Благословением Божьим жив человек...

1.

«Да не корми ты его, – дядя Яким взорвался, –
Нет ему жизни на этом свете. На том
Легче легкого такому уроду оказаться,
Чем здесь маяться, цыганским грязным перстом
Водимым быть. На диво, за деньги
Показывать в ярмарку. Экой миф!»
«Я не могу, – это в коий день-то
На душу грех!.. Как всякий Сизиф
Буду потом безотрывной тщетой
Бессмысленный труд свой производить...
Пусть он живет. За такой приметой
Надо священника приводить».
Роженица глядела на колыбельку: там
Мальчик смотрел из своей постельки
Мира враждебного по следам.
Не было рук у него, а ножки
Кончались культями – и до колен.
«Пропустите дьякона!» Он ж и
Рясою завернул, и очки протер. Полен
Подложили родные больше
Стуже смеяться лень.
«Батюшка наш, да за что же это? –
Родичи Марьи вели глагол, –
Марьюшки нашей здоровей нету,
Прохор, что бык, даром только гол
Как сокол. На Кавказ воевать забрали,
А такого выродка произвел?»
«Да, православные, тут задача,
Видно, Господом задана:
Мог бы быть генералом мальчик,
Архиереем – и вот те на!
Отнял диавол не только пальчик,
Что поделаешь – сатана».
Поп обряд совершил крещения,
После таинства молвил так:
«Сон был у матушки в воскресенье:
Чудный. Наверное, это знак.
Ты, брат Яким, как сказал давече:
«Что за ребенок, один лишь рот!»,
Но, хоть тот рот далеко не плечи,
Гриша прокормит тебя. А род
Твой под призрением Бога». Молчит Яким,
Но – до смирения легка дорога –
Вдруг – и пришла перемена с ним:
Завтра же дядя своими руками
Колясочку смастерил. Боками
Она славно вышла, и со словами,
Начертанными за сим:
«Гришеньке, кормильцу моему
В будущем. По сердцу и уму».
Месяца неведомо какого,
Года 1858-го.

2.

Вся деревня Гришу жалела,
Силясь чем-то да услужить:
Не дразнили и дети смело,
Вместе складно им было жить.
Митрофан-сосед мог приветить
Разработатанною землей –
Журавлевых надел был светел
От улыбки его простой.
Никодим-кузнец  даст засеять
Семена, что проверил сам,
Урожай у Марьи пестреет –
Помогает Василий. В храм
Настоятеля на отлоге
Часто хаживал князь Тучков –
Это был человек широкий,
Православных седых основ.
Гриша рос, проникаясь смыслом,
Добиваясь таких глубин –
Старики удивленным свистом
Провожали его. Навин,
Хоть и жил на заре времен он,
Вдалеке от снежных лавин,
Кроме мудрости, ознаменен
Чувством юмора золотым:
Размахнув головою (стонет
Кнут в зубах Гриши, как одно!),
Будто только губами тронет –
Жест весьма шаловливый, но
Наш герой полюбил шутить
Только в доме Божьем игривый
Нрав он мог укротить.
Сестра и брат Афанасий
Возили мальчика поговеть,
Перед иконой был он не властен
Чувства преодолеть.
«Страстно думаю о желании
Самому образа писать», –
Голос кроток, как на заклании.
Ничего не сказала мать
Услыхав о сыновней воле:
«Зачем малого обижать,
Он и так испытает боли…»
Но герой парит в небесах
В переносном и явном смысле:
Ибо на птице, как на бесах,
Взмыть, не касаясь мысли,
Бог сохранил его – и упал
Долу тела обрубок,
Точно с души отвал:
Близ избяного сруба
Гриша смертью играл.
И стал он в пыли поселка
Фигурки прутиком рисовать –
Историю их веселой
Краскою малевать.

3.

Как-то раз мелкий интеллигент и учитель по званию,
По незримому нами, но явно святому заданию,
Возвращаясь с уроков по времени в пять с половиной,
Выбирая из сонма дорог и затерянных ветхих тропинок
Нужный путь, увидал целый мир оживленных картинок:
«Вижу смыслов лавину!»

И никто из людей не слыхал оголенной и куцей
Прежней речи о пользе восторгов и их революций,
Только лишь поглядел на фигурки, к земле, сей мужчина –
Научил рисовавшего их он письму и нехитрому счету
Рассказал губернатору о Журавлеве – и Гриша слету
Стал будто под чином.

И квартира ему, и наука в одной из самарских гимназий,
И оплата житья да извозчика, мелких нежданных оказий,
И забота родных, кто Григория быт облегчал и не спрашивал,
Но Григорий во всем отвечал и был полностью первым.
Он писал каллиграфом, имел светлый ум и спокойные нервы,
Чертил и раскрашивал.

Бог совсем не спешил, осторожно взирая на им же призренного,
Бог сочился во всем, что будило христианскую мысль. Опаленного
Новой правдой Григория нам не назвать, ибо действует,
Через тонкий намек его праведность: без вдохновения,
Через спазменный труд и игольное деревенение,
Журавлев поднимается, священнодействует.

Его космос столом подпираем, ремнями удерживаем,
И стальная игла, накаляясь, выходит, и тем узнаваем
Его почерк: ладони и лики, персты, антураж – чудо ширилось
Вертикально впадая в доскУ, проливаясь в краску.
И болели глаза, шея мылилась, скулы повысились в маску
А все мелкое мирилось.

Но труды себя оправдали – иной и здоровый мастер
Поганил себя водкой с девкою порознь, и на масти
Делился, уходя от единства Божьего. Сюжеты у него ложны.
Нет сакрального правила. Нет подлинного смирения.
Крови блеск от болезного духа не слагает парения,
Он ближе к земле положен.

Не таков Григорий Журавлев – фамилия не зря птичья:
Не сдается бедой, не снует в тенетах привычья.
У него совсем по-другому: есть благодать мирская
«Как живой, к пророку летит!» - мужики гуторят,
И нет в душе смотрящего печали и горя:
Икона Григория такая. 

4.

Гимназию Григорий окончил.
Возвратился в Утевку.
Соловьи завстречали звонче,
Рыба знала поклевку.
Новый стол был заказан –
В дело вошли родные.
Гриша Богом помазан
Цены договорные!
Афанасий  взял заготовки,
Бабушка подбирала кисти
Ученики – Попов и Хмелев ни-
Когда не чурались истин.
Икону купить крестьянам
Вполне по силам.
Дерево да железо союз рьяно
Провозгласило.
Образ ценили в народе – и все чаще
Журавлев оставлял автограф: «Да обрящет
Сего проситель долгое счастье!"
Писал безрукий и безногий зубами,
Фамилией Григорий Журавлев,
Живущий со всеми вами!»
И скоро губернское земство
Назначило ежегодно
Пенсию. Для иноземца
И то завидную взгодно.
Много читал и думал
Гриша в библиотеке:
И в результате бума,
Без усердных патетик
Вышло четыре слова,
Стало четыре дара:
Три губернатор ловит,
Четвертое – император.
В письмах – прошение небу
И упование  к людям:
«Дай, император, хлеба,
Зрелищ не надо будет!
Дай, благородный, веру,
Плачет Россия воем,
Я изберу манеру,
Я не стану изгоем!
И прими в подношение
Эту мою икону
За чужих прегрешения
Я взываю к закону!»
После во дворце пышно
Гостя встречают рано
«Гриша, - в уезде слышно, -
Пущен к высшему сану.
С целью объять портретно
Всю цареву эпоху
Совершенно секретно,
Но без тайных подвохов".
За труды и старания
Жалован был часами,
Экипажем и Ваней-
Кучером. Небесами
Было предначертанье,
Дело Гришиной жизни
Вскоре стало воззванием,
Песнью-славой Отчизны.

5.

Лишь год минул –  и место сельской церквы
Обнял из камня мощный храм
Увидит он сплетенья бурных драм,
Пока же в нем – ослабленные нервы
Молящихся и тихий шепот дам.

И по эскизам Журавлева фрески,
Их расписать он вызывался в срок,
Идея эта воплотилась сто к
Одному благодаря привеске
Огромной воли, коей был поток,

К изобретательности: люлька на подвеске
Ходила как угодно маляру,
Два человека в холод и жару
И днем, и ночью страховали, веско
Исследуя сосновую кору,
Когда она уже древесна.

Святая Троица и семь архангелов –
Стигматы язв от кожаных ремней;
Хоть патриарх или архиерей –
От напряжения зрения степеней
Его падения больше, чем Евангелий.

Художник пишет тот Мамврийский дуб ,
Под коим было появленье Авраама –
И у писца уже опухли губы, травма
Резцов, какой-то выпал зуб…
Не мог Григорий есть того подавно
И «мученик» его прозвали. Куп-
Но призвание его в том и состояло,
Что будущий оплот душе ваяло,
Душе России, чтоб не потеряла
Своего берега.

6.

Но храм взорвали. Не нужны иконы:
Полная перестройка стержня.
Свежая политика, ленинские законы
Помещик повержен.
                Снежно.
В феврале известного года
Григорий обращен к откровению
«Какая все-таки дрянная погода –
Должно быть, к похоронам мятежных!»
И точно: после смерти героя
Ветер пылал кроваво-красным
Палитра сузилась дальтонизмом строя
Белым на красный, белым на красный…

… Прощались с Григорием просто и прямо
В церковной ограде того самого храма,
Куда его возили в детстве.
Земля. Деревянный гроб. Четвертная яма
Тихо. Нелегко. Городского гама
Не слышно. И при соседстве
Надпись в двадцатый век духовных аннексий:
Только два слова: «Человек се…».

2010-2011.

Примечание. Мамврийский дуб (также дуб Авраама) — древнее дерево, под которым, согласно Библии, Авраам принимал Бога.