Добрая память

Спасибо, бабушка, тебе
                От внука Жени
                За мудрость, доброту твою,
                За все твои в меня вложенья.
               
Случайный прохожий мог бы и не обратить на неё внимания, хотя была она красивой женщиной с тонкими выразительными чертами лица, а главное – её лицо светилось добротой, и люди, столкнувшиеся с ней по жизни, навсегда отдавали ей своё благодарное сердце.
    Её муж, мой дед, ещё в молодости на смотринах невест выбрал бабушку. Был он не очень-то верным мужем, но мастером на все руки и хорошим хозяином в доме. Бабушка, беззаветно преданная семье, растила шестерых детей: пятерых дочерей и одного сына, седьмым же ребёнком в доме был я, внук
     Брак моей мамы с отцом не был зарегистрирован, отец погиб на финской войне, и я носил фамилию деда, Измайлов. Мама вышла замуж, жила в семье мужа, у неё родился сын Витя. У бабушки нас осталось шестеро. Все звали дедушку «папа» и я тоже, но бабушку называл «бабушка», так как знал, что у меня есть мама. Не может же быть у человека двух мам.
     С бабушкиным сыном Лёвой мы были почти ровесниками – всего-то пять лет разница, а тёток я называл по именам, как звала их бабушка. Бабушка всегда учила меня уважительно относиться к маме, к которой я ходил в гости.
- Мама – самое святое, что есть у человека,- говорила она.
     Многое вспоминается теперь, на излёте жизни.
Я помню годы войны, когда от налётов фашистской авиации все мы прятались в бомбоубежище – погребе под полом дома. И получалось так, что как только мне обували красные башмачки, начинала гудеть сирена, и мы укрывались в убежище. Я всячески сопротивлялся обувать эти башмачки и просил:
 - Не надо, не хочу, а то опять прилетит Гитлер.
 Правда, ни одна бомба, из упавших на территорию нашего города, не разорвалась. Их было немного, но ни одна из них не угодила в завод – очевидную цель бомбёжек. К тому времени основное заводское оборудование и его  специалисты были эвакуированы на Урал, но работа на заводе продолжалась. Работали на заводе и мой дед, и прадед. Они частенько сутками не приходили домой: завод выполнял военные заказы.
 Прадед иногда мне рассказывал о своей жизни в деревне: Ему исполнилось уже девяносто лет, а все его зубы были целыми и читал он без очков. Прадед залазил на печку и начинал свой рассказ:
 -  Вот сейчас - колхозы, а раньше у нас были общины и вместо председателя – староста. Земли давали, сколько обработаешь. Было и общее «магазейное поле», и зерно с него хранилось в общинном амбаре, там его запасали с учётом на четыре неурожайных года, выдавали вдовам, сиротам, погорельцам. Ещё он рассказывал о своём отце, который зимой уезжал на заработки в Москву и иногда возвращался на тройке с бубенцами, а иногда за ним ездили и выкупали из острога. Я жадно слушал его рассказы, а теперь вот рассказываю сам.
   Вспоминаются яркие вспышки в небе. Теперь понимаю, что это были сигнальные ракеты наводчиков. Шпионы действовали и у нас в городе, но зенитки, установленные на крыше техникума, что находился недалеко от завода, чутко реагировали на все сигналы.
Когда мне было пять лет, я сам определил себя в детский садик. Соседский мальчик, мой ровесник, ходил в этот садик. И однажды я пошёл с ним. Мне разрешили остаться, а потом и оформили. Дома у бабушки жили двое ленинградских детей – брат и сестра. Родители их, военные хирурги, были на фронте, так что моё «трудоустройство» стало для бабушки большим подспорьем. Я спрашивал бабушку:
 - А когда же отдыхать? Сейчас – детский сад, потом – школа, потом – работа.
На что она отвечала:
- Самый большой труд – забота, а работа - это, в некотором смысле, отдых от забот…
Я ничего не понял, но поверил. Война окончилась, родители ленинградских детей вернулись с фронта живыми и забрали  их у бабушки. Я пошёл в школу. В школе нам выдавали сахар и пряники. Но всё время хотелось есть. Бывало: лишь на порог:
 - Ба, что поесть?
 - Ты дверь-то сначала за собой прикрой, пострелёнок, - отвечала она.
Бабушка всю еду делила нам поровну, и только деду был самый большой и самый лучший кусок. А я думал: Вот стану хозяином в своей семье и буду, как дед, главным.
   Сорок седьмой год был самым голодным годом. Ленинградских детей забрали, но недалеко от нас располагался детский дом, дети из этого детского дома учились в той же школе, что и я. В воскресенье их отпускали на «вольные хлеба» и, как не было туго, бабушка человек пять принимала и кормила с нами наравне. Ей соседки говорили:
 - Ольга, у тебя своих-то -  куча.
На что она отвечала:
-  Где десять тарелок, там и пятнадцатая найдётся.
Ещё у бабушки в семье жила племянница деда – сирота Рая,
бабушка относилась к ней, как к своей дочке. Я сначала думал, что
она и есть их с дедом дочь.
 Однажды к бабушке пришёл её брат. Они обдумывали, как из
нужды выбраться. Брат предложил:
  - Давай сложимся и купим телёнка, откормим, а мясо продадим.
На что бабушка заметила:
- А я умею делать колбасу.
   -  Вот и замечательно, будешь делать колбасу и продавать, - подхватил брат.
   Так они наладили изготовление и продажу колбасы, а на
 вырученные деньги покупали вещи крупы, сахар. Нам доставался
только брак. И какая же была это вкусная колбаса! Такой в жизни я
больше никогда не ел.
    Но какое-то время спустя пришлось варить шкуру этого телёнка. Бабушка долго варила её, а потом промалывала в мясорубке.
   И ещё нам повезло: дед устроился работать механиком на хлебозавод. Туда к нему можно было приходить и есть хлеб вволю, но домой брать не разрешали. Домой дед в портфеле с инструментами мог приносить лишь брак – корки. Так вот ребятишки с улицы поджидали его с этими корками, и он им их раздавал, хотя и не был добряком.
     У бабушки появилась ещё одна забота. В тридцатые годы дед уезжал на заработки в Иваново. Там с одним местным жителем он наладил мельницу для помола зерна воинским частям на условии: каждый десятый мешок  - их. Ну, жил он там, работал и прижил девочку, которую нарекли Тамарой, хотя у бабушки уже была дочка Тамара, моя тётка. Мельницу закрыли, деда репрессировали, отправили на Дальний  Восток. По словам деда, он никогда лучше не жил, чем на поселении. Дед был мастером на все руки и, когда, выстроив заключённых в шеренгу, стали вызывать:
-  Жестянщик, сапожник, скорняк и так далее, дед не делал шага вперёд, а лишь когда кликнули: весовых дел мастер, - дед вышел вперёд. Он не знал этого ремесла, но надеялся, что когда весы попадут к нему в руки, разберётся. Так и получилось. Стал он ездить в вагоне и чинить весы.
   Дед, когда вернулся домой, рассказал о прижитой дочке. Потом – война…  Уже после войны бабушка стала искать эту женщину и её дочку Тамару. Несколько лет искала, но так и не нашла.
    Бабушка очень не любила, когда соседи выливали на улицу помои, выбрасывали мусор, особенно битое стекло. Она говорила:
 - Жижа высохнет, отходы птицы и собаки съедят, а стекло ещё много, много лет будет приносить вред людям.
      Я подрастал, и мои физические недостатки становились всё заметнее. Левая рука плохо сгибалась в локте, пальцы были тонкими и не сгибающимися, да и на левую ногу, едва заметно, но стал прихрамывать. Сгибаться и разгибаться пальцы  я учил сам, но это было трудно. Бабушка же советовала мне маскировать эти недостатки и советовала научиться делать то, чему они не были помехой. Так началось моё увлечение радиотехникой и фотографией. Я не мог играть со всеми в волейбол, но мог сфотографировать игроков, подарить им фотографии, мог отремонтировать радиоприёмник и появившиеся радиолы. Так что, благодаря бабушке, изгоем не стал. Дед научил меня делать в саду прививки, разбираться в механике и ещё много чему, что потом  в жизни мне пригодилось. Иногда дед давал свой мотоцикл, и я рано научился его водить. Был у нас с Лёвкой и велосипед. Вот на нём-то я и приехал однажды к другу, который переехал в новую квартиру. Тому самому другу, который когда-то привёл меня в детский садик.  Мне было пятнадцать лет, заканчивалось лето, но ещё было тепло и сухо. Я приехал к другу и кружил на велосипеде по двору под окнами дома, того самого, который стал моей судьбой.
    Вдруг на крыльцо вышла девочка с косичками. Она была какая-то совсем не такая, как все, которых я знал. Какая именно? Но не такая. Так состоялась моя первая встреча, встреча, но не знакомство с моей будущей женой. От друга я узнал, что она неделю назад похоронила отца, который умер внезапно.
    А когда наступила зима, я стал приходить к другу часто. Прямо за его домом находился стадион, где в теплушке всегда было много народу в очереди за коньками напрокат, или просто люди грелись. На катке играла музыка,  в свете фар искрились летящие снежинки, блестел лёд. Иногда вместе с другом, его тоже звали Женя, мы заходили к его соседям, к той самой девочке, что явилась летом на крыльце, её  звали Люся. У них дома всегда было много детей, было весело, играли в разные игры, а её мама угощала нас чаем с оладьями из манной крупы с цедрой, муки-то не было в продаже. Уходить от них не хотелось. Я осмелел, видел, что мне рады и стал приходить переодеваться на каток прямо к ним, тем более что друга не всегда заставал дома. 
   У брата соседки был пневматический пистолет. И мы, приладив мишень к диванной подушечке, соревновались в попадании. Я стрелял метко, так как дед брал меня с собой на охоту на зайца и дичь, и стрелять  метко из ружья научился давно.
        Однажды Люся в шутку прицелилась мне в сердце и попала. И это попадание оказалось роковым. Но я, как пень, молчал. Иногда дома у друга мы печатали фотокарточки, и Люся участвовала в этом лицедействе. Сердце моё готово было выпрыгнуть, когда она близко от моей головы наклонялась к ванночке. В тёмной комнате горел только красный фонарь увеличителя, и он освещал лица, и всё было так таинственно. Я эти вечера не забывал никогда. Но почти всегда молчал: стеснялся своей корявой речи. В наших краях сильно «окали», а Люся говорила как-то иначе. Однажды я спросил у бабушки:
- Как надо говорить правильно?
- А ты слушай, слушай радио, там и говорят правильно, - ответила
 мне бабушка.
 Я так и делал.
    Потом бабушка заболела. Военврач, дети которого жили в войну у бабушки, приехал из Ленинграда,  прооперировал её, достав из почек камни. Он попросил сделать сок из редьки, полил этим соком камни, и те растворились на глазах. Но после операции бабушка прожила недолго, и я остался сиротой. Никто дома меня не ждал, никто мне не был рад. Тётки вышли замуж и у них появились дети. С дедом оставалась только самая младшая из них, Рита да сын Лёва. Но Лёва ушёл в армию, а из армии вернулся не домой, а в Минск, где жила одна из его сестёр. Дедушка,  похоронив бабушку, женился и продолжал заниматься пасекой, где и жил всё лето. Я на велосипеде возил туда ему продукты, ему и собаке по кличке «Соловей».
   Какая же это была умная собака! Когда дед уезжал в город, а на пасеке оставались я и Соловей, он наказывал:
    - Еда вам на три дня, -  это он говорил мне и собаке.
 И как Соловей это понимал? Он самостоятельно делил на три дня еду, которую оставлял дед. Как?
   Летом я почти всё время проводил у деда на пасеке и очень ждал, когда же дед перевезёт ульи в город. В конце августа с братом Витькой мы появлялись в заветном дворе. Как-то мы с Витькой вырезали лобзиком из фанеры сказочных героев: лису, волка и колобка. В прихожей у Люси под счётчиком стояла лесенка, так вот на ступеньки этой лесенки, по одной, расставили раскрашенные фигурки и с оборотной стороны подписали: лиса - будь хитрой, как лиса; волк – быстрой, как волк; колобок – увёртливой, как колобок.
    Я поступил в техникум. Уходя утром на занятия, разговаривал с Соловьём, обещал ему, что с занятий вернусь домой, но ноги сами почему-то вели меня к ним, к ней. И я ничего не мог с собой поделать. А Люся потешалась, называла меня «женихом», «маменькиным сыночком», ведь я всегда приходил в отутюженных чёрных брюках, которые мне сшила бабушка на морской манер, без ширинки. Мальчишки же во дворе были все в байковых шароварах. Если бы она знала, что я даже не живу с мамой под одной крышей. Мама к этому времени развелась с Витькиным отцом и снова вышла замуж, купила дом напротив деда, у неё родилась дочка Ольга. Дом был небольшой, а их там жило пять человек: она, её муж, дядя Саша, его мать, «бабенька», Витя и Ольга, так что я остался жить у деда.
  Но это было счастливое время. Однажды Люся с подругой принесли мне наточить коньки, Люся увидела на моём столе открытую книгу Шекспира и очень удивилась. А я знал, что она читает его и хотел понять её, неуловимую, загадочную. Только для этого мне не хватило всей моей жизни. Если бы тогда ещё жива была моя бабушка, она бы меня вразумила, но её уже не было, и я остался один.
   О дальнейших событиях моей жизни Люся рассказала в своих мемуарах.
                ***