Матадор с Плутона

Я тореадор в сто двадцать третьем поколении. Мои предки выходили на арену задолго до того, как человечество освоило Солнечную систему. Их плащи развевались под солнцем Испании, Мексики, Перу и Боливии, где воздух был густ от криков публики и запаха крови. Путь нашей династии отмечен множеством медалей и наград, хранящихся ныне не только в музеях Земли и Марса, но и в моей скромной фазенде на девятой планете. Каждая из этих наград — свидетельство мужества и безумия, которое веками сопровождало имя Диасов де ла Торре, тех, кто никогда не отступал перед зверем, будь он из плоти, стали или генетического хаоса.
Самым прославленным из наших был перуанец Юрий Редольфо Диаз — человек, чьё имя стало легендой ещё при жизни. Его рождение предсказали старые шаманы Анд, утверждавшие, что он будет слышать дыхание быка раньше, чем тот выдохнет. Он вырос в Куско, среди древних камней, впитавших память жертвоприношений, и впервые вышел на арену в шестнадцать лет. В его движениях было нечто сверхчеловеческое: каждый шаг — как взмах пера, каждый выпад — как нота в симфонии смерти. За жизнь он заколол семьсот девяносто восемь быков, сто двадцать гига-крокодилов и двадцать одного мамонтозавра — существ, которые уже не принадлежали природе.
Мамонтозавры были гордостью биоинженеров Амазонского конгломерата — чудовища, выведенные для зрелищных боёв. Огромные, как дом, с телом, покрытым шерстью, под которой блестела броня костяных пластин, они сочетали силу мамонта и ярость тираннозавра. Их дыхание парило в воздухе, как облако пара, а рёв вызывал колебания почвы. Диаз был первым, кто осмелился встретить их без усиленного экзоскелета. Он бился с ними, полагаясь только на реакцию, плащ и плазменный клинок, сиявший голубым светом в ледяной тьме. С тех пор его называли «Танцующим с чудовищами».
Но не один лишь Диаз вписал нашу кровь в историю. Другой великий мастер — мексиканец Порфий Ринальдо де Маркус, человек, которого называли «Стальной взгляд». Он родился в Гвадалахаре, на окраине старого города, где арены стояли рядом с хранилищами боевых дронов. Его взгляд был холоден, движения — точны и отмерены, как у механизма, но за этой точностью скрывалась неумолимая страсть. За свою жизнь он поверг пятьсот сорок три быка, семьдесят восемь гига-крокодилов и тридцать одного носорогопота — существ, которых боялись даже бойцы механизированных дивизий.
Носорогопоты — это кошмар, сошедший со страниц отчётов генетических войн. Тело их сочетало массивность носорога и гибкость гиппопотама, а кости были пронизаны нитями наноуглерода. Их кожа не поддавалась лазеру, а глаза светились красным, будто в них горел разум, пусть и чуждый человеку. Эти звери не просто нападали — они охотились, словно понимали, кто перед ними.
Последний бой Порфия вошёл в хроники под названием «Схватка под чёрным куполом Тихуаны». В тот день на арене собралось свыше ста тысяч зрителей, а над куполом метались дроны-трансляторы, разбрасывая искры рекламы. Когда выпустили носорогопота, арена дрогнула: зверь обрушился на песок, ломая решётки и стены. Первый его рывок снёс Порфия, второй — почти переломал копьё. Он поднялся, тяжело дыша, с рассечённым лицом и разорванным плащом, но не отступил. В тот миг, когда зверь метнулся на него, де Маркус шагнул вперёд, не в сторону, как учили, — прямо в пасть смерти, и всадил клинок в грудь чудовища. Взрыв биоэнергии осветил арену; когда пламя рассеялось, носорогопот лежал неподвижно, а Порфий стоял рядом, лишённый одной руки и двух ушей, но живой. Толпа ревела. Он поклонился — и упал.
С тех пор имя де Маркуса звучит рядом с Диазом. Эти двое — две легенды, две звезды, что горят в разных концах одной вселенной. И всё же, сколько бы их ни славили, все они жили на Земле, под тёплым солнцем и дыханием ветра.
А я — их потомок. Мой плащ развевается не под небом Севильи и не в песках Арекипы, а под чёрным небом Плутона. Здесь, в двадцать третьем веке, я выхожу на арену, где лёд скрипит под ногами, а звёзды светят так близко, будто можно дотронуться до них шпагой. Эта арена — самая дальняя, какая только может существовать в освоенных мирах. Но главное — она не простая, как кажется, и не совсем обычная, если смотреть на неё с точки зрения практики. Здесь звери — не просто звери, а порождение холодных лабораторий и алгоритмов, и каждый бой — это не просто сражение за славу, а испытание человеческой сущности на прочность.
Потому что выступать здесь приходится не в лёгком костюме тореадора, а в громоздком скафандре, весом почти в сто килограммов, с гермошлемом, что искажает дыхание и превращает каждый вдох в усилие. Воздух Плутона редок, а арена — открытая, под голым небом, где царят трескучие морозы и тонкий лёд скрипит, будто живой. Вместо плаща у меня термоизоляционный пластрон, а вместо классической шпаги — клинок, по лезвию которого пробегает тонкая голубая молния. В моём распоряжении лишь несколько пиков с миниатюрными термобомбами — они заменяют бандерильи, но одна ошибка, и взрывная волна обернётся против меня самого.
Ведь быки здесь — не земные животные. Мы зовём их хладобуйволами, или, по официальной классификации, Torro Mutantus Plutonus Terribles. Это ледяные, полуорганические и полуметаллические существа, процесс жизнедеятельности которых не поддаётся объяснению даже самым продвинутым биофизикам. Они не дышат, не едят в привычном смысле, но как-то существуют — вопреки логике и биологии. На первый взгляд — громоздкие ледяные глыбы, покрытые хребтами из застывшего металла и инея, с прозрачными, как кварц, рогами. Но стоит приблизиться — и лёд трескается, открывая тёплое нутро, где пульсируют кристаллические сосуды, переливаясь фосфоресцентным светом. Их кровь — не кровь, а жидкий аммиак с микроскопическими наноструктурами, что обеспечивают метаболизм при температуре ниже двухсот градусов мороза.
Учёные Земли утверждали, что такие организмы не могут жить. Но они живут. Более того — они размножаются. И, что самое страшное, они хищники. Им неведомо понятие растительной пищи: всё, что движется и имеет плоть, для них — источник энергии. Они не просто убивают, они едят нас — людей. Между нами нет ни малейшей эволюционной связи, и никто не понимает, каким образом их желудки способны переваривать земное мясо. Но факт остаётся фактом: хладобуйволы с удовольствием поедают человека.
Первые астронавты, ступившие на Плутон, погибали именно от них. Едва разведчики выходили из шлюза, как неподалёку оживали снежные глыбы. В считанные секунды «снег» поднимался на ноги, и из его недр вырастали два блестящих рога, острых, как скальпели. Один удар — и скафандр разрывался. Второй — и человек исчезал в пасти, полной ледяных, как алмазы, зубов. Никто не успевал даже подать сигнал бедствия. Лишь потом, когда нашли записи с камер, стало ясно: этих существ невозможно различить среди голубых кристаллов льда и замёрзших теней. Их тело отражает свет, а температура поверхности не превышает минус двести двадцать градусов — даже приборы не замечают их присутствия. Они — живые тени, которые прячутся в самом холоде.
Но время шло, и учёные всё-таки нашли способ противостоять им. Оказалось, что эти чудовища не переносят ни солнечного света, ни высокой температуры. В их структуре есть нечто, сродни фоточувствительным соединениям, и прямые лучи звезды разрушают их на молекулярном уровне. Тогда инженеры создали гипервизор — прибор, способный проецировать на поверхность планеты иллюзию огненного ада. Это был не просто обман зрения: гипервизор излучал спектр, который мозг хладобуйвола воспринимал как гибельную солнечную бурю. Одного сканирования поверхности хватало, чтобы отогнать этих существ на многие километры от лагерей.
До изобретения гипервизора погибло более двухсот колонистов. Их тела — точнее, то, что от них осталось, — находили спустя месяцы: скафандры разорваны, внутренности переварены в непонятное серое вещество, напоминающее спёкшийся лёд. Иногда находили осколки визоров или фрагменты костей, затянутые в желеобразную массу. Эти останки собирали, помещали в герметичные капсулы и отправляли на Землю. Там их хоронили — не как погибших исследователей, а как мучеников, первыми открывших тайну живого холода.
С тех пор, выходя на арену Плутона, мы всегда помним: против нас не просто звери. Это сама планета, ставшая плотью и яростью, решившая проверить, способен ли человек танцевать со смертью — даже когда сама смерть замёрзла.
Да, хочу добавить: со временем на Плутоне образовалась первая исследовательская колония — небольшая база из куполов, соединённых прозрачными коридорами, где постоянно стоял тихий гул фильтров и колебался искусственный свет. Затем прошли десятилетия, и таких поселений стало несколько десятков, а потом сотня, две, три. Люди привыкли к холоду, научились не замечать вечную тьму, нашли способы выращивать еду и строить города прямо на замёрзших равнинах.
Теперь на Плутоне есть городские комплексы, ничем не уступающие земным мегаполисам. Под куполами горят неоновые вывески, работают заводы по производству биопластика и кислородных сплавов, гостиницы с панорамными стенами из бронированного стекла предлагают туристам вид на сине-чёрный горизонт, где вечная ночь прорезается только светом спутников. В прачечных сушат одежду, не пахнущую ни потом, ни воздухом; в супермаркетах продают продукты, выращенные прямо здесь, в оранжереях, где под ультрафиолетом тянутся к свету хрупкие стебли пшеницы и томатов. Есть стадионы под силовыми куполами, где проходят матчи по космоболу и антигравитационным видам спорта. Есть школы и университеты, где дети изучают термодинамику живых кристаллов и историю колонизации внешних планет. Есть больницы, театры, полиция, и даже космодромы, с которых стартуют корабли, направляющиеся к Нептуну, Эриде и дальше, к звёздам. Всё это — живое сердце далёкой планеты, которая когда-то считалась мёртвой.
Но, разумеется, вместе с бытом появилась и своя культура — особая, ни на что не похожая. Если марсианская жизнь тяготеет к романтике первооткрывателей, а земная — к традиции, то плутонская стала смесью мистицизма, холода и технической точности. Здесь рождались странные направления искусства: ледяная скульптура, в которой кристаллы света использовались вместо красок; музыка, основанная на вибрациях магнитных полей; театр в невесомости, где актёры буквально парили над сценой. Всё это рождалось в изоляции, под звёздами, где каждый человек ощущал себя крошечной точкой во вселенной.
Первым, кто предложил превратить Плутон в арену нового искусства — искусства борьбы с неизведанным, — был испанец Хосе Гарсия Родригес Сувальо, прозванный Хосенито-драконом. В молодости он был астронавтом-биологом, человеком, который мог неделями бродить по ледяным равнинам, изучая формы жизни, похожие на стеклянные грибы. Но в душе он всегда оставался тореадором. Потомок старинного андалусийского рода, он хранил в каюте портрет прадеда — матадора времён старой Испании, и мечтал вернуть корриде её былую славу.
Именно он впервые задумал использовать хладобуйволов для зрелищных боёв. Тогда многие сочли его безумцем: «Нельзя играть со смертью, которая сама выбирает, кого сожрать». Но Хосенито не отступил. Он собрал небольшой отряд — смесь инженеров, охотников и роботов-доместиков — и отправился в пустоши за первым «быком». Экспедиция длилась три месяца и стоила жизни двум людям, но они вернулись. Привезли замороженного, но живого хладобуйвола, закованного в магнитные цепи, которого позже доставили на специально оборудованную арену под куполом Новой Толедо — первого города Плутона.
На нём и были отработаны все приёмы, все методы, всё, что когда-то составляло гордость земных тореадоров. Конечно, правила пришлось полностью переписать. Здесь не было места благородной церемонии, жестам и музыке. Это был не ритуал, а бой, где каждое движение решало — жить или умереть. Против человека стояло инопланетное существо, по силе превосходившее даже самых опасных созданий, известных биоинженерии.
Для сравнения: бронтокиллер, недавно воссозданный из кости, найденной в антарктических льдах, — это хищник длиной в двадцать метров, с хвостом, вооружённым костяными пилами, и шипами, которые пробивают сталь. Но даже он казался детской игрушкой по сравнению с хладобуйволом, способным проломить купол арены одним ударом рога.
Так появилась новая коррида — не игра, а настоящее сражение, где человеческое мастерство сталкивалось с мощью чуждой жизни. На Земле это смотрели с ужасом и восхищением одновременно. Люди плакали, глядя на прямую трансляцию: человек, окружённый плазмой и льдом, бросался на чудовище, рожденное тьмой Плутона.
Сам Хосенито-дракон продержался на арене два года. Он стал первым почётным матадором новой эры, символом мужества и безумия. О нём писали песни, снимали хроники, его плащ, разрисованный плазменными прожогами, выставили в музее. Но легенды редко живут долго. Его последняя схватка стала трагедией: Хосенито вышел против молодого хладобуйвола — на вид небольшого, почти изящного, как будто безопасного. Однако этот «бычок» оказался быстрым и ловким. За секунды он ринулся вперёд, схватил матадора пастью и, словно циркульная пила, пропустил его через себя, разрезав тело на аккуратные, почти симметричные «ломтики».
Позже эти остывшие фрагменты Хосенито собрали, заключили в криостекло и установили у входа на арену Новой Толедо. Там стоит памятник: силуэт человека, словно сотканный из осколков, застывший в вечном поклоне. На пьедестале выбита надпись:
«Тому, кто первым научил нас танцевать со смертью в ледяной тишине Плутона.»
Так вот, космос создал совершенно новые условия и правила для корриды, и теперь это уже никем не оспаривается. Арена на Плутоне — это не просто место, где сражаются человек и зверь, а целая инженерная планета внутри планеты. Построенная двадцать лет назад, она носит имя, холодное, как сам лёд Плутона, — «Холод рогов». Её диаметр превышает шесть километров, и она способна вмещать до ста тысяч зрителей, хотя слово «вмещать» здесь не совсем уместно. Люди не сидят на трибунах — их антигравитационные кабинки зависают над ареной, плавая в разреженном пространстве на высоте от ста до ста пятидесяти метров.
Эти кабинки похожи на стеклянные пузыри, в которых сидят семьи, журналисты, азартные игроки, политики и просто любители острых ощущений. Каждый купол снабжён системами терморегуляции, жизнеобеспечения и индивидуальными панорамными экранами. Внутри — уютные кресла, столики, подогреваемые напитки и блюда из синтезированных биосубстанций, местной гастрономии, напоминающей земные деликатесы, но со странным металлическим привкусом холода.
Зрители наблюдают за происходящим при помощи видеокамер многоспектрального диапазона, работающих в инфракрасном и ультрафиолетовом режимах. Это необходимо, ведь обычный свет здесь почти не существует — Плутон получает солнечного тепла в тысячу раз меньше, чем Земля. Камеры передают изображение прямо на индивидуальные линзовые очки или проекционные панели внутри кабинок. Каждый зритель может выбрать угол обзора, приблизить бой, замедлить момент удара, рассмотреть каждую искру, когда плазменное лезвие сталкивается с рогом хладобуйвола.
А эмоции — особая часть спектакля. Кричать бессмысленно: атмосферы на Плутоне нет, и звуковые колебания попросту не распространяются. Поэтому страсть зрителей выражается иначе. Их кабинки снабжены сенсорными модулями, которые фиксируют биоритмы и передают их в систему общего визуального поля. Когда толпа «ревёт» — пространство над ареной вспыхивает фейерверками, лазерными вихрями, всполохами света. Люди буквально выплёскивают эмоции наружу: их восторг окрашивает купол в пурпур, страх — в синий, а ярость — в кроваво-красный. Иногда кажется, будто сама арена дышит цветом, пульсируя в такт биениям сотни тысяч сердец.
Но даже через электронную оптику зрелище поистине грандиозно. Солнечного света здесь недостаточно — слабый, едва различимый диск звезды едва отбрасывает серебристые тени. От далёких звёзд или рентгеновских туманностей толку не больше, чем от козла простокваши, как говорят местные. И всё же, когда включаются прожекторы, когда сенсоры усиливают контраст, арена превращается в кипящее поле ледяного пламени. Песок — точнее, измельчённый лёд, смешанный с пылью метеоритов — вспыхивает в ультрафиолетовом сиянии. Из-под его поверхности пробиваются тонкие струи газа, а вокруг купола мерцают защитные экраны, переливаясь всеми оттенками фиолетового.
Здесь царит тишина — абсолютная, глубокая, как пустота космоса. И в этой тишине начинается танец смерти, где человек и чудовище равны: у каждого своя сила, своя уязвимость. Это спорт, если можно так назвать безумие, где ставки — не кубки и не деньги, а сама жизнь.
Наверное, вам интересно, с чего всё начинается? Всё предельно просто и торжественно. За несколько недель до события через все информационные каналы Плутона и соседних колоний распространяется сообщение: на арене «Холод рогов» состоится коррида. Люди замирают, обсуждают, спорят, делают ставки, хотя знают, что может случиться всё, что угодно.
Проводится проверка так называемой «погоды», под которой здесь понимают вовсе не ветер или давление, а риск бомбардировки метеоритами и кометами, что нередко прилетают из облака Койпера, висящего за орбитой планеты. Иногда эти глыбы пронзают купола, вызывая локальные вспышки радиации. Но даже это не самое страшное. Гораздо опаснее — плутонотрясения, тектонические сдвиги замёрзших пластов, когда ледяная кора трескается, как стекло, и магнитное поле планеты начинает хрипеть, искажая приборы.
Для зрителей всё это не опасно — их кабинки висят высоко, на безопасной орбите вокруг арены, но вот хладобуйволы реагируют иначе. При первых признаках тектонических волн они становятся апатичными, будто теряют интерес к миру. Их глаза тускнеют, рога обрастают инеем, и они стоят неподвижно, словно ледяные статуи. В таком состоянии они не нападают, не защищаются — не живут. Учёные говорят, что эти твари чувствуют вибрации планеты и будто «засыпают» вместе с ней. Проводить корриду в такие дни бессмысленно: публика быстро теряет азарт, а матадор — врага.
Но если предсказатели погоды дают стопроцентную гарантию стабильности — никаких метеоритов, комет или подповерхностных толчков — тогда всё идёт по плану. Зажигаются сигнальные маяки, включаются прожекторы, и огромные ворота арены медленно открываются, выпуская наружу зверя изо льда. В это мгновение в небе вспыхивают огни кабинок, сливаясь в единую световую волну — начинается коррида, такая, какой она может быть только здесь, на краю Солнечной системы, где смерть и искусство давно научились жить бок о бок.
Председательствующий — как правило, это или глава испанской мафии, или его вечный двойник по ту сторону закона — шеф местной полиции, что, впрочем, одно и то же. Ведь коррида на Плутоне давно стала делом, где сходятся не только холод и кровь, но и финансы. Организованная преступность с удовольствием спонсирует эти зрелища, потому что арена — идеальное место для того, чтобы «отмыть» и «прокрутить» криминальные деньги, не оставив следов ни на Земле, ни на Марсе, ни в межпланетных банках. Каждая ставка, каждый билет, каждая транзакция — это узор на невидимой паутине теневого бизнеса, где закон и преступление давно слились в одно целое.
Когда председательствующий поднимает руку, в системе арены вспыхивает сигнальный свет, и в тот же миг включается тотализатор. Сотни тысяч зрителей в своих антигравитационных капсулах активируют кредитные счета, и электронные деньги начинают течь, как лавина. Ставки принимаются мгновенно — от символических до чудовищных. Порой можно поставить не только кредиты, но и собственный модуль, имущество, даже долю в компании. Экранная лента кипит, проценты растут, цифры бегут, а эмоции закипают — миллионы импульсов страсти превращаются в световые вспышки над ареной. Люди на высоте рассматривают «быка» через усилители изображения — изучают его рога, толщину льда на шее, скорость движений, температуру поверхности — и по этим признакам делают свои ставки. Кто-то чувствует в нём зверя, кто-то — смерть.
Однако всё это — финал долгого процесса, который начинается задолго до выхода на арену. Ещё до сигнала председателя представители матадоров и новильеро спускаются в «горячий загон» — помещение, где содержатся Торро Мутантусы, отобранные для боя. Это место напоминает гигантский холодильник, наполненный паром и инеем, с температурой минус шестьдесят градусов, чтобы хладобуйвол не вспыхнул в ярости раньше времени. Его удерживают магнитные цепи и энергетические купола, гудящие в глубине зала. Сюда не заходят без защитных костюмов — одно неверное движение, и зверь, даже замороженный, может убить.
Выбор противника для каждого матадора — дело не просто престижа, а вопрос жизни. И потому споры здесь всегда горячие. Иногда спорят словами, иногда — стреляют. Пули рикошетят от стен, а воздух наполняется матом, паром и запахом озона. Сегодня, к счастью, всё обошлось: была только ругань, резкая, громкая, но не переросшая в бойню. Остальные новильеро быстро охладили пыл — им, похоже, просто не хотелось спорить. И позже я понял, почему.
Мой представитель, новильеро Гастон Хорхе Альварос де ла Клумба, человек редкого склада, подошёл ко мне после жеребьёвки. Он был тощ, с длинными, как у паука, пальцами, и говорил всегда негромко, будто боялся, что слова замёрзнут в воздухе. Когда-то он был инженером в колонии «Сабио-Норте», пока не разорил хозяина тотализатора на Марсе, за что ему отрезали мочку уха — в знак того, кто умеет слушать ставки, но не делать своих. С тех пор Гастон нашёл новое призвание — стал представителем бойцов. Хитрый, осторожный, он никогда не повышал голос, но за его словами всегда пряталось что-то большее.
Он тихо наклонился ко мне и прошептал:
— Поймали самого крупного. За всю историю корриды Плутона.
И добавил после короткой паузы:
— Три охотника погибли. В Темных горах.
Одного упоминания этого места было достаточно, чтобы кровь стыла в жилах. Тёмные горы — самый опасный район на всём Плутоне. Они лежат за пределами магнитных щитов колоний, где поверхность изрезана трещинами и провалами, а в вечной тьме поблёскивают ледяные шпили высотой с небоскрёб. Там вечный мрак, и даже свет дронов рассеивается, словно тонет в бездне. Температура опускается до минус двухсот пятидесяти, а ветра, насыщенные микрочастицами метана, режут металл, как наждачная бумага. В этом краю, по слухам, обитают не только хладобуйволы, но и другие, ещё не изученные формы жизни — «ледяные черви», «аммиачные фантомы» и существа, что двигаются под корой планеты, будто в поисках тепла.
Туда редко кто суётся. Если уж и отправляются — то лишь на короткое время, строго по контракту и с двойным страховым полисом. Потому что каждый третий из тех, кто идёт в Темные горы, не возвращается. А каждый второй возвращается без какой-либо части тела — руки, ноги, глаза или разума. Считать повезло трём погибшим — значит признать, что сто сорок два оставшихся из их группы обманули смерть. Но даже выжившие потом долго не могут смотреть на лёд без дрожи.
И вот теперь мне предстояло выйти против зверя, пойманного именно там, — самого большого, самого древнего, самого жуткого из всех, что когда-либо ступали по аренам Плутона.
И вот теперь мне предстояло испытать судьбу — то ли свою, то ли быка, — все покажет исход поединка. На арене Плутона не существует предрешенности — здесь каждый вдох может стать последним, а каждая секунда обернуться вечностью.
В прозрачных антигравитационных капсулах зрители уже крутили деньги, ставки мелькали на гигантских голографических экранах, словно пульс арены сам бился в такт электронному азарту. Организаторы, сидящие в защищённых от радиации куполах, лихорадочно подсчитывали прибыль — не отрывая глаз от цифр и динамики тотализатора, что вздувался, будто термореактор перед взрывом. Всё вокруг гудело, мерцало, дрожало. Даже лёд под ногами слегка вибрировал — от импульсов, от ожидания, от энергии десятков тысяч человеческих сердец.
А между тем, мы — участники — стояли в тени предстоящей жатвы.
Пока наверху лились кредиты и ставки, внизу Старуха с косой уже скользила между нами, невидимая, холодная, внимательная. Она не торопилась. Она просто выбирала, как фермер перед жатвой — кого оставить на стебле жизни, а кого срезать под корень. Мы все знали: сегодня кто-то пойдёт в вечный лёд Плутона. Вопрос был лишь — кто.
Я готовился. Меня всего трясло — не от холода, нет, костюм был герметичен, — а от переизбытка чувств, от бурлящей смеси, где страх и отвага, сомнение и решимость слились в один кипящий поток. Это было то состояние, когда каждая клетка тела осознаёт близость смерти и оттого живёт острее, чем когда-либо.
Коррида на Плутоне начиналась ровно в 17:00 по местному времени, когда солнце, если его можно так назвать, висело за горизонтом, излучая бледный, почти бесцветный свет. Тогда из шлюзов торжественно выходили матадоры — герои, безумцы, самоубийцы. Сегодня их было только двое: я и сеньор Сергеус Фисташкин а-ля Новгородис.
Сергеус — мрачная личность, похожая скорее на айсберг, чем на человека.
Происходил он, как утверждал сам, из потомков новгородских поселенцев, переселившихся на Марс в XXII веке. Ходили слухи, что прежде он служил в подразделениях косморазведки и участвовал в зачистках астероидных баз контрабандистов. Его манеры были грубы, речь отрывиста, взгляд ледяной, будто он сам наполовину сделан из плутониевого льда. Лицо — бледное, исчерченное тонкими шрамами, губы сжаты в линию, глаза цвета ртути.
Он не любил говорить. Зато любил убивать. И делал это профессионально — с точностью хирурга и холодом автомата. В его послужном списке — двадцать коррид, и лишь однажды он едва не погиб, потеряв руку, но потом пришил себе механическую. Теперь это был его «козырь»: когда он выпускал металлическую руку из-под доспеха, публика ревела от восторга.
Мы с ним не ладили. Не из-за соперничества — скорее потому, что я живой, а он — машина. Мне нужны чувства, вдохновение, зрелище. А он видел лишь задачу — уничтожить.
Я стоял в своём боевом костюме — тяжёлом, как грузовик, но гибком и сбалансированном. Бронепластик с теплоизоляцией, встроенные микродвигатели и сенсорные панели на запястьях. Ракетные мини-двигатели за спиной могли дать короткий рывок в любой момент, а выдвижные «гвозди» в подошвах цеплялись за лёд, чтобы не скользить на замерзшей арене. Всё это делало меня похожим на смешение средневекового рыцаря и космического штурмовика.
Громоздко — да. Но на Плутоне иначе нельзя. Без этой брони ты просто кристаллизуешься за полминуты. А даже с ней шанс выжить не превышает семидесяти процентов — десяток замороженных тел на краю арены тому живое доказательство. Они стоят там, будто статуи, вмерзшие в лёд, — бывшие матадоры, пикадоры, новильеро, даже зрители, чьи кабинки когда-то потеряли управление. Это кладбище — напоминание всем, кто выходит на лёд: здесь смерть не скрыта, она рядом, она наблюдает.
Шлем мой был стилизован под старинную тореадорскую шляпу, как дань традиции. Глупо, может, но я не мог отказаться от символа. Пусть он мешает обзору, пусть мешает датчикам — зато придаёт мне стиль и идентичность. На Плутоне, где всё металлическое и серое, даже вид элегантности — это вызов.
Плащ, закреплённый за плечами, был не просто аксессуаром. Он служил стабилизатором полёта и светоотражателем для сенсоров наблюдения. Но в движении он колыхался, как живая ткань, придавая всему моему облику театральность — я был не просто воин, я был артист.
Сергеус, напротив, выглядел как бронзовый автомат. Его костюм был грубым, угловатым, не столь гибким, но надёжным — массивные суставные замки, внешние магниты, усиленные реакторы на спине. Он хрипел что-то в микрофон, посылая фразы своей фан-группе, разбросанной по куполам колонии. Его слова гремели в радиосети: короткие, резкие, почти грубые, как удары по металлу. Толпа отвечала вспышками света.
Я же выбрал другой путь — молчание и зрелище. Взмахом руки активировал лазер, и тонкий луч скользнул в небо. Я водил им, словно кистью, рисуя в черно-синем безмолвии голограммы цветов, спиралей и радуг, которые вспыхивали и медленно растворялись над ареной. Толпа взорвалась огнями. Даже застывшие хладобуйволы, казалось, на миг шевельнулись от этого света.
Это был мой стиль — танец перед бурей. Пока Сергеус настраивал оружие, я рисовал на небесах мечты. И где-то там, за гранью человеческого и нечеловеческого, Старуха с косой, возможно, улыбнулась — ей ведь тоже нравится, когда кто-то умирает красиво.
Мои воздыхательницы, которых, признаюсь, на Плутоне у меня немало, отправляли мне сигналы по радиоканалам — лёгкие, как дыхание, импульсы с шифрованными подписями и ароматизированными кодами. В шлеме раздавались тихие звуки — вздохи, смех, обрывки фраз, а на внутреннем визоре вспыхивали мини-голограммы: то губы, шепчущие «удачи», то сверкающие глаза, то обещания встреч после триумфа. Некоторые из них транслировали прямо из своих капсул — танцуя в невесомости, обнажённые в лучах ультрафиолета, создавая из собственных тел символы фламенко. Другие посылали цифровые поцелуи, и шлем, реагируя на сигнал, слегка нагревался в области губ — технологии страсти двадцать третьего века, когда даже любовь измеряется температурой.
Сергеус, заметив всю эту «романтику эфира», напрягся. Его мимика, обычно неподвижная, дрогнула. Я даже видел, как его металлическая рука слегка сжалась в кулак — не от ревности к женщинам, а от старой, глубоко спрятанной злобы ко мне. Он помнил всё. Особенно нашу стычку двухлетней давности в баре на Втором Авеню, где всё началось с одной сеньорины — хрупкой официантки с глазами цвета янтаря и улыбкой, от которой таял даже лёд на Плутоне. Тогда Сергеус неудачно отпустил грубую шутку, и я, не долго думая, взял его «за рога» — вернее, за киберимплант на шее, и, вывернув, впечатал его в стойку бара. Он, конечно, не остался в долгу — вырвал мне пару зубов, зато я поставил его на место, и это было главное. После того вечера он больше никогда не выступал против меня открыто. Только смотрел из-за забрала своего шлема тем самым взглядом — ледяным, беззвучным, хранящим память поражения.
Ах, вот уж развязался у меня язык! Вы, наверное, заметили — стоит только вспомнить старое, и я вываливаю всё как на исповеди. Но ладно, не стану отвлекаться. Всё это — прошлое. Сегодня мы снова бок о бок. На арене, где прошлое не спасает, а только мешает.
По обе стороны от нас двигались альгвасили — наши официальные представители и комментаторы, восседавшие на моторакетоциклах. Эти машины — нечто среднее между мотоциклом и реактивным дроном: вытянутые корпуса из белого титана, гибкие стабилизаторы, плавные антигравитационные подушки под колёсами. Они скользили по воздуху в метре над льдом, оставляя за собой голубоватые следы и лёгкий шум плазмы. На каждом — встроенные трансляторы, световые панели, флаги и эмблемы матадора. Альгвасили общались с журналистами, комментировали ход подготовки, отвечали на вопросы публики и, при необходимости, вступали в словесные дуэли в прямом эфире, если кто-то из конкурентов пытался бросить тень на честь их подопечного.
Мой альгвасил — Артуро Авель Родригез Саторио, человек с лицом старого гангстера и речью университетского профессора. Он знал, как работать с прессой. Когда очередные сплетники вкинули в новостные потоки слух, будто я — отец двадцати семи детей на трёх планетах, Артуро лишь рассмеялся.
— Всё верно, — заявил он в камеру. — Сеньор действительно стал родителем двадцати семи прекрасных существ, но исключительно в законном порядке — через банк генетических материалов, сдав сперму за вполне официальный гонорар.
Толпа завизжала от восторга, журналисты взорвались заголовками, а рейтинги тотализатора тут же выросли на три процента. Артуро подмигнул в объектив, добавив:
— Впрочем, если появятся новые претендентки на материнство — банк всегда открыт.
Вот что значит профессионал!
Что касается Фисташкина, то я не знал, что именно «сливали» на него в сетях — его канал связи я просто отключил. Мне неинтересно было слушать грязь. Но я видел, как он время от времени бросает на меня взгляды, — внимательные, подозрительные, как у охотника, что выслеживает добычу. Наверняка он собирал обо мне данные, анализировал, строил схемы. Пускай. Пусть копается в моём прошлом, пусть ищет слабости. Пусть даже надеется на случай.
Я лишь тихо смеялся. Потому что знал — чем больше вокруг нас шума, тем выше интерес публики. А чем выше интерес — тем больше ставки. А чего ещё нужно матадору, кроме славы, денег и риска? Коррида живёт скандалами — без них она просто спорт, а с ними — культ.
Следом за нами двигались наши помощники — технари, механики, медики, операторы, все на шагающих платформах. Эти четырёхногие машины, похожие на пауков, мерно переставляли лапы, не оставляя следов на льду. За ними тянулась вереница пикадоров, сидящих на механических лошадях — лошаронах.
Ах, эти лошароны!
Металлические красавцы, созданные по образу древних коней Андалусии, но с чертами экзоскелета. Их тела из полированного хрома, суставы усилены гидроприводами, хвост — пучок гибких кабелей, что светятся, словно струи пламени. Вместо глаз — оптические сенсоры, способные видеть в десяти диапазонах спектра. Они топчут лёд тяжело, уверенно, выпуская клубы инея из дыхательных сопел.
Но и их жизнь коротка: после боя лошаронов обычно не восстанавливают. Они превращаются в груду искорёженного металла, порванных проводов и стекловолокна. Хладобуйволы, разъярённые, легко разрывают их пополам.
Пикадоры знают это. Но идут. Потому что за один бой платят столько, сколько на Земле не зарабатывают за год. И даже если большинство из них погибает, их семьи получают премии и славу. Их имена заносят в базу павших героев. И когда очередной юноша записывается в школу тореадоров Плутона, он знает — шанс выжить ничтожен, но умереть красиво — это всё, что нужно для бессмертия.
После того как шествие закончилось, наступила тишина — такая глубокая, что казалось, её можно было потрогать. Бледно-голубая поверхность Плутона, сотканная из льда и замёрзших газов, едва мерцала при свете далеких звёзд: горизонт разливался полупрозрачными слоями фиолетового и серебристого, словно небесная вуаль была соткана из льда и взвешенных ледяных кристаллов. В этой тишине всё казалось увеличенным — дыхание, даже мысль, становились событиями. Если бы здесь гулял ветер, он был бы холодным и длинным, как старинная мелодия, он воул бы по хребтам и сметал следы на льду; но и без ветра присутствие было осязаемым: каждый зритель, каждая капсула, каждый прибор застыл в ожидании, и от этого ожидания становилось одновременно страшно и прекрасно. Мёртвый мир, и коррида — единственное живое свидетельство того, что на этой планете бьётся сердце, пусть и не человеческое. Право выйти первым досталось мне, и я, не желая томить тех, кто купил свой билет и поставил ставку, выскочил на площадку с эффектом, каким могли бы позавидовать самые дерзкие трюкачи старых времён: ракеты за спиной дали рывок, я сделал пируэт в воздухе, оставляя после себя сверкающий зелёный дым и вспышки световых гранат; лёд подмолк, отражая свет ваз, и над ареной разлилась паутина искр.
Пируэт и элементы воздушной акробатики вызвали тот самый восторг, ради которого люди годами записываются в школы тореадоров: внутри капсул вспыхнули огни, экраны засветились повторами манёвров в замедленном режиме, а в моём шлеме зашумели аплодисменты — цифровые, но отчётливые. Даже Сергеус Фисташкин а-ля Новгородис, обычно непоколебимый и сухой, издал хриплый звук — почти что человеческий вздох удивления, который можно было принять за признание мастерства. Мои альгвасили тем временем не замолкали: поток сообщений, репортажей и тегов заполнил эфир, их голоса расписывали мои кульбиты и сальто как доказательство спорта и стиля, их камеры фиксировали каждую каплю зелёного дыма, и в каждой капсуле пересчитывались кредиты — «ставки на героя» мигали яркими цифрами на панелях. Я кричал в эфир — «Да! Да! Да! Это я!» — подстёгивая фанатов и увеличивая накал азарта, потому что коррида питается не только кровью, но и вниманием.
Люки «горячего» загона раскрылись медленно, с приглушённым скрежетом магнитных замков; из них вырвался холодный пар, разрезанный колючим светом прожекторов, и Торро Мутантус — хладобуйвол — выскочил на арену. Масса его появления отозвалась в толпе: люди в капсулах вздрогнули, экраны взвыли от резкого увеличения контраста, а те, кто видел подобное раньше, покосились друг на друга с лицами, в которых читалось одно и то же — испуг и восхищение. Хладобуйвол изначально злобен; он вовсе не нуждается в раздражении, чтобы впасть в ярость. Часто достаточно, что на его территории появился чужак — другой хладобуйвол или человек — и он уже готов броситься в бой. Эти существа, по сути, одиночки: конкуренция между ними бескомпромиссна, и потому они расселены по просторам Плутона, редки и смертельно опасны друг для друга.
Как же они выглядят, эти легендарные Торро Мутантусы? Представьте себе голову, непропорционально огромную — в пять раз больше собственного туловища — тяжёлую, как ледяной купол, утыканную множеством рогов: их здесь не пару и не десяток, а более ста, каждый из которых тонок и остёр, словно стальные иглы, и способен проткнуть броню. Туловище кажется относительно малым, но тридцать массивных лап вырастает из него в беспорядочном, почти ритмичном порядке; эти лапы сотканы из торсионных мышц и полых костяных стержней, позволяющих зверю преодолевать любые преграды и развивать ужасающую скорость — до трёхсот километров в час на прямой. Вес существа — семьдесят три тонны — сжимает лед под собой, когда оно делает шаг, и одному лишь удару рога достаточно, чтобы превратить броню матадора в лепёшку. Внешне хладобуйвол кажется собранием ледяных глыб: формы их никогда не повторяются, корпус состоит из слоёв замёрзшей соли, металлизированных жил и прозрачного льда, сквозь который проступают мерцающие каналы.
Внутри — не привычная биология. Ни сердца, ни лёгких, ни почек — классические органы отсутствуют, и это ещё пуще всего. Есть пищевод и связанные с ним аппараты, созданные для переработки любых материалов — от карбоновых пластин скафандров до белковых остатков человеческой плоти. Есть системы, которые мы боимся называть «органами восприятия»: это не простые глаза, а сети кристаллических чувствительных пластин и переплетённых нанотромб, воспринимающих мир как вибрацию спектров и полей, а не как изображение. Их «кожа» — смесь льда и полуметалла — отражает и преломляет свет так, что отличить живую плоть от ледяного грота порой невозможно.
Ранить хладобуйвола — можно, но не думайте, что это равносильно его убийству. Резать рога, отрубать лапы — всё это причиняет боль и замедляет, но не убивает сразу; эти существа обладают невероятной регенерацией и распределёнными функциями. Истинная их слабость лежит в другом: мозг, если можно так назвать управляющий центр, не закреплён в одном месте. Он перемещается по телу, как пробка в бутылке; в обычном состоянии определить его невозможно. Когда животное возбуждается до предела, в его массе появляется характерное зелёное пятно — это и есть временный «центр управления», тот самый импульс, который скоординировал бы все процессы. Именно в этот миг, короткий как вспышка, можно нанести удар, смертельный и чистый. Попал — и зверь рухнет как дом; промахнулся — и останешься с отрубленными конечностями и пустотой в груди, потому что мёртвое будет всё равно медленно, но неумолимо тебя раздавливать. Удача здесь — сущность священная: если попадёшь сразу, ты — герой; если нет — останешься в сыром льду, как ещё одна свидетельская отметина на краю арены.
– Представление начинается! – пронзительно известили комментаторы. Их голоса загудели во всех диапазонах частот, от инфракрасного до ультрафиолетового, чтобы ни один зритель не остался без эмоций. Толпа в антигравитационных капсулах вспыхнула фейерверками света — салют из фотонных искр, стробов и лазерных символов пронёсся по тёмному куполу арены. Взрыв восторга был немой, без звука — на Плутоне ведь нет атмосферы, — но тысячи вспышек, мельканий, движущихся огней создали иллюзию крика, безмолвного ревущего хора. Кто-то пускал в эфир яркие смайлы, кто-то активировал личные дроны-фанфары, а я стоял в центре ледяного круга, чувствуя, как под подошвами костюма вибрирует замороженная поверхность планеты.
Началась первая часть — терция пик. Мои помощники уже носились вокруг, маневрируя в тонких, будто сотканных из электричества, плащах. Эти «плащи-раздражители» испускали узконаправленные сигналы особого спектра — между рентгеном и радиодиапазоном. От их излучения кожа Торро Мутантуса начинала дрожать, а его внутренние кристаллы вибрировали, возбуждая зверя всё сильнее. Монстр хрипел ледяным дыханием, выдыхая пар, мгновенно кристаллизующийся в воздухе, и вскоре ярость охватила его целиком: сквозь тело пробежали электрические разряды, рога вспыхнули зелёными линиями, как неоновыми трубками, и зверь выкинул вперёд тяжёлую морду, полную зубов, как скальные пики.
Тогда я поднял капоте — свой плащ, созданный по последним биотехнологиям. Материя его состояла из мембран, генерирующих голограммы, акустические и зрительные иллюзии. Когда я взмахивал капоте, в сознании хладобуйвола возникали фантомы — десяток чудовищ, чьи очертания были сплетены из его собственных страхов: хладобуйвол видел вокруг себя соперников — огромных, крылатых, уродливых. Он бесился. Тело его покрывалось рваными спазмами, из боков выдвигались тысячи рогов-пластин, которые колебались с пронзительным свистом и были способны разрезать обшивку космического корабля, будто нож масло. И вся эта лавина рогов обрушилась на моё капоте.
Я уходил от ударов с точностью хирурга: один рывок – и я уже в метре над его головой, другой – у него за спиной. Под ногами лед вспыхивал под пламенем моих стабилизаторов, а за спиной разлетались фонтаны ледяных крошек. Мои помощники летали вокруг, поддерживая уровень агрессии зверя, словно дирижёры в оркестре безумия. Торро Мутантус рычал — не звуком, а вибрацией: под ногами дрожал грунт, лёд вздувался и трескался. Он бил своими многотонными отростками — своеобразными ногами-руками — по почве, швыряя в небо целые глыбы базальта. Тысячи кристаллов поднимались в воздух и, вращаясь, отражали далекий свет звёзд — словно кто-то просыпал по Плутону россыпь бриллиантов.
Со стороны это выглядело как величественная хореография безумия: огромный монстр, сражающийся с фантомами, и маленький человек, держащийся на грани жизни и смерти, словно танцующий с холодной смертью под музыку тишины. Зрители видели всё в инфракрасных и ультрафиолетовых диапазонах, и от того, что человеческий глаз обычно не способен различить, шоу только выигрывала — вокруг меня переливались энергетические волны, тело Мутантуса вспыхивало как северное сияние в миниатюре, а мой плащ разливался в воздухе радужной мембраной.
Я ощущал каждое мгновение, как отдельную жизнь: когда чудовище, мчась со скоростью курьерского поезда, пыталось снести меня, я выполнял акробатические прыжки, уходил вбок, вверх, нырял под выпады, уклонялся от падающей туши. Иногда хладобуйвол подпрыгивал на десятки метров, пытаясь сбить голографического врага — я же в этот миг плавно скользил в тень, застывая над ледяной поверхностью. Пальцами я касался его «шкуры» через защитную перчатку и ставил клеймо — знак моей собственности. На его теле зажигался лазерный символ: «FRAN AL-RUBANI», пылающий голубым светом.
В этот миг в эфире зазвучал возбуждённый голос комментатора:
— Смотрите, смотрите! Как ловко уходит от хладобуйвола наш любимый матадор — Франческо Рашид аль-Рубани, гражданин Плутона и один из признанных тореадоров всей Солнечной системы! Ещё секунда — и его бы раздавило в ледяную лепёшку! Нет, не по рогам Торро Мутантусу наш Франческо! — голос, казалось, плясал от восторга. — Злобный бык поддевает хвостом кого-то... О, Господи! На льду остаётся какая-то смятка... Ох, беда! Это помощник Фредерик Мгамга из Республики Чад, мечтавший сделать карьеру пикадора! Увы, расплющило его так, что скафандр стал консервной банкой, а что стало с беднягой Фредериком — даже гадать не станем!..
Комментатор выдержал короткую паузу, потом продолжил уже торжественным тоном:
— Вечная слава Фредерику Мгамге! По решению председателя Дон Хуана Гонсалеса прямо сейчас он посмертно возводится в ранг пикадора! Пенсия по случаю смерти будет выплачиваться его любимой бабушке на Юпитере…
Публика в капсулах отреагировала мгновенно — тысячи экранов вспыхнули символами скорби, кто-то выпустил в небо черные дроны в форме свечей. Но всё это длилось недолго: внимание вновь вернулось ко мне и к зверю. Коррида не знает пауз — пока кровь не остыла, шоу продолжается.
Новость нелегка, но на корриде такие вещи — обыденность, и это надо принять без иллюзий. Не думайте, что меня не сотрясает страх; я такой же человек, как и все, просто научился не позволять страху вести меня за собой. Для тореадора это не позёрство — это навык: распознать дрожь в коленях и превратить её в тонкий прибор оценки риска. Многие коллеги идут иным путём — кто-то упивается допингом, кто-то полагается на химические стимуляторы, лишающие страха и притупляющие инстинкт самосохранения. Но это обманчивое храбрецтво: под наркотиком ты не видишь ловушек, не слышишь предвестий обрыва, и тогда смерть приходит быстрее, потому что ты стал придурком с оружием. Я же стараюсь балансировать на краю — не задушить страх, а держать его под рукой, как инструмент. Может, именно поэтому я остаюсь жив; может, потому что не переоцениваю свои силы и не стремлюсь доказать смелость там, где нужна осторожность.
И всё же осторожность необходимо даже на дистанции. Бой продолжался: хладобуйвол, наконец, отогнал фантомы и увидел меня во всей своей мерзкой ясности; теперь он знал, кто является источником обмана и кого следует стереть с поверхности. Его рев был такой глубины и силы, что на Земле он заглушил бы Ниагарский водопад; на Титане его можно было бы сравнить с Гборанским ливнем. Здесь, однако, звука нет — нет атмосферы, нет волны, которая бы донесла этот торнадо низких частот до человеческого уха. И всё же, если настроиться на нужную радиоволну, если перевести вибрации в электрические сигналы, то этот рык начинает пульсировать как посыл квазара: низкие гармоники, расщепляясь, превращаются в зубодробительный сигнал, который проходит через оборудование, через костюм и доходит до разума, как предсмертный боевой барабан. Тот, кто слышит его правильно, чувствует не просто гром — он слышит планету, которая шевелится.
Грунт под зверем содрогался так, что сейсмодатчики показали рекордные значения — отголоски, сравнимые с вулканической активностью. Внутри Торро Мутантуса, казалось, жил вулкан: в его груди бурлили вспышки, из каналов вырывались плазморидные струи, кристаллические плазмы переливались и кипели. Каждый его шаг давил лед, как сапог гиганта печатает землю; каждая волна от удара отдавала в хребтах арены, и я понимал: меня готовы растерзать на части, и теперь моя задача — погасить этот очаг ярости, увести бешеную массу в ненужную траекторию, не дать ей прорваться через внутренний круг. Я готовил свои движения, свёл дыхание в узел и молча шепнул молитву: «Да поддержит меня Святая Матрона Сатурианская-Вторая!» — не столько в надежде на чудо, сколько как ритуал собранности, способ замкнуть мысли и привести тело в строй.
Мне надлежало держать монстра в пределах круга, кружить его, показывая публике пластичность поединка — я должен был сделать из грозы красивый танец, и раньше в этом был лучше самого «Хосенито-дракона». Толпы аплодировали, камеры охотились за каждым моим движением, ставки на тотализаторе вздымались как напорный фонтан, и мне было приятно — но время гордости коротко. Торро Мутантус оказался настолько разъярён, что начал теснить меня к краю внутреннего круга. Я не стал терять ни секунды и выдернул первую термобомбу.
Взрыв был точечным и зверским: термобомба высвобождает фазу сверхтепла, вспышку, которая мгновенно плавит лёд и подплавляет полуметаллические слои на теле существа. Удар попал точно в морду — лед и металл зашипели, трещины расползлись, и я видел, как сверху уходит половина челюсти: огромная ледяная губа, с армированными рогами, обрушилась, как срезанный козырёк. Пыль, пар и свечение разлетелись, из раны хлынули синие кристаллические хлопья, и место, где только что сидел зубастый ряд, стало зияющей пустотой. На время это казалось победой: зрители в капсулах вздохнули — их экраны показали крупным планом этот акт разрушения, и сотни рук устремились к тотализатору, ставя на меня.
Но Торро Мутантус — это не одно лицо, не одна челюсть; он не живёт по правилам простых существ. Едва я опомнился, как в другом конце его массивной головы вытянулась новая морда — более зловещая, с клыками шире бывших, с зубьями, похожими на пилы из обсидиана. Новая пасть возникла внезапно, как перерождение, и её клыки, сверкая в прожекторах, уже пытались откусить мне ногу. Я успел в последний момент оттолкнуться реактором на спине — импульс оторв;л ботинок от поверхности, и ледяной зуб прошёл там, где до секунды назад была подошва. Нога дрогнула в костюме, датчики запиликали аварийными кодами, и горячее, странное чувство — смесь боли и адреналина — посмотрело мне в лицо. Я понимал ясно: промахнись теперь, и не будет ни памяти, ни славы — только лёд и пустота.
Я не рассчитал силу инерции и на развороте меня занесло: ботинки с «гвоздями» соскользнули по полированному льду, корпус скафандра ударился о ледяной валун, и я рухнул. Удар был такой, что в голове заискрило; горячие волны боли побежали по рёбрам, и я сразу представил себе, сколько синяков и гематом украсит моё тело после этого вечера. Сознание на мгновение затуманилось — мир размывался в кружение света и тени, я мотал головой, пытался восстановить зрение и собрать уползающие друг от друга мысли; каждый вздох казался дорогой, и в это время я терял бесценные секунды.
Торро Мутантус не стал медлить: он занес надо мной ногу, готовый раздавить как насекомое. В куполах капсул кто;то у;жался, несколько женщин невольно вскрикнули — их лица в визорах побледнели. Я инстинктивно включил системы «сороконожка» — тысячи микроподвижных щёточек и вибраторов на внешней поверхности скафандра, они за доли секунды подхватили меня и, вибрируя, выплюнули словно из кустов на безопасное расстояние. Торро, казалось, не понимал: как матадор мог так вдруг исчезнуть с прежнего места? Он на мгновение застыл в удивлении, затем снова ринулся вслед. Я включил ракетные двигатели и, дернув корпусом, сделал финт прямо у его челюстей; в движении выхватил специальный нож и отрубил около двадцати рогов;пластин — первые трофеи с его бронированного корпуса. Они отлетели искрящимися осколками, и на долю секунды я почувствовал, что жив и снова держу инициативу.
Монстр в ответ подпрыгнул от злости, и земля снова задрожала: сейсмодатчики зафиксировали импульс, который вдалеке вызвал колебания купола геологического лагеря — представляю, какая там началась паника и какие взвизги подняли испуганные геологи. Я кружил над тушей хладобуйвола, махал капоте, пытаясь сохранить его в круге, но зверю всё это наскучило: он стал оттеснять меня к внешней границе, будто собирался скрыться от надоедливого противника. Тогда в игру вступили пикадоры на лошаронах.
Они влетели словно рой железных всадников. Лошароны — мощные механические скакуны с гидроприводными ногами и магнитными щипцами — бросили в зверя электрические пики. Сто пятьдесят миллионов вольт — для такого существа это едва ли не щекотка, но при знании болевых точек можно развернуть траекторию. Один из пикадоров сумел найти уязвимое место: он вонзил пику, подал разряд, и Торро содрогнулся, как от удара тока по нервам. Рогами он тут же пронизал лошарон и пикадора и, мотнув головою, откинул их в сторону.
Из воздушной замедлённой съёмки, что я видел в тот миг, механизм остался лишь груду искорёженного металла — гидроблоки, порванные приводы, разорванные оптические каналы. Пикадор же… я видел, как тело его было разорвано и разделено на три части; деталей распада я не хочу вспоминать — этого достаточно, чтобы сердце сжалось. Его звали Баходурос Гнильян Мусаес, и, если честно, мне было более досадно не то, что он погиб, а то, что он вообще оказался в команде. Тип был мерзкий: лживый, подлый, и я никогда не брал бы его к себе. Но мой продюсер настоял — человек этот оказался «близок» его дальнему родственнику, о котором продюсер знал лишь по рассказам из семейных баек. Я предупреждал: у Мусаеса были умственные, моральные и физические недостатки, которые могли стоить мне жизни и подорвать авторитет всей команды. Меня тогда слушать не стали — и вот результат.
Да, родственные связи взяли верх в этом неразумном конфликте, и Баходурос Гнильян Гнильян Мусаес принял участие в первой и — о, счастье! — последней для себя схватке с Торро Мутантусом. Конечно, он добился своей цели — остановил зверя, но сделал это по;детски и необдуманно: заранее не рассчитав траекторию отхода, он уколол хладобуйвола в… интимную часть, что для пикадора и матадора считается недостойным, даже позорным поступком. Такие очки обычно не засчитываются, а поведение запятнанное — стыдное. К счастью, гибель Мусаеса сняла с меня этот пятно бесчестия: все внимание сразу переключилось на пятерых пикадоров, которые старались защитить меня броней лошаронов от ярости Торро Мутантуса.
Второй пикадор выстрелил термопикой прямо в морду зверя, но Торро от ярости сплюнул на него. Слюна была чудовищной смесью кислот и ферментов, обладающей способностью мгновенно разъедать даже броню шестой степени устойчивости: металл пузырился, трещины расходились по всем соединениям, а пластиковые и композитные элементы просто плавились и испарялись. Пикадор, не успев уклониться, был буквально «стертый» на молекулы: куски живой плоти расщеплялись так, что на глазах превращались в дымящуюся, почти прозрачную субстанцию. Лошарон же, лишившись управления, скакал по поверхности Плутона ещё неделю, пока не застрял в расщелине в трёхстах километрах от арены. Мусорщики, по слухам, нашли это искорёженное устройство и сдали в металлолом — восстановить его было невозможно.
На этот раз мне было по-настоящему жаль пикадора: он был сыном моего одноклассника — неплохой парень, хоть и порой немного заносчивый. Третий пикадор едва успел включить оборудование, как Торро Мутантус сбил его на лету. Монстр выпустил из своего организма гейзер кишечных газов — огромные столбы метана и плазморидных примесей, которые вырывались под давлением из многочисленных ответвлений толстых кишок, порой прямо рядом с мордой. Газ был взрывоопасным: соприкосновение с горячим мотором лошарона вызвало мгновенное воспламенение, и взрыв расколол пространство вокруг. Сила взрыва была такой, что десяток зрителей в антигравитационных капсулах был разметан, а меня саму откинуло на сотню метров. Я чудом остался жив, а пикадора не спасли даже остатки атомов — он исчез полностью, оставив после себя лишь череду взорванных и искорёженных материалов.
Хладобуйвол не на шутку разъярился: каждая новая потеря пикадора только подливала масло в его вулкан гнева. Я же, скользя по поверхности в реактивном костюме, ощущал на себе всю стихию бешеного монстра — адреналин зашкаливал, и каждый мой шаг решал, выживу ли я или окажусь следующим в череде катастроф.
Таким образом я остался без пикадоров — и эта утрата сжала мне сердце: каждый из них был ребёнком чьей;то матери или отца, частью команды, часть которой я чувствовал как собственную плоть. Но арена не терпит сожалений, и вместо них в бой вступили двое новых помощников — бандельеро, лица лёгкие и опасные, как ночные мотыльки. Мы должны были выполнить вторую часть битвы, известную на всех аренах как терция бандерилий. Для зрителя это была редкая возможность увидеть, насколько глубоки и беспощадны глубинные инстинкты Торро Мутантуса: зверь не должен был лишиться своей силы, его ярость должна была остаться измеримой и зрелищной, но без того, чтобы он нарушил рамки круга. По степени опасности это был высший уровень — здесь гибель всей группы, включая матадора, была не гипотезой, а вполне реальной вероятностью. Именно поэтому каждый манёвр требовал от нас полной точности, и даже небольшая ошибка могла обратить шоу в катастрофу.
Бандельеро подпрыгивали над поверхностью на ранцевых двигателях, их фигуры мелькали, как тени в ночи; они метали короткие, острые дротики, пронизанные биотоксинами и нейтрализующими полями. Дротики вонзались в плоть зверя, дробя нервные волокна и посылая по телу Торро Мутантуса волны иррадиации — это не просто причиняло боль, а буквально заставляло организм потреблять энергию с невиданной скоростью, поднимало метаболизм в красную зону. Животное начинало вертеться на месте, прыгать, плеваться кислотной слюной, рыть канавы своими могучими лапами, выпускать столбы газов, и из его боков сотрясались электрические разряды, срывающиеся в форму шаровых молний. Моё дело в эти минуты было не убить, а удержать: кружить зверя по кругу, демонстрировать публике красоту борьбы, отсекать его попытки прорваться и одновременно оставлять ему пространство, чтобы он не перешёл в неконтролируемую футуристическую ярость. Между ударами я подходил достаточно близко, чтобы провести по его коже специальной маркерной ручкой — оставлял на туше знак «Матадор ФРаР», то есть «Франческо Рашид аль;Рубани» — метка, знак собственности и вызова. Это был не акт хвастовства, а старинный ритуал: отмечая зверя, я подтверждал, что именно с ним велась схватка, что именно моя рука водила плащом над этой мясистой стихией.
Хладобуйвол пытался достать меня рогами и зубами, хлестал гибкими отростками;хвостами, но чаще промахивался — я летал между когтями и челюстями, вычерчивая кривые, которые спасали мне жизнь. Сердце стучало в груди так резко, что мне казалось — его слышат даже камеры, оборудованные сверхчувствительными микрофонами; ладони прочно сжимали рукоять ножа, а мышцы, казалось, работали в предельной концентрации. Я боялся — это было ясно и честно: боялся неверного шага, не того разворота, неверно расчитанного импульса реакторов. Ошибка — и скафандр сломается; ошибка — и не спасёт ни броня, ни закалка, ни вера. Тем не менее удача в ту ночь была ко мне благосклонна: каждый рискованный манёвр, каждое приземление, каждый выдох совпадали с тонким балансом между смелостью и расчётом.
Когда подошла третья стадия — терция смерти — воздух вокруг стал плотнее от напряжения. Это была кульминация, точка, где решается судьба не только бойца и зверя, но и всей истории, что сейчас разворачивалась на глазах тысяч. Я выкрикнул в эфир, чтобы мой голос прошёл сквозь фильтры и эхосети: «Я посвящаю этот бой своей возлюблённой Мариэтте!» — и бросил шляпу, стилизованный элемент моего гермошлема, на лед. Шляпа упала «дном» вниз — у тореадоров это считалось добрым знаком, приметой удачи; в тот момент я почувствовал, как тонкая нить надежды натянулась в груди. Кто такая Мариэтта, никто на Плутоне толком не знал: она жила на орбитальной станции у Юпитера, их судьба была связана с межпланетной киберсетью, перепиской, обещаниями и голосами. Она обещала выйти за меня замуж, если я вернусь живым — и это обещание было проще любого крестного знамения. Оно давало мне цель, осязаемую и болезненную, которую я не мог предать.
Мои слова тут же разнеслись по журналистским консолям: репортёры, блогеры и хроникёры запустили серию статей и заметок, уже подготавливая заголовки и клише о героизме, любви и безумии. Камеры сменяли ракурсы, дроны пролетали всё ниже, а внутри кабинул — в тех самых капсулах, где сидели мои поклонники и враги — уже поднималась волна цифровых эмоций: кто;то посылал знак благословения, кто;то ставил ставку в последний момент, а кто;то молча готовился к появлению финального акта. Я почувствовал холод в животе, но вместе с ним — необычайное спокойствие: когда всё вокруг превращается в шум, в свист и в математику ставок, остаётся одно — твоя рука, твой выбор и мгновенье, в котором судьба решает, быть тебе или стать частью легенды.
Я схватил шпагу — массивное оружие с встроенным энергетическим разрядом, которое могло разрезать металл и лед как бумагу, и рванул на Торро Мутантуса. Монстр устремился мне навстречу, и мы мчались навстречу друг другу с такой скоростью, что столкновение породило бы взрыв, сравнимый с небольшой сверхновой на поверхности Плутона: ледяные кристаллы разлетались бы во все стороны, создавая огненно;снежную бурю. Мои приборы на скафандре нащупали в теле хладобуйвола тот самый мозг, на который следовало воздействовать: зеленое пятно вспыхнуло в самом низу организма, между массивными лапами, словно маяк среди хаоса.
На полной скорости я сделал «бочку», закрутился «штопором», увернувшись от ударов хвостов, миновал кучу игл, на которых были нанизаны тела охотников, что пытались поймать Торро Мутантуса для корриды несколько дней назад. С невероятной точностью я влетел в узкую щель между поверхностью планеты и телом зверя — этот трюк назывался «Эль-энкуэнтро», один из самых опасных элементов умерщления. Мозг находился рядом, и я вонзил шпагу. Казалось, победа была на моем боку — сердце бешено колотилось, адреналин зашкаливал, пальцы сжимали рукоять, а глаза слились с зелёной точкой в теле зверя.
Увы, это оказалось ловушкой, оптической иллюзией. Мозг мгновенно переместился на другую часть тела, а шпага поразила лишь фантом, ложное пятно. Три мощные лапы молниеносно схватили меня, сжимая так, что экзоскелет скафандра скрипел, издавая оглушительный металлический скрежет. Шпага сломалась пополам. Мощные вращающиеся челюсти зажали воздух у самой моей головы, готовясь раздробить на мелкие куски. Торро Мутантус торжествовал: согласно древнему обычаю, в случае его победы зверь получал свободу и оставался в живых.
«Все, конец, свадьбы не будет!» — обречённо пронеслось в голове, когда я почувствовал, что никакая сила экзоскелета не способна устоять против хватки этих лап. Никто из оставшихся помощников не рискнул прыгнуть на зверя, чтобы вытащить меня. Все наблюдали из безопасной зоны — и, честно говоря, я понимал: моя профессия всегда связана с возможной гибелью. Если уж не везёт, то не везёт — свидетельство тому стоял на арене памятник «Хосенито-дракону».
И в этот момент, когда смерть казалась неизбежной, перед глазами вспыхнуло милое лицо Мариэтты — её голос, её смех, её обещание ждать меня, если я вернусь живым. И вдруг в этом образе промелькнула мысль: возможно, удача решила сделать ставку на меня… или на чудо.
— Держись, братишка! — раздался крик, и перед мордой Торро Мутантуса промелькнуло тело, сыпавшееся «бандерьилями» прямо в зверя. На мое изумление, это был Сергеус Фисташкин а-ля Новгородис, летевший, как огненная комета. Он не мог допустить, чтобы один из лучших матадоров планеты погиб так печально, и решил оказать мне поддержку. Сергеус отвлекал зверя «увеселителями» — снарядами с напалмом, вызывая у Торро Мутантуса болезненные спазмы и всплески ярости. Тот рвался к нему, огрызался, выплёскивал ядовитую слюну, которая, к несчастью, пару раз попала в зрителей. Но Сергеус был не лыком шит: он умело уворачивался от ударов, крутился в воздухе, крича что-то на русском языке, а автоматические лингвисторы выдавали лишь короткие непереводимые звуки, словно эхо из другой реальности.
Такое вмешательство было вне правил: матадоры не помогают друг другу, ведь каждый соперник для другого — потенциальная угроза. Но правила иногда можно переписать на ходу, и Сергеус сделал это своим поступком. Два маэстро на одно животное — редкость, и хотя убить зверя должен был я, матадор, который начал бой, помощь оказалась решающей. Сергеус сделал эффектный вираж и сбросил мне свою шпагу прямо в руки. В тот момент мозг Торро Мутантуса, который мгновенно сместился вниз, оказался в поле досягаемости. Я вонзил острие прямо в зеленое пятно, и миллионы вольт искры мгновенно поразили жизненно важный орган хладобуйвола.
Зверь задрожал всем телом, из него вырвались тысячи газогейзеров, взметнувшиеся в воздух как миниатюрные фонтаны лавы и льда, которые поднимались над поверхностью Плутона. Он замертво рухнул на снег, создавая глухой гул при падении. Тысячи глоток восторженных зрителей потрясли эфир, а небо озарилось феерией петард, выпущенных из антигравитационных капсул. Телевизионщики снова и снова прокручивали последние секунды схватки, особенно момент, когда я, выкарабкавшись из мёртвых объятий зверя, оказался на поверхности. Сердце бешено колотилось, разум еще не отошёл, но я был счастлив: мне удалось поразить Торро Мутантуса со второй попытки.
Мои «бандельерос» аккуратно отрезали части тела зверя и уложили их в охлаждаемые емкости для трофеев. Саму тушу накрыли сетками, и два десятка тракторов поволокли её в удалённую часть Плутона, где хладобуйвола ожидала участь — его съедят сородичи или более мелкие хищники планеты.
Я подошёл к Сергеусу, скромно стоявшему у кромки арены, и обнял его, насколько позволял костюм. Во всеуслышанье я заявил:
— С этого дня Сергеус Фисташкин а-ля Новгородис — мой званый брат! Я горжусь тем, что мой брат спас мне жизнь!
Зрители подняли волны цифровых аплодисментов, камеры фиксировали наши лица, а мы стояли среди льда и пустоты Плутона, понимая, что только что стали частью истории — легенды, которая переживет века.
Из глаз Сергеуса скатилась одна большая слеза — не показная, не для камер, а настоящая, горячая и неудержимая; я видел, как она блеснула в свете прожекторов и упала на лед, мгновенно замерзнув. Эта слеза была свидетельством благодарности, и она тронула меня глубже любых слов. Слезы умиления и радости полились и от моих поклонниц в капсулах, и даже от самого председателя — главаря мафии, чьё лицо обычно оставалось холодным, как счёт в банке. Он стоял в своём куполе, сжимая палец на кнопке, и впервые за вечер его губы дрогнули в едва заметной улыбке.
По итогам тотализатора мне полагалось три миллиона плутоновских таллеров — сумма, которая на Земле означала бы безбедную, почти королевскую жизнь. Я считал своим долгом перевести половину этой суммы на счёт Сергеуса; он отнекивался, говорил, что это лишнее, что «матадор матадору — брат и друг», что он не просил награды. Но я уже давно перестал слушать отговорки, которые мешают делать то, что верно в глубине груди. Банк провёл транзакцию мгновенно — цифровая магия двадцать третьего века, и баланс на его счёте мигнул подтверждением. Карьера матадора, по сути, была законченной — по крайней мере этот поединок вошёл в хроники, и теперь можно было думать о будущем.
Оставшуюся сумму я собирался потратить на покупку жилья на Земле и на свадьбу с Мариэттой. Я видел себя уже в другом свете: дом у моря, пахнущий рассками и смолой, гости в старых костюмах, и она — с голосом, который я слышал только через киберсеть, — выходящая ко мне под другой звёздой. Мы переписывались, обменивались обещаниями и мечтами; её имя уже было для меня священным, и мысль о ней помогала мне дышать, когда лед и металл вокруг начинали задушить.
Но это было потом. Сейчас я включил двигатели и, под аплодисменты и электронные крики тысяч зрителей, сделал круг победителя над мёртвым Торро Мутантусом. Лёд под собой сыпался искрами, зелёный дым размывал очертания падшего гиганта, и в этот момент я чувствовал себя сверх всякой реальности: и сильным, и смертным одновременно. Я полетел к городу, ожидая приём триумфатора — но на входе меня встретили не поклонники. Перед воротами стояли люди с оружием в руках: представители «Общества за спасение Торро Мутантуса». Они были самые ярые противники плутонской корриды, те, кто видел в каждом нашем поединке не искусство, а варварство; они считали меня врагом всего живого, стоящим в ряду с «Хосенито;драконом» — и, по их мнению, чуть ли не на втором месте в списке виновных. Их лица были закрыты масками моральной праведности, а руки — холодны от стержней оружия.
Вот с ними мне предстояло провести очередную «битву» и здесь ставка опять была моя жизнь...
(23 января – 6 марта 1987 года, Ташкент,
Обработано 21-22 марта 2015 года, Элгг,
Переработано 30 октября 2025 года, Винтертур)