Шахназ

Если бы я встретил Шахназа где-нибудь на Елисейских полях, решил бы, что этот смуглый перс с повадками дикой кошки, трехдневной щетиной и глазами цвета маслин с Хорасанского базара – завсегдатай ночных клубов и баров, на которые так богаты окрестные кварталы. Но встреча наша случилась в Тегеране, и Шахназ (гордость шаха – так переводится с фарси его имя) оказался не завседатаем баров и клубов, которых здесь было когда-то никак не меньше, чем в первом  аррондисмане, а офицером корпуса стражей исламской революции. Он повидал и Елисейские поля, и камышовые болота Хавизах, и там, в болотах, успел надеть противогаз за секунду до того, как иракцы пустили горчичный газ. Его товарищи, вчерашние студенты и ученики медресе, оказались не столь расторопны  и навсегда остались в тех камышах. Знаешь, откуда у иракцев оказался горчичный газ? – спросил он, и я угадал с одного раза: Америка? Темные глаза Шахназа остекленели  холодной ненавистью.

В машине слушали музыку. Бесаме, бесаме мучо... Разве великий аятолла не запрещает музыку как искушение правоверных? Офицер корпуса стражей исламской революции посмотрел на меня с легким удивлением, и я понял, что не все так просто в этом мире, как пишут газеты. Нет, что ты, хорошая музыка, мне нравится. На втором часу знакомства мы перешли на «ты».

У меня проблема, сказал я стражу исламской революции на следующий день.  В конце концов, он был приставлен к моей скромной персоне для того, чтобы решать возникающие проблемы – и, конечно, чтобы иностранец (а иностранцев в Тегеране в конце девяностых годов прошлого века можно было по пальцам пересчитать) не создавал проблем исламской революции, потому что их хватало и без него. Иран выживал в условиях жестокой блокады.

- Проблема? - спросил Шахназ.

В отеле «Эстикляль» в верхнем, самом богатом районе города, не принимали доллары. А у меня с собой были только они - доллары Соединенных Штатов Америки. Деньги сатаны.

- Поменяй, - посоветовал Шахназ.

Валютные операции с деньгами сатаны в Иране могли привести на эшафот, о чем я и сообщил стражу исламской революции. Он вздохнул,  шепнул что-то шоферу, и с широкого, идеально ровного двухъярусного шоссе мы свернули в дебри окраинных кварталов.

Шахназ взял три сотенных бумажки и через минуту вернулся с пухлым газетным свертком. Внутри были риалы.

И я стал миллионером (да, сенаторы мои, этот  незначительный эпизод моей извилистой биографии тешит самолюбие и по сию пору: я был риальным миллионером).

На обратном пути Шахназ рассказал, что законы исламской революции столь суровы, что  исполнение их в полном объеме вряд ли возможно, и это признают даже великие аятоллы, хотя, конечно, никогда об этом не скажут прилюдно. Из каждого правила есть исключение, в каждом законе есть... Шахназ задумался, подбирая правильное слово,  но так его и не нашел. Словом, запрет на валютные операции  строг, действует на всей территории Тегерана, за исключением тех пятидесяти метров в квартале, название которого давно уже стерлось из моей памяти.  Патрули никогда не заворачивают в переулок вот за этой лавкой со старинными тульскими самоварами (я рассматривал их, пока мой опекун заключал валютную сделку, и спустя много лет все еще жалею, что смалодушничал и не купил за сущие гроши роскошный медный – музейной редкости – самовар с орденами на сияющем боку). А менялы никогда не высовываются за этот перекресток.  Должны же гяуры каким-то образом расплачиваться за номера в отеле «Эстикляль» в самом престижном районе Тегерана?

Ужинали мы в маленьком ресторанчике на бульваре Вали-Аср. Кебабы, томленая ягнятина, сладкий чай с мятой в маленьких стаканчиках. Я хотел спросить сотрапезника, не скучает ли он по напиткам, что так легко пьются на террасах кафе на полях Елисейских, но, поразмыслив, решил не умножать сущностей без необходимости.

В пустом зале аэропорта Мехрабад (на летном поле – остовы «Боингов» и «Аэробусов», которым уже не суждено взлететь) мы прощались, будто старые друзья.

- Слушай... - сказал Шахназ, гордость шаха, когда я пошел к кабинке со строгим небритым пограничником.

- Что?

Он вздохнул. Нам, восточным людям, иногда трудно выговорить то, что для других не представляет никакой сложности.

- Можешь сказать своим...

- Что? Что сказать?

Он снова вздохнул.

- Ну, понимаешь...

Небритый пограничник нетерпеливо заерзал в своей кабинке, но под взглядом офицера окаменел, как соляной столб.

- Тут такое дело. Можешь своим передать... Понимаешь... У англичан дипломатическая почта булькает. У французов булькает. У русских булькает. Но у казахов она еще и течет!

Я заверил, что диппочту будут упаковывать самым тщательным образом, и пошел к небритому пограничнику.