Недосказанное

Я всегда просыпаюсь позже всех остальных. Мы живём тесно, и обычно, когда вся наша семья собирается за завтраком, хотя никто особо громко не говорит, множество голосов, сливаясь, превращаются в назойливый шум, который всегда меня будит. Я никогда не встаю к завтраку, и поэтому никогда не завтракаю. Моя первая трапеза – обеденная. Хотя я просыпаюсь и слышу разговоры родственников, я никогда не встаю и не выхожу к ним, я просто лежу с открытыми глазами и слушаю и, одновременно, не слушаю, что они говорят – просто лежу, разглядывая узор обоев. Разговоры за завтраком обычно не представляют собой ничего интересного – отец рассказывает последние новости, которые он вычитал на РБК или на Мейл.ру, бабушка жалуется на давление, мама возмущается тем, насколько тесно и бедно мы живём, а также тем, насколько ей неудобно готовить на этой маленькой и плохо оборудованной кухне. Дед же всегда молчит. Именно потому, что дед всегда молчал, я любил его больше всех остальных. В общем гуле пошлых разговоров молчание выглядит чуть ли не протестом. Если не сказать – мудростью.

Мне нечасто доводилось  разговаривать с дедом. Мой дед был лётчиком, поэтому он много где бывал, много чего повидал, но рассказать об этом не умел. Обычно наши разговоры были до смешного немногословны:

- А здесь ты был, дед?
- Был, был…
- А здесь?
- И здесь тоже был.

И хотя я ничего не знал о тех местах, в которых бывал мой дед, да и он ничего не рассказывал, один звук его голоса, одна интонация, с которой он произносил это "был" давали мне бОльшую пищу для воображения, чем многотомные романы. В его молчании я видел Америку, в которой огни неоновых городов освещают жаркие степи и пустыни, я видел Европу с её маленькими музыкальными магазинчиками, с богемными полуподвалами и сексуальными женщинами, я видел Казахстан, Таджикистан и Узбекистан, пыльные и горячие, чаще всего – бедные, но бедные такой бедностью, при которой то, что нам кажется обыденным, в этих странах становится драгоценной роскошью. И я был благодарен деду за то, что он ничего мне не рассказывал. Потому что никакие слова не могут передать красоты этой жизни. Слова иногда передают мысль, но чаще – слова передают лишь самих себя, и если слова и способны передать красоту, то только красоту слов. Слова никогда не опишут того, что и без них красиво. Поэтому я никогда не любил Тургенева. Поэтому я никогда не любил любовные романы. Ни любви, ни природе слова не нужны.

Но этим утром я был очень удивлён в общем гуле голосов моих родственников услышать и голос деда. Спокойно и размеренно, он говорил то, чего я никогда не ожидал от него услышать. И теми словами, которые в его обыденную речь никогда не входили:

- Я не существую… Мне всё больше кажется, что я не существую. И я не знаю, радоваться мне или грустить, что я не существую в несущественном.

На его реплику никто не ответил. Разговор за завтраком продолжился в привычном ритме с привычными темами и репликами. В голосах моих родственников я даже не услышал попытки проигнорировать слова деда. Нет, они не делали вид, что не услышали того, что сказал дед. Они действительно этого не услышали. Через минуту дед встал из-за стола и пошёл смотреть телевизор в гостиную. Я же, поражённый его словами, но ещё более удивлённый отсутствием на них какой-либо реакции, вскочил с кровати, наспех оделся и пошёл на кухню.

- О, смотрите, кто проснулся! – воскликнул мой отец.
- Что-то ты рано, - заметила мама.
- Ребят, а что говорил дед по поводу того, что он не существует? Что с ним такое? – спросил я у всех в надежде получить хоть какое-то разъяснение тому, что они совершенно не прореагировали на реплику деда.
- Дед? Говорил? Да ничего он не говорил! – ответила мне бабушка, которая жадно улепётывала утренние драники.
- Как же! Он жаловался, что ему кажется, что он не существует! – продолжил настаивать на своём я.
- Дед всё это время молчал, а таких вещей он не говорил и не мог сказать! Будто ты не знаешь нашего деда! – ответил мне отец, - Тебе, наверное, приснилось.

Я знал, что мне это не приснилось, и я знал, что это говорил дед. Но почему тогда его услышал я один? Подойти и спросить у деда, что он имел в виду, я не решился. Сам не знаю почему. Наверное, потому что это было совершенно неважно. Важно было то, что никто, кроме меня, этого не услышал.

В этот день у меня была встреча в центре, в кафе на Столешниковом переулке. Времени до встречи было много, но я решил выехать немного заранее и погулять по городу. Я вышел на Арбатской, хотя Арбат никогда не любил, но почему-то именно в этот солнечный весенний день мне захотелось пройтись по этой шумной, чересчур популярной улице. Я шёл мимо сетевых ресторанчиков, которые на Арбате мне казались особенно мёртвыми, шёл мимо странных заведений вроде Синего Троллейбуса и бара Sixties, которые меня ещё с детства пугали, которые ещё с детства виделись мне совершенно чужими и какими-то грязно, вульгарно взрослыми; шёл мимо художников, которые рисовали дешёвые шаржи – я всю жизнь встречаю этих художников на Арбате и я не понимаю, как за эти годы никто из них так и не научился рисовать. Я дошёл до театра, и около театра, как всегда, недоартисты, то ли двоечники из театральных вузов, то ли просто безвкусные, амбициозные любители, декламировали стихи. Как всегда, толпа собралась вокруг этих пошлых артистов и яростно аплодировала, когда они заканчивали стихотворения, повышая свои голоса до ненатурально патетических высот. Чем громче они кричали, тем вдохновеннее публика хлопала, а великие стихи в голосе бездарных артистов находили свою позорную гибель. Я прошёл мимо, стараясь не вслушиваться, чтобы не дай бог понять, чьи стихи сегодня предавались публичной казни. Мне казалось, что казнили опять Маяковского.

Дальше я увидел стену Цоя, на которой каждый поклонник почитал своим долгом что-то написать, но надписей было сделано столько, что все они смешались в разноцветное месиво и ни одну из них нельзя было разобрать. Панки говорили, что так и было задумано. А я, когда подошёл поближе, увидел что кто-то старался и вырисовывал на этой стене каллиграфическим почерком свои стихи, посвящённые Цою. Но стихов было не разобрать, и они тоже на этой стене нашли свою смерть.

Я дошёл до конца Арбата (или до начала)  и увидел памятник Пушкину и Гончаровой. Не понимаю, почему так часто, отлитый в бронзе, Пушкин стоит рядом со своей женой. Она вдохновила его на дуэль с Дантесом, но она никогда не была его величайшим творением. Гений Пушкина нашёл себе путь задолго до его знакомства с Гончаровой. А для детей, которых выводят в город на экскурсии, Пушкин – муж Гончаровой, стоящий на Арбате и около ТАССа. На мой вкус, в бронзе нужно отливать Пушкина вместе с Онегиным. Но мы любим биографию писателей намного больше самих писателей. Мы любим биографию писателей намного больше их творений. Никто ничего не читает, но все знают, что Пушкина пристрелил Дантес, что Лермонтов был угрюм и одинок, что Достоевский был страшный игрок и мучился от эпилепсий, что Булгаков употреблял морфий, что Солженицын уехал в Америку, что Ерофеев обожал денатурат. А какое значение мы придаём письмам и дневникам! Сколько людей зачитывается Письмами к Милене и никогда не открывает романов Кафки? Сколько людей зачитывается письмами и дневниками Джойса и ненавидит Улисса? Сколько людей знает Хемингуэя лишь по “Празднику, который всегда с тобой”, хотя это не более чем мемуары? И каждый, кто открывает для себя писателя, мечтает увидеть в его книгах какой-то свой образ, свой идеал. И чаще всего все разочаровываются. Кафка в книгах оказывается не такой запуганный, Джойс – не такой красноречивый, Хемингуэй – не такой романтичный, а Пушкин мало пишет о Гончаровой, ничего не пишет о Дантесе и подражает Вальтеру Скотту и Байрону. Это всё показывает, насколько незначительны для людей слова, даже великие слова, написанные великими людьми. Иногда кажется, что ничего не изменилось бы, если бы Пушкин не написал ни одного стихотворения, а Джойс так и не дописал бы Улисса. Они всё равно вошли бы в историю. А то, что они написали, - это лишь бледная копия их самих и их жизни. Так стоило ли стараться? К чему лицемерить? Почему мы вводим в историю только великих творцов, хотя нам, на самом деле, наплевать на творения? Почему Казанове понадобилось писать мемуары, чтобы стать легендой? Почему мы не можем оставлять в истории только личностей, почему мы не можем оставлять в истории только сами жизни, если в творчестве нуждаются лишь литературоведы, да и те очень любят копаться в нижнем белье?

В кафе на Столешникове я встретился с девушкой, которая работала пиарщиком, но для себя занималась изучением творчества Пелевина. Она рассказала мне о том, что Пелевин написал статью о Ерофееве, в которой он проводит параллели между поэмой “Москва-Петушки” и творчеством Кастанеды. Я сказал, что такие параллели можно провести между чем угодно и что, возможно, между Зощенко и Басё даже больше общего, чем между Ерофеевым и Кастанедой. То, что Ерофеев к алкоголю относился с тем же трепетом, с каким Кастанеда относился к пейотлю, ещё не позволяет нам устанавливать какое-либо сходство. Девушка сказала, что я не читал статью Пелевина, поэтому не могу о ней так резко судить. Она сказала, что если бы я прочитал статью Пелевина, то, возможно, он бы меня разубедил. На что я ей ответил, что именно потому, что я не хочу разубеждаться, я Пелевина читать не буду. На этом наш разговор закончился, и я даже не знал, кого мне жалеть – девушку, Ерофеева, Кастанеду или Пелевина. Мне было жалко всех и мне было больно оттого, что столько слов было растрачено впустую.

Я вернулся домой уже вечером, когда солнце зашло. Вся моя семья уже собралась за ужином. Но дедушки за столом не было.

- А где дедушка? – спросил я.
- Денис, что с тобой? – спросила меня удивлённая мама, - Мы же пять дней назад похоронили дедушку!

Тогда я понял, ЧТО дедушка хотел мне сказать. Что невозможно определить ту грань, которая разделяет эти два состояния – когда ты чувствуешь, что не высказался, и жадно пытаешься сказать что-то, пусть это и не имеет значения, и когда ты уже опоздал, когда ты недосказан и не услышан, и ты уже ничего не можешь исправить, ничего не можешь изменить. И что изменил бы я, если бы спросил у дедушки утром, что он имел в виду, если он уже как восемь дней умер? Недосказанное всегда остаётся недосказанным.