Нежданное счастье

     Есть страшные мысли в мире идей,
и бродят они днём и ночью... Особенно
когда находишься один, глухо вокруг тебя,
задумываешься, замечтаешься, фантазии
и образы растут, мысли поднимаются
на такую высоту, что кажутся дикими;
но идет за ними душа до тех пор, пока,
что начинаешь бояться за свой рассудок
и в страхе хватаешь в руки голову. Мысли
рождаются, растут и живут свободно, -
их не убьёшь, не задавишь, не подкупишь.

            Н.Г.Помяловский (1835-1863).
                Мещанское счастье.



     Лукерья была, пожалуй что, ровесницей избы, которую построили еще ее дед и отец, когда батя только что женился на матери, но та быстро угасла после рождения дочери. В деревне говаривали, что виной тому стало заражение крови, которое она получила то ли в небрежно отмытой бане, где она рожала, то ли от озёрной воды, которой ее обмывали, то ли еще от чего. Да кто тогда разбираться стал - не повезло бабе и все тут! А может порода была порченая или заговорил кто. Другие вон также рожали - иные по десять - двенадцать ребятишек на свет выводили так, что казались постоянно на сносях: одного еще грудью кормит, а следующий уже в животе поспевает да часа своего ждет. И ничего не случалось. А эта... Эх, да мало ли что могло приключиться - времена-то тёмные были, послереволюционные, когда в дальних от городов деревнях и в черта, и в лешего, и в заговоры верили, а болящих пользовали свои же  деревенские знахарки, которые лечили любые болезни настоями, примочками да заговорами. Ну, а про тех, кто не выживал после их лечения, говорили просто: "Бог дал, бог взял!"
     А после смерти маменьки недолго проскрипел и дед - закопали его рядом с молодой невесткой да своей старухой на сельском погосте недалеко от деревни. И зажил батя бобылем с дитём малым. Девчушку-то выкормила соседка, недавно родившая третьего пащенка. А что - баба здоровая, молока вдоволь, жалко что ли сиротинку покормить? Чай не убудет...


     Так и росла Луша-Лукерья в чужой семье, пока на ноги не встала и смогла помогать отцу по дому. А соседские-то ребятишки ей вроде братьев да сестер стали - одним молоком вскормлены.
     Отдаленность деревни от городов спасла ее от безобразий, что творилось в стране после революции и Гражданской войны - на фронт забрали только троих мужиков, что не успели спрятаться в окрестных дремучих лесах. Больше они не возвернулись, сгинув где-то на чужбине. Не тронула их и продразверстка - как-то заехал продотряд на трех подводах, объяснил, что им нужны продукты для голодающего пролетариата. Продотрядовцам сочувственно кивали головами и, не споря с ними, отдали то, что они просили. Да только верстах в десяти от деревни, там, где лес всей своей темной массой навалился на дорогу, селяне встретили их. Тела продотрядовцев закопали в буераке, а лошадей с телегами и добром вернули назад.
     Приезжал к ним и десятитысячник - большевик, прибывший проводить коллективизацию. Но с тем управились проще: определили на постой ко вдове и начали постепенно спаивать картофельным самогоном. Мужики согласились, что скотину и сельхозинвентарь следует собрать в общину. Но объяснили вечно пьяному большаку, что поскольку нет пока общинной фермы, лучше скотину держать по личным дворам, но считать ее обобществленной. И за инвентарем пригляд нужон, посему сохраннее он будет, если временно останется у хозяев. А бумагу, какую требовалось, составили, подписали всем миром и отправили в город. Тем дело и закончилось.
     Зимой попытался добраться до них проверяющий на санях. Да только не доехал, бедолага - волков в те времена развелось немерено и они кружили стаями по лесам, сжирая по пути все, что двигалось. Это уж весной наткнулись на обглоданные остатки лошади, окровавленные остатки одежды, стреляные гильзы и пустой, заржавевший к тому времени револьвер.
     С тех пор к ним никто посторонний не добирался, словно бы забыв об их существовании. Но, как оказалось, до поры до времени...
     Лушка к тому времени подросла, заневестилась, а вскоре сговорилась с соседским парнишкой Иваном и выскочила за него замуж. Вскормлены были они одним молоком, одной женщиной, так ведь не до выбора - других-то парней и девок с огнём не сыщешь. А тут близкого кровного родства нет, так и досужим разговорам пищи тоже нет.
     Как и положено, через год родила Лукерья дочку Иришку, в которой все души не чаяли. Росла она красивая да шаловливая, училась прилежно в их начальной школе, устроенной в покосившейся часовне, которая давно не использовалась по своему прямому назначению - старый дьячок, оставшийся не у дел, быстро сошелся с приезжим десятитысячником, вместе они и перепились, вместе их и упокоили на погосте с миром.
     По окончании четырех классов пришлось отвезти ее учиться дальше, как она хотела, в райцентр за шестьдесят километров и пристроить у дальних родственников, спасибо им. Там же она и закончила техникум, там же и родила девочку Машутку, которую быстро спроворила матери с отцом, а сама уехала с каким-то ухарем на север на заработки. Да там и застряла - ни слуху, ни духу от нее не было.
     Ну, да Лукерья с Иваном не обижались - воспитают и эту, как свою дочку.
     Года три жизнь шла, словно по накатанной дороге. И надо же было случиться этой проклятой войне с фашистами.
     - Никак не уймётся народишко, - ворчали в деревне старики. - Все ему мало - то революцию затеют, то меж собой пахтаются, словно звери дикие, то с поляками связались, то с финнами, то с япошками узкоглазыми, а теперь вот опять с немчурой схватились. Мало видать кровушки-то понапускали в Первую мировую да в Гражданскую...
     Да только кто же спрашивает народ - хочет он воевать или нет? Приехали военные, забрали без слов мужиков и живите, как хотите, как можете выкручивайтесь, бабы, на мужицкой-то работе. Забрали и Ивана, как оказалось, навсегда, оставив жену с трехлетней внучкой.
     Проплакала Лукерья пару дней, когда приезжий почтальон-калека вручил ей изрядно помятый и выпачканный чем-то конверт с похоронкой, да ведь слезами горю не поможешь. И впряглась она вместе с другими бабами в тяжелую крестьянскую работу. А русскую бабу никакой работой не испугаешь - во все века горбатилась она наравне с мужьями, отцами да свёкрами. И, в отличие от них, успевала еще и рожать - кто в бане, кто на покосе в лугах, кто в поле на жнивье...
     Но и всему есть конец. Окончилась и эта проклятущая война. Да только радости, как в кино показывают, не было. Оплакали бабы еще раз своих погибших в нетях мужей, выпили по стаканчику сивухи и снова впряглись в работу - нужно было кормить осиротевших деток да внуков, кои успели народиться в память о погибших родителях и на утеху овдовевшим матерям да бабкам.
     Казалось, горе отступило и можно было пожить спокойно: денег в колхозе не платили, обходились своими огородами да лесными дарами, благо тайга родная не оставляла их в беде - и грибов, и ягод, и орехов каждый год родилось немало - на всех хватало.
     У Лукерьи с внучкой Машуткой была коза Нюшка. Молока она давала достаточно, чтобы обеспечить своих хозяек, благо едоки-то они были аховые.
     В один из летних дней семнадцатилетняя Машутка взяла серп и веревку и пошла в лес нажать свежей травы для Нюшки. Чего-чего, а этого добра в тайге предостаточно... Она знала, что возле малинника примерно в полукилометре от деревни трава была выше и сочней, поэтому и направилась туда. А нажав копёнку, увязала ее верёвкой и уже собралась было отдохнуть перед тем, как тащить на себе ношу, как из малинника вышли трое незнакомых мужиков среднего возраста и с какими-то бандитскими и недобрыми физиономиями.
     - Ты глянь, Фикса, как нам подфартило, - сказал с наглой усмешкой один из них, показывая на Машутку. - Это нам за то, что мы на зоне без баб чалились. Нет, какая бикса!
     Маша вспомнила, что в деревне говорили о том, что из лагеря сбежало несколько уголовников, но селяне не беспокоились: где их деревня, а где тот проклятущий лагерь. Ан вон оно как вышло... На ее несчастье, эти трое беглецов смогли обмануть погоню и направились именно в их сторону.
     Она схватила серп и встала, прислонившись к дереву. Но это только рассмешило бандитов.
     Старший из них сел на увязанную копёшку травы и нагло разглядывал девушку, раздевая ее взглядом.
     - Шпон, зуб даю, она еще целка, - скаля зубы, обратился к сидящему малорослый бандит.
     - Насчет целки не знаю, а вот то, что она еще не рожала, это точно, - процедил главарь.
     - Так проверить надо, - с явным нетерпением сказал тот, кого назвали Фикса.
     - А вот сейчас и проверим, - встал Шпон, направляясь к девушке.
     - Не подходите, - закричала она, размахивая серпом, чем только рассмешила их.
     - Глянь, борзая какая, - потер руки малорослый. - А сиськи, как наливные яблоки, так и хочется съесть их.
     Старший бандит встал перед Машуткой, а двое других зашли к ней с разных сторон. Выбрав момент, Фикса ухватил ее руку с серпом и вывернул кисть так, что серп сам выпал из ослабевших от боли пальцев.
     Эти двое держали руки девушки, заведя их назад, а Шпон медленно подошел к ней вплотную и начал оглаживать молодое тело.
     - Какая сочная, - бормотал он, расстегивая ей блузку. - И какая сладкая...

     Машутка кое-как приплелась в деревню, когда солнце начало скатываться с высоты. Увидев бредущую из последних сил девушку, сосед Митрофаныч, поправлявший изгородь, бросился к ней и, увидев ее окровавленную и разорванную одежду, поднял на руки и понес в дом.
     - Лукерью позови, - крикнул он дочери, а жене, начавшей было причитать и суетиться, коротко бросил: - Пригляди за ней, а я баню протоплю. Отмыть ее надо...
     Вскоре возле дома Митрофаныча собралось все взрослое население деревни. Бабы уже выпытали у Машутки то, что случилось с ней: трое здоровенных бандюганов, так неожиданно появившихся в этих краях, насиловали ее жестоко и по нескольку раз.
     Не сговариваясь, мужики, включая еще способных нормально передвигаться стариков, похватали кто ружья, кто вилы, кто топоры, быстро подались в сторону малинника. Свой лес они знали не хуже, чем собственную избу, где помнилась каждая щербинка в стене или полу, каждый скол в глиняной обмазке печи. Да и следопыты они знатные - одно слово, лесной народ...
     Возвернулись они, когда солнце уже зацепилось за макушки деревьев. Один из мужиков тащил Машуткину копёнку и отнес ее к избе Лукерьи. В траву был воткнут и серп.
     Женщины не стали пытать мужиков - по их лицу было видно, что бандитов они отыскали и оставили где-нибудь под вывороченным корневищем опавшей от ветра сосны, забросали тела землей, чтобы те не воняли и звери не растащили заразу по всему лесу.
     С этого дня Лукерья больше не пускала внучку в лес без сопровождения кого-либо из односельчан. Да и Машутка сама не рвалась в тайгу - она днями лежала какая-то отрешенная, потерявшая, видимо, смысл в жизни.
     Сердобольные соседки, старые и молодые, почти ежедневно заходили к Лукерье поделиться своими заботами, а то и просто поболтать. Нередко они приносили что-то с собой, рассказывали о своих детях и внуках, спрашивали - чем могут помочь - одна ведь осталась! Какая ныне Маша помощница?
     Машутка, лежа в постели в соседней каморке, отгороженной от горницы только ситцевой занавеской, слышала все эти разговоры.
     А Лукерья, уйдя в один из дней за травой для Нюшки, возвращалась с копёшкой, устала и остановилась передохнуть возле старой березы, ветки которой были страшно изуродованы. Спина болела, ноги словно налились свинцом. Потерев ноющее от веревки плечо, она задумалась. Ветки берёзы напоминали её жизнь, такую же корявую, жизнь непутёвой дочки и несчастной внучки. "Господи, да что это за жизнь такая, - слёзы непроизвольно полились из глаз.  - Чем мы прогневили тебя, где и в чем согрешили? Старухой уже стала, а покоя как не было, так и нет. Ладно дочка чудит - так она взрослая уже. А Машутку-то, совсем еще молоденькую, за что наказуешь?"
     Вытерев глаза уголком платка, она встала - надо идти, ведь внучка одна в избе осталась без пригляда. Неровен час, не дай бог, что-нибудь сделает с собой. В ее состоянии все может стать.
     Она тяжело добрела до дома и, согнутая под тяжестью ноши, смогла поднять глаза только когда сбросила с плеч копёшку. На крылечке стояла Машутка. Она подошла к бабке и сказала:
     - Что же ты такие тяжести таскаешь? Посмотрела бы сейчас на себя - краше в гроб кладут.
     "Господи, никак ты услышал мои молитвы", - обрадовалась Лукерья, но вслух казала:
     - Так надо же Нюшку-то кормить...
     - Иди, приляг, я все сделаю, - внучка слегка подтолкнула ее к избе. - На себя уже не похожа. Полежи, отдышись.
     "Слава тебе, Господи, кажется отходит, - подумала старушка. - А я уж боялась, как бы руки на себя не наложила..."
     В конце апреля Машутка родила девочку, которую назвали Настёной, а в мае, когда Лукерья с Машей сажали картошку на огороде, к их избе подъехало такси.
     Вся деревня высыпала на улицу посмотреть на это чудо - в их глухомань такси никогда не заезжало - слишком дорогое это удовольствие. Хозяева, отгороженные от улицы избой и подворьем, не видели этого, а на шум автомобиля, занятые разговорами, не обратили внимания.
     Деревенские жители с любопытством ждали - кто же такой богатый привалил к Лукерье? Нешто это потерянная дочь заявилась?
     И в самом деле, это была Ирина, одетая по-городскому, в серых брюках и цветастой кофточке. Расплатившись с водителем, она стояла возле двух чемоданов, оглядела деревню и помахала рукой бывшим односельчанам. В ответ те только слегка кивнули головами, не зная, как вести себя с пропащей.
     А та слегка пожала плечами, взяла чемоданы и направилась к родной избе. Дверь, как и было заведено в деревне, не была заперта, поэтому Ирина внеся чемоданы внутрь, тут же вышла и направилась на зады, туда, где трудились мать с дочерью.
     В этот вечер окна избы Лукерьи светились до самой ночи и когда потухли, никто уже не заметил.
     Соседки выбрали момент, когда на следующий день Ирина ушла за травой для Нюшки, а Маша копалась в огороде, быстренько проскочили в избу Лукерьи.
     - С прибавлением тебя, Луша, - издалека начала Никитишна. - Дочка-то надолго ли приехала?
     - Любопытство распирает? - усмехнулась Лукерья.
     - Дак, чай мы не чужие, - упрекнула ее Семёновна.
     - Говорит, что насовсем приехала, - после недолгой паузы ответила Лукерья. - Намучилась на стороне-то...
     - Да уж, где родился, там и пригодился, - поддержала ее Никитишна. - Кому мы нужны на чужой-то стороне?
     - Ну, и слава богу, - перекрестилась Семеновна. - И тебе, и Машутке станет полегче. А то и хозяйство, и малышка еще... А без мужика-то, ой, как тяжко.
     - Ничего, мы привычные, - вздохнула Никитишна. - И без того всю жизню, почитай, без них обходились. Только потешишься с милым-то, ан его уже забрали в армию да и остался он на чужбине. Даже и могилки их не знаем где. Вот и наплодили сирот, сами и воспитываем их.
     Старушки всплакнули было, но в этот момент заплакала маленькая Настёна.
     - Батюшки, я совсем забыла про нее, - всплеснула руками Лукерья. - Небойсь, мокрая, да и кормить пора.
     - Ладно, пойдем мы, - встала Никитишна. - Ты заглядывай, Лукерья. - Теперя-то посвободнее будешь. Пора и нам отдохнуть.
     - Да куда мы денемся друг без друга? - мимоходом бросила хозяйка. - Заходите, если что...
     Выходя их избы, соседки столкнулись с Ириной.
     - Здравствуйте, - вежливо поздоровались они.
     - Никитишна, Семеновна, - усмехнулась та. - Чего это вы со мной на "вы" разговариваете?
     - Так это, - смутилась было Никитишна, но Ирина не дала ей договорить:
     - Господи, да рано или поздно все равно все узнают про мои приключения, - усмехнулась она. - Так что не чурайтесь, заходите, если что...
     - И вы к нам, - слегка поклонилась Семеновна.


     В деревне жизнь течет медленно и тягуче, мало что меняется. Разве что похоронят кого или кто-то из молодых умыкнет в город - только его и видели. А без молодых какая жизнь - серость и скука смертная.
     А в жизни Лукерьи изменения произошли. Из города вернулся взрослый внук Никитишны. Что-то не заладилось у него в семье. Проговорился он бабке, что жена загуляла и умотала куда-то с хахалем, забрав с собой сынишку. Вот он и возвернулся в родные края - где, как не на родине, среди своих, лечить душевную боль?
     Как-то само собой получилось, что двое бедолаг - Маша и Николай, как звали внука Никитишны, нашли друг друга, да и стали жить вместе, помогая старушкам.
     Подросшая Настёна, закончив начальную школу в деревне, как и бабка Ирина, укатила сначала в райцентр продолжать учёбу, а потом в городе поступила в медицинский институт. Маша по мере возможностей иногда наезжала к ней, помогая дочке, чем могла - деревенскими продуктами, а то и денежкой, отстегнув толику от пенсий матери и бабушки.
     Настёна понимала, что ей отдают едва ли не последнее и брать не хотела, но мать с плачем и слезами уговаривала ее, говоря, что молодой девушке и одеться надо поприличнее, да мало ли что...
     - Я же стипендию получаю, - отнекивалась дочь, на что мать неизменно отвечала:
     - Да твоя стипендия - курам насмех. И за общежитие надо заплатить, и питаться... Нет уж, не обижай нас. Зря я что ли такой крюк делала, добираясь к тебе? Назад деньги не повезу, даже не уговаривай.
     Посидят, погрустят, поплачут мать с дочерью, накажет Маша, чтобы дочь вела себя, как подобает, да и возвращается домой, в свою деревню.
     А когда Лукерье перевалило за девяносто, обрушилось на нее счастье, какого она не ожидала и не предвидела: в деревню вернулась Настёна, да не одна, а с мужем Игорем, тоже врачом. Оказалось, что они решили жить в сельской местности, куда и получили распределение, а вместе с ним и по миллиону рублей подъёмных, обещанных президентом за то, что они отработают несколько лет в глубинке, а не в городе.
     Увидев подъезжающую машину, на улицу снова высыпали все жители деревни. Проезжая мимо избы Никитишны, Настёна увидела мать и махнула ей рукой.
     - Настенька, доченька, - ахнула Маша и вместе с мужем кинулась вслед за машиной, благо бежать было совсем ничего - автомобиль затормозил у соседки Лукерьи.
     А Лукерья и Ирина, услышав шум на улице, сначала выглянули в окно, а увидев спешащих за автомобилем Машу с Николаем, поспешили встречать дорогих гостей.
     Из машины первым вылез какой-то молодой человек, который помог выйти и Настёне. Маша с Ириной кинулись обнимать девушку, забыв о Лукерье. А та стояла чуть в сторонке и слёзы сочились сами собой, скатываясь по морщинистым щекам старушки. Но это были слёзы радости...
     Освободившись от объятий матери и бабушки, Настя подошла к прабабке и молча обняла ее.
     - Приехала, - только и смогла проговорить старушка. - Родненькая ты наша...
     - Приехала, - тихо сказала та и погладила ее по седым редким волосам. - Пойдем, я тебя с мужем познакомлю.
     Она обняла ее и, подойдя к парню, громко сказала, обращаясь ко всем сельчанам:
     - Это мой муж Игорь. Он, как и я, врач, и мы будем жить здесь и вас лечить.
     Игорь смущенно поклонился.
     - Эва, у нас теперя свои врачи будут?
     - Тогда и помирать не станем спешить!
     - И в райцентр в поликлинику не надо ездить! - разом загалдели селяне и каждый из них обнимал Настену и неловко пожимал руку Игорю.
     Когда шум немного поутих, Ирина громко сказала, обращаясь ко всем:
     - Ну, как говорится, соловья баснями не кормят, а им надо отдохнуть с дороги - чай, устали...
     Но тут решительно вмешалась Семёновна:
     - Э, нет! Это к тебе сродственники приехали, а к нам доктора! Такого николи у нас не было. Так что пока пусть отдохнут чуток, а к вечеру мы организуем общий стол. Ну-ка, бабоньки, тащите у кого что есть, а вы, мужики, соорудите общий стол и скамьи. Погода хорошая, на улице всей деревней гулять будем!
     Под общий возглас одобрения все разошлись, оставив родных наедине с Настей и Игорем.
     - Ну, пошли в дом, гости дорогие, - пригласила Ирина.
     - Какие же мы гости, если приехали сюда жить и работать? - улыбнувшись, сказал Игорь.
     - И то правда! - поддержала его тёща.
     Такого праздника деревня Кедровка не помнила, наверное за всю свою многовековую историю. Хоть и поубавилось в ней домов в результате безумно проведенной приватизации и перестройки, но те, кто остались в ней, сошлись у избы Лукерьи, где был устроен общий стол, заставленный принесенными с собой продуктами, посудой и выпивкой.
     - Ну, - встал самый старый мужик в деревне дед Игнатий, - может, Бог даст, с вашим приездом, доктора, деревня оживет. А что теперь бабам - рожай не хочу!
     - Кому рожать-то? - воскликнула Семёновна. - Не нам ли, старухам, прикажешь. Молодых-то раз-два и обчелся...
     - А вот доктора подправят тебе здоровьишко и валяй, - засмеялась Ирина.
     - Да от кого рожать-то? - не отстала та. - Уж не от Игнатия ли?
     - А чё, если меня растормошить как следует, может, и я окажусь способным, - хорохорился старик.
     - Если не уснешь в самый главный момент, - кинула ему Никитишна. - Какой из тебя топтун?
     За общим весельем Настя и Игорь поделились своими планами: попытаться выбить из районных и областных властей хоть какую-то дотацию на постройку больницы, на приобретение самого необходимого медицинского оборудования и лекарств, сделав эту больницу кустовой для соседних деревень.
     - Так в районе и области, наверное, уже все деньги разворовали да поделили между собой, - засомневалась Ирина. - Вон какие особняки да коттеджи себе понастроили. Не на зарплату же они, как грибы, выросли.
     - Президенту надо написать, авось, - начал было Игнатий, но ему не дали договорить.
     - А то у него окромя нас, делов нет, - закричали на него.
     - А мы на дотации, которые нам выделили, машину купили и хотим большой дом построить, - поделилась своими планами Настя...
     Расходиться селяне начали, когда начало темнеть.
     Утром следующего дня Игорь спросил жену:
     - Ты говорила, что у вас есть река?
     - Есть, - вскинула она голову. - Хочешь покажу?
     - Конечно, я же говорил тебе, что люблю рыбалку.
     - Ну, пойдем...
     Река оказалась всего в паре километров от деревни. Она неожиданно сверкнула бирюзовым ожерельем, едва молодые люди вышли из чащи.
     - Ничего себе! - восхитился Игорь. - Красотища-то какая! А рыба в реке есть?
     - Есть и рыба, и раки, - улыбнулась Настя, обрадованная тем, что мужу понравились ее родные места.
     - Ну, тогда не пропадем! Буду таскать вам рыбу и раков, а уж готовить изволь сама!
     - Слушаюсь, господин генерал! - дурашливо козырнула жена. - Вам хвосты или головы? А может быть, предпочитаете требуху и чешую?
     - Нет, правда, - не переставал восхищаться Игорь. - Места просто сказочные. А ты - королева этих красот!
     - Да, я такая! - девушка горда подняла голову и уперла руки в бока.
     Тогда муж встал перед ней на одно колено и продекламировал:

                Настасья! Сжалься надо мною.
                Не смею требовать любви:
                Быть может, за грехи мои,
                Мой ангел, я любви не стою!
                Но притворитесь! Этот взгляд
                Все может поразить так чудно!
                Ах, обмануть меня не трудно!..
                Я сам обманываться рад!

     - Насколько я понимаю, вы хотите совратить глупую беззащитную девушку?
     - Прямо здесь и сейчас, - пылко произнес муж.
     - А своих стихов не мог придумать, у Пушкина украл?
     - Но лучше Пушкина все равно не напишешь!
     - Бесталанный ты мой, - Настя протянула ему руку, которую Игорь церемонно поцеловал. - Чего захотел, сластолюбец? Заслужить надо!
     Вернувшись домой, они увидели, как возле бабушки Лукерьи суетятся бабушка Ирина и мать Мария.
     - Что с ней? - испуганно спросила Настя, а Игорь взял тонометр и стал измерять давление.
     - Восемьдесят на шестьдесят, - сообщил он.
     Настя в то же время уже раскрыла ящик с медикаментами и набирала в одноразовый шприц андреналин, а Игорь готовил капельницу с глюкозой.
     - Сейчас будет, как новенькая, - сказал он.
     Через некоторое время лицо старушки порозовело и взгляд приобрел осмысленность.
     - Бабулечка, миленькая, ты не пугай нас, - едва не плача, проговорила Маша.
     - Ты чего это задумала? - нарочито строго спросила Ирина.
     - Да я радуюсь, - слабо улыбнулась Лукерья. - Все живы, здоровы, все рядом со мной. Это ли не счастье?
     - Бабушка, просто так ты от нас не уйдешь, - Настя погладила старушку по голове. - Тебе еще жить да жить.
     - И еще праправнуков поняньчите, - добавил Игорь. - Нам-то будет некогда - в работе будем.
     - Куда уж мне, - слабо проговорила та, но эти слова для нее были, словно бальзам на старую измученную жизнью душу...