Цена бумаги. Рассказы о войне

     Январь 1943 года был снежным и морозным. Почерневший от разрывов мин и снарядов снег плотным слоем, толщиной в сажень, лежал на улицах села, во дворах и огородах. Повсюду из огромных сугробов выглядывали стволы трофейных пушек и орудий, кабины тракторов и грузовиков, застрявших и поспешно брошенных, после недавно прошедших боёв. Под снегом в самых неожиданных местах можно было обнаружить ящики со снарядами, патронами и другими военными боеприпасами. Гранаты производства всех стран Европы можно было найти в селе и его окрестностях.
     На когда-то тесно застроенных улицах села, теперь повсюду бросались в глаза прогалины от сгоревших или разобранных для сооружения окопов хат. Общественные здания и строения, такие как правление колхоза, колхозные амбары, бригадные дворы, школа, были полностью разобраны или стояли опустошённые без оконных рам и дверей. Холодный ветер гулял сквозняками по просторным пустым комнатам, забирался в открытые подполья и свистел, вырываясь наружу через многочисленные пробоины, пустые оконные и дверные проёмы.
     Прогремевшие бои на правом берегу Дона отошли далеко на запад, но следы и последствия от них ещё долго оставались повсюду.
     Возвратившиеся из недолгой эвакуации, люди налаживали нормальную жизнь в селе. В большой и просторной хате Акулины Кулёминой заседало Правление колхоза. Обсуждался вопрос подготовки к весеннему севу. Подсчитывали оставшийся скот в колхозе и у колхозников. На учёт ставили кажду корову, которой предстояло весной вместо лошадей пахать колхозное поле. Было принято обращение ко всем колхозникам о сдаче семенного зерна, о сохранении каждого початка кукурузы, об экономии каждой картофелины.
     Не смотря на то, что была средина января, было решено начать занятия в школе. Я пошёл учиться в третий класс. Школа располагалась в просторной хате Евфросиньи Бурятовой. В большой горнице стояли десятка полтора чудом сохранившихся школьных парт, небольшой учительский стол, а на стене между окнами висела школьная доска. Учительницей у нас была Мария Николаевна, молодая красивая и стройная девушка, закончившая перед войной педагогическое училище. Учебников, тетрадей и других школьных принадлежностей у нас не было. Учебники были только у учительницы. Вместо тетрадей были самодельные блокноты – сшивы из газет и просто старые книги. Писали мы на них между строк самодельными ручками с перьями из жести консервных банок. Чернила нам приготовляли родители из печной сажи. Иметь карандаш, было большим счастьем и непозволительной роскошью. Некоторые счастливцы среди нас имели самопишущие ручки, найденные в немецких окопах или выменянные на продукты у военнопленных. Но таких счастливчиков было немного. Учительница такими ручками писать запрещала, потому что тогда выработке хорошего почерка уделялось большое внимание. Тяжело было, но мы учились. Учились упорно и старательно.
      Я сидел на четвёртой парте возле окна. Так как у меня не было никаких учебников, я старался слушать Марию Николаевну внимательно, чтобы запомнить всё ею сказанное. С каждым днём я всё больше вглядывался в её красивое лицо, живые карие глаза, впитывал в себя её певучий мелодичный голос, следил за гибкой стройной фигурой и, наконец, по-детски безумно влюбился в свою учительницу. Не было тогда для меня на всём свете красивее и лучше человека, чем моя учительница. Я любил и боготворил её, готов был драться с любым из одноклассников, позволившим сказать плохое слово в адрес учительницы. Уроки я готовил долго и упорно, иногда до поздней ночи, чтобы обратить на себя её внимание и заслужить её похвалу. Может быть, от этой неожиданной любви я и учиться стал лучше, приучил себя к упорным занятиям. Эта привычка потом сохранилась у меня на всю жизнь. Решив дома трудную задачу, я приходил в школу с тайной надеждой отличиться перед другими, никому не показывал её решение, ожидая прихода учительницы. Часто в классе я был единственным учеником, кому удавалось полностью и правильно выполнить домашнее задание. Мои одноклассники перед уроком просили показать им решение задачи, но я никому не показывал и ждал учительницу. За это в классе меня стали недолюбливать. Мария Николаевна первое время хвалила меня за прилежание и хорошие знания, ставила пятёрки в классный журнал, но потом поняла, что я стою не на правильном пути. Она предложила трудные задачи решать в классе всем вместе. Сначала я обиделся, но потом понял, что это было сделано ради меня. Постепенно неприязнь класса ко мне прошла.
     Однажды к нам в школу пришёл Николай Шамиль, однорукий солдат, неизвестно откуда и как появившийся в нашем селе, и поселившийся у солдатской вдовы Евдокии Мезенцевой. Никто в селе не знал его настоящей фамилии. Все почему-то называли его Шамилём. То ли потому что шапка у него была из собачьей шкуры, слишком большая и лохматая, то ли ещё по какой причине, но эта кличка пристала к нему навсегда в нашем селе. Он часто выезжал из села в другие города на свои спекулятивные промыслы, и возвращался в село с дефицитными товарами, которые в селе продавал втридорога. А Евдокия щеголяла по селу в модных городских одеждах, правда не первой свежести, но зато на зависть сельским модницам, вызывая осуждение у пожилых людей. В этот раз принёс он к нам в школу огромные листы белой чистой бумаги. Видно прихватил он их где-то в типографии, так как формат у них был газетный. Мы давно не видели чистой настоящей бумаги, и глаза у нас загорелись надеждой. Как хотелось мне писать красиво, разборчиво и аккуратно на чистой белой бумаге! Это была мечта и желание каждого ученика нашего класса. Но у Николая были другие планы. Он показал нам бумагу только для затравки, и предложил завтра принести за каждый лист по пятнадцать рублей. Свернув бумагу и упрятав её в свой портфель, Шамиль удалился из школы.
     Домой я шёл с тайной надеждой, что уговорю маму купить, хотя бы один лист заветной бумаги. Пятнадцать рублей для нашего семейного бюджета было слишком много. Мама получала на меня пенсию за погибшего отца. После выплаты налогов и государственного займа, нам оставалось не более ста пятидесяти рублей. За такие деньги тогда нельзя было не только свести концы с концами, но даже обеспечить себя самым необходимым – керосином, мылом, спичками, солью, не говоря о продуктах питания, одежде и обуви.
     Вечером после ужина я затеял осторожно разговор о бумаге. К моей большой радости, мама как-то сразу согласилась, и обещала завтра дать мне пятнадцать рублей. Я счастливый и довольный сел готовить уроки, а мама ушла к своей подруге Натахе Николаевой, чтобы занять у неё деньги. Возвратилась она нескоро, но деньги принесла и вручила их мне со словами:
     -Купи, Ваня, эту самую бумагу. Мне ничего не жаль, только бы учился ты. Получим в следующем месяце пенсию, отдам деньги Натахе. Она подождёт, а мы как-нибудь обойдёмся.
     Я довольный и счастливый уснул, и спал крепким здоровым сном. Снились мне огромные белые листы бумаги, которые я бесконечно резал нашими старыми ржавыми ножницами и брошюровал в аккуратные школьные тетради, которые горой возвышались передо мной на нашем столе, скамейках, угрожая заполнить всю нашу хату. Мама сидела на табуретке у печки и приговаривала:
     -Режь, Ваня, больше, чтобы хватило на всю жизнь. Я пойду ещё к Натахе и займу много-много денег.
     Проснулся я утром и первым делом подбежал к школьной сумке, чтобы проверить, на самом ли деле у меня есть пятнадцать рублей или это всё мне приснилось. Пятнадцать рублей лежали на месте.
     В школу в этот день я пришёл на целый час раньше. Евфросинья ещё не открыла дверь своей хаты и никого не впускала. Я очень боялся, что, вдруг, мне не достанется бумаги. Но счастливцев, которые пришли с деньгами, было совсем мало. Это Иван Карпов, у которого недавно отец вернулся с фронта, да Мария Мохова, у которой мать была известной в селе портнихой и зарабатывала большие деньги, обшивая полсела.
     Николай Шамиль не приходил. Начался первый урок, а его всё не было. Мы стали терять надежду, и наша радость стала улетучиваться. Появился Николай только к концу занятий. Был очень не доволен, что только трое смогли купить у него бумагу. Называл родителей моих одноклассников, на своём жаргоне, «жмотами». Потом ушёл, оставив притихший класс.
     Домой из школы я не шёл, а летел на невидимых крыльях, которые отросли у меня от счастья за плечами. Забежав в хату, я отказался от обеда, схватил ножницы, и стал кроить из заветного листа бумаги тетради. Но как я не старался, лист был мал, и я смог сделать только две небольшие тетради по восемь листов каждая. Но и это было для меня бесценным богатством. Одну тетрадь я предназначил для письма, а вторую для арифметики.
     Писал я в этих тетрадях мелким убористым почерком, чтобы больше вместить и дольше ими пользоваться. Но как я не мудрил, как не старался, а через месяц они были исписаны, как говорят, от корки до корки. И почерк-то у меня на всю жизнь остался мелкий и убористый, вероятно, из-за этих школьных самодельных тетрадей. Навсегда эти тетради остались в моей памяти, как одно из светлых и радостных событий, которых в моем детстве было не так уж и много. Такие события не забываются. И потом, когда я учился в средней школе и в институте, когда не стало проблем с бумагой, а прекрасные тетради можно было купить за копейки в любом канцелярском магазине, уважение к чистой писчей бумаге я не потерял, а сохранил на всю жизнь. Те далёкие самодельные тетради из простой газетной бумаги, на которых написанные строчки чернилами из сажи были расплывчатыми и не чёткими, навсегда остались для меня бесценными. Дорого они стоили моей маме, но мне принесли радость и счастье. Спасибо тебе, мама!