Школа на хуторе дальний или пуля для учителишка

                (РЕДУТОВ. ПО  ДНЕВНИКОВЫМ ЗАПИСЯМ)
...С дороги!
Петухи, собаки, въедливые пылинки, кровожадные комарики...
Андрей Николаевич Редутов едет на первую свою педагогическую практику.
Укатанная дорога «гравирка» почти не пылит.
Ровным мозаичным полотном ложится под колёса бодренького автобуса ПАЗ и не очень виляет своей поблескивающей влажной полосой со стороны в сторону, –   бежит в сероватую утреннею даль подальше от  спящего ещё города    «большой деревни»
 Десять молчаливых пассажиров может дремлют, может думают свои сокровенные тайные мысли никому не мешая, довольные, что и им никто не досаждает своим участием.
Андрею Николаевичу двое из них помогли втащить в автобус его не хитрый багаж, – наверно догадались, что только учитель мог везти с собой –  помимо всего прочего –  и связки старых книг, и журналов...
 Потому и не спрашивали куда и зачем –  так понятно. Билет до конечной –  значит в восьмилетку на хутор Дальний!
 Оттуда и сами пассажиры.
Их, стало быть, учитель, –   к их «лоботрясам» добирается...
За полтора часа езды по бескрайней степи,  да по-меж запыленными посадками многое произошло...
 Взметнулось впереди яркое летнее солнце и стало полоскать всё и всех нестерпимой жарой...
Ошалевшие с утра в своём пении жаворонки попадали  в луговую осоку и приумолкли...
Насыщенная влагою ранняя синева мгновенно выцвела от непомерного тепла, –  стала застиранной, блеклой...
 Тяжёлая с ночи чёрная пыль до остатка потеряла влагу и цветность, –  взметнулась от ветерка серыми   клубами  в высь. Особенно из-под колёс автобуса, да на бугристых местах, где кустарника нет, а ветерок посильнее...
Остановились у крайнего от посёлка дома –  большого, высокого –  вероятно, построенного для начальственного правления, но отданного потом для жилья в хозяйские руки...
 Угловой кабинет с отдельным входом через тесные  пыльные сенцы –  откуда он и отапливался –  решили отдать под жильё учителю.
Учителя-женщины от него сразу же и настойчиво  отмахивались, –  предпочитали жить с хозяевами вместе в хуторских семьях или отдельно в пристроенных кухоньках во дворах, что поближе к школе.
 У мужчин не спрашивали согласия.
Вот и теперь, двое молчаливых сельчан уверенно и споро перетащили связки книг и разновеликие рюкзаки с его пожитками в те неуютные сенцы, улыбнулись скромно в уже отпущенные, но ещё не отросшие усы, и исчезли.
Фыркнув, автобус ушёл дальше в посёлок оставив Андрея Николаевича оглядеться.
Вид запылённого, запущенного и захламлённого помещения не то, чтоб пугал — удручал.
 Грустно и тягостно ложилась на настроение непонятная мысль: ждут в школу учителя! Святое человеческое дело — приготовить ему жильё. И что?
Захотелось посмотреть в лицо директору школы. В нагрудном блокноте было написано: Глушко Алексей Степанович.
 Какой он? Как глядят на мир, на людей его мудрые глаза —«инженера человеческих душ»?
Андрей Николаевич присел на приспособленный под скамейку узловатый добротный пень, прислушался к шелесту рядом растущих десятиметровых вязов, проследил за вихрями наземных ветерков, что гоняли сухую листву по двору, призадумался.
 Когда мы такими  стали?
Три раза стукнули в подвесной рельс. Это от зернового тока. Там объявлен час обеда.
 Почувствовал голодные требования желудка и он. Решил сходить — вопрос питания необходимо было непременно решать основательно. Навесил на двери кодовый замок –  его он возил всегда с собой  –    и направился в сторону рельсового звучного боя.
Из-под козырька деревянной кухоньки сверкнули озорные глазки, –  вместе со смешком,  пропел ласковый голос стряпухи:
– На запах попался! Проходи, проходи, пока осталось немного!
Стряпуху звали Любой. Она не спрашивала о само собой разумеющемся — кто, откуда, зачем? Молва неслась впереди событий.
Уже все всё знали. И только что, до его прихода, судили того же директора школы за нерасторопность: « Хотя бы комнатёнку побелили! Да по окну замазкой прошлись, чтоб не продувало  сквозняком и пылью...»
Люба выставила на деревянный настил сытный обед. Закружилась голова от запаха борща, от настоящей мясной котлеты, вишнёвым усладом ударял в ноздри настоянный компот. Вкус каждого блюда заявлял о себе с  неподдельной открытостью, не маскируясь приторной зеленью или жжением непомерного количества добавленного перца. Стряпуха умела приготовлять снедь, –  как выяснилось, об этом говорили везде  и с похвалой. Гордились её прирождённым талантом, –  всегда приглашали готовить у себя на торжествах.
А ей это было не в тягость.
Из древнего казачьего рода протянулась её родовая ветвь до нынешнего дня, –  и на ней сохранилась удачливая поросль лёгкости  и  весёлости, удальства и расторопности. Да и петь она могла не слабее Руслановой...
Обед был в разгаре, –  одни уходили, другие приходили, –  а рядом с учителем сидела говорливая толстушка — она то и выдала всевозможные сведения про неё новому едоку — ей не обременительно, были-бы достойные уши...
– Ты к нам надолго? –  спрашивала Люба так, чтоб слышал разговор каждый, кто был под временным навесом импровизированной столовой. Да ещё с лёгкой издёвкой в голосе  –  мол, много вас тут побывало всяких...
Андрей Николаевич отвечал весело:
– Постучи по дереву! Детям –  своим и соседским — скажи, что навечно! Нам бы день простоять, да ночь продержаться... –  он смаковал компот, не торопясь с ним покончить. –  День я, вероятно, уже продержусь, а ночь –  если крысы меня не сожрут!  –  Потом неожиданно спросил:
 –  У тебя муж толстый?
– Нет! А что?
– От одного обеда, и я уже прибавил в весе...
– Держать всё в норме поможет любовь! Посмотри на повариху! –  Люба покрутилась изящной безупречно красивой статью, звонко рассмеялась. –  Побольше танцуй!
 Кивнула толстушке, и запели они голосисто и звонко, – так, что любой заслушается, –  про казака, скачущем  на коне к своей возлюбленной...
               
Андрей Николаевич вернулся в свою цитадель. Удостоверился, что всё в порядке: сохранность соблюдена, замки не взломаны.
Он уселся на скамью из пня, достал из нагрудного внутреннего кармана сигареты и закурил.
 Это он проделывал редко, только в особых случаях, когда появлялось какое-то пасмурное настроение, а с ним и желание курить...
…И когда припоминался запах подсушенного крупяного табака. Ещё того, привезённого отцом с войны, что хранился на притолоках русской печи, чтоб быть всегда сухим и приятно пахнуть.
 Сам отец  курил мало, хотя мать любила запах табачного дыма, –  иногда даже просила его подымить, чтоб поменялся на другой устойчивый смрад детской мочи и стало легче дышать в натопленной торфом зимней избе.
 Малый Андрей –  трёх  лет отроду — запомнил свой первый конфуз связанный с курением. Когда пришёл с войны отец он на радостях позволял ему «курить» –  дуть в горящую папиросу в обратном направлении. Много дыма, –  голубое, резко очернённое, живое облако в ярко освещённой майским солнцем комнате им самолично сотворённое...  Ему и всем окружающим приносило так много радости, восторга, что желание делать это не прекращалось...
Но отцу показалось, что пора «безобразие» заканчивать.
 Как теперь, он помнит: стоит на лежанке и требует от стоящего напротив отца дать ему «курить». Машет рукой и канючит плаксивым голосом. Маленькой щепкой  отец щёлкает его по руке. Андрей возмущённо кричит: «Нам не нужен такой папка! Иди на свою войну!..» Кидает в него тоже щепу, а сам норовит убежать на печь. Но получает по голой ощутимо больно и во весь голос плачет...
 Мать свидетельница. Она видит его «беду», но помогать не торопится. Разве только, что счастливая улыбается...
  Первый опыт тайного курения с пацанами был тоже не удачен, –  он отравился до спазмов в животе, рвоте, головной боли и кружения, до чувства слабости и беспомощности. Казалось, помрёт. Но жизнь удержалась в тщедушном детском тельце, будто в обмен на обещание: «жить без табака!»
Запасы  же табачные на полатях печи катастрофически уменьшались. Старшие дружки постоянно просили принести щепотку, а он отказать не мог по законам товарищеского братства и мягкости характера. Исчез табак, –  не стало проблем с ним связанным...
 Но среди запахов своего детства он выделял именно тот, –  от «тютюна» подсушенного на горячей печке.
 Афганская бойня сдвинула многое в мозгу, –  шевельнула, будто нечаянно, те пласты сознания, которые касаются бытия как такового, смысла жизни и её ценности...
 Пальцы снова  нащупывали смрадную папироску, –  кто-то играл на нервах будто на заброшенной цыганской свирели...
Тянуло понюхать тот подзабытый с детства запашок пригретого табака, чтоб пришло успокоение, равновесное смирение  и вера в то, что всё ещё впереди и жизнь только начинается.
  Меланхолия проходила, ипохондрия исчезала, настроение приходило в норму, –  тогда и о курении забывалось...
               
Появилась девушка лет четырнадцати, в старом выцветшем платье, с растрёпанными рыжими волосами, глуповатой ухмылкой на бронзовом личике усыпанном мелким маком веснушек. Стояла, смущалась, ждала приглашения сесть. 
Вероятно, так перед глазами Пржевальского возник первый папуас, который не испугался его, а потянулся к знакомству подвигнутый любопытством.
 Андрей Николаевич предложил ей место на пне возле себя и она с облегчением там уселась.
– Тебя как зовут?
– Леся!
– А меня Андрей Николаевич! Я учитель физики... –  представился он незнакомке. –  Ты в школу ходишь?
–  Нет! –  Она зыркнула на него из-под лба голубыми глазками и добавила: –  Я никогда-никогда в школе не училась...
–  Почему?
Она помолчала над чем-то раздумывая, а потом пояснила:
–  Я шепелявая! Слышишь, как плохо я выговариваю?
– Слышу...
– А ещё –  у меня много работы. Я свой хлеб зарабатываю... –  Для убедительности пояснила:
 –  Меня никто за зря не кормит!
–  У тебя есть родители?
–  Одна мама. Она пьёт! И всегда пила...
Прикрывшись ладонью от солнца, она посмотрела на Андрея Николаевича так, будто пыталась удостовериться,  можно ли ему доверять, чтоб рассказывать про всё откровенно. Решила, что можно.
– Я сплю с водилами в машинах. Делаю им удовольствие, а они дают мне деньги. Мама их пропивает, а я кормлюсь...
 Её цинизм –  безапелляционная откровенность рыженькой проститутки –   сбил его с «панталыку»
Она заметила, что Андрей Николаевич немного обескуражен и решила его успокоить:
– Я калеченая! У меня детей  быть не может! И я незаразная...  –  Она  улыбалась ему косноязычным ртом. Её забавляла его  растерянность и та пытливая внимательность с какой он рассматривал её, –  будто редкий метеорит из глубин космоса.
– А у тебя машина есть?
–  У меня нет! –  Отвечал он ей торопливо, и даже рукой махнул, чтоб она прекратила свои вопросы, которых он почему-то боялся.
Но сам спросил, –  с таким усилием, будто сломал в себе что-то стержневое и болезненное:
– А с учителей с тобой кто спал?
– Лопух! –  сказала она без тени смущения и тревоги. –  Много раз! Только кудла его с дочкой уезжают в город, он выпивает стакан самограю... и меня зовёт. Платит кобель мало — всегда только рубль...
– Лопух — это кто?  –   спрашивал Андрей Николаевич потерянным сиплым голосом, и силился припомнить, в каком кармане лежат сигареты....
–  Ты чё! Совсем... Директор нашей школы...

Какие сильные негативные раздражители!
 В противовес всему в этом мире радостному, светлому, они угнетают, давят на психику.
Надо уметь вести защиту, обороняться, стараться не попасть в стрессовый капкан, –   оттуда трудно вырваться.
О негативе надо не думать...
И дело вовсе не в том, что папироска пахнет табаком  твоего детства...
–  Мне нужен молоток и вот такие гвозди! –  Андрей Николаевич показал ей образцы гвоздей. –  У вас есть магазин для всякой всячины?
Она рассмеялась.
– Всякая всячина у меня дома в каморе! Я тебе принесу, но это будет не быстро. Мой дом далеко отсюда. А всякая всячина имеется. Её приносят мамины собутыльники. Кто что может, то и несёт. Она гонит для них самограй, из пшеницы — чистый, без запаха, семьдесят градусов крепости...  Всякая всячина! –  Она повторила это несколько раз. –  Тебе принести самограю?
– Нет! Без надобности...
– Зря! Хряпнешь стопец – на сердце радостно...  Или полечиться – от душевных ран даже... – она стала его уговаривать, –  и совсем не дорого...  Простуда какая...
– Сказал – не потребный...
Андрей Николаевич   протянул ей свёрнутые деньги. Его взгляд задержался на её грязном и мятом платье из которого она заметно выросла.
– Деньги на гвозди! Молоток я верну. Одень хорошее платье, которое тебе по размеру...  У тебя есть хорошее платье?
–  А это куда? –  Она растянула низ платья пошире и крутнулась. На оголённых стройных бёдрах были видны синяки от розги. –  Хорошее у меня для встречи с клиентом...
– Понятно! Но в этом уже ходить нельзя! Тебя кто бьёт розгой?
– Мама! Кто же ещё!? –  Настроение у неё резко испортилось. Воспоминание о недавней порке радости не прибавило. Похоже, доставалось ей часто, –  среди обилия синяков светились желтизной застарелые. Только розга, видать, не менялась....
 Она исчезла, растаяла в дворовом пространстве, –  как испуганная птица, торопящаяся за ранее присмотренным харчем...
               
Через какой-то час она принесла молоток и мешочек гвоздей. Не забыла крутанутся снова так, чтоб воздушным куполом раздулось вокруг её ног ситцевое голубое платье, и он обратил на него внимание.
 Это то –  о котором она говорила –  что «новое» и она одевает его для «клиентов».
 Андрею Николаевичу захотелось как-то выругаться, но такой привычки у него не было, да и вообще, –  решил переключиться на работу.
 Прошли в его комнату.
Оттуда она вылетела опрометью, –  высоко подымая босые ноги, шипя по-змеиному, неслась к выходу со страхом, гадливостью, выпученными глазами,  способными, казалось, выпасть.
 Она ошалела от ужаса, видя на полу порядка десяти шевелящихся крыс.
Они наелись растёртого с гипсом сладкого печенья, после чего попили из блюдечка воды...
 Очень скоро умерли в агонии и Андрей Николаевич собрал их в старое гнутое ведро и отнёс хоронить в приготовленную ямку вблизи дворового туалета.
 Он управлялся со своей не почётной работой любителя-ассенизатора и что-то проговаривал про себя. При желании, можно было-бы услышать: «То-то, мои нелюбимые! Я хочу здесь пребывать без вас! Сотни способов с вами покончить...»
Много раз он проделывал такую экзекуцию с ненавистными тварями — даже в солдатской казарме...
 Всегда припоминал литературные сочинения Грина, где крисы представлялись в образах разумных существ.
Может и так, но пока он не в состоянии понять даже людей –  своих самих близких видовых соплеменников...

 «Но тому,  кто  на глазах всех –  «с их молчаливого согласия» –   поспособствовал превращению человека в тварь, стоит дать в рожу»...
 «Я знаю, кто ты!» –  указать  ему это!
Чтоб дрожал!
Чтоб боялся … и днём, и ночью!..
 И успеть, может быть, спасти  горемычного... –  так думал Андрей Николаевич про Лопуха, и его отношения с Лесей...
Он занялся устройством кровати. Сетка окончательно растянулась, –  её никак не восстановить. Пришлось идти  искать доски. В однодверном полуразрушенном гараже нашлось четыре нужной толщины. И совсем не пропитанных машинным маслом, хотя оно было везде в избытке пролито. Унёс все четыре зараз, будто боясь, что они, –  вопреки удаче –  мгновенно могут исчезнуть. Улыбался сам  себе, старался думать только о самой кровати. И она получилась на славу. Высокая, ровная, твёрдая. Прожжённый китайский хиромант поставил бы высший бал за неё и обещал бы жизнь в её суетной ипостаси –  без остеохондроза целый век. У китайцев, кстати, такой болезни нет именно потому, что спят они на твёрдом и ровном.
 В серой разогретой солнцем посадке вязов  выдернул несколько веток травы чернобыльской, –  она удушливо пахла, щекотала и забивала ноздри разлетающейся пыльцой. Но веник   получился классный.
 Её небольшие веточки обычно клали в труднодоступные места, –  под диван, в комоды, сундуки, –  и ни моль, ни клопы в доме не заводились. Он проделал тоже самое.
Поляки любили прокладывать её ветки в нижние слои кирпичной кладки, чтоб никогда не множились тараканы.
 Андрей Николаевич заталкивал  траву чернобыльскую в крысиные норы, –  был уверен, что привередливые грызуны надолго оставят его жильё. А само оно всегда будет пахнуть тонким бодрящим запахом весеннего настоя, особенно после влажной уборки и ночью. Он развёл немного припасённого гипса и залепил маленьким шпателем дыры и неровности вокруг где надо на стенах... Тем самым создавая своеобразную «усладу для глаз». А на школьный классный стол, – «заботливо» выставленный для учителя, чтоб не писал поурочные планы на коленке, как Ленин в Разливе политические статьи, –  приспособил 12-и вольтову автомобильную фару вместе с аккумулятором.  Стало как-то уютно, защищёно...
Лесю, «подругу горемычную», и след простыл.
               
В школе он появился к вечеру. Кирпичное одноэтажное здание строилось для школы, но, вероятно, для начальной. Она разрослась до восьмилетки, работает в две смены, –  в ней всем и всему тесно.
Он прошёлся по узеньким коридорам, небольшим классам — не смотря на заботливо побелённые стены, выкрашенные панели и полы, –  отовсюду зияла вопиющая убогость, нищета, бедность...
Маленькая толстенькая женщина в синем халате представилась завхозом.
– А ты тот самый учитель физики! –  Она –  довольная собой –  гоготала.
–  Тот самый –  это какой? –  спросил учитель, рассматривая её отбеленные хной кудряшки. Она, вероятно, волновалась, но старалась не подавать виду, –  «строила»  из себя бедовую энергичную управляющую, которой всё нипочём, тем более, что подготовка к новому учебному завершена за две недели до срока.
– Тот самый, что умеет воевать с крысами! –  она лукаво скосила на Андрея Николаевича карие, большие, по-коровьи спокойные глаза, будто хвастаясь тем, что уже –  так неожиданно и быстро! –  владеет его  тайной. Вероятно ожидала  от Андрея Николаевича проявления крайнего удивления, но тот только удостоверился:
– Леся приходила?
– Была! Была! –  Заверила  зав. школьным хозяйством — Она и теперь где-то поблизости. В новом платье! Может у Лопуха дома, тем более, что кудла его в городе мается...
Осеклась, как от ожога, с досадой махнула на себя рукой, перевела речь на другое:
– Как подготовлена школа? – приняла серьёзный начальственный вид, который красноречиво говорил, что знает она о его некомпетентности, но –  что поделаешь!? –  приходится снисходить и до «лапотников»… Андрей Николаевич, однако-же, принял тоже почти военную строгость и в лице, и в фигуре, и кратко, но чётко пояснил:
– Я, как физик, всегда отвечаю за безопасность. –  Он самолично выдернул у неё с  под мышки  инвентарную книгу, с нагрудного её кармана достал отточенный карандаш и на одной из страниц начал писать, поясняя устно:
–  Это всё необходимо успеть сделать! Вот по электричеству — чтоб избежать замыкания и пожара...  Решётки с окон снять, запасные двери
чтоб открывались наружу и свободно...
–  Как снять решётки с окон!? –  Запоздало «возникала» завхоз со своим несогласием. –   Да вы в курсе, сколько лет этому сараю?..
–  А что у вас красть?  –  ошарашил её Андрей Николаевич неожиданным вопросом. –  Даже телевизора нет!
–  Он есть! И вся аппаратура, что дарит совхоз ежегодно, –  у Лопуха дома...
–  Ему дарит, что ли?
Завхоз решила рассмотреть учителя физики более внимательно, осознать, почему он не понимает известные истины, заподозрив, что у него не всё ладно с головным устройством. Немного отвернулась в сторону, на шаг отступилась, ехидно усмехаясь уголками губ — так и замерла.
 Между тем, тот написал уже целую страницу, –  и почерк чёткий, разборчивый, даже красивый, не скажешь, что в суе и спешке, что не прочитывалось...
Те все волнения, что посетили её изначально, давно развеялись, а в очень  больших, разумных и красивых её глазах полыхало пламя тревоги. Она ожидала, что же ещё выдаст этот «недоумок» от природы, что «взбрендит»  ему в «непутёвую тыкву», и с какой такой стати  ей необходимо всё такое воспринимать...
Андрей Николаевич прочитывал все не произнесённые, но реально существующие в её лексическом словаре... ему посвящённые нелицеприятные эпитеты, –  сразу же простил её за них, а для страховки своей убеждённой уверенности, каждый раз добавлял: «Горят дети!», «Гибнут люди!»
Он предполагал, что рьяный управленец на грани нервного срыва. Что тот может в любую минуту взорваться  нечистоплотной бранью и матом, как было это, возможно, не раз в её короткой жизни...
Но если не сказать сейчас –  то когда!?
– Вас как зовут, скажите  пожалуйста?
– Валентиной Ивановной! –  Она помедлила с ответом, будто напрочь забыла своё имя и отчество. И не спросила, как зовут его, при твёрдом убеждении, что память у неё не того... И что она всё мгновенно забудет, –  тогда и спрашивать, и запоминать нечего силиться...
–  Валентина Ивановна! –  учитель физики  смотрел на неё доброжелательно.  –  Не подписывайте документы на списание десяти кубов делового леса потраченного якобы на туалет... В мальчиковом и вовсе местами  пола нет! Утонет малец!
 Он спросил её почти с нежностью:
–  У вас есть дети?
Валентина Николаевна встрепенулась, как птаха, по лицу скользнула –  будто нечаянно –  улыбка.
–  У меня Танечка! Она в седьмом...
– Она ровесница Леси!    В голубом праздничном платье...  которая сегодня?

Ни на кого не глядя, Андрей Николаевич ушёл навстречу отъезжающему в город автобусу.
               
В город, однако, он не поехал.
Вернулся на свою квартиру, постоял у двери, прежде, чем шагнуть в её глубину, радуясь, что успел раньше навести какой-то порядок.
 Как и предполагал, здесь установился тонкий устойчивый запах полыни, который будто очищал весь воздушный столб, –    делая его прозрачным, чистым, лишённым примеси пыльной взвеси.
 Он сызмальства любил и переносил удушливый стойкий смрад разных местных трав и зелья, которыми еще его родная по отцу бабушка покрывала земляной пол.
 Перед каждым каким-нибудь мал-мальским праздником, да и без оного, она любила выбелить рудой глиной с конским кизяком  –  чтоб не трескался  –  пол и выстелить его ровными стежками сочной зелени зелья аира срезанного серпом на берегу речки. Малый Андрей падал навзничь в солнечный квадрат от окна и с праздничным настроением мог даже так уснуть. Блаженство, и только!
А теперь прилёг на облюбованную всамделишнюю кровать и уставился в потолок.
Думать не мог, и не хотел.
 Просто уставился в белое  поле над собой, с которого раньше догадался смахнуть новым веником паутину.
Рассматривал трещинки, отслеживал бороздки оставленные когда-то мокрицами, ползающей нечистью. Не  мешало-бы освежить всё в потолочном пространстве едкой хлорной пушёнкой, придать ему снежную студёную белизну.
Ба-ба! Любая мысль сбивала к состоянию ипохондрии, раскручивала  психоз и беспокойство. Снова — не думать... Может уснуть?
Так и случилось вероятно, если бы глаза не уткнулись в неровность почтовой крышки прибитой в   правом углу, –  она там давно... По ней не часто, но  проходила побелка и маскировала её под общий фон. Может  её прибили, чтоб закрыть отвалившуюся штукатурку, –  но временное, известно, надолго, навечно... 
 Заинтриговала же его та незаметная, незначительная особенность. Фанерка чуточку –  одним концом –  отвисала, как будто под неё что-то подложили, спрятали...
 Захотелось проверить. Он начал выстраивать план, как туда дотянуться. На такой высоте с его ростом было проблематично.  Отказаться от затеи — оттяжка времени. А как ещё можно это свершить?
Он вспомнил, что видел в гараже бамбуковую палку с прикреплённой на конце скрепкой. Это вполне могло быть орудие для совершения подобных операций.
 Пришлось энергично встать, сходить за удилищем и сразу же его испытать, –  из-за фанерки посыпались жёлтые стандартные конверты, которые, по всем признакам, были не прочитанные. Их всего десять. Получатель складывал личную почту не читая, а в последствии о ней просто забыл...
 Довольный удачной находкой, Андрей Николаевич всё спрятал в свой походный рюкзак, предвкушая удовольствие о её прочтении перед сном.
Дверь в комнату открылась рывком  –  неожиданно, настежь. Так  же открыта и брошена настежь дверь с улицы.
Леся застыла неподвижно, только глазами шарила  по всем углам уже прибранной комнатёнки.
– Фу! –  наконец выдохнула она затаённое остановленное дыхание. И даже улыбнулась.
 – Ты и навёл тут марафет! Прелестно, друг мой, прелестно!
Она высказала ему свою похвалу, хотя слово «прелестно» из-за её
шепелявости звучало смешно. Она так  и была в голубом платье, русые растрёпанные волосы свисали прямыми космами. Вспомнив, она выскочила на улицу и появилась обратно уже с арбузом.
– С арбузом ты сама придумала?
– Нет! Лопух сказал, чтоб я тебе отнесла... И чтоб оставалась у тебя ночевать...
«Даже так!» Андрей Николаевич немного подумал, потом с решимостью сказал:
– Ты знаешь, где живёт участковый?
– Капитан Тесей! А как же? Но это в центральной усадьбе совхоза...  Далеко! А у нас он бывает редко. –  Воспоминание о нём ей не добавило радости, –  наоборот, привело в злобное уныние. –  Он меня шалавой только и зовёт! Когда меня изнасиловал Кирок, он не стал его судить... Прикрыл это дело! «В тюрьме мест не хватит, чтоб посадить всех, с кем она была...»  –  так он всем говорил. А мне куда от родной мамы!? Та сечёт розгами и требует с меня, чтоб приносила деньги...
Она говорила зло, но чётко и так, что представлялось — много раз и разным людям было рассказано одно и тоже. Её отчаявшееся сердечко не могло уже терпеть несправедливое к себе отношение, но и достучаться к пониманию, сочувствию –  тоже не могло...
Андрей Николаевич грустно покивал головой. Потом поинтересовался, кто из начальников, которых она знает, может быть теперь где-то поблизости. Она вспомнила, что видела, как к своим внукам приехал председатель сельского Совета. Это совсем рядом, он знает её лично –  не раз отчитывал за распутство, грозил упрятать в тюрягу. Его звали –  голова Грищенко.
 К нему и пошли.
 Седовласый мужчина сидел на улице в компании двух великолепных детей, –  девочку лет пяти он усадил себе на коленку, мальчик повзрослее стоял и что-то с упоением деду рассказывал. Появление нежданно сторонних прервало идиллию, –  пришлось  внуков отправить к маме, а самим  начать разговор о другом.
 Грищенко всю историю с Леси знал, как и все другие люди, но почему-то мирился с её чудовищным положением.
 Раба обстоятельств, наложница, жертва издевательств, злого умысла, чьей-то прихоти... Сам директор школы  –  клиент малолетней одалиски, насильник дитяти, мать –  сутенёр собственной дочери...
Педофил, самогонщица, слуга закона, представитель советской власти — одна компания, уничтожающая человека!
– Гляньте на её ноги! Они в синяках от розги матери, которая в пьяном бреду гонит её заниматься проституцией...
Андрей Николаевич говорил тихо и ровно, как и в разговоре с завхозом школы Валентиной Ивановной, –  видно, это уже давно утвердившаяся его манера так общаться со всеми.
 –Уж как-то хило смотрится власть советов... – посетовал Андрей Николаевич.
– Вы только – того! Про советскую власть не надо! – Грищенко глядел угрюмо и очень глубокомысленно. – Советской власти уже давно не существует – она умерла сразу же смертью жестокой, неправедной... После своего рождения, – а может, и раньше...
Он подождал ответа от оппонента, но догадался, что спорить с ним никто не собирается. И переключился на другое:
– Вы хотите посмотреть её мать?
– Нет! Вы на машине! Везите её к ней домой, решайте её проблему  о ночлеге, питании, о её безопасности...  Сейчас! Ведь я это не могу сделать... Я на ваше имя  напишу заявление  о необходимости открытия уголовного дела по привлечению к ответственности всех виновных...
Он небрежно махнул Леси ладошкой и ушёл в направлении дома не оборачиваясь...
               
Лампочка под потолком не горела — она давно прекратила свое исправное служение человеку, а он – человек –  и не заметил раньше...
С розеткой всё обстояло удачно и он смог заварить кофе , подогреть на пару давнишнюю мамалыгу. Автомобильная фара горела исправно, но он помнил о её недолговечности и потому решил только исследовать заполученную из потолка почту, а уж глубокое изучение оставить на потом. Письма разложил по датам на штемпелях, вычитал адрес отправителя и, разумеется, получателя. Писем было всего десять, срок между последним и сегодняшним днём ровнялся почти двум годам. Это значило, что последнее было прощальным. С него и начнём!
 Андрей Николаевич всё аккуратненько прибрал, –  это чтоб после прочтения письма сразу уснуть. 
Заварил кружечку кофе ещё, рискуя растерять все предрасположения ко сну, –  не удержался. Пил маленькими глоточками ароматный –  особенно в ночи –  напиток и запивал холодной водой из термоса.
Интересно, боги знали о кофе или это  изобретение людей!?
 Ну, да ладно!
Он вертел  в руках последнее от Марии письмо к его тёске –   Андрею.
Вдыхал его запах, –  оно пахло машинным маслом, –  может потому  ещё и сохранился. Пряность духов не обнаружилась.
Она что-то шила на машинке и  тут же писала письмо.
Так думал Андрей Николаевич.
Возможно, получателя тут уже не было, но он мог появиться.
Кто-то прятал письма, но не посмел их читать.
Нравственный поступок.
 Вершить безнравственность предстояло ему. Он был к этому всецело готов. Только оттягивал момент.
У него чесались руки, запекались мозги, горело внутри желание узнать, увидеть, осмыслить.
 Весь грех списывался за давностью лет.
 Снова заварил немного кофе, и, когда его неповторимый запах заполнил собой  всё пространство холостяцкой примитивной цитадели, сделал снова пару глоточков обжигая язык и запивая тут же холодной водой. Любители его поймут!
 Да ладно! Возьму грех на душу! Почтеннейший Егоров Андрей Данилович! Простите великодушно!
Он подержал на пару над чайником конвертик и тот расклеился. Потом достал письмо, внимательно следя за тем, что будь там ещё какое-то вложение, чтоб оно не смогло выпасть незамеченным.
 Но было только письмо написанное синими чернилами на тетрадочном листочке в клеточку.
Неизвестная Мария писала:
«Мой незабвенный Андрей! Моя горькая Любовь!
 Это письмо к тебе последнее. Больше писать не стану. Я вышла замуж и уезжаю за бугор. Я ухожу навечно!
В подвале за камнями справа найдёшь мой клад. При разумном его использовании там хватит на всю жизнь. Мой подарок тебе. Забери его обязательно – Авдотья не вечная! Не пузырься!
 Я не вернусь, и ни в чём не нуждаюсь.
 Прощай, моя безответная любовь и боль.
Я плачу.
Твоя Мария. Январь 19... год»
Он прочитывал эти строки десять, двадцать и более раз.
Со скоростью печатающего телетайпа он прочитал все её письма.
Одна непрерывная печальная поэма о безответной любви.
Вместе с ней можно было уходить в мир иной — всё было бы по закону трагической жизни оправдано.
Но в извечной кутерьме обречённого на гибель — она выбирает бытие.
Она уже может быть нарожала детей, кому-то ежесекундно дарит счастье, представляясь на этой планете в возвышенной, чистой и духовной ипостаси.
Не мстит, не злобствует, а только украдкой смахивает на шелковое полотно у своих ног слезу, грустя о той своей другой жизни, которая не состоялась...
               
Уважаемые идиоты! Как мало мы знаем себя! Пыжимся! Мы выше бабла! Мы равнодушны к презренным грошам, и в суете чаще подымаем глаза на небесные звёзды... 
Зыркаем только изредка на мусорную тропу под ногами — может кто уронил многокаратный бриллиант!..
Мы хитрые-хитрые! Особенно, когда потратим копейки на лотерейные билеты и не выиграем.
Нас надули только на мелочишка, но мы всех поучаем уму-разуму, и долгие годы не покупаем эту ерунду, гордясь и выпендриваясь перед обманными фантиками.
Нас не проведёшь на мякине, –  с государством в азартные игры не играем!
 Когда случится, что кто-то «с барского плеча» кинет нам дорогую обновку — не верим! Даже собственному выучившемуся и раздобревшему дитяти не верим, –  гадаем — а что ему нужно!? Небось, квартира понадобилась? Отчий дом промотать хочет?
Но как мы меняемся, когда «пахнет жареным»?
Себя не узнаём, –  лишаемся покоя, сна, душевного равновесия.
Ведь представить не трудно, что кто-то из весёлости, озорства, придумает забавный сценарий приукрасить обыденность. Запустит его –  тот сценарий с письмами, –  «в натуре» и уже потешается над его реализацией в кругу сродственных губошлёпов с такой же здоровой психикой и весёлым нравом. Картина маслом! «Казаки пишут  письмо турецкому султану» –  можно и  не верить. Но хочется! 
Как ранней вдове плотских утех, — стенку изгрызёт!
И боязно, чтоб не попасться под выгнутым увеличительным стеклом наблюдаемым со стороны.
 И как бы там ни было, придётся всё досконально проверять. К тому же, настолько осторожно, чтоб никто не почувствовал его истинных устремлений — засмеют! До конца жизни прозовут каким-то сквалыгой, или –  ещё по обидней  кем-то...
               
Андрей Николаевич  отключил фару, которая начала тускнеть, вышел во двор.
 Уже начинала загораться заря нового дня. Очень скудной узкой розовой полоской...
Он вылил на голову два ведра охлаждённой в ночи воды. Обливанием занимался круглый год.
Необычное было в том, что  всё-таки была ещё ночь, а не утро. Но по другому и не представлялось, –  ведь сон вряд ли вернётся. Хотя было желание уснуть, чтоб убедиться, –  а не снится ли всё это!?
Хутор беспечно спал, разве что иногда какой-то петух пытался загорланить свою  непутёвую песню, а потом умолкал, и, по-прежнему, вокруг воцарялась тишина.
Трое на мотоцикле подлетели к нему,  сидящему на раскоряченном пне, и остановились, как вкопанные. Встреча, если и ожидалась, была, однако, неожиданной. Помолчали, оторопело уставились на мокрого и обнажённого Андрея Николаевича, лениво выпрямились. Рослые, как береговые вербы вдоволь напоённые целебной торфяной водой, –  с распластанными по ветру длинными волосами на головах, с обрезными кусками труб в руках. Один из них насмешливо произнёс:
– Смотри Кирок! Он нас дожидается!
Тот, кто вёл мотоцикл, – вероятней всего, уже известный насильник Леси Кирок, –  глуховато засмеялся и многозначительно выдавил:
–  Он смерти своей дожидается! –  Все были в значительном подпитии, –   он больше всех. Ехидно добавил — Видите, уже помытый!
– Скажи-ка дядя!  (Интонация чтеца «Бородино» из Лермонтова)  Чего тебе так хочется, чтоб я в тюрьме сидел? –  Кирок остановился в двух шагах от приподнявшегося Андрея Николаевича и, покачиваясь, процедил сквозь зубы. –  У тебя тут интерес родственника? Или  любовь замешена?
В узких – орангутан! –  кистях рук он покачивал трубу, готовый каждую секунду употребить  её для удара. Делал это, возможно, не раз и в её надёжности удостоверился. Тем более, что жертвы от страха впадали –  вероятней всего –  в ступор.
Андрей Николаевич добродушно ответил:
– Да! Пожалуй любовь! К человеку! Вот это правильно! –  Он резко ударил Кирка в промежность, отчего тот взвыл и рухнул назем. Обрезок трубы упал на камень  и зазвенел коротко и глухо, –  потом покатился... От резких и точных ударов в солнечное сплетение согнулись и упали на землю двое его друзей. Андрей Николаевич  торопливо обыскал карманы всех поверженных, проверил за поясом. Трофеями стали какие-то документы, финские ножи, кастеты, удавки...  Целый арсенал! «Против кого вооружились?» –  спросил  недвижимые скорченные фигуры...
Он заскочил в комнату, одел в темноте спортивный костюм и брезентовую ветровку, прихватил  кодовый замок, которым закрыл входную дверь, и на чужом мотоцикле — торопясь, фыркая –   умчался  на центральную усадьбу. Отъезжая, заприметил неподалёку в ложбинке милицейский УАЗ.
 «Не сам ли Тесей сопровождал операцию?» –  так ему подумалось...

С рассветом Андрей Николаевич приободрился, –  побрился, принёс и напился свежего совхозного молока со ржаной корочкой припасённого в рюкзаке хлеба. Улыбнулся своим вечерним и ночным бдениям  – с бандитским налётом, со «сказанием о скарбе», –  а потом  решил идти в школу.
 Не было зеркала, чтоб посмотреться на себя в летнем спортивном льняном костюме табачного цвета, но и так представлял себя подтянутым молодым человеком очень приятной наружности.
 Увидел, как глаза мамы в такие минуты светились тайной радостью, а на устах её играла улыбка. «Уведут, моего Андрея! Уведут!» –  говорила бы она переполняемая гордостью за повзрослевшего сына.
Имела в виду  гипотетическую невестку, которую он отыщет без её участия бог-знает где, –  потрёпанную жизнью, замужеством, а ещё может, с целым выводком разноликих детей. Засмеялся...
 Дохнуло теплом воспоминание о ней и он загадал, что в обед уедет в родную отчую обитель и пробудет  там до конца дня, а может и заночует.
На пороге встретил Евдокию Артёмовну, хозяйку всего этого дома, где  располагается и квартира для учителя, –  теперь его.
– Спасибо, Евдокия Артёмовна, за хорошо подготовленное жильё! –  Он
изучил   дородную –  двухметровую стать –  очень напоминающую собою  Нону Мордюкову в роли управдома. –   С директором школы, Глушко, руку приложили... На первой праздничной линейке перед всем селом выражу благодарность... Ждали, видать, учителя!
В светло карих, –  возможно от времени, уже потерявших свою первичную врождённую цветность и лучистость, –   больших совиных глазах её запрыгали искорки. А вероятней всего — не проспалась...
Она не знала, как себя вести — улыбаться ли его ехидности или огрызаться на это открытым сволочизмом...  Так с ней никто не говорил, –   по крайней мере, давно...
 «Евдоха» –  её от мала до велика звали именно так — чувствовала, как безнадёжно она поглупела, –  терялась в несообразительности... Хотя слыла особой остроумной, знала уловки всех  сварливых оборотов и умела их вставлять к месту, да так удачно, что срывала зевающую толпу смеяться. Стычек, где разыгрывались всевозможные базарные миниатюры, не гнушалась, а, напротив, их раздувала, превращала уличную перебранку в многоактное театрализованное представление. Может сказалась бессонная сегодняшняя ночь, или то, что оказалась не так уж фасонно-разодетой перед молодым безупречно костюмированным щеголем.
 «А что, собственно, происходит!? Какое-то открытое провозглашение нелицеприятных тезисов со стороны какого-то учителишка...»
Таков стиль её мыслей и речи, –  она так любила размышлять, выстраивать именно такие слова в подобные предложения.
 Запоздало, но она осознала, что находится «не в своей тарелке», и только что собралась предстать по другому, – но он повернулся и лёгкой походкой «юного сержанта» удалился.
«Жизнь, какая ты сложная!?» –  подумала Евдоха, предаваясь досаде на себя.
Тут перед собственными глазами увидела в качестве свидетеля «личного фиаско» подругу  Пелагею.
Ей и досталось! Во всё горло Евдоха вскричала:
– Ты чего вылупилась?
Но этого Андрей Николаевич уже не слышал.

Утро всё вокруг наполнялось свежестью.
Его  располагало к мыслям лёгким и игривым. Андрей Николаевич испытывал прилив особой радости от того, что   ему повезло, –  кроме «лёгкого испуга», как говорится в таких случаях, ему ничего не перепало больше....
 Попадались навстречу редкие прохожие — сельчане  многозначительно здоровались. Всем видом будто-бы подчёркивали, что они к тому же родители...
 Ещё издали он заприметил милицейский газик и две мужские фигуры рядом – люди мирно беседовали возле него.
Это Тесей и Глушко, –   триумфаторы  нынешней солнечной жизни! Они, конечно же, поджидали его. Их привычные и далеко идущие планы – таких как он «урезонить»! –  в эту ночь потерпели фиаско.
На стол Тесея легло   заявление о том, что ему угрожали убийством. В виде компромата прилагались по описи вещественные доказательства  –  всякие ножи и кастеты, мотоцикл, различные документы удостоверяющие личности.
 Всё «распрекрасное», что он думает о Глушко, синими чернилами изложено в заявлении и «светится» на столе у председателя сельсовета Грищенко.
 Омерзительная личность педофила! Как представить то, что твориться в него внутри — сердце,  мозгу, — оценить по человечески в общем-то — не человека!?
Андрей Николаевич поравнялся с ними, хотел пройти дальше в школу, но Тесей  его остановил:
– У меня к вам, Андрей Николаевич, есть вопросы. –  Он сделал несколько шагов навстречу, презрительно щурясь чуть раскосыми по-татарски глазами и , только уголками уст, улыбаясь.
– Те события, что произошли с вами ночью, ещё кто-нибудь видел? Короче, у вас есть свидетели? –  Он остановился в двух шагах от учителя, ковыряясь в зубах веточкой вязка. Глушко тоже придвинулся поближе, чтоб слышать.
– Полагаю, что вряд ли кто мог это видеть! Разве, что вы, –  вы на своей машине стояли в ложбинке поблизости... Кот Мурка там всё тёрся, –  но его убили трубой... Евдокия Артёмовна, хозяйка кота, –  у неё бессонница, но я её не спрашивал...
Лицо Тесея не изменилось будто-бы, но это неправда, –  оно приобрело
садистское выражение, наполнилось злом, как плохой водой наполняется бурдюк. Глаза ещё больше сузились, улыбка превратилась в хищный оскал, и – может от бессилия, что не может сразу применить «действия с пристрастием» –  лицо побледнело.
– Я не свидетель твой, Андрей Николаевич! –  Тихо прошипел он, –  не глядя, отводя взгляд. –  А у Евдохи я спрошу...
– А что ты про меня там наплёл, уважаемый!? –  Решился встрять со своим вопросом Глушко. –  Ты не боишься...
– Не боюсь! –  Прервал его Андрей Николаевич. –  На меня покушались! И теперь я под защитой милиции... –  Он  весело посмотрел на Тесея. Тот стоял молча. –  Все вопросы ко мне на очной ставке в служебном кабинете... Вы позволите, по работе?
Глушко закивал головой:
– Да, да! Я слушаю?
– Пока есть время, проведите в моей комнате ремонт. Я буду зимовать в ней. Или  подберите жильё другое, достойное... –  Глушко терялся — улыбаться или хмуриться. Выходило и то, и другое через раз. –   И ещё! Пусть лаборантка вымоет всю стекло посуду в физ кабинете и вытрет все приборы от пыли... Кстати, она всё лето получала зарплату, даже в отпуске не была, –  в учебный период не положено...
– Мне известно, что положено! – Взвизгнул директор и затряс бородой от расстройства и злости...
– Вот и хорошо! А то я переживаю...
Лаборанткой числилась взрослая дочь Глушко, –  она никогда не появлялась на работе.
Подошёл автобус, он возвращался в город. Андрей Николаевич сел на него, предварительно уведомив:
– Я в понедельник  приеду!
               
Пассажиров в автобусе было мало, человек десять, –  и всем им хотелось по-приветливей глянуть в сторону Андрея Николаевича, улыбнуться ему пусть одними глазами. Про ночные происшествия и те заявления, что он оставил в милиции и сельсовете, конечно же они не знали Просто, они уже его признавали за «своего учителя», который очень скоро будет учить их детей физике. Они авансом отдавали свою теплоту человеку, который хочет разделить с ними судьбу жить в отдалении, дышать одним с ними степным воздухом, быть отягощённым одинаковыми –  дорогими им –  проблемами в воспитании и обучении детей. Он ощущал их  увеличенное внимание.
 Но вместе с тем он улавливал, как дуло в шею, –  будто от ледяной глыбы, –  холодком негатива. Определил, что источником этого кладбищенского озноба были те двое, что норовили пристроится у него за спиной. Мест свободных много.  Андрей Николаевич легко пересел на другое, потом на третье, будто с целью улучшения обозрения дороги. Они непременно оказывались за ним и рядом. Две молчаливые понурые рожи, –  из одной компании с теми, кто наведывался к нему ночью. Волосатые, не бритые,  в чёрной камуфлированной форме, шнурованных ботинках,  –  они очень напоминали модные у молодёжи «наци».
 Эти без сожаления проткнут печёнку  специальной дрелью даже через фанерную  спинку  кресла. Потому, возможно, и стремились расположиться поближе.
 Перед въездом в город он сел на переднее сидение спиной к водителю, лицом ко всем. Двое  неизвестных неторопливо заняли освободившееся место прямо перед ним. Они демонстративно повернули головы в окно, смотрели прищурив глаза в  разгоревшуюся солнечную панораму августовского дня, и, как казалось Андрею Николаевичу, думали единственно о том, как прикончить его. Лица славянские, а прищур татарский — от Тесея. Он рассматривал их  совсем юные, –  ещё без обильной растительности, чтоб бриться ежедневно, –  бесхитростные в желании быть героями...  Может мечтающие о том, что за содеянное здесь Тесей препроводит их в ряды боевиков сражаться за свободу Ичкерии!?
 Что думают о них их родители? Вероятней всего, представляют их людьми высоко нравственными,  –  ведь  их кровь, их помыслы впитаны в мозги сыновей с материнским молоком. Непостижимо представить, что их дитятко служит палачом у  патологического подонка...
На одной  городской остановке, где автобус  тормознул по чьему-то требованию,  Андрей Николаевич выскочил в уже закрывающуюся дверь и направился к пединституту. Ему было видно, как автобус остановился в отдалении снова и из него вышли те двое. Он не стал их дожидаться, а, наоборот, побежал, –  поднял руку кого-то призывая, замеченного впереди...
 Двое припустили трусцой, остерегаясь потерять его из виду.
 Вскоре он догнал Острецова Олега который шёл в спортзал на тренировку. Они были в одной группе по самбо, но Олегу ещё предстоял год учёбы. Приветливо поздоровались, и Андрей Николаевич сказал:
– Слушай, но не оглядывайся! За мной идут мои киллеры. –  Олег споткнулся на ровном месте, от попытки оглянутся его одёрнул Андрей Николаевич. Но потом он рассмеялся, как над потешным анекдотом.
– Мой дружище! Ты болеешь вождизмом и шизофренией! Паранойя!
– Это было бы смешно, если бы не было так печально! Они повернут за мной в институт — их надо нейтрализовать. Холодное оружие у них есть точно....
Олег расспрашивать не стал, только посоветовал пройти в спортзал, в раздевалку. Произошло всё спокойно и молниеносно — теперь двое сидели в центре круга, который образовали шестеро мускулистых тренированных ребят. На стуле, чуть в стороне, лежали две финки, два кастета и две  дрели для дробления внутренних органов на части. Хозяева боевого имущества  теребили перед собой свои пальцы, чувствовали себя невольниками, хотя   цепей на них не было...
Случайно забежала сюда же Ксения Соболь, студентка лит факультета, –   легкоатлетка, поэтесса, –  особа возвышенных порывов и чувств...  Её огромные глаза сразу вперились в одного из пленников, –   смотрели так, будто созерцают невидимое никогда ранее и то, что может исчезнуть прежде, чем она успеет вдоволь наглядеться...
– Вы познакомите меня с этими людьми? –  спросила она не громко. –  Они атлеты? Будущие студенты ?
– Да, да! Знакомься, пожалуйста! Это Алексей и Егор. Они –  киллеры! –  Воодушевлённо горячился Олег Вострецов. –  Они  пришли убивать нашего Андрея. Вот их оружие...
Ксения заморгала ресницами, пытаясь припомнить значение  режущего слух неуместного нового слова, да и вообще осмыслить ситуацию с точки зрения её серьёзности и правдивости. Всем видом она спрашивала, не шутка ли это... Но Андрей очень спокойно и грустно пояснил утвердительно:
– Не сомневайся! Этот ангел Алексей убийца! –  Он кивнул на юношу от которого она не могла отвести глаз. –  Только случайность, что я  перед тобой живой. Меня могли бы уже хоронить! А это дело хлопотное... –  Он горько улыбнулся.
– За что? –  Ксения ужаснулась. До неё, наконец – то, смысл кощунственного дошёл.
– Для киллера это не вопрос! Он делает работу! Он получил заказ...   
– Ангел Алексей... –  Прошептала она. Глаза Ксении наполнились слезами. Одна малахитовой бусинкой скатилась по щеке. Она резко повернулась и опрометью бросилась в двери...
 После короткого молчания, которое установилось с её уходом, Берестов Николай, тренер, мастер спорта по самбо, произнёс:
– Мы рассказали им всё,что было надо. Выбор за ними. Или в услужение Тесею или жить по законам добра. –  Высокий, плечистый, пожилой мужчина, он легко поднялся и обернувшись к двум виновникам, посоветовал:
– Не губите людей! Пожалейте своих родителей!  Это грех, за который придётся отвечать перед богом и людьми... За это мстят непременно... –  он окинул всех взглядом и предложил:
– Давайте тренироваться!
               
Капитану Тесею Глушко был органически неприятен. Слизняк, он своими льстивыми разговорами ему моментально надоедал, –  он не хотел, чтоб думали будто у него с ним какие-то общие интересы, что они в чём-то единомышленники, товарищи, с которым о чём-то пошептаться было особо приятно... А тут ещё эта похотливая страсть к глупышке Леси, малолетке...
Он решил с ним поговорить. Кивнул, чтоб тот сел в машину, и на пониженной скорости поехали в направлении дома  «Евдохи»…
– Сколько правды в том, о чём заявил твой учитель? –  Он спросил не глядя на директора школы, ожидал ответа, зрительно представляя, как меняется его лицо, слыша, как он елозит задницей по сиденью.
– В том правдивости и капли нет. Один навет! Поклёп...
– За это лет пятнадцать, как минимум, дают...  И ты их все получишь! –  Тесей с кровожадностью  гиены, –  неторопливо и методично,   рвал плоть своей жертвы, не обращая внимания на то, что та стонет, что живая...
– Ты не пацан, который позабавился своей подружкой из похоти, по причине не умения обуздать гормоны...  Ты взрослый мужик... Семейный... Директор школы... Дитя, с которым ты спишь при желании за рубль, не училось и дня в ней...
Машину потряхивало на ухабах. Глушко, заикаясь, кричал, –   он обозлился:
 – Ты что несёшь! Ты веришь всем! Кроме меня! Я уже виноватый... Меня уже можно садить...
Машина тупо уткнулась в дождевую промоину и заглохла. Тесей ткнул в Глушко пальцем и шипящим голосом произнёс:
– Ты знаешь, что они говорят правду! Думай о том, как спастись... –  он вышел из машины хлопнув дверкой и направился к дому Евдокии Артёмовны.

Но она появилась сама. Горделивая и властная, в расшитой украинской блузке, вишнёвой удлинённой пилке обхватывающей её ещё стройные могучие бёдра и в красных блестящих «черевичках» Чуть отбеленное её дородное лицо с брезгливой усмешкой на пухлых подкрашенных губах вещало недоброе...
– Тесей! Тебе царствовать не долго! –  она смотрела на него, как на оторопелую и замершую в испуге букашку пытающуюся обманом спастись от смерти...
 Казалось, была властительницей всей Запорожской Сечи, повелевавшей в отсутствие по причине войны «свого» Тараса Бульбы.
Она переживала нравственный кризис.
После того, как щеголеватый «учителишка» продемонстрировал перед миром и при свидетельнице бабе Полине  – её подруге –  свой «выпендреж»,  уязвлённое самолюбие возликовало.
С «недругой» Полиной они объяснились, –  достигли определённого «консенсуса» во взаимопонимании.
Да и как иначе?!  Две свободолюбивые вдовы –  хоть с ощутимой возрастной разницей, но со сходной яркой и неповторимой харизмой. В одно мгновение стали притираемые какими то криминальными субъектами, унижаемые до подноготной травы, –  бесправными и затравленными....
Они обменялись  всем, что выстоялось, –  как пасхальное тесто на подушках, –  в широких и бескорыстных их душах и пришли к мысли, что виноваты сами...
 «И вечный бой! Покой нам только снится...» –  этот пламенный девиз они подзатёрли ежедневной попустительной и соглашательной стратегией невмешательства.
 Так вот  – так впредь не будет! 
Сегодня первый день их публичного наступления на всё самое грязное...
День — первый! –  борьбы за всё самое прекрасное в их человеческом бытии...
– Тесей! Тебе царствовать не долго! –  этот колокольный набат прогремел оглушительным звоном! Оттого он так и скукожился:
– Слушай меня внимательно!
 Покажи место, где закопан – как собака –  сын Цукермана ему, –   чтоб он смог его похоронить... Ты знаешь!
 Это первое!
Тесей  крутанул головой, чтоб убедиться, что этих слов Евдохи никто больше не слышит. Он чуть не рассмеялся от того, что она назвала жида Цукерманом...  Они все нынче Сахаровы!
 В отдалении молчаливым аскетом замерла баба Полина, –  он  в своей ситуации её сначала и не приметил.
Злоба застлала ему зенки!
Уставился на Евдоху леденящим ненавистным взглядом и силился что-то ей перечить...
– Слушай меня внимательно!
 Заявления трёх изнасилованных  малолеток твоими боевиками — подонками из-под твоего крыла, которых ты обещал переправить в Чечню, если они совершат тут  ещё злодеяние — на столе в особом отделе...
Там и признания твоих «наци»…
«Евдоха» делала паузу между смысловыми отрывками  в своей речи, вероятно для того, чтоб их полнота всё-таки дошла до разумения кого надо...
– Я свидетель, как они приезжали убивать учителя... Тогда один их них убил Мурчика....  Ты видел это — стоял на газике в ложбинке... 
Лицо Тесея покрылось белыми и красными полосками, губы кривились и  дрожали, слова вырывались как карканье из вороньего горла:
– Евдоха! Тётя-лошадь! Ты закусила удила... Последний раз ты видишь
этот свет...
Он направил пистолет прямо ей в грудь, –  высокую, взволнованную, колышущуюся...
 Палец не стал нажимать курок — уголком глаз он оценил появление и присутствие новой персоны –  бабушки Полины.
Две «клячи» в виде трупов – перебор...  «Два и более...», как в известной статье, многовато... К тому же, – его лоб для бывшего профессионального снайпера, что стадион – она не промахнётся... Палец не выжмет курок до конца... Не успеет!  Кто думает по другому?!
 Он заприметил, что из села по направлению к ним двигался УАЗ скорой помощи: «Кому это понадобилось?»
Догадка молнией резанула ему мозг, –  он метнулся на сидение, на ходу подтолкнул из машины сидящего с открытой дверкой и ртом Глушко, –   и тот кубарем покатился на обочину...
 Сам выжал газ «до пола» и на предельной скорости умчался в степь. В зеркало заднего вида он определил, что скорая будет его догонять...
Погоня осуществлялась по законам голливудского жанра, –  свистящий встречный ветер, запредельная скорость, натужный рёв моторов...
Тесей про себя отметил, что там за рулём профессиональный гонщик,  что число зубьев в шестерёнках мотора увеличено...  Об этом свидетельствовала всё  та же скорость...
 Расстояние между машинами сокращалось, и вот уже предлагали по динамику сдаться....
– А, христианские черви! Вы  сами вскоре уничтожите друг друга! Ваши свиньи не будут рыть могилы моих предков... –   он  слал проклятия на головы правоверных.
С машины выскочили шестеро бойцов в камуфляжной форме и с карабинами, уставились в его тщедушную фигурку с жёлтым лицом и побелевшими скулами. У него забрали пистолет, документы, обыскали с ног до головы, надели наручники.  Двое пересели в газик, и кортеж в составе двух машин направился в город.
               
Андрей Николаевич, как и обещал, вернулся через четыре дня. Притащил с  собой устройство для изготовления рам – срезать уголки всегда сложно. Ещё много чего для устройства холстов, подрамников. Сотни три тюбиков масляной краски, – на все его дни рождения родные и друзья всегда дарили одно и  тоже. Теперь он будет создавать шедевры, – найдутся соратники и среди детей. Прошёл в свою обитель.
Был –  конечно же! –  приятно удивлён.
Комната  чьей-то волей приобрела вполне респектабельный и жилой вид. Кой-чего даже было в излишестве, –  к примеру, плетённых из лозы стульев – целых шесть.
На её реальные размеры  было много всего и создавалось ощущение заставленности и тесноты. Однако же, как к месту  пришлись и стол, и диван, и книжный стеклянный шкаф, и шифоньер для одежды с зеркалом в полный рост.
 Стены и потолок перетирались известковым раствором и на них наклеили голубоватые обои. Свисала пяти рожковая люстра, а на полированном из красного дуба столе стояла удивительной красоты витражная — осенние кленовые листья –  настольная лампа. На окне с деревянных гардин ниспадали две шторы –  плотная раздвигающаяся тёмно-синего цвета и белая тюлевая.
Кто и как – разве это главное! Возникло желание кой-что изменить. Выкатил в коридор холодильник — работает, и не тарахтит... Туда же два стула — любителям покурить у печки... Кресло-качалка  – это уже излишество, но дома она всегда создаёт уют...
Ещё не успел домыслить всё до конца, как в дверь постучали и на пороге собственной персоной  появилась Евдокия Артёмовна. Она с интригующим и загадочным видом уставилась сначала на Андрея Николаевича, а потом осмотрела досконально комнатную обстановку.
Ей  было доподлинно  известно, какие чувства одолевают  сущность этого «учителишка»
И потому она озвучит и  преподнесёт то, о чём ему и не снилось:
– Ты решил, что это всё Лопух?
– А кто?
– Кремнёв! Директор совхоза! Вот кто! –  она уселась на лозовый стул – он жалобно пискнул. Похоже, уселась на долго. – Выгнал Лопуха из свого кабинета...
Изучающе поглядела на Андрея Николаевича и, довольствуясь произведённым эффектом, продолжила почти шёпотом:
– Лопух явился к нему на планёрку и очень весело при всех сказал: «Желто ротик-физик потребовал  для жилья гостиничный люкс!» Сам
заржал. Другие молчали.«А ты ему что предложил? –  так спрашивает Кремнёв — или тебе всё равно, что учителя не будет и в этом году!?» А потом как шикнет на него: «Пошёл прочь! Надо похмеляться! С тобой разговаривать не возможно!»
После планёрки призвал свого завхоза и приказал, чтобы  из пустующего дома колхозника, где — по всему было видно да и слухами земля полнится –  тот уже устраивал бардель, –  взяли, что нужно и отвезли тебе...
Евдоха, вполне довольная своим рассказом, решила  добавить кой-какие подробности. Оказалось, сын Кремнёва будет ходить в здешнюю школу в шестой класс. –  Про тебя он рассказал отцу давно –  как ты крыс выводил! Теперь про это знает каждый! И стар , и млад! Ждут момента, чтоб лицезреть  тебя лично...А хохол Бандурин Лопуху сказал: « Тільки ракові байдуже, в якому його горшку заварят! Ракові! А ти -”люкс”, “гостинниця”…. Не любиш своїх учитилів... Короче — лопух ти...”
Её смех был не так чтоб «гомерический», но от души...
Евдоха попутно рассказала, что видела ночью, –  как приезжали убивать его, кто лишил  жизни её Мурчика, как хотел стрелять в неё Тесей. Он арестован, да десяток распущенных обнаглевших юнцов тоже... Лопух- под подпиской о не выезде.
Она была на высоте. Про всё знала, везде участвовала, может подробно описать всевозможные ситуативные моменты. Андрей Николаевич слушал, удивлялся, многому был рад.
– А кто раньше жил здесь?
– Историк! Он тут раны зализывал! Берлога! Так называл «квартеру» эту, –  Евдоха весело рассмеялась, что-то припоминая. — После пьянки появлялся, отлеживался, смотрел письма от своей Марии... Но не читал! А жил у Лидии – гражданской жены и кормилице...
– Так две жены выходит?
– Нет! Мария его безумно любила, а он её нет... Она никогда здесь не была! Только писала ему письма, –  в надежде, что в нём к ней что-то шевельнётся... Но ничего не возбуждалось, хоть мужик был с темпераментом, с горячей кровью, –  она снова по-девичьи шаловливо рассмеялась,  зарделась, –  он и меня любил кой-где поглаживать... Уставилась глазами в потолок, припоминая забавные, видать, минуты. Поглядела на себя как-бы со стороны: «Господи, сколько времени утекло
с тех пор, да и какой я была чистой и возвышенной — мимо  таких  не проходили  мимо!» –  так вслух подумала... А после вздоха сказала:
– Письма я удочкой закладывала вон за ту фанерку. При ремонте их наверное выкинули. Я их тоже не читала, –   ещё ревность проснётся – оно мне надо! Судьба его – Лидия! Красавица! Умница! Со мной дружила, –  подруг умела выбирать...  Родила ему сына...  Они уехали на север – он оттуда. Томск, Омск, –  вроде как...
– А Мария откуда? –  спрашивал Андрей Николаевич, –  он меланхолично выкладывал из рюкзака книги, будто рассеянно слушал её трёп, хотя внутренне весь сжался, превратившись в чуткий улавливающий аппарат неизвестного устройства.
– Она родом из Дубасовки. Тут от нас километров сорок. Там её родная тётка живёт,  –  живая будто-бы Авдотья... Других у неё родственников нет. Учудила! Двинула в Японию! Вышла за самурая...
Ну, пойду я, засиделась, –  потом как будто припомнила:
– Там горку для посуды — я себе поставила. Думаю –  тут и так тесно. А посуду будешь брать, если надо при случае... У меня два китайских сервиза — загляденье! Какой-то мольберт пока в дровник, –   на кой чёрт...
Ещё не успела она закончить, как он вскричал:
– Артёмовна! Свет очей моих! Мольберт сюда! Я же рисую! Мольберт сюда! –  и подгоняемый мыслью, что его разберут на дрова, кинулся в двери...  и дальше побежал в сарай.
– За всё свидание, только одно умное слово — «свет очей моих!» –  проговорила сама себе Евдокия Артёмовна, улыбаясь.
Представить только, как весомо она напоследок окинула всё вокруг прищуренным взглядом!
Остановившись у открытой двери,  горделиво мотнула ещё тяжёлой своей уложенной косой, которую еженедельно купает в крапивном отваре, –  не вышла, а выплыла на улицу.
 Будто-бы с её соизволения тут свершилось нечто грандиозное, неповторимое.
 – «Так и живи –  Евдокия! –  красавицей казацкой крови...  А витязь непременно появится!» –  снова призналась себе, громко, не боясь, вовсеуслышанье...
               
Бабушка Пелагея — не приведи господь назвать её так в глаза! – постучалась к Андрею Николаевичу к вечеру. В блестящем, базедовой окраски плаще, она сразу же заинтересовалась видом и устройством мольберта и закреплённым на нём холстом. Отметила вдохновенный вид самого настоящего художника и в атмосфере чрезвычайной секретности –  «тэта-а-тэт» –  начала удивляться:
– Вы предлагаете мне раздеться! Вам хочется изобразить меня в манере «ню»? Но возраст! Понимаю – это ничего! Есть претензии к груди –  только потому, что я не дам опошлить мою суть подкачками...  Вы, как ваятель, можете вернуть ей всё прежнее... Вы в состоянии представить! Я детально вам всё покажу и расскажу... –  она кокетливо крутилась у зеркала, вытягивая к нему удивительной тонкости греческий носик, делала своему отражению воздушные поцелуи и выстраивала то серьёзный, то весёлый взгляд. Хозяину не давала вставить и слова:
–  В розовом пеньюаре, я тоже что надо! –  она рассматривала тюбы красок и интересовалась:
–  У вас есть неаполитанская охра? Я не нахожу! Моё тело без неё не оживить... Чтоб тело светилось изнутри, она непременно нужна...
Андрей Николаевич решил заварить чай. У него, как раритет, имелся байховый Краснодарский...   Когда запах из  фаянсового китайского заварника всё же пробился в атмосферу его помпезной цитадели, бабушка Полина лишилась дара речи. Не совсем, конечно... Она уселась в лозовый «верзун» –  так называла всё плетённое, –  поигралась выключателем настольной лампы «Осень» и начала безыскусные торги:
–  Я буду читать у вашей гостиной стихи... Ахматову, Цветаеву, Пастернака.... Вы будете меня рисовать — использовать  меня как натурщицу...   За вами чай! Конфеты в складчину, чтоб не накладно... –   она присмотрелась к шоколадным на столе и прямо взвизгнула, – это «Каракумы»! Мои любимые! Вы угодник! Откуда вы знали, что я приду?!
– Не знал! Не знал! Но предчувствовал! Просто выкладываю всё припрятанное! Что сам люблю... –  говорил Андрей Николаевич не без удовольствия.
– У меня на кружку чая – две «Каракумы»! – задыхаясь от прилива радости, говорила бабушка Полина, –  а сколько кружек выпью –  не скажу...


Они смеялись с неподдельным весельем — у неё были ровные и белые ещё свои зубы, яблоки глаз светились живым и трепетным блеском, и капли не было в них ещё старческой желтизны и усталости. Он ей намекнул:
– У вас такой восторг в глазах! А если у женщины в глазах искры, то тараканы в её голове что-то празднуют...
Она, и правда, была очень всем довольна. Он отметил, что тембр её голоса и смеха уникальный, –  он запоминается навсегда, отличается характерной индивидуальной особенностью особой чистоты и звонкости. В нём смешинки перекатывались всеми расцветками жемчуга. При желании,  звучание легко можно было возродить в ушах, и слушать, и слушать...
–  Один погладил мои морщинки у глаз — был опечален... Я ему подсказала, чтоб гладил там, где их нет — всего одна!.. –  она смеялась до слёз, –   легко и задорно, –  существует убеждённость в том, что если в честь женщины произнесено три комплимента, то она может рассчитывать на кровать... А у тебя диван!
Наконец,  чай выпит, конфеты съедены.
Андрей Николаевич пропел стишок, бабушка Полина ему подпела — она знала эти слова:
– Мистер Сноу! Мистер Сноу! Приходите в гости снова...
Дама одела плащ — ей определённо шёл этот базедовой цвет...
Начался именно теперь допрос с «пристрастием»! Андрей Николаевич потупился:
– Зачем ты сказал, что лес из  школьного туалета у его свата на летней кухне? Что про  это тебе сказала я? Когда и где мы с тобой встречались ранее? –  пристала бабушка Полина. Андрею Николаевичу оставалось только отбиваться:
– Красивая женщина всегда на виду! Хоть правдой, хоть неправдой, а зацепить её хочется, – отшучивался он.
– Чёрная овечка — всегда с краю! Ты к этому? –  настроение её не изменилось. –  Она острила, говорила афоризмами, выглядела молодо и энергично. –  Мы об этом ещё поговорим потом. Я ухожу. Из всех посланных далеко и на долго возвращаются только самые непонятливые...  Я не вернусь! Не своди на драку неправдой, –  это подлость!
В двери она встретилась с его Крохой, –  та приехала Андрея проведать. Он сутки гостил у мамы, притом на выходные, но ни телефонных звонков, ни самих посещений не было. Хотя теперь Кроха начала с приветов от  его мамы, которую она видела,  якобы, только вчера. «Что ещё  говорила мама?»  Кроха молола какую-то несуразицу, что-то придумывала –  врала безбожно... Они выпили чаю, –  у Андрея внутри булькало... Потом уселись на новый диван, говорили о чём-то незначительном, мелочном...
По правде, Андрею говорить не хотелось.
В какой-то момент они оба облокотились на спинку дивана и посмотрели через полоску стекла выше занавески в освещённое луной небо. Там появилось лицо бабушки Пелагеи. Глаза поискали в комнате их –  нашли, испугались, отпрянули назад. Послышался грохот падающих ящиков, стук завалившихся досок, удар о землю человеческого тела. Вырвался непроизвольно пару раз стон. Потом всё смолкло. Кроха Андрея рванулась было на улицу, но он поймал её за руку и удержал. Приложил палец к губам. Молчи! Молчи! И только спустя какое-то время разрешил: «Хохочи!»
– Представь это воочию — солидная женщина строит редут высотой в два метра, чтоб взлезть на него и посмотреть... Влезает на него каким-то образом сама. Потом падает! И уползает!
Они выбежали на улицу и всё рассмотрели. Так и было. Но следов крови не было. И трофеев никаких не нашли. Кроха плакала от смеха, он же был на грани нервного срыва.
– То что она уползла раньше, чем вышли мы, для неё – нравственное действо!  Своей неторопливостью мы спасли её от конфуза. Спасли! Хотя — любопытство, не порок!
Андрей Николаевич в утреннем сумерке рассматривал обнажённую Кроху раскинувшую безвольно оголённые руки и ноги на диване и любовался. Какое же совершенство женское тело! Он запоминал абрис налитой молочной плотью груди, упругой чаши живота, бесстыдно вздёрнутого в мокрых кудряшках лобка.
 Ниже вагины на внутренней стороне бедра он увидел укус. Чёткий, сильный, выразительный, красиво смотревшийся на гладкой чуть загоревшей коже. Это укус мужчины,  –  только он мог оставить ожёг от пылающей любовной страсти. В исступлении, безумстве...
Все плотские желания в нём самом угасли, и на Кроху он смотрел уже, как на уличную девку не по праву занимающий его диван.
 Вспомнилась ложь про маму, которую она не встречала, и ночная их «любовь», где ей было тягостно, –  где она чувствовала себя очень усталой, совсем не «голодной» и «соскучившейся»…
Он стукнул намерено медной туркой о сковородку заваривая кофе — пусть просыпается!
– Уже утро! Соберись, чтоб не опоздать. Я сейчас... –  он выскочил во двор. Было ощущение, что ему не хватает воздуха, какое-то удушье теснило грудь, давило мозг, вызывало в глазах метелицу... Он дышал, дышал, дышал... этой ядрёной утренней свежестью, только краешком далёкого своего сознания веря, что удержится на ногах, не свалится в обморок. Потом вылил на себя медленным потоком два ведра воды, и снова отдышался. Стало легче –  «полегшало», как сказала бы Евдоха — в глазах просветлело, а мокрое тело отозвалось на осеннею прохладу внутренним теплом.  Вернулся в дом, разлил по чашкам ещё горячий кофе. Кроха принарядилась, вполне сносно справилась с причёской, –  и правда, поторопилась.  Сожалела, что не увидит «остросюжетную альпинистку», всё пыталась самой и Андрея перевести на ту весёлую, как ей казалось, вчерашнею волну. Но Андрей был хмур и молчалив. Он ей сказал –  глядя прямо в глаза, –  без обиняков и не зло:
– К маме моей не ходи, –  я у неё после вчера был. Ко мне сюда не приезжай, –  это утомительно, да и незачем... –  горько улыбнулся, изображая какую-то фривольную весёлость, –  ты укусы своего похотливого хорька между ног залепляй хоть пластером...
– Что, что?… Что!
–  Автобус подошёл! –  Он поднял вверх палец, и первым вышел на улицу. На ходу добавил:
–  Можешь лучше сразу садиться в машину!
– Какую? –  говорила Кроха – зло и ненавистно.
– Та самая, на которой ты приехала вчера... –  он повернулся и ушёл назад в комнату. Двинул ногой лозовый «верзун», стукнул по столу кулаком, замычал бычком и упал прямо на пол. «Спокойно! Спокойно! –  говорил сам  себе в  надежде ощутить хоть чуточку успокоение — ты не можешь нервничать! Псих всегда в проигрыше!»
Двое с точёнными деревянными битами рванули дверь, но никого  не увидели. Зато он их обозрел чётко и ясно — один кудрявенький, которого он назвал «хорьком», другой плотный «качёк» с низким лбом и маленькими злыми глазами.
 Сорвавшись с пола, он молниеносным рысьим прыжком достиг цели и ударил одновременно обоих — «качка» в пах ногой, рыжего в «дых» кулаком. Удачно! Они выключились оба. Без особого грохота свалились у двери. Было желание бить ещё, но он остановил себя усилием воли. «Это правильно! Так и надо!» –  сам себе выставил оценку. Порылся в карманах, забрал документы, финские ножи, кастеты. «Качёк» имел пистолет, –  может служил охранником. У каждого в кармане костюма имелась удавка, –  прочная смолённая «вечная нить», на концах с петлями для рук. С такой не  «соскользнёш»! «Символ нынешнего времени!»
Ими и связал руки. Застонав, первым пришёл в себя толстый. За ним очухался рыжий. Помог им подняться, медленно повёл к машине. Услышал от дома голос Евдохи:
–  Бей их, Андрей! Я твой свидетель! Номер машины записала!
Он открыл двери машины –  переднюю и сзади — впихнул каждого вовнутрь. Развязывать не стал, –  знал, там где-то притаилась Кроха. Поможет... 
Пришёл в дом и упал на диван. Мысленно проследил, что все задвижки закрыты. 
Слабый рокот машины был знаком, что «те» отъехали.
Он признался, что только теперь почувствовал  разрядку.
 Ощутил прикосновение и запах той воды, которую лил утром на голову. Вода ночевала на улице, она вобрала и сохранила в себе всю подлунную свежесть и прохладу. От её ласкающих прикосновений проснулись самые глубинные экзимы  его организма. Каким свежим и бодрым он себя чувствовал! Излучал энергию! Вокруг него светилась ямбом красно –  голубая аура. «Только бы никто не пришёл....» –  так он подумал, и уснул безмятежным сном.
Во сне он почувствовал, как где-то в нём внутри волшебным огнивом вспыхнуло неодолимое желание овладевать всем материальным — монетами, бриллиантами, костюмами, машинами, коттеджами — иметь, видеть... Животное в человеке передаётся от поколения к поколению...
Интеллект, хорошие манеры — это может возникать и исчезать в нас только сейчас... Всё вынюхать, пройти тропой искателя — будь-то рецидивиста, вора или бандита — у нас это от далёких предков, далёких  –  далёких. «Не упусти!» –  шепчет суть в подкорке, –  «Ты зверь!» И это заводит, волнует, будоражит, рождает тестостерон... Человек рождён действовать именно так...
На несколько дней Андрею Николаевичу  друзья дали газик. Мощная, боевая, перебранная умелыми руками машина.
 Бандитов серьёзно «пощипали», кой-кого упрятали за решётку — предупредили, обязали, припугнули... Должно как бы всё утихомирится, а машинка для оперативности и решения личных проблем.
 Кроха не встречалась. О ней вспоминать не хочется.
Как-то невзначай, но чувства его всё же уязвлены, –  только теперь осознал разумом то, что раньше чувствовал, о чём только догадывался. Она его не любила! Ей нужно было решат все меркантильные проблемы –   замужество, квартира, прописка... Вероятно, она предполагала, что всё решится через беременность, рождение ребёнка...
 Мама его её прочитала без перевода, –  как потрёпанную книгу...

Он мчится на хутор Дубасовка. От города шестьдесят километров, –  путь длинный и пустынный. Предпочтение отдаёт  дороге степной... Меньше постов ГАИ, разных засад, спешащего транспорта. Размышляет о чём угодно. Например о  том, что машина такое устройство, которое мечтает переместить тебя в дубовый гроб и схоронить в земле... Грустно. Летняя ночь тяготит однообразием и духотой.
Дорогу в степи перебегают тушканчики. Маленькие кенгуру ещё не впали в спячку, –  они мчатся впереди машины в столбе света от фар — не могут из него вырваться. Только в миг отчаянья — на грани жизни и смерти! –  успевали отпрыгивать прямо из-под колёс... На дороге их останков нет. Людям в житейской кутерьме, –  им везёт меньше!
Издали увидел идущих обочиной мужчину и женщину. В походной экипировке табачного цвета, удобной спортивной обуви, в кепках с козырьками, –  они выдавали себя бывалыми путешественниками, которым не ведома усталость, незнающих неудобств от природных невзгод. Так подумалось.  Машут, всё-таки... Стало быть — очень спешат! Каждому лет под семьдесят, но жилистые и лёгкие в движениях. Ходьба «пеша» – их образ жизни. В машину вскочили мигом. Полупустые походные рюкзачки примостили у ног.
–  Мы Иван да Марья! –  смеясь сообщил мужчина, –  потомственные травники...
– Снадобье вечной жизни ищете? –  Отозвался Андрей Николаевич,  смеясь и представляясь. –  Ну и как? Нашли?
– Пока нет! Пока довольствуемся только травами для долголетия и здоровья... Жить вечно –  не интересно! Скучно! Так полагаю... –   женщине, видимо, очень хотелось поговорить, –  это задача особых — тех, кто сохраняет код жизни! Вот Мулдашев Эрнст рассказывает  про сомати –  они находятся в симбиозе тысячи лет... На Тибете, в пещерах. Что за жизнь такая? Но у них особая миссия — хранить код жизни. Мамонтёнка в Якутии нашли –  у него  сохранились живые клетки. Из них вырастят мамонта. Неосознанно он сохранил жизненный код, – донёс до нас свою сущностную плоть, а сомати берегут осознанно... Такая их участь! –  она беспечно засмеялась, –  нам бы свою короткую при здоровье хотя бы пройти... Травки пусть помогут... Отвары надо пить...
Мужчина  выделялся крупным горбатым носом, а в купе с тонкими римскими губами нёс образ отъявленного ястреба. Большой, сильный — он каменный истукан против гибкой, тонкой, «лозовой» Марьи.
Большие её глаза, верилось, открывшись ещё при рождении не меняли удивлённого выражения на протяжении всей своей жизни. Только, вероятно, больше наполнялись огнём, пытливостью, жаждой познать всё до конца, дойти до сути... А ещё небесная их голубизна, –  она светилась даже в темноте... Умение и жажда говорить, только напоминало, что женщины не всегда простушки... А когда она перешла на характеристику редких растений — то плакала вся фито наука! Мужчины слушали молча, иногда вставляя свои вопросы, отдельные фразы, вздыхая и покашливая...
 Умение слушать — есть тоже великое искусство, –  может им было известно об этом!?
Она заботливо повернулась к напарнику:
– Ну что? Крутит? Остановите, пожалуйста? Я вижу что ты скукожился! –  она помнила, что у Ивана расстроился живот, видно, уже чем-то поила, но покуда результат не последовал. Машина остановилась и им пришлось ждать его отсутствие, –  он убежал «до ветру».
Марья открыла объёмный термос, в керамические  чашки отлила порции пахучего настоянного  на травах и других сборах чая, стала угощать:
– Бодрящая настоечка из плодов боярышника и прочих пахучих... Пейте не боясь! Только бодрит! Вам –  как водителю –  не противопоказана...
Андрей Николаевич пил чай, но не удивлялся — ничего особого в нём не было. Ни в запахе, ни во вкусе какие-то особенности не обнаруживались, только погодя минут несколько он ощутил в голове удивительную ясность и бодрость, а во всём теле лёгкость. Эти ощущения возникли так естественно и быстро, что не верилось в их реальность. Можно оценить как умеренную эйфорию. Желание, чтоб она не кончалась. Пусть продолжается бесконечно!
 Марья кивнула в сторону отсутствующего Ивана:
– Только такими вот настойками отпоила его от гибели... Погибал мужик! –  она понизила голос и по секрету  сообщила, –  ему припаяли зазря десяточку — стукнул неврастеника  интеллигента по голове лопатой. Дружка своего. С горячу, –  в состоянии аффекта...  Такого же, как сам... Пока сидел — тот помер! Вина на нём, –  убийца! Уже моральная вина. – Она ещё  тише стала говорить, почти шопотом — сам себя съел. Самоедство! Депрессия...  А теперь — орёл.. Жизни радуется!
– Так ведь под кустиком сидит! – он незлобиво шутил, легко веселясь, – Как понимать сё?
– Обожрался непригодной рыбы! Другой бы дуба дал!
–  До зоны вы его знали? – спрашивал Андрей Николаевич, искренне удивляясь, что какой-то Иван «жизни радуется»…  Разговор  же поддерживать надо! Марья охотно всё разъясняла:
– Никогда раньше не знала. У меня самой в семье трагедия. Муж погиб в аварии. Детей не было. Сначала осознанно, а потом... почему-то... Думала, с личной жизнью покончено... А тут — увидела, запала... Теперь мы объединённые общими проблемами и целями... –  она весело рассмеялась. И смех её –  заразительный,  дробный –  прокатился серебром по посадке...
– Вы счастливы! Так понимать надо?
– А то!?
Она немного подумала, а потом озвучила потаённое, горьковатое:
– Прошлое его не отпускает. Он внутренне скулит над утерянной судьбой, – как классический скупердяй над утерянным кладом... Потерял всё по собственной воле!
Отлив  в баклажку своего энергетика — поделилась! –  переписав в
блокнот рецепт состава, после десяти-пятнадцати километров езды по степи, его пассажиры ушли –  исчезли в утренней дымке.
Он же умчался вперёд, чтоб через пол-сотни километров быть в Дубасовке.
В краснодарских краях  лето в конце августа только в разгаре. Утро всегда розовое, бодрящее, радостное. Досаждает только пыль над дорогой поднятая гуртом коров уходящих из сёл в степь на выпас. Но это явление кратковременное, хотя серебро пыльной взвеси повисает  облаком надолго, особенно если нет даже маленького ветерка.
Перед самой Дубасовкой пришлось встретиться с такой оказией, –  остановился пережидать, чтоб не нырять в пыльный смог с головой. Заодно расспросил пешего пастуха где правление совхоза, сельсовет, продаются ли дома. Из двух выставленных для продажи узнал путь к дому Авдотьи.
У её ворот стояла –  как мумия –  старушка в белом. Неподвижно, окаменело. Казалось, она давно уже высохла на солнышке –  но  останки не истребит ветер вечности. Будет тут всегда, даже если размелется вместе с песком её небольшой турлучный домик.
На шум машины, однако, она повернулась, а на приветствие улыбнулась. Он признался, что от Марии. Авдотья внимательно всмотрелась в него, потом сказала:
– Мария говорила, что за добром приедут... Перед тем, как с самураем уехать...  –  Она как-то хитро –  про себя –  усмехнулась, снова посмотрела на гостя повнимательней, — говорила, что двухметровый атлант прибудет, а ты — пардон! –  шипздык... –  незлобиво рассмеялась, извинительно, –  на правду не обижаются...
– Бабушка Авдотья! –  доверительно прошептал Андрей Николаевич — Я и есть тот атлант!
Она на миг оторопело на него уставилась, что-то тупо соображая. Потом они вместе покатились со-смеху.
–  От Мария! Кудесница...  Всегда придумает какую-то смехотворную несуразицу! Надо же? –  Авдотья  вытирала уголком платка глаза, –  это она иносказательно... для потехи...

Бабушка Авдотья всегда имела угощение про запас. Она его держала на случай, что появятся какие-то  гости с оказией. Тогда уж отведёт душу угощая их самыми изысканными яствами. Приходят, правда, соседки, –  не пропадать же добру, –  помогают ей расправиться с едой в случае, если долго никто не появляется перед её слабо видящими очами. Прибытие Андрея Николаевича стало для неё событием особо радостным, –  всё, что связанно с Марией её грело по особому ласково и трепетно... 
На дворовом кухонном столе, над которым ещё витала утренняя прохлада, появилась роскошная хрустальная ваза с вишнёвыми пирожками. Тёмно-красной струйкой из каждого вытекает живительный бальзам. Таврический букет запаха хлеба, вишен и чая из настоящего самовара будоражил воображение каждого, кто хоть однажды испытывал такое наслаждение. Бабушка Авдотья в добавок ещё и смаковала из хрустальной рюмочки собственноручно сотворённую наливочку.
– Непревзойдённая вещь, – спросят на том свете, чего бы хотела, скажу: наливочки из облепихи!
Пили чай тоже из каких-то загадочных травинок, смаковали еду и  ощущали себя единственными могиканами на нынешней планете. Бабушка Авдотья, поддавшись расслаблению от хитроумного питья, стала словоохотливой и смешливой. Пыталась и гостя своротить на такую простодушную стезю забавными и очень откровенными рассказами:
– Муж за грудь меня взять не мог, –  я не позволяла. Перед постелью его в коридор выставляла, а сама раздевалась. Ныр под простынку, и жду его в темноте. Всё что нужно делал, почти не прикасаясь ко мне, только членом. Мы так сына с ним забабахали скромно. И дочь забабахали очень скромно... –  она смеялась далёкой жизненной были, веря, что и ему от этого чудно. –  А потом портиться начали — при свете занимались и без простынки...  Ещё и разные позы выстраивали...
Вскоре глаза её увлажнились. В разговоре она перепрыгивала с одного случая на другой. То про гибель сына, то про смерть дочери от онкологии... Про смерть мужа –  «самый лучший человек на свете» –  ушёл безвозвратно...
Осталась внучка Мария, да и та вышла замуж на чужбину за самурая...
Поговорили про продажу домика. Нужны деньги для своих похорон, –  чувствует скорый «капец», а на расходы теперь значительные траты необходимы. За всё платить надобно – за смерть тоже!  «Такая вот коммерция! Место застолби заранее. Катафалк стоит деньги — где их взять? За дом прошу семь тыщ –  это по-божески...»
Согласовали вопрос этот так: домик он покупает, –  деньги сразу. Чтоб «ладком» со всеми договорилась — оплатила, где надо. ...И про другое, –  про всё прочее — без свидетелей. «На кой ляд они нужны!» Расписку за деньги она даёт, в сельсовет для оформления он приедет потом... Ящики Марии заберёт теперь.
– Она хоть сказала, что в них? –  спросил Андрей Николаевич бабушку Авдотью. Смотрел на неё, дожидаясь ответа. Она сложила губы в трубочку, чтоб ответить, но тут её «сиганула» мысль: проделки!
– Неужели и тут меня подкупила, как с атлантом!? Точно! Сказала –  клад непомерный! –  Она хохотала над проделками Марии –  громко, раскрепощённо. –  Ещё и предостерегала — никому, ни слова! От же потешница...
–  Вы и вправду не говорите никому про это! А то заклюют насмешками. Авдотья клад-охранительница! Цербер! Так прозываться будут... –  Андрей Николаевич пообещал секретничать тоже. — И я не скажу никому!
Шесть ящиков с «непомерным кладом» в машину поместились как раз. Правда, у «кого-то чуть пуп не развязался» от их тяжести...
Андрей Николаевич оставил бабушке Авдотье привезённые продукты — консервы рыбные, болгарские перцы в томате, ещё кое-что...
Путь  от её дома — от всего содеянного долгим этим днём! –  был лёгок, –  вовсе не тягостный...
               
Телеграмма в Бердичев: «Дядя Йосип Получи мой  контейнер личными вещами Сохрани всё от чужих рук  глаз до моего приезда Твой племянник  Андрей»
 
Тлеграмма в Бердичев: « Дядя Йосип Я не приеду  мои вещи распродай по усмотрению Твой племянник Андрей Редутов»
На свою  вторую телеграмму Андрей Николаевич получил ответную:
« Андрей Твои вещи распродал удачно Деньги буду высылать по частям сообщи куда присылать Целую твой дядя Йосип»
 Итак, следы заметены. Железнодорожный контейнер благополучно получен дядей Йосипом и реализован.  Волновался, почём зазря. Диспетчеру по грузам глубоко безразлично, что ты пихаешь в контейнер. Андрей Николаевич прикупил  домашнюю обстановку для кухни, –  как раз всё поместилось вместе с ящиками. Диспетчер  успокаивал: «Будьспок! Всё получат!» Контейнер дают только пассажирам, –  пришлось купить два купейных до конечной... Растрата, –  но что делать?
Дядя Йосип его кумир. Самый честный. Бескорыстный. В войну сидел в концлагере. Подростком. Его увезли туда немцы. Такие как он могли трудиться для процветания империи  немецких бюргеров, –  при ненадобности использоваться в виде золы, как удобрение. В чужом многоукладном хозяйстве он проработал до конца войны. Изучил в совершенстве немецкий язык, который знал с детства от своей мамы. Знал идиш. Пользовался расположением немецкой семьи и любовью приёмной их дочери, которую нечаянно обрюхатил.  Совсем не похожий на еврея, хотя знатоки его приравнивали  к Троцкому, –  мол, схож лицом, кудрями, высок и речист.
В своей стране с ним обошлись по другому. Как-то не заметили,  что перед ними пацан.... А кто замечал, то попрекал: «Такие уже партизанили...» Долго расспрашивали, унижали...  Дали десять лет лагерей. За что?!
Он  очень скоро стал знатоком древних промыслов, умельцем, создателем уникальных реликвий из золота и платины. Обладателем прогрессивных методик и технологий  выращивания  синтетических алмазов. Они –  его камни –  превосходили по твёрдости те, что добывали в районе ста-километрового метеоритного кратера, –  пришелец упал  сорок миллионов лет назад. На границе Красноярского края и Якутии. Ювелир. За годы тюремной несвободы он как будто окончил пяток лучших мировых академий по всем специальностям минералогии и геологии.
Воровство процветало всегда. Было бы что цапать. Там, где был он, большие начальники  приворовывали несметные богатства. Он становился невольным свидетелем. Кому-то очень не хотелось, чтобы он остался в живых. Его столкнули в угольный трек кочегарки, десятки машин следом высыпали уголь. Спасло то, что он не лез вверх, а успел проскочить через  подающий ход прямо в топку, которая с лета ещё не
зажигалась.
 Вскоре конкуренты в той печке сожгли виновников,  –  а ему великодушно подарили право жить.
 После этого случая у него случались припадки эпилепсии.
В еврейских кругах  он непревзойдённый авторитет. С его помощью осмысленна система  безусловной конспирации и  безупречность единения всех «ёшек» на обжитой части планеты.
Андрея, своего племянника, он  любил как родноё дитё, - как все евреи любят своих кучерявеньких...  Андрей отвечал ему тем же. Рано лишившись отца, он тянулся к мужчине, как всякий пацан к личности из породы сильных...
Кому же ему довериться!? Они понимали друг друга без слов. Он знал, что без его помощи в «деле ящиков» его согнут, сотрут в порошок, и развеют  по ветру вокруг тех же скифских курганов, из которых эти раритеты похищены... При виде алмазов, сапфиров, других бриллиантов, золотого и серебренного оружия — всего того, что в тех ящиках — у него не вылезут глаза на лоб, как у рака, не вернётся к нему и припадок эпилепсии...  Своим корешам по всему миру рассыплется  драгоценным песком, –  как плата за всё их доброе –  справедливая мзда. Не чиновничьим лоботрясам. Не пустобрехам. Не пиарщикам и марионеткам. Не ворам и убийцам. Простым людям. Какая-то песчинка — «невесть откель подаяние» –  достанется и учителю...
               
Иван да Марья второй раз встретились на пути Андрея Николаевича уже не случайно. Они улыбались ему приветливыми сияющими оскалами вполне ещё крепких зубов, блестящими любопытными глазами. Но было видно, что к нему их что-то привело. Искали его и нашли...
 Бабушка Авдотья с ними передала всевозможные приветы, просила приезжать. Звала ускорить оформление купчей, а то не совсем удобно умирать не завершив земные дела. Другие свои спешные заботы уладила в срок и  надёжно — тем и успокоена! А теперь пусть вершится по господнему всё праведное. Философские умозрения об этом и многом другом по прежнему с лёгкостью преподносит всем, кто появляется за её столом, имеет уши и желание слушать. Кто не равнодушен к облепиховой настоечке и вишнёвым вареникам...
 По рассказам Ивана да Марьи, они с удовольствием провели в осеннем золотом омуте да под фиолетово –  голубой аурой бабушки целых два дня, присмотрелись к тамошнему колдовскому месту. Настолько, что решили его приобрести в собственность. Оказалось, опоздали. А уже загорелись желанием утеплить на зиму малину, чебуки роз, сохранить от грызунов плодовые деревья...
Присматриваясь к парочке «экзальтированных молодых старичков», Андрей Николаевич  предположил по ощущению, что причина тяги к вдруг появившейся оседлости в чём-то другом. Там многие дома имеются, –  и лучше, и краше... Почему зациклились на бабушке Авдотье? Особо выделялся своим несоответствием Иван. Глаза его беспокойно бегали, в рассказах отсутствовала всякая логика.
 Прояснилось вскоре нечто такое, что было новостью и для Марьи. Оказывается, он был тот самый, кто дружил с умершим сыном Авдотьи, кто ударил его штыковой лопатой и сам отсидел в тюрьме.
Они сорванцами-разбойниками беззаботными подростками играли в кладоискателей как раз в той самой избе.
После всего содеянного, он боялся попадаться на глаза мамы дружка, но теперь решился. И понял, что так изменился, –  до неузнаваемости! –  и мать его товарища стала тоже настолько другой, что они не узнают друг друга, и в жизни раньше будто-бы не встречались. Иначе, запросто угостила бы особыми грибочками...
 Желание было всегда остаться в  том дворе, перевернуть, перекопать, перещупать всё до мелочей. Только он знает, сколько и чего  было припрятано, –  о чём никто не заявлял, чего никто и не искал... Оно всё где-то там. А то где же?
 Марьи он не всё сказал, а таинственная роща вокруг, да зеркало пруда рядом, с утренней рыбалкой, тишью да гладью и белыми лебёдушками, сразу же расположили её сентиментальную натуру поверить в уникальность загородной дачи. Притом, за бесценок.
– Хочется пожить на природе! Первозданной её так мало осталось. На то лето пригласить родных да близких — пусть клубничкой, да малинкой побалуют. Вот этого богатства сколько!? –  говорил Иван будто сам себя уговаривая. –  А ты учитель, –  тебе когда с этим возиться? Добираться из города далеко...
– Нет, нет! Уступить  не могу! Да и желания нет! –  говорил Андрей Николаевич твёрдо. –  Родственники помогут, друзья. Они уже сегодня туда поедут... Кто в выходные...
Иван обмяк, пожелтел лицом. Марья его не совсем понимала — вдруг Бабушке Авдотье проясниться, она узнает Ивана, –  тогда что? Но
продолжала в прежнем тоне:
– Снизойдите! Будете на рыбалку приезжать — хоть зимой, хоть летом...
Иван ёрзал на скамейке, заглядывал в глаза Марьи, чтоб упрашивала. Та всецело поддерживала его, смеясь, канючила:
– Одумайтесь! Мы  удвоим оплату! Ягод будете брать сколько угодно...
Андрей Николаевич отказал. Был доволен, что бабушка Авдотья не проговорилась о том, что он вывозил ящики. Иван надеялся –  как пить дать! –  отыскать тайно припрятанное. Догадываться стал. Но уехали они ни с чем...
 Среди  размышлений о чём-то, Андрей Николаевич  много думал и об Иване с Марьей. Она и чуточку не была засекречена. Женщина проживает последнюю свою любовь — самоотверженно, самозабвенно, красиво...
Он же представлялся    этаким гедонистом — удовольствие только себе. С извечной обидой внутри, –  всегда чего-то не хватает! И тогда –  удовольствий мало... Или их, по его разумению, совсем нет... «Истина где-то рядом...». Протяни  ладонь — она шершавой правдой, как осенний звенящий лист, –  коснётся её хотя бы тенью, –  и всё потечёт по другому...
Но это случай не с ним...  Судьба распорядилась по-другому: нет друга... И снова: нет клада... Всё, как марево в пустыне, исчезает. Надежда греет. Манит. Он выждал годы, не единожды просчитал все нюансы, но каждый раз кто-то или что-то было помехой...
               
Они вдвоём с сыном бабушки Авдотьи проводили втайне раскопки древних курганов, забытых могил, поиски припрятанных сокровищ, утерянных артефактов...
День, когда они стали врагами, был обычный, осенний...
Моросил дождь, вдоль посадок висел серой пеленой туман. Вспахана на зяб чёрная земля блестела мокрыми зеркалами, вязким клейким болотом липла к обуви, –  заявляла о себе ощутимой тяжестью. Иван и Степан  спозаранку ушли к давно раскопанному кургану. Подкоп  проделан, необходимо закончить с его окончательным  просмотром — предстоящие находки заведомо радовали. Курган не был никем взрытый раньше, –  это редкость...  Он не подтоплялся, в воде не намокал, –  по обширному плато степи она растекалась, а им не поглощалась...  Шурф прокопали в плотной глиняной почве, чистой, без примесных камней, известняка, –  он был безопасным.
 Они несли с собой аккумуляторы, –  эта повинность была тяжёлой, тем более, что под сапогами несусветная хлябь.
 Несмотря на радужные перспективы сегодняшних поисков, оба они были хмуры. Будто бы осенняя зябкость проникла каждому из них своей леденящей холодностью в душу.
Шли молча, сопели, прятали за пазухой — каждый против другого — булыжник стылого зла.
 Не могли разделить то, что уже припрятали, –  да и то, что ещё предстояло изъять... 
С интересами друг друга не считались, отношения дружбы куда-то пропали, стали совсем чужими.
 На слова и вопросы могли не отвечать — будто в задумчивости, сказанное не слышат...
Курили только своё припасённое во внутреннем кармане. Правда не часто, –  курение сбивало с ритма ходьбы, вызывало одышку, а туман увлажнял  сигареты до раскисания. Приходилось курить из рукава, оберегать «чинарик» в ладони, отчего она становилась чёрной и вонючей от копоти и никотина.
Каждому сверлила в мозгу одна и та же мысль – как решить извечную заботу поделить? Одинаковых артефактов нет. Имеющиеся не делятся по частям. И каждая часть не равноценна. В одном вначале соглашались — продать, а деньги поделить. Разумно. Продать тайно, и  евреям...Они цену знают, покупателя любого притянут — честно, бескомпромиссно, получат и отдадут все наличности. Только за вычетом своих комиссионных.
 Потом каждый подумал, что его покупатель будет лучше...
 Совсем недавно Степану втемяшилось  праздное и беспечное положение, когда он владелец всего один! С чего бы это?
Он доказывал Ивану и раньше свою неоспоримую первостепенную власть над добытым из тайников, могил, сокровищ...
Но Иван понимать не хотел.
 Мы делаем  одно и то же дело, и твоего особенного положения тут нигде не усматривается...
 Степан распалялся мыслями о том, что именно с его подачи им везёт в раскопках, –  его предложения ценны, результативны...   Иван «поддакивало», исполнитель. Раз так  –  предлагал Иван –   стоит подумать «о разводе»…
Сегодня их последняя совместная работа.
Подсоединили провода, проверили освещение, и в шурф настроился  Степан, хотя должен был  Иван.
– Почему ты? –  Иван уже не сдерживал раздражения.  –  Очередь моя!
Степан хохотнул. Он, вероятно, решил вообще обойтись смешками. Хотя к весёлости был не расположен — тряслись руки, беспокойно бегали глаза, голос стал хриплым и сухим...
– У тебя нервы крепче! А я не могу...  –  он снова хохотнул как-то неестественно и зло, –  пусть, спущусь я... Не перечь! Меня всего колотит...
Он повесил на шею фотоаппарат, привязал на каску рефлекторную лампу, прихватил сумку с инструментом, пару дерматиновых пустых сумок, и нырнул вниз...
Кроме шороха комбинезона по окаменевшей почве ничего слышно не было, –  редкое покашливание, какое-то его бормотание. Иван присел на сухой доске, хранившейся под плащёвкой, стал вспоминать, что первоначально он там видел. Много было ценного и интересного. Золото, бриллианты, сапфиры, редкие изделия в виде крестов, другие христианские погребальные раритеты...
Он крикнул вниз Степану, чтоб тот не жалел плёнки и всё как следует заснял...
Сам закурил, пуская в серую мглу тумана синюю струйку дыма.
Грустные воспоминания медленно вползали потёртой кинолентой в расслабленную его память. Серые  кадры, иссечённые  косыми царапинами дождя, не оставляли в мозгу каких-либо волнений, эмоций — неподвижной полуживой губкой он застыл на доске, а потом и вовсе уснул. В сонном забытье пробыл, вероятно, подряд несколько часов. Не сообразил, кто дёргает его за ногу и, только минуту спустя, вспомнил, что его тревожит Степан за верёвку, которую он сам привязал к себе. Он начал вытаскивать шлею  наверх — она натянулась тетивой, резала руки. Но поддавалась. Полуметровыми шажками из глубины шурфа выползла наполненная тяжестями сумка. Он передвинул её в сторонку –  дал свободно вылезти из раскопа Степану.
 Тот появился на четвереньках, тяжело выпрямился, и, удерживая правой рукой ещё одну сумку непомерной тяжести, молча двинулся  вперёд, в степь, по раскисшей вспашке...
Иван  наблюдал за ним, за отяжелевшим на нём комбинезоном, готовым вот-вот порваться от запрятанных  во все карманы каких-то тяжестей. Потом негромко позвал: «Степан стой! Остановись!»Ответа не последовало. Казалось, что он зомбированный. Обезумевший. Онемевший. Было ощущение, что он непременно рухнет наземь.  Так оно бы и случилось, но Иван не дождался.
 Он наполнился гневом и яростью, вскипел злобной неистовостью,  схватил –  неосознанно, бесконтрольно –  штыковую лопату и блеснувшим в седой полутьме остриём ударил Степана по голове.
Тот остановился, пошатнулся, –  вздрогнул, будто споткнулся, –    выпустил сумку вместе с варежкой в грязь,  обнажённой рукой прикоснулся к голове — по ней обильно потекла кровь... Потом  рухнул вниз, распластался...
Иван отшвырнул лопату в сторону, развернул плащ-палатку, перекатил на неё бездыханное измазанное грязью тело. В пустой мешок стал выкладывать из карманов Степана всякие раритеты. Дорогие камни, скульптуры из серебра и золота, кресты, подковы, стремена... Чего только там не было! Из какого-то кармана весомой свинцовой дробью высыпались разновеликие бусинки жемчуга...  Смотрелись в тоскливой серости осеннего дня яркой необычно свежей розовостью...
Иван прикоснулся пальцами  восковой  шеи дружка — не поверил сначала, но потом чётко ощутил  слабо пробивающийся жизненный пульс. Не возрадовался, принял всё, как должное, –  подосадовал, что нет возможности чем его везти... 
Далёкий, перхающий рокот трактора долетел до его слуха — снова не поверилось, пришлось настороженно вслушаться, оценить реальность  перестуков мотора, осознать ту фантастическую правду, которая почему-то существовала, кем-то и откуда-то была ниспослана. Он  определил, где рождался этот спасительный рык и побежал в том направлении, чтоб успеть остановить, застолбить...
Трактор «Беларусь» ровным курсом двигался  не очень споро, а молодой русый тракторист распевал во всё горло вероятно любимую песнью.
 Он заприметил Ивана и сразу признал его. Нашёлся и мед пакет, –   он умело наложил  раненому повязку, и потом спешно  повёз его в больницу.
 Ночью они с дружком пригнали Ивану трактор. Сами умчались на мотоцикле восвояси, –  где по мокрой травянистой степи, где по скользкой гравийной дороге...
 Куда и что увёз Иван с раскопа никто не знал. Самого места раскопа никто ни в разговорах, ни в каких-либо документах не упоминал.
Вскоре Ивана осудили, в  судебном деле о  спрятанных раритетах не было и слова... «В пьяной драке...» –  так свидетельствовало в судебном протоколе...

               

Первый свой урок Андрей Николаевич запомнил навсегда. Физика в 8-м классе,22 ученика — 10 девочек, 12 ершистых, не стриженных мальчишек. «Нестриженых» –  это значит, что их волосы изображали какие-то особые причёски из длинных волос, которые были тогда в моде.  Совсем не потому, что они обросли от не ухоженности... Своеобразные атрибуты взрослости!
Он запланировал особый рассказ о физике, как науке – хотелось своим уроком удивить, заинтересовать, даже — заинтриговать...  Как сделать, по-правде, не совсем представлял — ведь предыдущие годы их кто-то уже учил...  Но предположил, что его рассказ должен быть не похожий ни на один до него ими услышанный...
Начал с демонстрации кипячения воды. Она нагревается в большой колбе.   Луч  от подсветки её увеличивает и эффектно отражает на стене.
–  Что ты видишь? –  спрашивает Андрей Николаевич учащегося по фамилии Книспель.
– Разогрев атомного реактора! –  не моргнув глазом, отвечает нагловатый белобрысый  юноша.
– А ты? –  обращается он к Панюковой. И белый бант, и школьная отглаженная форма подсказывают всем, что это  очень серьёзная особа, –  особенно в отношении учёбы.
– Нагревается вода, –  она говорит тихо, спокойно. –  Вода кипит при ста
градусов Цельсия...
– Верно! Подойди ко мне – будешь  помогать! –  Он вручил ей микрофон. –  Держи микрофон поблизости с колбой — мы будем слушать шум кипения.  Одновременно наблюдать за  уровнем воды — вот по метке из резинки. И ещё наблюдаем за образованием внутри неё пузырьков, их движением...
Все молчали. С увеличением температуры шум воды нарастал, но перед самим кипением понижался, и уровень тоже заметно изменялся –  от резинки  стало заметно расстояние. Проверили температуру кипения — сто!   Всё на месте, –  восстановилось! — и шум прежний, и уровень тоже...
Вода как-бы сжимается, шум уменьшается — до кипения... Кто это знал раньше? Кто это видел собственными глазами?
Воодушевились, делятся увиденным друг с другом...
Ещё больше  удивление вызвало, когда из колбы откачали воздух насосом Камовского –  благо,  он среди приборов был — и вода закипела при температуре меньшей, чем сто...
Потом решили выяснить — что? Как? И почему?
 Трое выступили, однако осталось много неясного. Необходимо подчитать, порыться в книгах…
Выставлены на показ две мензурки — в одной спирт, в другой вода. Видны деления –  сколько каждого вещества имеется. Сливают в одну мензурку –  смеси намного меньше ожидаемого суммарного объёма. Почему?
Волнения, дебаты, 
 Окна в классе открыты, на улице яркий солнечный день. Поодаль от окна стоит мужчина щеголеватого вида. Прислушивается, всё происходящее в классе на демонстрационном столе ему видно, как на ладони. Смесь его заинтересовала определённо. Почесал затылок, подошёл поближе. Андрей Николаевич протянул ему смесь:
– Ингредиенты первосортные! Можно откушать!
Мужчина нежнейшим образом сжал мензурку,  смахнул пальцами свободной руки с губ затвердевшую сухость и выпил. Как всякий пьющий
закрыл глаза, кашлянул от удовольствия, а в воздухе рукой и пальцами поискал «закусь».  Сидящий к окну поближе Книспель вложил ему свежий зелёненький огурчик. Для себя – конечно же! – припас...
 Ладно, что публика молодая и  стойкая, а то от такой мизансцены можно было припустить и струйкой... Только посмеялись до слёз, –  обошлось как бы без отягчающих последствий...
Разбирали строение молекулы воды. Дошли в разговоре до строения атомной установки.  Дейтерий, тритий...  Вездесущая, загадочная, живительная влага –  вода! – из которой состоит и сам человек...
Решили провести декаду физики под названием «Водолей» –  гимн воде! Панюкова Лара организует рабочую творческую группу, которая с  освоенными разными демонстрациями проведёт вечера под этим девизом в каждой параллели классов. Группа возникла тут же. Рабочая встреча проводится вечером.

Если в сорока-градусный мороз выливаешь два ведра воды из-под льда себе на голову и обнажённую ипостась, то внутри  тебя, –  в самой глубинной твоей сути, –  как в радиационном реакторе излучается тепло. Появляется особое состояние нематериальности, космической эйфории. Это более, чем затяжной прыжок с парашютом. Говорят так те, кто испытал на себе и то, и другое...
После первого урока Андрей Николаевич склонен утверждать, что это ощущение вполне заменит и прыжки с парашютом, и обливание водой — только по времени более продолжительное...
Он как-то невзначай, сам себе, молча, не поклялся, а пообещал, что жить и трудиться будет адекватно такому ощущению... Возможно, в этом суть его бытия. Наше тяготение к острым ощущениям через войны, драки, кровопролития — от   неумения получить желаемое другим способом.
Иосип Кобзон дарит такие вот ощущения каждой своей песней себе — и миллионной косноязычной аудитории запрограммированной на потребительской музыкальной волне. Иначе и быть не может!
               
После беседы с учителем физики, завхоз школы Валентина Ивановна сама себе призналась, что проснулась. Она обошла ещё раз своё небольшое хозяйство, посмотрела вокруг глазами  молодого, но умного человека, –  и, как есть, проснулась! Ещё раз зашла в туалет, прикинула, как может погибнуть в нём чья-то детка, и спросила себя откровенно: «Должна  ли я жить под чью-то дудку?»
В своём курятнике  собрала свежие  яички, достала баночку сметаны и кринку масла  от собственной коровки из погреба, все одежды и белый платок сменила на праздничные, и спозаранку уехала на оптовую базу. Она умела задорно смеяться, умно и просто говорить с людьми, – царапнуть сокровенным за самое чувствительное в их душе место...
Всё получилось. Выписала достаточное количество светлой краски, которая всегда в дефиците, олифы, кисти, щётки и прочее, что необходимо для качественного ремонта. Успела смотаться в совхоз к  директору — повезло! Он был на месте. Выдали деньги из кассы наличными, занарядили  автомашину. К концу дня она прибыла с приобретениями на свой склад. Вечером с учителем ИЗО составили план покраски, –  пришлось проштудировать книгу по дизайну школы. На следующий день пришли мамы — добровольцы –  и сделали так, как надо. Главное, прошлись, –  как по грунту, – по тусклым промышленным цветам...  Всё засверкало по другому — празднично, ярко, радостно...
 Директор школы появился к завершению ремонта. Он остолбенело поводил вокруг глазами, что-то промямлил в виде благодарности, попытался подсунуть Валентине Ивановне акты на списание леса. Та махнула неопределённо рукой, а ему посоветовала:
– Срочно делай ремонт туалетов! Утопишь там детей –  сядешь! Эту туфту никогда не подпишу... –  она поторопилась к женщинам петь  песни. Те уселись под вязком в вечернем холодке, делили меж собой сладкую наливочку и пели украинские и казацкие песни, –  в бытность о совсем недавно отшумевшем своём девичестве...

После окончания уроков Андрей Николаевич устраивал  для  себя физ тренинг. Сухие поленья из вяза отличались особой прочностью — все в сучках и скручённостях по спирали своеобразным буравчиком — их можно было разрубить только колуном. У него имелся идеальный до зависти. Стандартный топор  надетый на металлическую трубу. Удобно, без опаски, что он сломается, –   ставил чурку на пень и бил со всей силы...
Чтоб расколоть её на четыре части необходимо произвести восемь-десять ударов. Десять брёвнышек — какой напряг для мышц...  и во всём теле! Заранее жалел, что не хватит на всю зиму...
 Вышло, однако, по-другому. Он крутился вокруг пня так азартно, что совсем забыл про бельевую проволоку. Ударил что было силы по ней. Топорище-труба скользнуло по этой нержавейке и ударило плашмя его в области уха. Удар был настолько сильный, что он надолго лишился чувств и памяти. Пришёл в себя через часа два. Над ним присела склонённая Леся.
– Вставай! Убил себя! Не надо... Зачем убил себя? Надоели похороны! –  она плакала скуля, размазывая по печальному измождённому лицу слёзы. Когда увидела, что потерпевший открыл глаза, обрадовалась. Засмеялась, вскочила, закружилась по двору. За ней взметнулся –  похожий на снежный — вихрь из пуха  камышовых котиков. Кто и когда раздербанил их в таком огромном количестве по всему двору?! Наверно, эта же дуреха, что теперь гонит пургу!
– Смотри, смотри! Я тебя засыпаю снегом! Ты утонешь в сугробе... – ей не доходило, что в такой плотной атмосфере можно по-правде задохнуться — сама уже вовсю чихает и кашляет, трёт напропалую глаза кулаками. Что-то щёлкнуло в голове, помчалась к колонке, набрала в ничейное ведро воды и с удовольствием умыла свою лисью мордочку. Четверть ведра принесла Андрей Николаевичу. Прикинула, что он ещё не в состоянии даже шевелить языком, напоила его и стала умывать, брызгая ему в лицо с ладошки, чем себя же веселила. Но ему всё пошло на пользу. Приободрился, попробовал говорить –  оказалось, что может. Превозмогая сильную боль в голове, опираясь на какую-то палку и плечо Леси, дошёл до своего жилья и улёгся на диван.
Леся не выходила из своеобразной эйфории,  шепеляво пела, что «бежит по полю санитарка, звать Тамарка — давай-ка рану первяжу сикось-накось...», и с этой а-капельной напевкой куда-то исчезла. Зато появились другие действующие лица, которые чем-то его поили, кормили, мазали разными мазями от синяков, головной боли. Он их плохо различал, но всем подчинялся, а потом уснул...
Из сонного забытья явился среди ночи.  Всё ушло в прошлое –  ощущение абсолютно здоровой личности подтолкнуло его порыться в холодильнике, найти там сотворённые волшебником пироги с капустой. Невзирая на то, что больно жевать, осилил целых три. Потом он лил на себя обнажённого воду из ведра и скулил как собака –  от радости, что так хорошо всё кончилось. Сантиметр в сторону и, как говорится, «другой коленкор»...  При такой мысли привязывалась назойливая грустная печаль, старалась завладеть его обострённым воображением, где он будто со стороны видит тот свой мир, в котором его уже нет.
 Всё и все на месте — но Редутов Андрей Николаевич исчез – его нет! Становилось страшно!
Встряхивался, вспоминал, что он-де на месте! Скулил, скулил...Вновь прихлынувшую радость старался больше не отпускать...
Долго сидел на скамье из пеньковой колоды, глядел на  ковролин двора –  из пуха камышовых котиков обильно обрызганный водой со шланга, –  и на высокое звездчатое небо — умиротворённое, отдалённое...
С шумом в голове и припухшими в синих кругах глазами, проработал день субботы и уехал в город. В надежде, что женщины его подлечат окончательно. Но Кроха не появилась, а мама посвятила ему всё своё время.
 Ах, как безапелляционно мы всем женщинам  даём оценку!
 В этом ряду, мам не щадим и не ценим по-бессовестному....

К вечеру в воскресенье он прибыл в свою ставку.
Евдоха появилась сразу же.  В её успокоенном мирном облике угадывалась какая-то загадочность. Она, –  однако же,   и прежде всего, –  внимательно рассмотрела Андрея Николаевича, про себя улыбнулась — видно, осталась довольной.  Потом пригласила его в  злополучный сарай, где он собственными глазами увидел содеянное: все дрова были  расколоты на удобные куски для растопки – на маленькие чурки.
Это работа старшеклассников и их родителей.
Андрей Николаевич  в полном разочаровании — обмякший и погрустневший — опустился на рядом стоящий пень. Все его задумки о системе физической активности в течении года рухнули. В одночасье! Прощай наслаждение колкой дров... Мышцы его станут дряблыми только по той причине, что  так много завелось заботливых помощников... 
 Евдоха уловила перемену в его настроении, сразу же определила и причину этих перемен, –  хотя предполагала другое. Ему в утешение предложила:
– Будешь другим рубить! Слабосильных у нас достаточно! Ещё и пробежка туда-сюда приложится... – «туда-сюда» она изобразила красивыми точёнными   пальцами, что обозначало однозначно –  сексуальное действо. Захохотала громко и раскрепощённо, –  как только она и умела...
Андрей Николаевич на утренней линейке отблагодарил за заботу — за потраченное на него время. Хотя не удержался от сожаления, что исчезла возможность самому регулярно поупражняться. Не обошлось без курьёза. Руссовет Анна Григорьевна с обидой подметила:
– А почему  мне дрова не покололи?
Остроумный Книспель досуже разъяснил:
– Мы не хотели, чтоб мышцы ваши дряблыми стали! Но если кто-то о своих мышцах заботится — пусть ваши дрова колет...
Все рассмеялись, а Анна Григорьевна –  тоже смеясь –  говорила:
– До меня ему далеко ходить!
– Пусть он у вас ночует! –  без всякой потаённой мысли предложила ученица из 7-го класса Ольга Нечаева.
 Взрыв смеха — повеселились...

               
Всей школой начали осваивать «Технологические карты».
Андрей Николаевич разработал, –  вычертил и вывесил на всеобщее обозрение – технологию изготовления карманного фонарика. Все сложные детали приобретались  через посыл торг. Эта закупка осуществлялась очень быстро, особенно оптом. Корпус делали сами. По вечерам учились разметке, резке, лужению и пайке  металлической жести и проволоки.
 Проводил сам, а вскоре со старшими ребятами, обучению пайки.
 Во! Сколько обожжённых беспощадным припоем –  оловянным флюсом, –  мальчишеских и девчоночьих пальчиков! Примета умельца — гордость особого кустарного удальства!
В кармане многих, или на шее на цепочке, появились самые разные по дизайну и мощности светового потока  собственными руками изготовленные фонарики.
Параллельно обучались строить радио на полупроводниках. Эбонитовые миниатюрные плато изготовлялись электрохимическим способом. Изучались физические единицы измерения, устройство самих деталей, много часов варился прозрачный плексиглас, чтоб он становился молочно-белым. Из него клеили симпатичные футляры для радио. Самые старательные уже через месяц ходили с карманными приёмниками, –  некоторые из них работали на удивление хорошо.
Школа стала по вечерам как дворец пионеров, –  много различных кружков, клубов, и все работали на личной инициативе ребят.
Руководили ими старшие или особо продвинутые.
 Андрей Николаевич там ежедневно. Готовит поурочные демонстрации, изготовляет самодельные приборы. Помощников — много, в очередь, валом...
Кто просто любит решать задачи по физике –  таких набралось достаточно много. Решай, а понимание придёт! Количество перерастёт в качество. Самостоятельность — прежде всего!
Эти положения стали основными. Между учащимися — конкурирующая борьба за первенство. Каждую декаду на малой олимпиаде выявляли лучшего физика. Задумали принять участие в школьной олимпиаде — она проводилась в базовой школе в зимние каникулы.
 Всё теперь представлялось как тренировочный период — время определить лидеров.
Школьный «Водолей» принёс определённо положительные результаты. Вода кипела, шумела, булькала, сжималась и расширялась, замерзала и испарялась в каждом доме по вечерам. Демонстрации устраивали все мамы и бабушки, отцы и деды. Помимо всего, они переживали ещё и за технику безопасности — не обварилось чтоб дитятко!
 Полина Аркадьевна энергичной, тонкой и выразительной дланью, указующим перстом, вершила такую же программу ТБ (техники безопасности)  реально — осуществляла её в школе, ДК, детсаде. Снимали старые  решётки на окнах — устанавливали новые, которые моментально открывались изнутри и превращались в удобные лестницы, чтоб выходить через окна. В школе заменили электропроводку, установили универсальный самоблокирующийся эдектрощит. Когда и кто, да и откуда его стащили и упрятали в потаённом месте где пролежал он долгое время!? Теперь решили отдать в школу, –   переживали, что афёра раскроется и кому-то влетит, но «бабушка Полина» «взяла грех на душу» — валите на меня: я купила на свалке!
Лопуха она переименовала в Гниду, –  все другие подходящие для него прозвища — кликухи, наполненные тюремной блотной сывороткой и не подходили по той причине, что их она озвучивала принародно, а это не красиво, особенно при малых гражданах. Как, к примеру, не рассказать громогласно, куда подевалась нынче та Гнида!? Охальник, педофил, Лопух...
               
Хутор прямо таки потрясали события исторические. Приехала концертная группа. Раскинула афиши. Неделю торговали билеты. Дороговато! Но ведь не часто...  В субботу собрался народ — и стар, и млад. Перед самым началом, когда уже от нетерпения хлопали в ладоши, запустили безбилетников, усадили на пол перед самой сценой. Ещё похлопали! Ладони уже горели — начала нет, артистов нет...  Оказалось — под неистовство хлопков и свиста, те укатили неизвестно куда...  Кто они и откуда — никто не знает...
Евдоха возмущалась:
–  А видные какие! Атланты! В зад плюнуть не достанешь! Мне один подморгнул, видно сразу — в красоте толк знает...  И — на тебе...
Поворачивалась к другим и им рассказывала тоже самое:
– Как можно было сомневаться, что он артист? Мне подморгнул — значит в женщинах знает толк!
Обида переполняла.
Жали на участкового. Он тут же восседал, чуть ли не в первых рядах. Качал гривастой головой сивого мерина, а потом красноречиво высказался:
–  Вы если того... узнаете что –  сообщайте мне!

«Проснулись» школьные таланты. Концерты сотворим сами! Дух самовыражения забродил в маленькой хуторской школе, –  рвался в каждую возможную щель, чтобы своим дурманящим колдовским фимиамом он мог вскружить головы всем и каждому, кто полн сил и энергии творить. Учителя поддержали. Не навязывали  ни сценарии, ни
темы, не округляли запреты, –  не было предрассуждений на стиль, моду, вкус... Долой пошлое! Только и всего!
 Источники прекрасного — вся самобытная  история казачества, –  её культура, что в каждой капельке горячей собственной крови проявляется...
Зав ДК лже артисты отвалили за аренду зала столько, что хватит год приплачивать гармонисту за все репетиции и концерты. Она цвела от удачи. Ей одной от души нравилась их неоспоримо талантливая мизансцена под названием «Надуть хуторян!»
 Вызывало у неё тревогу только опасение, чтоб не разрешиться приплодом от «проворного кучерявого красавчика артиста-атланта». Толь благодаря своей наблюдательности или кислотной едкости чтоб ужалить, её подружки не двухзначный намек посылали –  полнеет она и округляется... 
               
Задумчивого  Андрея Николаевича ребята спросили напрямую — о чём думы!?
Он  переминался от неудобства:
– Я записал в свой актив открытие! Его сделал тут же другой. И успел запатентовать. Не я – он!
Все сгорали от любопытства. Пришлось  рассказать.
Суть  гениально простая. Она, возможно, приходила не в одну «кубышку», но присвоил её украинский «тугодум» из Киева... Под действием колебаний низкой частоты скорость жидкости в капиллярах увеличивается в разы. Удивительный экономический эффект при пропитке деревянных изделий — столбов, шпал, каркасов домов растворами от горения, паразитных грибков...
–  Я не в обиде, что прибыль досталась не мне, –  я корю себя за неразворотливость... –  ему важно было, чтоб в этом ему поверили. –  Правда! Я горд тем, что додумался... Вообще считаю, что мыслящий должен иметь в голове для работы шариков одну-две идеи. В этом сущность жизни!. Творить! Изобретать!
– А теперь у вас какие идеи? – допытывались любознательные — попискивали от алчного любопытства.
– Думаю, что можно придумать пропитку самолётов от обледенения.  Как снег моментально превратить в пыль — тоже колебаниями звуковой частоты. Как влагу, находящуюся в воздухе, моментально обратить в дождь... –  помолчал, а потом –  не то смеясь, не то серьёзно, — добавил, –   Изобретаю колесо! Это, пожалуй, самое главное...
Все теперь, в свою очередь, помолчали, но не сдержались –   рассмеялись. А Книспель  поторопился съехидничать:
– Велосипед бы сразу уже! Или молоток!
Снова прыснули смешками, но Андрей Николаевич миролюбиво спросил:
– Вы видели колёса лунохода? То-то же!  –  Он глубокомысленно запрокинул вверх голову. –  Вот и мне не нравится колесо авто. Особенно в части его уязвимости. Прокол, прострел, разрез... А если это боевая машина пехоты...БМП, к примеру?
– Ну и есть уже намётки?
– Да! Самое идеальное колесо видится из резиновой спирали — оно сохранит все достойные характеристики надувного, но приобретёт ещё и новые... Неуязвимое! Сможет  изменять форму, объём  Речь о проходимости по болотам, торосам, камням...

Клуб «Изобретатель» с самого момента своего зарождения привлекал молодые мозги, будоражил  воображение несуразностью и безумностью идей. Разношёрстная  –  и по возрастному, и по образовательному цензу — когорта, –   категория –  была настроена на понимание главного: мыслить не шаблонно, смотреть на суть идеи со всех сторон! Ищи, придумывай, пробуй! Изобретательство — образ жизни, бытия!
Когда усвоили, что рисунки, картины, их композиционное решение тоже сродни открытию, изобретению, то в клуб потянулись ещё и искушённые в этом юные художники. Провели презентации нескольких выставок рисунков, картин. Из области энциклопедических знаний появились доклады про  ноумен-арт, –  как путь в трансцендентное... Сообща теперь могли удивляться  доморощенным шедеврам, смелым и фантастическим задумкам хуторских мыслителей.
Кто-то проявил себя выступая с обзором как критик, журналист, корреспондент...
Без принуждения выпускались от классов боевые листки, едкие сатирические газеты, выразительные плакаты...

Однажды утром Андрей Николаевич обратил внимание, что справа от входа толпится основная масса школьников, а некоторые, увидев его, начинали  сопровождать по ходу движения. Он, конечно же, решил посмотреть. Оказывается,  его и ждали. На пол «глухой» стены без окон углём был нарисован он. Вот весь рост, в плаще с поднятым «рыбьим» воротничком, с чётко прорисованным «ёжиком» и с горбатым — немного длинноватым — носом. Шляпу снял сам перед собой. Сходство поразительное! Намёк тоже настолько понятен — как шляпа своей не похожестью на  все другие головные уборы!
– Ваше граффити заслуживает похвалы! –  спокойно сказал Андрей Николаевич автору этого удачного экспромта. Долговязый восьмиклассник Кирилл посматривал на него откуда-то с небес, –  вообще-то и в основном, –  глаза отводил в сторону и совсем по детски улыбался. Видно было, что он готов был нести за содеянное любое наказание — в этом проявление юношеского мужества!  Он только так и считал!
Но любая похвала могла обернуться общей бедой. Кирпичные стены родной «альма-матери» могли ещё дополнительно покраснеть от стыда за творчество горе-рисовальщиков, где они будут размещать свои шедевры.
До начала уроков пол часа, сам учитель не успеет обернуться. Пришлось послать до жилья Кирилла.
–  Возьмёшь мой ФЭД, заснимешь всё на плёнку — дабы я на этом граффити не канул в вечность... А потом оттирай кирпичом — подобное подобным!
Он протянул ему ключи.
               
Лопуха отпустили из КПЗ где он был задержан предварительно, и он появился перед Андреем Николаевичем «нежданно — негаданно...»   Пошёл на него, как говорят, с «открытым забралом» Играл желваками,  испепелял ненавидящим взглядом, крутил что-то опасное в кармане и шипел злобную несуразицу...
Ему, видимо, стало неуютно на этой земле от постоянных «подначек», попыток — в его понимании –   унизить, скомпрометировать его  и всю семью в глазах общественности — не пора ли  прекратить «влезание не в своё дело»…
–  Мне нет желания быть сожжённым вместе с детьми в школе. Или парится на нарах от недосмотра, если  в туалете кто-то утонет... Мне не всё равно, если рядом ходит извращенец и губит детей...   Вы, похоже, последние дни провели не там, где вам положено... Вы ничего не поняли! –  искренне возмущался Андрей Николаевич — но там, где вы были, должны были вам разъяснить...
– Тебе вскоре «разъяснят»! Понимание  к тебе придёт... 
– Вот даже как! Стало быть Тесей сбежал!? – провидчески заключил Андрей Николаевич — не предложил  должность палача в Ичкерии? Значит — или друг плохой, или тут   ещё лучшие имеются...  Раз  остался –  страху не имеешь!
Лопух скрипнул зубами, дёрнул за козырёк кожаную комзолку и удалился...

Евдоха с подругой Пелагеей отбыли тотчас с визитом к высокому начальству.
Как подожжённая, носилась по хутору Леся — от кого-то она получила не шуточную угрозу. Хмельная мама её гнала из дому, требовала от «непутёвой»  «трудиться».
Руссовет Анна Григорьевна возмутила путч. Улыбнулась всем очаровательной улыбкой и хорошо поставленным голосом заявила — так дело не пойдёт!
– Вопиющая безграмотность!  В каждой фразе, любом слове — ошибка...
Раньше не так было видно потому, что меньше писали. Теперь каждый возомнил себя Маяковским в окнах РОСТА... Каждый!
Две малолетние — но грамотные! –  ябеды прошлись по всем видимым писанинам — газетам, боевым листкам, транспарантам и  даже деловым
печатным распоряжениям –  красными чернилами –  всё  запестрело  красными слезами...
Книспель громко про Анну Григорьевну шептал:
– Мстит! Придётся колоть дрова!
               
Одиночество посещало не часто. Саднящей землистой тяжестью оно — как нежданный мутный сель — заполняло Андрей Николаевича иногда, размещалось в нём без спроса и ожидало от него какой-то реакции.
 У других, вероятно, было также.
 Они тогда пили горькую, или спали подолгу и беспробудно, или плакались в чужую жилетку... 
Он опробовал всё, но коварное, оно гложет  своей неосознанной сутью иногда подолгу, неотступно, разжижая мозги безутешностью и печалью — не взирая на то, как  от неё  человек страхуется.
На этот раз он не ушёл ночевать домой. С пол дороги вернулся назад и прошёл в здание  маленькой столярной мастерской стоявшей в сторонке, особняком.
 Представить, что он там, вряд ли кто мог.
 Заварил кофе.  Поудобней уселся за  столиком в углу  комнаты –  отдался любимому наслаждению. Потом включил небольшую настольную лампу и стал лепить в пластилине.
Единственное окно было закрыто непроницаемой для света шторой.  Скульптурная композиция возникла сразу и представлялась интересной. Высокий каменный истукан с острова Пасхи отстранёно самоуглубился в тяжёлые мысли. Обнажённая – и внешне, и внутренне –  на коленьях одалиска с яблоком на ладони, умоляюще глядела на него:
– Мой милый, что тебе я сделала? –  вопрошала она стихами Марины Цветаевой.
 О смысловой нагрузке говорить не приходится. Задумано якобы оригинально –  интригующе, таинственно...
Работа его захватила. Сна не было и в помине. Возникающие фигурные образы вещали о себе забавно и многолико... «Поэзия должна быть глуповата!» –  припомнились слова Пушкина. Вероятно, это о его композиции...
 Он старался добиться выразительности и в общей  обрисовке фигур, и в деталях...
 Ставил скульптуру в тень и подолгу изучал её силуэт... Ценность не определяется величиной — шедевр может быть и маленьким...  –  вспомнил он ещё чьи-то мудрости...
Тягостное состояние постепенно рассеивалось  –  вот только поплакаться в жилетку хотелось...  В предстоящее воскресенье он снова поедет до мамы...

Когда вплотную подошёл к своей квартире –  сразу уловил запах ружейного пороха. Здесь стреляли.  Пригляделся к ещё слабо освещённому полотну окна и увидел два отверстия от пуль посаженых  рядом. Если –  предположительно –  стреляющий стоял в шаге от окна и  разрядил пистолет по направлению горящей в комнате настольной лампы, то гильзы можно отыскать в том квадрате. Если — о непременное «если!» –  он их не подобрал,  стреляя осмысленно, а не наугад, – в безумии психопата...
 Патроны от пистолета известного калибра он нашёл сразу же. Осмотрел двери, замки, царапины на стенах — всё в сохранности и дополнительно какой-либо информации не несло.  Вошёл в комнату — лампа зияла пулевым отверстием, лампочка в ней разбитая. Щёлкнул выключателем — он работал на «включен». С вечера лампа горела.
Евдокия Артёмовна постучалась тут же.
– Я знала, что тебя дома нет! Потому и не кричала! Молчала! Отпугну ли – неизвестно, а на себя огонь  вызвать могла... –  сказала она очень рассудительно.
Всё рассказала без  «утайки», потом нарисовала нос, губы,  подбородок... Всё старалась довести до сходства... Сама раньше его нигде не видела... Андрей Николаевич сам сделал  его профиль и Евдокия захлопала в ладоши:
– Точно! Он!
Оказалось — это был Иван!
               
Андрей Николаевич обливался водой из ведра , брился, сходил за молоком и пил утренний кофе. На столе стояла вылепленная им скульптура. Он любовался нею, мечтал ещё изваять в том же стиле: «Родился сын — пылиночка»…. –  Беллы Ахмадулиной. Анна Ахматова представилась бы стихом...
Кто-то постучал.
 Перед ним стояла с припухшими от слёз глазами Марья... Жизнерадостная сильная женщина в недавнем прошлом,  теперь походила на слезливую растрёпу. Очень легко –  не по погоде –  одетая, –  только со случайно  наброшенном серым оренбургским платком на
плечи. Она не могла справиться с нервным расстройством, –  её постигло всё неожиданно, вероломно разрушив   её умиротворённую доселе суть. Потрясение было, вероятно, сильнейшим.
Андрей Николаевич обеспокоенно метался по комнате — усадил, приготовил покрепче кофе — ей и себе — только потом пожелал её слушать.
– Он обезумел! Иван рехнулся! –  несколько глоточков живительного напитка её успокоили, –  она хотя бы могла справляться со своей речью... Он каким-то образом определил, что какие-то ценности были вывезены из дома Авдотьи совсем недавно. Это сделал никто другой, как вы. Другой никто не мог! Так полагает. Даже не допускает, что может какая-то случайность!
– Ему что-либо рассказала Авдотья? –  интересовался Андрей Николаевич, но Марья отрицательно кивала головой — тогда как? Это несуразица!  Это настолько абсурдно! Но он сегодня стрелял в моё окно.... В меня!
В доказательство Андрей Николаевич ткнул пальцем в простреленную настольную лампу... Марья задержала взгляд на красивой лампе с осенним витражным абажуром зияющим теперь дыркой... и тихо спросила:
– Что делать? Я не знаю! Заявить в органы — его посадят за укрытие пистолета...  А ещё покушение...  Но это его конец! Он тюрьмы не перенесёт... Но он опасный для других!
Они молчали долго, каждый обдумывая  удручающую своей безысходностью ситуацию. Потом Андрей Николаевич заговорил:
– Жена Жукова спасла его от неминуемого самоубийства снотворным — он три дня спал! Проснётся, она напоит его водичкой, покормит — и
снова спать... более трёх суток подряд! Он успокоился...
Марья спросила:
– Вы не будете заявлять о покушении? Я прошу вас...
–  Нет!

Байдурина дочь Оксана привела в свой двор как подругу Лесю. Накормила  младшую — хотя была младшей сама –  арбузной кашей с галушками, выкупала в нагретой в тот день баньке,  отдала  «насовсем» вещи из личного гардероба — и бельё, и верхний прикид в украинском стиле. Она «играла» роль сельской учительницы, но многочисленное её семейство уже её «фокусами»  не восхищалось, насытилось, для них уже это давно пройденное — неинтересно! А Леся глядела на неё глазами преданной собаки, тем более, что теперь была изгнанницей...  Когда Оксана представила её Катериной из поэзии Тараса Шевченко, покрутила перед всеми в украинской блузе и пилке с вышивками по краям, да с лентами в заплетённой косе — отмытую и накормленную.... Проахали, посмеялись. Только и всего! Разбежались со своими заботами.  Оксана и её Катерина уселись  за учёбу — надо же! Читать не умеет!
Потом они играли. Оксана чудную игру нашла где-то.  «Найди в земле» – так называется.
Бандурин наблюдал за той забавной «грою», а потом, когда всем уже надоело, подозвал к себе Лесю и предложил не очень замысловатые тесты.
Они с Оксаной очень заинтересованно наблюдали за умением новой подружки отыскивать при помощи лозы или гнутой проволоки предметы в земле. Их удивлению не было границ!
Бандурин спрятал на подворье свой серебренный перстень.  Оксана до обмороку переживала, – что будет, если Катерина его не найдёт, а сам отец забудет, где прятал... Но Леся на выделенной площадке очень быстро определила его местонахождение. Фурор!
Жена Бандурина Мария мужу категорично заявила:
– Видишь сколько у нас девчат!? Немедленно вези меня с Лесей к врачихе...
Вернулись они уже вечером — мать в благостном настроении: «чистенькая!»
 А Леся с подрезанным языком: «шепелявить не будет, а то ещё и запоёт...»

Леси определили раскладушку в прихожей для ночлега. Она попила какого-то пахучего травой напитка и уснула там измученная болью от операции, но счастливой от ласкового обхождения. Никто не узнал, какие в ту ночь ей  снились сны — поведать о них она не могла, ещё болел язык.
Однажды утром Олеся напоила её жидкой кукурузной кашей и чайком с  вишнями. Бандурин всё благородное семейство погрузил на мотоцикл с коляской и повёз в широкую балку, где ещё зеленела трава и  было затишье от ветра. Определили, где будет костёр — там бросили вязанки дровишек и выставили бидон с водой. Растянули раскладушку для мамы Марии, и расстелили рядом брезент для всех других.
 Воскресный день выдался на славу — яркий, тёплый, безветренный. Мама Мария стала вышивать, все её девочки примостились поудобней рядышком и запели. Вся балка заполнилась украинским фольклором, пару песен со всеми спел и сам Бандурин. Среди девичьей а-капеллы пробивался приятным тембром и его мужской басок.  Тут же он устроил рогалики для казанка и развёл костёр. Видели, как он отъехал на мотоцикле поодаль и там рыл яму, –  забивал штыри, а потом навешивал  на них брезент. Мария всем разъяснила, что папка «штаб» соорудил — кому захочется «подумать» –  туда!
Потом он, Оксана и Леся отошли. Они стали искать у самого дна балки проволочными дугами подземный ручей. Вскоре Леся определила, что ручей есть, но чуть в стороне, на пригорке.
Больше всех радовался сам Бандурин. Он весело живописал маме Марии о тех перспективах, которые откроются всем, если будет вода. А старые казаки рассказывали, что в балке был родник... Мама  Мария с улыбкой ему напомнила известную украинскую поговорку - « дурень думкою багатіє!”
Её «рідненький та коханий Олекса” тут же нахмурил и свёл к переносице чёрные «брежневские» брови и ушёл рыть колодец.  Слова её подстегнули его до ратного труда, утроили и без того богатырские силы.
Он разметил все как надо — и даже для дубового сруба учёл зазор. Снял рубаху, чтоб не пропахла потом, помахал могучими руками для разминки, и начал копать... Одел рукавицы, чтоб не выросли на ладонях мозоли: «Як буде гладити цікаві міста у своеї коханої опісля?”
Чёрную землицу кидал подальше и в сторону — она пригодиться для цветника вокруг колодца...  Третий слой составила одна глина — плотная, чистая, без примеси камней и природной гальки... «Рудая» по цвету, маслянистая на ощупь, вполне могла быть пригодной для побелки и строительства. Колодец получался на вид ровный, гладкий, прочный в глубине...
Но водой и «не пахне...»
До обеда  Бандурин ездил на мотоцикле до своего дружка узнать, готовый ли дубовый сруб... Готовые — три кольца. Каждое из трёх слоёв. Оказывается — Мария удивилась! –  всё давно заказано... После обеда привезут.
Куриный суп в объёмистом казанке получился на славу. Просили все добавку. Леся, правда, пила бульончик. Мария приглашала есть без стеснения, и чтоб не осталось. Меньшей самой Кате она приговаривала:
-Їж, Катю! Ні за що не переживай! Татко он уже новий штаб строїть — буде де думати... –  от сытости, весёлого настрою мамы Марии, было всем  безгранично радостно. Хмурился только Бандурин, глядел на свою жену незлобиво и нежно, шептал ей на ушко, щекоча дыханием: «ой прийдеться тобі  нічкою темною трудитись за  прощеньє переді мною -   ой прийдеться!»
               
 «Невиразистий та неказистий” грузовик довоенного выпуска появился по  времени — на нём помещались нужные кольца для будущего колодца и двое крепышей-гренадеров  в помощники. Митя и Саша прибыли добровольцами, чему больше всех была рада Оксана. Она скормила им остаток в казанке обеда, перебинтовала  ладони, чтоб не натёрли мозоли и только потом отпустила трудиться землекопами. Митя не сводил с Оксаны глаз. Ему хотелось с ней говорить подольше, но работа не позволяла. Втроём они углубились в рост Бандурина и стали опускать туда кольца — мог произойти оползень, от неожиданности лучше поберечься.
Друг уехал изготовить ещё тройку колец — чтоб  надёжно.
 Глину вытаскивали ведром,  исследовали на ощупь — нет, влажность не менялась. Дело подходило к вечеру, у землекопов  боевой настрой падал. Бандурин корил себя, что уступил Лесе и начал рыть на пригорке. Вода, должно быть, в низине балки. Но Леся проверяла  многократно изогнутыми проволочками –   как лакмусовый индикатор, они неизменно указывали, что «джерело» –  родник –  был там. Привезли дубовые кольца — целых шесть, из всего наличного дуба, чтоб не мелочиться. Сразу установили их на место. Леся  всем показывала, что вода совсем близко. Она от нетерпения аж подпрыгивала — её дуги вели себя несравнимо активно. Внутренне ей верили — так хотелось, чтоб было это правдой — но внешне крутили носами, чтоб не прослыть простаками. Один только Саша, который пришёл с Митей, шепнул Лесе, что он ей верит — вода будет! Она его зауважала, втихую наградила поцелуем, и начала поближе тереться об него, как обалделая рыба на нересте. Он, однако же, быстро оценил ситуацию, разъяснил глуповатой немой, что у него невеста. Он на побывке дома и что служить ему осталось  всего-то пол года...
Тучкой не весёлости  похмурнело её лисье личико, В другой миг она снова уже с ухмылкой до ушей — ждёт не дождётся из-под земли воды святой, которой и сама она в вере своей укрепится! В
том, что  может на земле праведной быть не лишней, а, напротив, очень  даже полезной для жизни.
Бандурин распорядился привязать к верёвке Сашу — он служивый, натренированный до стали в мышцах, да и возрастом не пацан –  а двум дебелым страховать её за концы на случай чего. Таких тоже сам отобрал. Начали рыть вглубь без какой-либо опаски. И тут шарабахнуло! Саша то ли сам из колодца выскочил, то ли водяной поток его вынес — он толком вспомнить не может. Знает только, что находился в общем потоке жидкого и его  настоящий солёненький ручеёк от чрезмерного страха. И рассказывать об этом не стыдится.
 Родник будто был полонён в вечную тесноту некой злой силой, и только теперь рванулся к свободе. Высоко, звонко, непрерывно.
Радости переполняли вечернюю балку, –  не говорили, а кричали, никто друг друга не слушал. Вокруг на взгорке выстроились несчитанным числом авто, чтоб светить на прибывающую в балку воду, в которой уже плескались любители процедур. В одежде, обуви, с бутылками и рюмками, горланили песни...
Бандурин с семьёй восседали на мотоцикле, блестели глазами, стукали по лбу Лесю и совали ей в ладошки конфеты.
 Бандурин переговаривался с дружком, –  обсуждали тот факт, что так грамотно получилось. Что удачно использовали дуб и полностью, – тот, который не всплывает и не гниёт в воде... Что вполне обоснованны размеры колодца; что Леся чем-то владеет от Бога; что арык от родника образует пусть теперь озеро...  Достаточно у него поставить рассекающую поливалку –  и выращивай  овощи...
Первым делом решили колодец довести до ума и освятить. Отец Алексий был согласный на всё хоть сейчас... Его глаза блестели уже не только от земной влаги. Но все прегрешения заранее и всем были прощены — день такой!
               
Новое веяние о выборе директора школы на педсовете Андрей Николаевичу  представилось свежим, злободневным. А что? В этом есть какой-то смысл, особенно когда за дело берётся общественность. А шефство осуществляет прогрессивно мыслящий директор совхоза. Такой как Кремлёв.
Однако вездесущая Пелагея вернулась с разведки боем опечалена.
– Нет перспектив в нашем деле. Нет! Никаких! –  она грустно усмехнулась и покачала седовласой головой. Донкихот Ламанческий был прав — он боролся с ветряными мельницами для себя. Видел в этом какой-то только ему понятный смысл. Хотя смысла не было! Ему казалось, что так он живёт не зря! –  она задыхалась от возмущения –  А я не хочу терять попусту и минуты моей жизни. « Зачем?  Ради чего? Зазря? Просто так?»
Превозмогая расстройство , она чудным по красоте голосом говорила как на репетиции у Станиславского:
– И вы, Андрей Николаевич, жалейте себя! Только за несколько недель ваша жизнь  уже несколько раз подвергалась смертельной опасности...  Вы живы — только случайно! О! Сколько сволочной мрази замахивается на неё! У вас мама! Вы гордый и талантливый... Ради чего вы рискуете?...В    рядовой сельской степной школе на хуторе Дальний...
Она ковырнула тонким пальцем пулевое отверстие в настольной лампе и молча прослезилась.
 Андрей Николаевич по-режиссёрски оценил эту деталь — тут без слезы нельзя! –  и сознался актёру Полине, что потрясён её даром трагической актрисы...
Она рассмеялась сквозь слёзы, махнула на него рукой и укоризненно заметила:
– Насмехаетесь над провинциалкой! Она, мол, и настоящего театра не
видела! Столичного, тем более... –   уселась на венский стул, разом смахнула с себя всю «чертовщину»:
– Давайте ваш байховый и конфеты!  –  и совсем тихо, может, чтоб через пулевые отверстия в окне не было слышно на улице речи, — живут по двойной морали без стыда и совести — все исключительно! Стяжатели, казнокрады!
Андрей Николаевич открыл бутылку сухого полусладкого. В букете  из аромата чая,  да настоящего горького шоколада, прибавился тонкой струйкой, как дыхание птицы, аромат виноградного вина...
– Давайте выпьем за всё хорошее! Нам ли до печали!?

Евдоха на второй день, не встречаясь глазами, доложила коротко. Кирок в «предварилке» –  того! — сердечная недостаточность от перепития!
Видно, кокнули! Тесей сбежал. Откупился. Теперь жди сюрпризов. Двое насильников на жертвах женятся. Те, дурехи, согласны. Сват Лопуха оплатил за лес в контору совхоза –  он,видите-ли, раньше  просто не знал, что оно воровано! Про Лопуха –  надо  в свидетели тех, кто свечку держал... Что в школе не училась — пустое! Таких по степи шастает человек тридцать только в нашем Прикубанском... Не считая  цыган...
–  У меня есть  первач классный! Картошка варёная! Может того? Да в школу не пойдём!
– Пардон, мадам! У меня кружки сейчас вечером...
–  За что не люблю вашу шкрабскую суть — ни денег, ни возможностей... –  она остановилась, будто вспомнила, –  Кремлёва-то турнуть хотят! Как интересно! Он вместе с ними всеми пил, а незаметно кандидатскую состряпал и защитил! Дом  в краевой столице построил за счёт совхоза! Обиделись, видите ли! Как он мог!? Как успел!? В обком, где их с удовлетворением поняли...
Ушла с голословной заботой, –  с кем бы выпить?

Великий просветитель-гуманист Николай Добролюбов звучно призвал не только современников, но и будущих учителей: « Нет лучшей дороги — иди в педагоги!» И шли! На ниве просвещения — этом  неблагодарном поприще! –  сжигали  до золы недюжинные мозги,  всю искрометную душу, саму свою жизнь... Героическое подвижничество возведённое в норму хитрыми от чиновничества, цвело пышным бескомпромиссным пожертвованием под девизом «если не мы, то кто?» Вешали хвалебные ярлыки - «шахтёры», «землекопы», «инженеры человеческих душ»… Платили копейки...
  Государственное дело — наполнить субъекта чувством высокого долга, потребностью нести тяжелейшую ношу ответственности перед родителями, детьми. Жить впроголодь, кормиться обещаниями...
Друг Андрея Николаевича — намного старше и мудрей его, как сам полагал, –  всем известный в городе прозвищем Цветик — по философски рассматривал это явление. Статус учителя не высок, но всё-таки есть... Приписанный к интеллигенции, он дорожил тем, что имеет... Остальное — дело собственной мозговой наработки...  Кто торгует книгами,«макулатурой» – подписными изданиями... Вполне прибыльное и безобидное дело, если с умом и не спешно...
Его постоянной заботой стал завод краски. Такой в городе есть, –  вполне рентабельное предприятие. Он скупал всё у несунов. Не жилился, но и не сорил копейкой... Главное — быть на месте вовремя! Когда есть уже краденное, и горит желание внутри синим огнём – «промедление смерти подобно!» Привыкают к постоянству,  считают «своим», любят за «работу без капанья на мозги» –  ночь ли, день ли... Принёс — и «окей»
На заводе РТИ есть японские красители... Все резины, от детских шариков до презервативов, ними окрашивают... Дорогие, с ума сойти! Но щепотка такого монстра превратит тонну цинковых белил в сказку.... Что-то от флуоресцирующих... Для глаз — услада! Покупатели — застройщики... Прирастают в запросах, дороговато –  но что поделаешь... Ни крупинки — всё добросовестно перетереть в электро-краско-тёрке. Масло.
Он купил себе по случаю инвалидский трёхколёсный мотоцикл, –  даже с тентом от дождя. Рядился усатым стариком, чтоб не узнавали родители, ученики, коллеги …Ставил два бидона готовой продукции и мчался неторопливо на окраины, где росли коттеджи работников пищепрома... Милиция от такого вообще отворачивалась... Кстати, о блюстителях. Дружбаны-участковые начали по-свински подкапывать... Пришлось поставить на оклад –  сто рублей в месяц каждому...  У них зарплата такая.
Прирост в деньгах, –  купил добротную двушку с удобствами в центре города. Каждый сезон на море. За учебной педнагрузкой – часами –  не бегает. Лишних не надо.
От женщин отбоя нет. Правда, шалавые. К одной прирос   напрочь. Уж такое колоритное и  сексуально-аппетитное тело — неоторвёшься! По пять раз за ночь — не вынимая! Всё — думал жениться. Хоп –  приворовывает! У него гребёт. Куда не спрячет –  найдёт. Определил место — большие купюры трубочкой заталкивал в патроны  охотничьего ружья двенадцатого калибра... Не нашла, не догадалась....    Ушла от него с обидой, плакала –  что жлоб он. Наташка-пташка от него улетела! Разочаровала! Он тоже плакал — от радости...
Свой завод прикрыл собственной властью. Верёвка вьётся — конец найдётся. Да и  основательный запас поднакопил...  Теперь огородничает. Поёт на гитаре, и неплохо, собственные песни:
...Разметал шаги по свету,
Нынче здесь, а завтра там...
Мне обидно за планету,
О такой ли я мечтал?
               
Иван Степаныч учитель труда. Резчик по дереву. Все коряги с болот и песка ребята вытаскивают и несут в мастерскую. Степаныч толк знает. Или себе оставит, или подскажет, что с нею делать дальше. Научит доводить определённую композицию до сказочной красоты, до сногсшибательного блеска –  все пацаны дарят мамам и девчонкам на праздники оригинальные —  неповторимые по сюжету — свои поделки. Только не ленись! Между братией  и Степанычем взаимное уважение и симпатия. Если не большее... После войны — безотцовщина, в наши дни — моральная деградация... Пацаны тянутся к мужикам, личностям,  особам сильным –  духом и телом... До двух метров ростом, более ста тридцати весом, он  всегда подтянут и весел:
– Не курите! А то на меня походить будете... –  он незлобиво шутит, а они



понимают — за мастерскую  переживает, чтоб не сгорела!
Пацанам смешно!
Он уважал каждого, знал поимённо. Защищал от наговора, другой какой-либо несправедливости. По домам за этим ходил — беседовать. Безотцовщина дрючила, отнимала минуты радости. Особенно если поклёп, враньё по злобе... Доброе слово в защиту вышибало благодарную слезу, разворачивало заблудшего отрока на праведную тропу...
На безлюдном перекрёстке мамы ловили Степаныча за рукав, –  подальше от чужих глаз и шпионского слуха, –  делились потаённым, упрашивали за своих непутёвых:
–  Помоги стать на путь праведный! Заблудшие они...

Иван Степаныч для обретения духовной и финансовой независимости всё личное время посвящал розам. На этой благодатной стезе он достиг многого. Научился выводить новые  сорта. Освоил тонкое искусство «управления розой» –  это умение повелевать её размерами, формой, окраской, запахом...  Научил и других языку роз, непременно вешал на неё фантики, которые доносили потаённый смысл избраннице. Розы бордовые, например, говорили: «Вы настолько красивы, что не осознаёте это» Старались приобрести  цветы у него, что означало —  смысл их дивной речи многие постигали... 
Он дошёл на этой стезе до глубинных слоёв чародейства с прекрасным, где выводятся новые сорта, рождаются, как по мановению высших сил, и неведомые досель цвета, и причудливые формы, и способность расцветать в суровых, не свойственных им условиях и зим, и жары...
Пресловутая потребность учительской судьбы подвигла его заняться этим — нужны были деньги. В семье подрастали черенки особой породы — сестрички-двойняшки!Теперь, –  очень скоро и незаметно со временем, –  приобрели всю прелесть раскрывшихся бутонов.  Уже многие глаза от них не могли отвернуть...  Особенно молодые, искрящиеся романтическим смыслом, юношеским максимализмом...
Иван Степаныч распираем внутренней гордостью! Придумал всё сам.
Срежиссировал и осуществил постановку прозаической в общем-то саги под названием «жизнь –   судьба»
Деньги от продажи роз клал в старинную вычурную вазочку. Оттуда их девочки брали сами. Сколько и зачем — их дело! Так всю жизнь. Сначала денег было мало, потом их стало много. Принцип оставался всегда один — они финансово независимые. Попусту, однако же, не тратят.
–  Они не голодные на презренные гроши! Перед ними чурка с деньгами — просто пустое место...
Человеку всегда чего-то не хватает. Кому ласки, слова доброго... Кому денег на потребу...
Жили в частном доме — пятистенка с печкой каменкой. Правда, все удобства в доме были...  Двор с оранжереей, всегда в цветах. Вечная любовь семьи –  нестареющий Шарик.
Одноклассник сестёр как-то «на полосовал» тайно у их оранжерее цветов для своей мамы – приобрести денег не имел! Шарик его пропустил молча во двор, а потом – при разборке –  отвёл девочек прямо к нему в дом, хотя раньше даже на том краю села не был...
 Белым одуванчиком на дубовой скамейке их бабушка. В паре с Шариком, они всегда заняты наведением   домашнего лада.
Мамы у них не было — умерла при их рождении. Кстати, её звали Розой. Очень  часто на старинное городское кладбище они носили ей на могилу красные и фиолетовые розы. Что  было символом любви...
Но речь, собственно, об учителе. Его несправедливой на земле бедности. Необходимости добывать хлеб насущный другими путями и способами, порой не всегда праведными и законными. Не всем сходило это с рук. Учительницу посадили за шитьё на машинке ночью. Своё дитя в детдом. Чья справедливость тогда восторжествовала? Посмотреть бы ему в глаза? Государство по бессовестному эксплуатировало их простоту и бессеребренность, врало и обещало. Взобравшись на вершину власти,  её ставленники тут же, как дауны, теряли способность припоминать...
Новые чиновничьи лица — новые песни о светлом будущем...
Но вот выпал учителю, –  одному из них, –  каштан на ладонь. Жжёт живую плоть, а выбросить жалко...  Как он им распорядится, –  что придумает парная его голова с кипящими мозгами?


               

Анна Григорьевна на правах завуча подошла к Андрей Николаевичу с особо ответственной просьбой — вести уроки труда в 5-6 классах. Учитель заболел — там большие сложности. Возможно на долго — до конца года. Испытывающий –  сначала умоляющий, а потом испепеляющий –  взгляд из её неистовой души на Андрей Николаевича воздействия не имел и переворота в нём не произвёл.
 Ссылки на отсутствие всякой профессиональной подготовки действия не возымели и на завуча. Валится учебный процесс. Он же не перегружен. Он мужчина! Рыцарь! Защитник!
Положение в действительности оказалось пострашнее предполагаемого. Как работал предшественник — история умалчивает! Но элементарное отсутствие обычного инструмента могло вывести из равновесия  кого угодно. Несколько ножовок, разнокалиберных молотков и топориков — всё наличное богатство  кустарного королевства.  В классе по 24 ученика. Мозговая атака длилась не долго — обнаружилось катастрофическое усыхание мозга! Что опасно  и вредно в принципе! В наработке — как итог! –  всплыли две версии. Первая. Закупить срочно всё необходимое  за счёт совхоза. Вторая. По новаторски вычленить из всех существующих нестандартную методу...
К первой версии были рекрутированы  завуч ( на телефоне) Анна Григорьевна  и (пешим ходом до совхоза) завхоз Валентина Ивановна. Ко второй  –  кардинальной — пришлось подходить нетрадиционно самому. Лучшая метода — весёлые старты.  Причиной догадки послужило наличие  трёх ящиков с гвоздями. Как и кто приволок их сюда — неизвестно. Это благие проделки, вероятно, родителей.  Гвозди давно были невостребованны. Но сохранились отлично!
 Две команды забивали гвозди в пеньки. По времени. Кто  больше. Дело не хитрое! Для кого!? Малые ремесленники порой не получали молоток и гвоздик никогда в своей недолгой жизни. Дождались. Свершилось. Сколько неподдельной радости проявлялось в желании сделать и быстрей и лучше. Но! Приходили помощниками старшеклассники... У них тоже испытание на взрослость, мудрость и зрелость. Как бережно и терпеливо они опекали малышей! Это особенно было заметно, когда учились забивать малые гвозди в тонкие и узкие дощечки. Не расколоть дощечку! Для этого надо было поставить гвоздик на шляпку и затупить  его остриё молотком. Только так!
- Марцилина! Мне очень больно! –  громко плакал  навзрыд маленький шестиклассник когда  по пальцу попадал молотком. Из глаз брызгали настоящие слёзы, а старшая его сестра — его неизменная «няня Марина»   –  была в это время вовсе не в мастерской, и совсем не рядом... «Марцилина» –  её «дразнилка» придумана им. Палец проходил со своей болью и малец вновь стучал молотком...
 Случались  курьёзы посложней и поинтересней. Однажды пятиклассник Вадя от усердия над гвоздями отдал дань бабушкиным блинам громогласным пуком в напряжённой рабочей тишине. Все застыли в неподвижности, как по команде «замри». Андрей Николаевич постарался не только проявить свою энциклопедическую осведомлённость, но и по-доброму разрядить сложную обстановку:
– Такие случаи древние греки относили к делам небесным!
– Точно! Звуки издаваемые Вадиком — грому подобны! –  прокомментировал случай остроумный его друг Вова. Все радостно посмеялись, Вадиму присвоили имя Гром Небесный... Но история неожиданно получила продолжение. На уроке в том же классе Андрей Николаевич встретил под верстаком плачущего Коленьку. Вовочка и тут прославился абсолютной осведомлённостью. Оказывается, Коленька хотел повторить подвиг Вадима, поднатужился над «делами небесными», но перестарался и получился явный конфуз — вместо грома прозвучала какофония. Осложнение –  сопровождалась она обильной подливой. Смеха было много, но и хлопот  тоже — пришлось в срочности доставить к пострадавшему его спасительницу бабушку...
Пилить палочки ножовками обучались по той же соревновательной методике. Уяснили конкретную цель — напилить  кругляшек из деревьев разных пород в  личные мешочки, занумеровать каждую  из них, а потом доставать по одной, как в лото, и отгадывать, что за дерево. Игра, но очень познавательная. Появились непревзойдённые знатоки, своеобразные чемпионы. Двадцать, двадцать пять названий — не меньше. Распознавать  по присущим признакам породу, уметь  доказательно рассказать о ней — стало престижно.
Мешочки запестрели оригинальными яркими вышивками из не линяющих ниток мулине.


Совхоз закупил очень много  инструмента — появились кружки по выжиганию и выпиливанию. С детьми просиживали отцы и мамы.
               
Ксения Голубь потеряла покой и сон. Накатила  на неё тёмным покрывалом скользкая и холодная ипохондрия, выбила из привычного студенческого русла, распластала на непривлекательной жёсткой койке в общежитии синюшным полутрупом. Безропотно, бездумно, безответственно она находится бесконечно долго. Не ощущая каких-либо потребностей к окружающей жизни, –   думать и есть, –  и того ей не хотелось...
Причиной всему ангел Лёшенька.
Сколько помнит себя, всё мечтала о таком. Да! Именно! Образ большого и сильного, красивого и весёлого маячил перед глазами — среди лесных ветвей, людской толпы, «самый добрый» –  маячил, но не встречался. Желанным, эфемерным облаком исчезал тот без следа на пустынных просторах городских улиц, степных травянистых беспредельных разливах. И не было шрамиков — «на сердце морщин не бывает!» –  копилки для ссадин.
Впервые она угодила в чувственный омут! Сердечную круговерть! Оказавшейся взбодрившейся агонией!
Ангел Лёшенька — убийца, палач, киллер....
Хозяин окровавленной плахи...

Подружка по институту рассказывает:
–  Если Бог услышит, что у тебя плохая жизнь, он скажет: «Она ещё не знает какая жизнь плохая!..» Захочет показать...
–  Если он услышит, что ты живёшь  хорошо, он скажет: « Она ещё не знает, что значит жить хорошо! Захочет показать...
 Но искусственно возродить оптимизм не получалось. Забили тревогу — любовь, это болезнь...  Как лечить? Их кумир, их расцветшая повседневная красавица и симпатия Ксения из-за неё — привередливой этой любви — заболела!
 Изучили всё про Алексея. Утешительного мало. Избалованный нарцисс с криминальным уклоном.
Пришёл проведать её товарищ по курсу. Подружки нашептали в заинтересованные ушки. Они знали, что он к ней неравнодушный, –  с первого курса он наводил романтические мосты к её неприступной цитадели.
Строил разные — каменные и деревянные, ледяные и воздушные, реальные и эфемерные — но сердечный фаэтон ближе километра от заведомой цели не становился.
 Он писал стихи от которых кое-кто шалел и визжал в восторге, но ни одно слово из его сокровенного её не царапнуло, –  даже невзначай не тронуло.
Он ревновал, и в той испепеляющей ревности сам себя угнетал, корил, и унижал  до изнеможения. Кидался в дубовые костры –  безжалостное, неоспоримо высокое пламя любви чужой! –  чтоб воспламенить у других чувства и страсти в себе,.. Но, оказывалось, там тлел курай или высохшие на солнце кизеки.
А в чувствах, что они могли зажечь?!
Оставил сочинительство, чуть не пустился в запой, но воли хватило вынырнуть из порочного омута — жизнь наполнил сильными и свежими впечатлениями из мира спорта, кино, музыки...  Общением среди людей, –  в том числе и женщинами, –  не пренебрегал. Слушал, изучал, присматривался... Находил «постельных» подружек по случаю, при горячей обоюдной нужде разогнать гормоны...
О ней решил не вспоминать. Но каждый раз — как грешный и кровавый преступник — тянулся к месту злодеяния. И теперь, –  догадывался, что подстава, что нарочно, –  удержаться не смог.
Олег — так его звали — застал  пассию своего сердца разбитой. Он устыдился, что внутренне обрадовался её безутешному и печальному состоянию. Но это было!  Он подумал, что справедливо, когда достаётся всем поделом... Ещё промелькнуло подозрение, что у него самого ничего уже нет — раз нет сострадания к ней... «Всё прошло, как с белых яблонь дым...» –  так он себя тешил. Интуитивно, без всякого предварительного осмысления, ему показалось,  что таких надо бить. Безжалостно! Словами! Розгами! Батогами. До крови! Только так и этим их можно спасти... От сумасшествия! Суицида...
– Великие, тем и великие, что угадывают в вас истинную сущность — дрянную, похотливую кошку...  Достаточно смазливой морды местного
проханже или проститута — нате вам! Любовь до умопомрачения! 
 Олег повёл сразу же опустошительное наступление на и так уже порушенные ряды неприятеля — мамы не жалко! Вся родня — отойдите в сторону! Без слащавой образины подонка я жизни не чаю!
Он постоял, вглядываясь в её исхудалое мученическое лицо — прекрасное и дорогое ему до каждой родинки, каждой страдальческой чёрточки, каждой милой тучки печали на гладком высоком лбу... И грусти в потухших усталых  глазах.
 «Всё про себя она думает, –  так полагал он, –  ему, страдальцу такому же нигде и ничего не светит»
– Мне твою маму жалко... –  он стукнул дверью и направился прочь. Её подружка уцепилась за рукав:
– Ну что?
– Туземцы таких кидали в болото, а через три дня вытаскивали! Говорят, что похоть у них проходила... Излечивались!


               
Бандурин  Олекса по натуре очень продуманный и осторожный  «хлопец». Про него не зря говорят: «Хитрый как лисица, злой как собака» Но это очень отдалённая оценка. Сам про себя он мог сказать не меньше дюжины всяких  заумных изречений, которыми народ нарекал таких как он. Но больше всего ему нравилось — «сподобилось» — то, где без особых витиеватых премудростей указывалось, что один такой украинец десяток евреев стоит... Что правда, то правда! Внутри себя соглашался с этим, улыбался себе любимому, хотя личной своей заслуги не видел — всё наследственное, родовой тропой приходящее...
Подземный родник перевернул его представления о жизни человека на земле, –  не лишил его сна и покоя, но заставил глубоко задуматься о дальнейшем. Перво-наперво он припомнил, что « под лежачий камень вода не течёт...» и что «языком муки не намолоть...» Стал действовать. Дома среди своих провёл «политинформацию» про уникальную
особенность Леси. Лучше всего, чтоб её называли Катериной. А чтоб не путать с  уже имеющейся кашоедкой Катей, добавлять слово Вторая. Итак, для конспирации, у них есть Катерина Вторая.
Особый режим на домашней их территории запрещал ей находиться одной, уходить куда-либо, заводить разговоры с чужим, а, тем более, дружбу...
Как только это было провозглашено, то Леси этого запретного и захотелось — бежать  бешеной собакой по хутору от избытка свободы, как было всегда раньше, «чесать» языком с кем-ни-попади, задевать «пацанов»  и подбивать их на « греховность»…   Ещё захотелось, чтоб её похитил навсегда чеченец. Ну, не Тесей конечно, а другой и лишил её навечно свободы... «Хочу замуж!» – это и есть у женщины на её хитром лисьем языке, чтоб лишили её свободы... Суть, природа её такая!
Схитрила  мудрая государыня благородного семейства. Посмотрела на Лесю повнимательней и заключила, что ей у них плохо.
« От добра  добра  не ищут!»  А она ищет. Значит, у них она добра не видит. Пусть тогда идёт куда хочет, и делает, что хочет...
 Про них, про Бандуриных, совсем пусть забудет.
 Где называли её Катериной Второй...
Где учили разговаривать и петь  подрезанным языком...  Возили исправлять косноязычие к логопеду.
 Где учат читать и писать безвозмездно.
Где «тато» совершенствует открытый им в ней дар —  находить всё тайное в земле... 
И родниковую воду!
Леся сразу же как-то «скисла»
И  творить что-то своё, вопреки семейному укладу, тоже «расхотелось»
Все — и она в том числе — забыли про тяжёлый утренний разговор, стали жить по-прежнему непринуждённо и легко, в заботе и внимании друг к другу...
Старший Бандурин договорился о встрече с директором совхоза Кремлёвым.  Они были не друзья, но очень близкие по миропониманию и ощущению  сегодняшних реалий. Где и когда они так сблизились, никто вразумительно пояснить не мог. Но не пренебрегали редкой возможностью поговорить по душам.
–  Землю в десяток га застолби за собою через сельсовет. Пруд и огород доведём до кондиции. Поможем! Поставим три дождевые с подводом для полива овощей. Все  населённые потянутся сюда за продукцией... Безводье...   Надо бы овощехранилище построить... В населённых зонах ларьки овощные откроем...
Пили «злодейку с наклейкой», говорили о насущных делах, и просто  «о том, о сём....»
- В сій криниці джерельна вода, а не зашкурна! –  хвастал Бандурин перед директором совхоза и обещал, что ещё десяток таких — с сильным дебетом — ручьёв постарается отыскать... – Велика вода буде! Побачиш!…. –  он горячился, размахивал руками. –  По воді писано –  так мислиш? –  смеялся своему каламбуру, подливал нескончаемо водку, радовался первым вестям на удачу. Кремлёв  в конце встречи поделился потаённым:
– Меня вскоре турнут из совхоза! Так что поторапливайся...
– За що?
– Чтоб гоголем не ходил!
– Щоб фертом не ходив!? За це гонят?!

Балка и без других официальных документов получила название Бандуринской. А когда она была зарегистрирована в приходной  реестровой книге по сельсовету на его имя, сомнений не осталось, что это навечно. Семейство теперь в полном составе и днями, и ночами пропадает в той уникальной нише. Дети радуются пруду. Взрослые размечают землю на природном ландшафте, наносят на карту новые точки, где –  наверное –  существуют родниковые разломы. Некоторые решили откопать — к удивлению, нашли  вполне приемлемые для эксплуатации. Напор струи не так сильный, но дебет воды приемлемый. Кидают бетонные кольца, ставят глубинные  ветряные насосы,
используют воду для скота и овец. Новшество пришлось совхозникам по душе, Кремнёв обещал оплатить Бандурину и Лесе  те родники, где есть вода, за геологические изыскания (разведку) при её поисках.
Бандурин приобрёл дорогой, но очень нужный  японский прибор — найденные родники он запоминает и привязывает к спутнику.  Всегда можно найти при желании. Джипиэс, Rino-256...  –  так  два щенка стали называться только сейчас: Джипиэсик и Рино!  Они нашлись у скромницы сучки, – та хранила их тайно за старым дровником, а им недели три от роду... Гавкать собираются!. Их забавные клубочки катают все дети с улицы... От девчонок им – сущая правда – достаются услуги парикмахера  и заботливых нянь... Их маме сучке  Сильвине повычесали до блеска шерсть и даже банты повязали...
Одно из воскресений посвятили освящению  первого колодца. Пришло много народу из ближних и дальних поселений. Машины, мотоциклы, кони, да и пеша...
Празднично разодетые, с нужными хуреньгами в руках, звучными молитвами да песнями на  устах.
 Батюшка Алексий был в ударе. У него певческий голос окреп и обновился. Он доказывал, что и тропа ведущая к колодцу не менее важна, чем и  сам источник.  Тропу мостили булыжником и сланцевым камнем, расщелины засыпали песком. Пели потом украинские   и казацкие песни, играли  на гармониках и балалайках музыканты-самоучки, выкручивали  гопак и трепак.... Ели принесённую из дому снедь, пили свекольную самогонку, угощали детей бубликами, петушками, конфетами...  Все на здравом и весёлом взлёте, подымали тосты за Бандурина и Лесю... 
Она с  коляски на  мотоцикле громко вещала:
– Люди! Это я, Леся!
Приодета в  осеннее приталенное платье бордо, в красных туфлях на высоком каблуке, с распущенной лисьей косой — она эффектно смотрелась на праздничном шоу кутерьмы и бедлама. Ей хлопали в ладоши, кричали поздравления... Чтоб показать отсутствие косноязычия, она спела куплет из «Калины красной»…. Голосок сильный, поставлен, с особым бархатистым тембром. Актриса! На дурочку совсем не похожа...
Чтоб её удивить, земляк Бандурина, молодой хохол, «выкидывал кренделя, та выкручивал колина»:
– Дивіться, який я дурний! Дивіться, що я роблю! – и разбегался по доске-кладке, конец которой оканчивался высоко и далеко над водой, делал сальто или что другое, и падал в воду под истошный рёв распаренной толпы. Выплывал. Отряхивался брызгами и дрожью, как шелудивый пёс. Вскоре повторялось всё сначала.
–  Досить! Було, та за водою пішло! Так може бути!  Досить!  –  кричал раскрасневшийся Бандурин, сам желая, чтоб тот «дурень» лучше бы «втюрівся» в Лесю, чим утопився...  Вода то холодная уже!
А вариант с любовью ему особо по нраву  –    не век же за пройдохой им ходить.
–  У неї в венах блуд, а не кров! Чи рано,чи пізно — він взиграе.  Така и в Африці така! –   он шептал на ухо  «своїй дружині» и улыбался, чтоб думали, мол, комплименты. –   Нам  же треба, щоб все життя їй охороняв той дурень...

Степь  дышала  осеней прохладой, но по прогнозу ни большого заморозка, ни снежной карусели не предвиделось. Бандурин решил исследовать земли соседнего района. По наводке Кремнёва, он встречался с директором  близ лежащего совхоза, чтоб определить его «болевые» точки.
–  Оплата после результата!  –  говорил директор весело и беспечно — Получишь за всё — вот столько! Это расчёт нашего планового отдела.
–  Полагаю, премію в двадцать пять процентів треба!  –   загнул своё Бандурин.
–  Четверть в премию! Не много ли? –  и сам покатился от задорного смеха. Он был казак,  – по всему видно – жилистый, энергичный,  с крепкими большими зубами и любил их выставлять на показ. Что-то проскальзывало в нём от цыган, от Сличенко — в озорстве лучезарных  глаз, манере размахивать руками. –  Мне тут не так давно предлагали дожди оплатить. Я воздержался. Послал их подальше — в Калмыкию!
И вашей воды в тех болевых точках, что мы отметили, и в помине нет... Я в этом уверен. Но! Как договорились! Ищите! А теперь не будем терять время, –  отбирать его друг у друга...

Втроём — Бандурин, Леся, хохол Мыкола –  на мотоцикле  уехали в степь на поиски воды. Предстояло сперва обследовать глубокую балку — ландшафт нескончаемых сопок измельчённого сланца, слезящихся солончаков, высокой разнообразной растительности и мелкой лишайниковой тирсы. Овцам тут благодать, но воды нет. Достаточно было бы одной скважины, но бурить её бессмысленно –  по самым достоверным геологическим показаниям на глубинах больше ста метров водоносных пластов нет.
У Бандурина своя правда — на авось! Решили, что Леся пройдёт с проволочками по  крестоносной букве «Х». Она долго не думала. Схватила проволочки и пошла по воображаемой линии — медленно и внимательно, выстраивая все свои ощущения в единую связку: земля –  Леся  –  проволочки...
Не было каких-то предварительных знаков и  симптомов — просто проволочки энергично сомкнулись, потом отсоединились и стали колебаться друг к другу. Только в одном месте.
Характер их движения не менялся при повторении эксперимента — возобновлялось всё до пылинки, до миллиметра. Ходили долго, до усталости, удалялись от балки  в степь, но новых результатов не было. Леся предположила, что энергия взаимодействия проволочек сродни её первой находке. Она всем своим существом и навсегда впитала те ощущения! Это радовало. Отметили точку камушком –  драконий глаз. Втайне от всех Бандурин «запомнил» координаты той точки  японским прибором «джипиэской» –  на спутнике. Завтра же тут проведут раскопку колодца. Не верилось самому себе — с первого раза попали в точку...
Уже дома Бандурин приостановил Мыколу поодаль и не очень дружелюбно ему сказал:
–  Якщо у тэбэ помислив жинитись на ній нема — остав дівку в покої! Ты пограїшся, та  й в кусти...  А їй до кінця життя одній кукуваты!
Мыкола завёлся не на шутку. Сначала обвинил земляка, что тот не в свое дело лезет. Что проявляет личный кобелиный интерес. Что девчонка с запашком, и не только –  вся казачья территория знает про её похотливую сущность...
Бандурин вырубил «надоїдлывый грамофон» левой снизу, –   ещё остался боксёрский навык бывшего чемпиона крейсера...
Всю ночь Бандурина донимали почечные колики — от каких-то овсяных настоев двинулся по мочеточнику камень. Спасение в горячей ванне. К
утру он позвал «поверженного» хохла, буркнул что-то вроде извинения, и поставил перед ним задачу:
– Проводить группу копачів до мітки. Лесю  взяти с собою. Тільки дивіться. Щоб було все до толку. Щоб кольца зразу везли с собою — всі три! Щоб...  –  и ещё с десяток всяких советов...
Хохол заверил, что он про все уже забыл... Что на Леси он жениться рад, хоть сейчас...  Что всё будет исполнено. Чтоб выздоравливал.
               
Землекопы — шестеро поджарых мускулистых мужчин — были люди бывалые, – трудолюбы и умельцы, –  имели семьи и их заботливо содержали. Обветренные не одним суховеем и покрыты бронзой и патиной степного загара, вырывшие не один десяток разноглубинных колодцев, –  недоумевали.  Умудрённые опытом и  искушённые здравым смыслом, они не представляли, что  в солончаковой сланцевой балке может быть вода. Но рыть приказано. Хотя день пропал. Артель — напрасный труд. Директор совхоза с оплатой не подведёт.
–  Как глубоко рыть! –  спрашивал бригадир. Все терпеливо ждали ответа. Как в детской игре «замри!»
– До джерельца! –  отвечал хохол, вероятно, в душе сам уже сомневаясь в удаче.

 Поддевали  киркой и ломами лепёшкообразный камень, относили подальше и выкладывали широкую дорогу к будущему колодцу. «Благими намерениями вымощен путь к храму!» –  цитировал религиозные писания один из рабочих. Все улыбались. Вскоре, на глубине двух метров, «благие намерения» кончились. Пошла «руда» глина, –  она слезилась едкой ропой, разъедала руки, особенно, если на них имелись ссадины или царапины. Пришлось применять резиновые варежки. Поставили первое бетонное кольцо, чтоб избежать оползня. Дальше пошла такая же по цвету глина, но особо  плотная. Доставали её вёдрами  на верёвке. Поставили второе кольцо, а вскоре и третье.
– Помнишь, как привязывали за пояс тогда  Сашу служивого? –  напомнила Леся своему хохлу, и тот сразу распорядился.  Научил, как нужно поступать дальше, соблюдая безопасность... Посмеиваясь, но безропотно повинуясь, рабочие привязали «нижнего» за пояс, и опускали его теперь на верёвках сверху страхуя.
«Бережёного бог бережёт!»  –  говорил всё тот-же их начётчик, под одобрительный смех бригады. А их бригадир подначивал хохла Мыколу:
– Вы и про премию договорились?
– Аякжеж! –  отвечал хохол с довольным видом. Никто же не примечал внутри его печальный холодок! –  Двадцать пять процентів!
 Все предосторожности были кстати! Взрыв из-под земли сопровождался глухим хлопком, шелестом воды, криком рабочего, ударами в отдалении кусков глиняного болота. Столб воды высотой метров десять светящимся гейзером застыл перед глазами онемевших людей. Снова детская игра «замри».
 Не будь страховки, человек мог улететь далеко и разбиться о камни. А так повезло! Его обследовали, вплоть до каждой дырки — особенно той, куда пришёлся первоначальный удар. Но всё в пределах нормы! Ничто не закупорено...
Вода бежала безостановочно, падала на камни с шумной ляпотой, текла вниз бурунами. Оцепенение прошло.  Все восторженно кричали, –  каждый своё, друг друга не слушая. Пили воду  с ладоней горстями, кружками,  баклажкой, бутылками, –  холодную до боли в зубах,  что означало её глубинное происхождение. Отмечали её отличный вкус, серебристость, дисцилированность. Пили водку — она всегда имелась про запас — запивали водой.
 Прихватив термос новоявленной влаги Леся и Мыкола заторопились домой.
– Все камни  с почек у него выскочат!  –  кричала она на ветер.
– Так! Промыим — так промыим! –  кричал он в поддержку.
Она и не заметила, как перескочил он на другую дорогу, как въехали они в самый глухой и удалённый массив осенней посадки, где в шуме и звоне бронзовой и медной листвы они потеряли ощущение реальности. Жаркие  и страстные поцелуи и объятия очень скоро разогрели их обоих до удушливой жары. Они сорвали с себя одежды и, оставаясь безумными в бесстыдной своей наготе, стали наслаждаться неистовой близостью. Вскоре устали, прикрывшись кое-как собственными мятыми
вещами сверху, безмятежно уснули.
День клонился к закату, множество коричневых теней распласталось на  поверхности безмолвной степи и только догорающее вечернее зарево пылало ещё  золотом, кровавыми протуберанцами, застывшим пламенем.
Холодок не пощадил их укутавшихся в обезличенные одежды, –  разбудил и отогнал от них сон здоровой  бодростью.  Они энергично оделись, Леси захотелось  даже что-то спеть, но  остановившийся неподалёку мотоцикл их насторожил и поверг в  молчание.
– Если что, мы прикинемся спящими... –  прошептал на ухо Леси Мыкола, а потом замолчал боясь выдать себя хоть какой-то неловкостью. Тишина по всей округе установилась звенящая. А голоса прибывших людей звучали чётко и громко, –  даже страшно становилось, как беспечно они выкладывали в слова то потаённое,о чём надо-бы молчать. Страшно и  от сознания, что люди никогда им не поверят, будто бы они  спали и не слышали их. Расстояние между ними большое, но всё  было  видно. Мыкола открыто рассматривал  людей. Двое вытащили из коляски третьего и поставили на ноги. Он занемел, вероятно от долгого нахождения в одной позе, не мог разогнуться. Ему помогли, кряхтя и ругаясь выровняли его, развязали руки, сорвали с лица скотч. Он задышал ртом часто и шумно, попросил воды.
– Ты рассказал про нас?  Только ты знал, где и кто тогда был, когда порешили Тетеря...  Они всё знали! Что я его бил ключом, что  я его закапывал...
Про него не сказали.... –  указывал пальцем на дружка и кричал русоволосый худосочный мужчина в лицо только что поднятого и поставленного на ноги  разогнутого виновного. –  Ты предал нашу кампанию! Только благодаря Тесею мы ещё живые!
Поднятый из коляски жадно пил воду из алюминиевой фляги, будто боялся, что её у него отберут, молчал, покачиваясь на всё ещё кривых
ногах.
–  Ты откупился не только предательством! Ты отдал все наши бабки! –
кричал русоволосый подступая всё ближе к уличённому виновнику, будто тот был глухой, –  тебе не жить за это! Расскажи, может это не так?
Третий их компаньон молча посматривал на дружков и постоянно находил себе работу — перекладывал что-то из коляски в рюкзаки, упаковывал сворачивая вещи в корзины, чистил и протирал инструмент, проверял документы, считал деньги...
Русоволосый не находил слов. Он устал от проливания потока гнева в лицо противника. Тогда отвернулся в сторону и долго и грязно матерился –  просто вникуда... Когда и от этого устал, то тоже замолчал, –  повесил на грудь голову и погрузился в какие-то свои тяжёлые думы.
Почти над головами Леси и Мыколы   уселась –  вряд ли с каких-то благих побуждений –  большая ворона и закаркала противным хриплым голосом. Будто  знала, что им нельзя шелохнуться, и что её голос заставит любого взглянуть в её сторону.
Мыкола потом сознается, что всегда ненавидел  эту противную особь из птичьей породы, хотя не сознавал почему. Не любить — это ладно! А то — ненавидел!
Леся тоже подтвердит, что присутствие  вороны среди всех живущих на Земле тварей она игнорировала, попросту — не замечала!
А ворона –  будто поджидала особого момента, чтоб отмстить им за их нелюбовь, чтоб угробить их разом и сразу чужими кровавыми  руками — а то ж! Не когтями! Кричала теперь и раз,  и два, и три...
В звенящей по-прежнему вечерней живописной тишине её карканье как током било по нервам... Но, видно, было не до ворон...
Тот молчун мужчина, –  заботливый наведением порядка, –  взмахнул блеснувшей в вечерней заре монтировкой и ударил по голове  виновника, а сам замер в ожидании, что он упадёт. Так и произошло! Он упал плашмя, ломая под собой сухие ветки и хрупкий  лист. И не шелохнулся. Только теперь они оба крутанулись на месте, инстинктивно окинули взглядом всё вокруг — нет ли свидетелей?
Предательница ворона от шума падающего тела улетела сразу же, а в защиту их и «сокрытие» от всех будто вступились сумерки — сгустились, уплотнились...
–  Поехали!  – крикнул русоволосый — некого здесь караулить!
– Знамо! Верю! Жалко! –  только теперь  выдавил из себя членораздельную речь заботливый, –  но по другому тут не  получится... Закопаем?
–  Завтра хоронить будем! Никуда он не денется...
Рыкнул мотоцикл, рванул с места, свернул влево круто настолько, что коляска не доставала колесом земли.
               
Леся и Мыкола выпали из своей коляски на четвереньки, молча разогнулись, стояли вслушиваясь. Удаляющийся звук  мотоцикла ещё долго доносился по над дорогой, убеждал своей непрерывностью и постоянством... Не верилось обоим, что угроза их жизни прошла...
Озноб от страха и ожидания неминуемой смерти выветривался, можно было-бы радоваться, что  им повезло и зло пронеслось, «как фанера над Парижем»...  Если бы не лежащий неподалёку убитый.
– Может и нам дёру дать? – Спросила Леся, поправляя на себе одежду – особенно в промежности. – У нас и своих дел хватит на всю ночь... Микола молча поцеловал её в лоб...
Они не сговариваясь подошли к нему, рассмотрели лежащую нычком  неподвижную стать, призадумались.
– Что с ним делать будем? – спросила Леся, прижимаясь до Мыколы.
– З ним уже все зробили другі! –   тихо пояснил ей дружок, –  нам  ізчизати звідсіля треба скоріш...
Но сам он подошёл к нему и перевернул на спину. На бледном зажмуренном лице бегали мураши. Он вдруг слабо застонал, приоткрыл глаза и рот:
– Дайте воды! –  попросил он еле слышно, попытался полностью открыть глаза, но это ему не удалось. Голова шатнулась и застыла неподвижно. Леся сбегала к мотоциклу и вернулась с бутылкой воды, а Мыкола неторопливо стал его поить. Приподнял ему  голову, в приоткрытые уста налил воды. Сначала очень слабо, а потом жадно и быстро раненый стал пить воду, –  молча, не открывая глаза.  Выпил всю бутылку, её пустую Мыкола поставил под кустик.
Он быстро подогнал мотоцикл, легко приподнял рослого парня и уложил  в коляску. Голову обвернул Лесиным  старым платком и развернул её так, чтоб поменьше  болталась.
Лесю заставил одеть защитные очки, –  ночью летают большие жуки-навозники, что опасно для глаз. Они отчаянно-быстро рванули по ночной дороге рассекая её лучом ослепительной фары...
Бандурин с женой осмотрели в  зерновом сарае привезённый «трофей», сделали всё, что надо в таких случаях, –   она в своё время заканчивала мед училище, так что с медициной на «ты». Вердикт обнадёживающий: жить будет, с разумом –  если он у него был — могут быть и пробелы...
Пока грелась банька, куда отнесли  бидон воды из вновь открытой скважины, Мыкола  рассказал всё в подробностях Бандурину и его супруге, как рыли колодец, как праздновали рождение гейзера, как «прибились» в далёкую посадку  и, наконец, что случилось потом...
Те слушали, откровенно восторгались их неоспоримой удачей, смаковали привезённую воду, удивлялись её  кристальной чистоте и особому редкому вкусу.
Мыкола и Леся парились на дубовых полатях.  Она вовсю стегала его берёзовым веником. Млела от счастья, когда при тусклом свете  эвкалиптовой лучины он рассматривал её  окончательно сформировавшуюся грудь, гладил ворсистые лобок и промежность...
               
Грищенко Сан Саныч углубился в свои председательские дела и не услышал, как в открытую дверь сельсовета вошол Андрей Николаевич. Когда он оставался один и заседал за бумаги, то открывал настежь дверь, чтоб курить и проветривать одновременно.
– Я вас слушаю, Андрей Николаевич! –  сказал он сухо и официально, досадуя на то, что дым не совсем выветрился — ему приходилось махать руками.
– Это я пришёл  послушать ваши ответы на моё заявление. Времени прошло достаточно, а изменений я не заметил.  Учитель присел напротив председателя совета, внимательно приготовился его слушать. Но тот не торопился что-либо прояснять, крутил седовласой головой в какой-то задумчивой рассеянности и помалкивал. Потом произнёс:
– По-моему, всё предельно понятно! Тесей арестован, Кирок умер в тюрьме, невесты заявления забрали...
– Педофил — директор школы! Леся не учится, как и дети цыган, как и дети десяти семей чеченцев и даргинцев — семь человек...  Самогонщики процветают... Меня приезжали убивать трое — не один Кирок...  Двое других задержаны в городе с той же целью — они, кстати, писали признательные... Это называется  –  «предельно ясно»... –  в тон ему –  как бы продолжил –  Андрей Николаевич, и решил уходить. Он направился к двери. Но передумал, остановился и глядя прямо на Грищенко, спросил:
– Неужели из-за денег вы сидите на этом месте? Неужели правда, что берёте мзду за прописку от кавказцев?   –  он подождал ответа, но потом передумал –  При случае, они не пожалеют и ваших внучек...
– Но-но! –  взъерепенился Сан Саныч, –   бычился всей крупной раздавшейся фигурой и начал подыматься над столом, краснея лицом и пытаясь что-то сердитое высказать. Но какой-то осмысленной фразы не
выходило, –  только фырчанье и шипение искривлённым ртом. Андрей Николаевич хотел ещё что-то добавить, но махнул безнадёжно рукой:
– Привет,кстати,от Тесея!
Он не видел, как отхлынула от лица Сан Саныча кровь и оно стало серым, будто-бы из папье-маше и потеряло свою привычную форму, –  на себя самого он стал не похожий! Ударило болью в левом подреберье, во всём теле разлилась  свинцовая тяжесть. Рука потянулась к папиросе, но, ослабевшая, безвольно замерла неподвижной.
Кто-то поднял телефонную трубку на столе в сельсовте и вызвал скорую для Сан Саныча. Она увезла его в город с обширным инфарктом. 
Повезло, что успел кто-то позвонить, что поблизости находилась скорая, что там дежурил настоящий спец Никаноров, что сам Сан Саныч мужик не совсем изношенный... Так много собралось  «разом» этих условностей, чтоб  состоялось единое  случайное «повезло»…
Когда его перевели из реанимационного отделения в палату, то перво-наперво он позвал своего заместителя:
– Ты, Васильевич, собери  исполком и решите вопрос о председателе! Не откладывая! –  он внимательно посмотрел на мужчину лет пятидесяти, с пышными будёновскими усами, густой шевелюрой на тяжёлой нахмуренной голове. –  На меня не рассчитывайте — я не вернусь! –  он сделал передышку и продолжил  неровным — с ехидцей по отношению к самому себе  — Моё царствование кончилось!
Слушающий Васильевич не отреагировал на его слова даже мелким каким-нибудь движением или кивком — сидел ровно, будто один был в этой пропахшей йодом палате. Потом всё же спросил:
–  Кого рекомендовать? –  незначительный акцент  выдавал в нём жителя  России - кавказца.
–  Себя не предлагай! Из остальных кого угодно! –  Сан Саныч глядел в окно, но посетителю не забывал давать наставления:
– Из состава исполкома себя тоже выведи! Скажи — так, мол, и так! –  беру взятки за всё, что не попади... Боевикам госпиталя тайные устраиваю, чтоб раны зализывали... Поэтому не достоин! Иначе в тюрьму сяду...
– Выздоравливай побыстрей! –  говорил усатый без всякой обиды в голосе. Он поднялся, чтоб уходить. Руку не подал, –  двумя огромными лапищами примостил на  голову тёмный в крапинку «аэродром» –  добавил:
– Тесей тебе скорую вызывал! Так случилось! Он придёт тебя проведать... –  Васильевич молча вышел, не глянув в сторону Сан Саныча. От самого порога он в полный голос высказался:
– Страну разворовали! Маму родную  побирушкой — бомжихой! –  сделали.... Мой Кавказ защищать мне не стыдно!


Бандурины только внешне казались спокойными, и всё, –  чем они занимались, что они делали –  подтверждало именно это их состояние.  Старшие дети ушли в школу, двое меньших  играли в углу двора своими любимыми игрушками, молодые влюблённые измученные эротической банькой беспечно спали на раскладушке Леси.
Собирать, кормить, настраивать на бодрый лад, и много другого пришлось  делать им, как всегда...
 Всё утро они были организаторами этих привычных бдений.
 Но параллельно с их хлопотами и кажущимся спокойствием, неотступно следовали за ними –  прохладными подругами –  страх и озабоченность. 
Терзало то обстоятельство, что в сарайчике лежал раненый неизвестный.  Беспокоило не здоровье, не колоритная гематома черепа, не сотрясение мозга, не психическая подавленность, –   во всём этом опасности на данный момент нет!
 Человека лишали жизни — осознанно, цинично и жестоко!
 Сегодня приедут хоронить, а человеческих останков нет! Нет трупа!
Это и было причиной их тревоги — за себя, за детей, за друзей!
Убийцы будут искать его непременно. Кто его подобрал? Куда и зачем его спрятал? Может он жив?
 Замести следы — значить убрать всех, кто хоть каким боком к этому случаю прикоснулся...  Они это знают. Перероют всё. Найдут — уберут с пути всё его кубло... Его бандуринчат...
Бандурин теперь знал всех, кто убивал. Знал — за что убивали.
Заявить? Кому?
Ведь они все милиционеры! Или их пособники. Одному заявил, а он первый придёт убивать тебя — он там больше всех виноват и замешен...
Незаметно он перенёс больного в баньку. Там ещё была горячая вода, –  добавил ведро холодной. Худого до синевы юношу раздел и начал по-тихому мыть в лохани. Жалел молодое тело избитое обувью и палками до кровавого месива, чёрных ссадин, глубоких  борозд.
 Парень локал –  как издыхающий пёс –  тёплую воду, — казалось, вот-вот завоет по звериному, последний раз...
 Подсушил полотенцем, потом снова намочил особым отваром приготовленным женой. Оставил  высохнуть. И переодел в чистое бельё. Сверху свежий халат и туристскую кепку.
Он привёз его к Евдохе.
Она как раз закончила все свои женские дела по утренней программе оздоровления. Пахла свежестью яблочного шампуня, тонким потайным ароматом розовых масел, глубоким нежным дыханьем французских духов...
Когда появился Бандурин, она с придыханием только и смогла вымолвить:
– Мне тебя и не хватало!
Он молча отнёс раненого в кухоньку и уложил на деревянный топчан. Тот, накупаный и отмоченный травяным отваром, спал, как малое дитя. Только теперь Бандурин  поверил, что юноша будет жить.

С Евдохой они долго шептались, –  её не надо было ни в чём убеждать, она очень  мягко относилась к человеческой просьбе  помочь...
– От вас ісходят всі запахи Аравії! –  сказал  Бандурин на прощанье.
– Нет-нет! От меня не слышен запах вина! –  сказала она вызывающе и так, как будто в том виноватый он. Тут же достала бутылку сухого и они  осушили по бокалу до дна...
               
 Весть об находке в Глубокой балке сильного подземного источника воды облетела все поселения мгновенно.
 Школа  на хуторе Дальний жила этой новостью — была неестественно взвинчена. Ещё никто не видел бьющий из-под  земли столб  кристально  чистой воды, но уже много рассказывали о ней, будто-бы сами являлись наблюдателями очевидного.
 Книспель — тот тешил себя и других явными измышлениями. Он очень убедительно радовал всех девчонок тем, что от воды исчезают веснушки, рыжие волосы  становятся цвета поджаренного каштана и растут на глазах до небывалой длины. Сам ходил так, будто проглотил палку, –  это означало, что он с пол стакана выпитой вырос на спичечный коробок. Он устраивал экскурсии, чтоб шли смотреть на волосы детей Бандурина. Все удивлялись их пышным волосам, белой-прибелой коже, блестящим большим глазам.... Утверждения бойких украинских девчат, что они всегда были такими, никого не убеждали, –  все увидели их изменёнными и сказочно привлекательными именно сегодня, сейчас.
 В общей суматошной радости всем хотелось быть обманутыми. Некоторые шли дальше — им хотелось знать, каким способом отыскали эту воду. Сколько в том науки, случайной удачи, сколько колдовства...
 А что оно тут присутствовало, было бесспорным.
 Досаждали  детям Бандурина, –   особенно  старшей Марине, –  окружали  Андрей Николаевича плотным кольцом, чтоб послушать его разъяснения. Наконец пришли к соглашению, –  надо сходить и посмотреть, что там в Глубокой балке!
Сегодня от школы туда пойдут  6, 7 и 8 классы. Присоединяйтесь! Тут совсем не далеко! Руководит экскурсией Андрей Николаевич. Почти все учителя выказали  своё добровольное желание тоже  там побывать.

Евдокия Артемьевна в одиночестве оставалась недолго. Подружка Полина возникла на пороге её светлицы и неожиданно, и своевременно. Рассказать что и о чём –  накопилось достаточно, а свободных ушей как раз и не хватало. Они уселись за круглым столиком, не торопясь допили сухое грузинское, и предались обсуждению животрепещущих новостей.
Подружка Полина для затравки любознательского интереса тоже припасла кой-что  любопытное!  К примеру, о великолепном гейзеровском столбе, что десятиметровым членом торчит среди степи искушая души праведные на плотские прегрешения...
Удивляя друг друга новостями, –  винегретом человеческих лиц, поступков, красочных эпитетов и острых характеристик, –  они провели второй завтрак под аккомпанемент успокоительного тезиса, что до обеда ещё далеко. Но тут Евдоха глянула ненароком в окно и сердобольно охнула — по дороге, очень неторопливо, порой останавливаясь для обсуждения чего-то, ехали два милиционера на мотоцикле с коляской. Она подхватилась, энергично прошла в кухоньку, где, как щепку, приподняла всё ещё спящего юношу и унесла его в дом на половину постояльца. Тут же вернулась и уселась напротив  озадаченной Полины, –  как ни в чём не бывало! Та приподняла от удивления только насурьмлены чернотой брови, но –  по врождённой деликатности и умственной остроте — сообразила, что лучше молчать, тем более, что на ступеньки подымались уже милиционеры. Один русый, длинноволосый, другой с тёмными волосами, насупленными бровями, –  будто он думал извечную свою думу. Евдоха отметила для себя, что  оба они подходят по описанию на тех, о ком поведал ей Бандурин.
–  Прошу, заходите! –  вежливо попросила она  худых нескладных службистов, –  слушаю вас внимательно!
Белобрысый тоже приветливо улыбался.
–  Мы участковые! Только приступаем к работе. Вот знакомимся с вверенной территорией, людьми, их жилищами...
–  Вы проходите, садитесь! Мы вас угостим чаем. Для знакомства — это первое дело! –  Евдоха подвинула  к столу  стулья, расставила всем чайные кружки. –  Разрешите, однако же, посмотреть ваши удостоверения! Полина Аркадьевна, посмотри, пожалуйста...
На правах хозяйки, она открывала кухонные шкафчики, выставляла на стол печенье, конфеты. В фаянсовом заварнике расписаном  золотыми узорами выжидал нужное время липтовый чай, –  даже из-под  утепляющего полотенца пробивался наружу его неповторимый аромат. Полина Аркадьевна –  очень недолго –  просмотрела удостоверения каждого из гостей, вернула  их, а сама  стала что-то записывать в  книгу для гостей. Она,  между тем,  прокомментировала свою работу:
–  Я тебе записала, Евдокия, всё в книгу! Белый — Степан, хмурый — Виталий!
– Спасибо! У меня с памятью бывают провалы— особенно после обильного принятия на грудь! Жванецкий всех убеждает, что потеря способности запоминать  – это не маразм, а во многом благо для человека... Мужчина может многократно подходить к женщине с намерениями с ней близости – было что раньше, он тут же забывает...
Все весело рассмеялись. Милиционеры чувствовали себя свободно. Пили чаёк. Но когда было сказано, что всё записано в книгу, им стало особо интересно, что могла записать «старушка» только мимолётом ознакомившись с их документами.
– А можно посмотреть? –  поинтересовался Степан. Через пару секунд он, крайне удивлённый, воскликнул в лицо Виталию:
– Ни фига даёт мамаша! Ты только посмотри! Тут всё прописано! Даже номера  удостоверений! Ты помнишь свой номер? А я помню! Всё сходится!
Они углубились в прочтение и сверку номеров.
Евдоха очень ловко  захлестнула Степана петлёй из куска верёвки толщиной в палец и моментально зафиксировала  его на стуле. Виталий хотел сорваться с места — он осознал угрозу возникшую здесь и сейчас, –    в зеркале напротив чётко различил Полину Аркадьевну стоящую у него за спиной и целящейся ему в ухо из не шутейного боевого пистолета с глушителем.
–  Сиди спокойно! До тебя очередь дойдёт! –  говорила она  ему, приложив холодную сталь уже к телу.
Степан будто проснулся. Он что силы рванулся в верёвочных пенатах, закричал матерным благом из которого было понятно только одно — они неоправданно вляпались! Евдоха стукнула его в лоб ладонью — что соответствовало удару  килограмм  в триста. Степан умолк.
 Она занялась Виталием. Он уловил отражение своего лица  всё там же в зеркале –  растерянное и жалкое обличье серийного насильника, которого будут сейчас кастрировать! Вся выстроенная им самим стать крутого угрюмого властолюбца и вершителя судеб людских мгновенно исчезла.
 Сам ощутил, какой он трусливый и никчемный. Убивать беззащитных, слабых и потому уже обречённых, он раньше мог.
Ему это удавалось, сходило с рук, и он уже тешил себя мыслями, что может он особый, меченный судьбой...
 А теперь раскис, ослабел и от жалости к себе стал плакать...
– Не реви! Всё расскажи, как на суду праведному! Станет легче...  –
говорила ему  Полина Аркадьевна, строго и резко вздёргивая безжалостными словами. –  Кто убил Тетеря? Ты?
– Степан! Он ударил его ключом... он ударил его несколько раз... –  слёзы бежали непроизвольно из глаз. Растекались по щекам и вытереть их было нечем, –  руки крепко были связаны за спинкой  стула. Полина Аркадьевна выдернула новую салфетку и мягко промокнула ею ему глаза.
– Где закопали?
– За поворотом на втором разъезде в посадке...
– Зачем убили?
– Из-за денег...
– Жлобы! Сатанисты! –  Шипела Евдокия Артемьевна  большой очковой змеёй двигаясь непрерывно по комнате и сжав ладони в прорисованные костяшками кулаки. Было время, когда резким и точным ударом в лоб она сшибала с ног двухсот килограммового садиста-великана. Расправляться с зеками приходилось не только ради службы, а порой и ради спасения собственной жизни.
 А своего Фёдора не уберегла. Такие вот мразотвари его закопали в сырой земле неизвестно где...   Осталась только память о том далёком, да заклятая злоба на всяк-прочих выродков...
Очнулся Степан. Полоснул  вокруг недобрым взглядом, как   разжаренным огнемётом, взъелся на Виталия:
–  Ты только этой ночью убил человека! Нюняешь! Чего выплачешь? Они хуже гестаповцев! Они тебя на кол посадят и глазом не моргнут! Все лагеря и тюрмы — от Урала до Магадана –  ими пройдены! Таких как ты, они через топки в золу превращали! По ветру и снегу рассеивали!
Резкий удар снова встряхнул мозги Степана, –  улетучились злые мысли, да и вообще — его контрцентр отключился!
– Кого убил? Рассказывай? –  Полина Аркадьевна остановила на Витали взгляд. Её лицо ничего не выражало, –  не было ни малейшего сострадания, ни гневного осуждения.  Она –  как и Евдокия — отслужила до пенсии в системе тюремного надзора, видела всякое на своём веку, могла урезонить  личность — от сявки какой-нибудь до смрадного каннибала. Её феноменальные способности моментально запоминать номера, подписи и фотографии документов, распознавать среди них
подделки, знали и ценили все — от зека до кадрового военного начальства. Встреча с ней человеку казалась испытанием на детекторе лжи.
– Да ну их! –  ворчливо говорила Евдокия. –  Пошли позвоним в город!  Пусть приедут опера и разбираются. Нам с ними чего возиться!
–  И я так думаю! –  Полина Аркадьевна отошла в другую комнату и разговаривала через открытою дверь  с Евдокией. –  Помнишь, Бандурин видел у карьера какого-то минта в камуфляже. Может его — недобитый....
– Вот-вот! А их слушать....   Они нарассказывают...
Они собрались уходить.
– Самогон сейчас  отнесём? – спрашивала Евдокия.
– Пусть постоит! Вернёмся — отнесём! –  отвечала Полина.
Они вышли, прикрыв за собою дверь и тихо обошли дом, спрятались в квартире постояльца. Ранее помещённый в ней милиционер всё ещё спал. Присели на стулья и стали слушать тишину. Время тянулось безрадостно. Каждая думала о своём. Прошло три четверти часа, когда послышался рокот мотоцикла — он  быстро удалялся от дома по дороге и вскоре вовсе растворился в дали.
Евдокия и Полина вернулись в свою комнату и, удовлетворённые увиденным, повеселели. Как и предполагали, молодые бандиты сумели освободиться — стул Виталия был разломан на части — выпить по бутылке крепчайшего самогона и умчаться на поиски недобитого милиционера. Они двинули по маршруту на карьер. Теперь осталось дождаться, что судьба справедливо распорядится их жизнью — крутой и глубокий обрыв вдоль дороги их непременно поглотит!
Две опытные службистки прочитывали  нехитрую бывальщину юных бездарей до тонкостей — они знали о их поведенческой манере всё досконально и могли строить свои расчёты исходя из этого. Сдавать в милицию этих людей даже по личному самообвинению и признанию было очень рискованно — откуда известно, что там не их  подельник, –  он может ещё более крутой бандит, чем эти. Теперь верить никому нельзя. Они сами громят друг друга из-за денег, недоверия, зла, подозрений. Пусть  и уничтожают себя сами –  в собственной своей гиене.
Неторопливо убрали в комнате, вынесли щепки от стула в дровник,
прошли в квартиру постояльца забрать ушибленного. Он уже проспался, но сидел неподвижно, глядя в одну точку и ничего не видя, а только слушая, вероятно, непрерывный звон в голове. Две женщины ничем не нарушили его уединение.
Он их и не воспринял, как реально существующие личности — больше переживал о том, что где-то существует тут вода, но он не знает где и что сжигающая его жажда будет долго неутолимой.
Полина Аркадьевна подала ему стакан воды  –  он осушил его двумя глотками и попросил ещё.
– Как тебя зовут? –  спросила она, подавая ему новый наполненный до краёв.
Этот стакан он пил маленькими глотками, сжимая ресницы и морща лоб, что, вероятно, было свидетельством болевых спазмов у него в голове.
 Вопрос он слышал, но отвечать не торопился. Казалось,  что мозговой аппарат состоящий теперь из травмированных шариков, работал  тупо и медленно. Ещё тормозом — с застывшей на морозе смазкой –   для них был страх. Загадка — почему он  здесь и живой? –  не веселила. Маленький собственный жизненный опыт предостерегал, что всё может мгновенно поменяться. Но имя сказать, вероятно, всё-таки можно. А то молчание затянулось до неприличия.
–  Я Иван Смоленко! Старлей милиции. Участковый.
Евдокия Артёмовна потрогала его за плечи и помогла приподняться. Самостоятельно разрешила идти к двери и на выход. Медленной процессией  ушли на улицу, подышали осенней прелью и прошли в её комнату.
– Кормить тебя будем! –  сказала она бодро. Ещё раз присмотрелась к сухопарому молодцу, будто с целью, чтоб надолго запомнить.
–  Садись и ты, Полина! Будем обедать!
Полина Аркадьевна принесла из тайника в другой комнате бутылку самогона и водрузила в центре стола:
– Лечебная! Ты Иван пойдёшь  снова спать... Разговоры будут вечером, когда сил наберёшься побольше...
–  И новостей будет побольше! –  загадочно добавила Евдокия Артемьевна, разливая  борщ в миски...

Андрей Николаевич прошедшее воскресенье провёл в институте. Среди своих друзей, бывших сокурсников и членов одной спортивной команды.  Он и теперь чувствовал себя обычным студентом, которому всё  прощается по-малолетству и у которого всё ещё впереди. Розовый обман! С горечью осознаётся, что всё уже по-другому. Обман даже в том, что он припёрся сюда не столько ради тренировки, сколько ради Прелестной Дамы. Она не появлялась. Приходила её подруга, полу голосом сообщала заинтересованным из команды, что с ней всё хорошо, что она обещала зайти. Время шло, желание увидеть возрастало, но стать «шелками схвачена» в окне – на светлом горизонте – не промелькнула.
Он возбудил в себе  гнев  и ненависть к самому себе — может ещё сваху заслать с мармеладной речью к ней! А самому сидеть в пышных отрепьях и ждать непременной удачи?
Сразу же после душа, он направился по этажам, чтоб непременно её найти. И сразу же встретил её на лестнице идущей вниз — грустную, с печальной — но всё  таки!  –  улыбкой.
– Я вас ищу! –  сказал  тоже с улыбкой, заглядывая в её лукавые от любопытства глаза. –  Я приглашаю вас в театр. Сегодня. Вечерняя премьера какой-то ерунды...
Она рассмеялась неподдельно и искренне.
– Вы так это сказали! Будто только и ждали, когда, наконец, появится она — эта ерунда! Абсолютное условие нашего рандеву! –  она снова смеялась искренне и свободно, как человек, который истосковался без смеха и веселья.
«Так хотелось повеселиться, но не было хоть малой к тому причины, –  всей своей непринуждённостью и  бескомпромиссной лёгкостью она говорила это вовсеуслышанье. Радость дробным эхом разносилась по закоулкам лестницы. Студенты оглядывались, понимающе  улыбались, — ведь даже удачно сданный зачёт здесь мог побудить вести себя неадекватно! –  а тут появляется дурачок и предлагает посмотреть затрапезную театральную ерунду! Бах!»
 – Так поясните, почему вы приглашаете меня именно на ерунду!? –  спрашивала она, –  домысливая при этом что-то своё, –  заходясь в смехе, –   всем подавай шедевр, фурор, триумф! А нам достаточно ерунды...
–  Я сейчас оправдаюсь! Я хотел сказать, что для нас сам театр не столь важен, как само свидание! Что мы идём туда не из-за постановки, а ради самой нашей встречи...  Мне нужно вам много сказать, нам необходимо о многом поговорить...
Ксения будто споткнулась. Её лицо приобрело властную строгость, глаза затвердели в суровой решимости. Она глядела в лицо Андрея прямо и открыто:
–  Невыносимо больно вам говорить, Андрей, о том, что наши встречи обречены! Напрасны! Нам не нужно встречаться. –  У неё блеснули на ресницах слёзы, но она не коснулась их ничем — будто не ощутила! Тихим голосом закончила свою речь, –  я люблю другого человека...
Он помрачнел и опустил голову, потом долго смотрел ей во след — бездумно, безнадежно...
Ангел Алексей на «свиданку» опаздывал. Беспокоиться по этому поводу ему никогда не приходилось, –  наивные тёлки загодя ему прощали всё! Ксении Голубь при знакомстве он посмотрел в зубы, как верховой лошаденке, –  остался доволен. Прекрасные природные изразцы обрамлённые чувственными выразительными губами сверкали даже в тени звёздным жемчугом. Вероятно, ему в память заскочила и там осталась мелочная деталь из жизни Лермонтовского Печорина – тот не очень восторженно отозвался про зубы Мэри... Так уж хотелось походить на циника и сердцееда из настоящей литературы... 
– Приходи завтра в два часа в магазин культтовары по Мира!
Он легонько хлопнул её по попке, тряхнул кудрявыми тёмными волосами и подарил лёгкую улыбку. Ушёл не оглядываясь.
Увидев её теперь, сразу отметил, что время от вчера-до-сегодня было потрачено на гардероб, косметику и переживания. «Посему», что она ничем не  отличается от всех других ежедневно приходящих к нему. Вон они — маленькие леди группами и по одиночке толпящиеся в отдалении и мечтающие о встрече с ним. Им бы к нему прикоснуться, сорвать поцелуй, услышать комплимент...  Они на всё готовы. Но это малолетки. Им не терпится стать побыстрее взрослыми, потерять своё девичество в граблевидных клешнях настоящего мужчины — современного мачо ! В угоду своим прихотям, на зло собственным родителям, по зову ранней распущенности, по примеру матерей и сестёр...
Но категория таких как Ксения его умиляла. Как правило, они прошли
горнила свадебных пиршеств, сжигали себя в бурных любовных страстях в период медового месяца, рвали нервы на громких и скандальных разводах... Превращались в пыльную труху, пепел...
Кучковались в хмельные оргии, если имели детей, то препоручали их мамам и бабушкам, а сами неслись ****оходом хоть куда, чтобы получать  какое-то удовольствие от своей разбомблённой молодости.
Алексей задержал её руку в своих лапищах — больших, сильных и, в тоже время, точённых из живого –  подогретого и пропитанного кровью — мрамора.
–  Ты сняла квартиру? Закупила провиант? –  говорил он с издёвкой, ощущая её нервную мелкую дрожь, –  Нет? Ну ты, мать, даёшь! –  он нагло и беспечно повёл с ней  разъясняющий разговор, –  Альфонсы не должны в чём-либо нуждаться! Хочешь получать удовольствие — плати, обеспечивай, создавай условия... А теперь что? Что?
– Я шла на свиданье с мужчиной! Полагала, проблем не будет...
– С мужчиной, но каким?! Который переспал с каждой третьей на вашем факультете! –  он театрально крутил головой слева-направо рассматривая осенние дали улицы, –  ты знала про это?
– Да!
–  Знала, что  каждая из твоих подруг побывала с ним в постели, и, однако, пришла? Зачем?  –  он  смотрел на неё безобидно, как смотрит каждый кавказец на очевидную глупышку в виде безнравственной куклы, полагая, что самый хитрый из всех здесь он.
– Я полюбила тебя!
–  Меня нельзя любить! –  он рассмеялся на всю улицу, –  Что ты хотела со мной делать? Любить – так люби! Наслаждайся! Но постель здесь причём?
--Я хотела тебя перевоспитать!
–  Меня? Ты полагаешь, что из меня может быть приличный муж, отец...  –  он снова заржал по идиотски на всю улицу. Из отдалённой группы  девочек-подростков его позвали:
– Алексей! Бросай свою кошёлку и пошли с нами! Мы тебе покажем что и  как...!
– Пошла ….! –  грязно выругался Алексей и пригрозил: –  Ольга! Я скажу про тебя твоему отцу! Прекращай это!
– Ты может девственница? –  спросил он Ксению, таинственно понизив голос, –  ну вот! А они все девственницы! –  он поднял палец вверх. –
Фараон Египта имел девственницу на своём ложе один раз в семь дней! – он начинал уже смеяться ещё  не досказав придуманной им самим удачной сентенции, сравнив себя с фараоном, –  а я имею каждый день!
Он повёл её на какую-то квартиру, напоил  грузинским сухим вином, раздел до гола...
Любовь, вино и яблоки –  всю ночь  дарил ей ангел Алёша.
Иногда он  высказывал разные мысли, –  уставший, в бреду:
– Мне жаль того мужчину, которому ты нарожаешь детей, наобещаешь  быть ему верной всю жизнь. А сама в слезах очень часто будешь вспоминать меня... похотливого кобеля на чужой постели...  Ты не подаришь ему первый поцелуй, первую ночь, медовый месяц... У вашей истории отношений такого просто не существует... Твоё тело залапано другими руками... Грязное...
Он хватал её упругую грудь, сосал  соски, целовал до кровавых отметин, ставил перед собой задом и насиловал...
–  Ты огрызок дешёвой фрукты... кем-то брошенный в грязь...

               
Бандурин навестил Евдокию к вечеру. Он выгрузил её газовый баллон, сам отнёс в летнюю кухню, умело прикрутил на место. Глянул на спящего тут же Ивана и заботливо осведомился про  его здоровье. Чтоб не мешать спящему, перешли в комнату, где пили неторопливо чай и разговаривали. Две новости разнящиеся по своей значимости заслуживали особого внимания.
Первая — это гибель на мотоцикле двух в дрезину пьяных молодых мужчин. На бешеной скорости они спускались по дороге в карьер — не справились с управлением и сорвались с отвесного уступа. Оба насмерть. Сокрушаться о них не стали. «Подонки! Меньше проблем!»-только и  буркнула во всеуслышание Евдоха и махнула рукой. Радости тоже никто не высказал, хотя сработано всё по их же предначертанной схеме.
Вторая новость касалась их самих и Тесея. Он здесь — но только ночь знает где прячется этот ублюдок. Он будет мстить всем и за всё! Теперь он не предпочтёт затишье, не станет осторожничать. Да и опасаться ему особо не предстало — кругом его соратники, единомышленники. От него зависящие, чем-то ему обязаны. Всем им нет успокоенности от его житья, но убрать с лица земли злодея Тесея своими руками им не хочется. Уворованное, прикарманенное, позаимствованное из казны  без отдачи — это плод их интеллекта, их вышколенной разумности, их особой одарённости на ниве всеобщей нашей обыденности, где не все
— гляньте на них,  присмотритесь! –  одинаковые. Есть! Есть в этом мире  особые, богом краплёные!
Чинить на глазах беззаконие и вандализм, обдирать честных и терпеливых своих близких и  безропотных тружеников, с изощрённым цинизмом чужое кровное присваивать себе — это одни могли собственноручно. Но лишать за всё это других жизни — трусили. «Мы не палачи!» Нанимали пристрастных к злодействам. Платили. А это всегда накладно. Жадность патологическая давила....
И на этот раз погоревали, что их «кровопийца» остался жив и уже где-то недалеко крутится, –  как хищный кобчик над зверьком, –  висит в отдалённой высоте над успокоенной добычей...
А может и вознесётся над ним чья-то длань справедливости и прихлопнет его, как муху, –  ладонью...
Евдоха и подружка Полина однозначно отмечали, что им  несдобровать. Своим нутром они чувствовали, что чванливая и самолюбивая уголовная тварь не потерпит, чтобы кто-то видел её униженной, припёртой в угол. Он придёт непременно мстить. Суть этой категории людских подонков ими изучена —  познанна и освоена — досконально и окончательно. Сомнений быть не должно.
Позвали к чаю Ивана. За одно, пусть расскажет про себя горемычного, за какие-такие грехи он был приговорён палачами к смерти.
Иван подобрел лицом. Слабая улыбка на нём не казалась нарочитой — как цветок ромашки на лбу у мёртвого. В глазах сверкали озорным добром юношеские смешинки, и голос был мягкий и насмешливый, с украинским жуликоватым подтекстом.
– Да вот! Ухойдокнули  бравого народного защитника свои же ребятки! –  совсем не замысловато,  он стал рассказывать, –  одним, полагаясь на их кристальность, поведал про уркуганство других, а все вместе они решили, что я, с моей честностью, совсем никому не нужен. Даже, напротив, мешаю им жить так, как им хочется, иметь то, чего им хочется...
У него кружилась голова, туманилось в глазах. Евдоха, помимо чая, его накормила настоящим сальцем, поджарила аппетитную яичницу. Но мало, вероятно, всего этого, –  требовалось продолжительное время, чтобы шарики в голове стали по своим местам. Благо, что не случились какие-либо опухолевые катаклизмы в мозгу — просто везение!
Бандурин признал в нём «истинного хохла» - «балакає» по-русски, но выговор и акцент однозначно украинский.
Решили, что, по-прежнему, он будет припрятан у Евдокии, а ещё лучше — у гражданки Полины, а они с ней будут вести круглосуточное дежурство. При появлении Тесея — тут как себя вести? Даже при поимке его в мышеловку, непонятно, что с ним делать потом?
Вокруг его люди. Куда сдавать?
Через пару дней Иван появится на службе. Надо отловить тех двоих, что были в сговоре с погибшими бандюками. У них, кстати, и деньги инкассатора Тетеря.
Настораживает тот факт, что участкового старлея Ивана Смоленко никто не ищет. А может только видимость. Может уже перерыты все  авгиевы  конюшни, –   им об этом не доложили!

Бандурин проведёт более углублённую разведку, поговорит с директорами совхозов об охране родников, попытается выйти на участкового через начальника УВД района. Он то что расскажет? И, вообще, он то кто? Каким духом пропитан?
Бандурин уехал. Иван уснул.
Две службистки тюремного надзора Евдокия Артемьевна и Полина Аркадьевна крепко призадумались, что и как им предстоит свершить: а) чтобы обеспечить личную безопасность, б) чтобы повязать по рукам и ногам уголовника Тесея.
 Время шло, а мысли достойные не приходили.
– Давай, неси свою шкатулку! –  наконец распорядилась Евдокия, и смахнула с лица всю окончательную досаду, как  невидимую и надоедливую паутинку. Подружка Полина охнула, –  но и только. Тут же выскользнула на улицу, неслышной поступью по узкой тропинке засеменила к своему дому и через короткое время уже несла перед собой увесистый свёрток. Евдокия его благоговейно приняла, развернула, пересчитала, чтоб убедиться, все ли запчасти на месте.
– Помнишь, Поля, анекдот, где из любого шпингалета для окна получается револьвер? –  сама тихо рассмеялась, подруга только утвердительно угукнула, –  вот и я –  почищу и соберу! А ты отведи Ивана к себе. Сама приходи...  Да не прикладывайся к фляжке, а то руку сведёт влево...  Как стрелять будешь?
Незабвенная соратница Полина выразительно прокашлялась, вздёрнула голову вверх:
– Я прополаскиваю горлышко исключительно для вдохновения! Для раскрепощения души! В этом никто не смеет меня упрекать! –  она даже зарделась от взволнованных речей, –  а как снайпер — я любительница, а не профессионал. Тут бывают поблажки...
– Ты ещё расскажи про очищения глаз и просветления головы!  –  она рассмеялась по доброму, заискивая перед подругой, –  расскажи про турбулентное проскакивание крови от кадычка  до сикилька, про движение вихревых полей и своеобразный  круговоротный выхлоп газообразных образований через...
Она зашлась  громким и заливчатым смехом, одновременно освобождая составные части снайперской  винтовки от промасленной ветоши. Потом стала её собирать. Заботливая Полина решила увести Ивана, а она очень скоро — будто на время –   сложила оружие и осмотрела сквозь прицел весь путь за окном.
 Рассмотреть просто так, не вооружённым глазом, не представлялось возможным, а в окуляр она видела мчащийся мотоцикл с коляской  на котором восседало трое. В коляске сидел Тесей. Его  хорьковая мордочка  отсвечивая на осеннее солнышко желтизной была абсолютно узнаваема — это он, беглый убийца, свободно и беспечно, в составе малолетних тупоумных приспешников, едет за её драгоценной жизнью. За жизнью Полинушки, да Ивана... Темноты не дождался! Волк степной!
Она всё уже под рассчитала — как поступит. Если — то... Вот один из вариантов!. Они остановились, Тесей решил закурить, двое переложили наганы за пояс на спине и... пошли убивать...  Шли не торопясь, переговариваясь... Что за проблема — «кокнуть пару экзальтированных баб и сжечь  их насиженное кубло?»…  В чёрных камуфляжных комбинезонах, козыркастых кепках, гестаповских шнурованных ботинках... –  делают себе биографию для будущих чеченских боевиков... Её кота убил такой вот отморозок...
Тесей соскочил с коляски, прогнулся в спине, повращал  плечами... Размяться захотелось...
Евдоха  сделала выстрел в правое его плечо. По всей науке. Как училась!  Где затаить дыхание, где плавно нажать... Сотню раз всё отработано  в натуре. Правда, давно это было...
Тесей  упал — как сноп подкошенный! Может насмерть? Жаль будет. Пусть бы народу поведал про свои злодеяния...
Двое идущих убивать ничего не поняли. Будто бы выстрел? Будто бы упал Тесей? Посовещались, решили, видно, закончить дело, а потом идти разбираться.
Евдоха прострелила ногу длинному. Очень был похожий на того, что прикончил Мурчика! Он споткнулся на колено, потом повалился набок. В руке блеснул револьвер.
Она вышла на  взгорок и,  не надеясь на то, что её услышат, крикнула:
–  Сдавайтесь, подонки! Иначе перебью! Пистолеты кинуть перед собой, руки вверх! Считаю до трёх! Раз! –  она  пошла в их сторону, будучи уверенной, что не промахнётся.
Раненому пуля раздробила бедро — жгла, по всей видимости, нестерпимая боль и наблюдалась обильная кровопотеря. Он корчился в адских мучениях и задыхался от крика. Другой стоял на коленках с поднятыми руками и пожирал Евдокию одновременно ненавидящими и расширенными от страха глазами.
–  Снимай ремень  и выше раны накладывай ему жгут!  Знаешь как?  – она повелительно кивнула ему головой, –  учись! Без этого тебя в банду не возьмут! Побыстрей!
Группой –  Полина, а за ней и  Иван, –   появились на пригорке, осмотрели поле прошедшей баталии и кинулись до Евдокии. Та не ослабляла внимания за пленниками. Обречённые, каждый из них мог пойти на решительный шаг –  выхватить припрятанный пистолет и расстрелять всех подряд... Как раз металлический предмет тускло блеснул в дрожащей руке накладывающего жгут, но ствол снайперской винтовки уткнулся ему меж лопаток:
– Не шути, малый! Брось оружие вперёд! –  и когда он отбросил воронённый пистолет вперёд, сокрушённо погоревала:
– Долго тебе придётся о себе рассказывать! Как звать? –  она  начала импровизированный  допрос.
– Макар! –  он дрожал осиновым листом в потоке прохладного сквозняка. Ему казалось, что вот-вот его ударят и потому норовил уклониться. Но никто не намеревался его обижать, хотя стиль речи был жёстким, пристрастным. –  Это ты издевался над моей племянницей Катериной?
–  Нет! Нет! –  он ужаснулся этому вопросу, отодвинулся в сторону, сжался в комок, –  будут бить, стегать, уродовать! Весь к этому приготовился... –  я никогда никого не обидел! Катерина не могла на меня сказать...
– А указала на тебя! Ты один в этой обители по имени Макар! –  Бывшая надзирательница щёлкнула сухим железом затвора, –  она давно знала жёсткое действо этого щелчка на обострённые нервы затравленной особи. Ствол ружья она приставила поближе к его ширинке:
– Деньги  инкассатора  где?
– Они припрятаны — у каждого своя часть! –  Макара била тропическая лихорадка, а глаза слепли от напряжения всматриваться в маячащий у его промежности ствол винтовки.
Молодые наци зыркнули волчьими глазами на подошедшего участкового Ивана и  отвернулись, –  заказ их на убийство не исполнен, и сами они разоблачены.  Что погибли исполнители, они это знали — тут бы порадоваться! –  но видеть живого Ивана не ожидали. Старший лейтенант рассовал по карманам два пистолета, третий отдал   Полине. Проверил «на вшивость» одежду пленных, собрал все у них документы и  тоже передал  ей. Обращаясь к пленникам, прошипел:
– Тесею служите?  Под его кровавые знамёна собираете безмозглых  рекрутов? –  говорил он, не надеясь и не дожидаясь ответа,  –  и сами туда навострились?
Он одел  Макару наручники и направился с ним к мотоциклу:
– Мы подъедем! Ждите нас здесь! –  кивнул он Евдокие. Она выглядела уставшей и грустной. Ивану присоветовала:
– С Тесеем поосторожнее! Он живой и вооружён!
Но оказалось, что тот без сознания. Раненый в грудь, он истекал кровью, загорелое лицо оттого стало землистым, серым.
Евдокия спросила раненого в ногу:
– Мурчика ты трубой убил тогда? –  она  брезгливо посмотрела  на бегающий его взгляд и досадливо протянула:
– Лучше бы тебя было прикончить!
– Пьяный я был смертельно. Ничего не соображал!
– А сегодня убивать нас пришёл — трезвый?
– Самого меня порешить обещали! –  он застонал, прижимая раненую ногу к земле.
Подъехал Иван. Рассадил по своему разумению  всех на мотоцикле, по привязывал  кусками верёвки и проволоки, сам уселся за руль:
– Отвезу их в госпиталь. А то помрут. Туда вызову оперативников.
Женщины  смотрели им во след. Грустные и молчаливые, они долго провожали их по пыльной дороге взглядами.
– Война не кончается! Чёрные истребили всех православных на своих территориях, а теперь приходят к нам. Правдами и неправдами делают всё, чтоб мы убивали друг друга, –  Евдокия махнула обречённо рукой, повернулась идти в дом, –  пошли Полюшка, промочим горло, пока живые... 
– И то! Истинный крест.... –  она спрятала пистолет в карман халата, –  по стаканУ! Так говорит мой сосед по даче. Ни больше, ни меньше!
– Почему именно так? – любопытствовала Евдокия, –  вдруг ещё захочется?
– После этой меры я усыпаю и к нему с любовью не пристаю! –   Полина рассмеялась громко и весело, –  вся зарделась девической розовостью. 
Евдокия Артемьевна посмеялась вместе  с незабвенной подругой, а потом сообщила:   
– И я решила своему бывшему хахолю позвонить!  –  она подняла палец к потолку и напустила на лицо важную серьёзность. Полина Аркадьевна сразу уразумела, что всё очень нешуточно. Она  поторопилась   наполнить рюмочки коньячком и выставить одну перед подругой:
–  Давай за успех дела!  –  тоненько чокнулись изящным хрусталём  и опустошили посуду до дна.  Потом Полина подошла к окну, стала смотреть на дорогу по которой умчался мотоцикл с людьми. Себе она налила ещё каплю живительной жидкости и стала нечасто подносить её к губам.  Евдоха набрала  номер:
–  Тихон привет! Ты догадался, что это я? Свет очей моих... –    она подобрела всеми своими ещё неглубокими смешинками и неровно дыша в трубку, пыталась балагурить, –  я тебя очень давно не видела! Я скучаю и старею! Думаю, ты прямо сейчас приедешь ко мне...
Она ещё много чего ему наговорила, но всё сводилось к тому, что Иван повёз в районный госпиталь подстреленных боевиков, там заявит об этом в милицию, самому начальнику РОВД, майору какому тому...    Тому, который пропавшего Ивана уже неделю не ищет! Кто он такой, спрашивается? Бандит, безусловно! Помоги его спасти... Ивана!
– Что ты бандит, я это знаю! Но дела это не меняет! Спаси его ради меня, и для меня!  –  она слёзно схлыпнула, с надеждой, что её ужимки слушающий по телефону пока ещё помнит...
Потом они пропустили ещё по рюмочке, –  когда в дверь постучали, и тут же — разом –  её открыли:
– Без меня налегаете на коньяк? –  спросил   появившийся неожиданно Андрей Николаевич и пошёл отыскивать на полочках себе ёмкость. –  Меня можно кормить! Можно поить всем , чем заблагорассудиться!  Разрешаю!  Тем более, что я голоден. Как зверь! –  он отыскал себе рюмку и наполнил её коньяком. Потом протянул её, чтоб стукнуться с женщинами. Они с удовольствием исполнили торжественный ритуал, –  чокнулись рюмками и подарили Андрей Николаевичу свои поцелуи. Он тем более воодушевился, сел за стол, вооружился столовой ложкой и наклонился над миской пахучего борща.
– Теперь рассказывайте! Кто и зачем посещал мою комнату?
Полина Аркадьевна возложила на себя трудность юридического информатора, –  чётко и кратко она поведала о всех событиях прошедших совсем недавно. Кончился борщ, ложка осталась неподвижной в руке, Евдокия Артёмовна засмотрелась в окно. Потом она промолвила:
– Жалко, что не убила Тесея! Его выкрадут из госпиталя –   вот увидите! Он снова придёт нам мстить...   
Лицо её помрачнело, –  хоть не скоро, но окончательно. Она неожиданно предложила:
– Забирайте коньяк и уходите! Чай у джентльмена выпьете. –  Не весело пошутила, –  Там вы на натуру может выйдете! Давно –  по-моему –  мечтаете! Пора начинать...
Я гостя жду –  чтоб ясно было!
Упрашивать не пришлось. Весёлой парою двое  в подпитии, с прихваченным с собой небольшим запасом на опосля, исчезли.
               
Евдокия посмотрелась в зеркало, критически оценила сначала лицо, –  без грима, но яркое, выразительное спокойной бледностью, розовостью обветренных губ, умными голубыми глазами. Встряхнула ладонью тёмно-русые с огненной рыжинкой вьющиеся  густые волосы, –  и осталась довольна тем, что в естественном их цвете не просматривается ещё седина. Потом влево-вправо крутнулась высокой стройной статью и кому-то задала вопрос: «А как должна выглядеть женщина, которая только-что стреляла в людей одних,  а чуточку погодя предала других?»
Подошла к окну, засмотрелась на поблескивающую в осенней прохладной вечерней заре гравийную дорогу, и догадалась вдруг, что он едет — уже совсем не далеко...
Милицейский Уаз выбежал скорой прытью из-за поворота и направился прямиком к её дому. Ветерок уносил в сторону   розоватую пыль и он –  чистый и блестящий –  вскоре увеличившись в реальных своих размерах подкатил и остановился прямо у крыльца.
Высокий и стройный — угадывалось, что спортивный исполин — мужчина лет пятидесяти выскочил из-за руля и быстрым шагом направился к входному крыльцу. Дверь распахнулась, женские руки протянулись и обхватили его за шею, потом тут же увели его во внутрь. И дверь закрылась.
Уставшие и расслабленные в  страстном любовном порыве, они неподвижно раскинулись обнажёнными на ковре в забытье.
Пахло сухими дубовыми листьями.
 Молчание!
Своей аморфностью, плотностью и невесомостью присутствовало в коричневой призме комнаты почти физически это пространство –  осязаемым живым свидетелем людских объятий.
 Подсматривало... Свечи держало!
 Огни дрожащие, колышущиеся, гаснущие и воспламеняющиеся вновь холодным бушующим пламенем...

Догорал поздним вечерним светом за окном день.
Не сговариваясь, они по-спортивному легко и быстро облачились в свои одежды и  уселись за стол. В электрочайнике  закипела вода, её осторожно разлила в кружки Евдокия и опустила в каждый пакетик липтового чая. Заведомо знала, что это очень сильная заварка, но так они любили. Помнили, что их далёкая юношеская любовь проходила в тюремном служебном бараке под действием зэковского чифира. Уплывала тогда куда-то земля, в эфирных наркотических кругах отключалась память. Утром радовались, что были живы –  и находили, и узнавали друг друга. Прикидывали, что вскоре их служба закончится, они станут классными спецами, обзаведутся квартирой, нарожают детей.
–  Почему у нас ничего не вышло? –  в раздумье, обоих сразу спросила Евдокия.
–  Сами виноваты!  –  твёрдым голосом ответил мужчина, согревая на чашке ладони, –  по привычке, как в прохладном сибирском бараке. –  Я тогда на глазах твоей сестры Сени увёл в рощу дочь бухгалтера Ольгу, –  знал, что через пару дней ты всё узнаешь. Так и случилось!
Он –  Артём — криво улыбнулся, поглядел на Евдокию ласково и грустно:
– Через неделю я получил от тебя сразу три письма. Три! И в каждом — как тебя я любила! –  он тихо рассмеялся, покачал седовласой большой головой, и продолжил, –  мне этого только и надо было — доказательство, что не любит! Ни капельки!
Евдокия молчала, всем видом показывала, что предпочитает слушать. И только!
Артём не торопился рассказывать историю своей несостоявшейся любви — и, верилось, что  её содержание слушает она самая первая. Никому больше он её не поведывал, разве что самому себе, да ветрам над Кубанью.
– С твоим характером, твоей отчаянно бедовой удалью, за любовь надо было бороться. Я так полагал. Проиграл с Ольгой уход в рощу на глазах твоей сестры, –  я верил в это! Но не было любви!  Потому были письма о прошлых чувствах...И только!
Он пил горькую остывшую  заварку чая без сахара и пряностей, –  маленькими глоточками, –  последние капли к той горечи в добавок, которую носил всю жизнь при себе и где-то, возможно, по-расплёскивал...
Упала палка на цементный откос возле дома, –  звук совсем тихий! Но она её оставила определённым способом — это сигнал, метка, и сама она никогда не сдвинется.  Евдокия встрепенулась и моментом  оказалась с ружьем за стенкой у окна. Артём присел под тем же окном — в сплошной  темноте его совсем не было видно — с пистолетом в сторону двери.  Он глянул  на неё — она на пальцах показала: –  три! Он  согласился, что возле дома было трое — двое с одной и один с другой стороны.
Подождали ещё немного, прислушивались к шорохам, стукам за стенами дома, –  каждый шаг неизвестных отзывался в их восприятии ударом сердца, –  от напряжения появился шум в ушах. Как бы искусно не передвигались те умельцы, но они были  слышимыми двумя профессиональными спецами. Наступил момент, когда все трое остановились и, вероятно, тоже вслушивались, пытаясь уловить речь, смех, любые другие шорохи...
Артём достал из нагрудного кармана карандаш и бросил его в дверь. Место его прикосновения тут-же пронизали два выстрела, –  и туда же выстрелил Артём. Большой, грузный матрас ссунулся наземь, –  ни стона, ни всхлипа не последовало. Артём снова достал из кармана на этот раз ручку и бросил её над собой в окно. Как не слаб был щелчок  о стекло, но его услышали и тут же начали стрелять. Кто-то рискнул  выбить окно телом, но получил в упор пулю, и свалился на землю. Третий решил спастись бегством. Он мчался от дома в направлении милицейской машины. Вероятно туда они подкатили и мотоцикл, –  его работы раньше слышно не было. Евдокия легко распахнула ещё не проклеенное окно и выстрелила ему вдогонку. Попадание пришлось в ногу. Человек споткнулся, упал и замер. Темнота и чёрные кусты его основательно скрыли. Предугадать его намерения вряд ли было возможно. Предстояло остерегаться.
Переглянулись, послушали темноту, решили выходить из дому. Артём осторожно стал открывать двери, –  поражённый выстрелом был недвижим, проходу не мешал. Пульс не прослушивался, –  человек был мёртв. Евдокия осветила ему лицо миниатюрным фонариком, –  задышала энергично, отрывисто. Возрастом допризывник, облачённый в чёрный комбинезон наци, с фашистской эмблемой на кистях рук, он держал по пистолету в каждой руке и смотрел вверх открытыми глазами. Артём кинул кирпич на угол дома, но реакции не последовало. Он медленно прошёл за угол и осмотрел  там подстреленного. Такой же наци, вооружённый пистолетом, лежал уткнувшись в землю неподвижным, бездыханным.
– Чё, похоже мы детей поубивали!? –  скрипнула тихо Евдокия по-прежнему тяжело дыша.
– Прекрати! У них по гранате в кармане! Им не хотелось цацок лишаться... –  прошептал Артём, складывая содержимое карманов в ведро, –  будь они щедрее, нас давно уже не было.
Он чуть погодя, переложил гранаты себе в карман:
– Пусть и впредь будут такими недогадливыми скупердяями! –  он без усмешки продолжил, –  а то придёт мысль в голову, что граната эффективнее... Кому-то другому...
Они  решили идти к машине, –  туда, где был третий. На древко от швабры кусочком проволочки  Артём привязал её фонарик, подивился:
– Откуда такой маленький?
– Китаец подарил!
В темноте, держась на расстоянии трёх шагов друг от друга, –  Артём немного впереди, отвернув фонарик от себя в сторону, –  они пошли в направлении машины, где был подстреленный. Сделали вперёд шагов десять, Артём крикнул в неизвестность:
– Бросай оружие! Сдавайся!
Темнота, тишина, проблески далёких зарниц. Сонные крики какой-то большой испуганной птицы. Блестит на невидимом древке живой огонёк  китайского светлячка. Вдруг он разлетается искристой россыпью, –  раньше, чем слуха достигает звук.
И снова тишина. Артём крикнул:
– Прекрати! Брось оружие! Тебя оставили, чтоб жил! А ты кобенишься! –  он помолчал, бросил вперёд и в сторону древко. Туда же были посланы два выстрела раненым, –  прекрати тратить пули! Одумайся!
Короткое молчание прервалось  его голосом — хриплым, простуженным:
– И не подумал сдаться! Я лучше себя порешу!
Хлопнул  глухой выстрел из пистолета. Ночь по-прежнему замкнулась молчаньем. Доносились изредка крики птицы. Артём поискал рукой на земле и нашёл два увесистых булыжника. Он один за другим кинул их в сторону  чёрного оврага, по направлению к нахождению  раненого. Туда  тот кинул гранату. Взрыв, свист осколков над  головами, шум уносящегося в ночь эха.
 Евдокия и Артём молчали. Молчал и подстреленный. Так продолжалось минуты две, и раненый не выдержал:
–  Всё, я сдаюсь! Вот мой пистоль! В нём нет пуль! –  о пощёлкал пустым курком над своей головой и — было слышно — бросил его на сухую
землю. Стук металла о гравий. – А может я вас прикончил? –  он дико заржал в ночи, катаясь по земле, выкрикивая:
– Надурил спецов! Крахом легли!  Надурил!  Надурил!
Он только потом, –  когда воротник комбинезона ему передавил кадык, когда ладонь Артёма ему резанула почку сильным молниеносным ударом, –  осознал, что лучше молчать.
Артём дотащил его до своего автомобиля, усадил на сидение пассажира и кратко спросил:
– Авто не минировали?
–  Нет! Планировали покататься...
– Кто послал?
– Тесей! Как только пришёл в себя, сразу же скомандовал: идти сюда и порешить всех!
–  Вы согласились?
–  Никто нас не спрашивал! Нам всем надо быть повязанными кровью! Ведь мы воины Ичкерии! Будущие...
Евдокия стояла в отдалении, она радовалась, что этот будущий джахет остался цел, что благополучно закончилась  история и для них –  её и Артёма. Всё слышала, но зорко наблюдала ночную  темень и слушала тишину. Парень оказался разговорчивым и бойким. Артём уложил его перед машиной, слабым светом от подфарников присветил, чтоб  сделать повязку на ноге.
– Много вас таких — готовых убивать?
– Тысячи! –  парень без опаски  стал объяснять непонятному дяди, что по другому и быть не должно, –  молодёжь гноят, –  ни работы, ни учёбы, ни лечения нет! Всё прибрали к рукам чиновники! Их чада верховодят! Убивают, таких как я, издеваются, –  справедливости нет и в помине! Куда податься? В армии их чада не служат — сводят на истребление нас — русичей! Кто попроще да поглупей...
Он готов был говорить бесконечно долго, но стал задыхаться. У него закружилась, вероятно, голова — может от потери крови —  он распластался  в тусклом свете  неподвижно. Артём ещё раз проверил его карманы, но обнаружил только блокнот. Прочитать записи было не
возможно.
Он присел  на какую-то каменную глыбу и призадумался. Евдокия подошла поближе:
– Натворили мы дел! Ты не думаешь? –  она помолчала, пригорюнилась о чём-то своём, видать, горемычном. Да и было, по правде, от чего горевать. Она предугадала, что живой Тесей жить ей не даст. Но жалко стало Ивана — ей казалось, что его порешат те предатели, что превратились в оборотни. А их там много, –  там все злодеи. Только потому она позвонила Артёму. Знала, что может его подставить, –  но, а что делать? Тесей сообразил, что его спасли от российских милицейских служб хитрые  третьи — чтобы и его выручить и себя не раскрыть. Мстительность и злость, и кровожадность, и жадность  вонючих гиен побеждает тигров. Он таков! Он не позволит играть его жизнью как истоптанным башмаком — покуда он выцарапывается с того света, подручные шакалы расчистят эшафот, где порежут ненавистных свиней и баранов одним махом. Он наберётся сил и закончит свой поход на глупых плебеев волею Аллаха!
Евдокия почти воочию видела картины мести, что придумал наперёд патологический убийца и мститель. Ей в особливости —  несдобровать!
Артём подошёл к недвижимому наци и брызнул в лицо ему водой . Парень приоткрыл глаза, криво улыбнулся:
– Живой ещё? –  он подивился своей живучести и снова приумолк. Артём спросил:
–  Откуда вас смогут забрать ваши?
– Чёрные, что-ли?
– Ото же!
– Сбор у три ночи... Балка Горячая! –  он кивнул  в сторону востока, –  это совсем не далеко отсюда!
  Артём за рулём мотоцикла, трое пассажиров — двое уже задубевших, один раненый, –  и Евдокия на газике двинули в сторону Балки Горячей. Планировали поторопиться, чтоб не нарваться на подоспевших туда бандитов. Да и дрогнула вместе с тишиной сплошная темень — полосами поползли по небу и земле молоком промытые линии, в редких посадках послышалось дремотное птичье беспокойство. Три — четыре км –  это совсем не расстояние!
Остановились у кустистой посадке. Прислушались. Артём достал из кармана чужой блокнот  и прочитал в столбик выстроенные сточки. Листик вырвал и спрятал себе в нагрудный карман. Блокнот бросил в лицо раненому:
– Мразь! Ты ведь знаешь, сколько они истребили людей, те, что жили в Чечне, Ингушетии, Дагестане... И ты ещё приговорил невинных на убиение! Целых два десятка!  –  он скрипнул зубами и полез  за пистолетом, –  выходит, кого порешить сегодня ночью, ты решил сам? Тесей  такого приказа вам не отдавал?
Трудно было определить, коснулись ли  раненого страх и бледность, –   ночь скрадывала и то, и другое, –   слабыми бликами искажала реальную картину. Только глаза его блестели, как у отверженного демона, –  сухо и воспалёно.
– Ты Вепрь! Я правильно  понимаю? –  парень произнёс свой вопрос полушёпотом, будто старался, чтобы его не слышала Евдокия, –  но она стояла рядышком! –  отпускаешь меня живым и я им скажу, что тебя тут вообще не было... Иначе они землю вспашут!
Хлопок пистолета был по силе равен мужскому кашлю; похожее на крупную родинку пулевое отверстие  в центре лба раненого протекло чёрным потёком.
– Я сброшу их в урочище, ты следуй за мной, –  сказал Артём Евдокие –  сухим, недовольным голосом –  и умчался по дороге вперёд. Она знала — урочище рядом! Глубокое, страшное, вымытое в скальном грунте ещё в ледниковый период, –  вечная свалка для  всего  и для всех. Но оттуда даже дурного запаха никогда слышно не было. Граница урочища обложена метровыми валунами, чтоб обезопасить от падения туда подрулившего транспорта. Прикидывала — их никто там искать не станет!
Домой они вернулись уже на зорьке.  Высохшая трава, завявшие осенние цветы и закаменевшая глинистая почва со сланцевыми и гравийными вкраплениями заботливо скрывали следы ночных разборок, –  не стремясь поведать обо всём, чему они стали невольными свидетелями. Возможно, только опытные глаза смогут прочитать их не красноречивые показания, тем более, что Евдокия опытной рукой подправила существенное как было надо. Даже пулевые отверстия залепила детским пластилином под цвет  и промыла капли крови хлоркой и керосином.
Артём прилёг на диван и затаённо приумолк, –  толь уснул, толь просто так...
Евдокия освежилась в душе и принялась готовить завтрак.  Двигалась тихо и расчётливо, чтоб не создавать лишнего шума. Когда всё было готово, она молча посмотрела в сторону Артёма и тот –  как по мановению  какой-то силы –  сразу же на диване сел. Заботливо порылся в нагрудном кармане, достал припрятанный там лист из блокнота  и показал его ей. Она даже протянула руку, чтобы взять и посмотреть, но он не дал:
–  Ты уже умылась, а это писало зло! Я тебе  прочитаю и всё расскажу...
Он стал читать, медленно, исправляясь в прочтении фамилий, названии каких-то  адресных мест. Тяжело вздохнул после прочтения и начал разъяснять дальше:
– Штурм — это его группа. Он главный. Всего семь человек, –  он снова перечитал список группы, посмотрел на Евдокию так, будто желал удостовериться — выдержит ли она ту правду, что там имеется, до конца... Потом продолжил:
–  В списке двадцать два человека. Это те, кого они должны убрать. Двенадцать уже убиты — против них адреса мест, где захоронены...
Тишина в доме пропиталась после этих его слов каким-то земляным, слякотным холодком, –  Евдокия сдёрнула с бельца кровати тёплый платок и, зябко поёжившись, набросила   себе на плечи.
– Среди десяти оставшихся — на тебя дважды покушались. Есть отметка. На учителя вашей школы — три...  Отмечены групповые изнасилования, нанесение увечий...
Вот такие-то дела!
Артём вращал лист в руке и не мог придумать — жечь его или нет?
– Ты что! –  встрепенулась Евдокия, –  рукописи не горят! –  она ехидно оскалилась на свои слова, соскочила со стула и нашла среди книг записной календарь –  кидай меж страниц!
Потом Артём принимал душ, тщательно брился, менял на свежую предложенную припасённую рубашку. Евдокия старую сразу же замочила и — что поделаешь! –  снова разогрела завтрак. Они  принялись за еду, не выражая особого рвения к  традиционной трапезе, –  всё происходило, как в фильме с замедленным действием. Оба старались казаться уже успокоенными, будто от сегодняшних событий прошли непременно годы, –  всё в памяти –  как драгоценные металлы –  покрылось зеленоватой патиной и серой тлёй.
Но кажущееся не избавляло их двоих от тоскливой тяжести и боли в душе, а переводило эти чувства в другие по ощущению, –  сопровождало их ноющей, саднящей истомой и огненным жжением в мозгу.
Евдокия налила себе рюмку коньяка, кивнула ему издали и провозгласила тост:
– Будем живы!
– Будем!
               
Он начал свой рассказ, как обыденную сказку, но для взрослых. Без выражения каких-либо эмоций, экспрессивных загибов, моментов для удивления, –  коротко и просто, чтоб было всё предельно понятно.
– Люди рассчитывались на приисках, получали сумасшедшие бабки, прибавляли ещё накопленное за несколько лет из кубышки, готовые, казалось, к новой жизни на большой земле, но никуда не прибывали. Они исчезали навсегда. Одиночки-мечтатели, трудяги-романтики, у них давно, как правило, оборваны все родственные и дружеские связи там, куда им теперь заблагорассудилось. Их никто  не искал, никто о них не расспрашивал.
В скальных разломах и промоинах их успокоено не несчитанно много.
Валера Белый, моторист-экскаваторщик ушёл в небытие тем же путём, но ему посчастливилось, –  он сумел оттуда выбраться. Ему повезло, что его не убили наверху, как обычно делали всегда и со всеми, а столкнули. Ему повезло, что он остался внизу живым, ему повезло, что он классный альпинист, –  эту тягу к горам он унаследовал от своей бабушки Лены, покорителя многих вершин в составе сборной нашей страны.
Он выбрался оттуда и ночью пришёл ко мне. Обалдую подполковнику милиции, который пыхтел над очередным незначительным преступлением, тогда-как  совершались чудовищные преступления, куда были втянуты милицейские и начальственные чины, –  они, как стервятники, делили добычу. Чёрную работу выполняли патологические убийцы-ингуши, –  они уже и поселились там поблизости. Валерий много узнал из услышанного перед тем, как его столкнули с обрыва. Два дня его держали в каменном мешке, выпытывали, что и где у него ещё имеется. Его не таились, при нём говорили обо всём. Там он узнал, что я
лох-простофиля, самый честный среди службистов. Надо мной из-за этого потешались мои начальники, снисходительно терпели подчинённые. Мои заслуги  осознанно преувеличивали, часто поощряли, ещё больше обещали. Загружали работой, – трудоголик, пусть пашет, лишь бы не проник в суть их бизнеса...
Белый открыл мне глаза!
Артём откуда-то из-за подкладки достал упакованную в целлофан тонкую сигару, умело её срезал перочинным ножом и раскурил от свечи. Освобождённый из  надёжного укрытия табачный джин пахнул в ночную комнату соблазнительным ароматом дорогого табака и изумительного дымного фимиама.
 Евдокия никогда не курила, но помнила, как её дедушка Стёпа выращивал на грядках  табак, как сушил его в тени, как катал с листа сигары, резал крупку, растирал махру... Тогда тоже в каждом углу их жилища надолго сохранялись табачные запахи, и даже зимняя стужа их не всегда выветривала....
Тишина в комнате и вокруг дома усилилась, –  всё замерло в предутренней пробуждающейся освещённости чтоб разом взорваться невообразимым птичьим гвалтом и несусветной оживлённостью бытия... Но миг этот ещё не наступил.
Прошла шаркающими шажками подруга Полина, глянула с пригорка от дома, заприметила, что УАЗ притаился в укромной низинке и сама поспешно ушла в свои пенаты.
– Мы стали другими. И жить стали по другому. Методично и  обосновано стали уничтожать бандитов и их  сподручных. Сводилось всё к тому, что сами ингуши будто-бы исчезали с добром людей, чтоб не делиться с буграми. Последним приходилось только  плеваться в их сторону...
Мы очистились от убийц. От некоторых ретивых и бессердечных начальников, –  с награбленным они,  якобы, исчезали за бугром... Искать их никто не хотел, тем более, что без средств...
Валера Белый отошёл от дел и поселился в Пятигорске. Я получил полковника и ушёл на пенсию. Со временем ингуши решили возродить прибыльный промысел, а мы с Валерой стали советниками нового молодёжного клуба Вепрь и очень скоро навели в регионе порядок. Раскрыл нашу деятельность Тесей. Он не поленился  проследить путь отдельных приговорённых к  гибели. Оказывались они невредимыми. Исчезали убийцы.
Тесей самолично нас вычислил, но не сдал. Он не защищал нелюдей, хотя сам не далёк от них.
Он замолчал и надолго. Пряный запах ранее зажжённой сигары превратился в копоть старой калоши, –  было трудно дышать. Евдокия тоже покашливала как доходяга лёгочница, да только не смела сказать. Она открыла все форточки устраивая сквозняки. Наконец Артём загасил смрадную нечисть –  огарок сигары — и виновато произнёс:
– Не мог я допустить смерть Тесея! Слабый я перед теми, кто по жизни мне делал добро. Жадный я на него. Не важно, чем он руководствовался, но нас с Валерой укрыл — не допустил, чтоб гиены хохотали на наших истерзанных телах....  А мог бы — как пить дать! –  он посмотрел на Евдокию прощающим примиренческим взглядом — чего только в жизни не бывает? –  и успокоил:
– Наши ребята вас от шантрапы сберегут! Тебя, учителя этого...  Что он им сделал такого?
– Ничего! Он правдист! Оригинал! Полагает, что духовность из села ещё не выветрилась...  Проповедует педагогику Макаренко – труд, равенство, коллективизм... –    Евдокия засмеялась, махнула безнадёжно рукой, –  жалок и смешон! Суёт нос куда не следует, а директор его  насильник детей...
Артём возмутился. Он прошёлся по комнате, остановился перед Евдокией:
– Почему смешон? Почему жалок?
Она снова заулыбалась, сделала глазки хитрыми — хитрыми, –  загнула мизинец на левой руке:
– Наладить производство фотоаппаратов ФЕД  в то время, –   это создание лазерных компьютеров в наше! Улавливаешь — нано технологии паразита рыжего Толика – Господи, сколько добра он прибрал к рукам один! – и педагогическая поэма!
– Откуда ты это знаешь?
– Да он сам и рассказывал!  –  она уже совсем радостно рассмеялась, –  у нас тут по вечерам и политехнический музей, и полит клуб в одном лице! –  она никак не могла успокоится от приступов нахлынувшего на неё веселья, –  Черчиль спрогнозировал, что нашу страну победит сытость...  Вот она — бацыла сытости! О какой духовности может идти речь!?  Всюду деньги, деньги, деньги... –  она пропела слова известной песенки, а потом сделалась серьёзной:
–  Ты заметил, как по-партизански пробиралась возле дома моя подруга Полина?
– Да, я видел!
– И представь теперь, какими в своём воображении она видит нас!? –  лёгкой гибкой походкой она направилась к кровати,  сбрасывая с себя одежды, –  всё! на ходу! Догола... –  и уже целуя Артёма, тихо шептала: –  я покажу и расскажу — сейчас тебе, а потом ей...
               
Андрей Николаевич и Полина Аркадьевна возвращались с ночной прогулки, –  они отмерили километров пять туда и обратно по засыпанной листвою дорожке. И не заметили, как спокойно протекло время, как неспешно отстучали их каблуки по хрустящей упавшей высохшей листве, как раздвинулась в выси темнота и зарябил блестящим серпантином Млечный путь.
 Как нельзя приятнее и трогательнее звучали стихи Цветаевой в исполнении Полины Аркадьевны, –  она давно грозилась накатить этакой изящной прелестью на единственного благодарного слушателя, –  и вот случилось!
 И в душе его что-то  дрогнуло возвышенным, трепетно-необратимым чувством, –  как бывает только иногда, очень редко, по исключительному случаю...
Она смеялась над его восторгом, утверждала, что сама много раз обманывалась, будто её в том великая заслуга, тогда как она только исполнительница, а волшебство в стихах, –  в их колдовском очаровании.
– Он говорил мне: «Полюшко — вы прелесть! Одно очарование! Я люблю вас!»  А после пары месяцев бездумного кувырканья в постели, он уже упрекал меня: «Ты меня соблазнила стихами! Литература — ей я присягал любовью! А ты только  исполнитель!
Сознаюсь — недурственный! Как и всё, что ты вытворяешь в постели»…
Она весело смеялась над своими любовными курьёзами, но, –  и от громкой декламации, и от раскатистого колокольчиком  смеха, –  устала, призадумалась. К дому подходили молча. Остановились под клёном в сплошной плотной темноте и Андрей Николаевич тихо произнёс:
– Не соизволит ли прекрасная дама откушать чашечку ночного ко фею?
– С удовольствием! При условии, что брутальный лавилас не попрёт нахрапом на всё моё женское. Когда уже и не устоять!
Они одновременно увидели, как неяркая согнутая тень человека скользнула по стене дома и крадучись приблизилась к окну. Внутри горела настольная лампа, но окно плотно зашторенное и что там –  увидеть было невозможно. Человек, однако, пытался. Он отыскивал хоть маленькую щёлочку, чтоб определить где и как располагается хозяин квартиры в настоящее время. Заметил две пулевые пробоины в стекле, проверил их реальность пальцем левой руки, для чего снял с неё перчатку и переложил в правую, где держал пистолет. Всё проделал медленно, –  может не верил глазам своим, что такое бывает. Приложил к ним ухо, послушал тишину комнаты...
Холодное дуло пистолета упёрлось ему прямо в затылок, а кто-то резким и  ловким движением выдернул у него  его  оружие. Чёткий удар по почке лишил его возможности что-либо  соображать, действовать адекватно  ситуации, тем более, что он  оказался ещё и со связанными руками. Мужчина и женщина втолкнули его в ту комнату, куда он так стремился проникнуть хоть одним глазом, сдёрнули с головы спортивную шапку, усадили и стали его рассматривать. В комнате было тепло, чувствовалось, что уже протапливали в  печке, –  притом основательно.
– Ты кто? –  спросила Полина Аркадьевна русоволосого не стриженного наци, который виновато пялился на своих полонителей. Лицо её выражало крайнее возмущение и удивление, –  такой, мол, зелёный и туда же — убивать!
– Я Пётр Зверев! Учащийся ПТУ...
Андрей Николаевич выходил «послушать ночь» –  что-то не верилось, что стрелок был без компании. Но присутствие  кого-либо другого ничем не проявилось. Пришлось в упор спросить:
– Ты пришёл один?
– Да, я пришёл один, –  он всматривался в лицо Андрей Николаевича, будто-бы прикидывал, насколько реально могло быть осуществление его покушения на этого молодого «спортивного покроя» учителя. Может в его волосатой голове  проскользнула ненароком одна пустошная мысль о
том, что убийство –  само по себе зло несправедливое, –  для конкретного человека — тем более. Вот этого подтянутого, –  с добрыми смешинками у выразительных карых глаз, что говорит о его способности чувствовать юмор и быть предрасположенным творить и нести в жизнь поистине «вечное», –  за что можно «заказать»? Хотелось бы — особенно Полине Аркадьевне — угадать, что мыслительный аппарат этого, с позволения «сапиенса прямоходящего», хоть в экстремальных ситуациях рождает что-то поистине человеческое...
По движению шустрых небезразличных глаз, напряжённости худой подростково-вытянутой фигурки, ощущалось, что мыслительные процессы в нём происходят. Не испит, не исколот — всё может быть!
– Ты пришёл убивать? –  даже не верилось, что этот вопрос имеет право на существование, –  что это не пафосный трюк из чужой героической трагедии. Полина Аркадьевна спросила и сама сжалась от жуткости и омерзительности этого вопроса. Ей хотелось, чтобы он со слезою на ясном своём взоре, ответил: нет! Но он произнёс чётко и ясно:
– Да! Мне его заказали!
Она вскочила со своего места, повернулась несколько раз вокруг своей оси, будто-бы проверяя надёжность вестибулярного аппарата, а потом прошагала по комнате взад-вперёд насколько это было возможно.
– Да развяжите ему руки! Чего вы так его связали? –  накинулась она на Андрей Николаевича и сама стала распутывать узел верёвки, –  посмотрите, как посинели его ледышки... –  тут остановилась, осознавая, что делает что-то не то, вынула свой неизменный пистолет… из  бокового кармана на кофте:
– При попытке бежать, я его расстреляю! –  она  не заикнулась на слове «расстреляю», произнесла его твёрдо, уверенно. Пётр Зверев только лишний раз на этом слове моргнул  ресницами и стал усиленно растирать следы верёвки на онемевших руках. Абсолютно поверил.
– Давай, рассказывай всё по-порядку, –  что и как.. Кто тебе заказал?
– Иван из Дубасовки! Пацанам много приходится слушать просьб: убей, сожги, покалечь... Вот и мне попался заказ — пристрелить!
– Согласился?
– А то! Сговорились по максимуму! Сто тыщ — половина сразу...  Мне деньги во как нужны!
– Отдал?
– Принёс пятьдесят косых, остальные — как договорились...
– А если кинет?
–  Не похоже на то! Я припугнул, что и ему не жить...
– Деньги зачем?
– Мы с сестрой Леной живём только вдвоём. Родители погибли в ДТП. А тут после медосмотра Лене сказали, что рак у неё груди. Давай семьдесят тыщ –  прооперируем, пока не разрослось... А где их взять?
– Кто будет оперировать?
–  Наш районный эскулап... Он часто этим грешит — тайно за деньги делает, прославился...
– А в больнице планово, по очереди?
– Там делают другие доктора, многие умирают, а у этого все выздоравливают...
Полина Аркадьевна и Андрей Николаевич незаметно для Петра переглянулись, –  их взгляд был выразительным, недвусмысленно ясным для обоих...
– Он же не один оперирует, ему кто-то ассистирует? –  просто и ненавязчиво спрашивала Полина Аркадьевна, будто рассуждая сама с собой.
– Ему помогает медсестра. Она помогает во всём. Все вопросы  о проведении операции, об оплате, и деньги она берёт самолично. Её зовут Вероникой Тополевой, –  сердечная, открытой души женщина...
– Вы оплатили будущую операцию?
– Нет! Я решил заполучить всю сумму, –  Зверев  говорил тихо, не пытался употреблять в своей речи какие-то оправдательные эпитеты, –  не было и попыток разжалобить слушателей плаксивой интонацией, трогательной мимикой.
– Где ты взял пистолет? –  Андрей Николаевич держал в руке пистолет, которым они овладели при задержании Зверева. Он ещё раньше проверил его обойму — она была полная.
– Мне его вручил Иван. Он только просил его вернуть ему, а не бросать куда-либо. Так и сказал:  «Потом вернёшь, нигде не выбрасывай!»
Полина Аркадьевна  всем троим заварила кофе. Поставила перед каждым его чашку, –  с добавкой внизу на блюдечке двух квадратиков горького шоколада.
 Вместе с головокружительным кофейным запахом в комнате гнетущей тяжестью повисла тишина.
 Говорить никому не хотелось, –  собственно, и о чём можно было говорить?..
Зелёный мальчишка –  с таким высоким открытым лбом! –  психологически был готов совершить убийство. Обстоятельства жизни так пригвоздили его к необходимости это сделать, что он даже не осознаёт своей вины — ни перед реальной жертвой, ни вообще перед  женщиной творящую жизнь на земле: ни конкретно пред этой, которая разливает кофе, ни перед  своей мамой, что его родила, ни перед сестрой, которую он вероятно бы спас...
Андрей Николаевич отпил немного ещё не остывшей живительной влаги, пригубил воду со льдом и стал прохаживаться.
Полина Аркадьевна часто проделывала так, что у неё в руке откуда не весть появлялся  пистолет воронённой стали — она его стволом поглаживала себе возле уха, да так, что это непременно видел Пётр Зверев. Если и появлялись в его сократовской черепной коробке какие-то сакраментальные мысли –  о бегстве, например, –  то они, похоже,  тут же рассеивались. Предположить, что он мгновенно одумался, мог только врождённый простак, да ещё Андрей Николаевич, как человек верящий в то, что разумный выход всегда имеет право на существование. Нужно его предоставить, –  так обречённому на смерть даётся последнее слово... Полина Аркадьевна именно этого и побаивалась со стороны  мудрствующего шкраба, и уже присягнула в молчаливом своём внутреннем уговоре, что не согласится с ним, –   но делать что –  не ведала?
 Время отсчитывало свои безразличные ко всему минуты, –  не торопливо, но  твёрдо сдвигало произошедшее событие в скрипучую память вечности. В свою проталину — дыру, похожую на заплатку — никакую заставку не пододвинуло. Наступило безвременье! Состояние не поддающееся ни рассмотрению, ни осмыслению — ни глазами, ни разумом...
А надо что-то делать! Полина Аркадьевна чувствовала, что именно она больше всех ответственна за ту временную плешь, что образовалась на 
лысине нашенского вшивого бытия. Натура ей больше не позволяла строить из себя вдумчивого начштаба, и –  веря в то, что решение само проявится, если начать действовать, –  она коротко повелела:
– Мы идём с Петром и к эскулапу, и к Ивану, и к медсестре Веронике. Мы решим с ними все вопросы, а потом уже оценим действия посягателя на жизнь... Ода про Петра! Это опосля...  Вы Андрей Николаевич занимайтесь своими делами...
Она забрала у учителя пистолет  Ивана, сунула в потайной карман на груди...  Улыбнулась ему на прощанье:
– До вечера! Не скучайте!
Пропустила Петра впереди себя на выходе и  –  совсем по-молодецки –  зашагала за ним по пыльной тропе от дома. Андрей Николаевич смотрел им вдогонку отодвинув штору, –  припомнил про себя слова из речёвки аутотренинга: « Любыми способами ежедневно –  и умственно, и физически –  я улучшаю свои способности и приближаюсь к биостату здоровой сорокалетней особи... И внешне, и внутренне я приближаюсь к биостату»… Вероятно, Полина Аркадьевна даёт себе такую психологическую установку, –  и уже давно!
               
Светлое утро было  таким ранним, что никто нигде ещё не проснулся,  даже чтоб подоить  коров или выпустить из курятника хохлаток. Угадывалось обшее желание досмотреть последние сны раскрашенные мощными солнечными лучами  пронизывающими каждую щёлочку в дощатом заборе или в изогнутой оконной занавесочке.
 Петр и Полина Аркадьевна подошли к калитке медсестры Вероники и негромко постучали деревянной щеколдой. Из открытой настежь двери для притока в домовые полати свежего обогащённого прохладой и кислородом воздуха, выплыла в льняной отбелённой рубахе Вероника, –  прямо в поток солнца и будто загорелась в его ослепительной блистающей и парящей атмосфере. Застыла ослеплённая, сощурилась глазами из-за боязни, что они выжжутся прежде, чем она определит, кто же там пришёл? Прикрылась ладонью, ойкнула от неловкости, что в бельевой одежде и мотнулась назад в сенцы, где висел цветастый халат. Вернулась в нём и с улыбкой. Вся ладная, полненькая, с темноволосой тяжёлой косой, –  «бутонная аппетитная бабёнка» в полном расцвете своих женских прелестей.
Полина Аркадьевна пригляделась к ней повнимательней, с ног до головы оценочно так провела своими зоркими через очки, –  на приветствие выдавила на своих губах лишь неровную усмешку. Когда перевела взгляд на Петра, то застала на его «керпатой» и лобастой  мордочке такую благостную и елейную улыбку, да в глазах такую неподдельную радость, –  с которой милые сыночки ходят разве что к своим родным мамочкам по великим праздникам. Забыло дитё грешное про все обиды свои, несправедливости, –  рад-радёхонек  встрече со спасителем.
– Что сны, Вероника, не досматриваешь? Или совесть не чиста? –  Полина Аркадьевна спросила так пытливо, так проникновенно, что радость на лицах у обоих присутствующих улетучилась — даже следа от той беспечной весёлости не осталось! –  а вместо неё размазанной  тенью отразилась тревога...
 – Что вы, Полина Аркадьевна? Вы о чём? –  неуверенно начала говорить Вероника, вероятно теряясь в догадках, что знают и в чём её обвиняют эти пришельцы. Тревога её возрастала,  нервишки никудышные, –  вон как задрожали пальцы алкогольным тремором, забегали воровато глазки. – Я и спала этой ночью хорошо...
– С кем!? –  Полина Аркадьевна хихикнула зло и неуместно. Пётр тоже удивился этой её выходке, –  всему есть предел — оскорблять-то зачем? Весь вид его взбодрённой стати говорил именно так, и Полина Аркадьевна  всё такое слышала... Легко! Она продолжила:
–  Принеси нам медкарту его сестры Лены! И старую и новую!
– Её документы в поликлинике... – пролепетала неуверенно медсестра.
– Нет! В регистратуре её карты нет! Она у тебя дома — неси сюда, подружка!
Пётр крутанулся  на одном месте. Хотел отойти, но что-то припомнил –  остановился. «Эта старушенция меня выводит — врёт безбожно!  Ведь в больнице мы небыли!» – услышала Полина Аркадьевна его внутреннюю речь перемешанную бранными матерными словами.  «Ничего –   перемелется!» – успокоила она себя тоже внутренне, а сухой, властный её голос во всеуслышание от Вероники потребовал:
–  Неси, тебе говорю... И побыстрей!
Глаза Петра округлились от удивления, когда он проследил за Вероникой принёсшей из дома две потрёпанные медицинские   книжки. Они его
сестры Лены. Полина Аркадьевна очень уверенно открыла в нужном месте одну из них и молча прочитала там записи. «Убедились, что я в этом сведущая! Эх, знали бы вы, сколько времени, сил и зрения потрачено в  судебных изоляторах при разборке подобной ереси?» Она спрятала документы в свою сумку и очень тихо и внятно произнесла:
– Сегодня Лену обследуют в городской клинике. Консилиум вынесет однозначный вердикт по её диагнозу! И вам — тебе и твоему хирургу-полюбовнику предстоит долгий путь в веси не столь отдалённые... Не дёргайся! Не только за Лену, а за всех излеченных чудесным образом...  И от рака, и от язвы желудка, кто у мам-одиночек драгоценнейший и косит от армии... С кого вы денежки сдирали тысячами — тем самим на преступления их толкали...
Полина Аркадьевна раскраснелась от негодования, возмущения, долгой своей обвинительной речи.
 Бледная и вспотевшая от волнения Вероника тупо глядела в землю, –  похоже, она давно предполагала такой печальный исход их безуспешного бизнеса. И именно такие кроющие слова она, вероятно, находила для себя по ночам, –  от них лишалась сна, покоя. Трусливая по природе, она дрожала всеми фибрами своего округлённого тела пытаясь верить в счастливый исход: когда насобирается нужная сумма, чтоб бежать подальше со своим лапушкой Лёнчиком... И вот оно — невезение!
Полина Аркадьевна как с долгоиграющей пластинки считывала все её ночные бдения, потому и понятна была ей и дрожащая кротость, и горькая обречённость, и пластилиновая податливость, –  сопротивляться, бороться она не могла и не хотела, поскольку давно уже психологически была готова к такой безысходности в своей непутёвой жизни.
Пётр трясся от злости — как может эта.... так бессовестно разводить Веронику, которая впала в ступор от её витиеватой «придумки  и наглости!» 
Но это только было в начале, а потом вслушался,  более успокоенно стал оценивать все слова «этой выдры», припоминать что-то  услышанное раньше от знакомых людей. Так много правдивого ему показалось, более того, так хотелось, чтоб это всё было правдой... Чтоб и денег не надо было искать, и чтоб сестра была здоровой... И чтоб «киллеровскую практику» свою как-либо затереть...
– Не вздумай заказать меня — себе больней! У тебя денег много — на операциях скопила! Можешь — верю! –  нанять вот такого мальчика, как Пётр... –  она ткнула пальцем в не расправленную грудь согнувшегося Петра...
 Это последние были её слова — она молча отвернулась от уничтоженной Вероники и пошла  по тропинке вдоль забора уже ведущей –  впереди, –  никого не дожидаясь...

Иван сидел в позе очень сходной с медитирующим Буддой, –  чёрный комбинезон, обросшее седовласой щетиной измождённое лицо, неподвижный тяжёлый взгляд вникуда только подчёркивали эту безусловную похожесть. Полина Аркадьевна, появившись перед ним напротив, не вызвала какую-либо его реакцию. Или далеко он был в эти минуты от мира сего, или окаменел в какой-то непонятной своей абсолютной тупости! 
Но ей тоже было всё равно. Всё, что кипело в её груди, ей хотелось выплеснуть ему в лицо, в его бессовестные  очи, –  обжечь, испепелить... По-человечески его ущемить, –  сделать очень больно...
Это свидетельствовало о том, что не смотря на все наличествующие в нём атрибуты психопата-беса, она оставляла ему право быть соплеменником человека, –  с адекватной логикой мышления, с граничащим уровнем  и порогом эмоционального восприятия, ощущения боли...
Это человек — но как всё запущенно...
В руке он держал какую-то деталь могильного раритета найденного на месте первоначального расположения ящиков в  дачном имении мамочки друга...
Это по нему он однозначно определил, что ценности там были, и что они исчезли при участии Андрея Николаевича, –  это он додумал...
 А тот не вернёт, не отдаст, не поделится!
Трубадур! учителишка! За что, за какие благодеяния ему судьба подсунула к ухмыльному рылу все сокровища скифских могил?
Вот почему, когда Полина Аркадьевна назвала имя Егорова Андрея Даниловича, как возможного претендента на дар от Марии, он кинул к её пыльным чувякам непотребную, но определяющую финтифлюшку, –  чтоб осознала, прочла не писанное, и сразу же заткнулась...
Подошла Марья. Она тоже погладила  отполированную
прикосновениями зеленоватую железку, изучила её внимательным осмотром, но ничего не поняла...
Да и как ей понять очевидное!? Не предстало! Она вглядывалась значительно глубже, в те потаённые душевные скрижали, где осаждалась болью её земная любовь, и печаль, и былые радости... Где волнистым знамением укрывалась вся её подлунная травянистая стезя, что непременно вела к  метке-глыбе: всё закончилось — конец!
Вот только штрихи да вехи седовласой старости развеются ветрами...
Полина Аркадьевна пожалела её про себя, –  как можно так быстро деградировать, ежеминутными упрёками самоуничижения...  Видать, и эликсиры свои травяные позабыла?
– Зачем тебе те богатства!? –  Полина Аркадьевна присела на низенькую скамеечку рядом с Иваном и подождала, чтоб Мария  отвлеклась цветком, что подальше. –  Принесёшь изумруд для Марьи? Она сама чище и красивей любого бриллианта! Да и нужен ли он ей?
Она искоса взглянула на гору-человека, –   слышит ли он?
– Ты её предал в самою  лучшую пору расцвета её любви к тебе? Поспешил, чтоб опали листочки побыстрее, –  она придала своему голосу этакую таинственную и печально-нежную окраску. –  А ведь семена ещё в том бутоне не созрели, –  нет чем возродиться былой красоте....  Только крах! Смерть...
Осень была сказочной раскраской той самой смерти, о которой, вероятно, она говорила, – теряла листик за листиком с голых посвистывающих дланей...
Полина Аркадьевна достала их сумки пистолет, который они отобрали у Петра и протянула его Ивану.
– Возьми! Застрелись, если хочешь ей подарить чёрный топаз... Символ смерти! Она очень долго будет оплакивать тебя и тем удержится в жизни...  «Он рождает в человеке настроение безмятежного наслаждения жизнью» –  о топазе так говорят!  Будет  попивать эликсиры, –  вернётся к ним... –  она решила уходить, но на прощанье, не глядя на него, произнесла:
– Пётр убил себя! Нравственно! Не требуй возврата денег от мальчишки, которого ты снарядил в убийцы –  в палачи! –  а лучше ещё приплати ему, если окажется, что его сестра действительно больна...  Как  своим детям
— помоги...  За зло ты поплатился в своей жизни, ответил, но доброго на земле ничего не сделал...  Марьи продли век на этом свете...  бриллианту своему! Подумай!
Она издали прощально кивнула удалившейся Марье и пошла не оглядываясь в осеннее зарево утра ещё дышащее прохладой.

               


               
               
В счастливом исходе колдовства врача над Тесеем никто вообще-то не верил. В бреду, меланхолической беспамятной недвижимости, он находился дни и ночи, глотал с родниковой водой какие-то горькие пилюли, отчего страдальчески морщился, и проваливался в глубокую депрессивную муть бессознательного,  находясь в потустороннем, видать, мире, где может встречался уже со слугами или самим господом...
Преданно верящий в бога и его молитвы, приставленный к нему патологический убийца и насильник Ахмед, рассказывал, что часто видит Тесея на ночном небосводе догоняющего стаю псов, но непременно отстающего от брызжущей слюной оголтелой злой своры... Он ещё не с ними, но расстояние между ними заметно сокращается. Себя Ахмед лечит травами и молитвами, все четыре дырки в его бесноватом теле, с чёрной кровью, зарастают, –  он чувствует прилив жизненных сил и страстный зов к полноценному бытию на просторах родимой Ичкерии.  Скоро — очень скоро! –  он появиться там, чтобы всеми способами мстить им — неверным! –  за поруганную его родину.
А пока надо поднабраться сил и вытянуть этого растерзанного пулями и тёмными словами джигита, –  рано ему ещё в оголтелую псиную стаю...
 На  земле горной и степной пребывать надобно, –  тут раскручивать смертную агонию против глупых и продажных, от их избавления, очищения...
Пусть руки врагов уничтожают себе подобных, дети их продают своих отцов за презренные деньги...
 Тесей! Он верно и по правде всегда учил племя гордых  и свободных людей с гор Кавказа! Потому и жить  должон!
Подобны вершинам горцы  в своих высоких устремлениях и порывах... О, пресветлая страна, изобильная и цветущая земля, справедливый и утверждающийся край Ичкерия!..
Свои мысли и само состроенные молитвы Ахмед часто бормотал в заполненной светом медицинской лазаретной комнате, где лежали ещё двенадцать боевиков с прострелами и рваными осколочными ранами. Они слушали и про себя удивлялись, как может эта собака из собак говорить высоким стилем о добре, если они сами были свидетелями его звериной и кровавой расправы над женщинами, детьми, стариками...
Его соплеменник Керим молился про себя, чтоб бог не призвал его в свидетели, не поставил его рядом с исчадием беса, когда Ахмед будет отчитываться за всё содеянное им на бренной Земле, –  страшился заранее от перечисления им всех зверств и злодейств...
 Не поверит бог, что одним человеком так много сотворено супротив его же божьих законов и людских представлений о добре и чистом разуме, –  станет делить их и на других перекидывать. А не хочется в одной с ним компании слыть нелюдью, чтоб соплеменники по этой причине глаза прятали , как от слепящего солнца.
Ахмед делал своё дело по ему только известным убеждениям, думая, что так верней всего. Приоделся в простые одежды под стать чабану — а их вокруг много всяких — и отправился куда-то по знойной калмыцкой степи истосковавшейся по капле хоть случайного дождя и дышащей в небо зияющими расщелинами, как пересохшими ртами. Пропадал дня три-четыре, питаясь несчастливыми полтора метровыми полозами — их мясом и кровью. Да беспечными зазевавшимися сусликами, –  и прочей юркой «шабутящейся у ног живностью»...  Для него состояние привычное, - один в отдалении от дорог, людей... Пролетал вертолёт, он ложился в редкую тень  пересохшего звенящего курая, отпивал из фляги глоток горячей солоноватой воды, провожал взглядом удаляющуюся железную птицу... Не хотелось встречаться.
Но нашёл, что надо было, –  среди высохших хрустких стебельков и пылящейся тырсы насобирал нужных в матерчатый и расцвеченный кисет, принёс домой...

Убедился, что Тесей ещё живой, хотя жизненные его ресурсы на исходе. Заварил согласно старинному рецепту питие и начал вливать ему его в горло с чайной ложечки.
Начали подрагивать через пару дней жёлтые ресницы, перекатываться со стороны в сторону бессмысленные и глупые глаза — что-то искал на потолке прищуренный взгляд. Выкатились бисером мелкие слёзы...
«Заплакал — пёс смердящий! Магомед, видно, не торопится призывать таких, как он к себе. Не уж-то и в прям он ему нужен здесь, на этой горемычной пропитанной кровью земле? Плачет! Вон как рука дрожит!  Та, что самолично перерезала горло не одному солдатику веры не только православной»…  Так осуждающе и проклинающе думал  Керим про  Тесея, хотя пил взвар приготовленный Ахмедом и старался думать про него почтительно и благосклонно, чтоб он усваивался с пользой...  И, правда, ощущал приток во всё своё измождённое тело какой-то небесной целительной праны...
Ахмед самолично варил калмыцкий чай джамбу на всю их недобитую ораву, использовал для него только предписанные ингредиенты — кто-то ему их поставлял за зелёные доллары: и верблюжий жир, и молоко, кусковую соль из-под Маныча, пряные мускатные орехи, чёрный перец в порошке, брикетный грузинский чай, пахнувший пылью и солнцем...
Сколько и чего смешивать, сколько кипятить тот чай, –  сто  или  сто одиннадцать раз крутить его поварёшкой и в какую сторону, что зависело от положения луны на небе, -- он знал это на память и с убеждённостью сухого стоика шамана совершал эти действа с упоением и лёгкостью...
Кто-то регулярно привозил ему из Лолы, где была туб лечебница, настоящий кобылий кумыс. Раненые здоровели на глазах, их распирало от притока силы и здоровья, они шалели от избытка гормонов, тупо глядели в сторону Чечни глазами баранов, которых поедали в неисчислимом количестве... Рвались убивать, грабить, насиловать...
Первый раз Тесей вышел во двор самостоятельно, остановился у края непрочного тына из высохших вязовых жердей — ноги на ширине плеч. Мозолистые, чёрные от загара и грязи въевшейся в кожу, сухостойкие руки, замком из ладоней сомкнулись на гладкой ковыньке, –  замер недвижимо. Толи увидеть хотелось ему в чёрной, выгоревшей и пустой степи кроме газет и летящих пакетов что-то только ему приметное, то ли  израненной ослабевшей грудью жаждал неторопливо, со вкусом, надышаться холодком первого заморозка, то ли в мыслях своих решил неспешно разобраться, –  разложить все по полочкам... Никто этого не знал, –  достоверно лишь то, что говорить ему ни с кем и ни о чём не хотелось. Ещё и слова не обронил. Молчит каменным истуканом, и бандиты его молча обходят, –  будто по научению: не искушай судьбу!
Ахмед взглядом указывал на его темнеющую в отдалении стать, раздавал по глотку каждому свой напиток и хвастливо сообщал: «Я его на ноги поставил! На коня ещё посажу, и равного джигиту не будет... - помнишь какого его привезли сюда?»
Все помнили, кивали головами, но по плечу его  дружески с похвалой  не хлопали, –  брезговали, что ли? Разговоры долгие с ним тоже не вели, предпочитали выбирать  в дружбаны для бесед или  для игры в нарты кого-либо другого...  Отчуждение и отстранение звероватой публики Ахмед не ощущал, пороги чувствительности у него не соответствовали, видать, людским...  А потому и до фонаря были все психологические нюансы, что отражались на поведении окружающих. Он пил в достатке самодельную водку из пшеницы, ел в избытке сало проросшее слоем мяса толщиной в три пальца и не считал это святотатством в магометанской вере, –  я, мол, под крышей! Кто видит? А доносить хоть муфтию — кто пойдёт? И ржал смехом, как лошадь и отсвечивал в потёмках крупными лошадиными зубами, белками больших карих глаз на худом смуглом лице индейца, –  и, в прям, походил на дикого степного мустанга... Такого самодовольного и беспечного человека тут рядом нигде не было, ни одно облачко забот и печали не касалось его хмельного чела. Разве только горделивая святость ниспадала на него, когда он начинал пересказывать мысли Тесея о жизни дальнейшей:
– Не торопитесь магометане вырезать глупышей на Ставрополье!  И покупать их землю и хаты....  Они сами вскоре вымрут и всё достанется вам задаром...  Дети их боятся уже определятся тут на постоянное жительство....  Работы нет...Школ нет...  Больниц нет.... Скотину разворовали... Начальство  продажное... Весь Кавказ у наших ног, нашим детям и внукам! Ползучая экспансия называется... А рабы да льстивые нукеры кому не нужны?
Керим молча слушал его осмысленные речи, удивлялся цепкой памяти и преданной вере дикаря вещающего не ним самим придуманные мысли, ловил себя на том, как далёк он от всего, чем тот живёт...  И что ни люди, ни обустройство того бытия в котором он жил, учился и вырос, не сломали его внутренней человеческой сути, не озлобили, не ожесточили против кого-то или чего-то...
Он уснул, и во сне ему приснились те же постройки когда-то не бедной калмыцкой деревни в которой теперь находился их реабилитационный мед центр. Вокруг тишина, в далёких соседских дворах иногда лаяли и выли собаки. Но блеяния овец, мычания коров, ржания лошадей слышно не было, –  где всё, куда подевалось? По округе ветром разносился только смрад из самовозгорающихся куч навоза, –  следов былой зажиточности...
От того запаха он и проснулся. Убедился, что ночь уже давно на дворе, что время где-то к двум часам подбирается, что все раненные беспробудно спят, –  койки Тесея и Ахмеда, правда, пустые...  Где они могут быть — подумалось просто так, между прочим...
Небо над Калмыкией в такую пору удивительно красиво. Чернота земли своим фоном не мешает ему быть бездонно глубоким, а звёздам казаться приближенными к Земле, увеличенными, одиноко висящими — трёхмерными. Весь звёздный атлас был высвечен чётким абрисом, узнавались созвездия, –  Карим определил Большую и Малую медведицы, Полярную Звезду, и ещё много других, очертания которых  видел, но названия уже позабыл...  Потянуло пройтись дальше, к балке, и он, простукивая лёгкой палочкой впереди себя дорогу, ушёл туда — в даль и вниз. Посмотрел на больницу — окна сравнялись с линией бугра, в одном из них дрожащим блеском мерцал огонёк — то осталась от бывшего хозяина лампадка с нескончаемой восковою свечой...
Ему было видно, как по главной дороге через мост в село промчалось десяток мотоциклистов и, не избавляя скорости, они двинули в сторону расположения  их больницы. Неслись кругом вокруг дома, кидали бутылки с горючей смесью в окна, на крышу, на двери, просто на стены. В окна ещё, ещё,  ещё... Всё мгновенно было объято сплошным огнём, который с воем и шипением  слепящим столбом — полыхающим смерчем — потянулся в небо... Крики людей были неистовы, но недолги, мечущиеся огненные факелы шевелились  клубами внутри, но тоже, через секунды, корчились и падали в низ. От пожара в разные стороны разбегались прыгающие и визжащие  факелы крыс, –  первые заморозки их собрали в турлучных  вековых стенах превеликое множество зимовать. На голом подворье, без следов какой-либо растительности, поджигаться  и гореть было нечему. Несчастные  грызуны догорали самостоятельно и поодиночке, подняв вверх обугленные лапки. Вскоре фейерверк ими устроенный потух.  Торжествовал над всем один пожар — выкручивали свирелями зигзагообразные языки пламени, падали свечками балки крыши, старинные плахи потолка. Не прошло и пол часа, как основное было совершено — дом и в нём люди сгорели заживо...
Карим посмотрел вокруг. Зарево пожара и сплошная скалистая темень разделились колеблющейся матерчатой бязью — остальное исчезло, и даже звёзды...
Кавалькада безмолвных байкеров натужно рыча и фыркая акселераторами мощных мотоциклов рванулась светящейся стрелою из фар обратно к мосту –  и по нему, и рядом с ним, так как русло реки давно пересохло  –  устремилась в направлении города. Последние отзвуки  рыка машин эхом донеслись до слуха Карима , –  всё стихло, потрескивали только головешки пожара –  свидетели его разудалой пляски –  светящиеся красным и  лиловым цветами в дуновении ветерка...
Карим не видел, что творилось вокруг. Стихия огня притянула к себе его взгляд магической силой, –  всё его внимание было поглощено волшебством зла. Может и двигались в скальной темноте какие-то люди, чьи то  фигуры и тени, но он не оборачивался. А когда всё стихло, он стал обозревать пространство вокруг — на земле и на небе. С удивлением обнаружил, что всё, до мелочей, до узнаваемых деталей было прежним — то же бездонное и  прогнутое куполом вверх небо, те же  яркие  и приближенные к земле трёхмерные звёзды... Только новым чадящим уродством извергающим трупный сладковатый запах светилась гора углей от бывшей больницы.
Он ощутил, что силы его на исходе, меж пальцами левой руки, которой он прижимал рану на животе, обильно сочилась кровь. Рана открылась, хотя боли он не ощущал, а только ослабевал и заполнялся успокоенностью и равнодушием в купе с бездумной прострацией.
 Он не удивился, когда незнакомая ему женщина в чёрном одеянии — может чеченка! –  мягко погладила его по руке и начала уводить в даль от бывшего пожарища куда-то в сторону, –  она знала досконально дорогу, шла мелкими шажками,  но не спотыкаясь на ямках и не шаркая по земле обувью.
Кериму идти ровно тоже удавалось, тем более, что все препятствия она его старалась обводить — осторожно, неторопливо. Только раз ему почудилось, что дорога их бесконечна, нескончаема, –  и жизнь его и силы оставят — иссякнут –   по приходу их вникуда...
Но вот они подошли к дому смутно белевшему силикатным кирпичом, переступили невысокий порожек и вошли прямо в комнату, где его бережно уложили на раскладушку. Зажгли керосиновую лампу и в её не ярком свете начали срезать ему старую повязку, а потом осторожно накладывать новую. Кериму хотелось признаться, что ему не больно, что он не  собирается жить и что до смерти ему вовсе не далеко... Хотелось предупредить ту женщину с умелыми и заботливыми руками, что не стоит себя так утруждать и обременять заботою о нём, –  он только случайно не стал живым факелом, он ненароком вышел смотреть ночь, небо, звёзды... В чём абсолютно сам не повинен –  не виноват!   Неспешно, но сонная муть ему окутала память, в мозгу всё окрасилось серым и он безвольно и безропотно провалился в небытие...
Утром, ещё до восхода солнца, к уже остывшему пожарищу подкатили четыре газика. Из каждого вышли по два человека. На первом оказались узнаваемые Тесей и Ахмед. Обошли вокруг, порассматривали детали трагедии, изучили следы от мотоциклов.... Другие из бовиков начали узнавать и складывать останки погибших в санитарные мешки. Справились за час с небольшим, а когда всё было окончено, Ахмед доложил Тесею:
– Нет доктора Магомеда и Исаева Керима! Доктор ночует у зазнобы – возможно там... Керим –  не понятно где?
– Вернёшься потом, чтоб разобраться с ними... –  шопотом процедил Тесей, так же по змеиному ещё прошипел — достали они меня, славяне ненаглядные! Достали! –  посидел молча в какой-то печальной задумчивости, потом махнул Ахмеду:
– Поехали!
Серой пеленой покрылось всё небо над горизонтом и пошёл крупный плотный снег. Даже сельскому хлеборобу он был не в радость, –  снег на сухую голодную до влаги землю исчезнет бесследно... Вот только ровняет и красит всё вокруг теперь в неузнаваемое пространство, слепит всех, –  беда оказаться в такую погоду в степи...
На месте пожарища собрались местные руководители, служба из милиции, прокуратуры, любители поглазеть. Новый, недавний, видно, назначенец –  председатель сельского совета –   задиристо умничал:
– Могли сами наши славяне проделать это! Чеченцы тут дом арендовали...
Очень похожий украинец на Бандурина не выдержал, упрекнул:
– От тепер власті! Боєвики шпиталь свій тут зробили — їм байдуже! Спалили людей — скільки і кого? Не знають! –  он помолчал, а потом ткнул пальцем в председателя –  А то що словяни це зробили — не правда! Свої б наперво тебе зажарили і бившого до тебе хозяїна... –  он сплюнул на белое снежное покрывало, махнул в небо рукой, как будто спрашивая, когда это безобразие кончится, и укатил в белую купель без оглядки. Все –  не сочли нужным даже переглянуться, –  молча расселись по машинам и разъехались...
               
Узбекистан не баловал своих детей ни в чём, –  по-прежнему катились арбузы по шумным арыкам прекрасной Ферганской долины в старинные города; стены магазинов выстраивались из цветистых и толстых натуральных шерстяных ковров; потаённым блеском сводила с ума  световая гармония шелков и парчи; волшебством и таинством любовных ночей волновало невест подвенечное убранство из тюлевых тканей... Шумели непрерывным гомоном многолюдные базары, где вкушали натуральные фрукты и овощи не только узбеки, а и многочисленные предприниматели и туристы. Пили вино, потели над душистым чаем, подрёмывали под звуки восточной домры...
 Но реже и не так панибратски пускались в досужие разговоры о чём-либо с русскими, не торопились клясться им в вековой дружбе, называться братьями. Оставляли –  якобы на время –  свою самобытную родину и ехали только подзаработать в холодную чужбину Россию...
Рустам тоже  решил испытать судьбу. Семя разрослась до семи человек, взрослели и мужали сыны, из детских улыбчивых личиков дочери превращались в невест. Нужны были деньги, работа, жильё...
Народу простому в России было всё равно, кто перед ними. У них своих забот предостаточно.
 А те  –  предприниматели –  от кого зависела их жизнь, работа, вели себя порой вызывающе, нагло и цинично, унижая и оскорбляя их человеческое достоинство...
 Не трудно было видеть, что и к своим соотечественникам они относятся так же, –  бездумного осла в коня не переплавишь!
 Всё им кажется, –  верней, им хотелось бы, –  чтобы все верили, что они утвердились в своём положении из-за ой какого интеллекта, хотя на поверку — элементарно! –  обокрали страну, маму, соседа...
Рустам начал работать шофёром в имении одного как раз из таких выскочек, –  он имел допуск  и права на управление почти на все виды транспорта, а доморощенный бизнесмен в своём гараже сосредоточил все виды спецмашин и легковую...
 Сам принимал заказы, договаривался о цене, а Рустам на технике их выполнял.
 Рабочее время не ограничивалось, о питании заботился сам, разве что ночлег на раскладушке в неприспособленной для жилья бытовке ему определили.
Оплаты реальной за труд не было, хозяин тыкал при случае гроши на пропитание. Прошёл месяц-полтора напряжённой ежедневной работы на разных и не очень новых машинах, которые приходилось налаживать или даже ремонтировать.
 По требованию ему  оплатить работу, хозяин до бела рассвирепел и его прогнал. Радовался только тому, что на руках остались документы, –  его соотечественники из-за них попадали в беспардонную кабалу и по настоящему страдали.
 Через две недели хозяин Павел его нашёл, –  ехидно усмехаясь, он предложил ему вернуться. Видно, новых трударей работать низачто – не попадалось...
Рустам спокойно изложил условия труда и оплаты, но на хмельном жирном лице Павла кроме хищного оскала ничего больше не прочитал...
Случайно, проходя мимо пивнушки, увидел, как тот же Павел раздавал деньги каким-то хмурым личностям и говорил, что «узбека надо завалить»….  «Может и про меня речь?» –  подумалось Рустаму и с тех пор он всегда носил в кармане шарик на стальной гибкой плетёнке. Обходил непонятную толпу, по вечерам предпочитал затаится где-то на ночлег... Случайный заработок был мал, нестабилен, тёплого жилья никто не предлагал... Соотечественники посоветовали остановиться на работу в строящемся коттедже. Делать  надо было всё,  оплата несоизмерима труду, да только выбора не было.
Однажды к калитке его позвали трое, – обличья славянские, пропитые и давно не бритые, –  они все трое подзывали его «поговорить по делу»…
«По мою душу пришли! Свои кровные отрабатывать»... –  подумал про себя, остановился поодаль, в левой руке сжимая прутик от шарика. Трубой в газете один из них взмахнул над головой Рустама, но тот своей правой перехватил её, а левой — невидимым,  в матерчатом чехле, шариком очень точно нанёс удар по ноге, ниже коленки... Противник взвыл так, что двое других от неожиданности остолбенели. Потом подхватили падающего наземь раненого и побыстрей  исчезли... Появился хозяин строящихся  хоромин, –  он услышал человеческий вой, прибежал узнать, что произошло?
Посетители забыли там, где стояли, канистру с небольшим количеством керосина. Все, кому только не лень, изучили находку досконально и пришли к убеждению, что они пришли поджигать...
«Меня поджигать шли! Меня заказали огнём! Меня — меня — меня!» –  бормотал про себя хозяин коттеджа, непрерывно, как заводной, суетливо бегая по этажам своего недостроенного дома, забегая в комнаты и подолгу глядя вниз из окон, наверно представляя картину возможного происшествия.
Среди домашней челяди, других рабочих, ещё долго обсуждали этот случай, говорили, что спас всех и всё Рустам, и что он вообще молодец, –  как трудится, какой во всём знаток и умелец...
Хозяин принёс ему тульскую двустволку двенадцатого калибра и пакетов десять патронов с картечью на крупную дичь.
– Случай чего — бей наповал! Ничего не бойся! Я за тебя постою! –  он не уверено протянул руку Рустаму, улыбнулся чуть-чуть полноватыми губами, умильно блестя масляными карими глазами, –  меня зовут Николай! Мы с тобою подружимся... Я и оплату тебе удвою, буду платить, как и сосед своему рабочему... Только ты в ответе за всё — и днём и ночью!
За это и выпили по паре рюмочек припасённого для случая Николаем коньячку.
Хозяин уехал, пообещав быть дней этак через пять, а Рустам решил перезарядить патроны солью, - крупняком, по несколько кусочков в каждом. Так оно надёжней и верней, и для себя безопасней.
 Ночью не спалось, стоять на втором этаже и обозревать двор и окрест в окно без стёкол было удобно. Спокойно продумывал своё житьё-бытьё, слушал шум ветра, вглядывался в хмурую темноту от беспокойного облачного неба.
Фигуры людей он различил сразу же, –  они подошли к забору с улицы, не остерегаясь, не скрывая лиц, –  были уверены, что никого нигде нет.
На этот раз шли поджигать точно. Тонкий, лёгкий и ловкий мужчина перемахнул через высокий кирпичный забор по солдатски умело. Ещё один взобрался на забор с трудом, уселся и принял канистру от третьего. Передал её тому, кто ожидал уже внизу на стороне дома.
Рустам голос подавать не стал, –  акцент люди определили бы сразу и оценили бы, что кричит узбек. Он просто выстрелил в забор рядом с нарушителями,- соляные кусочки до искр скребнули красные кирпичи, и испустили белые фонтанчики. Звук выстрела во дворе дома прозвучал резко и громко. Спортивный  мужчина стрелою перемахнул снова забор, а сидящий на нём за что-то зацепился и не смог свалиться назад. Он начал скатываться, прогнулся головою и грудью вниз, оставляя ноги и зад на стене забора. Рустам выстрелил со второго ствола и, вероятно,какая-то крупинка попала по назначению. Звук стона прозвучал выразительно, да и прыткости у персонажа прибавилось, –  он исчез молниеносно.
Снова осталась канистра с керосином, да досадная тревога за себя, –
  ему это не простят и попытаются провести акцию поджога и операцию, где  «узбека надо завалить», более грамотно и с другими, возможно, исполнителями.
Вернулся Николай, проникся всеми нюансами ночного происшествия, снова мечущейся рыбой и с заклятым бормотанием, что его «заказали на поджёг», пробегал по всем уголкам своего коттеджа, а к вечеру привёл участкового. Вальяжный и рассудительный милиционер в годах вникал во все детали Николаева уклада, чесал многозначительно макушку блестящей «тыквы», а когда кончился в бутылке «настоящий» коньяк, дал напутствие ему с нострадамусским озарением провидца:
– Гони ты его, этого узбека! Из-за него все по-по-лз-но-ве-ни-я! А ты страдаешь...
В ночь деньги не дают, –  по суеверию, себе в ущерб! –  но Николай сделал Рустаму «расчёт за два месяца и до копейки»…
– Извини, дорогой, –  видишь, милиция против...
Рустам уехал домой, –  семья его ждала, жила  впроголодь, а теперь тех денег, что он привёз хватит надолго, и дочкам можно кой-что прикупить... Так сказала жена Оим –  его Красавица, –  а о том, чтоб он не ехал в Россию и речи быть не могло... Пусть забирает и старших сыновей, Маджида и Умида, что по русски значит Славный и Надежда... Пусть учатся зарабатывать кусок хлеба, тем более, что старший постиг шиномонтаж в совершенстве. Ему это дело не в тяжесть.
Рустам гулял по городу Фергана, собрался как-то сам и пошёл по главной улице, –  здоровался с земляками, слушал шум арыков, узбекскую музыку... Грустно  было ещё и потому, что умер дядя Газ — неизменный таксист на ГАЗ-24. Он курсировал туда и обратно по главной улице, всегда полностью занятый. Ехал медленно, здоровался через открытые окна, приглашал прокатиться. Оплачивал кто-то один — пять рублей, а остальные ехали без денег, но всегда что-то рассказывали –  анекдот или просто байку. За одну поездку с ним можешь не меньше четырёх анекдотов услышать, новость какую, притчу умную...
Посмеялся, удивился, мозгами шевельнул...
Теперь по мощённым камнем переулкам да асфальтным дорогам в парной теплыне Ферганы разносится разве-что скука, да запахи разбитых о камни арбузов...
«Что же, поеду снова в далёкую и стылую страну Россию, сыновей возьму с собой, –  пусть мужают»…
 
               
               
Земляки помогли устроиться в столовую — и рабочий, и дворник, и сторож... Степановна, которая заведующая, обеспечила тёплой бытовкой тут же при столовой, –  поселились все трое...  По оплате сказала — присмотрится, не обидит...
Долетела молва, –  Николаев коттедж красным петухом взлетел, –  до тла сгорел!  Ох, не угадал, видать, участковый с предсказаниями...

 В тот день, –  уже конец ноября, –  по всем весям страны пошёл обильный снег, –  зима заявила о своих полномочиях властно и неожиданно, невзирая на то, что не каждый её встречать приготовился...
Рустам с пяти работал с метлой и совком, но когда «определился конкретный снегопад», он решил пройти в подвал соседней пятиэтажки за совковой лопатой. На удивление, дверь  подвала была  приоткрыта, замок повис на отогнутой скобе — ключ его не коснулся. Рустам распахнул дверь на себя и увидел пятерых чернобородых мужчин рассевшихся на ступеньках идущих вниз. Они замолчали, потом самый молодой из них поздоровался: «Аллах акбар!»
Начали и другие здороваться по-чеченски:  «Де дикка дойла шунна!»
– Айлекум салям! –  произнёс как можно спокойней Рустам, наклонил голову, стянул с неё  кроличью шапку. Глаза скользнули по всему и сразу определили главное –  люди сидели на бумажных мешках, часть из которых они уже отнесли вглубь подвала, –  прямоугольник выстроенный из таких же мешков там виднелся отчётливым строением.
 Это гексоген, взрывчатое вещество, смерть для тысяч людей...
 Похоже,хрущёба, простоявшая и прослужившая своеобразным благом многим больше полувека, может сослужить и уникальную последнюю им же службу в качестве могильника...
Заговорил тот у кого была побольше отращенная борода и череп головы выбрит до гола. Он какое-то время светился им как святой нимбом, а потом обеими руками натянул на него каракулевую ушанку и вышел на улицу. За ним последовали ещё трое, –  остался не высокий, широкоплечий, с лицом изрезанным ножевыми шрамами и старческими морщинами.
Он  приветливо улыбался Рустаму, приглашал взмахом руки его к разговору. Сам сидел на мешке с гексогеном:
–  Ты вот что! Все мешки с прохода уберёшь к тем, что там лежат...  И уйдёшь  к себе на работу потом. Кого видел здесь, никому не говори. Пусть не знают... Он –  довольный собой — рассмеялся, похлопал Рустама по плечу, –  тут тебе на час работы!
Он вынул  из-за пазухи пачку долларов и отсчитал  пятьсот, протянул Рустаму:
– Тебе за работу! И за молчание! Понял?
Сунул деньги ему в ладонь и прытко пробежал к выходу. От двери на прощанье помахал варежкой.
Рустама мучила совесть. Он страдал от страха за себя и сыновей, –  вычислят, уничтожат... Но и купиться на мелочь, стать пособником террористов, отдать на растерзание семьи, женщин, детей...
Припомнился случай, как его унижали, да не один раз...
Выбора нет –   сообщить как можно скорей! Злился на себя за мягкотелость, трусость, злопамятство...
Почему именно ему выпал от судьбы такой злонамеренный жребий!?

Андрей Николаевич шёл дорогой  которую знал наизусть, –  видеть её не мог из-за сильного снегопада. В зелёной ветровке пришлось поднять башлык и отвернуться к ветру боком. С ним кто-то столкнулся — не мудрено! –  остановился и уставился на него моргающими в слезах глазами. Лицо не молодое, узбекское, истощённое и небритое, дрожало от страдальческой боли.
–  Позвоните в милицию! В этих домах в подвалах гексоген! Их хотят взорвать... –  он махнул черенком лопаты в сторону двух рядов пятиэтажек, –  это может быть в течении часа...
Ветер и снег прикрыли его исчезновение, –  искать даже тень в этой молочной кутерьме было бесполезной работой.
 Андрей Николаевич решил позвонить знакомым ребятам в  ОВД.
– Как к этому отнесётесь?
– К домам помчались срочно вневедомщики! Задействованы все службы...
Союзное телевещание сообщало и показывало подрывы гексогеном домов на Северном Кавказе — в Армавире взорвали два, гексоген был заложен ещё в пяти.... Воем и слезами разнеслось вместе со снегом горе и весть о погибших и искалеченных — кто? Зачем? Для чего?
Вместе с другими Андрей Николаевич искал лицо узбека –  в толпе, магазинах, на фотографиях...

Керим пришёл в себя от её прикосновения, –  прекрасная женщина с чертами кавказской южанки улыбалась ему нежно и преданно, гладила его волосы маленькой гибкой ладошкой.
– Проснись, соня! Ты какой день ничего не пил и не ел!? Умирать в чужом доме не положено... Кораном запрещено! –  Комната залита ярким рассеянным светом, –  от перегородок и вещей нет совсем теней, может потому, что на  улице всё завалено снегом. На третий день он перестал идти сверху, небо очистилось от туч и в мягком солнечном  свечении снег до боли в глазах серебрится...
Он попарился в баньке, сменил на чистое бельё, убедился, что рана основательно затянулась. Салика принесла ему вкусные блюда — кусочек зажаренной баранины вместе с зелёным горохом, ломтики творога. Поставила графин кизлярского красного вина.
– Пей вино! Оно делает новую кровь, а ты её много потерял в ту ночь...
Налила себе полную кружку:
– Я буду пить! Мне теперь без него ни спать, ни дышать, ни просто жить не возможно...  Пусть простит меня Аллах, но по другому я  не смогу... Да и не хочу я быть на этой земле без моего Сулеймана... Они убили его! Я отомщу... –  она не плакала, –  видно, давно уже высох родник слёз в её больших выразительных глазах.
Телевизор показывал новости, рассказывали о взрывах гексогеном в разных городах страны.
–  Ты видел тех, кто сжигал ребят в больничке? –  спросила она Карима неожиданно и просто.
– Нет, я не мог узнать их лиц...
– А я видела! Я всех их знаю... Им не нужны свидетели кровавых расправ и злодеяний...  Они убивают себе подобных, чтоб посеять меж людьми ненависть, злобу... Каратели...Борзые все... Волки... Они и моего Сулеймана убили...
Допила вино, молча поднялась и ушла в свою комнату, –  стало совсем тихо, может потому, что уснула...
Керим обо всём раздумывал, –  о пожаре ночью, о взрывах в других городах, о словах, что сказала Салима...  От снова погрузился в лёгкую расслабляющую дрёму. Вино и пища сделали своё бесспорное дело, –  всё включено в одну задачу, чтоб набраться сил и выжить...
Он очнулся от забытья только на утро следующего дня.  В комнате стояла полутьма, по стенам виднелись подвижные блики от снега за окнами, –  пыльная его взвесь кружилась лёгкими бурунами над маленькими барханами и меняла их окраску от крупянисто-белого до зеркального цвета. Они и отражались живыми пятнами на всём...
Салима была одета во всё чёрное. Керим не сомневался, что она одела под мохнатую шубку из ламы самые тёплые шерстяные вещи,   –   только так можно было не бояться холода и легко преодолевать большие расстояния.
– Ты куда собралась? Салима? –  спросил он её с улыбкой, предполагая, что и она ответит ему не менее приветливо, –  ты хочешь оставить меня в одиночестве?
– Так и случится! Мой рыцарь... –  она присела напротив него на табуретку, в руках держала какие-то бумаги.
– Мы купили этот дом, когда  ещё Сулейман был живой. Это документы на него. Через неделю моя сестра Зезиг зайдёт сюда — обещала! Её будет этот дом... Что хочет с ним, пусть то и делает — хочет сама в нём живёт, хочет продаст... –  она повела глазами по стенкам, рассматривая на них какие-то дорогие сердцу привычные мелочи, –  не довелось нам пожить в нём....
–  Сам живи в нём, пока не выздоровишь! Тут продуктов много всяких — всё ешь! Не стесняйся! –  она приподняла свой рюкзачок, проверила его на вес. Положила на табуретку и достала из него увесистую пластмассовую мину, –  чуть не забыла! А ну покажи мне, на что нажимать, чтоб она сработала?
Керим побледнел, пристально посмотрел  в её лицо с убегающим куда-то в сторону взглядом, на чёрные круги под глазами, жёлтые крапинки на крылышках ноздрей.
–  Вот так! –  тихо прошептал он, показывая что и как надо делать. Никаких премудростей... Видно было, что отговаривать её исполнить то, что она задумала, было бесполезно...
 Он это знал и не сделал даже попытки отговорить, воспрепятствовать, стать ей наперекор... «Это её судьба, её стезя прочерченная Аллахом... Им же указаны и мотивы, ради которых она жертвует собой. И чувство мести против псов неверных — тоже предначертано»…
Он пил вино, говорил сам с собою, смеялся и плакал. Превозмогая боль, танцевал боевые чеченские танцы, –  хоть получалось не столь залихватски, а  больше  потешно...
Ночью  снова пошёл снег и Керим был ему рад, –  снег закроет все следы на улице, ему не придётся рассказывать правду о том, когда  тут  была Селима и когда ушла...  Может она исчезла сразу же, как его привела домой. Он не обмолвился с ней даже словом, –  чёрные глазницы соседских домов если и видели что, то ничего не слышали... 
Он сделал себе перевязку, поблагодарил Селиму за то, что у неё лёгкая рука и рана  быстро заживает. Смотрел центральное ТВ, удивлялся, как много неправды по вопросу политической обстановки в Чечне, вообще на Северном Кавказе. Идёт настоящая война, гибнут люди, рушатся вековые традиции, а слушателям преподносится елейное пение о якобы благостной жизни в тех регионах страны. Кому нужна эта ложь во спасение, эта умильная картина сегодняшней действительности...
Устав от всего, он, –  прошорудил колосники от золы и подбросил угля в печку, чтоб не затухла к утру, –   распластался поперёк широкой чужой двуспальной кровати и намеревался уснуть. Но чёрными тучами и таким же смоляным вороньём с раскрытыми клювами откуда-то налетело злобное нашествие и стало кружить непрерывно в районе потолка. А потолок  вовсе не он, а высокое серое небо, где сверкали яркие и острые молнии и шли в отдалении кровавые косые дожди.
По ощущению, это больше напоминало гнилостную подвальную атмосферу безразмерного каменного склепа, хотя с претензией на реальность, –  это большое чеченское поселение, к которому в это время подходила Селима...
               
Уже первые встречные мужчина и женщина оказались её родственники по маминой линии, –  они обрадовались ей, приглашали приходить в гости, чтоб наговорится вдоволь  обо всём, повспоминать далёкие детские годы, когда свидетелями их игр были только горы. Но Селима просила их не похваляться особо своим родством с нею, только слушать и меж собой вспоминать её добрыми словами... Так ничего и не поняв, они ушли озадаченные и погрустневшие, со слабой надеждой, что она их всё-таки навестит...
 Зато Селима была вполне довольная, что получила такую ценную информацию про нужных ей людей: они все здесь и сегодня будут отмечать день рождения  своего младшего брата. День рождения не юбилейный, да и сам Ахмед не такая уж значимая персона, чтоб отмечать его рождение с торжественностью и помпой...Просто, после захода солнца соберутся самые родные и близкие из джигитов, друзья, подымут рюмки за его здоровье и скажут добрые слова ему в напутствие...
А женщины приготовят отварное говяжье мясо из полугодовалого бычка...
  Селима улыбнулась чему-то своему, сокровенному, –  может тому, что завершит это торжество по-своему, особо, и сбудется сокровенная мечта всех, кто в своих молчаливых Ахмеду пожеланиях был согласен с тем, чтоб такое исчадие зла, как он, лучше бы и не рождалось вообще...
Весь день она провела на «вершине ветров» –  скале, где любила быть в детстве с другими ребятишками. Место это дикое, пустынное, только и знай, что слушай завивание и свист постоянно убегающего куда-то в высь потока пряного воздуха, когда сам находишься в затишье или спишь на солнышке безмятежно, беспечно...
Передумала всё о своей короткой жизни. Только любовь в ней свершилась большой и светлой радостью — красивая, чувственная, глубокая, где всё было по настоящему трогательно и нежно...
 Не успела в ней зародиться новая чья-то жизнь, –  зачала бы, может и стоило ради того жить, а так устала...
Картины природы ей открывались  с каждым новым мгновением, –  менялось всё в зависимости от освещения, от проплывавших по небу туч, от тока пробуксовывающего времени...
Неторопливо –  лоскутком цветной обыденности –  уплывал остаток её жизни... 
Под музыку завывающего ветра...
 Под несобранные  во едино разрозненные обрывочные воспоминания...
 Наткнулся невзначай на неё дикий козлёнок, уставился любопытным взглядом, замер, глупый, чрезмерно удивлённый такою находкой...  Подрос уже, отрастил богатую шубку в зиму, а разумом совсем дитя...  Селика над ним посмеялась, -- унёс побыстрее ноги меж камней без тропы, постукивая копытцами...
Знатный дом джигита Залимханова стоял особняком — каменной высокой крепостью подальше от   других поселений. Редкие столбики высотой до одного метра были вкопаны по периметру и ничего не заслоняли. Всё, что во дворе, можно было видеть без опаски, без мысли о незаконном внедрении в чужие владения. И пройти к жилищу беспрепятственно  возможно с любой стороны — достаточно сориентироваться, какие аллеи ведут к центральному входу. Зачем идти в зону хоз построек — добротных каменных сараев, разных загородок, земляных бугров над погребами?
 На площадке в половину волейбольного поля, поросшего разлапистым ковровым спорышом выращивали двух  бугаёв. Прикованные на цепи с кольцами в носу, они росли на одном месте уже месяцев восемь. Превратились в гороподобных уродин, жирных и блестящих, которые  жарились на солнце, пили в достатке воду и лизали каменные соляные глыбы. Кормили их сбалансированным рационом из молотых злаков, разнородной зелени и минералов.
 Их вид теплил взгляд хозяину, –   он поглядывал на них из любого окна  и грел душу мыслью, что пришла пора их продавать...
Отметит день рождения сыну Ахмеду сегодня, а завтра решит эту благостную задачу...
Только солнце село за красный воспалённый горизонт, как все гости уже сидели за деревянным из смоляных сосновых плах столом, произносили  тосты и пили настоящую пшеничную водку, от которой не пьянеют... Разве что шум в голове, да на сердце праздник! Сам Зелимханов под двести килограмм весом, да и другие породистой статью  от него не отличались особо, –  разве что старый Аскол –  но у него годы тренировки...
Стол и их шумная кампания не сильно освещались, –  в том и надобности  особой не было. Женщины из поварской своей палатки успевали всё  необходимое на него поставить, вовремя убрать обглоданные маслы и  пустую тару... Ними правила там сухая, маленькая, со злобным лицом жена Зелимханова –  мать Ахмеда...
Ахмед нервничал — опаздывал к нему почему-то Тесей.
Мать Ахмеда видела, как из темноты выплыла фигура женщины в чёрных и длинных одеждах и прямиком пошла к столу. Она хотела ей крикнуть, –  окликнуть! –  но узнала, что это Селима... Пусть идёт, –  она всегда в каких-то претензиях к её сыну, –  что сделается?… А кричать неприлично.
Подъехала машина и Ахмед побежал к ней встречать Тесея...
У стола произошёл невероятной силы взрыв... и отозвался неоднократным ещё такой же силы многоголосием. Всё содрогнулось, осветилось красной вспышкой, разнеслось во все стороны шрапнельным месивом крови, останков  человеческих  тел, кусков телячьего мяса...
Стройная и высокая пятидесятилетняя чинара, что всегда служила своей плотной и широкой лиственной кроной своеобразным зонтом над столом, чем-то была перебита, как ножом, и упала набок в сторону дома. Её падение сопровождалось свистящим шумом, ветром и пылью...
Дым и испарина поднялись клубами, разнеслись аммиачным смрадом. Завыли собаки по всей слободской округе, закричали взрослые и дети, кинулись бежать ко двору Залимханова смотреть...
Ветер быстро разогнал дымные испарения и высветлил место взрыва. Сорок растерзанных  на шматки тел, без голов, рук и ног, разбрызганная кровь и свалка плах от развороченного стола — всё, что свидетельствовало о трагедии...
Старый Аскол уцелел. На удивление толпы,  его извлекли из-под досок живым и невредимым, если не считать небольших ссадин и царапин. Оказалось, что он свалился под стол ещё до взрыва, чтоб соснуть перед тем, как будут петь заздравную горцев, где он вёл сольную линию...
Палатку женщин свалило взрывом наземь, пронизало во многих местах шрапнелью, но все остались невредимые. Была опасность взрыва газа, но одна из женщин успела вентиль баллона закрыть...
 Мать Ахмеда молилась бесконечно и неистово, чтоб умаслить всевышнего за  сохранение жизни сыну и чтоб самой умом не тронуться...
Снова разделилось на части по законам зла и мести чеченское слободское сословие, –  попали в опалу всё родственники Салимы. Вендетта!…
               
Сестра Салимы –  гибкая как лоза лупоглазая Зезиг — появилась в доме ясным солнышком. Звонкий её голосок звучал постоянно, заполнял все уголки их совместного с Керимом жилища. От её болтовни у него болели уши и он затыкал их ватой. Слушать её он мог, когда она пела чеченские песни или говорила ему шёпотом о любви. По вечерам она совершала непременный намаз, аккуратно брила все интимные места –  как верующие магометанские женщины –  и ныряла к нему в постель, где ненасытно и умело его любила до изнемогающей истомы. Её мужа давно убили на войне, одиночество ей давалось с трудом, двое детей погодков забирали у неё все силы и время...
Теперь она пользовалась  маленькой таблеткой, свято веря, что та  сработает и она не забеременеет...
Керим окреп. Любовь Зезиг будоражила и разгоняла ему кровь, отвлекала от дурных мыслей. Он мог весело смеяться, шутить, играть с заводной женщиной в подвижные детские игры. Прежняя жизнь его ничем не связывала, –  не было клятвенных обязательств ни перед пассией, ни перед родиной...
 Пока –  кроме страстной похоти –  и Зезиг ничего не сжигало, –  она ещё не насытилась, потому и не вспоминает про своих детей...
 Но если всё станет по другому, то он не прочь растить детей хорошего соплеменника одной крови, как своих...
Так успокоительно думалось ему иногда ночами, под ровное дыхание Зезиг на своей руке.
Свою прежнюю забаву — метание спиц, заострённых полотен по металлу, ножей — он перенёс в светлый зал, –  самая большая комната, где по диагонали было достаточно места, чтоб кидать простые металлические штуки и превращать их воистину в оружие... Метать в толстые обрезки досок. Ущерба ничему не приносится, –  всё аккуратно расставляется, а потом убирается. Промахи отлавливаются рыболовной мелкой сетью, которая свисает позади досок использованных, как мишени...
Зезиг переживала за порчу мебели, стен, но вскоре убедилась, что добротная её собственность, так нечаянно свалившаяся ей на голову, в полной сохранности. С живостью энергичного зверька, она успешно усвоила все необходимые приёмы, чтоб кидать сильно, поражать метко, и то и другое делать быстро — как выстрел...  Три спицы выпущенные из её маленькой  костлявой ручки одновременно попадали в три разные мишени мгновенно...  Восторг в честь самой себя безмерный! Крик! Смех! Обезьяньи прыжки до потолка...
 Часы ежедневных беспрерывных тренировок продолжались теми же спицами, полотнами ножовок, настоящими лёгкими или тяжёлыми ножами...
 Керим  всё чаще стал заниматься кухней — не хотелось прерывать её  в  своеобразном учебном рвении, но и сворачивать питание на «перехваты» тоже не хотелось...  Тем более, что   кой-какими изысками в национальной кухне он мог её удивить по настоящему...  Достаточно использовать замороженные овощи, поджарить их для риса и лапши — получится любимое блюдо самого бога Магомеда. Благо, в морозильнике прежней хозяйки пакетов из заморозками овощей, грибов и лесной ягоды навалом...
Временами они мечтали, что станут цирковыми артистами, где будут метать друг в друга эти предметы с поражающей зрителей меткостью, –  их будут любить и хотеть видеть на арене любой страны, любого города... Придумывали сценарии выступлений, забавные антрепризы, смертельные номера... Керим рисовал афиши, продумывал реквизит, Зезиг оригинальные убранства и одежды... Всё записывалось в тетради — каждый в свою, чтоб другой мог со временем ощутить новизну и удачу, выдумку и оригинальность другого. Да! Со временем! А пока тренировки...
 Керим соорудил вращающуюся мишень, на ней абрис Зезиг... Скорость вращения мишени, расстояние до неё, выбор угла броска — всё отрабатывалось со скрупулёзной точностью и въедливостью. На авось и удачу надежды никакой! Только отработка до помрачения! Десятки тысяч раз одних и тех же движений приобретут однажды   новое качественное свойство, –  и всё будет видеться лёгким и естественным...
Людей поражает опасность, возможность — пусть низачто! –  но случайно погибнуть... Они тянутся посмотреть эту смерть, осуждают безумство её свершения, радуются счастливому исходу, –  главное, самому  пережить весь процесс...
 Они неизменно приветствуют смешную репризу, –  когда она для них, как остроумный сюрприз! Неожиданный! Оригинальный!
Они видят и чувствуют всё красивое...
Керим и Зезиг  эти постулаты  успеха знали, стремились постигнуть всё совокупно и талантливо, с надеждой, что их посетит озарение...
 Зезиг любила свою религию, гордилась, что Аллах так нежно и верно высказывался о женщине, полагая, что она по жизни не может быть – ничуть –  «обиженной ни на бороздку от финиковой косточки»….
– У нас совсем не то, что у православных... Там женщина соблазнитель мужчины — ввергла его в искушение, за что всех лишила рая...  Ввергла в грех и вечную вину... –  её Бог  другой по своей природе и женщину сотворил не так примитивно — из ребра...
– «Он — Тот — кто сотворил вас из единой души и сделал из неё супругу, чтобы успокаиваться у неё»…. –  цитировала она слова из Корана  покорному Кериму. Он  посмеивался в уже отросшие усы и просил о единственном нарушении святой книги, чтоб она не подбривала себе интимные места, а то исчезает запах ферромонов — мускусный стойкий запах женской плоти...

Больше снег не падал, –  трещали морозы и тот, что выпал раньше, улетал пылью в небо, раздувался ветрами и  исчезал. Вскоре, через пару месяцев, всё образовалось пустынной чернотою в голое пространство, где не было за что ухватиться взглядом...
К ним никто не заходил наведаться, знакомиться, или просто с праздного любопытства. Хотя во дворах, что в отдалении, часто виделись потенциальные соседи, –  мужчины и женщины, разновозрастные дети, всякие собаки, да  осторожные в своих походах куда-то по заборам пробирающиеся коты... Там теплился своим колобродящим циклом жизненный уклад, который никаким краем дом чеченской семьи не касался... Разве что косым взглядом, под прикрытием темноты, через тёмное окно... Керим под своими окнами посыпал песком, размёл веничком, а наутро прочитал чьи-то следы сорок третьего размера... Подсматривают, прислушиваются, но – любопытство не порок... Хорошо, что дальше действия особых лиц не распространяются, –  они не лезут за чужой перелаз, не досаждают, не набиваются в друзья и советчики... Так хотелось, чтоб всё сохранялось неизменным и долго, долго...
Но однажды, скрипнув тормозами, у подворья остановился утеплённый УАЗ и из него вышли двое — Тесей и Ахмед. Они размялись от долгого  сидения в тёплой машине, огляделись по сторонам, –  профессионально, умело, успевая заметить отпрянувшее  лицо от стекла в чужом доме, пробежавшую женщину в соседском дворе, пацана, отфутболившего мяч по дороге... 
Потом направились к входной двери, Ахмед открыл её и вошёл первым, движением левой руки прощупывая за спиной у ремня оружие. Тесей перешагнул порог за ним и, скрипнув дверью в комнату, оба остановились возле неё изнутри привыкая к темноте...  Керим вышел им напротив, -- поздоровались, обнялись, как принято. Зезиг предложила угостить чаем, –  Ахмед согласился, а Тесей поехал встречаться со своим врачом Магомедом.
Остались втроём. Пили водку, вино и чай. Во славу Аллаха и славные его дела на этой Земле!
– Так вот кто ты такая! –  утвердился Ахмед в своём осознании личности Зезиг, –  ты сестра Селимы!
Он выпил ещё рюмку водки — без всяких слов, молча, разве что поскрипывая лошадиными зубами. Не глядя собеседникам в глаза, в лицо, он неторопливо рассказал про взрыв в чеченской слободе, где погиб его отец Зелимханов, близкие родные  и друзья. Где несёт горькую кручину мгновенно состарившаяся его мать.
– Это Селима сотворила! Зачем? Почему? Ты не знаешь, Зезиг?
Зезиг плакала, –  молча, зажато, сдавлено скукожившись в своём невыносимом горе, не слыша  и не осмысливая тех слов, которые со скрежетом ржавого металла выдавливал из себя Ахмед.
 Он, не дождавшись ответа, хмуро глядел на Керима и выспрашивал уже у него:
–  Тебе ничего не говорила об этом Селима? –  остановив на нём тяжёлый хмельной взгляд злых опустошённых глаз, он дожидался от Керима той правды, которую он уже,  якобы, знал. Но тот, опечаленный тяжёлым известием, рассказывал неторопливо и спокойно свою правду о Селиме –  о том, как она, пролечив его всего несколько дней, ушла и не вернулась, оставив для сестры Зезиг устные наставления. Как ей поступить с домом, как обойтись с ним, Керимом... Он рассказал по требованию Ахмеда, каким образом ему суждено было остаться живым, а не сгореть облитый керосином, как крыса... Почему он не опознал палачей на мотоциклах, опознала ли их Селима...
Зезиг прекратила слёзы, молча слушала их разговор и понимала, вероятно, что этим всё не кончится...
Дитя горных расщелин, скальных теснин, грохочущих водопадов, она с молоком матери впитала все извечные законы и обычаи своего дикого народа, –  не только своеобразную витиеватую красоту природы...
Теперь она сердцем чувствовала, что дни её сочтены...
Лупоглазое личико, барашковые кудряшки, пухленькие губки смуглой креолки, –  напоминали Пушкина в детстве...
Ещё ни одна морщинка не коснулась её выпуклого лба, но это не было свидетельством её бездумности и легкомысленности...  Напротив, стоит чуть самому призадуматься и откроется её бесконечно красивый мир, где она уже любила, успела нарожать детишек, полюбить снова самозабвенно и трепетно...
Теперь она должна была решить очень важную многоходовую задачу, от чего зависела жизнь её самой, её всего многолюдного рода, где и малые, и старые, теперешние и те, кто появится в будущем... Прирождённой мудростью она сознавала, что решение нельзя откладывать, хитростью от того же истока ощущала, что решение она знает... Нет  более страшной силы, чем месть! Порыв этой разрушительной страсти он должен почувствовать в себе и не против неё, и её кровных, а против своего повелителя Тесея...
– Ты сказал, что Тесей опоздал к тебе на торжество? А почему опоздал, ты знаешь?
– Ты побежал встречать Тесея, и прозвучал взрыв? Селика появилась у стола в то же время? Откуда? –  она не настаивала на том, что ей кто-нибудь ответит, а сама продолжала свои рассуждения вовсеуслышанье, –  они появляются у тебя одновременно...  Случайность? Случайностей не бывает даже у враждующих ослов, чтоб встретиться на одной тропе в горах... А если случайность только в том, что ты, Ахмед, бросил гостей и кинулся встречать повелителя?!  Этого никто из них не ожидал! Собачья преданность сберегла твою смрадную жизнь!
–  Замолчи презренная! Как ты смеешь такое говорить!? –  он кричал обозлённым зверем, –  в смуглый индейский цвет его лошадиного мордоворота залилась – примешалась –  окраска зеленоватой желчи...  Он вскакивал и садился, хватался левой рукой за пистолет на ремне сзади. Зезиг не обращала на это внимания, глаза её сверкнули новым возбуждённым блеском и у сердце, вероятно, растеклось тепло от удачи — зёрна недоверия брошенные в мутную почву его души мгновенно проросли плевелом ненависти и мести — он поверил...
Кериму показалось тоже, что это так... Другой бы раз, будь это с кем то другим, он вступился, чтоб рассказать истину о том сокровенном, что говорила ему Селима. Но теперь он помалкивал, грустно слушая их перебранку и догадливо полагая, что хитренькая Зизаг свела двух убийц на вечную месть и вражду.   Во что она обойдётся каждому, покажет время, но сама она застраховала себя и свой род  от   его, Ахмеда, ненависти и мщения....  Убивать людей себе в угоду было привычным делом для их обоих — Ахмеда и Тесея  –   и Ахмед был частым исполнителем воли повелителя, потому и купился на уловку Зезиг, повёлся на её мудрость очковой змеи из скалистых влажных расщелин... А она оттуда, там вызревала её бурлящая кровь по воле Аллаха...
Ахмед пил в безмерных количествах водку и не пьянел, разве что становился поспокойней, уравновешенней, –  он как-будто для себя решил, что во всём досконально разберётся, а уж потом решит как с этим быть... Керим предположил, что напоминания Зезиг об особых взглядах Тесея на Селику в своё время, царапнули Ахмеда за самое больное, особенно, если он был причастным к смерти Сулеймана... А без него там обойтись не могли — это однозначно...
– Ты вот что! Собирайся, поедешь с нами! –  ткнул Ахмед в грудь Кериму, –  накопилось много работы.... Без тебя — никак! Ты у нас чистый, не засвеченный.... Дырки заросли! Отдохнул!
Он зыркнул на Зезиг оловянными зрачками, хмыкнул ехидно и пошло себе в бороду. Керим рассмеялся:
– А если бы я сгорел вместе с крысами? Кто бы у вас завалы кровавые разгребал? –  он раскрепощённо потянулся, разводя руки в стороны, приподнял свой стакан с вином над столом, и снова рассмеялся, –  мне с вами не по пути... У меня своя дорога в этой жизни, –  мне не зря Аллах её даровал!
Он залпом выпил вино, взвихрил кудряшки на голове Зезиг:
– Вот с ней я буду творить свою непутёвую судьбу, и в этой калмыцкой пустоши, в которой приканчивают – пожирают последних колхозных барашек... Скоро здесь останутся только котяшки от них...  да запахи полыни...
Зезиг сидела неподвижно, думала о чём-то своём, с лицом мадонны опечаленной мирской заботой, –  она и при таких его словах не шелохнулась...
– Тебе виднее... Ты свою свободу отстоял собственной кровью, –  воевал, что надо... –  говорил Ахмед примиренчески и незлобиво, –  а мы двинем в степи — там будем вербовать воинство Аллаха....
Тень подъехавшей машины скользнула по окнам. Ахмед махнул рукой Зезиг и выскочил на улицу. Керим вышел за ним проводить. Когда он вернулся, Зезиг спала на лавке, –  вид усталый, разбитый... Забавно было наблюдать, как отдыхают победители...
               
Сотрудники из следственного отдела города в одно из ближайших воскресений пригласили Андрей Николаевича к себе на работу. Они знали его загруженность  по школе, и встреча состоялась в выходной. Шесть человек узбекской национальности ему показали через окно –   в зимней одежде, шапках, рукавицах... Их всех сразу же отпустили на работу, успокоили, что беспокоить больше не будут — с ними всё обстоит благополучно. Это на тот случай, что если среди них есть доносчик, то он не должен заподозрить кого-либо из их группы. «Своего» узбека он узнал сразу, –  даже не предполагал, что так основательно его запомнил в тех конкретных зимних обстоятельствах. На свою зрительную память он полагался, но чтоб так чётко и молниеносно... Уже вечером, в рабочей столовой где узбек и работал «универсалом», они встретились с ним один-на-один,   присели за кружкой пива:
– Ты помнишь их? Узнать сможешь?
– Конечно, я их всех очень хорошо узнаю. Они не часто, но встречаются мне. Теперь они не бывают вместе... Встречаются по двое, чтоб сказать какие-то слова друг другу, и снова разбегаются... Они среди наёмной толпы, среди других таких же, как сами... Работают дворниками, грузчиками, забегают в мою столовую — значит, трудятся где-то рядом...
Рустам внимательно рассматривал своего собеседника, говорил тихо и озабоченно:
– Со мной здесь мои сыновья... Я никогда не расскажу про террористов прямо. Они отомстят и мне, и сыновьям, –  всем, даже тем, кто в Узбекистане... Там мои девочки...
– Ты должен их показать нам... А за остальное не беспокойся — никто никогда не узнает про тебя... Кто-то из них сам станет сотрудничать с оперативниками –  это безусловно... Вот его и будут знать, как источника информации...
– Раз судьба так распорядилась, то я буду доверять только тебе, –  говорил Рустам, –   у вас там много сексотов, и я рисковать не буду... Террористов засниму на фото, –  мне недели хватит... Фотографировать я дока...Ты заберёшь аппарат в следующий выходной в этом ящике стола...  Сам со мной на связь не выходи... Я цыдульку буду оставлять в этом ящике по выходным, –  только на один час, с  двенадцати до одного часа... Мне ничего никогда не оставляй... Я полагаю, что моя роль в этом деле будет закончена через неделю...
Он сидел поникший, выговаривал слова тяжело, медленно, глядел куда-то в своё внутреннее, безрадостное...
– Ну, да ладно! Возьми аппарат сейчас... Они все там. Разберётесь... Старый, со шрамами, тоже из их группы...
Он отодвинул  пустую кружку, нахлобучил кроличью шапку и вышел на улицу по дворницким своим делам.
В ближайшее воскресенье в ящике стола Андрей Николаевич нашёл цыдульку: «...А я шрама приютил, он - пару дней»…  На обрывке старых обоев, простым карандашом, это смотрелось как строка из какой-то песни... Андрей Николаевич рассмеялся про себя, –  незлобиво, от души... Вот конспиратор! В тот день планировали задержать двоих, но один куда-то исчез...  Старый, со шрамами, юркий и курящий, вероятно, травку — он обвёл оперативников и бесследно исчез... Много позже они узнают, что он  забежал в столовую выпить,  якобы,  пива, но оттуда обратно не появился...Он сдул с пива пенку и пригубил кружку так, чтобы никто не видел его рта:
– Меня обложили! Спрячь меня! –  шепнул он почти в ухо Рустаму... и сделал три маленьких глотка. Рустам не удивился, он убирал в сенцы пустые ящики—набрал их столько, что не хватало рук:
– Помоги мне вынести и те два, –  негромко попросил он человека со шрамами и сам вышел первым, а за ним тот названный им помощник — с тарой и своим пивом...
С этого момента человека в шрамах никто не видел. Ищейки сбились с ног, конфузились перед начальством в том, что «лопухнулись», –  он, вероятней всего, уже на границе с Чечнёй... На самом то деле, –  смертельно уставший и физически, и психологически –  человек без храпа и сопения спал на раскладушке одного из сыновей Рустама — благо, те будут неделю  ночевать в своей шиномонтажке... Он ещё проспал и второй день, а потом пил без остановки пиво и ел  вяленую рыбу.
– Ты настоящий друг! –  говорил он Рустаму и кидал ему припасённые в тайных карманчиках доллары, –  неси мне ещё пиво, -- я  последний раз его пью... Чувствую, что меня возьмут очень скоро... –  он махал перед носом Рустама обеими руками, хотя тот сидел неподвижно, –  не ты! Тебе я верю! Меня и без тебя арестуют... И всё — жизнь Мирзаева кончилась...
 Он ушёл через пару дней, как и обещал, отдал Рустаму крупную сумму денег –  «тебе пригодятся, а у меня их однако изымут при аресте шакалы!»….
Задержали его совсем в другом городе, возле самой границы с Чечнёй...
               
После ухода Полины Артемьевны над пустынным двориком, где квартировали Иван с Марьей, повисла гнетущая тишина.
Ей казалось, что они с Иваном под колпаком, –  кто-то невидимый, с каких-то непонятных побуждений, прихлопнул их двоих прочным стаканом из самого дешёвого бутылочного стекла, через которое трудно дышалось и мутно виделось всё вокруг...
 Она пила свои отвары, ими успокаивалась, даже приспала себя на небольшом удобном диване в зале на несколько часов, но чувство  задавленности, тесноты, одышки не покидало. Хотелось встрепенуться, решиться на что-то основательное, какими-то особыми действиями заполучить себе всё разом — и свободу, и лёгкость в мыслях, и уверенность в будущем...  Но  кто-то умело контролировал границу стеклянной стенки перед  глазами, выставлял её прямо возле лба, совсем не заботясь о неудобствах —  той самой задавленности и тесноты...
Она  погляделась в зеркало, отметила свою не схожесть с прежней Марьей. Припомнила несколько фраз из оптимистического аутотренинга про свою неотразимую личность, улыбнулась, осталась вполне довольная тем, что получилось не так уж и вымученно... «Вот так и держать! Главное, присутствие духа!»
 Вышла во двор и неслышно подошла к Ивану сзади. Он чистил пистолет и, как прежде, по укоренившейся привычке, разговаривал сам с собой: «Ишь какая!? Застрелись! С чего бы это? Мне жизнь не надоела... Я ещё протяну маленечко... А этого учителишку я прикончу! Это точно — и просить никого не буду!» Занятые руки что-то усердно проделывали с частями пистолета и всё внимание сосредотачивалось на том моменте, а думать и говорить не было возможности.... Он замолкал. Усиленно сопел, а погодя снова разговаривал: «Или пусть возвращает всё до карата! Промотать –  он ещё не мог и малой части... Да и по размаху его финансовому этого не видно...  Значит припрятать на опосля решил»…..
Марья слушала его довольно таки внятную речь без содрогания и страха, –  она однозначно поставила своему Ивану  всеми симптомами подтверждённый диагноз: он идиот!
Притом, что это не лечится! Нет на планете покуда пилюль от убийств! Иначе,всё было бы по другому... Люди не истребляли бы друг друга только из-за богатств...  Однажды усвоенное мозгами положение, что всё есть прах, не выветривалось бы до кончины...
 Радость в бытии, и только!
Она тихо ушла в комнаты, присела на диван, где недавно соснула, и решила всё додумать окончательно. Чтобы уберечь человека от смерти,  в которого он уже стрелял, для убийства которого нанимал киллера и снова  планировал стрелять наверняка — выход представлялся один: порешить его жизни самого!
Он адекватен! Он всё осознаёт, но принимать другое решение попросту не желает.
 Представилась проблема чудовищных размеров — ей самой стать палачом! Нет - нет! Она может врачевать, заботиться о страждущих, лечить их травами, но лишать жизни кого бы то  ни было... Даже если она понимает такую необходимость...
Она приняла какое-то решение, быстро собралась по-походному, –  через пол часа она уже стояла перед Иваном в своём степном камуфляже с собранным у ног рюкзаком. Он смотрел на неё озадаченный, что-то будто припоминая, –  в рассеянном его взгляде, однако, былого тепла и радости  при виде её не усматривалось... Он не спрашивал её, куда она  решила идти — это будто всё само собой разумеющееся! –  казалось, ему даже лучше, что она не будет мельтешить у него перед глазами... Ведь предстоят большие заботы, серьёзные задумки...
Она молча прочитывала его намерения, и потому на прощанье сказала:
– Андрея, учителя, не трожь! Он не заложник твоих амбиций...  Ты сгорел как личность! Как человек... Не лишай жизни другого — кто ценен для людей, для детей... Это грех... Такое не прощается!
Подняла рюкзак на плечо и последний раз посмотрела на Ивана долгим прощальным взглядом...
Он замешкался в своих желаниях как-то поступить неоднозначно, что-то предпринять особенное, но, вероятно, убедил сам себя, –  всё что не делается, то к лучшему...
 И удалился от неё в другую сторону, механично поглаживая в нагрудном кармане пистолет.
 Он ещё и говорил про себя: «Все оставьте меня в покое! Ищущий успокоения найдёт его и в чужой смерти, и в своей...  Поздно над краем обрыва воспитывать... читать нравоучения»…
Марья ушла со двора лёгкой мальчишеской походкой и не оборотилась, чтоб посмотреть, как рвалась пуповина, –  связующая нить, – с её выпестованной в ласках деткой, которая превратилась вдруг в бревно, оглоблю...
«Нет! Он не осознает! Ему не дано!» –  думала она про себя, и всё с большей уверенностью покоряла тропу к дому Евдокии Артёмовны: «Пусть она знает! Пусть постережёт беспечного юношу от меча изувера!»…
Увидела её величавую стать на пригорке возле собственного дома, курившую соломинку-папироску по философски сосредоточенно и спокойно, –  так колдовской фимиам раздымляют в покрасневшем перед ночью небе. Заходить не стала — она торопилась на вечерний автобус — только кратко передала свои опасения за учителя... Много и слов не требовалось, –  Евдоха была в курсе всех дел:
– Не переживай! Убережём! Полина будет ответственной за эту операцию... Она ему пистолет вернула, дурёха, –  пусть теперь и расхлёбывает... –  Пожалела саму Марью, как изгоревавшуюся по своей доле на старости лет. В дорогу успокоила:
 — Не переживай говорю — Полина его успокоит! — если что –  укокошит...
Моргнула одним глазом ей на прощанье и пожелала:
– Ты того! Не теряйся! Ещё не вечор! Успеешь ещё  не одного старичка ввести в стоячку своими травами... Поторопись, однако, а то и конец света обещают...  –  она радостно заулыбалась — куда и подевалось её философическое настроение, –  к нам приезжай в гости — мы с Полиной тут до гроба...
               
Глушко Алексей Степанович, директор школы, переживал. Всё домостроевское по личному его образцу и представлению начало рушиться. В школе сторонятся учителя, –  будто-бы только сейчас узнали о шепелявой Лесе, о его с ней лёгкие отношения! Но сопели в ноздри и помалкивали! Квакнул-бы кто раньше под руку, мог и работы лишиться! Но могло-бы до отношений такой степени и не дойти!Распустился он,  до бескрайности — это верно... Нужна была она ему, проститутка косноязычная !?... Потерял чувство самосохранения... Теперь жена ушла к маме: «Не буду жить с педофилом»… Свои дети уже большие, всё понимают... Чужие насмехаются, родители плюют в спину, отворачиваются, многие при встрече руки не подают, а такие как Бандурин вовсе на смех выставляют. Старая Полина, несокрушимая тюремным сифилисом интеллигентка, вообще про него может лекции читать — педофил, ворюга, безнравственная тварь... Их  заявления — её и физика — на столе у главы сельсовета Грищенко, тянут на судебный вердикт уже теперь, ещё без доказательств и расследования...
Какую промашку он дал, когда принимал на работу физика Андрея Николаевича. Кто мог знать, что он подведёт под гильотину? Думал — мальчишка... За юбками местных казачек по степи решил по-волочиться... Кровь взыграла! А он коммунист! Каменюка недобитая, нравственность проповедует... Умных учить — только портить...
Он пил в одиночестве самогонку, размышлял о своей теперь нескладной жизни, хмурился и почёсывал лысеющую макушку, – в попытке, чтобы такое придумать...
Ждал закадычного дружка, тоже Алексея, –  «Алёша - раз, Алёша- два» — их так всегда называли и по месту жительства, и в районной школе. Учились средне, особых талантов к наукам не выказывали, мечтали о чём угодно, но стать учителем Алёша-раз и не мечтал... Тем более, чтоб тянуло усердно воспитывать кого-то, научать чему-то... Просто, подфартила однажды красочная мысль о работе в тепле, среди цветущих женских личностей, при двойном отпуске в летний сезон... Это не трактор, не лошадь для подвоза силосного корма рогатому скоту, и даже не раздолбаная полуторка, чтоб катать певучую молодёжь на фестивали...
Поступали в пед вместе, –  без натуги и переживаний, –  но Алёша-два не потянул. Вдарился в любовь и водку, женился вскорости, окончил курсы механизаторов и сел на трактор –  степной корабль КА-700. Пошли дети, большие заработки, однообразная серая хмельная житуха...
Алексей-раз сотворил карьеру — вскоре стал директором школы. Потолстел, по-обнаглел, потерял остатки примитивного подобия совести, оставаясь ленивым и безответственным,  вечно примиряющего на себя тогу интеллигента...  И вот , докатился...
Алёша-два явился в изрядном подпитии, –  причина уважительная! Его кинули в скотники — это притом, что он заслуженный механизатор, и  что трактористов  в хозяйстве дефицит...
 Про «своего» директора он знал всё досконально. Подружки жены сообщали такие подробности о его «мужской» доле, что, казалось, они держали свечки при каждом его интимном акте, и не важно с кем и когда... Все сходились на одном — его «турнут» в одно место, и это будет поделом...
– Будем скотниками на пару! Или тебя к тёлкам не подпустят? –  веселился раскрепощённый друг — громко и хамовито...  Он всегда потреблял немереное количество спиртного, отчего всем его собутыльникам становилось страшно — они поёживались, и  на теле подымался дыбом волос...
– Мне не до шуток! Я не могу терять жизненную перспективу и кануть в неизвестность...  Всё только начинается! Я вкусил запретный плод, но вышвырнуть себя из рая не дам... –  с умным до тошноты видом прояснял ситуацию директор.
– Не дамся! Ты так хотел сказать!? –  Алёша — два снова разливал по рюмкам водку и –  хотя директор знал, что тот в одной поре может быть вечность — тянулся со своей рюмкой его поддерживать.
– Я принимаю экстра ординарные меры! –  он поднялся, пошатываясь, прошёл в спальную комнату и вернулся держа в руках деньги и пистолет ББС-бесшумный, с глушителем , –  у меня есть пистолет, деньги, и друг... Друг — это ты! Убей гадину! –  он всё разложил перед ним на столе, сам потоптался на одном месте и свалился на диван, чтоб уснуть  неподвижным трупом...
Алёша-два ещё опрокинул в себя две рюмки, закусил мочёными помидорчиками, неторопливо пересчитал деньги, рассмотрел пистолет — удивился:  «не у чеченцев ли он его прикупил», сосчитал патроны в обойме... Всё растолкал по карманам, придвинулся к окну — пригорюнился....
С Алёшей они шли по жизни будто рядом, но никогда настоящими друзьями небыли. Знали друг друга досконально — кто на что способен, какой и сколько подло мерзости в каждом имеется, что святое, –  к чему и кому есть сострадание...
 Директор по всем параметрам был подлее его, –  тип аморфного бесчувственного предателя, который детей родных поджарит на сковородке ради своих удовольствий и выгоды...
 «А –  видишь ли! –  им дырку в своём вонючем чреве заткнуть хочет... Чтоб  удержаться!    Чтоб окончательно в дерьме не утонуть... Не получиться!» Ему представлялось, –  сам он не очень будет переживать, что ровесника надул на полную... Пусть будет по-осмотрительней — друг, видишь ли, отыскался... Он икнул на всю комнату, –  это, вероятно, стало мерой его полного насыщения — и в физическом, и в духовном смысле... Потрогал в нагрудном кармане сумму в сто тысяч «деревянных», улыбнулся: «Плата за недооценку моей личности! А учитель пусть  будет живым... Дочери про него,  между прочим, сказки рассказывают... Обормота-переворота, Ваньку-встаньку самолично делают с механической схемой, –  в народном убранстве, цветной раскраске... С водой одной сколько опытов воспроизводить умеют... Деньги Полине-снайпере для школы отдам на туалеты — он оттуда доски продал»…
               
На Андрея Николаевича бывшая его пассия Кроха копила в себе зло. Против всего мира, против всех, кто был хоть чем-то причастный к её беспардонной неустроенности, лично на Андрея. Программа захомутания этого простачка в свои липкие руки, при условии сохранения в полной обойме всех своих воздыхателей, –  любовников, спонсоров и альфонсов... –  не сработала.
 Он сам, его сердобольная и проницательная мама, её окончательно раскусили, а потому играть пылкую влюблённость смысла не было. Перспектива  будущего –  с малым дитём,пропиской, квартирой –  умерла внезапно и преждевременно, не успев обрисоваться в какие-нибудь выразительные формы...
Поразительно, но даже ползающие ранее у её ног в порыве клокотания выплёскивающихся чувств могли теперь разве что уползти в отдаление и там затаиться — извержение вулканических лав прекратилось! Феномен необъяснимый! Её Рыжий Бес, после каждой встречи  с которым она теряла заметно в собственном весе, ощущала  боль и лёгкость как после генеральной чистки во всех природой предусмотренных дырках тела,  — и тот отдалился, завёл себе «профуру»...
Свою неприязнь, почти ненависть, он тоже сохранил против Андрея, – мечтал найти удобный случай для отмщения...
 Кроха боялась, что он перегорит, найдёт в своей душе успокоение, –  его Большой друг, которому досталось тогда вместе с ним, ему однажды сказал: «Убивать мужика из-за дешёвки? ****и? Успокойся! Представь себя на его месте...»
 Рыжий рассказал про это ей и она невзлюбила Большого, и стала подозревать Рыжего в успокоенности... Надо было поторапливаться, тем более что в словах Большого много истины, хотя бы в том, что она дешёвка и...
Зло замешивалось на нелюбви всеобщей, самоуничижительной, вселенской...  Рыжий  Бес вместо того, чтоб тянуть её в ЗАГС, расписывать радужные картины их совместной семейной жизни, прелести медовых свадебных каникул, заделал ей внематочную беременность, –  пришлось пролежать в больнице с новой чисткой, терять гемоглобин, свою – пусть! –  разбавленную спиртом испорченную кровь...
Хотелось взрыва, чего-то экстра неординарного, чтоб потрясло,  вспучило тестостерон, вывело на уровень психа и  абсолюта дебильности...
Жить надо по другому! Желательно, чтоб Рыжий Бес убил Андрея... С этого надо-бы начать...
 Но не хватало зла!
Знала из прошлого, что такое её состояние долго продолжаться не может. Она впадёт в депрессивное болото, размягчиться до той степени, что потянет спасаться наркотой, –  а это всё! Оттуда возврата не будет...
Уберечь себя — это вымести зло на ком-то другом! На Андрее!
В себе, как в чёрной дыре, уплотняла, цементировала  постоянно и осознанно негатив — дурную энергию, — копила зло!

               
Тесей за рулём, Ахмед в хмельном «отрубе» –  так они ехали долгие часы по совсем неизвестной дороге, что пролегала в глубоких глиняных расщелинах — рукотворных траншеях. Угадывать направление мог только тот, кто многократно здесь уже был, у кого карта этих глубоких жёлтых канав отложилась в голове навечно. Видно было, что по ним на большой скорости проносятся большегрузные машины  с луком — на поворотах он по инерции высыпался с кузова, поскольку ни чем не был прикрыт... Образовались буграми потери — собирать можно мешками...
К вечеру перед глазами открылась картина обширной травянистой долины, где кой-где виднелись деревья обозначающие  русло широкой речки  несущей свои прозрачные тяжёлые глубокие воды спокойно, бесшумно.
Переезд был устроен из брёвен торчащих из дна реки над поверхностью воды. По нему двигаться на ГАЗике — всё равно, что в цирке под куполом... Головокружительный аттракцион! Но Тесей вёл машину на второй скорости, уверенно и ровно, думая о чём-то своём, не проявляя и малейшей нервозности по поводу сложности этого участка. Ахмеда припёрло в туалет и полагая, что машина стоит, он со сна открыл  дверцы и выпал с двухметровой высоты прямо в воду. Шумные брызги, рычащий крик от неожиданности и холода воды, Тесея развеселили. Жёлтое его лицо залилось розовостью, собралось во множество мелких и глубоких морщин, но, вместе с тем, помолодело весёлостью, озорною открытостью. Он хохотал наблюдая в зеркало, как Ахмед покорял водную преграду в порыве плыть, как пытался взобраться на колею из пеньков в надежде идти по ней — но затея оказалась тщетной: столбы были покрыты толстой икряной слизью и по ним взобраться наверх было невозможно.
 В следующую минуту Тесей понял, что Ахмед тонет. Он остановился, рискуя  сползти в воду всей машиной — этого делать было нельзя! –  и кинул через двери пассажира Ахмеду верёвку. Тот влез в петлю аж под мышки и обессиленно затих полагаясь на неё и Аллаха. Ещё медленней и осторожней Тесей продолжил движение  по переезду, а Ахмед плыл на верёвке неподвижным бревном.  Машина достигла берега, но он не мог подняться — весь закоченел в студёном потоке рождённом в горах, у самых снежных вершин. Тесей стащил с него всю мокрую одежду, обвернул в сухой шерстяной плед, влил в посиневший до фиолетового цвета раскрытый рот целую бутылку водки. Очистил большую золотистую луковицу — она была в меру горькой и не резала глаза до слёз — отдал ему на закуску. Минут десять Ахмед цокотал зубами, мычал что-то не членораздельное, а когда начал грызть кулакообразную луковицу, он подсел к нему, участливо спросил:
– Ну, как пописал?
Ахмед какие-то секунды вникал в суть вопроса, оценивая, насколько в нём содержится подноготной издёвки, но потом начал безудержно хохотать. Его поддержал Тесей, –  громко, в две лужённые глотки они ржали над безмолвным раздольем талой воды... Насторожили тем самым  диких гусей и их вожаки стали выкрикивать свои упреждающие об опасности звуки...
Высыхала раскинутая на траве одежда Ахмеда, варился из риса и бараньего мяса, что было засолено о овечьем бурдюке, плов.
 Догорал бледной полосой осенний закат, и постоянная умиротворяющая тишина располагала думать о вечности... О ней, вероятно, и призадумался Тесей, покуда Ахмед снова спал –  уже согревшись –  в угарном хмелю...
Тесею виделась Страна Ичкерия на всей территории Кавказа. Аллаху угодно, чтоб самая красивая часть Земли принадлежала горному народу со всеми её богатствами. «Аллах есть, а чуда не бывает!» –  здесь верно всё — но чудо тоже бывает! Тесею суждено было быть  правителем Ичкерии, – вот только бы уберечься от всяких случайностей — смерти он не боится, но уж очень часто на лезвии кинжала балансирует он со своей непутёвой...  Зачем? Мало что ли разума у него, чтоб запустить  в пляс под его лезгинку и одиночек, и толпы, и весь народ... Такой риск ничем не оправдан... Кураж! И только...
Ему  припомнилось лицо учителя восьмилетней школы из хутора Дальнего — молодое, уверенное и дерзкое...
 Оно не знает страха, и не раз уже  без забрала — открыто и прямо! –  глядело реальной опасности и смерти  в своей героической жизни.
Он воевал в Афганистане, имеет правительственные награды — орден Красной Звезды, медаль «За отвагу».
 Учит теперь детей...
 Таких  как директор Глушко — и подобных ему! –  давит ногтем к стеклу, будто кровожадных вшей...
Почему-то часто ему вспоминается этот обычный человек, –  каким боком он ему приглянулся, что особенного в его спокойном взгляде ясных радостных очей!?
В тишине безмятежной ночи прозвучали одиночные выстрелы. Потом послышались автоматные очереди, –  юго-западней их места нахождения завязалась  перестрелка. Вероятней всего, что столкнулись силовики и боевики — война не прекращается!
Тесей двинул ногой Ахмеда и пока тот умывался –  фыркая и брызгаясь водой на оголённый  тёмный торс, чтоб взбодриться и окончательно прийти в сознание –   наполнил ему пиалу ещё горячим пловом и налил пол стакана водки:
– Не появился страх перед водой? Река не грезится могилой? –  спросил он с явной издёвкой в тоне. Ахмед гоготнул, припоминая всё случившееся с ним и вымолвил по-чеченски «Быть добру! Слава Аллаху!».Он разом выпил водку и принялся за плов. –  Теперь за рулём  будешь ты! А я буду спать...
Он ушёл  в машину, лёг  на спину, рядом с собой положил пистолет, а дальше у ног две армейские гранаты. Сон не приходил, ныла когда-то простреленная ключица, в голове вертелись какие-то совсем непотребные мысли... «Этого шакала рано-ли, поздно-ли придётся убрать... У него родились представления, что я подстроил подрыв его родни... Что использовал Селиму как смертницу, шахидку... Толи самому ему в голову это пришло, толь  Зезиг кинула в мой огород камень... Хитрая сучка!  А он проглотил наживку! Теперь –  молнией иногда из-под лба жжёт — переваривает! На всё готовый... Упредить придётся... Да и вообще –  много про меня знает!»
Он уснул крепким коротким сном, верный своей наработанной привычке спать не долго, но просыпаться бодрым, абсолютно отдохнувшим. Машина мчалась по асфальтному покрытию легко и быстро  сметая по сторонам редкие высохшие листья. Вдали в свете фар высветились две фигуры солдат с автоматами на изготовку.
– Лучше бы вы нас не замали! –  хихикнул сквозь зубы Ахмед, но мягко притормозил  напротив них,  остановился. –  Аллах акбар!
Он прохрипел в открытое окно по-компанейски, будто бы давно их знает:
– Что случилось, в чём нуждается служба?
Два солдата срочной службы  были в летней форме –  гимнастёрках, хотя уже перешли на зимнюю экипировку и должны были быть в шинелях, тем более, что ночью. Они, вероятней всего, с места своего расположения сбежали, прихватив   оружие и запасные к ним магазины.
– Слышь, чурке! Подбрось нас до ближайшего населённого... –  сказал тот, что ростом повыше и с более наглый видом — наверное «косил» под старшого.
– Вас сколько? –  спросил Ахмед для достоверности — возможно их ещё с десяток за деревцами. Второй нетерпеливо и грубо на него рявкнул:
– Не видишь, что ль — нас двое... Открывай давай! –  он –  разве только, что не стучал зубами –  весь продрог, согнулся «в три погибели»… запрыгнул  на заднее сидение и оторопело уставился на Тесея, –  тут ещё кто-то?
Тесей молча перехватил с его руки автомат, –  когда почувствовал сопротивление его отдать, прикоснулся пистолетом его носа. Солдат отпустил автомат — попытку его выскочить с машины, Тесей пресёк:
– Сиди смирно, уважаемый военнослужащий! –  теперь он уже прикасался пистолетом своего носа.
 Другой солдат в это же время, обежав машину спереди, решил сесть на сидение пассажира. Ахмед тоже перехватил его карабин и направил на него пистолет:
– Садись, дорогой! Чурке всё правильно делает... –  он весело и ободряюще снова гоготнул, карабин отложил возле себя слева и спросил:
–  Ещё какое оружие есть? Сознайтесь сами, чтоб не шманать! –  он немного подождал и, не дождавшись ответа, молча продолжил движение. Солдаты молчали. Ситуация, в которой они оказались, была по всей видимости для них не разрешимой. Сознавали, что так влипнуть могли только законченные простофили.
– Что молчите, славяне!? Давайте рассказывайте! –  Ахмед говорил громко, хрипел — это последствия его купели в ледяном потоке.
Тесей до разговора не нисходил. «Их свиньи роют могилы наших предков!», –  так он обычно пояснял своё пренебрежение к «славянской братии», только в редком случае он говорил им едкие, дерзкие, поучительные или угрожающие речи. Иногда это заканчивалось повелительной командой для Ахмеда: «Отрежь этому шакалу башку!». Тот срывался с места, хватал обречённого и кривым ножом перехватывал ему горло. Сам скалился лошадиным оскалом, краснел по бычьи выпуклыми глазами и всем видом своего свирепого идиотского тела демонстрировал, как ему это привычно сотворить...
Всей такой страшной правды, как боевики поступали с пленными, они не знали, в реальной жизненной ситуации с таким не встречались, но тот факт, что их разоружили профессионально — легко и умело — заставляло предположить самое страшное...
Как обернётся всё для солдат  было не ясно, но ожидать им от двух горцев чего-то хорошего не стоило. И задираться с ними даже в словесной перебранке тоже не предстало. Тот, что замёрз,теперь дрожал уже от страха. А его командир пытался не молчать:
– Мы хотели добраться до ближайшего аула, чего-нибудь выпить, пообщаться с местными ровесниками...
– Миротворцы, значить, –  гоготнул снова Ахмед, –  а что в Чечне бывают боевики, убивают православных, вам про это не рассказывали?
– Рассказывали, конечно! Но всему ли нужно верить?
– А что конкретно вам рассказывали? Поведай нам— очень интересно... –  Ахмед вёл машину на небольшой скорости, всматриваясь в полосу освещённой фарами дороги и выспрашивая с пристрастием военнослужащего, –  много правды из того, о чём вам рассказывали, ты увидел сам?
– Правда, к примеру,  в том, что русские у вас теперь не проживают. Хотя раньше же были?
– Куда же они подевались — как думаешь? –  ехидничал боевик
– Кого зарезали, кто сбежал в Россию к родственникам? –  спокойно отвечал пленённый солдат, чем, видимо, боевика раздражал, –  он всё чаще прикасался дулом пистолета своего носа.
– А ты тут будешь теперь порядки наводить? –  сквозь зубы цедил он, намекая на явную недооценку солдатом своего теперешнего положения: «Не доходит, недоумку, что всё — его песенка уже спета»…
– Я буду служить тут — где меня поставили отцы-командиры! –  без всякого злорадства промолвил солдат и показал Ахмеду — поднося поближе к его носу –  выдернутую из гранаты чеку. Тот оторопело тормознул, уставился на него сердито, –   больше на его правую руку в которой он держал «лимонку». Солдат между тем говорил напарнику:
 –  Коля, забирай наши автоматы и магазины, и вытряхивайся отсель...
 Дважды повторять  Коле не пришлось — он мигом выскочил с оружием из машины, отбежал на безопасных три шага и занял позицию для стрельбы. Его командир спокойно и медленно выползал из машины, задом отодвигая дверцу и держа по-прежнему гранату в правой, а чеку в левой руке,  да ещё и на прощанье напутствуя попутчиков:
– На этот раз разойдёмся без трупов! Следующий раз мы не лоханёмся...
– Это я лоханулся, что карманов ваших не проверил, –  снова ехидно прохрипел Ахмед, –  когда убедился в возможности ехать, что силы нажал на акселератор. Машина вспорола асфальт шинами, рванулась вперёд, –  выждав какое-то время, ей в догонку   прогремел взрыв гранаты. Куда-то же её надо было кидать!? Перед этим оба солдата упали назем.... Неторопливо, командир проговорил:
– Видишь, Коля, дождя не будет!
– Почему так думаешь, Стёпа? –  переводил дыхание сослуживец, не веря до конца в везение, что они остались живыми.
– Роса выпала! Это верный признак... На мокрой траве лежим...

– Вот только этого нам не хватало! - рычал, как прижжённый раскалённым железом бык, свирепый Ахмед. --  Мы чуть не стали трупами этих малолетних! Он себя не пощадил бы, зараза! И нас тоже!
 Позади них ухнул взрыв гранаты, –  Ахмед скривился как от добротной  оплеухи  по его папуаской морде.
– Меньше хлестать водку надо! Умней и, пожалуй, осторожней будем! –  уж как-то  очень спокойно и миротворчески произнёс Тесей. И всё происшедшее даже не поставил  ему в вину, –  такой неожиданностью удивил Ахмеда. Он  повернулся, чтоб глянуть на своего повелителя и удостовериться  всё ли с ним в порядке. Но тот больше не стал разговаривать вообще — припал к тёмной литровой фляжке губами и медленно проглотил пару наперсточных порций кизлярского коньяка. Прикрыл устало ресницы и склонился на бок, будто уснул.
               
С левой стороны побежали турлучные жилища с камышовыми односкатными крышами — это пристанища самых неимущих обитателей аула. Маленькие дыры-окна и жёлтые глиняные стены освещались только фарами пробегавших по трассе машин, –  царило ночное безмолвное затишье. У дома, что пороскошней, Ахмед остановился и немного подождал, чтоб открылись ворота, –  человек махнул рукой призывая проехать во двор. И Ахмед и Тесей знали этот район досконально — здесь не водилась какая-либо живность — даже собаки, кошки или птица. Преимущественно обитало молодое население, чей промысел зависел от торговли наркотиками. За всей живностью надо было ухаживать, а они народ подневольный — покупают, распространяют, налаживают смертоносные трафики наркоты. В основном, и сами уже зависимые. Смысл простой — уколоться, и балдёж!  И сейчас им привезли «жирный приз» Потому и ехали скрытыми дорогами, где обитало только пуганное зверьё.
Когда ворота закрылись, к машине подошли какие-то тёмные личности и с озабоченностью хирургов стали «потрошить»  её потаённые места извлекая отовсюду плотные небольшие пакетики.
 Гостей увели в комнату и стали угощать чаем, вином, виноградом... К ним подсели за стол ещё трое бородатых насупленных субъектов и повели обстоятельный разговор о своём,о давнишнем, о бесспорном... Похоже, они давно друг друга знали. Наконец, затронули животрепещущую тему:
– Федералы звереют! В прошлый четверг на северной точке накрыли хозяина с компанией и всех разгромили... –  говорил один, смакуя наваристый чай без сахара,  –  нам не мешало бы тоже по осторожничать...  У меня подозрение, что завёлся брехун — наушничает!
– Есть подозрения — надо срочно действовать! Брехуна порешить, самим  убраться... – очень важно распорядился второй –  хозяин курчавой рыжей бороды, проглатывая виноградинку за виноградинкой. Тесей поспешно вскочил со своего места и кивнул Ахмеду:
– Поехали! Пусть они сами тут разбираются!
Третий бородач, что до сих пор помалкивал, самый старший, носатый и седовласый, щерясь в злой улыбке, спросил:
– Тесей! Джигиты говорят, что породистых Зелимхановых ты порешил? Верить этому — или как?
Кровь от лица Тесея отошла и оно покрилось желтизной и бледностью. Кости лба, надбровные и скулы заострились и заблестели.
– Не верь, Фарид! Мне в этом резону нет –  сам помозгуй!
Но Фарид забеспокоился очень горячо и суетливо по поводу совсем другому — у него вдруг возникло предчувствие, что на их точку движутся силовики. Он зло зашептал постояльцу дома какие-то распоряжения и все мужчины ловко спустились в тесное окно подполья, вероятно, чтоб выйти далеко отсюда через потайной ход. Ахмед и Тесей попрыгали в свой автомобиль и без света выкатились на пустую трассу, только потом включили свет и неторопливо  продолжили свой путь. Навстречу им через какое-то время промчались бронетранспортёр и несколько полицейских машин — было похоже, что их поездка целевая, они озабочены своим, а им –  Ахмету и Тесею — повезло. Они теперь ломали голову над тем, как Фарид приближавшуюся беду смог предугадать... И всегда ли у него происходит так!?
– По-правде, мне и самому стало там неуютно. Особенно, когда заговорили про какого-то брехуна... Мне захотелось оттуда убраться! И поскорей... –  тихо делился своими ощущениями с Ахмедом Тесей.
– Фарид меня знает! Но то, что он сказал про гибель Залимхановых, было, по-моему, сказано специально при мне... Сказано тебе при мне! Ты можешь  это как-то прокомментировать? Что, собственно, происходит? –  Ахмед курил сигарету с нервным, даже злым эпатажем, глядел на серую полосу дороги, как на заклятую тропу ведущую непременно к погибели. Он — похоже — не предполагал даже, что ему возможно каким-то способом успокоится. Голос Тесея его раздражал, –  в таком состоянии идут убивать... На прорыв! На смерть!
Тесей не менялся. Он очень кратко и ясно пояснил:
– Когда ты в таком состоянии, то значит ты веришь, что убийство организовал я! Этого очень хочется Зезиг, её родне, видать, и Фариду...Каким боком он к ней относится — не знаю...
Им лучше, чтобы мы порешили друг друга, чем то, что ты пойдёшь мстить  всем им.... Когда существует вечно кровная вендетта...
– Я не могу думать вообще! –  зарычал Ахмед исступлённо, –  я раненный зверь, которого не добили....  Я не могу анализ делать — кто? Зачем?  Мне просто больно, и всё... Ещё эти славянские офицеры меня, как барана, побрили... Меня! Ахмеда!
Машина опасно вильнула, –  ещё секунда и она могла оказаться в кувьете. Глубоком, размытом недавно прошедшими ливнями, заполненном жидкой болотной пульпой и канализационными нечистотами. Тесей успел закричать, Тесей нажать педаль тормоза, –  машина удержалась на бровке, взвизгнув тормозными колодками, задымив металлической гарью.
– Что с тобой? Ты решил всё-таки нас угробить!? –  Тесей выскочил из машины и,  обежав её, занял место водителя. Тот пересел на пассажирское место, прикрывая ладонью  зубы, по звериному подвывая от острой боли.
Двинулись дальше по пустынной дороге. Тесей всматривался в боковые здания, пытаясь вычитать на вывесках какое-либо мед учреждение. Не подвела память, –  вскоре он подкатил к участковой больничке. Молча подошли к двери, освещённой единственной лампочкой без абажура, и стали колотить кулаками в двери. Она открылась и сонная пожилая санитарка в синем мятом халате недовольно буркнула: «Чего надо?»
– Вколи ему обезболивающее! Две ампулы! –  пояснил Тесей и кинул на стол сторублёвую купюру. Ахмеда он провёл в тесный кабинет и усадил на единственный жёсткий стул для посетителей. Тот по-прежнему выл и мотал бритой головой, –  глаза были закрыты, будто он дал зарок никогда не глядеть на белый свет. Санитарка очень быстро подготовила шприц и  профессионально вколола ему укол в десну.
– Всё, что могу! Я только санитарка... --  она по доброму улыбнулась, прося тем самим о снисхождении...
– Возьми щипцы и вырви мне гнилой зуб! –  прохрипел Ахмед. Глаза он открыл — выпученные, в кровавом красном ореоле, –  они по бычьи глядели на усталую мягкотелую женщину, властно, ненавистно... –  выдерни мне гнилой зуб, или я тебе отрежу голову!
Санитарка  его слова восприняла не буквально, –  какой шутник этот субъект кавказской национальности, что со звериным оскалом! –  она даже намекнула, что его юмор она понимает, но выполнить просьбу не может — она не стоматолог, даже по профессии не врач...
Тесея тоже не насторожили его обещания отрезать голову бедной женщине, он вздрогнул только тогда, когда Ахмед своим кривым бритвенным кинжалом перехватил ей пухленькую короткую шею. Брызнула кровь, раздался храп последних её дыхательных импульсов, тело обмякло и сползло по стенке на пол.
– Зачем!? Животное! –  кричал он, побледневший, скукоженный жёлтыми морщинками, покрытый потным смрадом... –  у тебя была мать!? Или ты родился от свиньи? Или от шакальей шалавой суки?
–  Про себя что знаешь!? Скот! Может не ты скормил свою бабушку диким псам за один маловесный бриллиант –  об этом вся Чёрная Падь знает! Спроси любого! –  Ахмед шипел по змеиному, брызгая горячечным дыханием вокруг и торопясь поскорее убраться из клиники, –  мы в одном ущелье выросли! Тогда не зря дрожали вершины гор и гудели отвесные ущелья и провалы... У нас обоих до локтей руки в крови! На твоей душе сколько невинных душ — и детей, и стариков, и солдатиков? Своих братьев!  Молчи уж лучше! Рвать когти отсюда надо!…
Они опрометью вскочили в машину и рванули на ней со двора заставляя шины визжать и скользить юзом. За рулём был Тесей. Узел нервов –  и злости, и страха, –   всё было в одной дрожащей и разгорячённой его биостати,  истощающей могильный, как азиатский дуриам,  приторный запах...
– Их уже нет! А мы есть и будем! –  говорил Тесей, успокоившись, и вглядываясь в набегающую стремительным потоком пустынную дорогу. Говорил так, будто «придурковатый» Ахмед его понимал с полуслова, –  все глубинные развороты и пласты его изощрённых мыслей, и даже чувствовал радость и печаль от того, «что они есть, а кого-то уже нет»… Тот лежал безучастной мёрзлой глыбой, вслушиваясь в его речь, как в перекаты горной речки, где напрасно постигать  истину какого-то потаённого смысла –  русских уже нет! Это правда! Они исчезли как народ, как культура, фольклор, этнос... Один отголосок былого! Свою душу они продали дьяволу за ежеминутные блага. За бабло! Пожирают друг друга! Нет у них родины! Идеи! Миссии! Ради и во имя чего они на этой Земле!? Без этого и их нет!
От долгого говорения у него пересыхало во рту, он пил постоянно из бутылки воду, брызгал её на лицо, фыркал, как под дождевым стоком блохатый пёс...
 – Советский народ! Особая общность! Это был триумф людей! Государства! У них было всё — мировой авторитет, власть, сила, любовь,  уважение... Им завидовали...
-Все чёрные силы сгустились над ними, чтобы убить, растоптать... Мудрые предупреждали, но у руля власти появились бездари и тщеславцы... Гениальная притча о тридцати сребрениках! –  Тесей зло хохотал во всё горло, –  так только мог, когда выкрикивал боевой клич несясь на безумном в запале коне или пел чеченские песни в кругу единоверцев...
– Великая империя выродила невиданных доныне чудищ в виде безмозглого Горби, алконавта  Бориску... Сколько миллионов себе подобных они извели?!
– А мы только теперь спустились с гор! –  Ахмед приподнялся на согнутых руках, зло и с желчью выговаривая металлические, как ржавая жесть, слова:
– Мы только теперь разбрелись по равнинным землям! В десять лет я уже убил с одобрения отца человека! И лишился сам всего человеческого — стал катом... Каждый мой сон — стон и слёзы, страх, что за мной прилетят грифы... Родится человеком, чтоб обратиться в зверя... Зачем? Да ещё с позволения и одобрения отца...
 – Чтобы собрать заблудших — бездушных и еретиков — и направить их на завершение ими же начатого братоубийства, самоубийства...  Такие только и нужны! –  удовлетворённо объяснял ему Тесей, потешаясь своим превосходством в понимании сути, – ...это всё будет наше! Мы будем думать, брать ли их разрозненные остатки — их женщин и сыновей –  себе в рабы...
               
Несколько суток утомительного пути по всё ещё осенней трассе. Блокпосты, полицейские засады, наезды дорожных бандюг, визг малолетних проституток и престарелых притвор  об изнасиловании. Всё — как обычно...
 К вечеру они остановились на чабанской точке Юсупа с надеждой отдохнуть и поднабраться сил.
Посвистывая в сухом бурьяне прохладным ветерком, пустынной чернотой до самого горизонта простиралась степь, –  неуютно и враждебно распластала  она перед  взором свою наготу и нищету...  Вряд ли что-либо попадёт в виде корма овце из-под её копытец — пусто.... Туго придётся Юсупу в эту зиму, если нет припасённых кормов на всю отару и рогатый скот. Ни скирд, ни бугров от силосных ям поблизости не видно. Возможно, где-то в другом месте...
Но окошка в домике светятся. Дожидаться не стали. Открыли входную дверь, переступили порог, очутились внутри. За маленьким детским столом, на таких же, соразмерных ему стульях сидели двое детишек –  мальчик и девочка. Три и пять лет от роду. Очень прочной верёвкой они за запястья левых рук были привязаны к бельцу железной кровати. Чтоб не убежали куда-либо! Им выделили достаточно много листов бумаги, цветные карандаши, ручки. Свои «шедевры» — судя по использованным страницам — они творили   довольно долго, но потом мальчик разобрал ручку, выдавил пасту и размазал её на столе, спинках стульев, себе на лицо, волосы... Стал мальчиком синим!  Девочка уже умела бойко говорить. Она поведала, что и с её ручкой он проделал тоже самое...  Она старалась воспрепятствовать безобразию, но только измазалась и... стала девочкой синей. В отчаянье, они плакали — это было видно по их цветным симпатичным мордашкам со стежками слёз, –  потом смеялись, потом снова плакали...  Родители ушли искать овец...  Вооружившись  полотенцами, мылом, тазами с водой — нагретая вода была приготовленная и отставлена подальше от стола, за печку — начали вытирать «художников» до появления живого цвета кожи. Хотя на эту процедуру потребуются, вероятно , долгие дни усиленной купели...
Потом детей кормили, –  всем, что имелось в холодильнике. Насобиравшись съестного, они уснули — девочка на топчане в углу жилья, -- видно, там постоянное её место, а мальчик на руках у Ахмеда. Он долго его так держал, прислушиваясь к мирному  дыханию вполне довольному прожитым днём беспечному дитяти, потом уложил на матрас в деревянную кроватку. «Спокойной ночи, трударик!» –  прошептал он ему на ушко.
Бутылки водки на двоих, банки консервированной конины и по кружке заварного душистого чая вполне хватило для нормального ужина, чтоб почувствовать себя готовыми отдыхать не раздеваясь — по-походному –  на не разобранной чужой кровати валетом. Только на рассвете Тесей перешёл досыпать в машину, но там не уснул, а лежал безмолвно, наблюдая за рождением нового утра.

Юсуп благополучно доставил гостей на Нижнюю кошару, где собралось человек сорок из Дагестана и Чечни проходить вынужденную реабилитацию. Боевики из разных секретных отрядов к этому времени уже основательно укрепили и поправили своё здоровье, залечили боевые раны полученные на полях сражений с силовыми отрядамы МВД, спецназа. Чувствовали себя вольготно, не страдали от нехватки лекарств, наркотиков и курительных смесей. Не лишними представлялись в больничном быте и первосортные чаи да горячительные напитки. С появлением двух хмурых боевиков по их улыбчивым лицам пробежала лёгкой тенью какая-то озабоченность, была причина о чём-то коротенько пошептаться меж собой, как-то разом и вдруг появилась необходимость уезжать, –  печально, но что, мол, поделаешь?… Подходили проститься с Ахмедом и Тесем уже с вечера, –  на тот случай, если за ними заедут друзья с оказией...
А пока пили и ели немногим побольше, чем в прошедшие вечера, представляя этот «незабвенный вечор вроде прощального»…
Доктор Магомедов Ахмеду пояснил только то, что сам придумал –  как догадку –  и о чём малость услышал...
Там, где появляются эти двое, всегда гуляет свою панихиду какая-то роковая смерть... Не минует она и бывших подранков, –  особенно тех, кто держать ружьё уже не могут, а язык не умеют...  От  заслуг это не зависит, от нации тоже... Лучше держаться от мест их дислокации подальше, –  даже если правды в том вовсе нет...
Произнося слова «мест их дислокации», доктор Магомедов ткнул в глаза Ахмеду и Тесею пальцем, –  вот бес, не побоялся! Только губы его чуточку скривились в усмешке, да мелкими факелами блеснули в пушистом обрамлении ресниц и бровей его выразительно грустные глаза.
А, впрочем, все помнили его афоризм: «Убиваешь доктора — убиваешь первей себя!»

Ахмед оторопел сразу же — как только увидел её входящую с песней в открытую дверь кошары!
Несовершеннолетняя рыжая и жирная Фрося — её ученица и подруга –  наяривала на тульской гармонике какой-то модный рок-рольный фокстрот, под него Сима исполняла — громко и свободно — свою разудалую хулённую  песню, которая эхом  разносилась по пустой притемнённой кошаре.
 Сима, верней всего,  была давно известна каждому из чабанов. Свои гастрольные выступления она без какой-либо ощутимой конкуренции тут проводила уже не раз! Её почитали и любили, –  триумфальное стриптиз-выступление превращало рядовую пирушку в праздник!
 Как только кто-то закричал в лужённое кавказское горло с акцентом «Сэма!», общество возликовало громкими радостными криками «виват!», дружными аплодисментами...
 Красное платье со шлейфом раздувалось сквозным в дверях ветром, парусом пузырилось  на её тонкой, бледной до синевы, фигуре, оголяя её в безрассудном бесстыдстве перед  толпой подпитых бородатых мужчин желавших её «видеть всю».
Как только она мановением множества рук  перенеслась и прикоснулась к деревянному столу высокими шпильками туфель, оно, и вправду, соскользнуло с неё кровавой попоной и, профланировав над всеми, скрылось в темноте.
 Все сгрудились смотреть Симу.
Она теперь была одна из тех великих балерин, –  самобытной Дункан! –  которая могла своим искусством двигаться зажечь  глаза и разум всех одновременно!
Сердца  стучали в груди каждого в унисон набатом, –  барабанный бой в висках и ушах был соразмерный колокольному звону!
Её неистовость в танце лишала  людей их  рассудка, превращала в роботов, своих бездумных рабов, невольников...
Так смертельная скачка  диких мустангов пред зловещей угрозой  поглощала табун  единым порывом целиком и полностью...
  Люди кричали, выли, аукали, начинали сами трястись и пресмыкаться в конвульсиях, размахивая руками, взбрыкивая ногами...
 Каждый сам по себе...
 Не замечая друг друга...
Сима ускоряла темп своей чечётки, туфлями цветом под золото отбивая гулкую дробь на прочном дубовом столе,
а обезумевшее мужское население отплясывало папуасские  танцы без названия вокруг неё...
Кульминационный момент случился тогда, когда трёхметровая скатерть с этого же стола лежавшая где-то в стороне, вдруг упала багровым закатом на нагую, мосластую, худосочную Симу.  Девицу — с очень маленькой грудью умещающуюся в любые ладони, с ярко-розовыми сосками,  бившуюся,  похоже, уже в нервном трансе, –  и
 сделала её неподвижной двухметровой повитой куклой,
 которую бросили в грудь и на руки Ахмеда...
Он взвыл довольным неандертальцем,
 оглядываясь на собратьев огненным взглядом, – с опаской, что догонят и отберут...  Умчался вглубь длиннющей кошары, в кромешную темень и  глухую тишину...
Никто не кинулся в погоню, –  добыча доставалась одному и самому кровожадному...
               
Всеми звуковыми регистрамы скрипнула последний раз с силой брошенная в даль тульская гармоника и вздохнула напоследок отжившими мехами, –  будто чья-то грудь распрощалась с тяжёлой душой...
Стол сдвинули ближе к браме дверей, – к небу, к свету...
 Ими всеми –  без  остатка –   завладели расслабившиеся телеса дородной Фроси, –  она сдёрнула с себя какое-то подобие халата, свернула его в узел и подоткнула себе под  длинноволосую огненно-рыжую голову. Раскинула красивые  пергаментно-белые сильные руки и ноги в стороны, чтоб в страстном порыве принимать в объятья каждого из выстроившейся живой к себе очереди.
 Клиенты!  Очередники! Те срывали свои штаны и исподнее, героически трясли на виду у всех взбодрённым  мужским достоинством, отчего  другие подвывали от предвкушения, и запрыгивали на покачивающуюся вожделенную Ефросинью за получением неземного удовольствия.
При необходимости, –  множество рук легко, как пушинку, её переворачивали и выливали с вагины цветом медной чашки скопившиеся бели мужского семени, –  подмывали коньяком, чтоб потом продолжить любовные игры вновь...
С её круглого, в редких крапинках веснушек, лоснящегося и потного обличья не сходила блаженная улыбка умалишённой...
Ахмед запутался в скатерти и не мог сначала найти Симу  в узле. Потом он подумал, что она уже на небесах, где её грешную душу принимают у  себя вассалы Аллаха. Но когда  убедился, что подружка жива и здорова, разве только устала от огненного своего танца, да размякла от непомерной дозы выпитого вина и теперь спит сном набегавшегося за день ребёнка, проникся к ней особой нежностью, которой отродясь ни к кому не испытывал. Он начал было петь ей колыбельную, мотив которой вдруг вспомнил теперь от своей матери, но слова так и не пришли на ум, и, рассмеявшись, он прилёг рядышком, и  уснул.
На удивление, ему приснилось в цветном исполнении голубое высокое небо, горы в отдалении со снежными шапками, степь с волнистым ковыльным травостоем.
 Он удивился, что так долго не летят к нему стервятники с намерением отбить у него ворованные из гнёзд птичьи яйца. Они так и не прилетели этот раз! И яиц он не воровал, даже бритвенного кинжала у него сегодня  не было, –  он его, вероятно, выронил в той комнатёнке, где зарезал глупую медичку...
А ведь раньше все сны у него были со стервятниками, кровью, гробами...
И потому, что сон его выдался необычный, он и проспал всего ничего, какой-то час-два. Сима в своём эфирном мире видела, вероятно. ангелов. Её общение с ними продлиться может сутки, а то и больше. Пришлось Ахмеду её унести в чабанский домик и оставить там...
Оказалось, Тесей с кем-то ещё вечером уехал от Юсупа, и всей ночной вакханалии не видел. Юсупу сказал, что не вернётся, –  пусть так и передаст Ахмеду...
Фрося, казалось, кровожадным вампиром впитала энергию всех своих страдателей и от того стала ещё мощней и здоровей  неуёмной женской страстью. Прибежал молоденький дагестанец, вперился в неё жадным взглядом,  в котором  прочитывалось крайнее сожаление, что он проболтался где-то у отары и ему не досталось...  В руке он тряс деньги перед своим носом, но показывал, что это подарок ей. По-русски он не знал ни единого слова, но Фрося всё «прочитала» в его умоляющем взгляде без перевода... Она присвоила его добровольный  «взнос» в свой мешок, заставила сделать омовение всего  юношеского мускулистого тела, при том, сама ополаскивала его в тазу тёплой водичкой, которая осталась от самой, гладила все его мужские причиндалы,  успокаивала не торопиться:
–  Характера у тебя джигитского нет — застенчивый, мягкий, на чурка не похож... Разума то же, небольшого... Зато  всё компенсируется вот этим! - она вкрадчиво пальчиками щекотала его мягкий пушок в области паха, показывала ему свои объёмные груди, заставляла целовать сосочки, вдыхать запах своего тела с под мышек, а потом — когда осознала, что он близок к потере и того малого, что имел в голове –  уложила  на себя. Придерживая за бицепсы, как жеребёнка за ноги, говорила успокоенно, –  Не торопись.... Успеется.... Твоя девочка тебя всему научит...
За часа два непрерывных физических упражнений дагестанец выдохся и уснул. Фрося улыбнулась ему как малому дитяти, закончила свои приготовления к убытию, –  подсчитала свой чистый  доход без уплаты налогов, осталась очень довольная собой — каждый в среднем ей кинул в корзину «пламени страсти» тыщи три.... Потом его разбудила:
–  Отвези меня на ферму, а то к дойке опоздаю...

Пока Сима беспросыпно пребывала во блаженном сне, Ахмед существовал в какой-то не свойственной ему атмосфере призрачного мира,— бездумного и кроткого, — в котором он испытывал радость, как в самом раннем своём детстве. Тогда вокруг все были добрые, –  Чорная Падь ещё не казалась  такой мрачной. Бабушка Зума и черноглазые три сестрички тискали его в своих нежных объятьях, нашёптывали ласковые слова и пели песни — да так, что заслушивались вокруг каменные исполины, шёл серебристым эхом несмолкающий глас по урочищам и расщелинам...
 Снежный барс заводил потомство по соседству, за гранитной скалой, журил рыком своих дикарят, чтоб не мутузились, а слушали...
 Это потом одна за другой песчаными полозами заползали в неё беды и прятались под вечные каменные глыбы во цвелых влажных мхах...
 Отец подарил инкрустированный кинжал в день рождения, обещал, что научит, как убивать им неверных.... Но не успел, –  чья-то костистая длань перехватила ему горло раньше...
Мать почерневшими устами упрекнула, что кинжал вовсе не игрушка, а оружие мужчины... Иссохшая Зума утвердительно кивнула ему седой головой, и прежде, чем уйти в мир иной, проскрипела: «Пусть рука твоя будет твёрдой и безжалостной, –  только так сохранишь наш род»…
Снежного барса застрелили из-за роскошного меха к ногам новоявленных эмиров...
Ахмед зачерствел, –   стал походить и цветом кожи, и выпуклыми угловатыми скулами на выветренный и вымытый дождями скальный камень...
 Самую маленькую и счастливую сестричку наказал проходимец Актиб. Она осталась той же, и другой. Исчез из глаз искристый зайчик — вместе с девичьим щебетанием и жемчужным ожерельным смехом...
Ахмед свершил акт возмездия, –  на суковатой  ветке из дикого тёрна  голова Актиба  виднелась над самым краем урочища. Его мать безумными очами глядела на родные очертания  своего несчастного, пока подросшие чикирята из настоящих ружей отцов не отстрелили её в бездну...
Ахмед в это время был уже в боевой группе маджехедов, –  сколько и чьих отрезал голов не подсчитывал... 
 
Душа и тело теперь размягчились. В нём оказывается всё теплилось где-то в глубине, подсознании.... Блики светлого,   чувства доброго, которые жили в его родных и близких, в нём самом... Верилось — вечно!
 Сима пробудила в нём давно забытое,  всё потерянное, –  он стал обновлённый... Хотя и не было малейшего сожаления, что делал раньше что-то не так...
 В глазах своей матери и сестёр утверждался как настоящий воин, их надёжный защитник. На виду взрослых мужчин и своих сверстников прослыл справедливым и беспощадным к  врагам. Мстил за обиды нанесённые себе и родным...
 Но где-то перестарался, особенно в раболепной службе своему кумиру Тесею, –  внутренне его невзлюбили, не приняли таким, как он рисовал себе это услужение сам. Отродье — от беса! А когда бог спит, что бес творит!? Играет чужими жизнями, сердцами,  головами, как вызревшими орехами... Да ещё по чужой обозлённой прихоти...
               
Сима пробудилась ото сна, как новоявленная царевна! Ясным взором обвела вожделенный мир, где всё было её и ей безгранично нравилось. Ахмед брызгал на неё серебристую студёную из родника воду, чтоб взбодрить её окончательно от похмелья, она визжала несказанно чистым и сильным криком так, что останавливались в отдалении люди и другая приблудившаяся живность — прислушиваясь и удивляясь незаурядным её способностям. Потом принялась за принесённый обед, смаковала неторопливо всевозможные кавказские яства, в основном мясные, пробовала сыр, брынзу, хвалила виноград и орехи. Напоследок попросила налить красного вина и с ликованием объявила Ахмеду, что после первого бокала  её надо брать!
Правду говорят, что любовь слепа, –  она видит в своей избраннице всё только хорошее! Его глаза были и вовсе закрыты, и больше он ощущал, чем лицезрел черты и маленькие худосочные её женские прелести... Был насыщен огнём извивающегося тела, страстными поцелуями, щекотанием сильных жадных ладоней...
Несколько дней подряд они не появлялись на людях, а когда беззастенчиво и естественно появились во дворе, всем и в голову не пришло, что они раньше не знали друг друга...
               
Андрей Николаевич проводил для всех демонстрацию бестопливного генератора Тесла.
Он давно открыл для себя неоспоримую истину, что такой предмет как физика принимается слушателями через призму мировоззренческих обоснований учёных мужей. И теперь, он будет много рассказывать про идеи Николая Тесла  - человека превзошедшего  самого Леонардо Давинчи по числу гениальных открытий. Но это потом, когда в мозгу и глазах каждого слушающего возникнет, утвердится глубоким осознанием то гениальное, что он открыл. К пониманию он подводил учеников исподволь, играючи, баловством...
Каждый пробовал намотать катушку из медного провода — на сердечник из гвоздика! - подключить её к батарейке, испытать её как электромагнит. Ответить на один единственный вопрос: от чего зависит сила магнитного поля? Исследования забирали у детей всё их свободное время, и часы подготовки к другим урокам, даже урочное,  где втайне продолжались исследования...  Зато освоили электромагниты досконально! Примерно так же постепенно узнали всё о конденсаторах, сопротивлениях, о токе в проводнике, его направлении...
 Вводились в мировоззренческое представление ученика понятия о земном магнетизме, солнечной энергии, о генераторах, двигателях... Учились рисовать схемы, их прочитывать. Старые радиолы и телевизоры стали постоянными источниками запчастей для изучения.
Пробил урочный час для темы — безтопливные генераторы Тесла!
Андрей Николаевич собрал генератор из заготовленных блоков по схеме самого Тесла. Он заработал бесшумно и энергично — каскад различных по мощности лампочек уверенно светился. Источником его энергии стал сам окружающий эфир. Окружающее индукционное электрическое поле...
 Дети смотрели на это необычное явление с восторгом и любопытством,- им во многом было понятно изобретение Тесла. Как сочувственно они воспринимали рассказ Андрей Николаевича  о том, что Тесла катался уже на автомобиле им собранном на этом принципе, но его обвинили в колдовстве....
Андрей Николаевич был убеждён, что все глубинные идеи великих должны сообщаться до конца и сразу, –  понимание придёт! Главное зародить в головах эту пытливую жажду к познанию мира, природы...
– Вы растёте во время величайших открытий... –  говорил он собравшимся разновозрастным ученикам, –  делайте свои, наполняйте свою жизнь неистовым поиском высшего смысла жизни... Истины!
– Андрей Николаевич! А что, если просто фольгу свернуть в спираль Козырева? Вдруг изменятся показатели на выходе? –  нетерпеливо шептал восьмиклассник Антон своему учителю.
– Эксперимент! Прежде всего — советую... –   Андрей Николаевич отвечал без тени лукавства, –  на полном серьёзе...
Он принёс им показать ещё до конца не осмысленное. Магнит не притягивал цветные металлы, но если в медную  толстостенную трубу кинуть кусок магнита, то он парит как в невесомости.... Почему?

               

Сима придавала частым лобзаниям его лошадиный мордоворот, проникновенному массажу смуглый мускулистый торс, доводила до изнеможения выносливое его спортивное тело повторяя частые кувырканья в постели по самым разным ведическим системам камасутры, оставаясь всегда в приподнятом активном тонусе. Правда, курила кальян с какими-то душистыми тайскими и китайскими травками, после чего могла проспать мёртвым сном все десять часов подряд. Она танцевала для Ахмеда танцы наложниц и одалисток или совершенно нагой, или прикрытой лишь прозрачной шелковистой парчой, под самолично исполняемые таборные цыганские романсы.
 Народу было мало, разъехались по своим заветным уголкам чтоб приготовиться по настоящему к зиме –  она предполагалась быть суровой. Кто залёг в городской гостинице, где натурально прожигал деньги и печень спиртным, кто набирался сил до холодов отсыпаясь, кто   разгонял гормоны с местным проститутированным сословием за деньги…
 Оставшиеся слушали её песни издалека, не приближаясь, чтоб не дразнить молодую пару, не гневить её присутствием...
Вряд ли она считала себя непревзойдённой красавицей, но мосластое худосочное тело своё любила,  –  как любая птица лелейно относится к своему оперению и чистит каждое своё перо, смазывает особым водостойким жиром, –  так и она массажировала каждую складочку и мышцу тонкой прозрачной для голубых сосудиков кожу, выстукивала сильными мочками пальцев овал лица и тонкие суставчики.
Мусульманки бреют подмышки и промежность, –  эту заботу взял на себя Ахмед! Хотя трудно  представить, чтоб такое полудикое страшилище проделывало эту работу с такой предельной нежностью.
Однажды он сказал:
– Чего впустую дурака гонять!? Давай заведём детей!
И смотрел на неё с вопросительным ожиданием –  молча, неподвижно! Она окаменела. Как раз примеряла на себя красный брючной комплект , сидела перед небольшим — в пол двери –   зеркалом выщёлкивая кастаньетами, в широкополой шляпе, туфлях  цветом  червонного золота и прозрачными высокими каблуками из слюды. Всё так гармонично подходило к её тонкой лозообразной фигуре и к  испанской темпераментной чечётке - она представляла танец в действии –  можно было уже вскричать от распирающей  внутренней радости, –  но тут этот сакраментальный вопрос...
Когда говорят: «Смотри женщину во гневе!», имеют ввиду именно такую женщину и подобную ситуацию. Бледное, привычно горделивое лицо с голубоватыми мягкими тенями вдруг побагровело, исказилось какой-то болезненной гримасой, а расширенные злые глаза брызнули на него ледяными осколками. Голос стал сиплым, змеиношипящий:
– Ты желаешь, чтобы два идиота родили дегенерата!?
–  О ба! Не понял? –  Ахмед упал на табурет и закрутил головой, будто пытался её отвинтить, –  почему мы идиоты? Почему наши дети заведомо дегенераты?
Он смотрел на свою пассию с неподдельным удивлением, –  да, они не образцы идеальных –  высшей расы  ариев, далеко не человеко боги, но! Иметь черномазого зловредного наследыша — почему бы и нет?
Сима вскоре вернула себе способность говорить чётко и полным голосом:
– Люби меня! Обнимай! Дари подарки! Бриллианты! Золото! Жемчуг! Меха и квартиры... Дари мне лучшие мировые виденья, города, картины.... –  она пафосно выпрямилась и вытянула ладонь перед собой — на каждом пальце в блеске и сверкании горели кольца с камнями и бриллиантами, –  но рожать и таскать детские горшки, варить кашу, давать сосать грудь, которую ты целуешь... Ты безумен! Я это не могу делать и не хочу...
Она рассмеялась  нервным смехом горгоны из дешёвого бульварного водевиля — деланно и дерзко — и он поморщился, как от кислого яблока, сожалея о том, что мечту его о семье она не восприняла и не поддержала... Больше того — над ней покуражилась, надругалась...
«Стерва! Так мало у неё от истинной женщины! Жизнь, которую она избрала, нужна только ей — там только себя она любит...» –  так он подумал и загорелся стыдливой розовостью, отчего лицо закрыл ладонями. Было стыдно перед собой, что смел предполагать — так беззащитно допускать очень тайно и по секрету, –  что у неё к нему чувства... Вот любит его таким как он есть — и баста! Куда уж там!? Раскатал губы....
– Я уезжаю в горы, в свой отряд! –  он впервые говорил с ней просто и строго, –   могу отвезти тебя домой... Тебя в школе, возможно, заждались...
Сима рассмеялась незлобиво и искренне:
– Мы так здорово побрились! Я думала, что ещё долго ты будешь мной гореть... И приготовила для тебя целых три танца... Да каких! –  она целовала его большие свирепые глаза злодея не замечая, что в них поселилась какая-то новая –  ранее не присутствующая –  печаль... –  И куда торопиться!?
– Ты права! Торопиться нам  действительно некуда! Я уеду через пару дней... –  он ощутил полноту телесного чувственного общения с ней, заметил, что  будто от вина, уже теперь закружилась голова...
               
               
               
Полина Аркадьевна крепким укусом разделила спелое краснощекое яблоко напополам и стала на обоих частях внимательно искать в них червячка. Удивилась, вооружилась очками для чтения и ещё раз удивилась, что там его нет. Она стала  искать следы — есть ли наличие канавки и  останки его жизнедеятельности. И нашла! Обрадовалась неимоверно, смеялась и показывала  Евдокии и Андрей Николаевичу:
– Он просто успел от меня сбежать! Прохиндей! Думал, что я его не раскрою! Думал, что я не догадаюсь о  том, что яблоко им еденное бесценно!
Она положила обе части яблока на блюдечко и теперь уже ножом разделила его на тоненькие дольки, стала ими угощать гостей:
Оно без гербицидов! Вкусное-превкусное! Пробуйте, гости дорогие!
Андрей Николаевич попробовал свою долю яблока и с учёным видом очень «законсервированного» в своих теориях «ботаника», сложив губы трубочкой, спросил:
– Кто-нибудь слышал про генно-модифицированные овощи? Про ГМО?
Нет? Поясняю для слаборазвитых! – он обвёл взглядом малочисленную аудиторию, убедился, что обиженных нет, – продолжил,  – теперь выведен сорт яблок, которые не губит парша, например! Срок сохранности их бесконечно долгий. Хорошо? Хорошо! Но никто до сих пор не может объяснить – почему в него не вернулся тот червячок, о котором говорит Полина Аркадьевна...
– И согласен ли творец мира, чтобы его ел человек...  – Евдокия Артёмовна тоже приняла вид личности, которая умеет мыслить логически, – вдруг на каком-то этапе произойдёт сбой  – люди будут не способны к размножению...  Исчезнет сексуальное влечение. У некоторых это наблюдается уже теперь...
Она многозначительно посмотрела на свою подругу, – вздохнула тяжело и шумно...
И сама взяла два ломтика, откусила их к чаю, замолчала в ожидании чего-то сверхъестественного — особого божественного послевкусия.
–  Иван даёт понять всем, как прекрасна жизнь!  По-есенински... «Как прекрасна Земля.... И на ней человек»...Чувствуешь, Полина! Но чтоб не уполз он от тебя, как тот червь, принимай срочные меры...
Евдокия  улавливала особливый вкус райского плода, хотя в душе тревогой более значимой засела боль о жизни их «учителишка»…
– У меня всё схвачено! Пейте спокойно свой чай, ни о чём не переживайте...
Андрей Николаевич вспомнил и занялся своими поурочными планами, – продумывал очередную демонстрацию, которую можно было бы показать, но...  Так много нужно было иметь для кабинета физики... Да и помещения подходящего не было — тесная подсобка превратилась в свалку. В классе у стенки построили четырёхъярусные нары — благо, дети ничего не уносили, они только рассматривали, –  мягкой ветошью снимали с приборов пыль...
Он особо не переживал и когда гости махнули на прощанье ему руками и скрылись с глаз долой, –  пусть стяжает  свои учительские бдения!
– Он сейчас двигается сюда! С полной обоймой патронов, с торбой всевозможных вариантов порешить учителя и планов уйти в какие-то замысловатые кущи, где можно было бы порадоваться своему отмщению хотя в то время, пока его не найдут.... –  шептала Полина своей боевой соратнице с очень серьёзным и таинственным видом. Евдокия смотрела на неё с высоты своего роста, старалась, вероятно, проникнуться её мыслью о предстоящем событии и — параллельно! –  осознать, насколько серьёзно и здраво она это изрекает. Потом не выдержала:
– Не могу понять! Неужели от чая можно так захмелеть!? Или ты втайне прикладываешся к  баклажке? –  она развеселила сама себя своими догадками, стала не громко смеяться, –  аж остановилась, и ещё с большей тщательностью стала рассматривать подругу.
Осторожные шаги послышались рядом и так неожиданно, что предпринять что-либо было поздно, –  оставалось стоять и ждать...
Иван крался буквально в двух шагах от них, подслеповато выискивая меж деревцами тропу, придерживая правую руку в  кармане камуфляжной куртки. Евдокия одним чётким движением своей рукой зафиксировала его руку с пистолетом в кармане и потребовала:
–  Отпусти пистолет — и вынимай руку с кармана!
Даже обезьяна наверняка знает, что кулак с орехами из дупла  не вытащишь!
Иван тоже сообразил, что по другому не получится. А ещё почувствовал силу другой руки, что обхватила его мужское костистое тело так, что ногами он стал неуверенно определять землю.
Он оставил оружие в кармане, –  худые, чёрные, морщинистые ладони приподнял на уровне носа и отвернул злобное лицо в сторону. Евдокия пистолет изьяла, привычным движением рук проверила наличие чего-либо особого в других карманах и складках одежды, но ничего больше не нашла. Подтолкнула его к Полине, которая стояла с открытым от изумления ртом и никак не могла прийти в себя. Всё то, о чём она говорила по святому наитию раньше, было так далеко от реального осуществления, что и сама она в то не верила... И вдруг — здрасте! –  всё как по писаному!
– Веди его в дом, пои чайком и укладывай баиньки...  На три дня –  не меньше... Не забудь подстелить клеёнку, во избежание всех неожиданностей...  –  давилась от смешков Евдокия, и шла рядом, а как будто прощалась уходить, –   таблеточки не жалей мальчику — три за раз, в самый раз! Потом ко мне придёшь, –  шабаш танцевать будем...
Иван молчал и во всём повиновался, –  может ему и нужен был, да и хотелось, именно такого исхода в своей задумке....
               
Фрося увидела Симу и сразу же «полезла» к ней с расспросами:
–  Что это тебя так затянуло? Будто с тебя неделю гвардейский полк не слазил... Неужели один Ахмед тебя так уделал?
Сима, и правда, стала ещё более худой и мосластой прежнего, под глазами установились свинцовым постоянством и тяжестью синюшные круги, блеск в    глазной деснице притушился, во всём её теле чувствовалась усталость, –  отоспаться бы надо...
– Какой там спать! –  разбирала весёлость круглолицую пухлую Фросю, –  разве, что до вечера... Там обещал появиться собственной персоной непревзойдённый Усей — не забыла ещё?
Воспоминание об Усее вызвало на лице Симы томную усладу, –  она вздрогнула всем телом и — Фрося догадалась! –  по нему жаркой волной прокатились мурашки...  И куда подевалась усталость и сонливость!?
– Между прочим и не маловажно! –  Фрося сделала таинственное строгое выражение, закрыла вовсе глаза, а на ладоне  водрузила перед носом Симы красную коробочку, –  просил передать  тебе презентик!
С прыткостью кошки, Сима цапнула тот подарок и, затаив дыхание, начала его открывать. Чтоб не дышать, Фрося тоже закрыла себе нос и рот руками. Крышка щёлкнула открываясь, и перед глазами взволнованных женщин засиял –  как только он может! –  достаточно крупный бриллиант. Сдерживать дыхание уже не надо было — оно само отключилось... Только погодя всё начало функционировать очень интенсивно — и дыхание, и голос, и глаза.... Всё у женщин подчёркивало восхищение, восторг, радость и счастье.... Они очень громко и весело смеялись, кричали друг другу какие-то непристойности, отчего запал возбуждения не иссякал...
– А тебе он сделал подарок? –   в мгновенном озарении застыла перед Фросей Сима, –  сознавайся, сейчас же!
Она уставилась на толстушку со свирепостью стервы, от которой пощады не жди.... 
Да и не думала та утаивать факт от подруги! Запустила руку-пончик за пазуху и извлекла оттуда платочек, в котором и хранился её презент: маленький, в крапинку, но тоже бриллиант...  И блестел он миниатюрной точечной электросваркой....
– Ну, тоже ничего! –  говорила успокоенная Сима, и чувствовалось, что у неё худшие предположения отлегли...
– А то! Сколько раз я перед ним стояла в позе повёрнутая голым задом! Зря, что ли...
Сима схватила подушку и  делано-грозно кинулась нею Фросю бить:
– Ах ты дрянь! Соблазнять чужого мужчину! Я тебе задам! –  она погналась за подругой — этаким взбитым огромным кулём: пасхальным подошедшим тестом — и та с удвоенной энергией и детской завзятостью уносила от неё своё тело и  ноги...Запыхались,  попадали навзничь на кровати чтоб основательно  отдышаться...
–  Я тебе фокус покажу! –  говорила Сима языком факира способного интриговать, –  смотри сюда внимательно!
Она опустила  свой бриллиант на платиновой цепочке в бокал чистой воды и они обе удостоверились, что он исчез. Потом вынула — бриллиант на месте. Повторили несколько раз — Фрося визжала от увиденного, изумляясь. Повторили то же с её, чтоб удостовериться — не стекляшка ли?
– Почему так происходит?
– А это у вашего Андренико спросишь — он у вас физик...
– Слушай! Я и забыла! Я же тебе гонорар принесла! Треть от заработанной суммы — как договаривались... –  из хозяйской сумки –  коричневой, ничем не примечательной –  Фрося извлекла газетный пакет и кинула его на стол перед Симой:
– Твои тридцать тыщ, как-никак... –  сама попыталась сложить ноги «калачиком»,  или положить ногу-на-ногу, но из-за их полноты ничего не вышло. Сима крайне и искренне удивилась:
– Они же могли тебя того... И не было бы у меня подруги с которой хорошо на ****оходе бывать, тыщи этим зарабатывать, –  она грязно ругалась, разбрасывалась матерными словами легко и привычно, как «уличная  девка в подпитии или базарная баба в непогоду».Тем самым Фросю только веселила:
– Сразу чувствуется сила языка русского, да природные способности его научителя...
Усей «явился-не запылился». И вовремя, и с шампанским, и с армянским коньячком «Арарат» десятилетней выдержки, натуральным горьким шоколадом и жаренной на вертеле целой курицей.  С двумя пакетами овощей и  фруктов.
 Маслеными глазами прохиндея, дамского угодника и руками похотливого кота шалунишки...
 Он нёс заумную ахинею, рассказывал похабные анекдоты над которыми сам и смеялся...
 Сима от первых глотков шампанского воспылала к нему не утешенной страстью, –   ему пришлось срывать с себя портки и штиблеты из крокодиловой кожи и до пота трудиться на ниве раскрепощённого секса. А потом в полудреме добавлять себе и ей понемногу коньячку и говорить лениво и бездумно абы что...
– Усей! Моё солнце! Скажи, сколько стоит тот бриллиант, что ты мне подарил? –  Сима смаковала во рту коньяк, не проглатывая его.
–  Сэма! Моя отрада! Тот презренный камушек стоит сегодня три миллиона рублей или...
Сима поперхнулась коньяком, долго и старательно кашляла, но из дыхательного горла он никак не выскакивал назад и Усей уже стучал ей кулаками в спину. Наконец, она вздохнула свободно...
– Усей! Моё солнце! Скажи, сколько стоит тот бриллиант, что ты подарил Фросе?
– Где-то, всего триста тысяч рублей... Сэма, отрада моя...
–    Усей! Солнце моё! Ты в лучшем случае — идиот! –  она сказала это ему без обиды и начала всхлипывать, как малое дитя от плача...
– Сэма! Моя отрада! Чем ты расстраиваешься? Что у тебя за беды могут быть — скажи мне, радость моя... –  он дробно стучал бутылкой с коньяком о край стакана, пытаясь в него налить, но не попадая... –  я всё для тебя сделаю — только скажи, что тебе надо?
– Усей! Солнце моё! Перво-наперво, ты продашь этот презренный камень и отдашь мне наличкой... Я куплю себе квартиру в самом Ставрополе, в центре, на улице Ленина.... Я стану светской львицей... О! Сколько дел я наделаю! Какой я стану! Какой я буду! –  она соскочила с постели, пробежалась обнажённой по комнате до платяного шкафа, нашла в нём красную мини-юбку и тут же в неё вскочила. Моментально надела туфли цветом червонного золота и с кастаньетами в руках, топлес, стала отбивать посреди комнаты чечётку... Она ещё напела какой-то джаз-мотив и превратила своё выступление в тренировку зажигательного стриптиз-шоу...  Она всегда была непревзойдённой королевой латиноамериканских танцев, профессиональным академиком заведения «Стэп и Ритм», могла исполнить всё подряд: румба, джайф, чачача, бачато,  танго, сальса-пати...
Она отбивала воинственные ритмы часа полтора подряд, до изнеможения... Потом упала на постель рядом с Усеем и начала ему, спящему, выговаривать обиды:
– Усей! Солнце мое! Ты законченный шизик! Идиот! Если бы ты отдал Фросе триста тыщ наличкой, она бы себя замуровала навечно в стену — с твоей стороны её зад, и медного цвета королевская вагина! Делай, что хочешь!
Сима мучилась недовольством, пила глоточками коньяк, и всё ему выговаривала:
– Ей не пришлось бы собой ублажать ораву скотов! А с камушком — она не знает ему цену, и что с ним делать?
Усей спокойно спал. Не понятно было, слышит ли он её стенания? Она рассмотрела его даргинское лицо, со щеголеватыми бакенбардами и усами, с глубокими морщинами даже на бледных лопушных ушах.
– Его держаться надо! Он при капитале...
К утру первой проснулась сама Сима, а потом открыл глаза Усей. Он сосредоточился на свой голове и остался доволен тем, что она не болела. «Значит коньяк настоящий! Меня не надули!» –  так ему подумалось и он поискал глазами Симу. Она в розовом пеньюаре разливала в фарфоровые расписные кружки чай.
– Усей! Солнце моё! Брызни себе в лицо водой и торопись пить со мной китайский чай. Кружечка аспарагуса вернёт тебе молодые силы — если ты его выпьешь со мной... Обязательно испробуй корочку ржаного сухарика с джемом  Шавана...
Она всё это приобрела самолично у травников китайцев, систематически поила Усея  специфичными составами, а он пил и верил, что всё у него возрождается только потому, что рядом его отрада Сима.
–  Хочешь получить высшее удовольствие от любви со мной и быть всем довольный — угадай моё желание и удовлетвори его... –  она каждый раз повторяла ему эту правду и он стал в неё верить, как в мысли Корана...
 – Сема! Моя отрада! Я тебе дарю подарки какие! Ты оцени! И что хочешь ты сейчас? Квартиру в Ставрополе? Пятигорске? Краснодаре? Только скажи...  А камушек припрячь на тяжёлый день! Зачем продавать теперь!? Это не подделанный булыжник, а самый настоящий бриллиант из Таиланда, –  он без бахвальства рассказывал ей о своих возможностях, пил с удовольствием заваренный ею чай и ласково подчёркивал — только люби меня верно — не предавай!               
               
 Полина Аркадьевна проводила с Иваном операцию под кодовым названием «Жуков».
Она угостила его настоящим бараньим пловом, потом напоила чайком, при этом мирно и от души вела разговор о высшем назначении на земле мужчины — как защитнике женщины, семьи, детишек, окружению их своею не исчезающей и трепетной любовью... Может что и доходило до него, только он молчал и избегал встречаться с ней взглядом...   Заставила выпить в конце три таблетки от нервов...  Изголодавшийся  гомо сапиенс прямоходящий с первой и второй задачей справился как нельзя лучше, но вместо прилива сил и энергии, как-то сразу сник и стал отключатся в своей головной иерархии, да так быстро, что Полина его еле довела до кровати и успела содрать с него всю одежду за разом. Укрыла простынёй, пожелала добрых снов и, прислушавшись к ровному его дыханию, решила, что тревоги ничто в ближайшем будущем не предвещает.
Неторопливо, преисполненная глубоким к себе почтением и уважением — всё-таки, как давно она не заботилась  непосредственно о мужике — она приняла контрастный душ, покрутилась обнажённой перед зеркалом в полный рост, улыбнулась и в отместку показала язык ещё одному лоботрясу уже на портрете — Альберту Эйнштейну. Одела полупрозрачное бязевое бельё, села  на скамеечку перед тем же зеркалом, и пригорюнилась... Она одинока...
Можно не говорить высокопарно, не ублажать и баловать себя утончённой лирикой, рвать душу до боли проникновенной музыкой... Можно, поскольку всё это нипочём и ни к чему — она проживает каждую секунду о-д-и-н-о-ч-е-с-т-в-а...   И ощущает его, и дышит им, и осознаёт его необратимость...
Морщинки падают на лица женщин именно в такие мгновения, их не разгладят ни какие крема — только мозолистые ладони любимых или бесхитростные детские....
«Не поддаваться ипохондрии!» –  сказала себе так мысленно, высушила феном коротко обрезанные волосы окрашенные обильной сединой и потратила ещё пол часа на экипировку в образ осенней дамы в возрасте. «У женщин  биологического возраста не бывает — только психологический: любит или нет» Она посетовала на то, что и любить то некого...  Не попадаются зайцы! 
Очень красивой, статной и горделивой — в приталенном плаще бежевого цвета и широкополой светло-зелёной шляпе – ушла из дому...   До незабвенной Евдохи....
               
– Многому тебя ещё учить надо, Полина! Ты понять не можешь простую истину, что высшим каким-то разумом тебе послан именно он! Его, как дикого коня, осталось только зауздать... –  поучала явившуюся «лучом света» подругу Евдокия, –   но к этому самой надо быть готовой...
Она вращала Полину по комнате, водила её по кругу за руку, любовалась нею вблизи и издали, и поучала с очень умным и учёным видом:
– Разумом — умственно,  психологически –  и физически... Три дня отоспится и снова убивать потянет его...  А если любовь  подкосит!? Тут уж деваться некуда! Кроме неё в мятущейся душе ничего не останется! Страсть! Любовный порыв! Твои любовные чары...
Она говорила так проникновенно и искренне, чтоб Полина не заподозрила в её речи и малейшего намёка в насмешке, издевательстве, и чувствовала –  те семена, что брошены от сердца, дадут благодатные всходы...
– Вот мы и займёмся теперича тобой красавица! Долой сомненья — залог успеха! Мы испробуем всё — что делает женщину женщиной! Напитки, косметика, психотропы, одежды... Если не в тебя, то в кого оно ещё имеется, есть и было? Но только приугасло всё под тёмной вуалью одиночества.... Угадала!? Ото же...  –  она, довольная своей проникновенной и действенной патетической бравадой, усадила молчаливую сегодня подругу на самый высокий стул и заключила:
– Начнём с начала! Давай по рюмочке!
Налили коньячку, чокнулись, посмотрели друг другу в глаза, и выпили...
– Мне знаешь чего хочется? Поплакать... –  горько прошептала Полина и наклонилась на колени Евдокии. Та гладила её по волосам, как очень родную и малую, незаслуженно обиженную...
– Поплачь, поплачь... –  и, вероятно имея ввиду Ивана, произнесла будто для себя:
– Будем брать...
 «Будем брать» –  это значило, что Полина Аркадьевна со своей подругой приложат все силы для того, чтобы Иван забыл начисто о своей роковой попытке пристрелить «учителишка», и вспомнит о том, кто такой мужчина...
Если осталось в нём хоть немного тяготения к прекрасному полу...
Но чары Полины Аркадьевны будут всесильными и  магическими...
Пока Иван отсыпался. Он не мог взять в толк, что с ним происходит — слабость, разбитость, отсутствие какой-нибудь воли, чтоб предпринять хотя-бы попытку перемениться, стать другим... «Живой труп» ему представлялся самым приемлемым определением для своей сущности, –  ещё казалось, что выхода нет, чтоб в личность вновь оборотиться...
Но организм понемногу креп, – те последствия от недоедания, постоянного нервного перенапряжения, ипохондрии, стирались, разглаживались... Стало казаться, –  робко и неубедительно, –  что однажды уснув, можно проснуться при солнце осеннего золотого дня  совершенно счастливым...
И ещё руки... Их случайные прикосновения стали им замечаться, и нравиться ему своим теплом и лёгкостью... Как руки мамы, –  тогда, в те далёкие детские годы...
Один день стал особым. Он чётко и осознанно представил свою настоящую реальность — он не убийца! И чётко обозначенная красками и лёгкой дымкою его свобода на самом деле существует... Она с ним, в нём, вокруг него...
 В цвете каждого листика, глазах окружающих  людей, в их живом и радостном  сопереживании, он физически проживает секунды бытия и  свободы...
Он не попал в тот бесовский омут, откуда возврата нет... А ведь запах его  могильного тлена, смрад той иррациональной вечности он уже чувствовал холодком...
Они, эти руки его удержали на самом краю, над  пропастью!?

Ахмед отлёживался в чужой комнате «на хате», с благодушием отмечая про себя, что хмель улетучивается без ломки и головной боли, просветление ложится на грудь тёплой благостью, –  неторопливо, но реально, по настоящему... Он отмечал для себя и то, что нет никакого страха перед трезвым воскресением, –  и нет стремления снова забыться в пьяном угаре.
 Почувствовал  себя каким-то другим, –   не выдержал и подошёл к трюмо посмотреться. Дикий индеец со смуглой кожей и мордой полкового коня, чуть раскосыми большими глазами, широкими скулами...
От него никто никогда не дожидался добра...
Что он мог перерезать горло, распять на оконной раме раненого, поджечь дом со стариками и детьми — в этом и убеждать не надо было других, –    они сразу-же совестно отворачивали глаза...
Творить что-то доброе, благое, у него не было в звериной волчьей натуре, и понималось это как само собой  разумеющееся... Проступала наружу кровавая бравада, что де он какой особенный, героический, безжалостный к врагам своей любимой Ичкерии...
И так было всегда.
Такие же порывы и помыслы теплили душу его отца, нежной улыбающейся мамы, многочисленных родственников, –   сердитых, скалящихся  белыми клыкастыми зубами соседей.
Первый во всём, –  неодолимый в любом споре, неуязвимый под пулями, самый азартный и горячий в танцах и игрыщах — это Ахмед, при встрече с которым шептали про себя «сохрани меня Аллах», и торопились поскорее с ним расстаться...
Первая распутница иноверка не захотела родить ему сына. Она царапнула своими кошачьими лапами его каменное сердце, заставила ощутить боль и истому в нём неожиданно, и он поверил: так бывает только у людей...
 Хитро и мудрёно! Ему попыталась многое объяснить, хотя  стало сразу понятно, что на этом свете убийц достаточно... Она будто-бы спросила: «Ты девятилетнего сына пошлёшь убить иноверца?»
И  сама для себя представила — он пошлёт!
В  вечернюю голубоватую пору, когда небо очистилось от туч и стало намного светлей, чем было целый день,  он вышел из дому и пошёл вдоль реки.  Приятно было  ощущать  лёгкость в голове, что в ней не путаются хмельные и живут какие-то последовательные и разборчивые мысли. Даже глаза  без напряга смотрели и видели всё чётко и далеко — он боялся, что от обилия выпитого алкоголя зрение у него падает...
Шёл не торопливо, радуясь широким раздольным осенним берегам, звенящему потоку обмелевшей реки, –  её говорливому колоброду...
Двое подростков что-то тащили в зелёном брезентовом  мешке, –  под ногами было скользко, и ноша для них тяжёлой...  Они выскочили с промоины на песчаную косу и от неожиданности сели. Ахмед  чуть раньше услышал их приближение по шуму мешка о песок, когда они тащили его волоком. Он достал пистолет и встретил их строгим требованием:
– Руки держать перед собой. Замерли! Стреляю без предупреждения! –  опытным взглядом оценил величину и форму их поклажи — бесспорно, то был человек. Сделал шаг влево, и два вперёд — оказался у них за спиной. Резко ударил по шее ладонью того, который опустил руку за пазуху куртки и вытащил сам у него оттуда пистолет. Спросил другого:
– Отдай оружие! –  он подождал,  пока  подросток отдаст ему свой пистолет, –  всё отдавай — гранаты, патроны... 
Наученный горьким опытом, он профессионально — быстро и в нужных местах –   проверил задержанного, потом обыскал  не приходящего в себя его напарника. В кармане, куда был вшит длинный носок, он обнаружил  у него боевую гранату. Среди других личных вещей у каждого имелись кастеты, финские ножи, заточки из трёхгранных напильников, из капроновых ниток удавки... Он умело связал ими же руки, а сам занялся зелёным мешком...  Из него он высвободил русую девушку с синюшным залитым кровью лицом, подумал что она не живая, но слабый сосудик на шее чуть ощутимо пульсировал. Она и дышать стала более энергично — в плотном мешке ей не хватало по-видимому воздуха. Пришёл в сознание «выключенный» ударом подросток. Он глуповато осмотрелся, но очень скоро признал всю действительность реальной, –  мотнул головой пару раз, толь от боли, толь от досады, что им не повезло. Ахмед осмотрел место удара на голове девушки. Там имелась  обильная гематома, сочившаяся кровью — часть крови  загустела в волосах сгустком... Вся девушка скукожилась от холода, боли, слабости — похоже, она ещё долго не придёт в сознание, если вообще не отдаст душу Аллаху...  Ей, вероятно, пришлось сидеть в мешке достаточно долго.  Ахмед освободил руки того подростка, которого приходилось совсем недавно бить по шее — он «впитаней» своего дружка и, главное, из одежды у него было много тёплых шерстяных вещей — свитер, носки, шарф... Всё заставил снять и одеть на их пленницу. Из фляги он влил ей в фиолетовые страдальчески сомкнутые уста напёрсток коньяка. Девушка поперхнулась огненным аперитивом и начала стонать.
– Вы по что её так шабаркнули?  –  он пытливо посмотрел на малолетних истязателей и промолчал... Те наклонили пониже головы, –  повинные ли они были!?
Горный обиталец и зверь, сам Ахмед чутко слушал вечернюю тишину и быстрым взглядом отмечал каждую деталь речной поймы, которая укрылась сгустившимися сумерками, но клокотала водным потоком по-прежнему  говорливо, перекатисто...
«Надо убираться отсюда.... Ещё не хватало, чтоб меня застукали в составе этой компании...» –  так  подумал и быстро сообразил: девушку понесут  её «джентльмены» на своих плечах.
 Её засунули в тот же мешок, а потом подвязали к крепкой двухметровой палке, которая тут  обнаружилась рядом. Проделывали все работы «джентльмены», а он ими руководил. Руки им пришлось оставить не связанными, но и свои он имел свободными, разве что перекладывал из ладони в ладонь пистолет — чтоб не забывались...
Тихо и беспрепятственно, нужной тропой белеющей вьющейся змейкой, они дошли до дома Ахмеда и занесли ношу в комнату на топчан. Девушка согрелась в шерстяных одеждах, убаюкалась в колыбельной подвесной постели, освободилась, должно быть, от боли и страха, и  уснула без снов, в забытье. «Джентльмены» бережно уложили на топчан  её безмолвную и окровавленную, сами присели на пристенную скамейку и снова опустили головы.  Ахмед из холодильника вынул бутилированную охлаждённую воду  разлил её по кружкам и вручил каждому в руки.
– Давайте, рассказывайте! –  Ахмед пил холодную пресную воду, смотрел на двух оболтусов и безрадостно размышлял о том, что впервые он  задет такой понятной и простой ситуацией: её похитили, чтоб получить выкуп... Раньше это разве могло быть для него значимым?
Прикинул, что так они долго могут играть в молчанку — решил провести сеанс допроса с пристрастием:
– Как вас зовут?
– Меня Дмитрий... –   сказал тот, которого он и бил по шее, и конфисковывал у него тёплые вещи...
–  Меня зовут Женя... –  тихо произнёс другой и вздохнул  тяжело и безрадостно. Потом кивнул в сторону пленницы, добавил:
– Это Шура! Правдист! красавица. Дочь нашего врача Копако..., –   Женя произнёс всё так, будто у него на зубах оскома — шевелил губами, всасывал с присвистом воздух...
 – Давай, Женя, не тяни кота за хвост! Рассказывай, быстро и чётко — за что убивали Шуру? –  терпение у Ахмеда было на грани срыва, –  он не мог уже выслушивать этого мямлю, готов был  пару раз его по-боксёрски «двинуть» с левой...  Сорвался со своего места, дёрнул его за лацкан куртки — аж приподнял  на скамейке...
В глаза невольно бросилась худосочная тщедушная фигурка этого малорослого Жени с истончённой синеватой кожей  лица, шеи, рук, с бисером выступившего пота над верхней пухленькой губкой...
Сынок учительницы-одиночки, который никогда не переедал чего-то вкусненького, не страдал от аллергии, когда  обжирался втихаря припрятанных на Новый год апельсинов — никто  их не приобретал  впрок и вдоволь... 
Чего у него было в достатке, так это маминых поцелуйчиков в носик пипочкой и в ясные голубенькие глазки...
 Женечка-интеллигент, отличник круглый, циник и ябеда, отсчитывающий на увядающем лице мамы новые морщинки...
Так думал про него Ахмед  и многое было сущей правдой, совпадало...
Мама Дмитрия — бухгалтерская бестия из мясокомбината. Всю жизнь она  кормится оттуда — и все её родственники, и подруги, и соседи... Она из тех, про которую говорят, что у неё прекрасные зубы....  Наесть такой пышный зад, можно только имея «адекватные» зубы!
 Заимела Митеньку в соответствии с личным демографическим планом. Годы — желание — результат! Правда, генетика производителя подвела — мелковат...  Но, куда деваться, если ненасытным половым гангстером был тогда на поверку именно таковой?
Впервые от неё прозвучало во всеуслышание, что своих дорогих детей они не отдадут ни в какие армии, никакую Чечню, никому в услужение... Пусть присмотрятся к своим  чадам воры-чиновники —  у них там на завиденье всем по заграницам подрастает барчуковая рать...
Шура стала  заложницей прихоти двух «недоделанных» допризывников: им захотелось, чтоб им провели ложную операцию язвы и они получат «белые билеты», то есть освобождение от службы.
 Отец Шуры как раз и был тем хирургом, он,  якобы,  и делал втайне такие операции. У них есть сведения, вполне достоверные.
А платить им нечем!
 Шура подруга Жени, она старше его на два года, учится в медтехникуме, но дружит с «утлым» с детсада. Их отношения выстроились в трогательную романтическую цепь, где заимелись свои интимные с поцелуями секреты, лирическими отступлениями, доверительными нюансами...  Как всякая настоящая любовная драма — она обогатилась и приросла вскоре интригующими деталями — Шура полюбила другого....
«С паршивой овцы хоть шерсти клок...»
Её стукнули, чтоб с отца получить выкуп. Несли прятать в рыбацкую хижину. Получат деньги, сделают себе «белые билеты», «снимут» пару подружек... Женя «полечит» себя от «поругания» любовью, Дмитрию просто так хотелось «умокнуть» –  уже годы, а он ни-ни... девственник.
И тут не связалось...
Ахмед слушал их рассказы, прибавлял мысленно в их содержание что-то своё, о чём догадывался или попросту представлял.
Утром завтра в условленное место отец Шуры принесёт деньги — сто тысяч — возьмёт записку, где указано, что она в хижине. Его обман стоит её жизни. Радио пульт нажмёт Женя и Шура погибнет от взрыва. Там всё заминировано. Две мины подростки купили у  китайского торгаша по очень сходной цене — тот уезжал из России, обрывал всевозможные нити и связи наверняка...  Одну установку они сами опробовали — получилось здорово...
Шура пришла в сознание — её выдало интенсивное сопение, стоны и плач. Вскоре она позвала отца, чтобы принёс ей воды.  Напоил её Ахмед, он же положил в ладошку две таблетки снотворного.
– Вы кто? –  спросила она увидев краем глаз его в курчавой щетине лицо. Ей хотелось приподняться, осмотреться, но Ахмед прижал  её к топчану и успокоил:
– Я врач! Выпей успокоительное и поспи. Всё выясним потом... –  она уснула сразу же, а подросткам он пояснил:
– Она окончательно ослабела, ей нужна срочная медицинская помощь. Ваше предложение, уважаемые бандиты?
Женя блеснул глазками, заёрзал на скамейке, подвигал плечами, –   видно было по всему, что он готов строить из себя «героическую» личность.
– Мы готовы поделиться наваром! Но довести дело до конца... –  произнёс он членораздельно и убедительно, отвечая сразу и за Дмитрия, хоть с ним не обмолвился и словом. Тот мотнул головой о своём согласии, и опустил её ещё ниже.
Ахмед посмотрел на них очень внимательно. Эта «зелёная недоросль» его и забавляла и беспокоила одновременно. Ведь они могут продать кого угодно и «за  понюшку табака»…  И его в том числе!  Но больше всего он испытывал досаду на самого себя, –  нерешительный, мягкотелый, мнительный — он стал склонен к рассуждениям там, где раньше и не подумал бы зациклится...
– Вам её я не отдам! –  сказал он с нажимом и злостью, –  завтра после шести утра она будет дома... Всё –  пошли отсюда...  Если обо мне обмолвится кто-то хоть словом — зарежу обоих... Запомните... я с вами никогда не встречался — сволота...
Он распахнул настежь двери комнаты и потом первым вышел во двор неся на руках всё ещё спящую Шуру. Только теперь подростки заметили в глубине двора легковушку — в неё «чёрный» погрузил девушку, вернулся выключить свет в доме, и на машине рванул в сторону предполагаемой дороги. Свет прочертил по серым ночным  облакам светлую дугу  –  всё, что в последний момент увидели Дмитрий и Женя. Они покрутились по двору, всматриваясь во все стороны от чужого дома, прикидывая, где собственно они находятся. Это городская окраина, где выстроились в беспорядке десяток садовых домиков, и где самовольно, видать, обитал их «чёрный». Вернулись в дом, включили свет, осмотрелись. «Оружие спецназа» всё исчезло, остались зажигалки, сигареты, ключ от мотоцикла, кастеты...
– Ты не заметил, где пульт от мины? –  обеспокоенно спросил Женя Дмитрия, –  я сразу как-то его потерял из виду. Даже пистолеты и ножи знаю в какие карманы «чёрный» прятал, а вот его не приметил...
– Я не видел его в последнее время, –   ответил Дмитрий и стал проверять самые разные бутылки в поисках воды или другого напитка.  Очень быстро он обнаружил и то, и другое. Опробовал превосходный коньяк, достал  бутилированную воду, нашлись свежие припасы для полноценной закуски. Запахли твердокопчёные  колбаски, балык красной рыбы... плотным невидимым паром разнеслись по помещению и подвигли обоих в стремлении непременно насытиться «до отвала»...
– Не случайный тут «бомжевал»! Почему он не запер двери — вероятней всего, у него нет ключей, а открыл он дом отмычкой... –  как закрыть? –  рассуждал Дмитрий, налегая на балык, –  или сюда должон прибыть кто-то ещё?
– Этого нам как раз и не надо! –  подчеркнул значимо Женя и стал собираться уходить.  Он проверил ещё несколько мест, где прячут деньги, но ничего не обнаружил, –  пошли отсюда!
Удалились вовремя. К дому подкатили два мотоциклиста, –  в кожаной чёрной одежде, что поблескивала во влажной ночной темноте, с мощными фонарями на касках. Мотоциклы оставили беспризорно, сами зашли в дом и закрыли дверь на задвижку — она щёлкнула железом.
Подростки уселись на камни недалеко от рекламной тумбы, –  туда врач должен был принести свой выкуп...
– Надо положить туда новое известие, где сообщить, что Шура ждёт его дома.  На хате у себя письмо он прочитал и — теперь неизвестно! –  что он предпримет? Примчится  сюда вместе с полицией? И будут ждать шести часов у столба, и, понятное дело, нас.... Или дождётся  урочного времени сам и только тогда принесёт сюда деньги?  –  обмозговывал ситуацию Женя. –  В лучшем случае — надо написать новую записку...
– Да, что-то делать надо! –  соглашался Дмитрий, пребывая в благодушном расположении духа от всего выпитого и съеденного немногим раньше. –  Он привязал камень величиной в кулак на прихваченную заранее в доме удавку, крутанул её раза два и достаточно метко бросил в сторону рекламной тумбы. Послышался удар о бетонную стенку и ещё  последующее дробное качение того камня по асфальту... Стали ждать. Торопиться — и в самом деле! –  было некуда. Оба увидели, как от деревьев отделилась тень человека и крадучись приблизилась к камню с верёвочной удавкой. Рука, вероятно, подняла камень и внимательно его осмотрела. В это время Женя громко сказал:
– Оставь, что принёс там, где стоишь! Шура ждёт тебя дома!
Тень вздрогнула, вращаясь в разные стороны, но, по видимому, не определила даже, откуда был голос, застыла на месте. Потом извлекла из-за пазухи пакет и бережно уложила его на земле. И камень, и пакет в темноте были почти не видимы, о них им приходилось больше догадываться. Стали снова ждать. Торопиться — и в самом деле! –  было некуда.
Потоптавшись на месте, человек начал уходить в сторону дороги — сутулый, сгорбленный, тяжело передвигая ботинки, –  его тень пошатывалась отъявленной пянью. Женя припомнил, что не так давно видел его  без намёка на старость — спортивного покроя моложавый врач, в окружении своих родных и  близких.
«Только почему ты, доктор Копако, калечишь понарошку молодёжь и зарабатываешь на их убогости себе мощну!? Барыга!» –-   думал он.
  «Не из-за принципа оперировал, –  какой-то убеждённости, какой-то особой своей понятливости, что человек не должен пропадать по прихоти и сумасбродству идиотов разжигающих  котёл ада... Будто дал им кто-то на то право... –  было бы всё понятным и оправданным. Ан — нет, только из-за денег... А у нас с Дмитрием их не оказалось...»
Как может измениться человек за одно мгновенье? –    ему это показалось даже особо интересным.
Он припомнил, что его мама подверглась такой метаморфозе однажды — и как-то сразу... Вероятно, когда в ней самой пропала надежда –  та единственная, вечная — и она состарилась, покрылась морщинками...  Никакой чистотел и массаж её не  возвратили уже потом к лучшему...
В глазах  спряталась такая безысходная тоска и боль!   Она целовала его и шептала: «Если с тобой что-то случится, я покончу с собой...»
 В армии процветала дедовщина, над страной непрерывно пролетали цинковые гробы с грузом 200...
Дима негромко произнёс: «Думаешь ждут, чтоб мы пакет взяли и попались с поличным? Мы давно себя обнаружили — для них это уже не столь важно...»
Женя тоже решил, что времени прошло достаточно много и пора «посылку» прибрать к рукам. Приподнялся, потом и вовсе встал и пошёл за пакетом. Нигде никаких лишних звуков не появилось.
Вернулся с пакетом перевязанным шнурком и вместе с Димой они ушли в сторону рыбацкой хижины. Возле самой хижины проверили содержимое — там были деньги.
–   Всё, что не делается — делается к лучшему! –  припомнил афоризм Дима и ему стало радостно. Во-первых –  у них деньги, во-вторых — он никого с собой не привёл! В-третьих — Шура уже, должно быть, дома и тешит папеньку своими рассказами и шишкой на голове... Полный ажур! –  Давай делить  деньги!
«Утлый» разлёгся на каменной плите и тоже балдел от реального счастья. Он сказал Диме:
– Зайдём в хижину — там и поделим!
– Ты забыл, что в первом послании врачу хижина упоминается... –  хмыкнул тот и глубокомысленно заключил, –  теперь, когда Шура дома, он может  сюда примчаться с полицией, к примеру...
– Это точно! Но мину надо убрать... Ты её ставил — ты и убирай! Был бы пульт — жах, и всё! –  он смотрел в чуть просветлевшее на горизонте небо, и говорил медленно, будто «размазывал» слова по камням...  –  может боишься, что я унесу деньги — возьми их с собой! Вернёшься — поделим!
Он кинул — не глядя –  Диме пакет и остался лежать неподвижно. Тот молча прихватил пакет за угол, «проверил» его на вес, и неторопливо пошёл к хижине.
Шёл и считал шаги — вот полных семьдесят пять. Открыл двери, при светил зажигалкой чтоб увидеть толстую стеариновую свечу, зажёг её.
Женя ожидал с неотрывным вниманием, когда окно хижины, которое в сторону к нему, озарится слабым немигающим светом изнутри. Мешал перестук сердца — сильный, отдающийся шумом в ушах. «Успокойся! Ты не трус!» –  так проговаривал он мысленно, и боялся лишний раз моргать ресницами, чтоб не пропустить нужный момент. Свет появился. Представляя, как Дима неторопливо приближается к мине, разминает пальцы прежде,  чем прикоснуться к нужному проводу... Он и сам –  так же чётко и продуманно –   достал из нагрудного кармана пульт и включил на нём красную кнопочку. А когда она ярко вспыхнула — то нажал её. Взвыв получился не очень сильный — просто, какой-то хлопок, но огонь вспыхнул яркий, оранжевый. Сухие брёвна разлетелись далеко в стороны и стали гореть пламенем — будто обрызганы бензином... Женя сидел на той же плите и стучал зубами в нервном ознобе.  Глаза были поглощены огнём, светились первобытным страхом, и непроизвольно слезились... Он не сразу ощутил на шее удавку, а когда осознал её присутствие там, то попытался её оборвать руками, но тщетно — она только резче затянулась.
– Не дёргайся! На шее останется шрам — что тебе мама скажет?
 Женя узнал голос Димы и — если он ранее защищался от кого-то вообще — теперь в его действиях проступила ярость и агрессивность против конкретного лица, которого он уже похоронил и успел даже  по нём всплакнуть...
– Ты, ненасытное чрево! Как смог ты уберечься!? –  он храпел от того, что удавочная тесьма сжималась на горле всё сильнее, –  Дима остерегался — не ровен час! –  что ослабленной петлёй он не сможет удержать взбешённого «субъекта», но было опасение и от того, что тот сможет задохнуться. Опыта в таком специфическом деле он не нажил. И это хорошо, это так облегчало его умиротворённую душу, –  вот только бы теперь не погорячиться! Не оплошать… Он придавил его так, что «утлый» потерял сразу сознание...  Тут же отпустил удавку, удовлетворённо отмечая про себя, что тот энергично задышал. Не дожидаясь его окончательного прихода в себя, проверил его одежду в за пазушном пространстве,извлёк оттуда пакет с деньгами, пересел на соседний камень — подальше, зелёный который от мха — и стал их пересчитывать. Денег на десять тысяч было больше, –  это от нервов у врача! А может свои личные Женечка-интеллигент уже туда присовокупил!? В общий капитал! Неизвестно теперь — кому больше повезло...
Он кинул пакет Жени с его долей выкупа прямо в лицо, постоял, послушал, как  урчит на камнях  перекатистая речка, отметил про себя, что остатки рыбацкой хижины вот-вот догорят... И молча ушёл в сторону города.
 Вероятней всего, он размышлял про то, что теперь операцию он обязательно сделает — зачем играть жизнью под чужую дудку, – судьба и так второй раз ему благоволила удачей. А эти войны «Паши-мерседеса», да потешная армия под знамёнами генералиссимуса Бориса, ему никчему...
День выдался хмурый и ветреный, –   его пронизывало насквозь, и, к радости, подоспел автобус...
               
               
Рутинное это дело — учительство.... Только бумаг  надо исписать горы — одни будто-бы и правда нужны, другие для прикрытия. С бумажкой ты более ценен, чем без неё. Сценарий постановочного сценического акта, следственное действо –   не удержишь в голове, если не обмусолишь его дотошно и разносторонне  на клочке пергамента...  План урока — это то, что ты отобрал из сотни других, не всегда тобой придуманных, режиссёрских видений и задумок, сказок и ясень, для попытки удивить, пробудить, растрогать любого — будь ты стар или мал, из гранита или пластилина...
А когда всё уложилось в определённую какую-то цельную картину, да так, что и учащимся интересно, и самому не тоскливо на неё смотреть — с сообразной композиционной обусловленностью.... Великие были мудры тем, что поведывали не так, как было, а как надо.... В драме людей, повести их бытия, на холсте первозданной акварели всё представлялось по им ведомым законам — надо так!
 Архивы учителей всегда хранили тетрадки планов — порой далёких от тех реально прошедших уроков, которые рождались по ходу, спонтанно, экспромтом и запоминались по другим доминантовым узелкам, нежели которые обозначены в написанных поурочных планах... 
Анна Григорьевна  не горела страстными порывами прославиться на ниве просвещения, только сама по себе была по натуре дотошной и требовательной настолько, что казалось — именно к этому и все её устремления... Коллеги улавливали её неуёмность делать дел много и красиво и — те, которые ни в чём с ней соперничать не могли  из-за своего скабрезного характера,  –  приписывали ей рвение к славе...
Сначала обижалась и плакала, хотела доказать и убедить, но не добившись ни у кого сочувствия и понимания, изменила своё отношение к людям — стала к ним относится суше, меньше проявлять необоснованное всепрощенчество...
 И прослыла сухарём в добавок к тщеславной...
 В любой компании, при всенародном сходе или в узком кругу, могла и спеть, и станцевать, и речь толкнуть на похвалу, тост за здорово живёшь...  Но иные завистливо шушукались: «Анна в своём репертуаре! Как всегда!»
 Как-то  незаметно, –   видать, по причине лишь богу известной, –  она прошла мимо своей судьбоносной половинки, не опалив своё сердце ни искрящейся радостью первой любви, ни сжигающей страстью погибельной...  Верит во всё лучшее, что впереди, –    а годы идут...
Андрея Николаевича она зауважала сразу же и открыто. Своим старшим ученикам — и девчонкам, и мальчишкам –  говорила без боязни: «Настоящий мужик! Без страха и упрёка! Красивый душой, мыслями, поступками. Научиться у него есть чему... И влюбиться в такого не грешно...»
Душу грело тепло источаемое интеллигентным и энциклопедичным коллегой — всё умеет! Много знает! –  но сердце, как тому, казалось, могло  бы быть, искрой не вспыхнуло и в тревоге не ёкнуло...  Значит — всё её, как всегда,  впереди...
Она позвала Андрея Николаевича к себе и без обиняков спросила:
– Вы планы уроков пишете? По труду, физике?  –  и заметила, как стушевался он перед её вопросом, «кинулся» припоминать, где и какие тетрадки с теми злополучными планами находятся теперь, а то, что достал из портфеля и показал было похоже  на черновики первых стихов самого Державина... На столовых салфетках...
– Тогда поступим так! Я принесла вам планы уроков учителя трудового обучения некоего Никитина. Изучите их досконально, и со своей правкой уже пишите свои...  А здесь многое, и очень редкое, про уроки физики... Для вас будет интересна попытка увязать физику с искусством, с литературой в частности...  Межпредметные связи...               
Она посмотрела на выражение его мученических гримас на лице, где  отражалась —как в кривом зеркале –  вся нелюбовь к писанине подобного рода, но мягко предостерегла:
– Некоторые считают, что если уж даже  плана нет...  Я отношусь к другим, –  к тем, кто убеждён — творческая личность играет свою роль сообразно своим способностям, своему таланту... Но вам надо боятся именно тех, кто во главу всего ставит бумажку...   Они вскоре должны нагрянуть с проверкой...   Ваши заявления в инстанции многих поставили в положение виновных и подозреваемых в халатном — даже бездушно-преступном –  отношении к своим служебным обязанностям... Кому это нравится!? Начальство покажет всем, что вы  тоже не особенный — мордоворот у вас пушистый....  На мелочах! Поскольку в главном вы правы!
– Я и сам знаю, что до профессионального шкрабо мне ещё далеко — но это дело наживное! –  улыбался ей Андрей Николаевич и благодарил за помощь. Обещал наверстать упущенное...
               
Алёша встретил Ксению на главной лестнице в пединституте.
 Стоял внизу на первом этаже, крутил головой со стороны в сторону, сквозь полуоткрытые ресницы глядел вникуда...
 Отработанный приём салонного бабника и лавиласа — дать возможность «квохчущим дыркам» рассмотреть себя...
Они, и правда, окутанные представлением что их-то красоту не увидеть просто невозможно, проплывали не касаясь его, веруя в то, что «кобель» их течку и мускус различает нюхом среди сотни доброй...
 А что сегодня ему не до них — обычное дело! Поглощён — может быть — малолеткой...
 Интересно — кем же!? Напускали на себя тоже заботу ждать, и топтались на первом этаже кто не долго, а кто основательно тратя время...
Ксеня увидела его сразу же, расплылась в улыбке и даже ускорила шаг, но поймала себя на мысли, что он не к ней. Решила пройти мимо –  «ровно и холодно», –  но увидела, что он устремился именно ей навстречу, мигом забыла о чём подумала раньше...  Снова расцвела в улыбке, засверкала  распахнутым и доверительным взором — прошептала одними губами: «Алёша!»
Полтора десятка «опробованных» им зазноб, повторили всё до мельчайших  нюансов... 
Двое бритоголовых «качка» преградили ему путь, сказали  что-то резкое прямо в лицо, развернули к выходу и, плотно прижав  с боков, увели в дверь. Ксеню  улыбающийся субъект, –  такой же внешней формации, как и те двое, что увели Алексея,  дохнув в лицо чесноком и кислым вином, –   спросил:
–  Припомни, шлюшка! Восемнадцатого октября он с тобой ночевал? Очень прашу, пожалуйста?...
Говорил предельно тихо, чтоб только можно было слышать его, но ей казалось, что это разнеслось абсолютно для всех., – В самые потаённые уголки коридора...
 Пошлое и неуважительное обращение  к ней, вызвало естественный взрывной протест и она хотела ответить ему зло и оскорбительно, возмутиться беспардонности и наглости, но увидев в его нагрудном кармане подправляемый им рукой кинжал, поперхнулась... 
– Нет! Нет! Я с ним не встречалась, –  только и смогла она возразить поспешно. Бритоголовый,  сверкнув вмонтированным в верхний левый клык бриллиантом, прежде, чем отступить от неё, снова шепнул:
– Зарежу, как свинью, если ты, говнюшка, что-то напутала... –  он галантно кивнул ей на прощанье и  скрылся на выходе за толстой дубовой входной дверью. Она застыла, как ошпаренная, не соображая, что собственно произошло. Стояла прислонившись к перилам парадной лестницы, не различая отдельных слов, а только слыша шум перемены по окончании первой пары лекций, –  разнообразное многоголосье многочисленной студенческой толпы слилось в устойчивый звуковой фон...  Но со временем, постепенно, отступил сердечный спазм, стало возможным свободно дышать, различать звуки, слова, речь...
–  Он лишил девственности малолетнюю дочь чеченца …  Его за это кастрируют — это в лучшем случае... –  донеслись к ней очень выразительные утверждающие слова  какой-то русскоязычной девицы. Ксения поглядела в ту сторону, откуда слышался такой безусловный и однозначный вердикт и, невольно, улыбнулась. Девушка была уж больно своеобразной — если не сказать больше — и своей инфантильной, долговязой, сутулящейся  и неустойчивой на полу статью, и плоским –  как топор — лицом, где  прямо к острию прилажен горбатый, большой, будто-бы случайно присоединённый нос. Однажды, вероятно, узнав о своём  внешнем «своеобразии» правду, что природа над ней «чудачила» –  посмеялась, и это неисправимо, –  она разом отмахнулась от привычки про это думать, над этим переживать...
Фаина Раневская, возможно, была такой... Она стала искать то единственное место, где могло всё её пригодиться... Одна стала великой актрисой...
Другая — даст бог! –  будет учительницей, про которую все её ученики — маленькие и большие  –   скажут: «Она у нас самая красивая!».
 А покуда, глядя на неё, все улыбались... Подружки, видно, к ней привыкли, как и к тому, что в её рассказах всегда правда, а если и ложь, то с подтекстом, –  при разборке потом оказывалась шуткой, но остроумной...
– Тебе чего? –  спросила она Ксению, заподозрив, что та подслушивает, –  особый интерес проявляешь?
Она с язвинкой осведомилась у неё –  на глазах у своих подруг, –  демонстрируя, вероятно, своё умение обходится с такими вот любопытными...
– Мне интересно, откуда у вас сведения? –  Ксения вполне миролюбиво и по дружески отреагировала на её выпад, –  может это придумки, вымысел?
– Милыя! - девушка «деланно» хохотнула, искренне удивляясь наивности сторонней любопытствующей, –  это уже три дня было назад, а шалупень  напротив дома Алексея обсуждала этот факт сразу же...  Целка  трещала — народ слушал.... Теперь её пустят по кругу на её же родине....  Ни один отец ему не простит такое...
Ксения молниеносно припомнила  ту очередь, откуда самозванка Оля окликала Алексея, её  обзывая «кошёлкой»…  Представила, как среди  той «шалупени» колышется «гойдой, шлангом» эта девушка, пришедшая туда по той же причине, что и немногим раньше туда приходила сама Ксения... Из-за любви! Красивая! Достойная! Потянулась к себе подобному.... И эта  девчонка тоже стояла там со своею тайной надеждой адьютера — ущербной себя не считая...

               
Запыхавшись от быстрой ходьбы, Евдокия Артёмовна постучалась в двери Андрей Николаевича энергично и громко... Он сразу же откликнулся, что дверь открыта и ей можно войти. Прежде, чем рассказывать о чём-то  особом, она выпила целый стакан бутилированной воды, уселась подальше от стола успокоится...  Входную дверь она надёжно прикрыла изнутри на щеколду, –  подёргала, чтоб удостоверится в её надёжности. Отдышалась, платочком смахнула с лица следы усталости, посмотрелась в своё  зеркальце, которое достала из дамской аккуратной сумочки, –  но прежде, чем его оттуда извлечь, выложила на стол боевой пистолет: бесшумный, с глушителем... Андрей Николаевич, не отрываясь от писанины в тетрадке, косо взглянул на её действия и невольно улыбнулся про себя — уж больно это напоминало революционного матроса из какого-то фильма, который вынимал из кармана всякий раз револьвер, прежде чем достать платок для лица...
 Прикинул для себя, что написано очень много, и что он основательно выправил свои дела для реабилитации перед своим завучем, –   завтра отдаст ей всё на подписи и.... гуляй Андрюша! Последние мысли произнёс вслух, на что «Евдоха» повела рыжей бровью и уставилась на него слушать...  Но, собственно, что будет он ей говорить!
– Что же вы так, Евдокия Артёмовна, явились не в полном военном снаряжении, экипировке...  Где ваша СКС — винтовка снайперская, с японской оптикой....  Это же личное ваше оружие! Даже лопатки сапёрной у вас нет... –  наморщил озадачено лоб, насупил понарошку брови, –  он снимал с неё «стружку» как армейский старшина.
– Юродствуете! Корчите из себя чёрте кого... –  осуждающе  фыркнула та, и даже отвернулась к окну рассматривая в стекле две дырки от пуль,.. –  а я ведь при  исполнении как-никак...
– Да вы что!? – искренне изумился хозяин сделав удивлённый вид — стал в пол оборота,  изобразив  лицом и черпачком ладони немой вопрос. Так и застыл скульптурным изваянием, весь в ожидании немедленных разъяснений...  И они поступили:
– Я стерегу вашу драгоценную жизнь! Охраняю! Так сказать... –  Евдокия Артёмовна придала своему голосу металлическое звучание, –  дожились в родной стране, что и детей, и учителей надо охранять... Даже трудно представить, что на их жизнь могут быть поползновения от кого угодно. От милиционера, от коллеги, от бывшей пассии... Кстати, у вас такая есть?
Андрей Николаевич изменился — игривость в его поведении исчезла, он стал совершенно спокойным и ответил кратко и просто:
 –  Да! Вы же встречались с моей Крохой?
– И с машиной, в которой она приезжала с двумя подонками, –  хихикнула нашкодившей школьницей, припоминая тот случай, –  теперь я обнаружила ту же машину невдалеке от нас, –    стала ждать его реакцию на новость.
– Я, конечно, удивлён не меньше вашего, и представления не имею, что им тут делать!? –  Он прикасался висков и думал о чём-то отстранёно.
–  Я подошла к той машине, но она оказалась пустой! Ключ зажигания торчит, багажник пуст, –  они что-то придумали и – не исключено! –  ушли это свершать.... Я решила охранять вас! –  она виновато покачала головой, ткнула пальцем в пулевые дырки в оконном стекле... –  у нас расстреливали Белый Дом с парламентариями в нём на глазах всего народа, всей страны, — вы думаете, что это забыто, прошло...   Нет! Это заклятие — убивать! Стоит только однажды кому-то по глумиться над совестью...
В двери кто-то тихо постучал — Евдокия Артемьевна  подняла пистолет с глушителем возле своего уха дулом вверх и так застыла. Андрей Николаевич приподнял щеколду и открыл дверь. С улыбающимся лицом, –  в своей зелёной шляпе с полями, но без обычного смеха при входе, –  Полина Аркадьевна переступила порог и добрыми приветствиями и блеском в глазах заставила своих друзей  поверить, что она очень рада их видеть.
– Я тороплюсь к вам на краснодарский чай, –  говорила она снимая шляпу и плащ, –  и готова за него расплатиться...
Достала пачку пятитысячных купюр и небрежно кинула её на стол.
– Это всё за две кружки байхового! –  и только теперь весело и громко рассмеялась, очень довольная своей выходкой... Зоркий её взгляд не упустил незначительные детали: дверь заперли на щеколду, задёрнули шторы на окне, только потом включили свет, «охрана»  села подальше от стола, –  так, чтоб  не «светиться» в окне, а пистолет положила справа «под рукой». Андрей Николаевич заварил  желанный напиток, который своим запахом заполнил и проник в каждый сот жилища, любую складку одежд и портьер...   Он добавил из потаённого ящика любимые соседкой «Каракумы» и выделил каждому по две...
– А теперь сага про деньги! –  Андрей Николаевич одел на руки прозрачные перчатки для работы по уборке дома и в перегибе пачку пересчитал, одну из купюр внимательно рассмотрел:
– Сто тыщ! Настоящие!  Откуда? – он внимательно приготовился слушать. Евдокия Артемьевна тоже проявила на лице искреннее любопытство, хотя слух её, должно быть, улавливал любой непривычный звук на улице.
– Это деньги за заказное убийство! Вас, Андрей Николаевич.... –  Полина Аркадьевна выждала несколько секунд, которые протянулись неестественно долго... Только потом Евдокия Артемьевна проявила тяжёлым  и шумным вздохом всю свою неуёмную досаду:
– Сговорились они, что ли?  Тебя, Полинушка, киллером уже записали? –  она не стала смеяться, но от сдержанности на глазах выступили слёзы, –   промокнула их очень ярким розовым батистовым платочком, –  и смех, и грех... Что же это делается? Люди добрые...
–  Вот-вот! Я всё вам поведаю! Я не киллер...
Пили  маленькими глоточками настоящий байховый чай, неподдельные пробовали — смаковали! – «Каракумы», и голос Полины Артемьевны был её (!) — мягкий и вкрадчивый, как у ведущей сказку, –  и  вечер  светился тусклым  осенним отблеском по-настоящему грустно в верхнюю часть окна — но всё  пронизано ирреальностью не мира сего,  а чего-то потустороннего, –  не естественно придуманного, чужого... «Разве так может быть!?» –  каждый задавал себе такой вопрос и торопился найти и упереться взглядом в пачку денег — фактдок неопровержимого...
Полина Аркадьевна «поведала» всё, что ей передали вместе с деньгами, а вкупе с её предположениями и «домыслием» –  это так много и избыточно подробно, что хватило бы на страниц сто интереснейшей исследовательской повести под названием «Это правда!» Должно быть, только первая её часть, а последующие ещё пишутся самой действительностью именно теперь, –  в этот вечерний урочный час, –  и никто не знает развития сюжета во второй главе под озаглавливанием «Убить «учителишка!»
 Прекрасная его пассия Кроха и две злобные личности –  Хорёк и Толстый –  продираются сквозь осеннюю колючую растительность вяза и акации к  жилищу с единственной мыслью: убить!
В это время у окна послышался шум и стук — будто кого-то небрежно кинули с плеч наземь, –  сопение и стон последовали за этим...
 Андрей Николаевич сорвался с места, откинул щеколду и в распахнутую дверь просто вылетел...
  Кроха нажала курки двустволки, –  они щёлкнули почти в унисон, но выстрелы не прозвучали: заряды уже были использованы...    Она нервно захохотала, шаря в своей куртке в карманах ещё патроны...  Краткий толчок локтем «от Евдохи»  –  отключил  её надолго...  Потемневшее, истощённое  тело наркоманки — она уже, вероятней всего, таковой была — осело себе под ноги и успокоилось...  Двустволка перекочевала в руки Евдокии Артёмовны сразу, –  её же руки очень быстро произвели необходимый окончательный досмотр. Толстого — измученного, видать, страхом расстрела, тяжестью простреленного тела и не близкой дорогой –  она тоже досмотрела, –  он сам себе безгранично удивлялся, что так легко вращается от чужих «прикосновений» перед дородной тётушкой... Андрей Николаевич нашёл признаки  жизни у Хорька и предпринимал медицинские способы остановить кровь из ран от выстрела дробью. Полина Аркадьевна осуществляла общий надзор за всеми держа перед собой свой пистолет на изготовку. Решили однозначно, что эта проблемная тройка отправится в город, в ближайшую больницу. Толстый обрадовался, самолично связал руки пассажирки — чтоб не «царапалась» –  и  подкатил из балки машину к дому. Евдокия Артемьевна проблемой заинтересовала Артёма, –  он встретит  у городской черты и «обслужит» гостей «по высшему классу». Все облегчённо и расслаблено вздохнули и разошлись. Евдокия Артемьевна проводила Полину Аркадьевну домой, –  захотела посмотреть на Ивана, –  но обнаружили только записку: «Благодарствую за всё! Если найду корень вечной жизни — поделюсь!»
– Лучше бы ты свою морковку отсюда не уносил! –  рассмеялась Евдокия Артемьевна и «подбила»  на весёлый настрой и Полюшку, – пошли ко мне, коньячку треснем... –    Это он про Марью свою вспомнил! Значит выздоровел окончательно...

  Женя Синицин закончил когда-то хуторскую восьмилетку, потом учился в средней школе на центральной усадьбе совхоза. Теперь сидит у мамы дома на хуторе – она здесь работает учителем начальных классов. Он решил добротно подготовиться к институту, после школы сразу поступать не хотел – были проблемы со здоровьем... Подрабатывал учителем физкультуры. Сам физкультуру не любил, да и здоровье ставило табу на  неё как—таковую... Потому и уроки были – можно сказать – никакие...  Махали руками, приседали, дрыгали ногами – это разминка! Потом мальчикам выкатывался мяч футбольный, а девочкам теннисный – чтоб играли... И так в каждом классе... Сам учитель превращал себя в строгого надзирателя – дисциплина прежде всего... Чтоб не подрались, не так громко ругались матом, разрешали ситуации исходя из справедливости...
Женя будет поступать в юридический, и уже теперь мысленно видит себя настоящей ищейкой... Шерлок Холмс – конечно же! Извечно погружённый в мир криминальных интриг, глубокомысленных разборок, в связки логических и сюжетных перипетий...  Отсутствие люльки и  вьющегося  дымного шлейфа над ней – скорее недостаток в формировании целостного и законченного образа «следока – то что надо»   Но – сердечко пошаливает!
 На ниве педагогической – они и подружились. Друзья – не друзья, а стали приятелями... Хоть поговорить есть с кем...
Как всегда, Женя и сегодня пришёл к Андрей Николаевичу с двумя душистыми яблоками –  они у мамы хранятся в зиму на чердаке в сене...
Сам «сотворил»  чудесный кофе и стал отпивать свою чашку – не торопясь, запивая водичкой со льдом...
В комнату он попадал «запросто» – достаточно ему было видеть и повторить движения пальцев рук физика, когда тот открывал свой кодовый замок... Чаще всего, дверь вообще не закрывалась... Потому, к нему могли прийти в любое время и тут отдохнуть «пацаны» – по любому вопросу из физики, математики или их собственной бурлящей событиями жизни...
Сегодня Женя сидел самостоятельным «пикертоном», который, прежде, чем выбрать место своего нахождения, оценочно смоделировал ситуацию собственного расстрела... Наблюдая дырки от пуль в окне и витражной лампе и домысливая ситуацию из жизни Павла Корчагина, когда вместо него бандиты грохнули ни в чём не повинного юного товарища, можно и перестраховаться... Он сел – с учётом всего этого...
Увлёкся не скучным детективчиком и не приметил по времени, когда уснул...
Проснулся от стука в дверь, от её не навязчивого скрипа, от голоса Евдохи:
– Николаевич! Ты спишь?
Женя осмысливал ситуацию, но поскольку свет горел, а Евдоха стояла уже перед ним, то обоим стало ясно, что  Андрей Николаевича здесь сейчас нет и что он отсутствует –  не приходил домой с вечера...  Евдокия Артёмовна однако же переспросила:
– Он ушёл куда-либо ночью?
– Он не появлялся с вечера!
Они рассматривали друг друга со скрупулёзной тщательностью – мелко и придирчиво, долго по времени, и остались каждый со своей озабоченностью и недовольством в одиночестве... Молча вышли на двор, вдохнули свежесть зимы – её первого снега...
Картина такого утра в жизни каждого человека бывает крайне  редко, но запоминается на всю оставшуюся в ряде самых значимых – как  потеря девственности, собственная свадьба или рождение детей, выигрыш в лотерею или выздоровление... Вероятно потому, что она насыщенна изобилием такого количества эмоций, которые не стоит стараться пересчитать – труд напрасный! И каждая из них оставляет в душе след зазубринкой своей особой болью и радостью... Это утро появилось припорошенное снежной пылью, причём, на каждой веточке деревьев, или выступающих в  пространстве просто каких-либо углов и неровностей образовался иней  -- тоже из ледяных и снежных веточек... Воздух пропитан мелкой снежной взвесью от чего стал плотным настолько, что солнечный свет пробивается сквозь него с трудом... Преимущественно спектром красного цвета, да и само солнце выкатилось над горизонтом багровым колесом... Утро розовое...  Убеждение, что если смешать более трёх  цветов краски, то мазок померкнет, превратится в грязную кляксу наверняка лживое... Люди терялись от феерической игры света, цвета и полутонов, ощущения своей иррациональной сопричастности к сотворению высшим разумом чего-то  особенного... Они онемели, но не в ступоре, а растворённые в свете и цвете, в колоброде эмоций... Так может меломан утонуть в музыке – задыхаться от счастья и радости, без опасения, что он распадётся на атомы – перестанет существовать вообще...
 Женя ненароком вспомнил о реальной заботе своей на это мгновение – здесь и сейчас... Он – в сторонку отодвинутый чуть раньше образ «следока» –  отловил,  его тогу на себя примерил и заставил свою суть на мелочи не отвлекаться... Человека нет, а он – без хребетный романтик... Он и Евдоху подвиг на путь сыска... Они рассмотрели снег к двери учителя... Только их отпечатки!  В сторону дороги следов вообще нет... Но на  дороге был чёткий след машины... Было видно, что она останавливалась, с неё выходили трое мужчин... Была борьба  – вон сколько скользяков, да и просто отпечатков обуви... А с другой стороны к дороге по выпавшему снегу вёл только один-одинёшеньки след... Мужской – Андрея... Женя распорядился:
– Евдокия Артёмовна! Ваша задача убедиться, что след идёт оттуда, откуда мы оба думаем... А я сниму гипсовый слепок с отпечатка колеса этой машины – есть характерная особенность рваной шины...Через каких-то пол часа всё растает...
 Евдокия неторопливо, осторожно ступая так на прикрытую снегом дорогу, чтоб не выкрутить себе –  упаси Господи! – лодыжку, прошлась по чёткому следу до самой неказистой избы где обитала Анна Григорьевна. Правда, в таком сказочном убранстве и её жильё казалось сотворённым волшебником – какая-то малая часть всеобщей вселенской декорации  розового утра... На стук в слепое окошко появилась сама Анна – похоже, она как новоявленный цыплёнок «впитывала желтки» в тёплой постельке. Всем своим нежным и пухленьким существом она ещё сохраняла ласки, нежности да поцелуи своего мужчины, который удовлетворил её во всём чувственном, от которого она с жадностью и страстью всем женским насытилась... А теперь – пусть даже атомная война... Евдохе это так было понятно и разумом и телом, что – казалось —она сама в эту благостную ночь купалась в чувственной любовной купели... Такие воспоминания, в такое распрекрасное солнечное сотворение –  чего ещё может пожелать себе женщина?...
– Всё ещё на нём? –  спросила она Анну тем елейным голосом, которым все женщины после ночи любви созывают своих курочек...
– Давайте без пошлостей? – попросила Анна, потягиваясь, – я вас внимаю по существу, Евдокия Артёмовна?
Строгость в голосе, выдержанность и спокойствие, только подчёркивали факт, что Анна уже окончательно проснулась... Что она сознаёт, кто перед ней... Что такие личности попусту не беспокоят... И в одиночестве без пистолета «не ход ют»...
– Просветите, куда после вас этот ловила девался?...
– После четырёх он тихо прикрыл за собой двери,,, – без лишней скромности пояснила она, – я после алкоголя никакая...
– Люди? Машины? События? Вспоминайте! – Евдокия призывала Анну к «более активному сотворчеству»... – Он дошёл только до дороги... Там его подобрала – видно – машина... До сих пор его дома нет!
Тревога  лёгкой вуалью  прикрыла лицо «жрицы любви»... Про себя Евдокия отметила, что женщины после пребывания и испытания такого безумного экстаза ни с чем и ни сем несравнимы... «Изомну, как цвет»... Дудки! Ага! Они расцветают! У них прекрасное всё – и лицо, и тело, и стать, потому, что переполнены – пусть блудливой – кровью с молоком, внутренней энергией, и химерой, и хандрой, и жизнью... Всем сразу и с избытком... Позавидовала ей, и возликовала от радости, что и она такой бывает – пусть иногда... Даже погрустневшая, Анна была подсвечена изнутри сиянием...
– Я ничего такого не помню... – Она отвлеклась от красот утра, переключилась на воспоминания о его лице, ладонях, губах... Уже с болью в голосе прошептала, – конечно, его надо искать...
Артём похвалил Евдокию, что они с Женей действовали оперативно и грамотно...  Конечно же – его похитили... Сам Артём прибыть не сможет... Двое оперативников через два часа к ним прибудут на мотоциклах...

Андрей определил, что его везут в багажнике легковушки на предельно возможной скорости... Под колёсами асфальт, седоков не менее трёх человек – определяется по посадке пружин рессор... Руки у него связаны за спиной проволокой – не умело, грубо до тошноты... Освобождаться от неё просто... Чем и занялся... Этому он научился ещё в Афгане. Через пять минут он  «путов» освободился, прислушался к работе мотора... Импортная классическая модель, и вёл её профессиональный гонщик – ещё ни разу он не попался на колдобоину, –  машина «обнимала, вырисовывала» трассу, как мягкие мужские ладони любимое тело... Надо было размяться... Ощущалась резкая боль в области затылка, – и по всему телу... Били битами и ногами... Он мысленно – по ощущению –  «сканировал» все уголки своего избитого тела и уверенно заключил, что переломов не имелось...  Надо, чтоб не было сбоя в точности движений, когда придётся выскочить из своей западни –  отлежал, замял, не разогнуться, – недопустимо... Противник боится развязанных рук – стреляет на поражение... Физо делал по представлению – мысленно   напрягаясь и расслабляясь, – тоже самое, что и в натуре реально – эффект тот-же... Багажник ,конечно, замкнут снаружи... Нужен нож или проволочка... Посмотрим, что можно отыскать в пределах этой зоны...
Он начал ощупывать собственные карманы, находка порадовала – это не приметная волосяная иголочка с ядом...  Порешишь кого другого —хоть себя самого... Она припрятана в металлическом крючке на брюках –  старых протёртых джинсах возможно синего цвета...  Ни одна экспертиза через час ничего не определит — яд распадается необратимо... Это его великая тайна, ещё оставшаяся с афганской «несправедливой»... Рука опустилась на самое дно багажника под полик из ковролина и  нащупала ворс и мусор в сантиметровой канавке для придания дну жёсткости. В ней же он нашёл кусок пилы по металлу. Это уже несомненная удача... И везение... Им, как ножом, он умело продавил в щель между крышкой  багажника и самой машиной в нужном месте и приготовился отжать защёлку, но успел сообразить ,что водитель заметит красную лампочку на указателе «багажник открыт»... Надо дождаться, когда они будут ехать по городской улице, остановятся у светофора... Такой момент будет обязательно –-  и постараться выскочить среди  людской толпы... На пустыре, хоть в лесозоне, группа бандюков будет искать непременно, может применить и оружие... «Палить» по приметным местам вокруг, вслепую...
Чутко вслушиваясь в работу двигателя, он различил по вибрирующей обшивке машины и музыкальный фон – был включен радиоприёмник... Вероятней всего, программа для тех, кто в пути... Машина импортного производства, с передним приводом, но с левым рулём, –  специальный проект для России...
 Он медитировал, стараясь сконцентрироваться на самолечении поражённых ударами мест... Усыпал, терялся в забытьи, но тренированным самоанализом убеждённо отмечал, что острота травм отступает, а ощущение живой телесной ткани возрождается...
Вероятно, они достигли населённого места, какого-то большого и шумного города...  И ещё было оживлённое утро, когда торопились все на работу. Было скользко, – машины пробуксовывали, пешеходы падали и от того веселились...
Андрей отжал пластиной от пилы защёлку багажника и надавил на его крышку... Совершенно бесшумно и легко она открылась, – Андрей выскочил из багажника на дорогу согнувшись, нажал на крышку, чтобы закрыть её обратно... Тёмно-синяя грязная «ВОЛЬВА» стояла перед  красным светофором, окна тонированные...  Он запомнил её номер, и по-прежнему нагибаясь, отбежал в сторону тротуара... Только повернув за угол,  он выбрал позицию за телефонной будкой и стал за  машиной  наблюдать... Тут снял и вывернул на изнанку свою спортивную футболку, –  стал окрашенный вместо тёмно синего в ярко красный цвет... Автомобиль тихо отъехал от перекрёстка дороги и остановился у обочины... Из него выскочили двое спортивного кроя парней и заторопились в его сторону. Андрей решил их встретить в том месте, которое из машины не просматривается. Так и получилось. Он окликнул одного неожиданно прямо в ухо «Эгей!»  и резким молниеносным ударом  пальцами  в  правую почку его «выключил»...  Напарник «шарил» глазами среди прохожих его – вероятно в синей «спортивке» – не успел определить угрозу от «красного»... Тот  оказался у него за спиной и приставив к тазобедренному суставу что-то твёрдое, проговорил: «Раздроблю позвонки! Стой смирно!»
– Сколько человек в машине?
– Два мужика и баба! – Голос задержанного предательски  дрожал...
– Это какой город? Куда едем?
– Мы в  Ставрополе... Едем в Дербент...
– Какая цель?
– Бабу для Амира, тебя по заказу... Заказ какой? Тебя прихлопнуть... Девка Амиру понравилась, но отказала – теперь приказал доставить ему...
– А он кто?
– Полевой командир... насильник... гнида...
– Чего уж так неуважительно...  Меня почему сразу не «прихлопнули?
– Это Алик решил выпендриваться... –   привезти на ставку живым...
Очень осторожно – упреждая любые возможные приёмы и «натренировочные фокусы», – Андрей обыскал пленённого. Он вытащил из-за его пояса аж два пистолета с глушителями...  Найденными наручниками пристегнул его к телефонной будке, а сам занялся  его подельником, который был по-прежнему с отключенным сознанием... Со всей профессиональной тщательностью его обыскал, нашёл пистолет, удавку, кастет и наручники...
Его пришлось пристегнуть к телефонной будке тоже, – вот-вот он придёт в себя и ещё не понятно, какие действия ему покажутся в его ситуации наиболее приемлемыми...
Андрей знал телефон для особых случаев и – как здраво полагал – таким он в данный момент и был. На том конце провода трубку подняли сразу же, – будто только его и ждали. Позвали Бориса, который через несколько секунд очень спокойным голосом представился:
– Борис слушает!
Несколько предложений объясняющих ситуацию и Борис пояснил:
– Машину мы берём сами! К вам же подойдут двое в штатском и один из них представится, что он «Лесогон» Вы ему полностью доверитесь. Наши люди к вам прибудут через четверть часа...
Уже через  сорок минут Андрей сидел в компании двух оперативников в уютной комнате придорожного кафе, расправлялся с яичницей и сосисками, пил умело приготовленный кем-то кофе... Один из сотрудников ему тихонько рассказывал:
– Неувязочка произошла, когда машину решили брать. Никто не ожидал такой прыти от тамошней пленницы. Она нашла в себе силы выхватить из бардачка в машине находившийся там пистолет и расстрелять обоих обидчиков...
Другой оперативник добавил:
– Она вообще находилась между жизнью и смертью! Преступники совершали  её постоянное групповое насилование...  «Бабу для Амира» использовали «на всю катушку», для того её и везли в кабине, а не в багажнике – как приказал Амир...
Ещё Андрей узнал, что их развезут по домам на чёрном «жигуленке» – его и «бабу для Мира» – чтоб без лишнего шума... Женщины из следственного её «купнули тёплой водичкой - чтоб не несло козлами» и прикинули кой–какую одёжку... Медик дал добро...
 За руль чёрного – бывалого во многих переделках, что было видно само-собой –  уселся крупный мужчина лет сорока с гаком. Оттого, что глаза у него были как-бы на выкате, –  чистые и только с лёгкой голубизной,  будто в них всегда отражалось небо – казалось, будто он полностью заполнен родниковой водичкой. Они сразу же запоминались своей доверительной открытостью и располагали к себе любого. Так и хотелось с ним перекинуться парой – тройкой слов, просто так, «под настроение»... Когда издали к ним повели «бабу для Амира», он – правда грустно –  сам себе констатировал:
– На двух отморозков Земля стала чище! – Вероятно знал, что Андрею про неё всё «порассказали».
Алёна – так звали эту самую бабу – была одета в жёлтый байковый больничный халат и комнатные тапочки оттуда же, что очень легко по нынешней погоде. Но предполагалось – возможно – что ехать будут не долго.
Своей мученической статью, погружённостью в себя, да и этим халатом жёлтого цвета, она очень психологически была схожа с княжной Таракановой с картины К. Флоридского. Правда, лицо у неё намного моложе – почти детское...
Андрей же предположил, что она ещё под действием психотропных лекарств – перестраховался  эскулап видать...
Ехали молча. Водитель был безусловно ас, – эта машинка на подталой гравирной  дороге представлялась детской игрушкой в его могучих руках. Только одна забота с которой он играючи справлялся – не «поймать яму» или «камень под радиатор», притом, что меньше «сотни» он не шёл...
Андрей думал какое-то время про «княжну Тараканову», про её исковерканную жизнь...  Про то, что «время всё залечит – только надо дать время».
 Он вспомнил, что этот афоризм он вычитал у какой-то 9о-летней женщины. Она периодически писала  для себя мудрые советы. Начала с 45 лет. В былое время, Андрей  старался ответить на те же вопросы самостоятельно – чтоб проверить насколько он умный... Этот афоризм – единственный! –   он угадал!
Внешне нельзя было понять, насколько она отравлена лекарствами эскулапа.
 Возможно, она думала категориями Раскольникова из Достоевского «Преступления и наказания», где сродни теплилась в больной груди мысль, что она «смогла преступить» и отомстила... За сломленную и поруганную её девичью честь и саму жизнь... И не ощущает себя «убивцей»! Тем и горда перед сама-собой – хотя сознаться в том ещё нет ни сил, ни желания... Тем более, чтоб кому-то об этом рассказывать, перед кем-то хоть чуточку оправдываться... Всё в ней ещё только пробуждается  к настоящей жизни, а пока заблокировано, мертво, – всё подвергнуто и связанно склепным смрадом и холодом...  Она не различает лиц, деталей, окружающих реалий,  не слышит шума, голосов, – вся в себе, замкнутая и скукоженная...
Он стал думать о своём, –  про Анну Григорьевну, которая в одночасье стала «его Аннушкой», его зазнобушкой, хотя перед этим они основательно выпили той крепкой горилки. Да ещё и были в одинаковой фазе колебательного  процесса мирового пространства, – оба одинокие, с блудом в крови и затуманенными мозгами... Причём там чувства? Любовь? Конечно – низко и пошло... Но! Поскольку войны нет, то спишется на необузданною молодость...  Им обоим придётся этот случай  забыть до мелочей, вульгарных подробностей... Сделать вид, что были уж больно пьяные – просто не в себе...  Чувств ведь действительно нет никаких...
А ещё – розовое утро и первый настоящий снег! Предательский!
Три мотоциклиста на одном перегоне пустынной дороги, где она шла на подъём и автомобиль явно не добирал скорости, двинули за ними, как только убедились, что это именно те, кого они ожидали. Водитель грустно  констатировал:
– Похоже, нас они ждали! И сдал им никто иной, как сам Борис – только он знал маршрут нашего пути. Это добром не кончится!
 Евдокии Артёмовне Андрей Николаевич ещё раньше позвонил по городскому телефону. Это был условный кодовый разговор из которого явствовало, что он живой, но находится в опасности. Его везут в машине чёрного цвета по западной дороге от Ставрополя... Как только он узнал, что замышлен какой-то непонятный «вояж» по степным дорогам, то почувствовал тревогу и решил воспользоваться телефонной абракадаброй больше похожей на бред сумасшедшего или пьяного, который явно ошибся номером. Это «ноу-хау эксперта»  Полины Аркадьевны! Она в шутку его изобрела и научила «своих» им пользоваться. Они поупражнялись в его усвоении, всем троим понравилось – ни один разумный человек – тем более оперативник – не придаст ему какое-то значение при прослушивании.  Не подлежит расшифровке потому, что смысл «депеши» давно заготовлен, её необходимо помнить наизусть. Похоже на тот  случай, где достаточно назвать номер и все начинают смеяться, поскольку сам анекдот под таким номером помнят.  Полина Аркадьевна «депеши» составила, они их запомнили и научились делать в них изменения, перестановки... Самая трудная часть, ответственная, но и абсолютно надёжная...  Артём тут же узнал от Евдокии всё про Андрея Николаевича, и даже про нависшую над ними угрозу, и про то, что их снарядил в этот путь опер Борис. 
Тот получил от неизвестного по телефону угрозу:
– За их безопасность ты отвечаешь жизнью!
Звонок засекли, поскольку телефон был на «прослушке»,  но откуда он поступил осталось неясным.
 Опер Борис тут же решил всё переменить, но явно не успевал по времени, – на обозначенных дорогах ни нужной машины, ни мотоциклистов уже не обнаружили... Как могло случиться, что так быстро и безошибочно вышли на него, опер Борис представить не мог... Другие опера тоже услышали эту в его адрес угрозу – она пришла открытым текстом –  и всем стало интересно...  А Борису  страшно за свою продажную подленькую жизнь...  «Работяги» рыскали по всей мыслимой округе в поиске, но безрезультатно...

Будущий оперативник Женя сразу же понял, что Андрея похитили «по новой»...  Евдокия принесла ему эту весть, заломила сильные свои руки в трагической позе, куда-то в небо подняла очень серьёзное лицо и не стала ни с кем разговаривать...  Полина Аркадьевна посматривала на молчащий красный телефон – он теперь был её надёжным помощником и другом, –  не подвёл один раз, то и в другой раз высветиться... Вдруг позвонит и  снова они услышат абракадабру пьяного,  спутавшего номер...
 Все всё знали! О том, что Андрей Николаевич этой ночью колол дрова у Анны Григорьевны, как на снегу отразился единственной стёжкой его след до машины, на которой его похитили... От мала до великого, от взрослого до первоклассника...
Что можно было делать в этом случае, Женя не знал. Но сидеть просто так – тоже не мог...
 Он позвал к себе «нужных людей» и они организовали «мозговой штурм»... Любые слова, мысли, предположения касающиеся Андрей Николаевича должны быть озвучены перед участниками «мозгового штурма»... Дети очень легко это поняли... Они приходили по одиночке и группами, произносили вовсеуслышанье и  по секрету «на ушко»... Время шло, но подвижек не было...
И вдруг зацепка появилась...
Первоклассница Полина рассказала, что случайно услышала, что  восьмиклассник Глеб как бы между прочим утверждал Егору – всего один раз,  правда, –  что  «она до утра может не дожить»... О ком речь, она не поняла, но возможно, это о той девушке, которая ехала с Андрей Николаевичем из плена...
 «Кулачники» – а были и такие, что тренировались в боях на кулаки – уже изнывали от безделья, почувствовали своё участие в «серьёзном деле»... Не стали дожидаться кого-то ещё, а выдвинулись на подворья  Глеба и Егора, там отыскали чьи-то непонятные вещи и допросили  «мальцов с пристрастием»...  В одной  кроличьей яме –  их у Глеба было  целых три – они нашли  умирающую Алёну. У неё была высокая температура, она вся горела, бредила, по лицу и всему телу высыпала красной аллергией сыпь...
 Раскрутка пошла с молниеносной скоростью, – люди, приехавшие от Артёма-старшего провели поисковые мероприятия.    Молва обо всём  этом развеялась радостной новостью, – дети особенно позитивно  отреагировали на происходящее, ощущая свою сопричастность в спасении людей и уважаемого учителя... Отморозки Глеб и Егорь прикупили у случайных мотоциклистов за «бешенные деньги» невольницу для себя. Продавцы прощитали, что лучше иметь реальные бариши от двух недоразвитых и дибилковатых пацанов, чем рисковать её жизнью и своим благополучием... Да и представлялась она им «лунатичной» уже теперь. Куда те увезли остальных, они не знали. Видели избитых до крови двух «русаков», правда безсознательных...

Тесей этой ночью хорошо отоспался. Он подпрыгнул на дощатой низенькой кроватке, энергично размялся всем худым, но жилистым телом, помахал руками и ногами.  Ощутил, как здоровым потоком в нём вскипела кровь, а кувшин настоящего свежего кумыса придал всему ему демоническую силу. Казалось, её теперь ему хватит на целый день.  Ему подумалось, что не плохо бы заглянуть на «хвалённую заимку» к  косоглазой Зинке, но – прежде всего – узнать, живая она вообще на сегодня... Его же бойцы расправлялись тут чуть раньше со всеми иноверцами без церемоний...
Все деревья были украшены розовым инеем, а ровная простыня широкого двора присыпана мелкой снежной крупой. Ещё нигде не было видно чьих-то следов, кроме до зарешеченной ямы, где содержали обычно пленных. Туда подъезжала легковушка, открывалась верхняя железная решётка  и – по пятнам крови было видно, –  что в неё сброшены раненые. Тесей позвал из караулки бойца:
– Почему не охраняете? – Спросил он заспанного и полупьяного бойца, который появился перед ним неустойчивой статью. Тот махнул над головой рукой и с украинским выговором его успокоил:
– Они или скоро или уже! – сам обречённо вздохнул и покрутил головой, – там мешки с костями...
– Зачем держите?
– Говорят, чтоб подождали Свирепого, – он ещё хочет над ними поиздеваться...
– Кто пленные?
– Учитель Андрей и опер Коля...
– Достаньте их из ямы сейчас же...
– Будет сделано! –  боец прошёл к двери караулки и крикнул в её открытое пространство – что было силы:
– Подъём! Есть работа...
Вероятно, там не спали, а играли в карты уже давно одетые трое подростков. Они тут же появились, ещё с картами в руках и с боевым задиристым запалом на лицах. Боец давал распоряжения:
– Я спущусь вниз – привязывать!  Вы  тянете вверх по моей команде...
Двух избитых людей достали из ямы и разложили возле неё прямо на снежную  крупу. Оба мужчины были живы, разве только что  изменились в лицах, фигурах... –  «мама родная не признает»...
Тесей рассмотрел их поближе, признал обоих, как давних знакомых, про себя улыбнулся... Спросил сгруппировавшихся и замолчавших подростков:
– Знаете их?
– А то! – Сын друга Юсупа был самый смелый в этой тройке и разговорчивый, – это учитель физики Андрей Николаевич! Заплюют того, кто его тронет! Настоящий мужик! Каждый пацан на него хочет быть похожим...  – потом пояснил всем очень чётко, – война кончится – я учителем стану, таким как он...
Тесей приказал бойцу:
– Накорми их! Напои! –  и обращаясь уже к подросткам, распорядился, – На их же машине отвезёте на блок пост... Скажете, что нашли в степи... А сами – в школу! Никакой войны! Это мой приказ...
Он удовлетворённо отметил в себе самом рождение запоздалой справедливости:
– Залейте в бак бензин! Полный!
Во дворе появилось много вооружённых людей,  – стояли, слушали, одобрительно кивали головами, старались лично поздороваться с Тесеем...
У подошедшего боевика, он спросил:
– Как дела?
– Его не нашли! Как в воду канул...
Они говорили про Ахмета, – и Тесей был рад, что того на земле уже обыскались...               
Машину  Ахмед оставил рядом с сельским кафе, сам зашёл перекусить. Выбрал пару рыбных блюд, охлаждённый арбузный напиток, и уселся за столиком у окна — так, чтоб было видно во двор. Двое мужчин допили свои напитки и ушли восвояси, а бедовая заведующая — и официантка, и повариха — видно, из беглых казашек, улыбнулась ему открыто и приветливо белозубой улыбкой, показала розовый язычок, спросила:
– Ночевать будешь?  Постель мягкая, ласка нежная, песня степная колыбельная...   И всего ничего — пятьсот рублей из постояльца по утру...
– А если больше? –  осветился лошадиным белозубым оскалом Ахмед и кинул на стол ей тысячу, –  за всё, и сразу...
– Эт не возбраняется! Эт хорошо! –  Она провела его через сенцы в комнату в два окна и большой двуспальной кроватью посередине, –  всё в белых накрахмаленных простынях и занавесочках, и пахнущее свежестью степной травы — может ковылём, может другой какой: человек гор разве определит!?  Показала ему двери в крохотную душевую, и где лежат полотенца, и хлопчатобумажный халат для него...
Сама исчезла заканчивать дела на кухне, и была там минут сорок. Он успел взбодрится водичкой комнатной температуры, про массажировать и  разгладить свое худое смуглое тело, –  удивиться ему, какое оно ещё упругое и молодое, истощающее энергию и здоровье. Успел одеть халат и лечь, когда и она появилась в белой длинной рубашке и с распущенными волосами красоты невероятной своей пышностью и волноструйными извилинами... Он залюбовался ею, а она, тем временем,  выключила свет и на прикроватном столике осталась гореть только восковая свеча, как ночничок.... Рубашка — будто свободная — соскользнула с её плеч и она юной и лёгкой юркнула в его объятья:
– Не торопись! Я очень крепкая степнянка! Довести меня до нужной кондиции можно только ласками, поцелуями, –  когда ты будешь меня тискать, как жеребёнка, мять, как траву, кусать за особые места... - она подставляла ему под ладони упругие, маленькие, как яблоки, груди, а сама гладила его тело горячими своими — бесстыдными и сильными...
Он уже спал, когда в его сон издалека — показалось, вместе с солнечным теплом и светом, дыханием ветра и степной свежестью — проник её голос напевший на чужом языке колыбельную...
И снилось цветущее раздолье, табуны лошадей, и яркие смеющиеся губы казашки...
 Во сне как раз мерещилось что-то возвышенно-неестественное, отчаянно-дерзкое, когда постучали в двери вкрадчиво и настойчиво, –  так стучится проклятая беда, чтоб нахлынуть на всё и всех липкой тяжестью, а потом смеяться со злом в глазах, издеваться...  Он слышал, но не проснулся, а вернулся беспечно в те сны, где так тепло и уютно... Проснулась казашка. Она вскочила легко и встревоженно, что было доказательством того, что её не смели раньше беспокоить по ночам, –  а если так случилось, то это что-то особенное...
 Вышла за дверь, с кем-то заговорила, начала пререкаться и кричать, дёргать за лацканы пиджака своего,  якобы,  брата. Тот мужчина позвал другого, и она на него тоже кричала,  –  плакала, отойдя от них, навзрыд. «Ты уверен, что он зарезал бабу Зину? Ты уверен?»
 Они махнули на неё руками и ушли. Она сидела, плакала, успокаивалась. Потом медленно и тихо вернулась на кухню. Там у неё всё падало — сковородка, ложки, тарелки, разбивались стаканы, –  всё это звенело и громыхало, –   взрывало ночную тишину,  заставляло колыхаться свету и темноте...
Она добралась робкими и дробными шажками до спальни, подошла к изголовью чужака и вытащила из-под его подушки  в кожаных ножнах кинжал. Вынула его из  тёплых коричневых ножен и рассмотрела — кривой, лезвие на выпуклой стороне, остриё клинком, стеком...  Рубит волос, –  говорят, из булатной стали... Ручка из слоновой кости, внутри со ртутью...
 Подошла к нему, –  распахнутые, полуоткрытые ресницы не моргали, зрачки застыли, и весь он представлялся насытившимся  стрепетёнком -- птенцом стрепета, –  смотрящим и видящим блаженные сны...
 Она толкнула его в лицо кулаком, –  он подумал, что это случайно. Извиняюще промычал. Она повторила свой толчок посильней и уверенней, –  качнулся блестящий, из древесного тиса  лошадиный череп, крыльями бабочки моргнули ресницы, дрогнули губы в улыбке, отразились на белых клыках искры от свечи. Признаки сознания невидимой аурой проникли в каждую его частичку, и он – пусть не совсем  ещё — но пришёл в себя.
–  Ты этим кинжалом зарезал бабушку Зину!? –  спросила она голосом робота. Он вздрогнул и побледнел:
–  Знаешь ты откуда? –  невольным шепотом переспросил он и больше догадался, чем ощутил, как  булатный кинжал перехватил его горло и шею...
Маленькая стать пышноволосой казашки при бледной свечке, в длинной ночной сорочке, со стеком в правой руке над мужчиной с перерезанным свистящим горлом гляделась зловеще. Лицо окаменелое, рот приоткрытый, глаза недобрые, ненавидящие...
 В её крови живы гены степных кочевников, которые не боялись злодейств и умели за себя постоять...
Тень великих моголов вместе с её тенью дрожала тревожно и неустойчиво в палитре слабо освещённых стен...
Открылась дверь и внутрь заскочили те двое, что были тут раньше. Они онемели, застыли, превратились в изваяния покоробленных страхом...
– Он зарезал ангела! Я зарезала дьявола! –  ещё несколько секунд протянулось молчанье, –  затих шум в горле умершего; только потрескивала горящая  в тишине свеча своим  коротким фитильком... –  грузите его в тот чёрный пакет, везите и сбросьте вместе с машиной в урочище...
Она приказала твёрдо и спокойно:
– Возьмёте у него только наличку, если есть... Себе за работу! Остальное всё оставьте с ним. Документы, часы,  браслеты, кольца.... Пусть думают, что расправились свои же... –  мщенье! Поторапливайтесь, –  уже рассвет...
В ванне  она открыла смеситель и пустила воду, туда же насыпала стиральный порошок, –  готовилась стирать  пропитанное кровью постельное бельё –  пока свежее...
 Поднялся пар, запахло  химией, зашумела вода, полезла из ванны  розовая пена...

Тёмные фигуры в зелёных ветровках грузили в чёрный пакет убиенного, –  зарезанного...
               
По многим делам Полине Аркадьевне нужно было в  центр усадьбы. Осенний  бежевой окраски ансамбль одежды у неё был и подходил для похода как нельзя лучше. Одной же цветности зонт и сапоги на средних каблуках. Дамская сумочка тёмно вишнёвая и размером для деловых бумаг, –  по крайней мере в хозяйке никто не уличит  приметы бездельницы или легкомысленной пустозвонки.
 С раннего утра подозрительно насупилось, но — на то и осень! – и перед её капризами страхов каких-либо быть не должно. Двигаться, и непременно пешком. Преодолела четверть пути по сухой и не пыльной тропе, когда начался моросить дождик. Ускорила шаг, свернула на земляной вал, –  чтобы перейти на другую сторону рукотворного урочища.  Три полутора метровые в диаметре трубы в своё время подводили за сотню километров от водохранилища водяной поток, а мощные насосы качали её на высоту метров в тридцать в обширный пруд. Со временем ничего не стало. По обе стороны глиняного вала зияли обрывистою высотой отвесные стены, а по самому валу выпукло горбилась узкая дорога с обвислыми вниз краями. В сухую погоду никто не тревожился особо, –  молодые по-привычке проскакивали стометровку компромиссного пути не оборачиваясь, а все, кто осторожничал, обходил его стороной.
 Полина Аркадьевна достигла  середины, когда почувствовала, что  опасно скользит. Била каблуками в глине ямки, чтоб сделать шаг. Вскоре ямки стали мгновенно заполнятся водой, они не держали форму — глина становилась жидкой и стекала вниз. Сползали туда же и ноги. Наступил момент, когда страх окончательно парализовал её способность бить каблуками, да и сил не стало...  Она остановилась там, где ещё могла устоять и занемела недвижимо в ожидании самого худшего. Руки тоже упирались пальцами в глину, –  застыли от холода, задубели костистыми ветвями, обескровились...  Она не вздрогнула даже, когда услышала рядом чьё то сопение, не обрадовалась, –  всё,что осознано помнит — свинцовую тяжесть в каждой клеточке ещё не умершего тела... Огромный мужчина с непокрытой волосатой головой и такой же кудлатой породистой бородой, финским ножом зажатым в ладонях вырезал целые глиняные пласты, выгребал их в низ и становился тогда в образовавшуюся ямку ногой. Нога  не могла  соскользнуть, –  он убеждался в этом дополнительным усилием и начинал рыть яму для другой. Полину Аркадьевну, когда таким способом её достиг, он перевязал верёвочной петлёй чуть ниже груди, легко,  но осторожно водрузил себе на спину и по  тому же следу начал выносить. В этот именно момент она уже не определяла, что с ней и куда она летит — вверх или вниз...  Когда остановился на безопасной территории, толпа собравшихся зрителей закричала «ура» и захлопала в ладоши. В основном, школьники... Хотя преждевременно!  Спасённая была без сознания или неживая... Мужчина взял её на руки и быстро унёс к себе домой... Через часа два от него вернулась проведывающая медичка, которая сообщила всем, что он её лечит по-нанайски... У них всё хорошо...  Слова  её всех озадачили. «По-нанайски» –  это как? Нашли знатока —«косившего» под все национальности мира дедушку Дмитрия, –  сам от «спитости» ни на кого не похожий, — но объяснение его всем понравилось. Оказывается, обнажённого потерпевшего смазывают жиром нерпы и греют  своим обнажённым телом под шкурой тюленя... Жир и шкура ещё вызывали сомнение, а остальное — чего уж там!?
 Слух о прошедшем по законам беспроводного телефона достиг Евдохи — подруги сердобольной –  не с космической скоростью, но во всех подробностях, –  особенно в части «лечения по-нанайски». Да и другие мелочи  в сообщениях освещались достаточно подробно...
 Проведывать её Евдокия Артемьевна уже шла во-всеоружии. Сразу же несла всю женскую оснастку, начиная от исподней, заканчивая косметическими средствами и аперитивами. Спасателя она знала давно. Странный старообрядческого покроя славянин жил замкнуто и одиноко в собственной   деревянной избе, содержал для производства молока коз, в друзьях имел дворового пса Колю и чорного мудрёного кота Васю. Взрослые козы привязывались на штыри на травянистых пустырях недалеко от дома, переставлялись  с места на  новое место, а молодые носились косым табунком управляемые серьёзным до выполнения своих обязанностей Колей. Вася отсыпался и отсиживался и зимой и летом на одном и том же столбике, откуда наблюдал за тренировками своего хозяина. Аристарх Архипович Медунов был мастером спорта силовых видов, имел много наград, –  медалей, кубков, грамот...  Абсолютный чемпион мира в каком-то году в жиме лёжа...  Но Евдокии Артемьевне было достоверно известно, что Аристарх был поглощён перфорторизмом всю свою жизнь... –  он верил, что стоит у ворот величайшего открытия психики человека, когда возможно будет все его тайные резервы возрождать... Как бывает это в особых случаях бессознательно...  Но шли годы, а озарение не случалось. Богатырского телосложения, Аристарх грамотно и методично работал над своей статью,  каждую мышцу скрупулёзно ваял, придавая  ей великолепную форму, увеличивая силу и выносливость. Показушные культуристские выступления на подиуме не любил, участвовал в них  редко, исключительно по просьбе своего тренера — вернее, научного руководителя  – хотя оценка его достижений безапелляционно высокая. Все, кто его знал, особо интересовались его жизненной личной парадигмой, –  как высшей степенью и целью к которой должен стремиться человек. Интригующе волнующая ситуация, –  хотелось всем видеть его, говорить с ним, даже пытаться спорить, –   чтоб познать именно его до глубинных высот! Таких субъектов на Земле много! Но встретишь ли?  Евдокия Артемьевна в своё время была «больна» –  как и все другие этими закавыками, –  но постепенно забыла обо всём... Уж больно разные они  и по биостату, и по мировоззрению, и по психике...  Теперь что-то из прошлого  в ней шевельнулось, –  захотелось видеть, слушать, пытаться понять снова...
Она выбрала самый далёкий,   но и самый надёжный путь к подруге, –  только издали посмотрела на видневшуюся шрамом разрытую  линию глиняного перешейка, где та стояла торчком и прощалась с жизнью...  Измерила взглядом расстояние до самой глубокой точки внизу и невольно ужаснулась... Если-бы не Аристарх! Позорно, что так мало она знает про своих сельчан. Надо обязательно расспросить, откуда ему досталось такое имя? Ходила раньше про него молва, что он за одну или несколько ночей вправлял на путь истинный местных тёлок, которые яловые уже сколько лет подряд. Не хуже получалось, что на тех дольменах у Геленджике — на каменных плитах.  В связи с этим ходило много забавных анекдотов про молодых баб.... Одна семь лет носила один и тот же презерватив, а когда Аристарх спросил, то невинно пояснила, что забыла мол...  Другая требовала еженощного повтора, –  чувствует вот, что не завязалось, а родила — доигралась! –  в конце тройню...
  Шла тихо, несла узел  по тяжести такой, что доброму мужику не под силу, веселила себя воспоминаниями, радовалась в тайне, что подруга жива...  А голову ей они с Аристархом ей скоро вправят. А может на данный период она и не нужна!?
Двор перед домом ухоженный так, что трудно представить будто тут нет хозяйки. Всё, как обычно, перед входом в зиму –   кирпичи на месте, цветники прикрыты, корни особых растений с землёй в крынках сидят, –  ждут морозов покрепче, чтоб их опустили в погребной землянник...
Зашла в дом, прислушалась! Аристарх что-то рассказывал Полине, –  стояли перед большим портретом его, возможно,  «неньки»…
Не ждали! Засуетились, задвигались...  Полина кинулась обниматься,
пустила слезу – «шельма!», –   запричитала какие-то молитвы... Аристарх начал стесняться её, –  гостьи!, –  глупо хихикать и молоть несуразицу. Она снова его будто бы  увидела впервые и очень заинтересовалась таким «помпезным и импозантным» самородком. Хотя заметила, что из львиной нечёсаной его гривы много ушло на «пеньку и линьку» — и только! Та же великолепная мужская стать Геркулеса прикрыта японским шёлковым кимоно с драконами. Был, наверное, без трусов, –  вот бы устроил стриптиз в «малом зале» для смеха...
 Потом пили чай, Хозяин переоделся в джинсовый светлый костюм и белую рубашку, –  тоже, очень ему к лицу! Но смущался, как по-настоящему все влюблённые мужики, — влюбился в её подругу, что ль?… Полина тоже в кимоно с «барского плеча», и стать «шелками схваченная» отличалась юной стройностью, горделивой посадкой головы и взволнованно подрагивающей грудью... Глаза блестели и ширились в границах ещё густых ресниц, –  будто ей под одно место подложили не кнопку, а  раскалённый пятак...
 Вскоре Аристарх ушёл по хозяйским делам — уж тут-то Евдоха потешилась над Полиной! И «сколько, и как» этот лев вводил ей  «суб кутис» –  под кожу, что по латыни — и, вообще, что она ощущает  «при бытии в исторический свой момент периода большого Фаллоса»…Полина   отмахивалась, шалела от «бешеного счастья» выпавшего ей взамен непременной гибели.... «Богу так было угодно!» –  только и говорила. Евдоха напомнила ей, однако, что от неё зависит, –  от того, как она будет ухаживать за «причинным» его местом, от прикладывания горячих компрессов, смазывания маслами, и прочим, прочим, –  именно, от неё зависит, как долго у него не сотрётся, а ей будет хотеться...  Аж вогнала подругу в краску!
 Потом сидели грустные, –  жалели об утерянной тёмно-красной сумке, где были больше ста тыщ рублей денег переданных на общественные нужды школы –  или на убийство «учителишка»! –   ещё документы разные, дамские «причиндалы» 
Вернулся Аристарх,  –  совсем другой, –  козы его успокоили...  Он заверил, что красная сумка хранится надёжней, чем в глав банке страны, –  смыть её может только потоп, но дождей не предвидится. Завтра он займётся её поисками, а им думать надо о свадьбе. Он женится на Полине. Она согласна. Хотя её он и не спрашивал. Евдоха вздохнула: «Ах, сколько свадебных хлопот!» Сама чуть не повертела пальцем у виска перед его носом, и молча, про себя, подумала: «...А говорили, что Поля с глузду съехала»…
Засобиралась домой, –  дни теперь короткие, темень падает сразу, а они вдвоём с подругой шкалик коньячка как-никак «уговорили»...  Её искать никто не будет, да и встречать некому...  Она такая, что и на ночёвку согласна, –  вдвоём они бы притомили этого великолепного старца — это факт! Полина, будто ясновидящая, — обо всём сразу догадалась, и спровадила её за двери энергично и бесцеремонно... Оставила один-на-один с хмурым небом, голой степью и своими рассеянными мыслями... Впрочем, она была рада за подругу, –  штукатурь только «фасад», обеспечь непроницаемость «канализации» и, по мнению Раневской Фаины, «ещё долго крепость выдержит любые бури и все психические катаклизмы»…
 Полина Аркадьевна зажгла большую восковую свечу — от неё потянулся     хвостатый смог церковного мирта, с особым запахом ладана, –  и с «лёгкостью  божественной души»…  Сама уселась на венский стул с ногами и тихо шепнула Аристарху:
– Можно, я поплачу?
Потому, как блестками и искрами отразилась под глазами свеча, можно было догадаться, что слёзы уже текли.... Аристарх поднял её со стулом и легко, как маленькую расстроенную девочку, стал носить  по комнате. Целовать  незащищённую грудь в распахнутом декольте кимоно...
– Чего ревёшь? –  спрашивал он  незлобиво.
– От счастья и слабости! –  отвечала она совсем тихо.

Скрылись позади все сельские строения, ветер унёс в сторону крики мальчишек играющих в футбол, и осталась Евдокия Артёмовна единственной путешественницей на пустырной соломенного цвета степной раздольной обители изрезанной дорогой и множеством тропинок. Степь, подсвеченная ещё высоким солнцем,  вселяла в легко дышащую грудь божественную прану, - наполняла её энергией и радостным теплом, и ощутимой уверенностью, что так будет всегда...
Шла не торопливо, рассматривая и замечая всё большое и значимое на этой земле, –  вон вязы какие вымахали размашистые! –  равно, как и маленькое, шевелящееся, прогнутое и иссушенное осенними ветрами и дождями растеньице...
Увидела, как далеко впереди, по её же дороге, навстречу, легко и безостановочно мчалась какая-то псина. Намётанным глазом прикинула, что  она сродни волку. «Может бешеный!» –  так подумала, и сразу ощутила тяжесть боевого пистолета в нагрудном кармане, и представила, что в толпе футболистов кой-кто может не успеть увернуться, и что в светлой вечерке бродит по улице беспривязный скот... Соизмерила, что из ближайшей балки он появится метров за сто от неё — рассмотреть и принять решение у неё времени достаточно! Но псина не появлялась. «Может отвернула в сторону?»Шла вперёд всё тем же шагом, только с нарастающей тревожной мыслью от того, что может случиться беда, а она не удел...
 Открылась взгляду широкая и глубокая балка, такая же цветом соломенная, как и всё вокруг, да цепкой картинкой бросились в глаза три неподвижные фигурки — одна лежавшая на земле с раскинутыми руками и две сидящие на камнях возле неё с понуро поникшими головами. Рядом сидел волкообразный пёс, очень серьёзно глядевший на неподвижно лежавшего. Когда расстояние сократилось, Евдокия Артёмовна определила, что все были очень молодые, - самый старший был явно неживой. Меловая бледность свидетельствовала о том, что он окончательно изошёл кровью и уже давно лежит в её растекшейся луже закрыв глаза и подставив солнцу восковое лицо. Самый малый содрогался от плача, а плечистый и сухопарый, погрузив голову в свои большие натруженные — толь вёслами, толь топором - ладони, застыл неподвижной каменной страждущей скульптурой, как те, что высекают из мрамора у могил на кладбищах. Пёс со спокойной философской важностью воспринимал всё, что происходило  вокруг в его собачьей жизни. Казалось, он давно привык ко многим неординарным событиям, которые возникали в этой тяжёлой и сложной семье с вечными, может быть,  грозными разборками, криками, поножовщиной, стрельбой.... Да мало ли чем ещё! Как самый мудрый и опытный, он встретил путницу двукратным вилянием хвоста, для себя на память втянул  влажным носом её   индивидуальный запах, - тут же притушил в серых своих глазах подобие приветливой усмешки, и снова уселся там, где был прежде... Он был волком, с плотной серой шерстью, голубым  подпушком, рыжим отливом и мощной негнущейся шеей....
– Что случилось у вас, люди добрые?
Самый малый тут же приподнялся и –  в свою очередь после пса — пошёл навстречу путнице, заменив частые всхлипывания откровенным рёвом, –  он уже не мог терпеть, он хотел, чтоб его жалели, гладили по голове, хотел быть самим собой — очень обиженным и несчастным ребёнком... Евдокия Артёмовна прижала его к себе, –  содрогнулась от ощущения ладонями его худенького тельца, –  того холодного ледяного восприятия, что исходил от –  видно! — полуголодного, измождённого, давно не мытого дитяти...   Она приглядела в стороне очень удобный скамейкообразный камень, уселась на него, предварительно кинув  на него ветровку, и усадила рядышком малыша. Угостила его пирогом Полины с яблоками и малиной, погладила по нестриженой курчавой голове, осведомилась:
– Тебя как зовут?
– Артём!
– Его? –  она указала на сидевшего неподвижно.
– Саша!
– Его? –  пальцем ткнула в мёртвого.
– Тимофей!
– Собаку?
– Волк!
– Расскажи, что случилось?
– Папаня застрелил из ружья Тишку!
– Невзначай?
-Нарочно! Сказал, что он жить не имеет право...
Тишка поиздевался над Таней Сиротской, а потом её убил...
– Из-за чего?
– Он хотел идти служить в Чечню, чтоб его приняли там...
Лёгкий ветерок посвистывал в сухих ветках бурьяна, в вечернее освещение добавилось красного...  В эту степную балку не доносились абсолютно никакие звуки...  Волк прилёг поближе, –  демонстративно отвернулся от жующего корочку  Артёма. Тот поделился с ним самой малостью....
– Где теперь отец?
– Куда-то уехал на коне, а нам запретил его хоронить...   Кто его похоронит, того он закопает рядом... Чтоб его разгрызли стервятники и шакалы....
– Ко мне эта угроза не относится! –  грустно сказала Евдокия Артёмовна осмотрев всё кругом. Чуть в отдалении на бугре высвечивался аккуратный холм от выкопанной уже могильной ямы. Брошенным на земле валялось разное снаряжение могильщиков. Большая каменная глыба покоилась с боку, –  она удобно могла бы разместиться уже на завершенном захоронении. Расстелив лоскут полотняного тика рядом с убитым, Евдокия  Артёмовна за лацканы куртки и штанину переложила  не гнущееся задубевшее тело застреленного  на него, умело завернула труп в упакованную куклу. Совковой, остро отточенной лопатой, срезала слой земли с кровью и кинула её в яму. Сообразив, сколько нужно пеньковой самодельной верёвки, укоротила её тут же лежавшим финским ножом и привязала  к ногам и  на уровне груди трупа, легко  приподняла его и на вытянутых руках медленно опустила вниз ямы.
–  Бросте ему по три горсти земли! –  приказала она братьям и сделала это первой. Артём проделал всё с предельной осторожностью набирая землю в ладошки. Градом катились из припухших красных глаз бусинки слёз, задеревенело застыли на уровне плеч выпачканные глиной пальцы. Приподнялся во весь свой высокий рост брат Саша, набрал в ладони из холмика земли, размял её в металлических пальцах. Потом кинул её на покойника. И так три раза.
Топот и храп лошади ворвался внезапным шумом, и потом прозвучал резкий окрик:
– Я что сказал — не хоронить!
Евдокия Артёмовна посмотрела в сторону появившегося с подветренной стороны всадника, на энергично взбодрённого чёрного его коня, на свирепого на нём джигита в казацкой амуниции и барашковом тельпеке.
– Чего орёш! –  осадила она его властным окриком и успела упредить  выстрел в небо из винтовки своим выстрелом из пистолета тоже вверх, –  я хороню — понял!?
Конь гарцевал на месте, грыз узду.... Казак скалил в злобе зубы:
– Это мой был сын!
– Моя земля! На ней смрад разводить не позволю...
Малый Артём безмолвно упал на влажную глину —  потерял сознание. Саша  подхватил его на руки, прижал к себе, и остановился молча, наклонив голову.
– Куда шла — туда и иди, женщина! Сами разберёмся — наше дело! –  кричал казак дёргая за узду коня — тот бил копытом дорогу....
– Молчи! Тарас Бульба нашёлся! –  она стала кидать совковой лопатой в зияющую тёмным пятном могильную дыру влажную глину. –  Сам породил — сам порешу! Просто очень! –  она мерно и без натуги кидала лопату за лопатой, говоря при этом зло и твёрдо:
 –  Воспитать! Вырастить мужиком сильным и праведным! Любящим жизнь! Женщину! Мать! Детей! Не дано!? Слабо!? Вон сколько железок доблестных от предков себе на грудь прибахал... А род губишь, шакалам разбрасываешь...
Конь наконец угомонился — стал смирно. Втягивал влажными ноздрями из вечернего закатного пространства бодрящий холодок. Казак стянул с головы тельпек, обнажил её белую и совершенно лысую, обложил крестным знамением.
– Саша, я сегодня уезжаю! –  сказал он на прощанье, махнул рукой Волку и   неспешно удалился по дороге. Артём открыл глаза, поглядел на его удаляющуюся фигурку и ещё крепче прижался к Саше. Тот отнёс его к камню, усадил на ветровку, а сам отобрал лопату из рук грозной тётеньки и стал споро засыпать могилу. Ещё не уплотнилась над балкой темнота, а над ней вырос ровный  и плотный бугор. Вдвоём они вкатили в  его изголовье каменную глыбу. Саша написал мелом: «Тихон»

               
Подходили к жилищу Евдокии Артёмовны уже в темноте. Она проверила все метки, которые оставляла для того, чтобы точно знать, был ли кто в её отсутствие. Успокоилась, включила свет, стала греть на плитке борщ из холодильника. «Мужичков» заставила основательно умываться, даже принять душ с пахучим шампунем черёмухи. Они молча исполняли все указания «большой», находили, что её требования разумны и выполнимы, и сами на себе ощутили избавление от тяжести не только от    пота и грязи, но и от душевной смуты и тоски, печали и грусти зольной копотью осевшей на их молодых измученных сердечках. Просветлели, засветились юными утончёнными лицами, –   с них исчез синюшный болезненный   цвет, накопившаяся и психологическая и физическая усталость со своей угрюмой удручённой тупостью. Ели тоже молча, –  но жадно не потому, что голодны, а  по возвратившейся способности смаковать здоровую — пахучую и  вкусную — настоящую самотворную пищу.
 Евдокия Артёмовна посматривала на них спокойно и внимательно, прочитывала их состояние и изменения легко —  давно ей известный текст! –  и, возможно,  — пока для себя — уже составила чёткий прогноз их жизни на  будущие ближайшие дни, месяцы, годы.
После ужина оба уснули, –  Артём нагишом на раскладушке, завёрнутый в простынку и сверху укрытый постовым тулупом. На него не нашлось в доме соразмерной одежды, а Саше отыскалось бельё и место на диване. Артём стонал и плакал во сне, мотал уставшими за день ногами, что-то беспокойно выкрикивал, а Саша спал крепким сном солдата — здоровым и привычным впитывать в себя за короткое время много сил и здоровья. Через пять часов он проснулся, как по тревожной побудке, привёл себя в порядок, выпил кружку крепко заваренного чаю с обильной дозой сахару. Евдокие Артёмовне оставил деньги на Артёма — на одежду для него, еду, школьные товары, за жильё — много, не отсчитывая.
– Мы с отцом будем служить наёмниками. Отлавливать мажакхедов в кустах Кавказа! Террористов! Это наше ремесло! Снова же — наши заработки... Проявимся через полгода — не ранее... - он деловито делал разъяснения невесть откуда в их казацкой жизни появившейся хозяйке, которая молча слушала его мужиковатый трёп и казалась во всём с ним согласной и абсолютно надёжной. Оставил какие-то бумаги на их дом в городе, посоветовал сдавать его в аренду.... Поцеловал спящего Артёма, пожал лапу Волку на улице и пожелал ему хорошего намордника... 
С утра Евдокия Артёмовна и Артём уехали в город за его вещами, за приобретением необходимых покупок. Волк удивлённо и не согласно смотрел им во след, ждал малейшего намёка на то, что они в отношении него глубоко ошибаются оставляя дома. Но послушался, уселся на бугорке сторожить  непривычное для него  чужое добро, как было приказано Артёмом и его новой кормилицей.
День выдался ветреным и изматывающим, но зато все «великие» дела оказались исполненными до конца и удачно. Купили намордник Волку, поводок,    дали объявление в газету о сдаче в аренду жилья, купили всё Артёму из одежды и книг, канцтоваров для школы. Волк сидел на своём месте, случайно подошедшего к нему котика он решил не отпускать, как нарушившего его круговое  незримое табу на присутствие, зато разрешил ему пить воду из общей миски. Видно, он его отобрал в свои друзья, хотя Евдокия Артёмовна ворчала, что и окрас не тот, и лицом не вышел, и нрава будет в будущем нахального и своенравного...  Но деваться было некуда — смерилась! К наморднику Волк был привычен — втянул его кожаный новый запах, потряс в нём хмурой волчей мордой, и успокоился. Может рад был тому, что намордник свидетельствовал всем, что он «свой», хотя из породы волков.
Требовалось время, чтобы четыре личности «притёрлись» характерами, научились уважать и ценить лучшее в другом, прощать их слабости  — не глядя ни на что, любить бескорыстно и сильно....
А покуда «Евдоха» прикидывала в уме свои потери и приобретения от необычного сообщества, Артём жил будущей новой своей школой, Волк, не прочитывая караульного устава, ощутил, что здесь и сейчас его ожидает серьёзная и долгая служба, Котик — таким именем его было решено  звать –  примерялся пока расти и учиться ловить мышей...
На следующий день они пошли проведать Полину. По пути остановились у могилы Тихона, постояли молча овеянные могильной грустью, как придорожной пылью что невесть откуда — может из космоса!? –  устлала  голую степь невесомой, но ощутимой на губах пеленой. Посадили два деревца вяза и огородили их палочками, чтоб случайно не сломали. Они  теперь спали, но по весне обязательно примутся расти у большого камня-валуна Тихона.
 Артём видел два деревца у могилы неизвестного солдата, –  в такой же пустынной, но другой  балке, –   они вытянулись в высь, окрепли древками и корнями, и шумели густой мелкой листвой даже при малом дыхании ветерка. Хранили тайну погибшего воина, и знали только это — ни имени, ни адреса....  Женщина, его хоронившая, ещё жива, она рассказывает, что в гимнастёрке была записная книжечка, –  может в ней и есть его адрес дома, где старится терпеливая мама. Артём ждал, что могилу будут переносить на братский погост, где есть мемориальная стена с именами всех погибших и умерших воинов. Найдут блокнот. Но – время шло –   рвения в этом никто не проявлял, а новые могилы очень молодых людей появлялись на степных просторах, часто неизвестных, за что и при каких обстоятельствах погибших теперь, на какой войне, и за какую правду.... Как их Тихон... В блокнотах редких путешественников сохранятся только записи: «балка Тихона», «глыба Тихон», «камень-валун Тихон»...
–  «Братка, ты чё! –  давил Артём печаль о Тихоне в своей неокрепшей грудке и заливался слезами, –  дались тебе те чурки, чтоб тянуться к ним!?
Он знал брата ласковым и заботливым, любил слушать его рассказы про казаков, казацкую вольницу, старинные кубанские и терские песни.... У него был сильный  высокий голос... Теперь его нет...
–  «Братка, ты чё?» –  спрашивал он его, как живого, и давился до боли в сердце слезами...
Евдокия Артёмовна знала, чтоб в горе стать сильным, надо его пережить. Она не торопила Артёма, не утерла ему слёз ладошкой, не старалась задобрить его беду –  как рождественский пряник –  сладкими ванильными речами. Молча выждала его у свежей могилы, пронаблюдала за поведением Волка, что сидел в отдалении в наморднике и ничуть тоже не удивлялся слезам Артёма... Уходя, обещала часто и впредь сюда приходить.
До пояса раздетый, Аристарх «играл» железными бицепсами выдёргивая в небо двухпудовые гири и выстраивая ритм дыхания. Так увлёкся, что не услышал, как гости подошли сзади и засмотрелись на его атлетические упражнения. Ещё заинтриговали  отметины пулевой очереди наискосок великолепно развитой спины. «Надо же, и живёт человек!?» –  подумала про себя Евдокия Артёмовна, и приложив палец к своим губам, показала Артёму, что лучше об этом помалкивать. Выдал всех Волк, –  остановился перед Аристархом во всей своей волчей красе и поблескивая желтизной глаз исподлобья косил их на вновь пришедших.  Аристарх посмотрел туда же, и ахнул от удивления. Накинул на себя рубашку, виновато рассмеялся:
– Какие люди!? В каком сопровождении!? –  ткнул пальцем в серого зверя, –  настоящий правдашний волк!
 Услышала громкий разговор и Полина Аркадьевна, выскочила на улицу в махровом бордовом халате, - свежа и энергична, сияющая улыбкой и блеском в глазах. Они обнялись с нескрываемой и неподдельной радостью,  по удивлялись   Волку, который прилёг в отдалении, посматривая искоса на переполненных эмоциями людей и что-то лестное изрекающие в его сторону. Он не торопился прикоснуться к аппетитной бараньей косточке, предпочитая насладиться ней потом - в одиночестве — когда все успокоятся, –   разве что — на всякий случай — прикопал её лапами в землю под заборным столбом. Артём обратил внимание на наличие во дворе различного альпинистского снаряжения извлечённого Аристархом из бывалых старых рюкзаков и сумок, и теперь  проверяющим его на пригодность. Раньше он был заядлым альпинистом, снаряжение хранилось на чердаке дома — было не до того! Артём ходил в городскую секцию по альпинизму, тренировался, азы и спортивные навыки освоил, теперь с удовольствием принялся помогать Аристарху. Проникся целью достать из котлована  вещи Полины. Очень скоро между ними завязалось дружеское расположение, –  общие увлечения спортом быстро сближали. Аристарх посетовал, что обеспокоен  своей физической готовностью лазать по скалам из-за тяжёлых ранений, ещё дающих о себе знать, а Артём, напротив, тянулся к тренировкам, которые по разным причинам запустил. Возник своеобразный тандем тренера и спортсмена, обещавший стать постоянным и перерасти в молодёжную спортивную секцию. Аристарх прикинул вслух, что для закупки снаряжения у него есть кой-какие  соображения, что первым спонсором может стать Полина, чьи деньги они сегодня отыщут в глиняной колдобине, –  а вскоре вернут, выполняя работы по покраске высоток –  крыш башен,  церквей... Зная его прошлые альпинистские навыки, к нему раньше многие обращались с такими заботами... Это возобновить можно будет  и теперь...
После некоторых приготовлений Артём спустился за сумкой Полины, быстро её нашёл в целости и сохранности, как и зонтик, и другие тряпичные вещи унесённые ветром у ротозеев, –  целых два расписных цветастых платка.... Собрались около десятка пацанов гонявших по близости футбол, стали записываться в секцию по альпинизму и спортивному ориентированию. Артём отвёл Аристарха в сторону и шопотом сообщил:
– Я видел там на дне колдобины снаряд!
– Трогал?
– Нет!
Аристарх попросил Артёма нарисовать его на листике бумаги, потом ушёл в дом звонить в милицию. Через час приехали сапёры, ещё через час в глиняной колдобине прогремел взрыв.
– Повезло вам со снарядом — в любую секунду мог взорваться...  –  сказал им молодой подрывник, который и организовал подрыв боевого «подарка» на месте, - кто-то нашёл и бросил его туда — тоже рисковал жизнью...
Аристарх стегал себя укором: «Сдаёшь позиции, гвардии капитан Савёлов — послал на непроверенный маршрут салагу! А если  бы ахнуло!? Как жил бы тогда?»
Артём понял его состояние, пытался подбадривать:
–  Ничего же не случилось!
Аристарх улыбнулся про себя, –  остаток бледности от пережитого расстройства его ещё долго не оставлял... Был зол на себя, –  кадровый военный человек так опростоволосился....
 Аристарх и Артём переговорили с Полиной Аркадьевной о  её  вкладе в дело процветания спорта:
– Люди! Верьте в чудеса! Плата киллеру за убийство педагога ложится депозитом на рождение спорта! –  Полина Аркадьевна выла от того эмоционального подъёма, который охватил её при осознании этой ситуации, - как донести Лопуху на что он потратил деньги! Скажите, - как!?
–  Когда будут результаты работы спортивного клуба, подойдёшь и скажешь: «Твои деньги работают, господин убийца! На которые ты киллера нанимал!» - ублажала её Евдокия Артёмовна.
 Тут же мужчины решили ехать в город за снаряжением — что время терять? –  и по вопросу регистрации спортивной секции, тем более, что жильём Артёма заинтересовался съёмщик.
 Волк остался со своей кормилицей, –  они с подругой решили продолжить обсуждение назревших проблем  и текущие новости уже за коньячком. Проводить её до дома к вечеру ему напоследок и предстояло.

               
 Керим и Зезиг давали представление в ставропольском цирке и были очень рады такой удаче. От посетителей не было отбоя, в основном кавказцы с баулами денег, которые не жалели на их представление. Каждый имел кинжал, гордился им по достоинству джигита, но не все могли с ним «работать» так, как умели это делать артисты цирка. «Покажи, что может мой кинжал!? Прошу тебя!» –  и совали на перебой в руки профессионалов самые разные штыки и по изгибу, и по заточке, и по материалу...  Кидали  деньги — без счёта — только бы посмотреть, как их детище пролетит расстояние в десяток метров и поразит центр мишени, или яблоко, или ананас на голове у Зезиг.... Один раз,- а потом целовали его сталь, будто он и есть сам причина такой неоспоримой меткости... В животрепещущий шоу-момент превращали Зезиг с Керимом время, когда сами собственники оружия кидают его с целью поражения овощей и фруктов на их голове. К примеру, Зезиг отлавливала неудачные броски деревянной ракеткой, а Керим рукавицей для  хоккейных шайб...  Вращающее колесо, на котором был привязан Керим, вызывало дикий всеобщий восторг — Зезиг кидала в него с каждой руки по три ножовочных полотна, которые втыкались по контуру тела оставляя артиста невредимым....
 Зезиг сразу узнала кинжал Ахмеда в руках российской степнячки, отвела её в сторону и шепнула на ухо:
– Жди конца представления — будем разговаривать! Ты же продавать его принесла? –  она посмотрела на женщину внимательно и миролюбиво. Та молча кивнула.
– Он денег стоит! –  сказала ей та погодя.
– Я знаю сколько он стоит! И заплачу тебе сполна, –  Зезиг улыбнулась, –  никому больше не показывай. Его могут опознать наши чеченцы — тебе головы не снести тогда...
Керим уехал по своим делам, а Зезиг и новоявленная гостья уселись  на низеньких банкетках перед стеклянным столом обедать. Зезиг расставила всевозможные яства из рыбы, баранины, множество  блюд кавказской кухни пахучих травами и остро насыщенных жгучими приправами. Усмотрев нерешительность казашки в выборе блюд и их первоочерёдности, она ей легко предлагала в этом свои услуги, рекомендовала, какие вина пить перед какими блюдами. Общий букет гостевого стола восхищал обоих своим обилием, разнообразием и тонкостью запаха и вкуса. Прислуживала им тенеобразная пожилая тайская папуаска, лёгкой поступью, быстро и бесшумно босиком приносившая всё необходимое, а потом надолго исчезавшая...
Зезиг рассказывала забавные истории из свой цирковой жизни, очень весёлым оказался случай с земляком гостьи, который пришёл в цирк и не снимал высокий казахский фетровый тюрбан из серебренной черепашкой на макушке.  Зезиг пронзила его  ножовочным полотном по металлу чуть ниже блестящей побрякушки. Рисково, конечно, –  такое бесшабашное удальство, молодецкая бравада...  Казах сначала вовсе не понял, что произошло, а когда до него дошло, то очень расстроился за испорченный тюрбан, –  но в конце плакал от радости и всем показывал какая ему удача привалила...   Многие за большие деньги предлагали купить его шляпу, но не тут-то было...   
Когда  заканчивали обед не очень горячим чёрным чаем, Зезиг предложила   степнячке   пятьдесят тысяч долларов за кинжал:
 – С условием, что ты ни на каких радостях никому и никогда не расскажешь об этом. Я думаю, что его нет в живых?
Лицо маленькой миловидной женщины заострилось и побледнело:
– Он зарезал мою крёстную маму. Ни за что! Просто так! –  она замолчала, замкнулась, глядела куда-то в сторону неподвижно. Зезиг  отдала ей деньги, забрала кинжал и тут же его спрятала:
– Ни о чём не жалей — он зверь кровожадный, того и заслужил... –  Зезиг со спокойным видом поглядела не на гостью, а на свою давнишнюю потаённую мечту где-то там в отдалении и осталась вполне удовлетворённой, –  наконец, к её удовольствию, всё осуществилось. Хотя любая смерть не приносит положительных эмоций...
– Мы никогда друг друга не видели. Ты говорила, что уедешь?
– Да, я уеду на родину моих предков...
Зезиг дала ей ещё десять тысяч рублей на мелочёвку, чтобы та не «сорила тут зеленью», и проводила.
– Доброго тебе пути...

Марта прилетела в Минводы утренним рейсом из Токио. Её пятилетние близнецы Дао и Лао как раз…  разоспались. Их буквально валил с ног сон и пришлось воспользоваться помощью посторонней молодой женщины  чтоб донести их в гостиницу и устроить их отдых. Теперь всё обошлось, надо только дожидаться их пробуждения. Когда сюда же доставили её багаж, она успокоилась и расслабилась, незаметно уснула сама.
Лао проснулся первым, толкнул под бок Дао и, когда тот пробудился, приложил палец к губам. Пальцем другой руки  указал на свернувшуюся калачиком Марту и призвал брата удалиться из комнаты. Совсем недавно ими были освоены дверные замки и они друг перед другом торопились продемонстрировать  своё умение в их открывании. Легко, без какого-либо стука,  оказались в коридорной рекреации.  Беспечно, не суетливо, дошли до лифта и спустились в гостиничный вестибюль где встретились с молодой женщиной. На дисплее телекамеры дежурный видел их встречу,  к тому же,  он узнал в ней ту самую, что помогала их матери сонных нести в гостиничный номер.
 Общались несколько минут, очень спокойно и миролюбиво, потом   все вместе вышли на улицу.  Прошло ровно пол часа — заканчивалась смена этого дежурного и пришёл сменщик — как с тревогой на лице появилась в вестибюле Марта Мураками и начала всех расспрашивать про исчезнувших детей.  Их видели многие работники гостиницы, охранники, просто постояльцы, –  двое японских близнецов малышей-метисов с ярко выраженными признаками двух рас и блондинкой мамой просто сами  по себе привлекали всех внимание.
 Включили  видеокамеру, нашли запись встречи детей с женщиной которая их увела. Кто-то из отдела милиции пригласил специалиста от немых читающего речь по губам. Получили диалог их разговора:
–  Куда вы собрались, мои маленькие друзья? –  спрашивала женщина детей, мило им улыбаясь. Маленькие японцы её видели раньше и ничуть не удивились.
– Мы купим мороженное и вернёмся в номер, –  отвечал Лао и показал на своей ладошке российские монеты, –  мы маме сделаем сюрприз!
– А где она сейчас?
– Она уснула в номере, –  отвечал Дао, –  они оба свободно говорили по-русски, –  мы не хотели ей мешать!
– Вашего папу зовут Харуки? –  неожиданно спросила женщина, –  где он теперь?
Дети переглянулись, Дао грустно пояснил:
– Он умер от белокровия. Четыре месяца назад.
– Да, у нас отца теперь нет. Он болел и потом умер, –  дополнил Лао. Они оба погрустнели, женщина тоже перестала улыбаться, –  Простите меня,  я этого не знала. Проведу вас до  киоска с мороженным, –  я знаю где  оно бывает очень вкусное...
 Они все вместе вышли на улицу. Запись камеры, что на улице запечатлела только момент, когда женщина остановила такси и помогла малышам сесть на заднее сидение. Номер такси прочитывался плохо из-за удалённости...
Все не на шутку взволновались, по городу объявили план перехвата для такси. Из-за разночтения цифр попадали под контроль аж четыре машины. Милиция, добровольцы-волонтёры буквально наводнили вокзалы, аэропорт, досматривали автобусы, частные машины, вели расспросы граждан. По всем каналам местного радио и телевидения передавали о пропавших самые разные сведения, показывали фотографии.
 Мама Марта уже не раз всплакнула, теряла сознание, падала в обмороки. Сведений было много — результативных ни одного.
Через пять часов «мартышкиного» труда в номере Марты зазвенел внутренний телефон. Она схватила трубку  и услышала очень тихий и спокойный женский голос:
– Зайди сейчас одна в 205 номер...
Трубку бросили. Оторопев от звонка, Марта не сразу сообразила, как себя вести, но почувствовала, что это относится к  её детям. Она  рванулась бежать в 205, но дежуривший тут-же милиционер схватил её - очень бережно - за плечо:
– Марта, успокойтесь! Возьмите себя в руки... Куда вы решили идти?
– В 205 номер — меня туда позвали... Одну!
– Идите! Только возьмите себя в руки... Будьте спокойны... –  снова  очень проникновенно попросил её милиционер.
Марта –  и правда –  как-то внутренне собралась, наполнилась уверенностью, даже хотела улыбнуться ему, но попытка не удалась, –  губы дёрнулись в кривой гримасе...
Зато из комнаты она вышла уверенной и решительной походкой, направилась по лестнице на два этажа ниже, –  почему не воспользовалась лифтом осознанию не подлежало...
Дошла до двери с 205 номером, постучала. Одновременно чувствовала спиной пустоту рекреаций на всех этажах и «живую» дверь перед собой, –  там кто-то стоял и ждал.
Почти мгновенно дверь распахнулась и Марту с силой вдёрнули во внутрь комнаты, –  дверь мягко и так-же быстро закрылась вновь.
Она узнала в женщине молодую свою помощницу, которая предложила услуги донести детей, хотя теперь она была в рыжем парике и почти такого  же апельсинового цвета жилете.
– Садись! И слушай! –  торопливо и сразу же сообщила она. –  Твои дети живы и здоровы, они ещё спят, а проснутся, то будут в компании чудесной бабушки Дарьи! Моя далёкая родственница...  С ними пока ничего не случилось!
Марта почувствовала, сколько килограммов различных психологических зажимов, шлаков, свинцовых нечистот, канцерогенов она носила на себе и в  себе, –  так тащат  жир при ожирении, совершая неимоверный труд от такого  постоянства, –  а теперь ощутила реальное облегчение.
– Пока ничего не случилось! Это о чём!? - Марта услышала звон в своём сердечке, –  нарастающая тревога... Блокадная ишемия...
– Сиди и слушай! Очень просто это понять! Я вымогатель! –  она отпила немного воды из стакана и посмотрела на Марту долгим и вовсе не любопытствующим взглядом. Так смотрят на собеседника первый раз, чтобы потом — может быть — и вовсе не глядеть в его сторону... Если нет никакого интереса.
– Я больна! А жить хочу –  не как нибудь, а очень! Ты проплачиваешь мою операцию! Я верну твоих самураев! –  она по-доброму, по-матерински усмехнулась, припоминая детей, –  они у тебя славные...
Марта «ела» её взглядом, будто-бы определяя, какая степень у неё сумасшествия.... Стоит ли  тратить слова, или всё бесполезно, –   бравада психа, чтоб себя потешить... не более!
– Если ты скажешь, что не сможешь мне помочь, я отравлюсь! Твоих детей отравит богомольная бабушка Дарья... Божий одуванчик! Она не знает, что у неё яд! Напоит через два часа, чтоб хорошо спали ночью... Чтоб не снилась им Хиросима, и папа Харуки, и цунами, что разыгрался над Японией...
«Нет, она адекватна! Она при разуме»,  –  думала так Марта, и заставляла себя в это верить. Больше ничего не оставалось.
– Я согласна! Только верни детей! Вдруг твоя богомольная перепутает время — напоит их раньше...  Как тебя звать? Сколько надо для операции?
Женщина  раздумывала, пошатывала головой, и Марте снова показалось, что та «чокнутая на всю тыкву» Но вот она начала выдавать ответ:
– Меня зовут Настя! На операцию нужно сто тыщ долларов! А с бабушкой Дарьей –  всё может быть... старая она уже! Только, вот что! Ты скажешь, что детей сама мне прикинула и забыла о том...  Обманывать меня не советую...  А теперь пошли!
Марта поспешала за долговязой Настей, норовила успевать за ней, чтоб быть рядом, –  вдруг эта полоумная куда-либо юркнет... Ищи –  свищи!  Милиционер Николай  шёл поодаль, –  он набычился, но молчал, ему Марта сразу сказала: «Я сама виновата! Я ей поручила взять детей и совершенно забыла! Потом наговоримся, а теперь мы торопимся за моими мальчиками....» Он решил быть при ней и идти за детьми вместе с ними.
 Всем видом Николай показывал, что он не верит во враньё Марты, что прочитывает в её словах совсем другой текст, но сдерживал себя. Он и шёл поодаль, чтоб не сорваться, показывал, что занят переговорами по рации. Когда вышли на улицу, он любезно предложил воспользоваться «скорой». Не сводил взгляда от Насти, вероятно, давно заметил болюс в её левой руке, догадался, что  то был  яд...
Врач «скорой» понимающе отвела глаза от Насти, переглянулась с ним, испытующе поглядела на Марту и тихо спросила: «Моя помощь кому нужна?» Все промолчали.
 Выехали на главную улицу, облегчённо вздохнули, что  не загруженная транспортом, и очень скоро достигли  нужного адреса. Обычная пятиэтажка, –  «хрущёба», затенённая  плотными кронами деревьев, –  встретила их спокойным молчанием, –  и только  туфли Насти выстукивали высокими металлическими каблуками  дробь на цементной лестнице.
 Остановились на третьем этаже в сопровождении врача и милиционера, Настя позвонила, за дверью послышалось  старческое «кудахтанье»:
–  Иду, уже! Иду!
Марта первой  метнулась по комнате, выхватила взглядом спящих на не разобранной кровати одетых детей, включённый на печке электрочайник, и мягко осела на пол. Врач склонилась над ней и стала проводить медицинские манипуляции, –  всех она успокоила: «У неё приступ сердечной недостаточности...» Благо, у неё были всевозможные современные медикаменты, –  уколы ей помогут...  Очень существенным было обследование состояния  детей, –  она не успела сразу же дойти до них из-за их мамы. Теперь  рассматривала личики детей — вялые и пожелтевшие от обильной дозы снотворного и длительного под его действием сна, –  лишения возможности двигаться, разгона крови по всем капиллярам, по всем уголкам детского организма. В остальном они были в порядке, однако, стоило их основательно разбудить. Она подсунула им понюхать щадящий пахучий флакончик, от чего они взбодрились и стали рассматривать всех,  кто в комнате. Улыбнулись Насте, отыскали на полу  свою маму и быстренько оказались с ней рядом. Себя они не считали виноватыми в чём-либо, –  просто,  соскучились по ней, у них накопилось много для неё информации.
Милиционер Николай составил акт случая исчезновения детей из гостиницы аэропорта и их благополучного возвращение матери Марте Мураками.  Он хотел изъять чай у  бабушки Дарьи которым она поила детей раньше и должна была поить ещё при надобности, но та показывала вероятней всего обыкновенную ромашку, а следов не осталось — посуда была давно вымыта. Настя сердито отчитала его, чтобы не приставал к старому человеку с расспросами — у неё давно прогрессирующий склероз... Собрав нужные экскременты для анализов у детей, уехала «скорая».
 Николай сопроводил Марту с детьми в гостиницу уже городскую, где она будет проживать несколько дней.
Этим же днём вечерним рейсом улетела в Москву  Настя. Николай клялся своим коллегам, что у неё обычный шантаж гражданки Японии Мураками, но поскольку прямых доказательств нет, ей ничего не предъявили. Было поручение в оперативном порядке отследить дальнейшее поведение обеих женщин.
Воскресенье — то время, когда Андрей Николаевич из пригородного вокзала на автобусе обычно отбывал на хутор Дальний. Через полтора-два часа выносливый ПАЗик домчит  его уже в ночное время на удалённую точку проживания. Обычная категория пассажиров — сельские обитатели тех далей, где они постоянно проживают и только побывали в городе, что-либо прикупить. Их человек пятнадцать. Все лица знакомые, некоторые примелькавшиеся, - они здороваются, кивают головами, улыбаются. Попутчиков — с оказией — обычно мало и они высаживаются и исчезают по пути навсегда и безвозвратно.  Припоздавшие чьи-то гости, –  они всех о чём-то расспрашивают, выясняют тонкости и разные мелочи своих адресатов, и буквально через пол часа все уже знают куда и до кого они сегодня доберутся. Бывают «чужаки», –  те, которые и сами не знают, куда они едут. Сегодня таких двое, –  девушка попросилась сесть рядом с Андрей Николаевичем у окна, мужчина сел за ней сзади. Девушка стала сразу же выяснять, давно ли он на хуторе, всех ли знает, –  конкретно, её интересовала Евдокия Артёмовна, не съехала ли она оттуда, а когда узнала, что её  попутчик её квартирант, от души порадовалась за удачу.
 Молодой мужчина, что сидел сзади, делал вид, что абсолютно углубился в свои мысли и никого и ничего не слышит и не пытается это сделать. И хотя Андрей Николаевич был всецело увлечён своей прекрасной попутчицей, но почему-то — подсознательно –  ним был обеспокоен — вернее, ощущал его тяжёлую энергетику,  все негативы исходящие от его отстранённой личности. Он был уверен, что предмет интереса у него — всего-навсего –  дамская сумка у его попутчицы. Очень скоро всё и он своё внимание переключил на сумку, –  стал прочитывать всевозможные её преимущества и недостатки. «Организовал» такую своеобразную игру с «прелестницей» –  будучи уверенным, что их хорошо слышат поодаль....
– Это сумочка приобретена в Японии! –  говорил он с интонацией кинематографического Шерлока Холмса.
– Да! - отвечала та интригующе, –   что ещё вы про неё можете сказать?
– Помимо того, что она имеет — обалденный! –  цвет морской бурлящей воды — сразу возникают в представлении карибские пираты! — цепочка, примкнутая к руке, из титана. Её не перекусишь кусачками, не отстрелишь — можно только с рукой! Ужасно — но факт!
– Ба! Это точно! –  её такой разбор очень веселил. – Тогда лучше не пристёгивать. Рука что-то да стоит, а сумка и её содержимое –  ничего! Что ещё может поведать ищейка-профессионал?
– Самое главное то, что её нельзя подрезать! У вас подрезали когда-нибудь пакет в магазине или в автобусе?
– Да! У меня в автобусе подрезали пакет и я приехала домой без двухсот граммового  голландского сыра! Я помню этот случай...
– Так вот — с сумкой это исключено! Она внутри сделана как кольчуга — из металлической сетки!
– Откуда такие познания!? –  она крайне была удивлена лично для неё неизвестными  сведениями, –  я приобрела её только из-за красоты — цвета и дизайна! Пожалуй, я сниму цепочку из запястья, а то как представлю....
– Да, такие ручки надобно бдительно хранить! –  Андрей Николаевич погладил её пальцы — истинный лавилас...  Ему бы показали этот жест в кино записи, он бы определённо закраснелся... Она руку не убрала, –  однако же, чуточку смутилась и поблагодарила за комплимент.
– Я буду вашим телохранителем! Позволяете!? –  он преданно заглянул в её большие и выразительные глаза.
– Доверяю свою драгоценную руку, и всю себя бескорыстному рыцарю — моему охранителю! Но у вас нет никакого оружия! Случай чего, как вы сможете меня защищать? –  её улыбка и невероятное сияние карых глаз его нежно и обольстительно волновали.
– Нет! У меня имеется пистолет! Этакой гламурный российский пистолет, сотворённый талантливыми умельцами по особому заказу специальных  гос служб... –  Он пока не со мной! Но это — пока! –  Протянул руку и снова пожал ей пальцы, –  меня зовут Андрей!
– Меня Марта! – она загадочно шепнула ему на ухо, –  а как же сегодня без пистолета?
– Нам просто нельзя оставлять друг друга и на минуту! Всё обойдётся — вот увидите!?
Андрей Николаевич незаметно посматривал на субъекта сидящим за Мартой, –  уже изучил его «досье», знал о нём точно и достоверно всё. Он из тех, кто «ведёт» свою жертву издалека, умело и терпеливо. Такие «спецы» прогнозируют момент самого ограбления, –  до мелочей, и по продуманному сценарию  всё и происходит...
 Он был уверен, что сам он в нынешнюю ситуацию не вписывается, –  просто крупинка песка, попадающая в глаза всегда некстати... Это явный  «прокол» и недооценка реальной ситуации противником...
 Грабитель по нраву заводной, нервный, –  он может сорваться, озлобиться, и  в своём неистовстве натворить всё, что угодно....-  Он видит перед собой японскую сумку, где очень много баксов. Взять их не представляется возможным. «Редикуль» висит  на её руке, рука теперь в лапищах этого странного типа, который уже служит её охранником. Стал вопрос ребром: как!? Убраться восвояси — автобус назад уйдёт только утром. Грабёж! Мужика пристукнуть! Её заставить отстегнуть  «гамак» и самому с ним исчезнуть в течении ночи. В автобусе он это делать не сможет, а когда выйдет в ночь, темноту, уйдёт в сторону и нападёт внезапно в самом тёмном и глухом месте, –  без свидетелей...  По всему было видно, что  намерения субъекта насквозь пропитаны обычным тупым примитивизмом, –  он выстроил свои планы где-то таким  порядком....
Лично сам Андрей Николаевич сделал бы именно так.
Вот и конец их дороги... Они соскочили вместе с другими, –  там же выгрузился и их потенциальный грабитель. Он, не оглядываясь, канул в темноту, а они поспешили пройти сотню шагов до  квартиры. Когда осталось до двери шагов двадцать, из-за бокового сарая пронзительный крик женщины взмолил: «Помогите! Убивают ножом!» 
Рефлективно, Андрей Николаевич рванулся в ту сторону — как же!? Убивают ножом! –  но тут же остановился вкопанным, и сделал шаг назад к Марте. Успел перехватить рукой летящий сверху увесистый дрын, амортизировать его удар и оттолкнуть в сторону. Тут же резким выносом руки, пальцами, нанёс молниеносно удар в шею незнакомцу в куксклановском  сером колпаке. Человек рухнул наземь неподвижно. Ну –  вот незадача! Они с Мартой на мгновение остолбенели, –  рассеянный свет от далёкой лампочки на крыльце Евдокии Артёмовны слабо освещал двух стоящих неподвижных людей возле третьего лежачего.  Андрей Николаевич сдёрнул с него колпак — тот тип, из автобуса! –   проверил наличие пульса. Кивнул головой Марте, улыбнулся:
– Непотопляемый! А мне показалось, что я переборщил...  –  он заглянул в сумку отключенного — бессознательного –  незнакомца, вынул оттуда кусок капроновой верёвки и связал ему руки сзади, –  чего доброго, придёт в себя, ещё в драку кинется!
–  Боже! Я вообще не осознаю, что происходит! Нас хотели пришибить!? –  Марта приобрела дар речи и способность соображать. Её глаза выхватили какую-то новь вдали, возле дома, и округлились больше прежнего:
– Это что за представление? –  спросила она дрогнувшим голосом, но рукой не смогла указать туда, где находился объект её внимания. Андрей Николаевич сам догадался глянуть в ту сторону.  Обомлел, «ломая» голову от соображения, что и как предпринять. По тропинке от дома –  кося глазами то влево, то вправо — спускался самый настоящий волк. Большой, –  подсвеченный на спине и лбу, –  неторопливый, ведомый любопытством и ещё какими-то только ему понятными устремлениями, он без страха и агрессии двигался вниз. Двери дома открылись –  в них импозантная фигура Евдокии Артёмовны появилась маскарадной куклой и голос — повелительный, строгий — произнёс именно то, чего так ждали онемевшие двое:
– Волк! Вернись на место! –  сказала, и сама замолчала удивлённая: ей знакомые –  давно родные  люди –  находились рядом — растерянные, безмолвно-непредсказуемые. Откуда!? Почему!? Кто тот на земле!? Со связанными руками?
Марта сорвалась с места и помчалась вверх к ней.... Волк убрался восвояси. И всем видом подчёркивал,усевшись поодаль, что ему теперь в этом случае многое непонятно, –  как и вообще в жизни людей...  Женщины обнялись, трижды расцеловались, со слезами и улыбками  причитали нежные слова удивления о неожиданной встрече. Потом спустились по тропинке вниз:
– Кто же это? - спрашивала Евдокия Артёмовна, рассматривая пришедшего в сознание лежачего уголовника. Злой и дерзкий, обиженный на всё и всех, тот отворачивался и глядел в темноту. Вполне зрелый мужчина, лет сорока от роду, спортивного покроя атлет отлёживался на боку и, –  может быть, корил себя и судьбу, что такой он не везучий. Дожил до седины, а ума не набрался, –  теперь, вероятно, упрячут.... 
 – Придётся Артёму сообщить — он его приберёт к рукам! –  Евдокия Артёмовна одной левой оторвала арестованного от земли, и, хотя был он высоким и не голодно вскормленным, для неё оказался вполне посильным. Осмотрела заботливо всего, –  как полковая медсестра, –  нет ли у него травм, да ещё спросила участливо:
–  Жалобы есть, задержанный?
Незнакомец зыркнул на неё совсем не дружелюбно, почувствовав, вероятно, лёгкую издёвку в её — якобы –  дружелюбном тоне. Но, по-прежнему, решил отмолчаться, предполагая, –  наученный горьким опытом, –  что всякие его неосмотрительные действия ему же и навредят. Правда, была попытка обречённому на тюрьму ломануться в темноту, но предусмотрительность женского стража лишили его последней возможности и надежды на свободу.  Евдокия Артёмовна железной хваткой за плечо охладила такой порыв:
–  Не балуй! Ты ведь шёл на убийство! Не защити он себя и её...
Невольно все посмотрели на увесистый дрын лежащий поодаль, –  его поднять только чего стоило, а ещё бить с силой сверху...
Преступника посадили в пустую кладовую, где предусмотрительно было всё для содержания задержанных, видно, с тех далёких времён, когда тут размещалась ещё администрация и милицейский участок при ней:
 – Пусть сидит! В органы не отдам!  Наши законники таких как он продают в горы — там их переделывают в маджехедов, террористов, других боевиков, пытками и неволей обращают в свою веру...
 Евдокия Артёмовна не могла насмотреться на Марту.
–  Давай, рассказывай! Что, где и как? Тебе, кстати, соболезнование от меня и всех наших: умерла твоя родненькая Авдотья, совсем недавно — недели две поди тому назад...  Доброй души человек был. Ждала твоих самураев, хотелось  ей их увидеть. Не дождалась! Ушла из жизни тихо мирно, –  с мирским смирением, –  в присутствии простодушных соседей.... Прикупила участок для погребения в пять раз больше, чем требовалось для одной. Зачем — ни она, ни кто другой вразумительно разъяснить  не может... Так и застыла волейбольная площадка на сельском погосте с её могилой в углу, да в  металлической ограде, чтоб зарастать жирной чередой и шпорышом....
 Марте показалось, что это всё как-то  и какой-то овеяно мистикой...
Всплакнули, пригорюнились, помолчал каждый о своём.
Марта поведала о жизни в Японии, о своём семейном горе — умер её муж от лучевой болезни. Потянуло на родину, без него в чужой стране стало пусто и холодно. Ностальгия! Хотя до конца ещё не додумала,  где   и кого растить со своих детей — законченных самураев в стране восходящего солнца или казачков степных кровей на исконной земле своих предков...
Пили крепкий китайский красный чай, угощались овсяными пряниками, делились другими новостями.
 Андрей Николаевич ушёл домой, связав Марту обещаниями без него не решать свои вопросы, тем более, что  дом её тётушки теперь его дача, где управленцами уже другие люди –  его родственники... 

Трудно представить, какие эмоции испытывает новорождённый, –  скорей всего, негативные. Он плачет, и только взрослые обратили этот его  ор в своеобразный привет миру и свидетельство о своём появлении в нём. И чем неистовство его погромче и понахальней, то — стало быть! –  он поздоровей выдался. Генетически предопределено именно такое его поведение, но что этим обусловлено в природе, трудно сказать, –  разве только то, что в такой момент лёгкие наполняются воздухом — начинается безусловный процесс дыхания. Независимый, самостоятельный, вечный на протяжении всей жизни...
Когда молниеносным искрящимся свечением возникает в душе новое чувство — это тоже рождение. Важно почувствовать и определить, что оно тобой не придумано, что желаемое не принято обманчиво за действительность, и тогда порадоваться: «Наконец, и меня сразил Амур стрелою!»
Новорождённый кричит! А влюблённому что делать? Как вести себя? Искать ответа на своё чувство? Жить в атмосфере особой чувственности — в ней творить! Созидать! Гореть устремлениями! Радоваться, что объект твоего вожделения — тут! В мире! На Земле! Перед твоим взором...
Или томиться и стонать, утопать в переживаниях и депрессивных настроях, болеть....
Некоторые племена  индейцев своеобразно лечили всякие болезни. Сифилитиков кидали на съедение малярийным комарам — вскоре те выздоравливали. Любовную ипохондрию лечили - как недуг - подобным приёмом. В болотной топи, без еды и  питьевой воды — той, которая без шевелящейся в ней нечисти,- искусанный гнусом  о любви думал дня три, не более....
Влюблённым быть — гордиться этим или казниться!?
Андрей Николаевич завалился на диван и уснул глубоким и крепким сном без сновидений на целых два часа. Потом внезапно проснулся, с ощущением прилива энергии и бодрости, с ясной  и светлой головой. В одних плавках и сланцах, вышел на улицу к вёдрам с водой и опрокинул оба ведра на себя.
 Медики предполагают, что в такие мгновенья  организм рождает новые миллионы полноценных клеток. Пусть будет так! Зачем и это поддавать сомнению....
Приготовил лёгкий себе завтрак, прогладил рубашку и костюм, настрочил планы - конспекты на предстоящие уроки. К ним уже отпечатаны форматные листы — только осталось продуманно  заполнить. Так происходит более оперативно, без досадных потерь каких-либо мелочей, экономится время.
Как только возникло ощущение окончания планирования и подготовки к трудовому дню, посетило расслабление и умильное воспоминание образа Марты.
 (Гордиться!? казниться!?)
Состояние, в котором он никогда раньше не пребывал, заполняло его всего трепетным вожделением видеть, слышать, касаться, целовать и наслаждаться этой женщиной....
Проявлять себя смелым и дерзким, скромным и покорным, быть совестливым и бессовестным одновременно....
Перед нею, на её глазах, в её горячем разуме и сердце....
В тайне от всех.... На миру,- где и смерть красна....
Влюблённостью своей — гордиться ли!? Казниться ли!?

Безвременье!
«Влюблённые времени не замечают...» - это, вероятно, из той же серии. Андрей Николаевич не замечал настоящее, сегодняшнее - освещённое солнцем - бытие реального мира.
 Он увидел Марту, он услышал её голос, своеобразный тембр — его окраску —  неповторимый, запавший в подкорку на всю  жизнь. Особые флюиды образуют неосознанное единство двух, -«муж и жена — одна сатана!» - говорили раньше, замечая, что любящие друг друга являют совместно что-то третье.
Правда, это третье ещё не предстало в окончательном своём завершении, - даже не прорисовывалось в трёхмерном пространстве каким-то чётким абрисом. Любит ли его Марта? Глаза её говорят, что «да», - но это он так думает! Надо немедленно объясниться!

«Этот Андрей — он кто?» - выпытывала Марта Евдокию и слушала её забавные монологи про здешнего хуторского «учителишка».
 Готова была впитать о нём всё самое невероятное.
Напоследок усвоила окончательно — препон для их единения нет! Набатным колокольным звоном над  ими повисла любовь.
Их великое чувство!
 Оно родилось — ей хотелось в это верить!
Подруги вели свои разговоры неторопливо и проникновенно, окрашивая всё в них безусловной доверительностью и откровенностью. И даже помечтали о будущем.
-Конечно, эта конюшня не для него! - говорила  с мудрым видом Евдокия Артёмовна, - да и его нынешние соратники и сподвижники на педагогической стезе ему не под стать.... Шкрабы! Боже мой!  Правда, за исключением  некоторых...
-А он сам как к этому относится, известно? - выпытывала Марта.
-Над его жизнью реально уже несколько раз нависала угроза. Его хотели убить, в него стреляли. Разные люди. Устремления тоже разные. При виде добра зло чувствует свою никчемность и безысходность... Оно ищет для себя выход — убить другого....  Учителю - ему бы уйти от этого подальше. Ан, нет!  Он влюбил в себя всех детей и их родителей — они души в нём не чают! Сам школой живёт, мечтает о создании прямо здесь на хуторе чего-то в виде Дворца физики — учить всех разнообразием! 
 Евдокия Артёмовна - незаметно присматриваясь к давнишней своей подруге - с удовлетворением отмечала в ней жизненный оптимизм, светлую радость и жажду  бытия. Этого — ей казалось -  у неё больше, чем было в прошлом. А ведь так много ей пришлось пережить.... Сиянье лучистых очей выдавало её внутреннее волнение - особенно при упоминании об учителе. Неужели втрескалась?
 - Ты с ним самим переговори! Он ударен всеми такими идеями....
От Артёма приехали на Газике двое крепких ребят, передали хозяйке в подарок армянский коньяк от её друга, забрали с собой приумолкшего и  опечаленного невольника.
 Евдокия Артёмовна перехватила его взгляд, которым он косо зыркнул на Марту, и негромко ему проговорила на ухо:
-Такую красоту ты хотел раздавить дрыном! Кто ты после этого!?

 Её внук — младший Артём — вернулся из школы и засел за уроки. Ему предстояло через пару часов бежать на тренировку к  Аристарху. Даже Волк жил предвкушением скорой свободы на  степном просторе,- и терпеливо той минуты ждал.... Повизгивал, как самая обыкновенная сявка, чтоб  привлечь к себе внимание. Перед ним лежали альпинистские сапожки с шипами и зацепами для восхождения на скальные и ледяные горки, - он уже приучен взбираться в них на самые крутые, даже находил в такой работе какое-то удовольствие. Исчез страх от зависания на  страховочных верёвках.
 Волк любимец всей детворы и собачьей оравы, - всем хочется с ним поиграть на пустыре!? Только тогда дрожат и вспоминают про его волчью натуру, когда наблюдают его  работу при тренировке по «захвату противника». Поменьше - которые щенки - те вообще прячутся между ног своих хозяев...
-Где внучка себе раздобыла? - улыбалась Марта рассматривая Артёма-младшего, - да ещё и с волком в придачу!
Двое энергичных - и радостных, и юных - отправились в свою дорогу — кругом бегом! - а Евдокия Артёмовна всё в подробностях начала рассказывать Марте о новоявленном внуке...

«Безвременье» отличалось тем, что все события - плавно и ненавязчиво — перетекают одно за другим, укрепляются и утверждаются  своей неотразимостью в реальном водовороте жизни, становятся для всех понятными и безусловными.
Мама Андрея плакалась - соседкам и родственникам,- что не дождаться внуков. А тут сразу два маленьких и вёртких самурайчика, - головастеньких, желтолицых, с узкими глазками  будто глядящими из чёрной дыры космоса....
Приземлились они на её ипподроме, высадились неизвестно с какой небесной тарелки, теперь окликают её соответственно пароля «баба Лида». Она не может прийти в себя и поверить в такую их реальность.  Дёргает подруг за рукав, просит, чтоб ущипнули.
 Андрей с Мартой уехали в Москву по делам.
Двое - будто бы из цирка лилипуты — живут с ней по особой программе. Они отличаются от всех детей на свете. Прежде всего, - беспрекословным послушанием. Скажет им баба Лида, что надо часик днём поспать, они тут же почистят зубы, переоденутся в пижамки и улягутся валетом в одной коляске с закрытыми глазками. Озорничать детям — тоже нужны разрешения,- они тогда такое вытворяют.... Не пробовала, но если бы призвала их поплакать, наверняка исполнили....
Какие-то свои молитвы читают по часам — на коленях, и складывая ладони у лба...  «Мы вспоминаем о папе и дедушке» - так пояснили ей, и ни разу о том не забыли.
 Уроки делают сами, а ей несут на проверку математику и русский язык. Рисуют, «читают живую природу» - рассматривая лист или ветку, слушают птиц или журчание ручейка — лепят из пластилина или глины... Ставят пластинки и поют детские песни на японском.... Танцуют боевые самурайские танцы....
Баба Лида усаживала поблизости своих подруг, занимала их будто-бы какими-то делами, а на самом деле, давала им возможность насмотреться на «заморских» чудил: сам не увидишь — не поверишь! Рассказать не получиться...
Подруги внесли срою лепту в строительство домостроя — их обуяла забота о совершенствовании в молодой поросли разговорного английского. Сверстники японцев –  те свободно владели английским –  стали приходить в гости  общаться, –  углублённо тут же их «натаскивали» по-русски.
Три девочки «запали» сразу же на «то-яму, то-канаву» с одобрения своих бабушек и образовалось особое сообщество  подрастающих людей, где «культивировался» уже и японский язык...
На центральной усадьбе Андрей Николаевич с Мартой прикупили несколько административных зданий под лаборатории.
 Дело уже шло на «раскулачивание». Колхоз-миллионер благополучно почил. Его имущество разворовывалось бывшими членами правления, начальством самого разного ранга из своих и чужих. Исчезли электрические провода, ушла в Китай на переплавку вся техника, машины, распроданы элитные породы скота, овцы. Кем-то за бесценок скуплена вся шерсть и оставлена преть под дырявыми навесами горе-коммерсантами...
 Большая надежда стать богатыми прошелестела возле ушей у многих,  –  оставив их без работы, средств, а порой и бомжами...
Всё осело в карманах отдельных — наглых, сытых, злобных... Осквернённый народ голодал, нищенствовал, вымирал... Миллионами. Потянулись в церковь - не  просить (убедились — там никто никогда и ничего не даёт: ни здоровья, ни денег, ни милостыню...) , а просто успокоить душу —  молить одиночество... Этакой психологический тренинг, который подпитывается мелочью на паперти в пользу ряженных в рясы мироедов, но умеющих слушать.... Хоть кто-то!
Лопнула — как тонкое стекло или не окрепший лёд — целая эпоха, сотворённая человеческим разумом в виде прозрачной выпуклой линзы, чтоб видеть небывалое.
 Через неё можно  было представить всю сказку — мечту людей — о великом! И гордиться этим!
Жизнью советских людей!
 Больше такого не случится — поверить в другое трудно...
Андрей Николаевич со своей  нежданной-не гаданой любовью Мартой решили осуществить теперь уже общую мечту о создании Дворца физики.  Он будет состоять из трёх лабораторий –  «колыбель», «исток», «вселенная». Одна из японских префектур  взяла над ним шефство, –  это научное ведомство бывшего мужа Марты выдающегося японского учёного и бизнесмена Мураками. Наследство, которое досталось по закону ей, будет использоваться на неё, её детей, Дворец физики. Древняя ветвь самурайского рода Мураками пожелала, чтобы члены её семьи и родственники жили и воспитывались в Японии.
– Россия выродилась в злобную и хищную  преступную зону. Попраны все традиции, законы и нравы.
–  Не заслуживают последователи исторической японской династии такого унижения!
– Пусть Марта –  в угоду своим женским прихотям –  творит что хочет! На что и сколько хочет пусть тратит денег, –  благо, их много...     Но воспитанием Лао и Дао будет заниматься вся наша семья...
–  Им грозит опасность в своей жизни не  прочитать труд последнего самурая Сайго Такамори –  «Книга пяти колец»...
– Они не познают этические принципы кодекса Бусидо...
– В стране, где геноцид, быть рабом!?...
Так сказали старейшины из Мураками и ослушаться их было –  по меньшей мере –  не разумно...  Поступить по другому — всё равно, что совершить самоубийство — сеп-пуку! –  или детоубийство, что  ещё страшнее...

 Дом физики был задуман как интернат  средней школы — всего рассчитан на 800 детей. Принимались все, приоритетом пользовались круглые сироты. Были выкуплены всевозможные социальные объекты бывшего хозяйств
 богатейшего советского совхоза, жильё для  сотрудников, общежития для детей, две современные конюшни с остатком элитного конезавода и ипподрома.
Из Японии начали поступать физ приборы и оборудование для оснащения кабинетов и лабораторий. Всё изготовлено по идеальным образцам школьного проектирования с учётом противопожарной защиты и техники безопасности.