями кверху, ибо какой же сын, если он не прохвост, не приедет хоронить отца. У меня же сегодня в 9 ч. 35 мин. по полуночи родился сын».

И с новой строки:
«Детская присыпка, или по-научному ликоподий, слышал, что употребляется для театральных молний. Попробовал – действительно, если сыпать на огонь, страшно вспыхивает».

Захлопнул книгу и по комнате заходил. Нужно же было открыть на этом месте! Сын. И ведь как это пришло? Сегодня шел по вокзалу, а там клетки по платформе понаставлены и в них поросята кишмя-кишат, на солнце мучаются. Подошел из любопытства, посмотрел, тронул одного за ушко, а ушко такое детское, мягкое да теплое, и вдруг сын вспомнился, и так захотелось узнать про него.

Тут перебили голоса за стеной. Вернулся тотчас к стенке и прислушался. Приятно так чужой голос послушать.
Сказал кто-то:
- Нет, вы только подумайте, какой размах – каждая кухарка должна уметь управлять государством! – Сказал и словно отошел от стены. Больше не слышно.
Беззвучно смеются губы, и дрожат пегие усы.

Кухари, кухари, тьфу вас – всех бы вас на кухню помелом да скалкой! Кто поймет вас, мудрецы гороховые?
Постоял, покачивая головой, потом присел к столу, открыл книгу и записал:
«Если смотреть в дым, четвертого измерения не поймешь и не увидишь. Я по крайней мере не видел. Если бы не революция, никогда бы четвертого не было. А теперь есть. Только это не для меня».

Посидел с мокрым пером и приписал еще:
«Революцию сделали, а поросят перевозят все так же некультурно и на солнце сушат».
И вдруг окончательно решил:
- Пойду и узнаю насчет сына, что и как, - это просто сделать. В трактире все справки получу.

Пальтишко драповое на свинячьем визге надел, комнату на два оборота запер, ключик в карман и зашагал к выходу.
- Эй, дядя, куда?
Стоит племянник, в глазах смешок:
- Смотри, не по годам по вечерам освежаться!

Коли встретились, ничего не поделаешь – по-родственному нужно.
- По делам тут, Сашечка, по делам. Думаешь, у тебя одного делишки? Иной раз и у нас, старых, неотложность. – И сейчас же с хитрецой насмешливой: - Ну, а как там у вас в коммуне-то, все слава богу?
- Ничего, спасибо. Тебя, старый режим, под ноготь возьмут скоро. Почему холост? Налоги платить будешь?

- Налог? Ах, шутники, шутники! А ты сумей, сосватай дяде-то настоящую. Вот теперь, говорят, девиц-то рожать запрещено. Непременно чтобы как есть сразу женщина. А мне девица нужна, я по старинке. Вот и расстарайся. Только найдешь ли хоть одну такую-то?

- Ах, дядя, дядя, брось ты старинку, давай жить по-новому!
- Да я живу, живу, как в раю безлиственном. Только упущенье в раю-то, упущенье, говорю. На уборных-то вывески не по закону – для дам. Вишь ты – высший свет! Это даже мне обидно. Прикажи сменить, чтобы «для женщин».
- Ну, ладно, ступай там по своим делам. Только сказал я раз, как тебя звать надо. Так оно в самый раз и будет.

- А как, Сашечка, как?
- Забыл разве? Повторю, а ты запомни – щучьи мощи!
- Ах, шутник, шутник! Ну прощай. Так налог, говоришь? Дело, дело, мерьте вашим четвертым. А я, Сашечка, назад скоро.

И уж на лестнице:
- Чтоб тебя громом по маковке, щенок скуластый! Вишь что выдумал – щучьи мощи! Накось, приложись!
Любит суета людей, особливо на улице, да к вечеру. Чуть кто выйдет из дому, так сейчас пятки щекотать и в уши нашептывать:
- Торопись, опоздаешь!

Вот и бегут, надо не надо, без оглядки. Толкают без уважения.
- Что ты, черт, рачьим ходом идешь? Вперед смотри, а не назад, ротозей полосатый!
Мерит палочка мелкими стежками мокрую панель. Первый раз остановилась у корзинки с леденцами.

- Давай, мамзель, сладости на три копейки.
А второй раз у освещенного окна. На нем бокалище ведерный нарисован, и пена через край, а рядом рак.

Тут еще раз обдумалось все. Как спросить? Ведь придется по имени и отчеству назвать. Была Дуня, а тут пожалуйте – Евдокия Власьевна, как бы в четвертом измерении, прямо хоть уходи!
Но пощупал в кармане леденцы и вошел.

Над липучими столиками пивной дух. Звенит стекло. Эк, людям делать нечего – едва к молодцу у стойки продерешься.
- А что, нет ли здесь Евдокии Власьевны?
- Здесь, здесь. А вам зачем?
- Скажите, что родственник по мужской линии.
- Так вы зайдите сюда. – Сунул молодец голову за портьеру: - Евдокия Власьевна, к вам! – И Кронида Семеновича в комнату пропустил.
Навстречу сама хозяйка.

- Что-й-то, Господи, никак Кронид Семенович? Так и есть! Ну, что же, здрасьте! Вот уж, скажу, неожиданность – оробела даже, как дура. Может, присядете? Только, конечно, уж не в гости, а так. Вон как у вас в грудях свистит!
- Спасибо, Евдокия Власьевна, присяду, отдохну немножко. Вот, знаете, свист какой в сердце залез: пока сижу – ничего, а то так очень громко, даже неприлично. А ничего не поделаешь – года!

Сел, пальтецо расстегнул и в платочек высморкался.
- А я думаю, дай-ко зайду, спроведаю, как вот Евдокия Власьевна поживает и что мой сыночек поделывает? Вот гостинец ему принес.
Положил леденцы на стол и ответа ждет.
Не сразу ответ получился:
- Вон вы куда метите, Кронид Семенович? Насчет сынка надумали чего-то? Только, слава Богу, поздно.
- То есть как это поздно?
- А так.
- А как так?
- А так. Помер сыночек, и все тут.
- Как так?
- Да что вы все: как да как? Помер, говорю, и на кладбище лежит. Помощи вашей не дождался, вот и пошел на вас жаловаться.

Но, словно не слыша, повторил тихо Кронид Семенович:
- Как так помер?
- Уж не знаю, оглох ты или что, только скажу тебе, был плох, а стал, кажись, еще лучше! И с чего это жалость на себя напустил? Сыночек, сыночек! А на что он тебе, сыночек-то, сдался? Когда голодали, вспоминал? На письма отвечал? Нет? Ну, так и не отец ты, а как был трепло, так и есть! И, пожалуйста, уходи ты, Кронид Семенович. Очень скучно мне смотреть на тебя, ненужный ты человек!

Хотел ответить, но встал и зашаркал к выходу.
- Возьми с собой сладости-то свои, «раковые шейки», куда мне их?
Возвратился послушно, «раковые шейки» в карман положил и, не мигая, сказал с расстановкой:
- Халда ты, халда, пивная хазина!..

Больше ничего не придумалось – повернулся и прочь пошел. А если бы оглянулся, удивился бы на Евдокию Власьевну – она плакала.

Когда вернулся домой, на примус обрушился. Уж тот и горит и шипит вовсю, а его-то качают, а его-то качают, чуть что не задохся. Еще немного, и до взрыва дело довел бы. Кипятку накипятил, долго ключом бил – только зря: чайком Кронид Семенович почти не баловался – какой-нибудь там стаканчик, только чтобы «раковые шейки» не завалялись, а сам все пых-пых – пыхтит папироской, одной, да другой, да третьей, а потом, не молясь, в постель.
Действительно, дыму много, а что толку?

Перед тем как лечь, книгу свою по привычке раскинул, но даже до чистого листа не доискался, бросил – так и осталась раскрытой, коли заглянуть, прочитать можно:
«Бульон с ромом для слабых детей и взрослых, которые принуждены вести деятельную жизнь и быть в постоянном движении».

А дальше самый рецепт и приписка:
«Сытый голодного не разумеет».

Странная вещь, как в постель ляжешь, так кровать старая сперва легонько начинает раскачиваться взад и вперед, взад и вперед, а потом все быстрее и быстрее, и тогда со всей комнаты дым на постель лезет и глаза застилает. А из дыма лик смотрит: нос на месте, а остальное наоборот: глаза внизу, под ними борода дымом, а рот наверху и лоб как подбородок.

Изо рта дым со свистом пускает, а сам крутится, глазами под дым подглядывает.
- Видишь четвертое?
- Отстань ты, отстань, не хочу!
- Нет, смотри, смотри! – и тащит.
Упереться бы в дым руками – расступается.
- Отстань, пусти!
Вот заклубилась вся голова вместе с дымом и подтягивает под себя Кронида Семеновича:
- Не бойся, сейчас поймешь, только бы ветру не было.

Но подул откуда-то и сдул и дым, и сон весь.
В комнате темнота, хотел встать, да в стену уперся и удивился, зачем это головой не в обычную сторону лег. Полежал, спички нашарил, чиркнул – все как прежде, и стены на месте.

- Закрутило, значит… Ох, умру скоро! Странная вещь сон, всегда серый, никогда за всю жизнь цветным не был. Вот где тоже не без четвертого.
Задумался, и вдруг вокруг все поросята, поросята, с человечьими личиками, и пить по-ребячьи просят.

Жалко, а помочь нельзя: дым кружит, идет он весь петлями, и петля в петлю лезет.
- Смотри, видишь, видишь четвертое?
Взглянуть страшно.
- Видишь, видишь четвертое?
- Пусти, не хочу! Дай мне на поросяточек любоваться.

Протянул руки, но нет поросят, только дым. И так всю ночь.
А наутро – письмо, случай редчайший, и притом на кухне сказывали, что принес не почтальон, а мужчина. Очень вот так тревожно письмо получить, наверно неприятность от людей. Все же распечатал.

«Очень извиняюсь перед Вами, Кронид Семенович, и беспокоюсь, дошли ли благополучно? Как вы были вчера расстроившись, то могли и раздавить вас. Простите меня за неправду, будто сынок ваш помер – сказала по глупости. Думала я, что худое замышляете, потому что вам это безразлично. Если бы не стали ругаться, было бы мне на сердце недоверие. А тут увидела действительно, как отец расстроившись. Я сильно после убивалась. Сынок же ваш жив и очень здоров и даже в пионерах. Напишите, пожалуйста, могу ли я с ним прийти?
                Известная Вам Дуня».

Засвистело в груди, как будто шел далеко и устал порядком. Однако встал и начал ходить туда-сюда, туда-сюда. И на дым табачный ноль внимания, а тот слепой, сзади тянется, утешить хочет, а не видит.

Тут надумал Кронид Семенович и зашаркал быстро к племяннику, душу отвести – больше не к кому, - и сперва торопился по коридору, а потом все медленней, и когда постучал, то остыл, раздумал и назад в комнату пошел.

- Дядя, дядя, ты что?
- Нет, Сашечка, ничего, ничего. Хочешь, кисет тебе отцовский подарю, отца вспоминай.
- Спасибо, старина, это ты хорошо надумал.
Дверь притворил и вернулся к приятелю:
- Дядька тут у меня, старый режим, век доживает – чудной старикашка!

И писал у себя за столом Кронид Семенович:
«Евдокия Власьевна, получил ваше письмо и спешу ответить. Прошу вас, пожалуйста, пока я жив, ко мне на квартиру не прибывать, так как личность ваша мне очень теперь противна. Если и сын мой похож на вас, то, значит, и он будет лгуном и прохвостом. За что обидели? Очень давно не писал писем, а сейчас такое бранное и, может, последнее, так как свищу очень.
Когда умру, обязательно придите шифоньер взять для сына, а зеркало племяннику – пусть на себя любуется. Письменный стол и примус на возмещение похорон. Также прошу вас взять известную вам книгу, куда я все записывал, она будет на столе. Сохраните ее для сына».

Подписался и почувствовал, что теперь навсегда пришел тихий порядок, как у всех одиноких, и сказал вслух:
- Верно, верно, - щучьи мощи никому не нужные – пора уходить!

Встал, подошел к шифоньеру, открыл ящик, облокотился и долго смотрел на наколку бисерную и пустой одеколоновый флакон.
Потом опять сел за стол, открыл книгу и записал:
«На другой день после великого наводнения видел, как одна старушка чайником воду из своей подводной конуры отливала. Видать, измучилась, руки дрожат, чайник расплескивают, и никто ей не помогал».

Провел рукой от глаза книзу по щеке и пегому усу.
И приписал по обычаю, только не так разборчиво:
«Вот и мне одиночества своего не вычерпать».

                _____________________________