Юбка

– А теперь, – сказала в конце урока Вера Ильинична, – приготовьте листочки, будем писать словарный диктант.
Надя вырвала из черновика чистую страницу и разделила ее пополам – себе и мне. За окном солнечные лучи щекотали набухшие почки каштанов, и легкие шевелящиеся тени веток ложились на нестерпимо белую половинку тетрадного листа.
– Пишем: инженер, лестница…– принялась диктовать Вера Ильинична, – …репетиция…
– Во сколько сегодня? – шепотом спросила Надя.
– В четыре на стадионе.
– Не отвлекайтесь, девочки …мотор, прогноз, поэт…
– Надька, – зашипел с задней парты Вовка Мухин, – «пАет» или «пУет»?
– Отстань, – нетерпеливо дернула плечом она.
– …велосипед, повар…
– ПовОр, да? – не унимался Мухин.
– Угу, вор-вор, – фыркнула я. Надя прыснула в ладошку.
– …метелица, костер…
– Э, как правильно-то? – ныл Мухин.
Мы не отвечали. Злить дурня себе дороже, но Вера Ильинична зорко смотрела на наши прилежно склоненные головы.
– Молчите? – обозлился Мухин. – Ничо, щас заорете…
Я поежилась. Вовкины карманы вечно полны всякой дряни – то клея на подол нальет, то гусеницу за шиворот кинет. В этот раз он извлек булавку.
– Ай! – завопила вдруг Надя и выронила ручку.
– Холодкова! – возвысила голос Вера Ильинична. – Что такое?
– Вовка колется.
– У него булавка, – подтвердила я.
– Мухин, встань! – сзади грохнула крышка парты. – Вон из класса!
Уходя, он злобно пнул наши портфели:
– Ну, ябеды, дождетесь…
Мухин был гад – это все знали. Но никто его мелкого слюнявого не боялся. Мы с Надей тоже.

Нам было не до него. Каждый день после обеда мы – четвероклассницы всех городских школ – репетировали на стадионе первомайское шествие: марш с гвоздиками, перестроение, фигуры и опять марш.

Погода стояла отличная – тепло, как летом. У ворот стадиона под старинной аркой с гипсовой фигурой спортсмена, громоздился ворох здоровенных, чуть не с голову, гвоздик из красной, белой и розовой гофрированной бумаги. Разобрав цветы, мы строились – пятки вместе носки врозь – против облезлой судейской скамейки. Вдоль рядов суетливо сновали физруки. На столбах оживали железные колокольчики репродукторов: «Легко на сердце от песни веселой…» – разносилось над полем.
– Р-раз, р-раз, – давая отмашку, выкрикивали физруки, – держать строй! Левой! – и мы разом вскидывали над головами зубчатые шапки цветов. В кустах черемухи за футбольными воротами прятались пацаны и плевались в нас жеваной бумагой. Завидовали.

Мы с Надей и тут держались вместе. Она была правофланговой и, на подходе к воображаемой трибуне, обозначенной синими флажками, гордо смотрела прямо перед собой – на нее держали равнение.
Битых два часа мы выколачивали каблуками пыль из растрескавшегося асфальта беговой дорожки и топтали молодую травку, оттачивая физкультурные па. Охрипшие физруки сбивались с ног, мегафоны лаяли, музыка гремела – первомай надвигался на нас неотвратимо, как паровоз.

Накануне праздника нам выдали красные футболки и белые юбочки из сыпучего ацетатного шелка, велели хорошенько отутюжить. И чтоб завтра к восьми утра, как штык!..
Я летела домой и радовалась, до чего ж город преобразился: развесил флаги, засверкал отмытыми витринами. На входе в Горсад монтировали иллюминацию. Возле дома культуры дядька в газетной пилотке малевал афишу с цветущей веткой яблони. Над нашей Советской парусил, выпячивая кумачовую грудь «Мир! Труд! Май!» Кругом неслышно лопались почки, и как лимонад шибал в нос тополевый настой, разлитый над чисто выметенными тротуарами.

Дома меня ждал сюрприз: небрежно брошенная поперек кровати пена светлого нейлона и узких кружев – настоящая взрослая комбинация на тонких бретельках. Вот, «выбросили» в универмаге, сказала мама. Никогда не было у меня такой чудесной вещицы. Я сразу ее надела и, вертясь перед зеркалом, мимолетно подумала, жаль, эту красоту никто не увидит. И почему не шьют таких платьев?

Ночью, лежа в постели, воображала, как всё будет. В темноте на дверце шкафа тихо светилась на плечиках, пахнущая глажением, юбка и собранные из капроновых лент пышные «розочки». Новую комбинацию решила надеть под низ – ради праздника. С тем и уснула.

Назавтра погода испортилась. После ночного дождя сделалось сыро и зябко, ветер гнал над крышами мглистые тучи. Голые руки и ноги покрывались гусиной кожей, мы дрожали в своих скользких юбчонках и белых носочках, уже забрызганных грязью.
Демонстранты строились на Карла Маркса, чуть выше городской площади. Над гусеницей толпы плыли привязанные к березовым веткам воздушные шары, флажки и девичьи банты, бумажные голубки и вырезанные из фанеры красные звезды, болтались тяжелые золотые кисти, и трепетала бахрома на малиновом бархате. Даль алела от знамен, там гудел духовой оркестр, и настраивали микрофоны.

В гуще людей было теплее. Спереди нас прикрывали от ветра разбитные работницы швейной фабрики в оранжевых косынках. Сзади – сводная колонна школьников, над ней торчали длинные черенки лопат с портретами знакомых очкариков и плешивцев. Над улицей висел праздничный гомон. Тетки со «швейки» заводили то песню, то плясовую – грелись. Мы тоже хотели, но туфли, то и дело ступавшие в лужи, совсем промокли. Обхватив себя за плечи, Надя рядом со мной стучала зубами. Девчонки шмыгали носами и жались друг к дружке. Между рядами шныряли пацаны с гвоздями и, улучив момент, протыкали воздушные шарики – «бах, бах!» Кого-то из «бахальщиков» уже поймали швеи и – «ой, тетеньки, не надо!» – учили всем трудовым коллективом. Раз-другой я видела вблизи мокрогубую Вовкину рожу, его шарящий взгляд – ну и что? – все наши хулиганы вертелись тут.

Далеко впереди зашумели: началось. Мы с Надей вытянули шеи: что там? Вдруг сзади ойкнули, я услышала легкий шелест и треск рвущейся ткани. Обернувшись, успела заметить злорадную ухмылку Мухина, нырнувшего в толпу.
Надя пронзительно взвизгнула. Ее юбка, располосованная мухинским лезвием, опала как лепесток, явив взглядам простецкие трусы в желтый горошек. Поднялся переполох. Девчонки вопили и хихикали. От стыда и растерянности Надя присела на корточки и расплакалась.

Я схватила ее за руку:
– Пошли отсюда!
Выдернула упиравшуюся подругу из строя и затащила за голубые ёлки, росшие возле горсовета. Там, в колючем укромье, живо стянула с себя юбку и сунула ее дрожащей Наде.
– А ты?
– А у меня – во! – я расправила торчащий из под футболки нейлоновый подол.
Юбка оказалась ей мала. Серые Надины глаза опять налились слезами.
– Не реви, опухнешь. Раздевайся! – подстегнутая паникой, я соображала на удивление ясно. Цепляясь за «розочки» в волосах, содрала с себя футболку, потом комбинацию, и кинула ее ошалевшей Наде.
Наспех переодевшись, побежали назад. «Где вас носит?!» – заругались физруки, раздавая гвоздики. Мы с Надей встали в строй. Полупрозрачная, как молочный туман «юбка» – ах! – смутила девичьи умы.
– Ноги просвечивают, – стыдливо шепнула Надя.
– Ну хоть не голая попа, – утешила я.
На всякий случай поменялись местами, я встала с фланга, прикрыв ее от взглядов.

Швеи двинулись вперед, вздымая к мрачным небесам свою наглядную агитацию. С трибуны неслось: «Передовики и ударницы, крепите мир трудом! Ура, товарищи!» Работницы сдернули свои косынки, и они заметались над головами, как язычки пламени. Зрители вдоль дороги приветствовали ударниц дружным ревом.
– Идут юные ленинцы! – громогласно выкрикнули с трибуны.
Грянул марш и мы, звонко печатая шаг, пошли по площади, держа равнение направо. Задрав подбородок, я смотрела перед собой и краем глаза видела сбоку Надину улыбку.

Перед трибуной мы разделились на тройки, высоко поднимая синие от холода коленки. Грохотал марш, бил барабан, гвоздики в наших руках взлетали и опускались в едином порыве. Среди зрителей я увидела Мухина – его раззявленный от удивления рот. Вид у него был обалдевший – Надина «юбка» его добила.
Нам очень хлопали, малышня, вознесенная над толпой на отцовских шеях, счастливо визжала. Под бодрое «И тот, кто с песней по жизни шагает…» мы покинули площадь. Вслед нам неслось долгое как эхо «ур-р-ра!!».

Ниже по течению улицы колонны рассыпались. Знамена и транспаранты сворачивали и как дрова кидали в открытый кузов грузовика, стоявшего у обочины. Здесь нас ждали родители с теплыми колготками, кофтами, куртками.
Про то, что школьница на виду у всего города маршировала по площади в неглиже, так никто и не узнал. Вовке Мухину мы решили не мстить. В конце мая, когда выставили оценки за 4-й класс, он получил двойку по русскому и был оставлен на второй год.