Школьные годы. Гера. Любимая учительница тётя Лена

  Я впервые увидел его в моём "новом" 9 классе, в который я попал после своей восьмилетней школы не без труда, надо сказать, а благодаря хлопотам мамы одного моего приятеля-одноклассника, приложившей немало усилий к тому, чтобы я очутился именно в этой, довольно-таки престижной десятилетке вместе с большинством моих друзей-приятелей, с которыми я отучился 8 лет. Я должен был получать среднее образование совсем в другой, непопулярной среди будущих девятиклассников, школе, куда обычно направляли троечников, категорически не желавших, не смотря на всю мощь государственной агитации, подавать документы в ПТУ. Если бы не хлопоты мамы моего однокашника, если бы не моё упрямое желание учиться именно в этой, "хорошей" школе, куда попали почти все мои друзья, я никогда не встретил бы его моего, не лучшего, нет, но, абсолютно точно могу сказать, моего самого любимого друга. Если бы не эти хлопоты, и не мои слёзы по поводу несправедливого направления в "плохую" школу и по поводу предстоящего разрыва с моей восьмилетней дружеской компанией, если бы и не моя недостаточно высокая успеваемость, а, возможно, и недостаточно высокая амбициозность, чтобы поступить в какую-нибудь престижную физико-математическую школу, хотя это и было моей мечтой на протяжении всего восьмого класса, если бы не всё это, из чего моя привязанность к друзьям, всё же самое главное, я не хоронил бы моего самого любимого друга спустя 12 лет.
    В "новом" 9 классе он сразу обратил на себя моё внимание довольно-таки импозантной внешностью. У него были длинные прямые, темные волосы, полностью скрывающие уши и доходящие почти до плеч, что было невероятно для школьной дисциплины тех времён. Своей причёской "под пажа" и своим приятным лицом, лицом актёра он напоминал семинариста или того дореволюционного студента, образ которого невольно складывается в сознании школьника при взгляде на хрестоматийные изображения Чернышевского и Добролюбова на обложках школьных тетрадей. Прозвище "Махно", данное одноклассниками за странную фамилию "Маквиц", почему-то ассоциировалось у меня не с его фамилией, а вызывало образ самого настоящего батьки Махно, эдакого удалого пижёнистого анархиста из кинофильма "Салют, Мария", длинноволосого, картинно затягивающегося зажатой между тонких пальцев папироской. Образ такого "Махно" и образ самого Геры в глубинах моего сознания были примерно одним и тем же.
    Учился Гера скверно. Неумные учителя его не любили. Они постоянно ставили ему двойки и систематически вызывали в школу его родителей. Умные учителя прощали Гере никогда не выполнявшиеся домашние задания и систематические прогулы уроков. Они давали ему роли в литературных учебных постановках, брали его в летние лагеря, куда обычно приглашались лучшие ученики. Но умных учителей было мало.
    На переменах Гера обычно выходил на улицу или в туалет покурить. Это строжайше запрещалось, но было для нас, старшеклассников, только-только начинающих входить во вкус новой возрастной поры, называемой юностью, каким-то особенным шиком, каким-то особенным обрядом, позволяющим острее и с большим наслаждением ощутить это наше взросление. Среди учеников всего нашего 9-го "Б" Только Гера да ещё 1-2 наиболее хулиганистых парня позволяли себе такую дерзость как курение в стенах школы. Мы, все остальные, спешащие вкусить запретный плод, предпочитали более укромные места. Единственный на все девятые и десятые классы ученик, который мог курить почти легально - Боря Иванов, добрый, рано возмужавший парень с необычными для такого возраста густыми русыми бакенбардами. Все учителя знали, что Боре разрешает курить отец. Борю умные учителя тоже любили, хотя учился он тоже скверно.
    Все наши старшеклассники, как парни, так и девчонки поголовно были влюблены в учительницу истории. Помню первый в новой школе её урок. Красивая молодая женщина обращается к каждому из нас на "вы".
    - Маквиц Герман. Вы? Садитесь, молодой человек. - Иванов Борис. Вы? Очень приятно, молодой человек, садитесь.
    Такое обращение школьного учителя к ученикам мы, слышали впервые. На протяжении восьми лет нас называли оболтусами лоботрясами и тунеядцами в лучшем случае, а в худшем, мы вздрагивали от истеричного учительского крика: "Вон из класса, мразь!". Теперь же на уроках истории часто повторяемое: "Уважаемые леди и джентльмены", заставляло весь класс в очередной раз возвращаться из сфер потустороннего обратно в исторические перипетии.
    Совершенно новым, необычным и приковывающим наше внимание было изложение учителем нового материала. Елена Абрамовна не рассказывала урок, а, как бы выступала с высокой трибуны перед многотысячной аудиторией. Она управляла своей интонацией как хороший актёр на сцене Большого театра. В особо важных местах повествования об исторических событиях её выступление становилось настолько выразительным, а голос настолько громким, что даже самые нерадивые ученики начинали внимательно и с интересом слушать даже самые скучнейшие подробности о первых съездах РСДРП. Являясь необыкновенно талантливым лектором, эта обаятельная и красивая женщина буквально завораживала нас, гипнотизировала и вбивала свой предмет в наши тупые головы.
    Она никогда не ставила двойки. У неё была особенная, по всей видимости, ей самой разработанная система дисциплинарного воздействия на лентяев. Эта система разрешала перед началом урока написать записочку с уведомлением о том, что домашнее задание не выполнено и, отвечать урок ты не готов. При этом не требовалось даже указывать причину такой неподготовленности, просто отказ отвечать и всё. Это так и называлось - система отказов. И вот перед началом урока истории возникала изо дня в день одна и та же картина: большое скопление учеников перед кабинетом истории с клочками бумаги в руках кто на корточках, с портфелем на коленях, кто стоит у стены и её поверхность вместо стола использует. Все пишут "отказы". Так и говорят между собой:
    - У тебя сегодня отказ?
    - Угу. Как обычно.
    Странная это была система дисциплинарного воздействия. По-видимому, она подразумевала какой-то лимит отказов, кажется, пять, после которого неминуемо должна была следовать двойка. Сами же отказы по изначальному замыслу Елены Абрамовны должны были как-то погашаться отказниками дополнительными ответами уроков в конце четверти. Но, на практике, никто никакого учёта не вёл, и мы этим бессовестно пользовались.
    Стыдно конечно было. Всякий раз, когда идёшь на урок, думаёшь, какой же ты подлец! Пользуешься необыкновенным гуманизмом любимого педагога. Непременно думаешь исправиться, выучить, блеснуть как-нибудь историческими познаниями. Удивить и покорить замечательную женщину! Но, опять урок истории, и снова карябаешь на клочке бумаги. Благо, не один ты такой. Потом и отказы писать перестали - всё равно двоек не ставит! Я за год учёбы, пожалуй, ни разу так и не ответил домашний урок. Правда и оценка и в четверти и в году получилась "предельно допустимой снизу". Елена Абрамовна безделье не поощряла.