Буренда

 Тропа петляла по лесу узкой  змейкой, перепрыгивала через поваленные деревья, обегала огромные замшелые валуны, временами терялась на каменистых россыпях и снова втекала в чащу. Надо было иметь острый глаз и большой опыт, чтобы не потерять её.
Солнце уже вошло в полную силу, когда он вышел к зимовью. Сложенное из толстенных брёвен, оно едва выступало из высокой травы. Крыша зимовья, крытая дёрном поверх горбыля, тоже вовсю колосилась. Не знающий о существование этого зимовья мог спокойно пройти мимо, не приметив его.
Издали казалось, что войти в зимовье можно, только опустившись на колени и в таком же положении оставаться внутри. Но впечатление было обманчивым. К дверям зимовья вели вырубленные в грунте ступени. Да и внутри оно было заглублено так, что можно спокойно стоять в рост. Окно было одно. Не окно – оконце. В две ладони шириной и такой же длины. У дальней стены нары, у оконца подобие стола, напротив – круглая, из обрезка трубы, печь.
Рядом с зимовьем, под полусгнившим навесом, большое, сваренное из металлических листов, корыто. В корыте уголья от костра. Почти свежие. Не более недельной давности.
Вызывало удивление, как печь, а особенно это металлическое корыто попали сюда, в такую даль таёжную – веса они были немалого.
Спешить было не куда. Можно было спокойно попить чайку, посидеть, привалившись спиной к стене зимовья и дать отдохнуть, гудящим в кирзе, ногам.
Жарко. Тонко звенели комары, гудели слепни, в тайге то ли пели, то ли переругивались какие-то птицы. Ветер запутался в вершинах тонких осин и никак не мог из них выбраться.
Внизу, в распадке, шумела на перекатах Буренда. Река хоть и невеликая, но обильная рыбой.
Впереди у него было два спокойных выходных дня – время, которому он был хозяин.
Жаль, что другу не удалось вырваться в эти благодатные края. А может оно и к лучшему, когда ещё можно будет побыть одному? С годами он всё больше стал ценить одиночество. Время больших кампаний с долгими разговорами, песнями и неумеренными возлияниями осталось далеко за плечами. Все, что казалось простым и важным оговорено сотни раз, все поступки и мысли друзей стали предсказуемы – пропала новизна ощущений. Настала пора осмысления прожитого и долгих раздумий. А думать хорошо в одиночестве.
В одиночестве мысли рождались неожиданные, почти вселенские. Но мыслительный процесс в безделье его не привлекал. И он уходил в леса или на реку.
Отдохнув, он спустился по крутому спуску к реке, набрал воды в полиэтиленовую канистру. Настругав со старого соснового полена щепочек, сложил их в корыто шалашиком и подпалил кусочком бересты. Костерок занялся сразу, бездымно. Подложил в костёр полешек покрупнее и приладил над ним на рогульке чайничек. Пока чайничек закипал, собрал удочку, трёхколенку, из бамбуковых хлыстов. За пару минут наловил и сложил в пустой спичечный коробок с десяток кузнечиков. А тут и чайничек заворчал, подкидывая над собою крышку и беловатый пар. В литровый термос всыпал заварку и залил кипятком. Что ж, теперь можно и на перекат сходить, пару-тройку хариусов к обеду зацепить.
Вынув из рюкзака резиновые сапоги-бродни, с длинными, по пояс голенищами, переобулся. Маленьким надфилем подточил жало крючка и сточил с него бородку, чтобы долго не возиться при снятии рыбы с крючка.
Выбрав место, где перекат, закручиваясь в большую воронку, плавно выходил на плёс, сделал первый заброс. Кузнечик на крючке, описав восьмёрку в воздухе, упал в начале переката. Быстрая струя воды подхватила его и понесла вдоль поваленного дерева. Буквально в следующее же мгновение рука ощутила крепкий удар и бамбуковая удочка
 выгнулась дугой. После секундного сопротивления крепко сбитый хариус, раскрыв парусом спинной плавник, вылетел из воды.
Надо быть рыбаком, чтобы понять радость первой добычи. Радость эта чистая, идущая от первобытных времён. Радость, от которой хочется стучать себя в грудь и кричать: «Это я, я добыл!».
Через мгновение хариус уже бился в полиэтиленовом пакете, притороченном к поясному ремню.
Дальше не заладилось. Сколько не закидывал снасть, сколько не менял место – не клевало. После полутора часов без клёва – вернулся к зимовью.
Ушицу сварганил быстро. Похлебал юшки и, потягивая крепко заваренный чай, занялся снастями для ночной рыбалки.
Вынув из своего заслуженного рюкзака остатки старой ватной телогрейки, разодрал её на куски. Куски скатал в рулоны, туго перетягивая их проволокой из расплетённого трелёвочного троса. Вырубил молодую осинку, убрал ветви, тонкую макушку. К концу получившегося шеста приладил крюк из гвоздя-сотки. Взяв один из рулонов, нацепил его на крюк – шест не гнулся. Нормально. Трезубую острогу насадил ещё на один шест из более тонкой осины.
Конечно, лучить рыбу сподручнее вдвоём, а то и втроём (один, посредине – с факелом и канистрой, двое по бокам – с острогами). Но, за неимением сотоварищей, ему сегодня придётся быть едину в трёх лицах. Долго думал, брать ли с собою в ночь ружьё – уж больно много амуниции получалось: полрюкзака скаток для факелов, острога, канистра с бензином, патронташ, ружьё. Решил не брать. Зверя и огнём отпугнуть можно, а охотиться ночью глупо, да он и не собирался.
Солнце потихоньку скатывалось за сопки. В траве, под притороченной к дереву вверх донышком бутылкой (вместо рукомойника), что-то ярко блеснуло. Не поленился, подошёл. Блестел осколок зеркала. Осколок величиной в ладонь. Рядом других осколков не наблюдалось. Значит, не здесь зеркало разбили. Кто-то принёс. Конечно, и среди таёжников эстеты встречаются, что любят и в тайге бриться и на себя, ненаглядного, любоваться.
Поднял осколок и приладил его рядом с бутылкой, закрепив сверху и снизу мелкими гнутыми гвоздями. Углядев в зеркале свой подбородок, провёл по нему рукою. Щетины ещё не было, но она уже прощупывалась.
Поднял взгляд выше. Из зеркала на него глядели чужие глаза…
Щёки, лоб, подбородок, брови, нос были его - глаза были чужие…
Глаза глядели неотрывно, не мигая, как будто выворачивая его наружу. С огромным усилием он отвёл свои глаза в сторону, и тихо-тихо попятился от зеркала.
Огляделся.
Всё также звенело комарьё, гнусаво гудели слепни, шелестел ветерок и пели птицы. Никого чужого рядом не было.
Что, за чёрт?! На солнце перегрелся, что ли?
Нацедил из чайника в свою огромную, почти литровую, кружку чая и выпил залпом.
Бездумно поднял с рюкзака ружьё, переломил стволы, вставил два патрона с картечью. Так хорошо и радостно начатый день переставал ему нравиться.
В нынешние времена тайга стала напоминать проходной двор – кого только в ней не встретишь, и не каждая встреча добром кончается. Сколько вон народу пропадает, да не по одному, целыми группами.
Зеркало притягивало. Он искоса бросал на него взгляды, но подойти не осмеливался.
Вспомнилось поверье, что нельзя брать себе осколки чужих зеркал – не к добру это. Зеркала хранят чужие лица и не всегда эти лица появляются в зеркалах с хорошими намереньями.
Но он не был мистиком, не увлекался чертовщиной, не верил в призраков и разные там НЛО – он считал себя нормальным практическим человеком. А сейчас он ничего не понимал. Может, привиделось?
Но чтобы это проверить, надо было подойти и поглядеться в зеркало – чего очень не хотелось. Вся эта непонятность раздражала и требовала какого-то решения, чужие глаза острой занозой засели в памяти и лишали его покоя. Мысленно выругав себя за трусость, он медленно пошёл к зеркалу. Правда, предварительно, взведя курки у ружья.
Не доходя пары метров до дерева, на котором был прикреплён осколок, краем глаза углядел у трухлявого пня мятый лист из школьной тетради в клетку. Его будто тянуло к нему, помимо воли. Видимо лист этот ещё недавно был прикреплён к дереву, вон даже кусочек его на стволе остался, но был кем-то сорван и отброшен в сторону.
Он поднял лист. Поперёк листа, крупным корявым прыгающим почерком было написано: «Не глядись в зеркало!».
Приехали! Значит, ничего ему не привиделось! Кто-то уже сталкивался с этим осколком, и что-то сильно ему в нём не понравилось.
Но хоть глядись в зеркало, хоть не глядись в зеркало, выходом из сложившейся ситуации это не было. Просто так всё это он оставить не мог. Впереди ночь, а с такой занозой в душе, она превратится в каторгу. Расстрелять осколок? А что это даст? Вопросы, на которые нет ответа, так и останутся, и будут бесконечно бередить душу.
Наплевав на предостережение, он подошёл к зеркалу и взглянул в него.
Своего лица он не увидел. Из глубины зеркала на него надвигались чужие глаза…
Бездонные, тяжелые. Но, странное дело, сейчас ему казалось, что он их уже где-то видел.
За рекой глухо ударил выстрел. Показалось, что глаза дёрнулись и остановили своё движение. Потом медленно прикрылись их веки, и он увидел в зеркале своё отражение. С откляченной губой и остановившимся взглядом.
Отпрянул от зеркала. Продышался. Ныло сердце. Он потёр грудь, чё-ёрт, и нитроглицерин, как назло с собою не взял…
Что делать? Тайна и манила и страшила. Он давным-давно уже забыл и о рыбалке и о рыбе. Он хотел разобраться, что здесь происходит…
Почему знакомы ему эти глаза? Где, когда он мог их видеть?
Взглянул на осколок. Над осколком курилась лёгкая дымка. Это ещё что такое?
Дымка расползалась и постепенно окутывала дерево. Потом опустилась на траву и двинулась в его сторону. Уже весь лес казался дымчатым и расплывчатым. Ну, нет! Хватит миндальничать. Не поднимая к плечу ружья, выстрелил с руки. Картечь посекла траву и взметнула дёрн, расшвыривая дымку в клочья.
Над тайгой разнёсся жуткий вой! А-а-а, не нравиться!? Выстрелил из второго ствола. И хотя стрелял не по зеркалу, оно моментально покрылось сеткой трещин. Переломив стволы, отпихнул ногой вылетевшие стреляные гильзы, зарядил ружьё. Теперь он знал, как разобраться с этим взглядом. Разнести его на мелкие осколки всегда теперь успеется, понять бы, что всё это значит…
Да, чёрт с ними, с разборками – он поднял ружьё, но выстрелить не успел. Словно кто-то лёгко, но твёрдо толкнул его в грудь. Под сердцем сделалось больно и холодно. Выронив ружьё, он опустился на трухлявый пень, подле которого стоял. Скрючившись, он сильно прижал правую руку к сердцу, растирая, разминая боль.
У дерева с осколком зеркала, стоял человек. До боли знакомый.
Рыбак потянулся к ружью.
«Не надо. Неужели ты не понял, как больно стрелять по себе?».
Человек не говорил, но рыбак его слышал. По себе?! Он всё понял. Он всё вспомнил.
Первый раз он видел эти глаза два года назад, когда заработал свой первый инфаркт. Эти глаза были за спиной врача, когда его откачивали. Когда ему становилось легче - глаза удалялись, когда хуже – глаза приближались и наползали на него, словно пытаясь вобрать его в себя. Но в тот раз он выкарабкался, и это забылось. Сейчас, значит, за ним пришли во второй раз. Ни врачей, ни друзей рядом не было…
Ах, как рано, как рано…
Его, вернее всё, что от него осталось, нашли через неделю. Тайга ведь, звери и птицы поработали над ним основательно. Дела уголовного не заводили. Врачи констатировали – инфаркт. Второй…