ч. 2. 2000. гл. 11. Горький май

 

1-2-3-4-5 мая. Планета Земля. Россия. Юг Западной Сибири. Провинциальный городишко. Спальный район. Двое. Пьяный муж и   жена.

Это, я скажу тебе, великое испытание  нервов, которых у меня почти нет, или  они, эти нервы, по сути своей  уже давно сплошь  «истасканные» бессонными ночами «портянки».

Все эти «праздничные» дни  Пьяное чудовище  являлось домой ночью,  и далее    события развивались   по привычному сценарию:

- Встать! Стоять! Сидеть! Не спать!

- Где мои сто рублей?!!!

- Куда отлила водку?!!

-С кем мне изменяла?!!

-Кого прячешь в спальне?!!

От этого ада даже на улицу не убежишь: не могу же я тебя, беззащитную  маленькую дочечку,  оставить дома наедине с этим животным?

Под страхом смерти я позволяю  этому чудищу заламывать себе руки, терплю запах перегара… 

Тиран кричит, стучит, топает ногами, требует пельменей. 

А я не знаю, как объяснить этим пьяным мозгам в 4 утра, что пельменей нет, сигарет и водки  тоже нет. И сахара, и соли, и спичек.

Есть только хлеб и квашеная капуста.

- Хочешь? - спрашиваю.

Я  догадываюсь  вывернуть  его карманы,  оттуда вываливаются  сигареты,  и я с облегчением затыкаю ему вонючий рот цигаркой.

Мучитель  затягивается и вместе с дымом выпускает… «белую горячку».

Я уже слышала от него однажды, как он на такси «вот только что ездил в Югославию  и навел там порядок». 

В Афгане мы с ним  тоже уже не раз «побывали»:

- Хочешь послушать, что мы там делали? Моджахедов  я убивал, как зверь. Кликуха моя – Черный ворон. Мне командир велел ехать домой, испугался, что я всех там зашибу.

В эти конкретные   м а й с к и е   дни он уже пятые сутки  подряд «решает» проблемы в Чечне: ох, и устроит он им завтра, ибо "два часа назад  отправил  к ним целую роту смертников".

Дочечка, пока ты маленькая,  я, как могу, укрываю тебя от этих  темных сторон нашей семейной жизни.

Я не настраиваю тебя против отца, а, наоборот,  пытаюсь делать всё, что бы вы с ним «дружили».

Но боюсь, что ты уже о  многом догадываешься и сама можешь отличить черное от белого.

Папка наш , увы, как два  "клона-клоуна"  в одном флаконе: Трезвый-хворый   и  Чудо-Юдо пьяное. 

Буйные «ночные кошмары» с каждым годом мне всё труднее и труднее скрывать от тебя, и сердце моё переполняет тревога: вдруг моего терпения не хватит, и я сорвусь, потеряю самообладание.

В эти дни в  последнее  из похмельных утр  он сказал мне:

- Терпи. Бог тебе воздаст за всё. Всё у тебя будет впереди хорошо, когда меня не станет. Ты только ненависть из сердца выкинь и прости.

Но я, уставшая от бессонных ночей,  «не услышала» его просьбы.

Я была сплошным комком нервов: есть нечего, долги так велики, что полугодовой пенсии не хватит.

Я взглянула на него в ту минуту  с  огромной     н е н а в и с т ь ю.

И неожиданно для самой себя открыла рот и стала хамить, почти орать.  Громко: на весь подъезд, на весь дом, на весь город.

- 12 лет в поисках пятого угла! 12 лет – на цыпочках! 12 лет в роли квартирантки! 12 лет в роли прачки! Уборщица харчков?! Подстилка?! Да знаешь ли ты…

И далее … вдруг … начала крыть его  м а т о м.  Трехэтажным! Отборным!

Не ёкалэмэнэ, не ангидрид твою перекись в марганец. Сочно! Смачно! Как уличная пьянчужка!

Все вещи назвала      с в о и м и  именами, отправила его по самым точным и известным адресам.

Я склоняла русские народные слова по падежам, составляла из них словосочетания и … удивлялась: да откуда  я, 45 лет  принципиально избегающая матерных слов в своей речи,  их так хорошо  з н а ю?!

Отец смотрел на меня и трезвел на глазах:

- Ты чё, мать?!

-Ничё! … через плечо! – надвигалась я на него угрожающе.

Ох, как  л е г к о мне после этих слов стало! Ох, честно признаюсь, праздник какой на душе наступил!

- Так вот для чего русский народ слова эти выдумал? Вот это психотерапия! -  ликовала  внутри себя я , освобожденная от чего-то грязного и противного, что копилось во мне годами.

Но радость моя была кратковременной. 

Я зашла к тебе в комнату и увидела жуткую для матери картину: ты сидела на  кровати, положив руки на колени.

Твое лицо было тревожно-отрешенным. Ты слышала в с ё!

Я не посмела приблизиться к тебе, я почувствовала, что ты меня  презираешь.

- Прости, доча, - тихо сказала я и ушла к себе в спальню.

Теперь я  обязана   заснуть и хорошенько выспаться.  Я знаю, что он больше не напьется и угрозы от него для тебя никакой нет. 

А с тобой…  Как я себя ненавижу!  Мне хочется вернуться к тебе, обнять тебя и сказать о том, что я очень устала, за   т е б я  устала.

Но в то же время я понимаю, что этого делать сейчас нельзя. Мне нужно время, чтобы подумать,  прийти в себя, набраться сил.

Я обязательно  найду слова, доченька, чтобы вымолить у тебя прощения.

Хотя, честно сознаться,  по себе давно уже  знаю, что  все неблаговидные   поступки родителей  детские сердца запоминают на всю жизнь и начинают «отпускать грехи» своим «предкам» только тогда,когда родители умирают или когда сами становятся мамами и папами.

В качестве не то снотворного, не то колыбельной, я начинаю  вспоминать Маяковского («Ушку девическому в завиточках волоска с полупохабщины не заалеться тронуту…») и  через пару минут засыпаю.


09.05.00.

Я смотрела на московский парад по ТВ и плакала. Тебе,  маленькой, это было неинтересно. 

Ты нарисовала папе праздничную открытку. На ней вся наша семья у Вечного огня: справа и слева памятные плиты, на которых написаны фамилии родственников,  павших на полях сражений. Я в длинном бордовом платье, папа в зеленых брюках и черной рубашке, а ты в желтеньком платьице держишь в руках воздушный шарик. За нами красивое панно с атрибутами праздника, у папы в руках цветы.

Толя долго рассматривал твой рисунок, потом поцеловал тебя:

- Спасибо, доченька!

Ты смутилась от высокой оценки своего творчества и убежала к себе в комнату  переживать торжественность момента.

-Ну, вот, - подумала я, - и к нам в дом пришел праздник «со слезами на глазах».

Ветераны. Слава Богу, им     у с п е л и     подарить такой праздник.

Я вспоминаю  п е р в о г о  участника войны в своей жизни – дядю Васю. Мне 9 лет.

Дядя Вася пьян, рвет на груди рубаху и кричит:

- Самураи! Японский бог! Мать вашу -  перемать! За Родину! За Сталина!

И, перепутав жену и детей с врагами Отечества, гоняет их  вокруг барака, размахивая топором…

Скромный, тихий Виктор Иванович, завуч школы, о войне рассказывать не любил, награды надевать – тоже.

Виталий Иванович, куратор группы в институте, признавался, что фильмы о войне не смотрит: в них слишком красиво умирают.

- Сколько мальчишек погибло из-за сталинских ста грамм! – возмущался он. – Выпьют, высунут, глупые, от ложной храбрости голову из окопа – и  получай мамка похоронку.

1979 год. Я в Польше. Огромное мемориальное кладбище русских солдат.

- Миленькие мои! – захолонуло сердечко моё. – Сколько же вас  тут полегло! А какие вы были совсем мальчишки! Сколько безымянных могил!

Стою  у надгробий  н е м а я   и виноватая: я, дура, думала, что войну в Польше выиграли «Четыре танкиста и собака»…

1981 год. Я в Югославии. Военный музей в Белграде. Ах, как помнят и любят там наших партизан!

Ветеран-серб, узнав, что я русская, кланяется мне в пояс за  погибших солдат, за Россию.

Неловко: почему – мне. Радостно: я живу в великой стране.

1982 год. Ленинград. Встреча ветеранов 171 Краснознаменной ордена Кутузова Идрицко-Берлинской стрелковой дивизии.

Я приглашена туда как руководитель музея. Встречу организовал Горный институт,  она была посвящена 40-летию начала боевого пути дивизии и 15-летию шефства над ней института.

С именем этой дивизии связаны бои под Старой Руссой, освобождение Идрицы,  городов Прибалтики, Польши и штурм рейхстага. Ей посвятил свою песню Блантер: «Пушки молчат дальнобойные».

Мы с ветеранами идем на Пискаревское кладбище. Я вся в слезах: меня потрясают масштабы увиденного. Робко прошу Григория Соленко, героя штурма рейхстага, сфотографироваться со мной у Александрийского столпа. Он соглашается.

В актовом зале института удивительный    ш е л е с т – з в о н    от орденов и медалей  участников войны. Я слушаю эту   странную  «музыку» и не могу поверить, что это не сон.

А в это время  на сцене появляется  Нина Ургандт и под аплодисменты  поет про «последний бой», который трудный самый.

Ветераны.

Судьба подарила мне несколько лет дружбы с удивительным человеком Г. Л. Сырниковым. 

Он давал мне читать свои, талантливо написанные, с фотографиями,  военные мемуары.

На страницах этих альбомов я «увидела», как «танки идут ромбом».

Григорий Львович – танкист, майор. Иной масштаб, иной взгляд на войну, на страну… У меня сохранились его письма и интервью.


1987 год. Москва.

С  Новоплянским, спецкором «Правды», мы листаем подшивку фронтовой газеты. От первого номера до последнего сберег фронтовик свою любимую газету. 

Он дарит мне экземпляр «Книги памяти», рассказывает историю  её создания.

Я листаю страницы и нахожу фамилии своих земляков, безвестно пропавших на полях сражений Вов.

Давид Иосифович неожиданно озвучивает мои мысли и чувства: стыдно за ветеранов, которые «дерутся» за льготы и талоны. Получается, что воевали они за полотенца, мебельные стенки и продуктовые наборы…

- Отгородились  своими льготами от  простого народа, которому только и остается думать: «Эх, мы бы не хуже воевали, но, увы, родились не в то героическое время!», - горестно итожит он свой рассказ.

А я опять вспоминаю польское кладбище: а этим, безымянным, что? Кощунственно оставшимся в живых не радоваться своей главной «льготе» и награде – ж и з н и.

Увы, это горькая правда, но в советское время только ветераны и их семьи пожили по-человечески.

Остальные были перед ними без вины виноватые и каждый день должны были начинать со слов благодарности «за  мирное небо над головой».

Так и жили: над головой мирное небо, на столе –  килька пряного посола да картошка в мундире.

2000 год.

Бабка Верка, соседка,  годы войны провела в оккупации.

О своей работе у немцев вспоминает как…  о лучших днях своей жизни: там к ней относились по-человечески.
               
                ***

Вот так, доченька, начала твоя мамка свои воспоминания  «за здравие, а кончила за упокой».

Вчера ты весь день просила есть, а сегодня – нет, потому что есть  не-че-го.  Праздник со слезами на глазах удался «на славу».

Эх, сделала бы тюрю, да, кроме сухарей и кипятка, нет ничего.  Я сварила бы фронтовой каши, да масла нет.

Вы с папой, как мыши, тихо  грызете сухарики, натертые чесноком и посыпанные красным перцем,  и не жалуетесь на жизнь. Спасибо, родные мои.

А за ветеранов искренне радостно: в последнее десятилетие они  х л е б н у л и    горя, похлеще войны. Храни их, Господи!

Парад на Красной площади продемонстрировал всему миру: «красная гвардия» ж и в а!

Смотрите недруги и не сомневайтесь: год-два-три  -  и вся страна «ать-два» зашагает  в светлое будущее.

А я же, противная,  о будущем думать  не хочу. Я про «завтра»  думать устала. 

Потому что жить и есть хочется сейчас и сегодня. 

И ещё  одна мысль по поводу праздника  родилась крамольная.  Никто    не заметил, как   Парад давным - давно   разделил общество надвое: на тех, кто помнит День Победы, и тех, кто помнит Ванинский порт. 

Лично я именно  в последние годы  почему-то   всё чаще     "п о м н ю     тот Ванинский порт…"

11.05.00.

За пять праздничных дней в нашей  области в пьяных драках погибло 70 человек. Эх, погуляли!

Решили с папой продать новый прицеп. Дали объявление, опять заняли денег – спать легли сытыми.

Бастуют лифтеры.

Возмутительно: почему простой народ отключают от благ цивилизации? Заставляли бы ходить пешком тех, кто им зарплату  по четыре месяца задерживает – начальников ЖЭУ, мэра, прокурора и т.д.

В праздничные дни кто-то изуродовал наш почтовый ящик. Восстановлению не подлежит. Горько.