ИЗБРАННЫЕ СТИХИ
ДИОНИСИЯ — ВАКХАНАЛИЯ В НОЧНОМ КЛУБЕ
Любуюсь возвращеньем древних чар
На пире в честь любимца Диониса.
Мне чашу обожжёт опять гончар,
И урожай фалернского уж близок.
Хитоны примеряет рой менад.
Три грации выходят из-за ширмы.
Суровый Зевс по-юношески рад
Такой любви к его родному сыну.
Сам Дионис, вкушая дифирамб
Козлиного талантливого хора,
Готов швырнуть последний свой талант
На праздничность народного задора.
Менады окружат весельчака.
Ударят меднозвонкие кимвалы.
И кто то крикнет тост наверняка,
За Диониса оглашая залу.
А в эйфории доблестных побед,
Когда рубили греков тут сразмаху,
Не Дионисом праздничный обед
Враги назвали, а по римски Вакхом.
И рой менад, и граций, и харит,
И заскочивших дерзких лесбиянок
Был назван ими без больших обид
Весёлой пляской ветреных вакханок.
Смешались греки с римлянами тут,
И Вакх смешался с Дионисом древним.
Неважно как теперь их назовут.
Ты, главное, не думай суеверно,
Что эта радость — твой смертельный грех.
Не может радость быть грехом досужим.
И кто б ты ни был, римлянин иль грек,
Пускай тебе вакханки тут послужат!
УКОР В ДЕНЬ КОСМОНАВТИКИ
Ко мне в окно заглядывает птица
С тревогою в малюсеньких глазах...
Что появилось, люди, в наших лицах
Такого, что внушает птицам страх?
Я к зеркалу с вопросом этим птичьим,
Пытаясь улыбнуться, подхожу.
В благообразном, вроде бы, обличье
Я варвара внезапно нахожу.
На первый взгляд,— учитель как учитель,
И даже поволокою — мечта.
А глянешь в душу — сущий разрушитель,
Все девяносто рушащий из ста.
И как смотреть в глаза небесной птахе,
Когда ты ей пути изгадил все
В своём большом, космическом размахе,
С восторгом на газетной полосе?
ВНОВЬ
В сравненьи с минувшим осталось так мало,
Что я разглядеть уже даже не смог.
Безумства любви улетели за скалы,
И в душах гуляет ночной холодок.
Мы стали спокойнее. Сердца внезапность
Засечки оставила — сетку морщин.
Но летним жасмином как прежде запахло:
Ты в волосы вколешь пьянящий жасмин.
Духов не терпевшая, «Душно ведь» — скажешь,
Дыхание лёгкое мне подарив...
Двух тонких минут мы не выдержав даже,
Во вспышке касания вместе сгорим.
ВЕРА
Раймунду Сабундскому,
испанскому богослову 13 века
Зачем мне божество в телесной оболочке?
Ну разве, для игры фигуркою, как в мяч.
И, вовлечённый в спор, поставлю в нём я точку,
Хотя у образов был ряд больших удач.
О, божество души, разлитой во Вселенной,
Его ни воплотить, ни описать нельзя,
Его нельзя постичь. Но только Высшей верой
Его я обрету, своей душой горя!
Всемирная душа — божественное царство.
Слугою быть его, вкушая благодать.
Когда же ощутишь восторг такого рабства,
Ты душу приготовь, чтобы её отдать.
ХЕЛЛУИН
У нашей чаши жизни есть глубины —
Далёких душ нетленные следы.
Мы их увидим в праздник Хеллуина
Как во спасенье наше от беды.
Нас разделяют три тысячелетия...
У древних кельтов пир на Новый год
Был осенью; и знали даже дети
О жертвах прошлому, чтобы смотреть вперёд.
У страшных масок жертвенных обрядов
Есть смысл — поминовение души.
Но чтоб она не встала с нами рядом,
Ты заклинанье древнее скажи:
«Спокойно спите, души, не мешая
Нам жить без вас, без горестных теней.
И свечи в тыквах в помощь урожаю
Зажжём мы для магических огней.»
...Забытых предков тени оживают
Слегка попировать на Новый год.
Когда ж помянем, сразу исчезают,
Чтоб мы спокойно двигались вперёд.
ЧТО-ТО БЫЛО?
Во тьму одиночества — руки,
Тебе дающие свет.
В бездну молчания — звуки
Тебе посылают привет.
Сверкнёт фантазия снова
В сосуде зимнего дня,
Рождая тёплое слово,
Желанное для меня.
Оно возникает где то
В трамвае из духоты
Тем самым началом света,
Что ждёшь с нетерпеньем ты.
С каким то нездешним взглядом
Плеснёт волною тепла.
О, как тебе это надо
В плену ледяного стекла!
Растает душевный холод,
Подснежнику дав намёк.
Я весел и снова молод,
От слякоти дня — далёк...
Но нет! Опять показалось
Под грохот стальных колёс,
Что что то к тебе прикасалось,
Дурманящее до слёз.
МОРОЗ — МЕФИСТО
Мороз к полуночи надрал мне грубо уши,
Огрел Москвою, как кастрюлей ледяной.
Мотивы тёплой радости всё глуше.
И только холод — Мефистофель мой —
Мне шепчет что то,словно в уши колет,
Бросает мне в лицо пригоршни льда.
А в небе равнодушная звезда
Мне только добавляет боли.
Но помню я, что совершает благо
Мучитель мой, меня терзая зло,
Хотя бы потому, что на бумагу
Я брошу стих, лишь попаду в тепло.
А память, моя добрая подруга,
От ледяного плена оградит...
Я веселюсь, смотря, как злится вьюга,
И та звезда в окошко мне глядит.
ЗИМНЕЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
Саше и Яне
Предвкушаю я это уже за версту
Из капканов всех пробок и уличных лап.
Ещё чувствую давящую густоту
Турникетов, толпы, ослепительных ламп.
Я ещё не дослушал троллейбусный сип
Тормозов, учащённых в кошмаре машин.
Но уже показалось, что город... красив
Тем, что даст превратиться мне... в апельсин.
Он меня отпустил, он меня не прижал,
В глубине своих шахт вагонеткой скрипя,
Ничего не спросил, ничего не сказал,
Оставляя в покое тем самым меня.
Так я к внучкам приехал, улыбкой светясь.
Вызывает их смех мой оранжевый вид.
Ощущаю с Природой я высшую связь,
И из тропиков смотрит библейский Давид.
Я, в зелёной листве преисполненный сил,
Вечно сладкий и вечно цветущий оранж...
Вот вот сбросит свою кожуру апельсин,
И девчонки войдут в карнавальный кураж.
Так рождается солнце их будущих дней
От ярчайших шаров и зелёной листвы.
И, себя ощущая гирляндой огней,
Понимаешь, что сделал нечаянно ты!
ЗЫБКИЙ МИР
Есть свойство исчезать у тишины...
Царит, бывало.(Что там королева!)
Забудешь о существованье гнева.
Смешаются реальности и сны.
Прольётся неземная благодать...
Но, как внезапный признак беспокойства,
Проявится её земное свойство,
Достаточно вороне заорать.
Есть свойство исчезать у доброты...
Окутывает нежной пелериной,
Как будто шлейф прелестной балерины,
А не чертей игривые хвосты.
Благие чувства, было, воцарят,
Сравнимые с наивною улыбкой.
Но исчезает этот призрак зыбкий,
Ведущий, как известно, прямо в ад.
Есть свойство исчезать у красоты...
Волнует и пленяет твою душу,
Чтоб ты вокруг не видел и не слушал
Других явлений звуки и черты.
И ты уже её поклонник верный,
Способный падать ниц пред красотой
До той поры, пока с одной чертой
Она вдруг не исчезнет эфемерно.
ОСЕННИЙ ВОЛЧОК
На дно души упал волчок
И, скрытную, он рассекретил.
Смеялись знающие дети
И знаки делали:»Молчок!»
Крутилась звонкая юла,
Будя во мне шальные чувства.
А ведь недавно было грустно,
Когтями кошка там скребла.
В саду, как будто в казино,
Деревья сыплют пятаками,
Играя выигрышем с нами,
Чтобы от сердца отлегло.
Волчок, осенний виртуоз,
Творит такое тут вращенье
Из добрых чувств, что всепрощенье
Охватывает вдруг до слёз.
Потянет с холода в тепло
От старых дровяных запасов.
Вкушай плоды обоих Спасов,
Смотря в дождливое стекло.
Синиц весёлый пересвист
Напоминает лето птичье
И соблазняет нежной дичью
Серьёзнейших заметок лист.
В окне хмельная доброта
От этих рыжих чар покровских...
И — вся в полосочках неброских —
Выходит кошка за кота.
БУЛГАКОВ
«Высокий стиль» в кавычках нос воротит
В лице серьёзной дамочки в очках.
Булгакова раскрыла эта тётя
И с первых строк почувствовала страх.
Как хороши любовные романы,
Где красота господствует и страсть.
А тут какой то регент полупьяный
Указывает, как под трамвай попасть.
И всё это с Пилатом вперемешку,
Пытающим вопросами Христа.
Над ней самой какая то насмешка,
Как будто у ней совесть нечиста.
У дамы беспокойство появилось
(Её бы понял умный Берлиоз),
Как над Садовой туча опустилась
Не понарошку, а вполне всерьёз.
И этот ужас с летнею уборной
От Варенухи передался ей.
И вот уж мысль не кажется ей вздорной,
Что от людей не стало вдруг теней.
Когда пришло знакомство с Маргаритой,
Гражданка побросала все дела
И стала вдруг для этого открытой,
Как будто мазь от чёрта приняла.
Почувствовав, что голову теряет,
Исторгла крик гражданка из груди.
Но, видно, Воланд нашептал не зря ей,
Что это, значит, счастье впереди.
И вот каким то фрачным господином
Её манит на небеса оно...
Вся суета помчалась сразу мимо,
Мадам летела с хохотом в окно!
БУНИНСКИЙ ПРИЮТ
Романс
У горы была любовь — старая терраса.
Пальма тоже полюбила кресло у стола.
Это был альпийский дом где то возле Грасса,
Там приют для Бунина Франция дала.
Только «холод, блеск, мистраль» ночью одолели.
«Золотой недвижный свет до постели лёг».
Сквозь мистраль мерещатся русские метели
И орловской бабочки сказочный полёт.
Окаянных дней топор изрубил Россию.
Только в грёзах Бунина Родина жива.
Как по цвету флаг похож красно бело синий,
Так и в языке порою близкие слова.
Как гостеприимна тут Святая Женевьева,
Русского писателя под крестом приют.
Через волны желчные бунинского гнева
Образ дивной родины строчки нам дают.
У горы была любовь — старая терраса.
Пальма тоже полюбила кресло у стола...
Женевьевой полнятся русских слов запасы,
Кое что из Бунина, добрая, взяла.
ЗЕЛЁНАЯ БЕЗДНА
Непогода бьёт дождём в окошко,
Верная служанка ноябрю.
Мне в глаза заглядывает кошка,
Я в её ответно посмотрю.
Видятся зелёные болота,
Где смешит кикимора вовсю.
Из кошачьих глаз поманит кто то
В бездну тайн доверчивость мою.
Но вернусь и вижу: подоконник,
В комнате я с кошкою один...
В продолженье таинства сегодня
Выпью на десерт бенедиктин.
АСТРАЛ
«...если бы мы грезили вместе с другими и случайно
грёзы наши совпали — что довольно часто бывает,—
а бодрствовали в одиночку, то можно считать, что
всё переставлено наоборот».
Паскаль.
Есть право первенства у сна.
И явью дорожить не надо.
В ней ценно то, что с нами рядом,
А так ли уж «изба красна»?
Паскаль в раздумии заснул,
С Коперником соприкоснувшись.
В полёт отправились их души.
К ним подлететь и я дерзну...
Какие бездны в наших снах!
Да есть ли наяву такие?
На нас взирают Всеблагие,
Как будто мы у них в гостях.
Как музыка нездешних сфер,
Во сне охватывают грёзы,
Порою вызывая слёзы —
Реальности живой пример.
И без начала и конца
Войду, не чувствуя границы,
Туда, где что то вдруг приснится
В предтече главного конца.
Перехожу в небытие
Так буднично и незаметно:
Слегка зажмуришься от света
И ощутишь глубины те!
ПАСТОРАЛЬ КУПЕРЕНА
Не то свистит, не то пищит
Пичужка в сумраке дождливом.
Намокли яблони и сливы,
И сад как будто весь дрожит.
У Франции лицо в слезах.
Уходит летняя пастушка.
А пасторальная игрушка
Заброшенной лежит в кустах.
Её забросят до весны,
Чтоб срезать дудочку по новой...
Потянет Куперена к дому
Смотреть талантливые сны.
Его прелестное ля-ля
Уходит с пажитей осенних.
Мелодия затихнет в сене,
В июльских благодатных днях.
С дружком пастушки — пастушком
Её запомнит некто третий
И передаст в наследство детям,
Играющим в Москве снежком.
Глаза, улыбкой осенясь
От этих дивных пасторалей,
Узнают главные морали
И с вечностью благую связь.
ДРЕМУЧЕЕ ЧУДО
Жанне
Странна привязанность девушки стройной
К срубам старинным глухой деревеньки,
Где неприлично, почти непристойно
Место отхожее без всякой скамейки.
Девушка любит столичные изыски,
Милой Европы пикантные штучки.
Тем удивительнее близость ей
Досок, шершавящих нежные ручки.
Что же за магия русской глубинки,
Скотных дворов, от навоза зловонных,
В лес уводящей заросшей тропинки,
Ликов старушечьих в недрах оконных?
Сотнями лет это чудо дремучее
В старой деревне скрипит, не меняется,
Пьяною склокой терзая и мучая,
Божиим детищем притворяется.
Но почему эта магия странная
Сердце волнует французских туристов?
В плен забирает наивность шарманная,
С виду нелепая, неказистая.
Может, красивая девушка русская
Душу волнует корнями дремучими,
Чем то сравнимая с вазой этрусскою,
Самою древнею, хрупкою, лучшею?
ВЫ, КОШКА, — СФИНКС
Чудо-кошка на плоской крыше —
Мой египетский сфинкс, мой мираж,
Африканской террасы выше
Виден профиль мифический ваш.
Вы проходите, кошка, в мире
В отрешённости древней своей
По двору, по ветвям, по квартире,
Что то явно тая от людей.
И не знает никто, что таите
В этом чуде раскосых глаз,
Вызывая трепет в пиите,
С тихим страхом глядящим на вас.
Дайте, кошка, мне вашу загадку:
Я так тоже ходить хочу,
Чтоб довольствовался этот гадкий
Мир лишь тем, что хожу и молчу.
CТУДЕНТКА
Узора иглы хрупкие острее
Застывшего оконного стекла.
Студентке зябко. Тянется к апрелю
Мечтательницы бледная щека.
Апрель далёк... Ты двери нараспашку
И шубку поживее запахни.
Не бойся! Эти острые мурашки
И дрожь твоя — предвестники любви.
Морозный скрип неистово целует
Летящих ног девичью красоту,
А иней сквозь опушку меховую
Обласкивает шеи наготу.
Без удержу студентка отдаётся
Морозу на салазках на горе.
Большой, горячий, он её возьмёт всю,
На юном теле факелом сгорев.
Искрится снег, а девушке всё больше
Желание извивы тела жжёт.
Застенчиво молчит нагая роща,
Смутившись откровением её.
Раздёрнута шубчонка властью жажды
Объятия... Мороз, утратив мощь,
Как старый хрыч, седые нитки вяжет.
Ах, кто бы мог сейчас ему помочь!
Ты сбросишь в доме жаркую одежду
И, дерзкую, пронзит тебя мечта
О силе, для которой эта свежесть
По телу Высшей силой разлита.
ГРОЗА
У майских гроз пронзительные крики.
Одним ударом гром сломает грусть.
На яблоню с дыханьем Эвридики
Мальчишкою влюблённым засмотрюсь.
Иль мне не жить за этой благодатью,
Не ждать грозы, не видеть ярких снов,
Не заключать в горячие объятья
Берёзовых заплаканных стволов.
Как будто разорвётся ткань живая
Сверкающим, как сталь клинка, дождём,
И не дождёшься завтрашнего мая,
Последний миг как будто мы живём!
Каскады брызг, сиреневых и жёлтых,
Счастливых слёз безудержный поток.
Не помня как к берёзе подошёл ты,
Подаришь ей сиреневый платок.
Но яблоня, заслуженно ревнуя,
Цветами осыпает, как жена
Охватывает диким поцелуем,
Отчаяньем своим поражена.
Летят грозы пронзительные крики.
Одним ударом гром сломает грусть.
Ловя дыханье верной Эвридики,
На яблоню как прежде засмотрюсь.
ЖУРЧАНИЕ ЖАВОРОНКА
Слизну с листа, как льдинку, утро
Свежее капли ручьевой.
Мне видится далёкий хутор,
Далёкий день, увы, не мой.
Журчанием сражённый, лягу,
Тот горький листик прикусив,
На изумрудную поляну,
Под изумительный мотив.
Мелодию простых желаний
Всей кровью я впитать хочу,
Вписать в мудрейшие скрижали
Жаворонковую журчу.
А лист в зубах такой пахучий,
Невольно жмурятся глаза.
Журчанье жаворонка круче
Раззванивает небеса.
За колокольцем тянут руки
Мои болезни, яви, сны...
Но неизбежность горькой муки:
Счастливый крик — глаза грустны.
Как с этим криком сердцу слиться?
Листок надкусанный, скажи...
Журчащий ручеёк резвится
Над безысходностью души.
БУРАН
Гордыню игнорирует природа
И шлёт мне знак — декабрьский буран.
Явилась в поле мнимая свобода
Без всякого намёка на обман.
Я шёл на юг. Был снег пушист и весел,
Как шубки на плечах у балерин.
Вот вот их скинут те на спинки кресел,
И ветерок обвеет шёлк гардин.
Но вдруг удар, и солнце помертвело,
Лицо заплыло опухолью туч.
Штрихуется свобода серым мелом.
Страх, как свинец, тяжёл и нелетуч.
Синеют губы глупеньких танцовщиц,
Поверивших, что хорошо в гостях...
Старик в окне бугристый лбище сморщит,
Испытывая мудрость на растяг.
А я? Что я? Бреду, убитый страхом.
Дрожат, как сны, древесные стволы.
И так же, как хмелели от размаха,
Внезапно стали мысли тяжелы.
И труп гордыни канул в преисподнюю,
И лопнула всесилия броня...
Берёт буран, оставив мне исподнее,
Всего меня, бессильного меня!
* * *
Пурги утробный вой сверлит
Виски сверлом зимы,
Псалмы пугающе твердит
О том, как мы грешны.
Крупинки злого серебра
Как дробью кожу рвут,
Решили, что кончать пора
Замедлившийся суд.
Надеждой на спасенье дом
Огнём пургу пробьёт.
Но есть ли в слабом свете том
Спасения черёд?
Тепла домашнего опять
Расплывчатость придёт.
Семейной неги благодать
Зальёт сомнениё счёт.
Заснёшь. Но вновь завертит ночь
Тех белых хлопьев сонм,
Заставит силой превозмочь
Разнежившийся сон!
БЕРЁЗА
Ах, как берёза на тебя похожа!
Листочков тенью в жаркий летний день
Погладит, точно пальчиками кожу
Представившего эту дребедень.
Трепещущею грацией капризна,
Извивом танцевальным ускользнёт.
Игривых глаз смещающая призма
И веточных бровей твоих размёт.
А осенью расплакалась по детски,
Обидевшись на грубый горизонт
За то, что ветром сдёрнул занавески
И дождь наслал, не предлагая зонт.
Под солнцем, от обиды не остывши,
Горстями расшвыряла медяки.
Лазурью хохотала неба крыша
В лесных дверей резные косяки.
Когда же успокоилась от снега,
Гола и беззащитна, как слеза,
Мне как то сразу стало не до смеха,
Смотря в твои печальные глаза.
ВРЕМЯ
Игра во Время — жёсткая игра.
И Хроноса придумали, наверное,
Чтоб жизнь нам не казалась эфемерной,
А строгой от утра и до утра.
И смысл придали этой суете,
Поставив Время в ряд таких понятий,
Достойных как молитв, так и проклятий,
Что даже буква вздрогнет на листе,
Вдруг ощутив, что рукопись сгорит
Или истлеет, пролежав на полке...
Однако это домыслы и толки,
Чтоб знал предел весёлый сибарит.
Ведь эта категория — обман!
Есть просто мера, словно мера веса,
Чего совсем не чувствует повеса,
Сердясь слегка на утренний туман.
ПОСЛЕ ЭПИКУРА
Я никак не отношусь к смерти: когда
я здесь — её нет, когда она
пришла — меня нет.
Эпикур.
Средь горьких мыслей, мучающих всех,
Есть главный наш мучитель, уж поверьте:
Как пуля на нейтральной полосе,
Нас бьёт неотвратимость нашей смерти.
И тело обмякает, как мешок,
И опускаются в бессилье руки,
Когда её ехиднейший смешок
Сильнее мучит огнестрельной муки.
Ты ищешь выход, глядя в небеса,
И в церковь забегаешь ненароком,
И даже что то в солненых часах
Мерещится в спасении от рока.
Но ловишь вдруг себя на полпути
На парадоксе лёгкого ответа:
В самом себе её как ни ищи,
Не сыщешь даже крошечной приметы.
Когда ты, не заметив, отошёл,
Друзья друг другу скажут, что ты умер.
И будет за столом всем хорошо,
А молодёжь посмотрит новый «Бумер».
Границ у жизни нету, хоть убей,
И нет у ней конца, и нет начала.
Приметы жизни — горе от смертей
И тишина, когда вдова кричала.
СТАРЫЙ ШМЕЛЬ
На глазах у цветов и всего разнотравья,
Резонируя в воздухе дачи пустой,
Избегая вдыхать пыль дорожного гравия,
Шмель искал себе щель,
Чтобы встать на постой.
За день все он цветы облетел и общупал,
Пребывая извечно в хмельной красоте.
Над рекою за ним было прыгнула щука,
И с тех пор прекратил он полёты к реке.
Шмель умаялся сильно, пыльцу обирая.
Тело грузно, а крыльев размах невелик.
Но какой тут покой, когда лето без края
Успокаиваться нипочём не велит.
Было чуть не заснул на последней тычинке.
Ввечеру подустал пожилой хоботок.
Благо, щёлку на даче искать не в новинку,
Облететь новостройку уже бы не смог!
Под улыбки цветов дотянул до покоя.
В темноте вспоминал каждый венчик цветной.
И никак не понять, что же это такое,
Что так сладко под старость владеет тобой.
В этом чувстве всю ночь трепетал наш лохматый,
Словно что то прося у шмелиных богов.
И когда он покинул под утро палаты,
То почувствовал шмель, что ещё о го го!
ОХОТНИК, КАБАН, ОВЁС
Вячеславу Михайлову
У Славы страсть охотничья одна.
Наверно, это истинное счастье.
Пусть на дворе хоть вёдро, хоть ненастье,
Он устремлён идти на кабана.
Но лес дремуч. Зверь скрытен и коварен.
Искать в лесу его — нелёгкий труд.
Бывалые охотники не врут:
Иной кабан — крутой, жестокий парень.
Но Вячеславу трудности смешны.
Он с кабаном играть не будет в прятки.
Кабан приходит сам к нему на грядки
Под славные охотничьи стволы.
Смекалкою в охоту он привнёс
Для кабана засеянное поле.
Охотник ждёт. Кабан приходит вскоре.
Ведь для него посеян тут овёс.
РЫЖАЯ
Меня учили Даль и Ожегов.
А Рыжая мне рассказала
Словами железнодорожников
О жизни Рижского вокзала.
Вагоны ли спускают с горки,
Иль в обморок бросает скорый,
Иль привкус губ вокзально горький
Качающего разговора, —
Но Рыжая в словах, как в пряниках,
С губами, жаркими от темы,
Вся ослепление фонариком
Какой то дьявольской системы.
Свет ламп, расколотый как в танце,
И зазвеневших лунных брызог
Для Рыжей был моим румянцем,
А для меня — ее капризом.
Мы целовались с ней на площади.
Вокзал шумел всей далью рижской.
Граница же ее жилплощади
Рванулась к области парижской.
Был мост, как половина бублика,
Любовью схвачен, точно с голода.
Стояла скорченная публика,
Охваченная зимним холодом.
Смеялась Рыжая и плакала
О неизбежности разлуки.
Мерцанье режущими знаками
Сковало маленькие руки.
Как будто вырезают ножницы
Из жизни здравый смысл пунктиром,
От смеха железнодорожницы
Вокзал зимой милей квартиры.
ЛАДОНЬ И КАМЕНЬ
Нашедший и поднявший камень
Соприкасается с веками.
В ладонь войдут тепло и холод,
Любовь и страх, и хлеб, и голод,
И жар огня, и хлад потопа,
Клич гор и песня гробокопа.
Ладонь, почувствуй этот камень
Не для расчета им с врагами.
Ты заложи его в фундамент,
Себя соединив с веками.
***
Ориентир теряется у птиц.
Смотреть, дышать, лететь
им все труднее.
А люди от своих же дел
бледнеют,
Беспечно превратись в самоубийц.
Остановись, отчаянья творец!
Не дай себя проклясть
самой Природе,
Которая в людском безумном роде
Почувствует
мучительный конец.
МОСКВА – LONDON И ОБРАТНО,
или «Европейская карусель»
Татьяне Фадеевой и Александру Дриго
Давно рыбак Андрей
Не брал своих сетей,
А брал людские души,
Слепые, заблудшие.
Из песни «Апостол
Андрей Первозванный»
Душа-циркачка бросилась to London,
Гася во мне оседлости синдром.
Щипало ветром над Ла Маншем гланды
И винным чревом сглатывал паром.
А по пути баюкала Европа
В зеленых гамаках своих садов,
Сердя слегка дороговизной шопов
Под стук экскурсионных каблуков.
Текли меж глаз каналы Амстердама
И сердце жал рембрантовский «Дозор».
Качнула стариною панорама,
Варшавским «мястом» будоража взор.
Дохнул Берлин зловещею стеною,
Обломками пугая наш маршрут.
Ганноверских предместий красотою
Мохнатые холмы печаль сотрут.
Я буду весел дальше и беспечен,
Фламандцев старых впитывая нрав
С веселых изразцов голландских печек
И за обед сто гульденов отдав,
Узнав про что, повесится голландец,
Привыкший экономить на сельди.
Но я — москвич. И водочку на гланде
Люблю под мясо, как ты ни верти.
На девушке воротничок и фартук
Из кружев, — узнаю тебя, Брюссель! —
И мальчик Пис, и хмурый Бела Барток,
Бельгийская хмельная карусель
Не от вина. Но в Люксембурге, впрочем,
За нынешних волнуясь королев,
Пригубливал я мозельского ночью,
В Брюсселе это сделать не успев.
Зато я помню лондонские пабы,
Где пили пиво три английских дня.
Виндзорских баловниц резвил бы, кабы
Подольше продержали здесь меня.
У Тауэра — фальшь былых преданий
С подрезанными крыльями ворон.
Эдгара По понятно восклицанье,
И Ворона извечно «Never more!»
Отряхивая лондонские шоры,
Я мчусь в края, где Томас жил Лермонт.
Шотландия втянула меня в горы
И от дождя вручила в клетку зонт.
Святой Андрей над русским и шотландцем
Поднял свою божественную длань.
Сверкнуло солнце в каледонском сланце,
Похожим на бриллиантовую грань…
Мне грустно… Меловые скалы Дувра
Паром наш отправляли точно в срок.
Па де Кале качал, и было дурно,
Преподносил нам океан урок.
Наш путь лежал сквозь Бенилюкс на Польшу.
Потом московский поезд и вокзал…
Никто не упрекнет меня, что больше
Увиденного — я не рассказал.
СКРИПКА НАД КОЛЬСКИМ ЗАЛИВОМ
Над заливом плакала скрипка,
Залетевшая бог весть откуда.
Среди скал инструментик хлипкий
На глазах сотворяет чудо.
Откатилось в смятенье море,
Опустив могучие плечи,
Неспособно не то что спорить,
Но утратив совсем дар речи.
Скалы молятся.
Камни плачут.
Сопки щерят черные зубы.
На мгновенье забыл Рыбачий,
Как поют военные трубы.
Не спастись заполярным кряжам
От неведомой этой силы.
И, вздохнув тяжело, протяжно,
Море милости попросило.
В скалах властвует то аллегро,
То игривое пиццикато…
У гранита — покорство негра…
Или сентиментальность брата?
Или боль обжигающей пытки?
Или вера в святое чудо?..
Над заливом плакала скрипка,
Залетевшая бог весть откуда.
ПЕСЕНКА НАПОЛЕОНА
Из пьесы «Слежка за Бонапартом»
Носить военные доспехи,
Колоть штыком, кричать ура —
Занятия не для потехи,
Хоть и веселая игра.
Сналету страны покоряя,
Народы, рухнувшие ниц,
Походы совершал не зря я
Через извилины границ.
Пускай я проиграл России
Ее бескрайние поля,
Она обрадуется силе,
Которой обладаю я.
Я ухвачу ее за душу
Духами, модой, коньяком,
Границ при этом не нарушу
Ни пулею, ни каблуком.
МОСКОВСКИЕ СВИДАНИЯ
1. ТЫ ПРИХОДИЛА
Ты приходила. Каждый раз
С порога голос твой струился,
Как пара крыл неспящих бился
И уносил в своих волнах
На берег счастья. В тех крылах
Зарывшись, обретал покой я
И радость. Словно ветер хвойный
Занес вдруг капли янтаря,
В которых сразу все моря
Слились и брызгами к ладоням
Упали. Умываюсь в них.
Приход твой – словно новый стих
С души слетел…
2. НОЧНОЕ МЕТРО
Я запутался в шифре колонн и плафонов.
А ведь знал лабиринты метро назубок.
Закодированы поездов перегоны,
Лишь горит то зеленый, то красный глазок.
Я забыл путь домой. Шелестел эскалатор,
Среди ламп по ногам меня лентой крутя.
Помраченье рассудка настало, когда ты
В поцелуях ушла в полуночье дождя.
Жадный шепот судьбы, обрывая преграды,
Нас измучил, как шторм — ошалевших пловцов.
Для меня, словно нежная свыше награда,
Все сияло во мраке родное лицо.
3. МЕЛОДИЯ
Какие то нежности.
Какие то странные нежности.
Как тающий снег на душе,
обливают теплом.
Того и гляди расцветут —
расцветают подснежники,
И губы погладит цветочек своим лепестком.
Но это прелюдия.
Моцарт еще не проснулся.
Рояль зачехлен.
И настройщик снимает пиджак.
Часа через два только
клавишей нежно коснулся
В дурмане прелюдии
вздрагивающий чудак.
От пальцев безумно мелодия
схватит за горло,
Придушит до слез и отпустит,
И вводит в экстаз
мужчину и женщину,
Словно по красному черным,
Сечет и целует
греховных и чувственных нас.
4. КОШКА
Два источника у печали,
Как сливаются две реки.
То пьянящая радость вначале.
То щемящая грусть вдали.
Сумасшедшая боль разлуки
Охватила меня в саду.
Только губы, глаза и руки
В дикой памяти, как в бреду.
Я отброшен твоей любовью
В баснословные миражи,
И на рану попавшей солью
Меня мучит моя же жизнь.
В духоту врывается кошка,
Распахнув в чудный сад окно.
Твоя ласковая ладошка
Гладит так, что в глазах темно.
5. ВИНО ДУШИ
В глазах у августа веселые стрекозы,
Цветы в шмелях
и в паутине лес,
Роса везде, как на ресницах слезы.
А в небесах уж назревают грозы
С извечною трагичностью небес.
Мне лето подарило муку страсти,
Готовой разорвать всю жизнь в клочки.
Так разметает шторм рыбачьи снасти
На колышки, веревки и крючки.
Спокойствие безоблачного быта
Разбилось как зеркальное стекло.
По клочьям амальгамы потекло,
Кроваво, безнадежно и светло,
Вино души, восторженно разбитой.
РУССКАЯ КАПУСТА
Святая Русь — в глазах людей
С прищуром хитрости торговой.
А на пороге век уж новый
Встречает старый Берендей.
В Москве на Пушкинской примет
Полно таких, что гости ахнут.
«Там царь Кащей над златом чахнет.
Там русский дух, там Русью пахнет.» —
Воскликнет бронзовый поэт.
Москвичка девочка бежит
С таким изяществом упрямым,
Что только сапожок сафьянный
Европе, может, объяснит.
Шинкует тетка кочаны.
А рядом дочка ее Соня
Балдеет, глядя в «Панасоник»,
Точа капустные ножи.
И, плача от заморских плакс,
Несется Русь. И снова Гоголь,
Из Рима глядя на дорогу,
Мистически прищурит глаз.
Под ржанье резвых лошадей
Торговый люд рванет по стопке
И ошарашивает робких
Своими ценами людей.
— Ах, чтоб тебя! — бормочет мать,
Лотки обсматривая зорко.
Ведь хочется на Красной Горке
Для дочки свадебку сыграть.
Пройдет зима… И кренделя,
Я верю, будут и кадрили.
И ИЗБРАННЫЕ СТИХИ
ДИОНИСИЯ — ВАКХАНАЛИЯ В НОЧНОМ КЛУБЕ
Любуюсь возвращеньем древних чар
На пире в честь любимца Диониса.
Мне чашу обожжёт опять гончар,
И урожай фалернского уж близок.
Хитоны примеряет рой менад.
Три грации выходят из-за ширмы.
Суровый Зевс по-юношески рад
Такой любви к его родному сыну.
Сам Дионис, вкушая дифирамб
Козлиного талантливого хора,
Готов швырнуть последний свой талант
На праздничность народного задора.
Менады окружат весельчака.
Ударят меднозвонкие кимвалы.
И кто то крикнет тост наверняка,
За Диониса оглашая залу.
А в эйфории доблестных побед,
Когда рубили греков тут сразмаху,
Не Дионисом праздничный обед
Враги назвали, а по римски Вакхом.
И рой менад, и граций, и харит,
И заскочивших дерзких лесбиянок
Был назван ими без больших обид
Весёлой пляской ветреных вакханок.
Смешались греки с римлянами тут,
И Вакх смешался с Дионисом древним.
Неважно как теперь их назовут.
Ты, главное, не думай суеверно,
Что эта радость — твой смертельный грех.
Не может радость быть грехом досужим.
И кто б ты ни был, римлянин иль грек,
Пускай тебе вакханки тут послужат!
УКОР В ДЕНЬ КОСМОНАВТИКИ
Ко мне в окно заглядывает птица
С тревогою в малюсеньких глазах...
Что появилось, люди, в наших лицах
Такого, что внушает птицам страх?
Я к зеркалу с вопросом этим птичьим,
Пытаясь улыбнуться, подхожу.
В благообразном, вроде бы, обличье
Я варвара внезапно нахожу.
На первый взгляд,— учитель как учитель,
И даже поволокою — мечта.
А глянешь в душу — сущий разрушитель,
Все девяносто рушащий из ста.
И как смотреть в глаза небесной птахе,
Когда ты ей пути изгадил все
В своём большом, космическом размахе,
С восторгом на газетной полосе?
ВНОВЬ
В сравненьи с минувшим осталось так мало,
Что я разглядеть уже даже не смог.
Безумства любви улетели за скалы,
И в душах гуляет ночной холодок.
Мы стали спокойнее. Сердца внезапность
Засечки оставила — сетку морщин.
Но летним жасмином как прежде запахло:
Ты в волосы вколешь пьянящий жасмин.
Духов не терпевшая, «Душно ведь» — скажешь,
Дыхание лёгкое мне подарив...
Двух тонких минут мы не выдержав даже,
Во вспышке касания вместе сгорим.
ВЕРА
Раймунду Сабундскому,
испанскому богослову 13 века
Зачем мне божество в телесной оболочке?
Ну разве, для игры фигуркою, как в мяч.
И, вовлечённый в спор, поставлю в нём я точку,
Хотя у образов был ряд больших удач.
О, божество души, разлитой во Вселенной,
Его ни воплотить, ни описать нельзя,
Его нельзя постичь. Но только Высшей верой
Его я обрету, своей душой горя!
Всемирная душа — божественное царство.
Слугою быть его, вкушая благодать.
Когда же ощутишь восторг такого рабства,
Ты душу приготовь, чтобы её отдать.
ХЕЛЛУИН
У нашей чаши жизни есть глубины —
Далёких душ нетленные следы.
Мы их увидим в праздник Хеллуина
Как во спасенье наше от беды.
Нас разделяют три тысячелетия...
У древних кельтов пир на Новый год
Был осенью; и знали даже дети
О жертвах прошлому, чтобы смотреть вперёд.
У страшных масок жертвенных обрядов
Есть смысл — поминовение души.
Но чтоб она не встала с нами рядом,
Ты заклинанье древнее скажи:
«Спокойно спите, души, не мешая
Нам жить без вас, без горестных теней.
И свечи в тыквах в помощь урожаю
Зажжём мы для магических огней.»
...Забытых предков тени оживают
Слегка попировать на Новый год.
Когда ж помянем, сразу исчезают,
Чтоб мы спокойно двигались вперёд.
ЧТО-ТО БЫЛО?
Во тьму одиночества — руки,
Тебе дающие свет.
В бездну молчания — звуки
Тебе посылают привет.
Сверкнёт фантазия снова
В сосуде зимнего дня,
Рождая тёплое слово,
Желанное для меня.
Оно возникает где то
В трамвае из духоты
Тем самым началом света,
Что ждёшь с нетерпеньем ты.
С каким то нездешним взглядом
Плеснёт волною тепла.
О, как тебе это надо
В плену ледяного стекла!
Растает душевный холод,
Подснежнику дав намёк.
Я весел и снова молод,
От слякоти дня — далёк...
Но нет! Опять показалось
Под грохот стальных колёс,
Что что то к тебе прикасалось,
Дурманящее до слёз.
МОРОЗ — МЕФИСТО
Мороз к полуночи надрал мне грубо уши,
Огрел Москвою, как кастрюлей ледяной.
Мотивы тёплой радости всё глуше.
И только холод — Мефистофель мой —
Мне шепчет что то,словно в уши колет,
Бросает мне в лицо пригоршни льда.
А в небе равнодушная звезда
Мне только добавляет боли.
Но помню я, что совершает благо
Мучитель мой, меня терзая зло,
Хотя бы потому, что на бумагу
Я брошу стих, лишь попаду в тепло.
А память, моя добрая подруга,
От ледяного плена оградит...
Я веселюсь, смотря, как злится вьюга,
И та звезда в окошко мне глядит.
ЗИМНЕЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
Саше и Яне
Предвкушаю я это уже за версту
Из капканов всех пробок и уличных лап.
Ещё чувствую давящую густоту
Турникетов, толпы, ослепительных ламп.
Я ещё не дослушал троллейбусный сип
Тормозов, учащённых в кошмаре машин.
Но уже показалось, что город... красив
Тем, что даст превратиться мне... в апельсин.
Он меня отпустил, он меня не прижал,
В глубине своих шахт вагонеткой скрипя,
Ничего не спросил, ничего не сказал,
Оставляя в покое тем самым меня.
Так я к внучкам приехал, улыбкой светясь.
Вызывает их смех мой оранжевый вид.
Ощущаю с Природой я высшую связь,
И из тропиков смотрит библейский Давид.
Я, в зелёной листве преисполненный сил,
Вечно сладкий и вечно цветущий оранж...
Вот вот сбросит свою кожуру апельсин,
И девчонки войдут в карнавальный кураж.
Так рождается солнце их будущих дней
От ярчайших шаров и зелёной листвы.
И, себя ощущая гирляндой огней,
Понимаешь, что сделал нечаянно ты!
ЗЫБКИЙ МИР
Есть свойство исчезать у тишины...
Царит, бывало.(Что там королева!)
Забудешь о существованье гнева.
Смешаются реальности и сны.
Прольётся неземная благодать...
Но, как внезапный признак беспокойства,
Проявится её земное свойство,
Достаточно вороне заорать.
Есть свойство исчезать у доброты...
Окутывает нежной пелериной,
Как будто шлейф прелестной балерины,
А не чертей игривые хвосты.
Благие чувства, было, воцарят,
Сравнимые с наивною улыбкой.
Но исчезает этот призрак зыбкий,
Ведущий, как известно, прямо в ад.
Есть свойство исчезать у красоты...
Волнует и пленяет твою душу,
Чтоб ты вокруг не видел и не слушал
Других явлений звуки и черты.
И ты уже её поклонник верный,
Способный падать ниц пред красотой
До той поры, пока с одной чертой
Она вдруг не исчезнет эфемерно.
ОСЕННИЙ ВОЛЧОК
На дно души упал волчок
И, скрытную, он рассекретил.
Смеялись знающие дети
И знаки делали:»Молчок!»
Крутилась звонкая юла,
Будя во мне шальные чувства.
А ведь недавно было грустно,
Когтями кошка там скребла.
В саду, как будто в казино,
Деревья сыплют пятаками,
Играя выигрышем с нами,
Чтобы от сердца отлегло.
Волчок, осенний виртуоз,
Творит такое тут вращенье
Из добрых чувств, что всепрощенье
Охватывает вдруг до слёз.
Потянет с холода в тепло
От старых дровяных запасов.
Вкушай плоды обоих Спасов,
Смотря в дождливое стекло.
Синиц весёлый пересвист
Напоминает лето птичье
И соблазняет нежной дичью
Серьёзнейших заметок лист.
В окне хмельная доброта
От этих рыжих чар покровских...
И — вся в полосочках неброских —
Выходит кошка за кота.
БУЛГАКОВ
«Высокий стиль» в кавычках нос воротит
В лице серьёзной дамочки в очках.
Булгакова раскрыла эта тётя
И с первых строк почувствовала страх.
Как хороши любовные романы,
Где красота господствует и страсть.
А тут какой то регент полупьяный
Указывает, как под трамвай попасть.
И всё это с Пилатом вперемешку,
Пытающим вопросами Христа.
Над ней самой какая то насмешка,
Как будто у ней совесть нечиста.
У дамы беспокойство появилось
(Её бы понял умный Берлиоз),
Как над Садовой туча опустилась
Не понарошку, а вполне всерьёз.
И этот ужас с летнею уборной
От Варенухи передался ей.
И вот уж мысль не кажется ей вздорной,
Что от людей не стало вдруг теней.
Когда пришло знакомство с Маргаритой,
Гражданка побросала все дела
И стала вдруг для этого открытой,
Как будто мазь от чёрта приняла.
Почувствовав, что голову теряет,
Исторгла крик гражданка из груди.
Но, видно, Воланд нашептал не зря ей,
Что это, значит, счастье впереди.
И вот каким то фрачным господином
Её манит на небеса оно...
Вся суета помчалась сразу мимо,
Мадам летела с хохотом в окно!
БУНИНСКИЙ ПРИЮТ
Романс
У горы была любовь — старая терраса.
Пальма тоже полюбила кресло у стола.
Это был альпийский дом где то возле Грасса,
Там приют для Бунина Франция дала.
Только «холод, блеск, мистраль» ночью одолели.
«Золотой недвижный свет до постели лёг».
Сквозь мистраль мерещатся русские метели
И орловской бабочки сказочный полёт.
Окаянных дней топор изрубил Россию.
Только в грёзах Бунина Родина жива.
Как по цвету флаг похож красно бело синий,
Так и в языке порою близкие слова.
Как гостеприимна тут Святая Женевьева,
Русского писателя под крестом приют.
Через волны желчные бунинского гнева
Образ дивной родины строчки нам дают.
У горы была любовь — старая терраса.
Пальма тоже полюбила кресло у стола...
Женевьевой полнятся русских слов запасы,
Кое что из Бунина, добрая, взяла.
ЗЕЛЁНАЯ БЕЗДНА
Непогода бьёт дождём в окошко,
Верная служанка ноябрю.
Мне в глаза заглядывает кошка,
Я в её ответно посмотрю.
Видятся зелёные болота,
Где смешит кикимора вовсю.
Из кошачьих глаз поманит кто то
В бездну тайн доверчивость мою.
Но вернусь и вижу: подоконник,
В комнате я с кошкою один...
В продолженье таинства сегодня
Выпью на десерт бенедиктин.
АСТРАЛ
«...если бы мы грезили вместе с другими и случайно
грёзы наши совпали — что довольно часто бывает,—
а бодрствовали в одиночку, то можно считать, что
всё переставлено наоборот».
Паскаль.
Есть право первенства у сна.
И явью дорожить не надо.
В ней ценно то, что с нами рядом,
А так ли уж «изба красна»?
Паскаль в раздумии заснул,
С Коперником соприкоснувшись.
В полёт отправились их души.
К ним подлететь и я дерзну...
Какие бездны в наших снах!
Да есть ли наяву такие?
На нас взирают Всеблагие,
Как будто мы у них в гостях.
Как музыка нездешних сфер,
Во сне охватывают грёзы,
Порою вызывая слёзы —
Реальности живой пример.
И без начала и конца
Войду, не чувствуя границы,
Туда, где что то вдруг приснится
В предтече главного конца.
Перехожу в небытие
Так буднично и незаметно:
Слегка зажмуришься от света
И ощутишь глубины те!
ПАСТОРАЛЬ КУПЕРЕНА
Не то свистит, не то пищит
Пичужка в сумраке дождливом.
Намокли яблони и сливы,
И сад как будто весь дрожит.
У Франции лицо в слезах.
Уходит летняя пастушка.
А пасторальная игрушка
Заброшенной лежит в кустах.
Её забросят до весны,
Чтоб срезать дудочку по новой...
Потянет Куперена к дому
Смотреть талантливые сны.
Его прелестное ля-ля
Уходит с пажитей осенних.
Мелодия затихнет в сене,
В июльских благодатных днях.
С дружком пастушки — пастушком
Её запомнит некто третий
И передаст в наследство детям,
Играющим в Москве снежком.
Глаза, улыбкой осенясь
От этих дивных пасторалей,
Узнают главные морали
И с вечностью благую связь.
ДРЕМУЧЕЕ ЧУДО
Жанне
Странна привязанность девушки стройной
К срубам старинным глухой деревеньки,
Где неприлично, почти непристойно
Место отхожее без всякой скамейки.
Девушка любит столичные изыски,
Милой Европы пикантные штучки.
Тем удивительнее близость ей
Досок, шершавящих нежные ручки.
Что же за магия русской глубинки,
Скотных дворов, от навоза зловонных,
В лес уводящей заросшей тропинки,
Ликов старушечьих в недрах оконных?
Сотнями лет это чудо дремучее
В старой деревне скрипит, не меняется,
Пьяною склокой терзая и мучая,
Божиим детищем притворяется.
Но почему эта магия странная
Сердце волнует французских туристов?
В плен забирает наивность шарманная,
С виду нелепая, неказистая.
Может, красивая девушка русская
Душу волнует корнями дремучими,
Чем то сравнимая с вазой этрусскою,
Самою древнею, хрупкою, лучшею?
ВЫ, КОШКА, — СФИНКС
Чудо-кошка на плоской крыше —
Мой египетский сфинкс, мой мираж,
Африканской террасы выше
Виден профиль мифический ваш.
Вы проходите, кошка, в мире
В отрешённости древней своей
По двору, по ветвям, по квартире,
Что то явно тая от людей.
И не знает никто, что таите
В этом чуде раскосых глаз,
Вызывая трепет в пиите,
С тихим страхом глядящим на вас.
Дайте, кошка, мне вашу загадку:
Я так тоже ходить хочу,
Чтоб довольствовался этот гадкий
Мир лишь тем, что хожу и молчу.
CТУДЕНТКА
Узора иглы хрупкие острее
Застывшего оконного стекла.
Студентке зябко. Тянется к апрелю
Мечтательницы бледная щека.
Апрель далёк... Ты двери нараспашку
И шубку поживее запахни.
Не бойся! Эти острые мурашки
И дрожь твоя — предвестники любви.
Морозный скрип неистово целует
Летящих ног девичью красоту,
А иней сквозь опушку меховую
Обласкивает шеи наготу.
Без удержу студентка отдаётся
Морозу на салазках на горе.
Большой, горячий, он её возьмёт всю,
На юном теле факелом сгорев.
Искрится снег, а девушке всё больше
Желание извивы тела жжёт.
Застенчиво молчит нагая роща,
Смутившись откровением её.
Раздёрнута шубчонка властью жажды
Объятия... Мороз, утратив мощь,
Как старый хрыч, седые нитки вяжет.
Ах, кто бы мог сейчас ему помочь!
Ты сбросишь в доме жаркую одежду
И, дерзкую, пронзит тебя мечта
О силе, для которой эта свежесть
По телу Высшей силой разлита.
ГРОЗА
У майских гроз пронзительные крики.
Одним ударом гром сломает грусть.
На яблоню с дыханьем Эвридики
Мальчишкою влюблённым засмотрюсь.
Иль мне не жить за этой благодатью,
Не ждать грозы, не видеть ярких снов,
Не заключать в горячие объятья
Берёзовых заплаканных стволов.
Как будто разорвётся ткань живая
Сверкающим, как сталь клинка, дождём,
И не дождёшься завтрашнего мая,
Последний миг как будто мы живём!
Каскады брызг, сиреневых и жёлтых,
Счастливых слёз безудержный поток.
Не помня как к берёзе подошёл ты,
Подаришь ей сиреневый платок.
Но яблоня, заслуженно ревнуя,
Цветами осыпает, как жена
Охватывает диким поцелуем,
Отчаяньем своим поражена.
Летят грозы пронзительные крики.
Одним ударом гром сломает грусть.
Ловя дыханье верной Эвридики,
На яблоню как прежде засмотрюсь.
ЖУРЧАНИЕ ЖАВОРОНКА
Слизну с листа, как льдинку, утро
Свежее капли ручьевой.
Мне видится далёкий хутор,
Далёкий день, увы, не мой.
Журчанием сражённый, лягу,
Тот горький листик прикусив,
На изумрудную поляну,
Под изумительный мотив.
Мелодию простых желаний
Всей кровью я впитать хочу,
Вписать в мудрейшие скрижали
Жаворонковую журчу.
А лист в зубах такой пахучий,
Невольно жмурятся глаза.
Журчанье жаворонка круче
Раззванивает небеса.
За колокольцем тянут руки
Мои болезни, яви, сны...
Но неизбежность горькой муки:
Счастливый крик — глаза грустны.
Как с этим криком сердцу слиться?
Листок надкусанный, скажи...
Журчащий ручеёк резвится
Над безысходностью души.
БУРАН
Гордыню игнорирует природа
И шлёт мне знак — декабрьский буран.
Явилась в поле мнимая свобода
Без всякого намёка на обман.
Я шёл на юг. Был снег пушист и весел,
Как шубки на плечах у балерин.
Вот вот их скинут те на спинки кресел,
И ветерок обвеет шёлк гардин.
Но вдруг удар, и солнце помертвело,
Лицо заплыло опухолью туч.
Штрихуется свобода серым мелом.
Страх, как свинец, тяжёл и нелетуч.
Синеют губы глупеньких танцовщиц,
Поверивших, что хорошо в гостях...
Старик в окне бугристый лбище сморщит,
Испытывая мудрость на растяг.
А я? Что я? Бреду, убитый страхом.
Дрожат, как сны, древесные стволы.
И так же, как хмелели от размаха,
Внезапно стали мысли тяжелы.
И труп гордыни канул в преисподнюю,
И лопнула всесилия броня...
Берёт буран, оставив мне исподнее,
Всего меня, бессильного меня!
* * *
Пурги утробный вой сверлит
Виски сверлом зимы,
Псалмы пугающе твердит
О том, как мы грешны.
Крупинки злого серебра
Как дробью кожу рвут,
Решили, что кончать пора
Замедлившийся суд.
Надеждой на спасенье дом
Огнём пургу пробьёт.
Но есть ли в слабом свете том
Спасения черёд?
Тепла домашнего опять
Расплывчатость придёт.
Семейной неги благодать
Зальёт сомнениё счёт.
Заснёшь. Но вновь завертит ночь
Тех белых хлопьев сонм,
Заставит силой превозмочь
Разнежившийся сон!
БЕРЁЗА
Ах, как берёза на тебя похожа!
Листочков тенью в жаркий летний день
Погладит, точно пальчиками кожу
Представившего эту дребедень.
Трепещущею грацией капризна,
Извивом танцевальным ускользнёт.
Игривых глаз смещающая призма
И веточных бровей твоих размёт.
А осенью расплакалась по детски,
Обидевшись на грубый горизонт
За то, что ветром сдёрнул занавески
И дождь наслал, не предлагая зонт.
Под солнцем, от обиды не остывши,
Горстями расшвыряла медяки.
Лазурью хохотала неба крыша
В лесных дверей резные косяки.
Когда же успокоилась от снега,
Гола и беззащитна, как слеза,
Мне как то сразу стало не до смеха,
Смотря в твои печальные глаза.
ВРЕМЯ
Игра во Время — жёсткая игра.
И Хроноса придумали, наверное,
Чтоб жизнь нам не казалась эфемерной,
А строгой от утра и до утра.
И смысл придали этой суете,
Поставив Время в ряд таких понятий,
Достойных как молитв, так и проклятий,
Что даже буква вздрогнет на листе,
Вдруг ощутив, что рукопись сгорит
Или истлеет, пролежав на полке...
Однако это домыслы и толки,
Чтоб знал предел весёлый сибарит.
Ведь эта категория — обман!
Есть просто мера, словно мера веса,
Чего совсем не чувствует повеса,
Сердясь слегка на утренний туман.
ПОСЛЕ ЭПИКУРА
Я никак не отношусь к смерти: когда
я здесь — её нет, когда она
пришла — меня нет.
Эпикур.
Средь горьких мыслей, мучающих всех,
Есть главный наш мучитель, уж поверьте:
Как пуля на нейтральной полосе,
Нас бьёт неотвратимость нашей смерти.
И тело обмякает, как мешок,
И опускаются в бессилье руки,
Когда её ехиднейший смешок
Сильнее мучит огнестрельной муки.
Ты ищешь выход, глядя в небеса,
И в церковь забегаешь ненароком,
И даже что то в солненых часах
Мерещится в спасении от рока.
Но ловишь вдруг себя на полпути
На парадоксе лёгкого ответа:
В самом себе её как ни ищи,
Не сыщешь даже крошечной приметы.
Когда ты, не заметив, отошёл,
Друзья друг другу скажут, что ты умер.
И будет за столом всем хорошо,
А молодёжь посмотрит новый «Бумер».
Границ у жизни нету, хоть убей,
И нет у ней конца, и нет начала.
Приметы жизни — горе от смертей
И тишина, когда вдова кричала.
СТАРЫЙ ШМЕЛЬ
На глазах у цветов и всего разнотравья,
Резонируя в воздухе дачи пустой,
Избегая вдыхать пыль дорожного гравия,
Шмель искал себе щель,
Чтобы встать на постой.
За день все он цветы облетел и общупал,
Пребывая извечно в хмельной красоте.
Над рекою за ним было прыгнула щука,
И с тех пор прекратил он полёты к реке.
Шмель умаялся сильно, пыльцу обирая.
Тело грузно, а крыльев размах невелик.
Но какой тут покой, когда лето без края
Успокаиваться нипочём не велит.
Было чуть не заснул на последней тычинке.
Ввечеру подустал пожилой хоботок.
Благо, щёлку на даче искать не в новинку,
Облететь новостройку уже бы не смог!
Под улыбки цветов дотянул до покоя.
В темноте вспоминал каждый венчик цветной.
И никак не понять, что же это такое,
Что так сладко под старость владеет тобой.
В этом чувстве всю ночь трепетал наш лохматый,
Словно что то прося у шмелиных богов.
И когда он покинул под утро палаты,
То почувствовал шмель, что ещё о го го!
ОХОТНИК, КАБАН, ОВЁС
Вячеславу Михайлову
У Славы страсть охотничья одна.
Наверно, это истинное счастье.
Пусть на дворе хоть вёдро, хоть ненастье,
Он устремлён идти на кабана.
Но лес дремуч. Зверь скрытен и коварен.
Искать в лесу его — нелёгкий труд.
Бывалые охотники не врут:
Иной кабан — крутой, жестокий парень.
Но Вячеславу трудности смешны.
Он с кабаном играть не будет в прятки.
Кабан приходит сам к нему на грядки
Под славные охотничьи стволы.
Смекалкою в охоту он привнёс
Для кабана засеянное поле.
Охотник ждёт. Кабан приходит вскоре.
Ведь для него посеян тут овёс.
РЫЖАЯ
Меня учили Даль и Ожегов.
А Рыжая мне рассказала
Словами железнодорожников
О жизни Рижского вокзала.
Вагоны ли спускают с горки,
Иль в обморок бросает скорый,
Иль привкус губ вокзально горький
Качающего разговора, —
Но Рыжая в словах, как в пряниках,
С губами, жаркими от темы,
Вся ослепление фонариком
Какой то дьявольской системы.
Свет ламп, расколотый как в танце,
И зазвеневших лунных брызог
Для Рыжей был моим румянцем,
А для меня — ее капризом.
Мы целовались с ней на площади.
Вокзал шумел всей далью рижской.
Граница же ее жилплощади
Рванулась к области парижской.
Был мост, как половина бублика,
Любовью схвачен, точно с голода.
Стояла скорченная публика,
Охваченная зимним холодом.
Смеялась Рыжая и плакала
О неизбежности разлуки.
Мерцанье режущими знаками
Сковало маленькие руки.
Как будто вырезают ножницы
Из жизни здравый смысл пунктиром,
От смеха железнодорожницы
Вокзал зимой милей квартиры.
ЛАДОНЬ И КАМЕНЬ
Нашедший и поднявший камень
Соприкасается с веками.
В ладонь войдут тепло и холод,
Любовь и страх, и хлеб, и голод,
И жар огня, и хлад потопа,
Клич гор и песня гробокопа.
Ладонь, почувствуй этот камень
Не для расчета им с врагами.
Ты заложи его в фундамент,
Себя соединив с веками.
***
Ориентир теряется у птиц.
Смотреть, дышать, лететь
им все труднее.
А люди от своих же дел
бледнеют,
Беспечно превратись в самоубийц.
Остановись, отчаянья творец!
Не дай себя проклясть
самой Природе,
Которая в людском безумном роде
Почувствует
мучительный конец.
МОСКВА – LONDON И ОБРАТНО,
или «Европейская карусель»
Татьяне Фадеевой и Александру Дриго
Давно рыбак Андрей
Не брал своих сетей,
А брал людские души,
Слепые, заблудшие.
Из песни «Апостол
Андрей Первозванный»
Душа-циркачка бросилась to London,
Гася во мне оседлости синдром.
Щипало ветром над Ла Маншем гланды
И винным чревом сглатывал паром.
А по пути баюкала Европа
В зеленых гамаках своих садов,
Сердя слегка дороговизной шопов
Под стук экскурсионных каблуков.
Текли меж глаз каналы Амстердама
И сердце жал рембрантовский «Дозор».
Качнула стариною панорама,
Варшавским «мястом» будоража взор.
Дохнул Берлин зловещею стеною,
Обломками пугая наш маршрут.
Ганноверских предместий красотою
Мохнатые холмы печаль сотрут.
Я буду весел дальше и беспечен,
Фламандцев старых впитывая нрав
С веселых изразцов голландских печек
И за обед сто гульденов отдав,
Узнав про что, повесится голландец,
Привыкший экономить на сельди.
Но я — москвич. И водочку на гланде
Люблю под мясо, как ты ни верти.
На девушке воротничок и фартук
Из кружев, — узнаю тебя, Брюссель! —
И мальчик Пис, и хмурый Бела Барток,
Бельгийская хмельная карусель
Не от вина. Но в Люксембурге, впрочем,
За нынешних волнуясь королев,
Пригубливал я мозельского ночью,
В Брюсселе это сделать не успев.
Зато я помню лондонские пабы,
Где пили пиво три английских дня.
Виндзорских баловниц резвил бы, кабы
Подольше продержали здесь меня.
У Тауэра — фальшь былых преданий
С подрезанными крыльями ворон.
Эдгара По понятно восклицанье,
И Ворона извечно «Never more!»
Отряхивая лондонские шоры,
Я мчусь в края, где Томас жил Лермонт.
Шотландия втянула меня в горы
И от дождя вручила в клетку зонт.
Святой Андрей над русским и шотландцем
Поднял свою божественную длань.
Сверкнуло солнце в каледонском сланце,
Похожим на бриллиантовую грань…
Мне грустно… Меловые скалы Дувра
Паром наш отправляли точно в срок.
Па де Кале качал, и было дурно,
Преподносил нам океан урок.
Наш путь лежал сквозь Бенилюкс на Польшу.
Потом московский поезд и вокзал…
Никто не упрекнет меня, что больше
Увиденного — я не рассказал.
СКРИПКА НАД КОЛЬСКИМ ЗАЛИВОМ
Над заливом плакала скрипка,
Залетевшая бог весть откуда.
Среди скал инструментик хлипкий
На глазах сотворяет чудо.
Откатилось в смятенье море,
Опустив могучие плечи,
Неспособно не то что спорить,
Но утратив совсем дар речи.
Скалы молятся.
Камни плачут.
Сопки щерят черные зубы.
На мгновенье забыл Рыбачий,
Как поют военные трубы.
Не спастись заполярным кряжам
От неведомой этой силы.
И, вздохнув тяжело, протяжно,
Море милости попросило.
В скалах властвует то аллегро,
То игривое пиццикато…
У гранита — покорство негра…
Или сентиментальность брата?
Или боль обжигающей пытки?
Или вера в святое чудо?..
Над заливом плакала скрипка,
Залетевшая бог весть откуда.
ПЕСЕНКА НАПОЛЕОНА
Из пьесы «Слежка за Бонапартом»
Носить военные доспехи,
Колоть штыком, кричать ура —
Занятия не для потехи,
Хоть и веселая игра.
Сналету страны покоряя,
Народы, рухнувшие ниц,
Походы совершал не зря я
Через извилины границ.
Пускай я проиграл России
Ее бескрайние поля,
Она обрадуется силе,
Которой обладаю я.
Я ухвачу ее за душу
Духами, модой, коньяком,
Границ при этом не нарушу
Ни пулею, ни каблуком.
МОСКОВСКИЕ СВИДАНИЯ
1. ТЫ ПРИХОДИЛА
Ты приходила. Каждый раз
С порога голос твой струился,
Как пара крыл неспящих бился
И уносил в своих волнах
На берег счастья. В тех крылах
Зарывшись, обретал покой я
И радость. Словно ветер хвойный
Занес вдруг капли янтаря,
В которых сразу все моря
Слились и брызгами к ладоням
Упали. Умываюсь в них.
Приход твой – словно новый стих
С души слетел…
2. НОЧНОЕ МЕТРО
Я запутался в шифре колонн и плафонов.
А ведь знал лабиринты метро назубок.
Закодированы поездов перегоны,
Лишь горит то зеленый, то красный глазок.
Я забыл путь домой. Шелестел эскалатор,
Среди ламп по ногам меня лентой крутя.
Помраченье рассудка настало, когда ты
В поцелуях ушла в полуночье дождя.
Жадный шепот судьбы, обрывая преграды,
Нас измучил, как шторм — ошалевших пловцов.
Для меня, словно нежная свыше награда,
Все сияло во мраке родное лицо.
3. МЕЛОДИЯ
Какие то нежности.
Какие то странные нежности.
Как тающий снег на душе,
обливают теплом.
Того и гляди расцветут —
расцветают подснежники,
И губы погладит цветочек своим лепестком.
Но это прелюдия.
Моцарт еще не проснулся.
Рояль зачехлен.
И настройщик снимает пиджак.
Часа через два только
клавишей нежно коснулся
В дурмане прелюдии
вздрагивающий чудак.
От пальцев безумно мелодия
схватит за горло,
Придушит до слез и отпустит,
И вводит в экстаз
мужчину и женщину,
Словно по красному черным,
Сечет и целует
греховных и чувственных нас.
4. КОШКА
Два источника у печали,
Как сливаются две реки.
То пьянящая радость вначале.
То щемящая грусть вдали.
Сумасшедшая боль разлуки
Охватила меня в саду.
Только губы, глаза и руки
В дикой памяти, как в бреду.
Я отброшен твоей любовью
В баснословные миражи,
И на рану попавшей солью
Меня мучит моя же жизнь.
В духоту врывается кошка,
Распахнув в чудный сад окно.
Твоя ласковая ладошка
Гладит так, что в глазах темно.
5. ВИНО ДУШИ
В глазах у августа веселые стрекозы,
Цветы в шмелях
и в паутине лес,
Роса везде, как на ресницах слезы.
А в небесах уж назревают грозы
С извечною трагичностью небес.
Мне лето подарило муку страсти,
Готовой разорвать всю жизнь в клочки.
Так разметает шторм рыбачьи снасти
На колышки, веревки и крючки.
Спокойствие безоблачного быта
Разбилось как зеркальное стекло.
По клочьям амальгамы потекло,
Кроваво, безнадежно и светло,
Вино души, восторженно разбитой.
РУССКАЯ КАПУСТА
Святая Русь — в глазах людей
С прищуром хитрости торговой.
А на пороге век уж новый
Встречает старый Берендей.
В Москве на Пушкинской примет
Полно таких, что гости ахнут.
«Там царь Кащей над златом чахнет.
Там русский дух, там Русью пахнет.» —
Воскликнет бронзовый поэт.
Москвичка девочка бежит
С таким изяществом упрямым,
Что только сапожок сафьянный
Европе, может, объяснит.
Шинкует тетка кочаны.
А рядом дочка ее Соня
Балдеет, глядя в «Панасоник»,
Точа капустные ножи.
И, плача от заморских плакс,
Несется Русь. И снова Гоголь,
Из Рима глядя на дорогу,
Мистически прищурит глаз.
Под ржанье резвых лошадей
Торговый люд рванет по стопке
И ошарашивает робких
Своими ценами людей.
— Ах, чтоб тебя! — бормочет мать,
Лотки обсматривая зорко.
Ведь хочется на Красной Горке
Для дочки свадебку сыграть.
Пройдет зима… И кренделя,
Я верю, будут и кадрили.
И ;ИЗБРАННЫЕ СТИХИ
ДИОНИСИЯ — ВАКХАНАЛИЯ В НОЧНОМ КЛУБЕ
Любуюсь возвращеньем древних чар
На пире в честь любимца Диониса.
Мне чашу обожжёт опять гончар,
И урожай фалернского уж близок.
Хитоны примеряет рой менад.
Три грации выходят из-за ширмы.
Суровый Зевс по-юношески рад
Такой любви к его родному сыну.
Сам Дионис, вкушая дифирамб
Козлиного талантливого хора,
Готов швырнуть последний свой талант
На праздничность народного задора.
Менады окружат весельчака.
Ударят меднозвонкие кимвалы.
И кто то крикнет тост наверняка,
За Диониса оглашая залу.
А в эйфории доблестных побед,
Когда рубили греков тут сразмаху,
Не Дионисом праздничный обед
Враги назвали, а по римски Вакхом.
И рой менад, и граций, и харит,
И заскочивших дерзких лесбиянок
Был назван ими без больших обид
Весёлой пляской ветреных вакханок.
Смешались греки с римлянами тут,
И Вакх смешался с Дионисом древним.
Неважно как теперь их назовут.
Ты, главное, не думай суеверно,
Что эта радость — твой смертельный грех.
Не может радость быть грехом досужим.
И кто б ты ни был, римлянин иль грек,
Пускай тебе вакханки тут послужат!
УКОР В ДЕНЬ КОСМОНАВТИКИ
Ко мне в окно заглядывает птица
С тревогою в малюсеньких глазах...
Что появилось, люди, в наших лицах
Такого, что внушает птицам страх?
Я к зеркалу с вопросом этим птичьим,
Пытаясь улыбнуться, подхожу.
В благообразном, вроде бы, обличье
Я варвара внезапно нахожу.
На первый взгляд,— учитель как учитель,
И даже поволокою — мечта.
А глянешь в душу — сущий разрушитель,
Все девяносто рушащий из ста.
И как смотреть в глаза небесной птахе,
Когда ты ей пути изгадил все
В своём большом, космическом размахе,
С восторгом на газетной полосе?
ВНОВЬ
В сравненьи с минувшим осталось так мало,
Что я разглядеть уже даже не смог.
Безумства любви улетели за скалы,
И в душах гуляет ночной холодок.
Мы стали спокойнее. Сердца внезапность
Засечки оставила — сетку морщин.
Но летним жасмином как прежде запахло:
Ты в волосы вколешь пьянящий жасмин.
Духов не терпевшая, «Душно ведь» — скажешь,
Дыхание лёгкое мне подарив...
Двух тонких минут мы не выдержав даже,
Во вспышке касания вместе сгорим.
ВЕРА
Раймунду Сабундскому,
испанскому богослову 13 века
Зачем мне божество в телесной оболочке?
Ну разве, для игры фигуркою, как в мяч.
И, вовлечённый в спор, поставлю в нём я точку,
Хотя у образов был ряд больших удач.
О, божество души, разлитой во Вселенной,
Его ни воплотить, ни описать нельзя,
Его нельзя постичь. Но только Высшей верой
Его я обрету, своей душой горя!
Всемирная душа — божественное царство.
Слугою быть его, вкушая благодать.
Когда же ощутишь восторг такого рабства,
Ты душу приготовь, чтобы её отдать.
ХЕЛЛУИН
У нашей чаши жизни есть глубины —
Далёких душ нетленные следы.
Мы их увидим в праздник Хеллуина
Как во спасенье наше от беды.
Нас разделяют три тысячелетия...
У древних кельтов пир на Новый год
Был осенью; и знали даже дети
О жертвах прошлому, чтобы смотреть вперёд.
У страшных масок жертвенных обрядов
Есть смысл — поминовение души.
Но чтоб она не встала с нами рядом,
Ты заклинанье древнее скажи:
«Спокойно спите, души, не мешая
Нам жить без вас, без горестных теней.
И свечи в тыквах в помощь урожаю
Зажжём мы для магических огней.»
...Забытых предков тени оживают
Слегка попировать на Новый год.
Когда ж помянем, сразу исчезают,
Чтоб мы спокойно двигались вперёд.
ЧТО-ТО БЫЛО?
Во тьму одиночества — руки,
Тебе дающие свет.
В бездну молчания — звуки
Тебе посылают привет.
Сверкнёт фантазия снова
В сосуде зимнего дня,
Рождая тёплое слово,
Желанное для меня.
Оно возникает где то
В трамвае из духоты
Тем самым началом света,
Что ждёшь с нетерпеньем ты.
С каким то нездешним взглядом
Плеснёт волною тепла.
О, как тебе это надо
В плену ледяного стекла!
Растает душевный холод,
Подснежнику дав намёк.
Я весел и снова молод,
От слякоти дня — далёк...
Но нет! Опять показалось
Под грохот стальных колёс,
Что что то к тебе прикасалось,
Дурманящее до слёз.
МОРОЗ — МЕФИСТО
Мороз к полуночи надрал мне грубо уши,
Огрел Москвою, как кастрюлей ледяной.
Мотивы тёплой радости всё глуше.
И только холод — Мефистофель мой —
Мне шепчет что то,словно в уши колет,
Бросает мне в лицо пригоршни льда.
А в небе равнодушная звезда
Мне только добавляет боли.
Но помню я, что совершает благо
Мучитель мой, меня терзая зло,
Хотя бы потому, что на бумагу
Я брошу стих, лишь попаду в тепло.
А память, моя добрая подруга,
От ледяного плена оградит...
Я веселюсь, смотря, как злится вьюга,
И та звезда в окошко мне глядит.
ЗИМНЕЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
Саше и Яне
Предвкушаю я это уже за версту
Из капканов всех пробок и уличных лап.
Ещё чувствую давящую густоту
Турникетов, толпы, ослепительных ламп.
Я ещё не дослушал троллейбусный сип
Тормозов, учащённых в кошмаре машин.
Но уже показалось, что город... красив
Тем, что даст превратиться мне... в апельсин.
Он меня отпустил, он меня не прижал,
В глубине своих шахт вагонеткой скрипя,
Ничего не спросил, ничего не сказал,
Оставляя в покое тем самым меня.
Так я к внучкам приехал, улыбкой светясь.
Вызывает их смех мой оранжевый вид.
Ощущаю с Природой я высшую связь,
И из тропиков смотрит библейский Давид.
Я, в зелёной листве преисполненный сил,
Вечно сладкий и вечно цветущий оранж...
Вот вот сбросит свою кожуру апельсин,
И девчонки войдут в карнавальный кураж.
Так рождается солнце их будущих дней
От ярчайших шаров и зелёной листвы.
И, себя ощущая гирляндой огней,
Понимаешь, что сделал нечаянно ты!
ЗЫБКИЙ МИР
Есть свойство исчезать у тишины...
Царит, бывало.(Что там королева!)
Забудешь о существованье гнева.
Смешаются реальности и сны.
Прольётся неземная благодать...
Но, как внезапный признак беспокойства,
Проявится её земное свойство,
Достаточно вороне заорать.
Есть свойство исчезать у доброты...
Окутывает нежной пелериной,
Как будто шлейф прелестной балерины,
А не чертей игривые хвосты.
Благие чувства, было, воцарят,
Сравнимые с наивною улыбкой.
Но исчезает этот призрак зыбкий,
Ведущий, как известно, прямо в ад.
Есть свойство исчезать у красоты...
Волнует и пленяет твою душу,
Чтоб ты вокруг не видел и не слушал
Других явлений звуки и черты.
И ты уже её поклонник верный,
Способный падать ниц пред красотой
До той поры, пока с одной чертой
Она вдруг не исчезнет эфемерно.
ОСЕННИЙ ВОЛЧОК
На дно души упал волчок
И, скрытную, он рассекретил.
Смеялись знающие дети
И знаки делали:»Молчок!»
Крутилась звонкая юла,
Будя во мне шальные чувства.
А ведь недавно было грустно,
Когтями кошка там скребла.
В саду, как будто в казино,
Деревья сыплют пятаками,
Играя выигрышем с нами,
Чтобы от сердца отлегло.
Волчок, осенний виртуоз,
Творит такое тут вращенье
Из добрых чувств, что всепрощенье
Охватывает вдруг до слёз.
Потянет с холода в тепло
От старых дровяных запасов.
Вкушай плоды обоих Спасов,
Смотря в дождливое стекло.
Синиц весёлый пересвист
Напоминает лето птичье
И соблазняет нежной дичью
Серьёзнейших заметок лист.
В окне хмельная доброта
От этих рыжих чар покровских...
И — вся в полосочках неброских —
Выходит кошка за кота.
БУЛГАКОВ
«Высокий стиль» в кавычках нос воротит
В лице серьёзной дамочки в очках.
Булгакова раскрыла эта тётя
И с первых строк почувствовала страх.
Как хороши любовные романы,
Где красота господствует и страсть.
А тут какой то регент полупьяный
Указывает, как под трамвай попасть.
И всё это с Пилатом вперемешку,
Пытающим вопросами Христа.
Над ней самой какая то насмешка,
Как будто у ней совесть нечиста.
У дамы беспокойство появилось
(Её бы понял умный Берлиоз),
Как над Садовой туча опустилась
Не понарошку, а вполне всерьёз.
И этот ужас с летнею уборной
От Варенухи передался ей.
И вот уж мысль не кажется ей вздорной,
Что от людей не стало вдруг теней.
Когда пришло знакомство с Маргаритой,
Гражданка побросала все дела
И стала вдруг для этого открытой,
Как будто мазь от чёрта приняла.
Почувствовав, что голову теряет,
Исторгла крик гражданка из груди.
Но, видно, Воланд нашептал не зря ей,
Что это, значит, счастье впереди.
И вот каким то фрачным господином
Её манит на небеса оно...
Вся суета помчалась сразу мимо,
Мадам летела с хохотом в окно!
БУНИНСКИЙ ПРИЮТ
Романс
У горы была любовь — старая терраса.
Пальма тоже полюбила кресло у стола.
Это был альпийский дом где то возле Грасса,
Там приют для Бунина Франция дала.
Только «холод, блеск, мистраль» ночью одолели.
«Золотой недвижный свет до постели лёг».
Сквозь мистраль мерещатся русские метели
И орловской бабочки сказочный полёт.
Окаянных дней топор изрубил Россию.
Только в грёзах Бунина Родина жива.
Как по цвету флаг похож красно бело синий,
Так и в языке порою близкие слова.
Как гостеприимна тут Святая Женевьева,
Русского писателя под крестом приют.
Через волны желчные бунинского гнева
Образ дивной родины строчки нам дают.
У горы была любовь — старая терраса.
Пальма тоже полюбила кресло у стола...
Женевьевой полнятся русских слов запасы,
Кое что из Бунина, добрая, взяла.
ЗЕЛЁНАЯ БЕЗДНА
Непогода бьёт дождём в окошко,
Верная служанка ноябрю.
Мне в глаза заглядывает кошка,
Я в её ответно посмотрю.
Видятся зелёные болота,
Где смешит кикимора вовсю.
Из кошачьих глаз поманит кто то
В бездну тайн доверчивость мою.
Но вернусь и вижу: подоконник,
В комнате я с кошкою один...
В продолженье таинства сегодня
Выпью на десерт бенедиктин.
АСТРАЛ
«...если бы мы грезили вместе с другими и случайно
грёзы наши совпали — что довольно часто бывает,—
а бодрствовали в одиночку, то можно считать, что
всё переставлено наоборот».
Паскаль.
Есть право первенства у сна.
И явью дорожить не надо.
В ней ценно то, что с нами рядом,
А так ли уж «изба красна»?
Паскаль в раздумии заснул,
С Коперником соприкоснувшись.
В полёт отправились их души.
К ним подлететь и я дерзну...
Какие бездны в наших снах!
Да есть ли наяву такие?
На нас взирают Всеблагие,
Как будто мы у них в гостях.
Как музыка нездешних сфер,
Во сне охватывают грёзы,
Порою вызывая слёзы —
Реальности живой пример.
И без начала и конца
Войду, не чувствуя границы,
Туда, где что то вдруг приснится
В предтече главного конца.
Перехожу в небытие
Так буднично и незаметно:
Слегка зажмуришься от света
И ощутишь глубины те!
ПАСТОРАЛЬ КУПЕРЕНА
Не то свистит, не то пищит
Пичужка в сумраке дождливом.
Намокли яблони и сливы,
И сад как будто весь дрожит.
У Франции лицо в слезах.
Уходит летняя пастушка.
А пасторальная игрушка
Заброшенной лежит в кустах.
Её забросят до весны,
Чтоб срезать дудочку по новой...
Потянет Куперена к дому
Смотреть талантливые сны.
Его прелестное ля-ля
Уходит с пажитей осенних.
Мелодия затихнет в сене,
В июльских благодатных днях.
С дружком пастушки — пастушком
Её запомнит некто третий
И передаст в наследство детям,
Играющим в Москве снежком.
Глаза, улыбкой осенясь
От этих дивных пасторалей,
Узнают главные морали
И с вечностью благую связь.
ДРЕМУЧЕЕ ЧУДО
Жанне
Странна привязанность девушки стройной
К срубам старинным глухой деревеньки,
Где неприлично, почти непристойно
Место отхожее без всякой скамейки.
Девушка любит столичные изыски,
Милой Европы пикантные штучки.
Тем удивительнее близость ей
Досок, шершавящих нежные ручки.
Что же за магия русской глубинки,
Скотных дворов, от навоза зловонных,
В лес уводящей заросшей тропинки,
Ликов старушечьих в недрах оконных?
Сотнями лет это чудо дремучее
В старой деревне скрипит, не меняется,
Пьяною склокой терзая и мучая,
Божиим детищем притворяется.
Но почему эта магия странная
Сердце волнует французских туристов?
В плен забирает наивность шарманная,
С виду нелепая, неказистая.
Может, красивая девушка русская
Душу волнует корнями дремучими,
Чем то сравнимая с вазой этрусскою,
Самою древнею, хрупкою, лучшею?
ВЫ, КОШКА, — СФИНКС
Чудо-кошка на плоской крыше —
Мой египетский сфинкс, мой мираж,
Африканской террасы выше
Виден профиль мифический ваш.
Вы проходите, кошка, в мире
В отрешённости древней своей
По двору, по ветвям, по квартире,
Что то явно тая от людей.
И не знает никто, что таите
В этом чуде раскосых глаз,
Вызывая трепет в пиите,
С тихим страхом глядящим на вас.
Дайте, кошка, мне вашу загадку:
Я так тоже ходить хочу,
Чтоб довольствовался этот гадкий
Мир лишь тем, что хожу и молчу.
CТУДЕНТКА
Узора иглы хрупкие острее
Застывшего оконного стекла.
Студентке зябко. Тянется к апрелю
Мечтательницы бледная щека.
Апрель далёк... Ты двери нараспашку
И шубку поживее запахни.
Не бойся! Эти острые мурашки
И дрожь твоя — предвестники любви.
Морозный скрип неистово целует
Летящих ног девичью красоту,
А иней сквозь опушку меховую
Обласкивает шеи наготу.
Без удержу студентка отдаётся
Морозу на салазках на горе.
Большой, горячий, он её возьмёт всю,
На юном теле факелом сгорев.
Искрится снег, а девушке всё больше
Желание извивы тела жжёт.
Застенчиво молчит нагая роща,
Смутившись откровением её.
Раздёрнута шубчонка властью жажды
Объятия... Мороз, утратив мощь,
Как старый хрыч, седые нитки вяжет.
Ах, кто бы мог сейчас ему помочь!
Ты сбросишь в доме жаркую одежду
И, дерзкую, пронзит тебя мечта
О силе, для которой эта свежесть
По телу Высшей силой разлита.
ГРОЗА
У майских гроз пронзительные крики.
Одним ударом гром сломает грусть.
На яблоню с дыханьем Эвридики
Мальчишкою влюблённым засмотрюсь.
Иль мне не жить за этой благодатью,
Не ждать грозы, не видеть ярких снов,
Не заключать в горячие объятья
Берёзовых заплаканных стволов.
Как будто разорвётся ткань живая
Сверкающим, как сталь клинка, дождём,
И не дождёшься завтрашнего мая,
Последний миг как будто мы живём!
Каскады брызг, сиреневых и жёлтых,
Счастливых слёз безудержный поток.
Не помня как к берёзе подошёл ты,
Подаришь ей сиреневый платок.
Но яблоня, заслуженно ревнуя,
Цветами осыпает, как жена
Охватывает диким поцелуем,
Отчаяньем своим поражена.
Летят грозы пронзительные крики.
Одним ударом гром сломает грусть.
Ловя дыханье верной Эвридики,
На яблоню как прежде засмотрюсь.
ЖУРЧАНИЕ ЖАВОРОНКА
Слизну с листа, как льдинку, утро
Свежее капли ручьевой.
Мне видится далёкий хутор,
Далёкий день, увы, не мой.
Журчанием сражённый, лягу,
Тот горький листик прикусив,
На изумрудную поляну,
Под изумительный мотив.
Мелодию простых желаний
Всей кровью я впитать хочу,
Вписать в мудрейшие скрижали
Жаворонковую журчу.
А лист в зубах такой пахучий,
Невольно жмурятся глаза.
Журчанье жаворонка круче
Раззванивает небеса.
За колокольцем тянут руки
Мои болезни, яви, сны...
Но неизбежность горькой муки:
Счастливый крик — глаза грустны.
Как с этим криком сердцу слиться?
Листок надкусанный, скажи...
Журчащий ручеёк резвится
Над безысходностью души.
БУРАН
Гордыню игнорирует природа
И шлёт мне знак — декабрьский буран.
Явилась в поле мнимая свобода
Без всякого намёка на обман.
Я шёл на юг. Был снег пушист и весел,
Как шубки на плечах у балерин.
Вот вот их скинут те на спинки кресел,
И ветерок обвеет шёлк гардин.
Но вдруг удар, и солнце помертвело,
Лицо заплыло опухолью туч.
Штрихуется свобода серым мелом.
Страх, как свинец, тяжёл и нелетуч.
Синеют губы глупеньких танцовщиц,
Поверивших, что хорошо в гостях...
Старик в окне бугристый лбище сморщит,
Испытывая мудрость на растяг.
А я? Что я? Бреду, убитый страхом.
Дрожат, как сны, древесные стволы.
И так же, как хмелели от размаха,
Внезапно стали мысли тяжелы.
И труп гордыни канул в преисподнюю,
И лопнула всесилия броня...
Берёт буран, оставив мне исподнее,
Всего меня, бессильного меня!
* * *
Пурги утробный вой сверлит
Виски сверлом зимы,
Псалмы пугающе твердит
О том, как мы грешны.
Крупинки злого серебра
Как дробью кожу рвут,
Решили, что кончать пора
Замедлившийся суд.
Надеждой на спасенье дом
Огнём пургу пробьёт.
Но есть ли в слабом свете том
Спасения черёд?
Тепла домашнего опять
Расплывчатость придёт.
Семейной неги благодать
Зальёт сомнениё счёт.
Заснёшь. Но вновь завертит ночь
Тех белых хлопьев сонм,
Заставит силой превозмочь
Разнежившийся сон!
БЕРЁЗА
Ах, как берёза на тебя похожа!
Листочков тенью в жаркий летний день
Погладит, точно пальчиками кожу
Представившего эту дребедень.
Трепещущею грацией капризна,
Извивом танцевальным ускользнёт.
Игривых глаз смещающая призма
И веточных бровей твоих размёт.
А осенью расплакалась по детски,
Обидевшись на грубый горизонт
За то, что ветром сдёрнул занавески
И дождь наслал, не предлагая зонт.
Под солнцем, от обиды не остывши,
Горстями расшвыряла медяки.
Лазурью хохотала неба крыша
В лесных дверей резные косяки.
Когда же успокоилась от снега,
Гола и беззащитна, как слеза,
Мне как то сразу стало не до смеха,
Смотря в твои печальные глаза.
ВРЕМЯ
Игра во Время — жёсткая игра.
И Хроноса придумали, наверное,
Чтоб жизнь нам не казалась эфемерной,
А строгой от утра и до утра.
И смысл придали этой суете,
Поставив Время в ряд таких понятий,
Достойных как молитв, так и проклятий,
Что даже буква вздрогнет на листе,
Вдруг ощутив, что рукопись сгорит
Или истлеет, пролежав на полке...
Однако это домыслы и толки,
Чтоб знал предел весёлый сибарит.
Ведь эта категория — обман!
Есть просто мера, словно мера веса,
Чего совсем не чувствует повеса,
Сердясь слегка на утренний туман.
ПОСЛЕ ЭПИКУРА
Я никак не отношусь к смерти: когда
я здесь — её нет, когда она
пришла — меня нет.
Эпикур.
Средь горьких мыслей, мучающих всех,
Есть главный наш мучитель, уж поверьте:
Как пуля на нейтральной полосе,
Нас бьёт неотвратимость нашей смерти.
И тело обмякает, как мешок,
И опускаются в бессилье руки,
Когда её ехиднейший смешок
Сильнее мучит огнестрельной муки.
Ты ищешь выход, глядя в небеса,
И в церковь забегаешь ненароком,
И даже что то в солненых часах
Мерещится в спасении от рока.
Но ловишь вдруг себя на полпути
На парадоксе лёгкого ответа:
В самом себе её как ни ищи,
Не сыщешь даже крошечной приметы.
Когда ты, не заметив, отошёл,
Друзья друг другу скажут, что ты умер.
И будет за столом всем хорошо,
А молодёжь посмотрит новый «Бумер».
Границ у жизни нету, хоть убей,
И нет у ней конца, и нет начала.
Приметы жизни — горе от смертей
И тишина, когда вдова кричала.
СТАРЫЙ ШМЕЛЬ
На глазах у цветов и всего разнотравья,
Резонируя в воздухе дачи пустой,
Избегая вдыхать пыль дорожного гравия,
Шмель искал себе щель,
Чтобы встать на постой.
За день все он цветы облетел и общупал,
Пребывая извечно в хмельной красоте.
Над рекою за ним было прыгнула щука,
И с тех пор прекратил он полёты к реке.
Шмель умаялся сильно, пыльцу обирая.
Тело грузно, а крыльев размах невелик.
Но какой тут покой, когда лето без края
Успокаиваться нипочём не велит.
Было чуть не заснул на последней тычинке.
Ввечеру подустал пожилой хоботок.
Благо, щёлку на даче искать не в новинку,
Облететь новостройку уже бы не смог!
Под улыбки цветов дотянул до покоя.
В темноте вспоминал каждый венчик цветной.
И никак не понять, что же это такое,
Что так сладко под старость владеет тобой.
В этом чувстве всю ночь трепетал наш лохматый,
Словно что то прося у шмелиных богов.
И когда он покинул под утро палаты,
То почувствовал шмель, что ещё о го го!
ОХОТНИК, КАБАН, ОВЁС
Вячеславу Михайлову
У Славы страсть охотничья одна.
Наверно, это истинное счастье.
Пусть на дворе хоть вёдро, хоть ненастье,
Он устремлён идти на кабана.
Но лес дремуч. Зверь скрытен и коварен.
Искать в лесу его — нелёгкий труд.
Бывалые охотники не врут:
Иной кабан — крутой, жестокий парень.
Но Вячеславу трудности смешны.
Он с кабаном играть не будет в прятки.
Кабан приходит сам к нему на грядки
Под славные охотничьи стволы.
Смекалкою в охоту он привнёс
Для кабана засеянное поле.
Охотник ждёт. Кабан приходит вскоре.
Ведь для него посеян тут овёс.
РЫЖАЯ
Меня учили Даль и Ожегов.
А Рыжая мне рассказала
Словами железнодорожников
О жизни Рижского вокзала.
Вагоны ли спускают с горки,
Иль в обморок бросает скорый,
Иль привкус губ вокзально горький
Качающего разговора, —
Но Рыжая в словах, как в пряниках,
С губами, жаркими от темы,
Вся ослепление фонариком
Какой то дьявольской системы.
Свет ламп, расколотый как в танце,
И зазвеневших лунных брызог
Для Рыжей был моим румянцем,
А для меня — ее капризом.
Мы целовались с ней на площади.
Вокзал шумел всей далью рижской.
Граница же ее жилплощади
Рванулась к области парижской.
Был мост, как половина бублика,
Любовью схвачен, точно с голода.
Стояла скорченная публика,
Охваченная зимним холодом.
Смеялась Рыжая и плакала
О неизбежности разлуки.
Мерцанье режущими знаками
Сковало маленькие руки.
Как будто вырезают ножницы
Из жизни здравый смысл пунктиром,
От смеха железнодорожницы
Вокзал зимой милей квартиры.
ЛАДОНЬ И КАМЕНЬ
Нашедший и поднявший камень
Соприкасается с веками.
В ладонь войдут тепло и холод,
Любовь и страх, и хлеб, и голод,
И жар огня, и хлад потопа,
Клич гор и песня гробокопа.
Ладонь, почувствуй этот камень
Не для расчета им с врагами.
Ты заложи его в фундамент,
Себя соединив с веками.
***
Ориентир теряется у птиц.
Смотреть, дышать, лететь
им все труднее.
А люди от своих же дел
бледнеют,
Беспечно превратись в самоубийц.
Остановись, отчаянья творец!
Не дай себя проклясть
самой Природе,
Которая в людском безумном роде
Почувствует
мучительный конец.
МОСКВА – LONDON И ОБРАТНО,
или «Европейская карусель»
Татьяне Фадеевой и Александру Дриго
Давно рыбак Андрей
Не брал своих сетей,
А брал людские души,
Слепые, заблудшие.
Из песни «Апостол
Андрей Первозванный»
Душа-циркачка бросилась to London,
Гася во мне оседлости синдром.
Щипало ветром над Ла Маншем гланды
И винным чревом сглатывал паром.
А по пути баюкала Европа
В зеленых гамаках своих садов,
Сердя слегка дороговизной шопов
Под стук экскурсионных каблуков.
Текли меж глаз каналы Амстердама
И сердце жал рембрантовский «Дозор».
Качнула стариною панорама,
Варшавским «мястом» будоража взор.
Дохнул Берлин зловещею стеною,
Обломками пугая наш маршрут.
Ганноверских предместий красотою
Мохнатые холмы печаль сотрут.
Я буду весел дальше и беспечен,
Фламандцев старых впитывая нрав
С веселых изразцов голландских печек
И за обед сто гульденов отдав,
Узнав про что, повесится голландец,
Привыкший экономить на сельди.
Но я — москвич. И водочку на гланде
Люблю под мясо, как ты ни верти.
На девушке воротничок и фартук
Из кружев, — узнаю тебя, Брюссель! —
И мальчик Пис, и хмурый Бела Барток,
Бельгийская хмельная карусель
Не от вина. Но в Люксембурге, впрочем,
За нынешних волнуясь королев,
Пригубливал я мозельского ночью,
В Брюсселе это сделать не успев.
Зато я помню лондонские пабы,
Где пили пиво три английских дня.
Виндзорских баловниц резвил бы, кабы
Подольше продержали здесь меня.
У Тауэра — фальшь былых преданий
С подрезанными крыльями ворон.
Эдгара По понятно восклицанье,
И Ворона извечно «Never more!»
Отряхивая лондонские шоры,
Я мчусь в края, где Томас жил Лермонт.
Шотландия втянула меня в горы
И от дождя вручила в клетку зонт.
Святой Андрей над русским и шотландцем
Поднял свою божественную длань.
Сверкнуло солнце в каледонском сланце,
Похожим на бриллиантовую грань…
Мне грустно… Меловые скалы Дувра
Паром наш отправляли точно в срок.
Па де Кале качал, и было дурно,
Преподносил нам океан урок.
Наш путь лежал сквозь Бенилюкс на Польшу.
Потом московский поезд и вокзал…
Никто не упрекнет меня, что больше
Увиденного — я не рассказал.
СКРИПКА НАД КОЛЬСКИМ ЗАЛИВОМ
Над заливом плакала скрипка,
Залетевшая бог весть откуда.
Среди скал инструментик хлипкий
На глазах сотворяет чудо.
Откатилось в смятенье море,
Опустив могучие плечи,
Неспособно не то что спорить,
Но утратив совсем дар речи.
Скалы молятся.
Камни плачут.
Сопки щерят черные зубы.
На мгновенье забыл Рыбачий,
Как поют военные трубы.
Не спастись заполярным кряжам
От неведомой этой силы.
И, вздохнув тяжело, протяжно,
Море милости попросило.
В скалах властвует то аллегро,
То игривое пиццикато…
У гранита — покорство негра…
Или сентиментальность брата?
Или боль обжигающей пытки?
Или вера в святое чудо?..
Над заливом плакала скрипка,
Залетевшая бог весть откуда.
ПЕСЕНКА НАПОЛЕОНА
Из пьесы «Слежка за Бонапартом»
Носить военные доспехи,
Колоть штыком, кричать ура —
Занятия не для потехи,
Хоть и веселая игра.
Сналету страны покоряя,
Народы, рухнувшие ниц,
Походы совершал не зря я
Через извилины границ.
Пускай я проиграл России
Ее бескрайние поля,
Она обрадуется силе,
Которой обладаю я.
Я ухвачу ее за душу
Духами, модой, коньяком,
Границ при этом не нарушу
Ни пулею, ни каблуком.
МОСКОВСКИЕ СВИДАНИЯ
1. ТЫ ПРИХОДИЛА
Ты приходила. Каждый раз
С порога голос твой струился,
Как пара крыл неспящих бился
И уносил в своих волнах
На берег счастья. В тех крылах
Зарывшись, обретал покой я
И радость. Словно ветер хвойный
Занес вдруг капли янтаря,
В которых сразу все моря
Слились и брызгами к ладоням
Упали. Умываюсь в них.
Приход твой – словно новый стих
С души слетел…
2. НОЧНОЕ МЕТРО
Я запутался в шифре колонн и плафонов.
А ведь знал лабиринты метро назубок.
Закодированы поездов перегоны,
Лишь горит то зеленый, то красный глазок.
Я забыл путь домой. Шелестел эскалатор,
Среди ламп по ногам меня лентой крутя.
Помраченье рассудка настало, когда ты
В поцелуях ушла в полуночье дождя.
Жадный шепот судьбы, обрывая преграды,
Нас измучил, как шторм — ошалевших пловцов.
Для меня, словно нежная свыше награда,
Все сияло во мраке родное лицо.
3. МЕЛОДИЯ
Какие то нежности.
Какие то странные нежности.
Как тающий снег на душе,
обливают теплом.
Того и гляди расцветут —
расцветают подснежники,
И губы погладит цветочек своим лепестком.
Но это прелюдия.
Моцарт еще не проснулся.
Рояль зачехлен.
И настройщик снимает пиджак.
Часа через два только
клавишей нежно коснулся
В дурмане прелюдии
вздрагивающий чудак.
От пальцев безумно мелодия
схватит за горло,
Придушит до слез и отпустит,
И вводит в экстаз
мужчину и женщину,
Словно по красному черным,
Сечет и целует
греховных и чувственных нас.
4. КОШКА
Два источника у печали,
Как сливаются две реки.
То пьянящая радость вначале.
То щемящая грусть вдали.
Сумасшедшая боль разлуки
Охватила меня в саду.
Только губы, глаза и руки
В дикой памяти, как в бреду.
Я отброшен твоей любовью
В баснословные миражи,
И на рану попавшей солью
Меня мучит моя же жизнь.
В духоту врывается кошка,
Распахнув в чудный сад окно.
Твоя ласковая ладошка
Гладит так, что в глазах темно.
5. ВИНО ДУШИ
В глазах у августа веселые стрекозы,
Цветы в шмелях
и в паутине лес,
Роса везде, как на ресницах слезы.
А в небесах уж назревают грозы
С извечною трагичностью небес.
Мне лето подарило муку страсти,
Готовой разорвать всю жизнь в клочки.
Так разметает шторм рыбачьи снасти
На колышки, веревки и крючки.
Спокойствие безоблачного быта
Разбилось как зеркальное стекло.
По клочьям амальгамы потекло,
Кроваво, безнадежно и светло,
Вино души, восторженно разбитой.
РУССКАЯ КАПУСТА
Святая Русь — в глазах людей
С прищуром хитрости торговой.
А на пороге век уж новый
Встречает старый Берендей.
В Москве на Пушкинской примет
Полно таких, что гости ахнут.
«Там царь Кащей над златом чахнет.
Там русский дух, там Русью пахнет.» —
Воскликнет бронзовый поэт.
Москвичка девочка бежит
С таким изяществом упрямым,
Что только сапожок сафьянный
Европе, может, объяснит.
Шинкует тетка кочаны.
А рядом дочка ее Соня
Балдеет, глядя в «Панасоник»,
Точа капустные ножи.
И, плача от заморских плакс,
Несется Русь. И снова Гоголь,
Из Рима глядя на дорогу,
Мистически прищурит глаз.
Под ржанье резвых лошадей
Торговый люд рванет по стопке
И ошарашивает робких
Своими ценами людей.
— Ах, чтоб тебя! — бормочет мать,
Лотки обсматривая зорко.
Ведь хочется на Красной Горке
Для дочки свадебку сыграть.
Пройдет зима… И кренделя,
Я верю, будут и кадрили.
ИЗБРАННЫЕ СТИХИ
ДИОНИСИЯ — ВАКХАНАЛИЯ В НОЧНОМ КЛУБЕ
Любуюсь возвращеньем древних чар
На пире в честь любимца Диониса.
Мне чашу обожжёт опять гончар,
И урожай фалернского уж близок.
Хитоны примеряет рой менад.
Три грации выходят из-за ширмы.
Суровый Зевс по-юношески рад
Такой любви к его родному сыну.
Сам Дионис, вкушая дифирамб
Козлиного талантливого хора,
Готов швырнуть последний свой талант
На праздничность народного задора.
Менады окружат весельчака.
Ударят меднозвонкие кимвалы.
И кто то крикнет тост наверняка,
За Диониса оглашая залу.
А в эйфории доблестных побед,
Когда рубили греков тут сразмаху,
Не Дионисом праздничный обед
Враги назвали, а по римски Вакхом.
И рой менад, и граций, и харит,
И заскочивших дерзких лесбиянок
Был назван ими без больших обид
Весёлой пляской ветреных вакханок.
Смешались греки с римлянами тут,
И Вакх смешался с Дионисом древним.
Неважно как теперь их назовут.
Ты, главное, не думай суеверно,
Что эта радость — твой смертельный грех.
Не может радость быть грехом досужим.
И кто б ты ни был, римлянин иль грек,
Пускай тебе вакханки тут послужат!
УКОР В ДЕНЬ КОСМОНАВТИКИ
Ко мне в окно заглядывает птица
С тревогою в малюсеньких глазах...
Что появилось, люди, в наших лицах
Такого, что внушает птицам страх?
Я к зеркалу с вопросом этим птичьим,
Пытаясь улыбнуться, подхожу.
В благообразном, вроде бы, обличье
Я варвара внезапно нахожу.
На первый взгляд,— учитель как учитель,
И даже поволокою — мечта.
А глянешь в душу — сущий разрушитель,
Все девяносто рушащий из ста.
И как смотреть в глаза небесной птахе,
Когда ты ей пути изгадил все
В своём большом, космическом размахе,
С восторгом на газетной полосе?
ВНОВЬ
В сравненьи с минувшим осталось так мало,
Что я разглядеть уже даже не смог.
Безумства любви улетели за скалы,
И в душах гуляет ночной холодок.
Мы стали спокойнее. Сердца внезапность
Засечки оставила — сетку морщин.
Но летним жасмином как прежде запахло:
Ты в волосы вколешь пьянящий жасмин.
Духов не терпевшая, «Душно ведь» — скажешь,
Дыхание лёгкое мне подарив...
Двух тонких минут мы не выдержав даже,
Во вспышке касания вместе сгорим.
ВЕРА
Раймунду Сабундскому,
испанскому богослову 13 века
Зачем мне божество в телесной оболочке?
Ну разве, для игры фигуркою, как в мяч.
И, вовлечённый в спор, поставлю в нём я точку,
Хотя у образов был ряд больших удач.
О, божество души, разлитой во Вселенной,
Его ни воплотить, ни описать нельзя,
Его нельзя постичь. Но только Высшей верой
Его я обрету, своей душой горя!
Всемирная душа — божественное царство.
Слугою быть его, вкушая благодать.
Когда же ощутишь восторг такого рабства,
Ты душу приготовь, чтобы её отдать.
ХЕЛЛУИН
У нашей чаши жизни есть глубины —
Далёких душ нетленные следы.
Мы их увидим в праздник Хеллуина
Как во спасенье наше от беды.
Нас разделяют три тысячелетия...
У древних кельтов пир на Новый год
Был осенью; и знали даже дети
О жертвах прошлому, чтобы смотреть вперёд.
У страшных масок жертвенных обрядов
Есть смысл — поминовение души.
Но чтоб она не встала с нами рядом,
Ты заклинанье древнее скажи:
«Спокойно спите, души, не мешая
Нам жить без вас, без горестных теней.
И свечи в тыквах в помощь урожаю
Зажжём мы для магических огней.»
...Забытых предков тени оживают
Слегка попировать на Новый год.
Когда ж помянем, сразу исчезают,
Чтоб мы спокойно двигались вперёд.
ЧТО-ТО БЫЛО?
Во тьму одиночества — руки,
Тебе дающие свет.
В бездну молчания — звуки
Тебе посылают привет.
Сверкнёт фантазия снова
В сосуде зимнего дня,
Рождая тёплое слово,
Желанное для меня.
Оно возникает где то
В трамвае из духоты
Тем самым началом света,
Что ждёшь с нетерпеньем ты.
С каким то нездешним взглядом
Плеснёт волною тепла.
О, как тебе это надо
В плену ледяного стекла!
Растает душевный холод,
Подснежнику дав намёк.
Я весел и снова молод,
От слякоти дня — далёк...
Но нет! Опять показалось
Под грохот стальных колёс,
Что что то к тебе прикасалось,
Дурманящее до слёз.
МОРОЗ — МЕФИСТО
Мороз к полуночи надрал мне грубо уши,
Огрел Москвою, как кастрюлей ледяной.
Мотивы тёплой радости всё глуше.
И только холод — Мефистофель мой —
Мне шепчет что то,словно в уши колет,
Бросает мне в лицо пригоршни льда.
А в небе равнодушная звезда
Мне только добавляет боли.
Но помню я, что совершает благо
Мучитель мой, меня терзая зло,
Хотя бы потому, что на бумагу
Я брошу стих, лишь попаду в тепло.
А память, моя добрая подруга,
От ледяного плена оградит...
Я веселюсь, смотря, как злится вьюга,
И та звезда в окошко мне глядит.
ЗИМНЕЕ ПРЕВРАЩЕНИЕ
Саше и Яне
Предвкушаю я это уже за версту
Из капканов всех пробок и уличных лап.
Ещё чувствую давящую густоту
Турникетов, толпы, ослепительных ламп.
Я ещё не дослушал троллейбусный сип
Тормозов, учащённых в кошмаре машин.
Но уже показалось, что город... красив
Тем, что даст превратиться мне... в апельсин.
Он меня отпустил, он меня не прижал,
В глубине своих шахт вагонеткой скрипя,
Ничего не спросил, ничего не сказал,
Оставляя в покое тем самым меня.
Так я к внучкам приехал, улыбкой светясь.
Вызывает их смех мой оранжевый вид.
Ощущаю с Природой я высшую связь,
И из тропиков смотрит библейский Давид.
Я, в зелёной листве преисполненный сил,
Вечно сладкий и вечно цветущий оранж...
Вот вот сбросит свою кожуру апельсин,
И девчонки войдут в карнавальный кураж.
Так рождается солнце их будущих дней
От ярчайших шаров и зелёной листвы.
И, себя ощущая гирляндой огней,
Понимаешь, что сделал нечаянно ты!
ЗЫБКИЙ МИР
Есть свойство исчезать у тишины...
Царит, бывало.(Что там королева!)
Забудешь о существованье гнева.
Смешаются реальности и сны.
Прольётся неземная благодать...
Но, как внезапный признак беспокойства,
Проявится её земное свойство,
Достаточно вороне заорать.
Есть свойство исчезать у доброты...
Окутывает нежной пелериной,
Как будто шлейф прелестной балерины,
А не чертей игривые хвосты.
Благие чувства, было, воцарят,
Сравнимые с наивною улыбкой.
Но исчезает этот призрак зыбкий,
Ведущий, как известно, прямо в ад.
Есть свойство исчезать у красоты...
Волнует и пленяет твою душу,
Чтоб ты вокруг не видел и не слушал
Других явлений звуки и черты.
И ты уже её поклонник верный,
Способный падать ниц пред красотой
До той поры, пока с одной чертой
Она вдруг не исчезнет эфемерно.
ОСЕННИЙ ВОЛЧОК
На дно души упал волчок
И, скрытную, он рассекретил.
Смеялись знающие дети
И знаки делали:»Молчок!»
Крутилась звонкая юла,
Будя во мне шальные чувства.
А ведь недавно было грустно,
Когтями кошка там скребла.
В саду, как будто в казино,
Деревья сыплют пятаками,
Играя выигрышем с нами,
Чтобы от сердца отлегло.
Волчок, осенний виртуоз,
Творит такое тут вращенье
Из добрых чувств, что всепрощенье
Охватывает вдруг до слёз.
Потянет с холода в тепло
От старых дровяных запасов.
Вкушай плоды обоих Спасов,
Смотря в дождливое стекло.
Синиц весёлый пересвист
Напоминает лето птичье
И соблазняет нежной дичью
Серьёзнейших заметок лист.
В окне хмельная доброта
От этих рыжих чар покровских...
И — вся в полосочках неброских —
Выходит кошка за кота.
БУЛГАКОВ
«Высокий стиль» в кавычках нос воротит
В лице серьёзной дамочки в очках.
Булгакова раскрыла эта тётя
И с первых строк почувствовала страх.
Как хороши любовные романы,
Где красота господствует и страсть.
А тут какой то регент полупьяный
Указывает, как под трамвай попасть.
И всё это с Пилатом вперемешку,
Пытающим вопросами Христа.
Над ней самой какая то насмешка,
Как будто у ней совесть нечиста.
У дамы беспокойство появилось
(Её бы понял умный Берлиоз),
Как над Садовой туча опустилась
Не понарошку, а вполне всерьёз.
И этот ужас с летнею уборной
От Варенухи передался ей.
И вот уж мысль не кажется ей вздорной,
Что от людей не стало вдруг теней.
Когда пришло знакомство с Маргаритой,
Гражданка побросала все дела
И стала вдруг для этого открытой,
Как будто мазь от чёрта приняла.
Почувствовав, что голову теряет,
Исторгла крик гражданка из груди.
Но, видно, Воланд нашептал не зря ей,
Что это, значит, счастье впереди.
И вот каким то фрачным господином
Её манит на небеса оно...
Вся суета помчалась сразу мимо,
Мадам летела с хохотом в окно!
БУНИНСКИЙ ПРИЮТ
Романс
У горы была любовь — старая терраса.
Пальма тоже полюбила кресло у стола.
Это был альпийский дом где то возле Грасса,
Там приют для Бунина Франция дала.
Только «холод, блеск, мистраль» ночью одолели.
«Золотой недвижный свет до постели лёг».
Сквозь мистраль мерещатся русские метели
И орловской бабочки сказочный полёт.
Окаянных дней топор изрубил Россию.
Только в грёзах Бунина Родина жива.
Как по цвету флаг похож красно бело синий,
Так и в языке порою близкие слова.
Как гостеприимна тут Святая Женевьева,
Русского писателя под крестом приют.
Через волны желчные бунинского гнева
Образ дивной родины строчки нам дают.
У горы была любовь — старая терраса.
Пальма тоже полюбила кресло у стола...
Женевьевой полнятся русских слов запасы,
Кое что из Бунина, добрая, взяла.
ЗЕЛЁНАЯ БЕЗДНА
Непогода бьёт дождём в окошко,
Верная служанка ноябрю.
Мне в глаза заглядывает кошка,
Я в её ответно посмотрю.
Видятся зелёные болота,
Где смешит кикимора вовсю.
Из кошачьих глаз поманит кто то
В бездну тайн доверчивость мою.
Но вернусь и вижу: подоконник,
В комнате я с кошкою один...
В продолженье таинства сегодня
Выпью на десерт бенедиктин.
АСТРАЛ
«...если бы мы грезили вместе с другими и случайно
грёзы наши совпали — что довольно часто бывает,—
а бодрствовали в одиночку, то можно считать, что
всё переставлено наоборот».
Паскаль.
Есть право первенства у сна.
И явью дорожить не надо.
В ней ценно то, что с нами рядом,
А так ли уж «изба красна»?
Паскаль в раздумии заснул,
С Коперником соприкоснувшись.
В полёт отправились их души.
К ним подлететь и я дерзну...
Какие бездны в наших снах!
Да есть ли наяву такие?
На нас взирают Всеблагие,
Как будто мы у них в гостях.
Как музыка нездешних сфер,
Во сне охватывают грёзы,
Порою вызывая слёзы —
Реальности живой пример.
И без начала и конца
Войду, не чувствуя границы,
Туда, где что то вдруг приснится
В предтече главного конца.
Перехожу в небытие
Так буднично и незаметно:
Слегка зажмуришься от света
И ощутишь глубины те!
ПАСТОРАЛЬ КУПЕРЕНА
Не то свистит, не то пищит
Пичужка в сумраке дождливом.
Намокли яблони и сливы,
И сад как будто весь дрожит.
У Франции лицо в слезах.
Уходит летняя пастушка.
А пасторальная игрушка
Заброшенной лежит в кустах.
Её забросят до весны,
Чтоб срезать дудочку по новой...
Потянет Куперена к дому
Смотреть талантливые сны.
Его прелестное ля-ля
Уходит с пажитей осенних.
Мелодия затихнет в сене,
В июльских благодатных днях.
С дружком пастушки — пастушком
Её запомнит некто третий
И передаст в наследство детям,
Играющим в Москве снежком.
Глаза, улыбкой осенясь
От этих дивных пасторалей,
Узнают главные морали
И с вечностью благую связь.
ДРЕМУЧЕЕ ЧУДО
Жанне
Странна привязанность девушки стройной
К срубам старинным глухой деревеньки,
Где неприлично, почти непристойно
Место отхожее без всякой скамейки.
Девушка любит столичные изыски,
Милой Европы пикантные штучки.
Тем удивительнее близость ей
Досок, шершавящих нежные ручки.
Что же за магия русской глубинки,
Скотных дворов, от навоза зловонных,
В лес уводящей заросшей тропинки,
Ликов старушечьих в недрах оконных?
Сотнями лет это чудо дремучее
В старой деревне скрипит, не меняется,
Пьяною склокой терзая и мучая,
Божиим детищем притворяется.
Но почему эта магия странная
Сердце волнует французских туристов?
В плен забирает наивность шарманная,
С виду нелепая, неказистая.
Может, красивая девушка русская
Душу волнует корнями дремучими,
Чем то сравнимая с вазой этрусскою,
Самою древнею, хрупкою, лучшею?
ВЫ, КОШКА, — СФИНКС
Чудо-кошка на плоской крыше —
Мой египетский сфинкс, мой мираж,
Африканской террасы выше
Виден профиль мифический ваш.
Вы проходите, кошка, в мире
В отрешённости древней своей
По двору, по ветвям, по квартире,
Что то явно тая от людей.
И не знает никто, что таите
В этом чуде раскосых глаз,
Вызывая трепет в пиите,
С тихим страхом глядящим на вас.
Дайте, кошка, мне вашу загадку:
Я так тоже ходить хочу,
Чтоб довольствовался этот гадкий
Мир лишь тем, что хожу и молчу.
CТУДЕНТКА
Узора иглы хрупкие острее
Застывшего оконного стекла.
Студентке зябко. Тянется к апрелю
Мечтательницы бледная щека.
Апрель далёк... Ты двери нараспашку
И шубку поживее запахни.
Не бойся! Эти острые мурашки
И дрожь твоя — предвестники любви.
Морозный скрип неистово целует
Летящих ног девичью красоту,
А иней сквозь опушку меховую
Обласкивает шеи наготу.
Без удержу студентка отдаётся
Морозу на салазках на горе.
Большой, горячий, он её возьмёт всю,
На юном теле факелом сгорев.
Искрится снег, а девушке всё больше
Желание извивы тела жжёт.
Застенчиво молчит нагая роща,
Смутившись откровением её.
Раздёрнута шубчонка властью жажды
Объятия... Мороз, утратив мощь,
Как старый хрыч, седые нитки вяжет.
Ах, кто бы мог сейчас ему помочь!
Ты сбросишь в доме жаркую одежду
И, дерзкую, пронзит тебя мечта
О силе, для которой эта свежесть
По телу Высшей силой разлита.
ГРОЗА
У майских гроз пронзительные крики.
Одним ударом гром сломает грусть.
На яблоню с дыханьем Эвридики
Мальчишкою влюблённым засмотрюсь.
Иль мне не жить за этой благодатью,
Не ждать грозы, не видеть ярких снов,
Не заключать в горячие объятья
Берёзовых заплаканных стволов.
Как будто разорвётся ткань живая
Сверкающим, как сталь клинка, дождём,
И не дождёшься завтрашнего мая,
Последний миг как будто мы живём!
Каскады брызг, сиреневых и жёлтых,
Счастливых слёз безудержный поток.
Не помня как к берёзе подошёл ты,
Подаришь ей сиреневый платок.
Но яблоня, заслуженно ревнуя,
Цветами осыпает, как жена
Охватывает диким поцелуем,
Отчаяньем своим поражена.
Летят грозы пронзительные крики.
Одним ударом гром сломает грусть.
Ловя дыханье верной Эвридики,
На яблоню как прежде засмотрюсь.
ЖУРЧАНИЕ ЖАВОРОНКА
Слизну с листа, как льдинку, утро
Свежее капли ручьевой.
Мне видится далёкий хутор,
Далёкий день, увы, не мой.
Журчанием сражённый, лягу,
Тот горький листик прикусив,
На изумрудную поляну,
Под изумительный мотив.
Мелодию простых желаний
Всей кровью я впитать хочу,
Вписать в мудрейшие скрижали
Жаворонковую журчу.
А лист в зубах такой пахучий,
Невольно жмурятся глаза.
Журчанье жаворонка круче
Раззванивает небеса.
За колокольцем тянут руки
Мои болезни, яви, сны...
Но неизбежность горькой муки:
Счастливый крик — глаза грустны.
Как с этим криком сердцу слиться?
Листок надкусанный, скажи...
Журчащий ручеёк резвится
Над безысходностью души.
БУРАН
Гордыню игнорирует природа
И шлёт мне знак — декабрьский буран.
Явилась в поле мнимая свобода
Без всякого намёка на обман.
Я шёл на юг. Был снег пушист и весел,
Как шубки на плечах у балерин.
Вот вот их скинут те на спинки кресел,
И ветерок обвеет шёлк гардин.
Но вдруг удар, и солнце помертвело,
Лицо заплыло опухолью туч.
Штрихуется свобода серым мелом.
Страх, как свинец, тяжёл и нелетуч.
Синеют губы глупеньких танцовщиц,
Поверивших, что хорошо в гостях...
Старик в окне бугристый лбище сморщит,
Испытывая мудрость на растяг.
А я? Что я? Бреду, убитый страхом.
Дрожат, как сны, древесные стволы.
И так же, как хмелели от размаха,
Внезапно стали мысли тяжелы.
И труп гордыни канул в преисподнюю,
И лопнула всесилия броня...
Берёт буран, оставив мне исподнее,
Всего меня, бессильного меня!
* * *
Пурги утробный вой сверлит
Виски сверлом зимы,
Псалмы пугающе твердит
О том, как мы грешны.
Крупинки злого серебра
Как дробью кожу рвут,
Решили, что кончать пора
Замедлившийся суд.
Надеждой на спасенье дом
Огнём пургу пробьёт.
Но есть ли в слабом свете том
Спасения черёд?
Тепла домашнего опять
Расплывчатость придёт.
Семейной неги благодать
Зальёт сомнениё счёт.
Заснёшь. Но вновь завертит ночь
Тех белых хлопьев сонм,
Заставит силой превозмочь
Разнежившийся сон!
БЕРЁЗА
Ах, как берёза на тебя похожа!
Листочков тенью в жаркий летний день
Погладит, точно пальчиками кожу
Представившего эту дребедень.
Трепещущею грацией капризна,
Извивом танцевальным ускользнёт.
Игривых глаз смещающая призма
И веточных бровей твоих размёт.
А осенью расплакалась по детски,
Обидевшись на грубый горизонт
За то, что ветром сдёрнул занавески
И дождь наслал, не предлагая зонт.
Под солнцем, от обиды не остывши,
Горстями расшвыряла медяки.
Лазурью хохотала неба крыша
В лесных дверей резные косяки.
Когда же успокоилась от снега,
Гола и беззащитна, как слеза,
Мне как то сразу стало не до смеха,
Смотря в твои печальные глаза.
ВРЕМЯ
Игра во Время — жёсткая игра.
И Хроноса придумали, наверное,
Чтоб жизнь нам не казалась эфемерной,
А строгой от утра и до утра.
И смысл придали этой суете,
Поставив Время в ряд таких понятий,
Достойных как молитв, так и проклятий,
Что даже буква вздрогнет на листе,
Вдруг ощутив, что рукопись сгорит
Или истлеет, пролежав на полке...
Однако это домыслы и толки,
Чтоб знал предел весёлый сибарит.
Ведь эта категория — обман!
Есть просто мера, словно мера веса,
Чего совсем не чувствует повеса,
Сердясь слегка на утренний туман.
ПОСЛЕ ЭПИКУРА
Я никак не отношусь к смерти: когда
я здесь — её нет, когда она
пришла — меня нет.
Эпикур.
Средь горьких мыслей, мучающих всех,
Есть главный наш мучитель, уж поверьте:
Как пуля на нейтральной полосе,
Нас бьёт неотвратимость нашей смерти.
И тело обмякает, как мешок,
И опускаются в бессилье руки,
Когда её ехиднейший смешок
Сильнее мучит огнестрельной муки.
Ты ищешь выход, глядя в небеса,
И в церковь забегаешь ненароком,
И даже что то в солненых часах
Мерещится в спасении от рока.
Но ловишь вдруг себя на полпути
На парадоксе лёгкого ответа:
В самом себе её как ни ищи,
Не сыщешь даже крошечной приметы.
Когда ты, не заметив, отошёл,
Друзья друг другу скажут, что ты умер.
И будет за столом всем хорошо,
А молодёжь посмотрит новый «Бумер».
Границ у жизни нету, хоть убей,
И нет у ней конца, и нет начала.
Приметы жизни — горе от смертей
И тишина, когда вдова кричала.
СТАРЫЙ ШМЕЛЬ
На глазах у цветов и всего разнотравья,
Резонируя в воздухе дачи пустой,
Избегая вдыхать пыль дорожного гравия,
Шмель искал себе щель,
Чтобы встать на постой.
За день все он цветы облетел и общупал,
Пребывая извечно в хмельной красоте.
Над рекою за ним было прыгнула щука,
И с тех пор прекратил он полёты к реке.
Шмель умаялся сильно, пыльцу обирая.
Тело грузно, а крыльев размах невелик.
Но какой тут покой, когда лето без края
Успокаиваться нипочём не велит.
Было чуть не заснул на последней тычинке.
Ввечеру подустал пожилой хоботок.
Благо, щёлку на даче искать не в новинку,
Облететь новостройку уже бы не смог!
Под улыбки цветов дотянул до покоя.
В темноте вспоминал каждый венчик цветной.
И никак не понять, что же это такое,
Что так сладко под старость владеет тобой.
В этом чувстве всю ночь трепетал наш лохматый,
Словно что то прося у шмелиных богов.
И когда он покинул под утро палаты,
То почувствовал шмель, что ещё о го го!
ОХОТНИК, КАБАН, ОВЁС
Вячеславу Михайлову
У Славы страсть охотничья одна.
Наверно, это истинное счастье.
Пусть на дворе хоть вёдро, хоть ненастье,
Он устремлён идти на кабана.
Но лес дремуч. Зверь скрытен и коварен.
Искать в лесу его — нелёгкий труд.
Бывалые охотники не врут:
Иной кабан — крутой, жестокий парень.
Но Вячеславу трудности смешны.
Он с кабаном играть не будет в прятки.
Кабан приходит сам к нему на грядки
Под славные охотничьи стволы.
Смекалкою в охоту он привнёс
Для кабана засеянное поле.
Охотник ждёт. Кабан приходит вскоре.
Ведь для него посеян тут овёс.
РЫЖАЯ
Меня учили Даль и Ожегов.
А Рыжая мне рассказала
Словами железнодорожников
О жизни Рижского вокзала.
Вагоны ли спускают с горки,
Иль в обморок бросает скорый,
Иль привкус губ вокзально горький
Качающего разговора, —
Но Рыжая в словах, как в пряниках,
С губами, жаркими от темы,
Вся ослепление фонариком
Какой то дьявольской системы.
Свет ламп, расколотый как в танце,
И зазвеневших лунных брызог
Для Рыжей был моим румянцем,
А для меня — ее капризом.
Мы целовались с ней на площади.
Вокзал шумел всей далью рижской.
Граница же ее жилплощади
Рванулась к области парижской.
Был мост, как половина бублика,
Любовью схвачен, точно с голода.
Стояла скорченная публика,
Охваченная зимним холодом.
Смеялась Рыжая и плакала
О неизбежности разлуки.
Мерцанье режущими знаками
Сковало маленькие руки.
Как будто вырезают ножницы
Из жизни здравый смысл пунктиром,
От смеха железнодорожницы
Вокзал зимой милей квартиры.
ЛАДОНЬ И КАМЕНЬ
Нашедший и поднявший камень
Соприкасается с веками.
В ладонь войдут тепло и холод,
Любовь и страх, и хлеб, и голод,
И жар огня, и хлад потопа,
Клич гор и песня гробокопа.
Ладонь, почувствуй этот камень
Не для расчета им с врагами.
Ты заложи его в фундамент,
Себя соединив с веками.
***
Ориентир теряется у птиц.
Смотреть, дышать, лететь
им все труднее.
А люди от своих же дел
бледнеют,
Беспечно превратись в самоубийц.
Остановись, отчаянья творец!
Не дай себя проклясть
самой Природе,
Которая в людском безумном роде
Почувствует
мучительный конец.
МОСКВА – LONDON И ОБРАТНО,
или «Европейская карусель»
Татьяне Фадеевой и Александру Дриго
Давно рыбак Андрей
Не брал своих сетей,
А брал людские души,
Слепые, заблудшие.
Из песни «Апостол
Андрей Первозванный»
Душа-циркачка бросилась to London,
Гася во мне оседлости синдром.
Щипало ветром над Ла Маншем гланды
И винным чревом сглатывал паром.
А по пути баюкала Европа
В зеленых гамаках своих садов,
Сердя слегка дороговизной шопов
Под стук экскурсионных каблуков.
Текли меж глаз каналы Амстердама
И сердце жал рембрантовский «Дозор».
Качнула стариною панорама,
Варшавским «мястом» будоража взор.
Дохнул Берлин зловещею стеною,
Обломками пугая наш маршрут.
Ганноверских предместий красотою
Мохнатые холмы печаль сотрут.
Я буду весел дальше и беспечен,
Фламандцев старых впитывая нрав
С веселых изразцов голландских печек
И за обед сто гульденов отдав,
Узнав про что, повесится голландец,
Привыкший экономить на сельди.
Но я — москвич. И водочку на гланде
Люблю под мясо, как ты ни верти.
На девушке воротничок и фартук
Из кружев, — узнаю тебя, Брюссель! —
И мальчик Пис, и хмурый Бела Барток,
Бельгийская хмельная карусель
Не от вина. Но в Люксембурге, впрочем,
За нынешних волнуясь королев,
Пригубливал я мозельского ночью,
В Брюсселе это сделать не успев.
Зато я помню лондонские пабы,
Где пили пиво три английских дня.
Виндзорских баловниц резвил бы, кабы
Подольше продержали здесь меня.
У Тауэра — фальшь былых преданий
С подрезанными крыльями ворон.
Эдгара По понятно восклицанье,
И Ворона извечно «Never more!»
Отряхивая лондонские шоры,
Я мчусь в края, где Томас жил Лермонт.
Шотландия втянула меня в горы
И от дождя вручила в клетку зонт.
Святой Андрей над русским и шотландцем
Поднял свою божественную длань.
Сверкнуло солнце в каледонском сланце,
Похожим на бриллиантовую грань…
Мне грустно… Меловые скалы Дувра
Паром наш отправляли точно в срок.
Па де Кале качал, и было дурно,
Преподносил нам океан урок.
Наш путь лежал сквозь Бенилюкс на Польшу.
Потом московский поезд и вокзал…
Никто не упрекнет меня, что больше
Увиденного — я не рассказал.
СКРИПКА НАД КОЛЬСКИМ ЗАЛИВОМ
Над заливом плакала скрипка,
Залетевшая бог весть откуда.
Среди скал инструментик хлипкий
На глазах сотворяет чудо.
Откатилось в смятенье море,
Опустив могучие плечи,
Неспособно не то что спорить,
Но утратив совсем дар речи.
Скалы молятся.
Камни плачут.
Сопки щерят черные зубы.
На мгновенье забыл Рыбачий,
Как поют военные трубы.
Не спастись заполярным кряжам
От неведомой этой силы.
И, вздохнув тяжело, протяжно,
Море милости попросило.
В скалах властвует то аллегро,
То игривое пиццикато…
У гранита — покорство негра…
Или сентиментальность брата?
Или боль обжигающей пытки?
Или вера в святое чудо?..
Над заливом плакала скрипка,
Залетевшая бог весть откуда.
ПЕСЕНКА НАПОЛЕОНА
Из пьесы «Слежка за Бонапартом»
Носить военные доспехи,
Колоть штыком, кричать ура —
Занятия не для потехи,
Хоть и веселая игра.
Сналету страны покоряя,
Народы, рухнувшие ниц,
Походы совершал не зря я
Через извилины границ.
Пускай я проиграл России
Ее бескрайние поля,
Она обрадуется силе,
Которой обладаю я.
Я ухвачу ее за душу
Духами, модой, коньяком,
Границ при этом не нарушу
Ни пулею, ни каблуком.
МОСКОВСКИЕ СВИДАНИЯ
1. ТЫ ПРИХОДИЛА
Ты приходила. Каждый раз
С порога голос твой струился,
Как пара крыл неспящих бился
И уносил в своих волнах
На берег счастья. В тех крылах
Зарывшись, обретал покой я
И радость. Словно ветер хвойный
Занес вдруг капли янтаря,
В которых сразу все моря
Слились и брызгами к ладоням
Упали. Умываюсь в них.
Приход твой – словно новый стих
С души слетел…
2. НОЧНОЕ МЕТРО
Я запутался в шифре колонн и плафонов.
А ведь знал лабиринты метро назубок.
Закодированы поездов перегоны,
Лишь горит то зеленый, то красный глазок.
Я забыл путь домой. Шелестел эскалатор,
Среди ламп по ногам меня лентой крутя.
Помраченье рассудка настало, когда ты
В поцелуях ушла в полуночье дождя.
Жадный шепот судьбы, обрывая преграды,
Нас измучил, как шторм — ошалевших пловцов.
Для меня, словно нежная свыше награда,
Все сияло во мраке родное лицо.
3. МЕЛОДИЯ
Какие то нежности.
Какие то странные нежности.
Как тающий снег на душе,
обливают теплом.
Того и гляди расцветут —
расцветают подснежники,
И губы погладит цветочек своим лепестком.
Но это прелюдия.
Моцарт еще не проснулся.
Рояль зачехлен.
И настройщик снимает пиджак.
Часа через два только
клавишей нежно коснулся
В дурмане прелюдии
вздрагивающий чудак.
От пальцев безумно мелодия
схватит за горло,
Придушит до слез и отпустит,
И вводит в экстаз
мужчину и женщину,
Словно по красному черным,
Сечет и целует
греховных и чувственных нас.
4. КОШКА
Два источника у печали,
Как сливаются две реки.
То пьянящая радость вначале.
То щемящая грусть вдали.
Сумасшедшая боль разлуки
Охватила меня в саду.
Только губы, глаза и руки
В дикой памяти, как в бреду.
Я отброшен твоей любовью
В баснословные миражи,
И на рану попавшей солью
Меня мучит моя же жизнь.
В духоту врывается кошка,
Распахнув в чудный сад окно.
Твоя ласковая ладошка
Гладит так, что в глазах темно.
5. ВИНО ДУШИ
В глазах у августа веселые стрекозы,
Цветы в шмелях
и в паутине лес,
Роса везде, как на ресницах слезы.
А в небесах уж назревают грозы
С извечною трагичностью небес.
Мне лето подарило муку страсти,
Готовой разорвать всю жизнь в клочки.
Так разметает шторм рыбачьи снасти
На колышки, веревки и крючки.
Спокойствие безоблачного быта
Разбилось как зеркальное стекло.
По клочьям амальгамы потекло,
Кроваво, безнадежно и светло,
Вино души, восторженно разбитой.
РУССКАЯ КАПУСТА
Святая Русь — в глазах людей
С прищуром хитрости торговой.
А на пороге век уж новый
Встречает старый Берендей.
В Москве на Пушкинской примет
Полно таких, что гости ахнут.
«Там царь Кащей над златом чахнет.
Там русский дух, там Русью пахнет.» —
Воскликнет бронзовый поэт.
Москвичка девочка бежит
С таким изяществом упрямым,
Что только сапожок сафьянный
Европе, может, объяснит.
Шинкует тетка кочаны.
А рядом дочка ее Соня
Балдеет, глядя в «Панасоник»,
Точа капустные ножи.
И, плача от заморских плакс,
Несется Русь. И снова Гоголь,
Из Рима глядя на дорогу,
Мистически прищурит глаз.
Под ржанье резвых лошадей
Торговый люд рванет по стопке
И ошарашивает робких
Своими ценами людей.
— Ах, чтоб тебя! — бормочет мать,
Лотки обсматривая зорко.
Ведь хочется на Красной Горке
Для дочки свадебку сыграть.
Пройдет зима… И кренделя,
Я верю, будут и кадрили.
И вспомним, как мёд-пиво пили
И по усам текло не зря...
Поэтическое приложение - избранные стихи
© Copyright: Сергей Диев, 2015
Свидетельство о публикации №215032200619
Свидетельство о публикации №215032200619
Рецензии