Проблема Мафусаила

Вот задача о мальчике и генерале. Мальчик рвал яблоки в саду, его поймал садовник и выпорол. Мальчик вырос, стал офицером, получил медаль и вспомнил, как когда-то в детстве его выпорол садовник. Офицер постарел, выслужился до генерала и пишет в мемуарах о том, как получил первую медаль. «О чём-то я тогда подумал; вспомнил что-то, что ли?» — думает старый генерал, но не может вызвать в памяти тот случай из детства. Вопрос: генерал и мальчик — одна и та же личность?

Расширим задачу. Возьмём библейского пророка Мафусаила, прожившего, согласно Писанию, 969 лет. Принимая, что способности человеческого мозга по удержанию информации ограничены, представим себе, что в течение этого неполного тысячелетия личность пророка постоянно меняется по принципу мальчика и генерала: всё происходящее забывается: что-то раньше, что-то позднее, от каких-то вещей остаются лишь смутные реминисценции, и к середине тысячелетия Мафусаил не помнит событий начала своей жизни, того допотопного детства, юности, и воспринимает себя плывущей в непроницаемой толще времени золотой рыбкой, обречённой видеть фигуры и картины за толстым стеклом существования и по прошествии физиологически обусловленного времени забывать их.

Продолжим наблюдение, промотаем плёнку ещё на столетие. Видим Мафусаила, склонившегося над паспортом: почему меня назвали Мафусаилом, и кто, собственно, меня так назвал? Это очень странное имя, и ни у кого вокруг нет таких имён. Лучше я буду звать себя Петром. И вот исчезает ещё одна нить, которая связывала нашего старца-генерала с обречённым стать старцем юношей. Ещё кое-что остаётся: остаётся тело. Падая с яблони, мальчик зацепился за забор, и на внутренней стороне предплечья остался рваный шрам. Старец Пётр задумчиво рассматривает неровную белесую дугу на коже и напрасно пытается вспомнить: след ли это от косого удара палашом в кавалерийской атаке? попытка ли самоубийства? Да-да, вот про самоубийство ему придёт в голову.

Но самоубийство — грех, Мафусаил, и от греха тебя ограждает суровая умозрительная природа условий нашей задачи. В нашем жестоком умственном эксперименте ты получил полное и бесконечное бессмертие с сохранением возможностей своего тела на момент приобретения бессмертия (скажем, тридцать лет). То есть старцем ты будешь лишь в умственном смысле, а в физическом тебя ожидает вечная, и я имею в виду вечная, молодость. Ты рад этому, Мафусаил? Вижу, вижу.

Здесь я выступаю как Мефистофель, соблазняя Мафусаила к принятию правил моей игры. Делаю я это лишь из любви к искусству, потому что наш подопытный всё равно не может отказаться; участие его в моей затее уже предопределено. Подношу ему перо, и вот Мафусаил подписывает контракт, из щегольства — кровью, как будто это он сам решил :) Ранка, которую я ему, как врач, прокалываю в пальце, будет его последней раной. Контракт вступает в силу с момента подписания. В нарушение законов мироздания тело Мафусаила, сохраняя все способности и качества, становится неразрушаемым. Определим неразрушаемость как мгновенное восстановление состояния, предшествующего разрушающему действию, без последствий. Я предлагаю Мафусаилу опустить руку в любезно подготовленное ведёрко с жидким азотом. Не бойся, Мафусаил: столь примитивная подлость была бы в стиле Бенни Хилла, а не дьявола. Ты помнишь, кто такой Бенни Хилл? Мафусаил долго колеблется, а затем, зажмурившись, суёт руку в ведёрко, вскрикивает от боли (её никто не отменял — звон литавр, короткий треск барабанов, смех в зале), вытаскивает — и с удивлением смотрит на абсолютно здоровую руку. На ней лишь шрам от падения с яблони да красная точка на подушечке пальца. Что, нравится? Ну-ка, попробуй ещё раз.

На этом мы оставим Мафусаила наслаждаться жизнью, ведь первые несколько столетий наш герой будет чувствовать своё имманентное превосходство над окружающими, будет втягиваться в безумные авантюры, зная, что они ничем ему не грозят, будет легендой, будет героем, и так, в упоении, как гонщик, проносясь по виражам жизни, будет наслаждаться бессмертием, пока с удивлением не увидит ранки на своём пальце и не вспомнит, откуда она взялась. Шрам, шрам! — с удивлением воскликнет Мафусаил, разглядывая предплечье, и ужас охватит его, так как своё тело вдруг покажется ему не своим, а будто взятым напрокат у кого-то другого, кого-то, находящегося за пределами понимания, кому его предстоит вернуть по истечении установленного срока для передачи новому владельцу. Но ведь новый владелец — тоже я? — может подумать Мафусаил, и здесь его встретит наша задача о мальчике и генерале, тонкая улыбка Мефистофеля и — ба-дум-тс.

---

Проходит жизнь за жизнью, со всегда новыми домами и техническими устройствами и бесконечно повторяющимися любовными историями: меняются поколение за поколением внуков, правнуков, пра-пра-пра… пока не забываешь их считать, как забываешь считать овечек, засыпая. Менять имена, паспорта и родины — дело техники; сложнее отделаться от медного ключа в подкладке старого пиджака, который нашариваешь вдруг и понимаешь, что чем-то этот ключ был тебе дорог, чем-то был родным: ведь не зря ты взял его с собой из того (источник?) разрушенного дома, не зря бережно положил в этот пиджак, которому сто лет в обед. А ведь ещё остаются старые фотографии, на которых ты — будто на маскараде, с похожим на своё, но неуловимо чужим лицом, одетый во что-то невообразимое, и трость-то, трость, — и тут же застарелым щемящим чувством отдаётся в ладони знакомый удар, передаваемый в руку по отрезку трости от давно заасфальтированной мостовой.

А вот ещё есть дневники: старые, жёлтые, на проржавевших скрепках, в рассыпающемся переплёте тетради, в которых, предположим, ты решил обмануть память и фиксировать основные происшествия самого незначительного дня — хотя бы на манер дневников Пипса или Николая II: «встал в семь утра. Позавтракал овсяной кашей с кофе. Работы не было, полдня играл в компьютер. К вечеру, несмотря на то, что голень всё ещё нестерпимо болит, сходил в Ашан, купил поесть и бутылку рома (йо-хо-хо).  Thence homeward, then dined and so to bed». Через десять лет ещё помнишь, ещё можешь воскресить в памяти почти каждый, даже самый незначительный день по такому безыскусному описанию, через пятнадцать — уже далеко не каждый: обыкновенные дни сливаются в один образ лета или осени, с парой каких-то занятий, кроме которых, казалось, всё это время ничего и не делал, с особым визуальным образом дома, семьи, города и каким-то, не связанным ни с чем, особым запахом, который через многие годы ударит внезапным обманом рецепторов и заставит вздрогнуть — где это я? Через двадцать лет вместо сезонов будешь помнить только год целиком. Через пятьдесят лет — десятилетие, а потом уже и того меньше, и через сто, сто пятьдесят лет будешь уже рассматривать пожелтевшие страницы, написанные чужим почерком, как взятую в библиотеке книгу; разве что кольнёт изредка, когда, начиная новую тетрадь дневника, в слове «ездил» бессознательно потянется перо за ятем.

Или вот ещё во сне: там, где навсегда, казалось, утраченные, уплывшие от тебя воспоминания возвращаются своей тенью, и, просыпаясь, какое-то время не понимаешь, в каком ты доме. Вот так приснится, бывало, кто-то давно умерший, и просыпаешься и думаешь, что сейчас вот подниму голову с подушки, и вон там будет старый шкаф, вон там —  телевизор, а там — окно; а поднимаешь — окно совсем в другой стороне, и пейзаж за ним другой, и дымом растворяется ещё мгновение назад такая связная, цельная картина давно ушедшей, не существующей уже и в памяти реальности. Смерть воспоминания, последний вздох, слабая судорога — вот же, к чему только вспомнилось: у бабушки был железный напёрсток и толстая игла (она называла её цыганской). Я как-то проколол этой иглой себе палец.

Некоторые воспоминания плавают не привязанными ни к чему отрывками, как тюль в медленном потоке воздуха: например, вспомнишь рощу над обрывом и прикосновение руки к плечу, слабое и нежное, и вот что интересно: не вспомнишь ни лица, ни личности той женщины, но вспомнишь — да-да! — белую перчатку до локтя с тремя пуговицами на предплечье и вспомнишь то внезапное чувство дежавю, ницшеанского вечного возвращения, ощущение, что это прикосновение пробудило какое-то ещё более старое воспоминание… но какое — этого сейчас точно не вспомнить, то, первое (первое ли?), невообразимо далёкое воспоминание давно погрузилось с поверхности памяти в глубины времени, которое дна не имеет, и так опускается глубже и глубже, и самой длинной леской его уже не выудишь, и на тех чёрных глубинах его окружают страшные раздутые рыбины с фонариками на длинных хоботках. Это химеры забвения.

Бесконечное забывание себя, века смутных, беспорядочных воспоминаний, напоминающих сон; попытки занять себя то тем, то этим, постепенное отчуждение от начинающего меняться сначала ментально, а потом и физически человечества, а затем, промежуточным апофеозом — закат взорвавшегося Солнца в половину неба, жёлто-бурое огненное поле, протянувшееся над пустой, выжженной и растрескавшейся равниной безжизненной Земли, по которой я буду ходить, бессмысленно собирая остатки цивилизации, к которой когда-то принадлежал, и, сам не осознавая объемлющего меня ужаса, буду прижимать к груди и ласкать телефонный провод, монету, ржавые гвозди, гайки и скобы. Я буду ласкать эти вещи, уже не понимая их настоящего происхождения и связывая их с теми вещами, которые мне когда-то, за чудовищной толщиной тысячелетий, были мне дороги. Мои глаза будут таращиться в огненную темноту, и вихри безумия будут хохотать в голове. Отравленный раскалённый газ будет без толку жечь мои неуязвимые лёгкие, глазницы будут разрываться, не лопаясь, и лишь одно желание будет бесконечно прорезать моё упорно бьющееся сердце.