Братья

Утром солнце вставало раньше нас. И сквозь затворённые с вечера ставни подглядывало во все возможные щели, как там мы спим, все вместе, на одной деревянной кровати. Трое. А во дворе меж тем уж скособенясь на одну сторону покрякивали на мошкару завсегда полноватые утки, да распушив бандитские перья, поплёвывал в сторону молодого петуха индюк. Закуривая на шатких ступенях крыльца злободневную сигарету, кашлял отец. Мать выгоняла в стадо свежеподоенную корову, а та обязательно плюхнула разлетающийся брызгами блин на выметенную с вечера землю. Укоризненно посмотрели на то с проводов бродячие пилигримы – воробьи, на которых в свою очередь неспроста косились завсегда не унывающие коты. Вонючие хряки рыли за сараем податливую землю, не боясь больно затупить о гнилые коряги круглые пятачки. Хрюкали ещё.
Старший пострижен совсем коротко, по военному, средний причёску имеет новомодную – ёжиком, а я же самый младший, последыш, с чубчиком похожу. Мать забавно стригла меня и старшего брата всегда сама, ножницами ржавыми и слаботочёными, щипала волосы зверски, что неподатливые слёзы, замедленно и очарованно выкатывались из глаз, на свет Божий. Меня любили, надо думать все, оттого обласканный я и спал, словно в сберегательной кассе, у стенки. А по стене ходили, как лишенцы, красные с перепоя клопы. На обоях пришпилен плакат с колхозной пшеницей, в середине которой Никита Хрущёв, шляпу снял, машет ею народу. И по нему интеллигентно ходят, особенно по блестящей лысине.
В центре кровати брат средний, отцовский любимчик, в МТС (Машино – тракторная станция) вечерами носится, до темна, не найдёшь. Мать так и говорит: «Чёрт со шпагой в нём посиживает». Непослушен, но с гайками, болтами и солидолом дружит крепкой дружбой. Ну, а с краю приютился старший, на него вся семейная надежда, так как, по всей видимости, аристократ взрастает. Больший любимец сестринский, тут и спорить не надо, она одна случилась на всю нашу троицу. Ну, а я маменькин сыночек. Она и в Советскую армию служить со мной пойдёт. Как же у неё на коленях то тепло!
Кто под кого напрудил сегодня тёмной ночью? Вопросик, однако! Вроде не я, а братья проснутся, мне затрещин натыкают. И заплачу. Хорошо отец кашляет, на работу не ушёл, заступится то, как завсегда прилюдно. Выходной нынче! В тесном междустенье, куда то озабоченно пробежали шуршавые мыши, испуганно и навзрыд попищав. Спавший под стулом кот Василий тревожно шевельнул ухом, но не проснулся. Сыт.
Мне шесть лет, весною было. Среднему братану, Мишке, десять в лето будет. Старшему, в конце зимы, уже двенадцать. Вчерась наблюдали в шесть глаз, как сестра палку тополиную из школы принесла и посадила у забора. Из лейки поливает обильно, наивно думает вырастет. Одним словом девчонка, солидола не нюхала. Хотя спит отдельно, кровать у неё своя, солдатская такая, с панцирем. Ночью скрипит, как телега, на которой хлебушек в нижний магазин возят, на ней и ларь такой, из него вкусно пахнет всегда. Горелыми корками. Два раза в неделю привозят, мать тайком от милиции даже поросятам вместе с крапивой варит после обеда, в огороде. На подтопке. Братья, причмокивая потрескавшимися губами, синхронно перевернулись на другой бок, Валерка правый, Мишка левый. Слава Богу, ещё не просыпаются. Мать в Господа не верит и икон в доме не держит. Мне же порой кажется, что хоть маленькую самую, но как-то так надо в уголок прилепить, хуже не будет. Особливо когда дождь и гроза за стеной, можно тайком перекреститься, хоть папаня и коммунист со стажем. Все партсобрания посещает и членов политбюро в газете «Правда» напечатанных за настенным зеркалом хранит. Мне пока это всё трудно понимать, но Валерка говорит: «Мы стоим у подножия горы, с вершины которой виден коммунизм!». Не обманет. В восьмидесятом году построим, мне тогда почти тридцать лет исполнится. Нет, не скоро. Мороженого будет, завались, а жареную на свинине картошку видимо отменят, надоела, как горькая редька.
Отец, вздыхая, открывает спасительный ставень, луч больно ударяет братьям в глаза, хочешь, не хочешь, просыпайся тут. Ох, пора сбегать от позора и я, отсвечивая подмоченной попкой, единым мигом перескакиваю через зелень спинки кровати, шлёпая босиком, затаиваюсь в чулане. Жду. Тут громко жужжит огромная, зелёная муха, залетела варенье воровать, так тебе и надо, мамка нам сварила яблочное, грязными лапами ещё. На стене висит моя кепка, я ей козырёк до бумаги изгрыз, думал беретку сделать, да прогадал, отец ремень снял, но не нашёл меня в картофельной ботве. Она в этом году вымахала со смородину, шарики семян, будто виноград висят. Я его никогда не видел, не то, что ел, но Лариска Сморчкова говорит похоже, может и тут врёт. Они в Закавказье раньше жили, в саманном доме.
Вот они братья, прошлёпали на улицу, спрашивают у отца. Тот косу взялся отбивать, дзинь от молотка идёт, глупые капустницы испугались, отлетели в сторону, оглядываются. Глаза сделали круглые. Эх! Скорее бы осень, капусту будем всей семьёй на зиму рубать, железными тяпками, в деревянном корыте. Отец режет огромные мячики острым ножиком, мама, Тома, и братья рубят, даже Мишка. Я же, чуть не достающий до верхней кромки, ем с хрустом кочерыжки. Вкусно! Потом корову нашу кормилицу, Зорьку, кормить остатками будут. Все мне завидуют то как, в этот день. Муха замолчала, со всего разгона ударившись в стекло оконца; поп, поп – толоконный лоб. Безменом бы её прихлопнуть, да разве попадёшь, вот он чёрный, с круглым набалдашником, в подшитом валенке лежит. Братаны, как из шланга помыли струями бока поросят, те не понимают ничего и в знак поросячьей благодарности радостно хрюкают. «Носом, небось, потыкают, как кота!» - думаю, в панике я и замираю, ни жив, ни мёртв, а слёзы текут по неумытым щекам, размазываются. Оттого Валерка, обнаружив меня закутанного в отцовский рабочий халат, только чуть-чуть хлопнул по затылку затрещину и всё. Пошли втроём кашу кушать пшённую, мать осенью цельный мешок пшёнки из Москвы привезла, у неё там сестра живёт, на Пушкинской улице. Летом поеду к ней в гости, пироги трескать, прошлый первый раз целый тазик умял в день. С яйцами пироги. Вкуснее винограда. «Сегодня нас фотографировать всех вместе будут» - говорит отец и довольный уходит, оставляя за собой клуб табачного дыма, слышно как кашляет за двором, ругается с кем-то надоедливым. Фотограф прибыл на велосипеде часа в три. Ловко приставил дребезжащую двухколёсную машину к серым штакетникам забора и вот уже идёт, подволакивая протез «Какой же это такой мастер, когда библиотекарь деревенский, дядя Коля Фёдоров» - думаю я. Он ещё правую ногу на руль закладывает и газует так, что цыплята жёлтые врассыпную под крылец прятаются. А там хорёк живёт, я сам один раз, вроде, его увидел, но точно не утверждаю, может какой другой зверь, может чёрный поросёнок, в Корсаньском болоте перепачкавшийся. Хотя хряки все пересчитаны, что там, один и два. «Здорово Петушков!» - кричит Фёдоров. Это он меня так зовёт, и думает, я не обижаюсь, но и несправедливо обиженный всё-таки честно протягиваю правую руку для приветствия.
Мы все гладко причесанные, мама с Тамарой губы накрасили, а отец в носу волосы ножницами постриг. Но я же вижу исподтишка, как Петя Кузин ниппель у велосипеда выкручивает, даже вспотел от напряжения, хоть на год старше меня. В первый ряд, отца и мать посадили, по концам скамейки, а в серёдку меня втиснули, новый свитер обновляю. Валерка с Мишкой в школьной форме, пряжки у ремней блестят (в золу печную плевали и этим тёрли), одна Тома в пиджаке, как родители. Тоже мне цаца. Петька выкрутил, гад! Сестру за матерью поставили, а Мишка в середину ни в какую, не становится, пришлось тут вот старшего брата заставлять. Он то согласился. Щёлк и разошлися по сторонам, что мы никогда не фотографировались? Мужики решили самогоновки выпить, мать разрешила, даже картохи нажарила, с огурцами. После они ещё песню пели, как бродяга к Байкалу подходит. Это такое озеро большое-пребольшое, наверняка наш пруд зелёный меньше. Стало охота и вторую бутылку опустошить, но вряд ли, закатай обратно.
Братаны мигом переоделися и уже планы какие то строят на вечер. Мишка глаза закатывает и в сторону Аршиновского сада кивает. Туда мы ещё не лазили, собака, чем только так озлоблена, по проволоке вдоль всего забора службу несёт, но самое главное, дед ихний, седой, как луна, с ружьём незаряженным в шалаше спит. Но пришёл задиристый Генка Мартышов, Валеркин друг-раздруг, враз морду загадочную сделал, подбивает его не дрейфить. Я таких сильно не люблю, врёт всегда и плюётся в пыль на дороге. «Сашку на атасе поставим со свистком, как только кто выйдет из дома, он свистнет, тут уж давай дёру» - шептал Генка, оглядываясь по сторонам. Старший брат видимо сомневается, у него ума поболе всех, хотя и я сомневаюсь, но по другому поводу. Про собаку в азарте все забыли, а она уж думаю, почуяла, зубы точит, и чудится ей в тени под яблонями, как трещат наши шаровары, разрываемые ею в мелкие шабалы. Тут ещё Тамара пришла, смотрит подозрительно, о чём-то догадываясь, смотри-смотри, мы про тебя тоже кое-что знаем, только вот помалкиваем. В нужный момент представим сведения кому надо, не сумлевайтесь. Он, этот Витька Шаров, уже два раза тебя до калитки из кино провожал, ато как нам пятак на дневной сеанс, никто не даёт, а Томе, пожалуйста. Думаю, они с матерью заодно, вместе губы красят. Храбрый, после в темноте, ажник до самых Полянок возвращаться, мимо старой церкви, по самому низу, мимо магазина, а там всегда Генка Мишин пьяный спит. Зиновьевна с бабкой своей, а та вещая колдунья. Отец так говорит, хотя он и на мать нашу напускает понапраслину. Когда брешут из-за денег.
Братья мои с Мартышовым в старый Барский сад лыжи навострили, курить палые листья будут. Я у папани однажды папиросу упёр, уж и кашлял, за хлевом. С тех пор бросил, а эти курят. Вечером мгла надвинулась из-за речки, со стороны Болдовки и мы пошли. Первый Мишка, за ним Мартышов в кепке надвинутой на глаза, третьим брёл Валерка и замыкал колонну я, со свистком и босиком. Из соседних кустов, жалобно блея вылезла белая, бородатая коза, покачивая рогами, и я, не мешкая свистнул. Все мигом бросились по сторонам врассыпную, причём первой рванула коза, посыпая тропинку мелким горошком. Я нёсся вперёд закрыв глаза, наступил на ежа и обильно закричав не своим голосом, поскользнувшись на спелом помидоре, улетел в какую то яму, забитую жгучей крапивой. Темно, с верхотуры опускается туман, боязливо разглядел, как только смог вдоволь исчесать покусанное родное тело, покрывшиеся тугими волдырями. Заблудился, понял я и неудержимо заплакал, пугливо вздрагивая на непонятные, странные звуки. Кто-то словно отхлёбывая молоко из глиняного горшка, сосредоточенно причмокивал, заранее зная, что молока мало и его не хватит всем. Потом это кто-то протянуло ко мне страшную рожу, со светящимися глазами и чавкая облизнуло онемевшее от страха ухо. Плакать тут совсем расхотелось, так как глубокий сон навалился на всю голову, а кукушка в лесу принялась петь мне колыбельную, и кот Василий тепло замурлыкал под боком. Жалко свисток в запалке потерял.
Братья нашли меня через час, когда блёклая луна осветила нашу деревню и в Пету проснулись склизкие налимы. Я утло спал, подложив под щёку маленькую ладошку, рядом щипала траву стреноженная колхозная лошадь, на которой Генка Стёгин возил в клуб новое кино. Мои уши были на нужном месте. Так что утром проснулся я у стенки, но Валерки с Мишкой на нужном месте не было.
«Все яблоки обчистили» - страдал Аршиновский дед. Бабы у ржавой колонки удивлялись одними рыжими головами, деловито перевязывая под подбородками цветастые полушалки. Тут же суетились под ногами старшие мои братья и Петро Кузин с ниппелем в кармане. Никто так и не узнал тогда правды. «Меня в шалаше подпёрли» - уныло трендел дед, мне ж его было не жалко. Скупердяй такой. А после обеда Валерка приволок откуда то, только с ему известного тайного места три корявые яблоньки и посадили мы с ним их за покосившейся загородкой, рядом с изумлёнными поросятами. С сих пор начался наш большой фруктовый сад, с осенними грудами заносчивых тыкв, наваленными под стволами, которых обнаруживали в картофельных грядках сотнями, полосатыми, что арбуз. Весной вишенок подсадим. Хорошо Аршиновский дед, старый и нелюдимый не сможет к нам забраться, ато мы б его прижучили дождливой ночью, и злобное ружьё о коленку переломили. Сосед называется, разве соседи такие единоличные?
А в следующую осень стукнуло мне семь годочков, и двинулся я в первый класс, знания получать. Тамара взяла меня за ватную руку и чуть подтаскивая, настойчиво повела за собой. Мне не очень хотелось, во–первых, у меня рак на крыше засушивается, вчера проверял, от него стало, как то непонятно пахнуть, мухи ещё и воробьи. Во-вторых, сегодня Фёдоров фотографии принесёт, я слышал вечером, отец матери отчитывался. Снег выпадет, тогда и пошёл бы. Но от сестры не вырвешься, Витюша Шаров на что богатырь, а теперь уж всё, сдавай
оружие. Эх, и братаны забыли про меня, на девчонку сбагрили, хорошо бы нас на картошку послали. Не пошлют, шеи тонкие. А братья тем временем шелушили школьную сливу, человек сорок, и что им Коля Сыкин завхоз, и что им Василий Иванович директор, и что им Зинавев, Зинавевны брат. Всех отпустили, когда слива закончилась, Валерку с Мишкой наших оставили, как кость в горле, как гвоздь поперёк течения. Мать в школу вызвали, а она им сказала: «У нас дураков, нет!». С тех пор в школу не ногой, не каким боком. Классные руководители сами бредут (довольно таки часто), но не на ту напали. И нас, почему-то не лупит по жопке? А хочется иногда, мы же не слепые, видим. Привезла к школе, из Москвы, всем троим по брюкам, что б не хуже людей. Тамаре платьице в горошек, она у нас самая красивая. А дедушка Аршиновский к самому Новому году умер, ещё мужики Макарьевские ругались, что не мог летом, когдысь земля мягкая. Он на печке лежал, когда мы с матерью к ним ходили, вроде за чесноком, а сами на него посмотреть. Зырил жуткими, зелёными глазами, как скелет высушенной рыбины. Насквозь было видно, даже закопченную стенку за ним. Тётя Маруся махнула рукой, мол, не жилец, ждём. И он, дед то, головой так махнул одобряюще, правду, дочка, говоришь. Воровать у них яблоки стало неинтересно. Но наши, Валерка с Мишкой, на пост, в погреб к ним ломанулись, не совру, взяли мало всего, но солёных огурцов на закуску. Это когда бандюга деревенский Толька Финаков, подбил их и Генку Мартышова у матери бутылку самогоновки слямзить. Рвало всех зелёным укропом огуречным половину ночи. Томка, пожалел волк овечку, посочувствовала и мило спросила даже, не мало ли им показалось.
Шаров уже закатал шары обратно и временно горевал за Полянским оврагом, прилюдно, на танцах ведь, схлопотавший по носу Тамаркиной вязаной варежкой. В ручейки играли, он её тянул с собой, а она не тянулась, даже Мишка, глядя на это, крикнул: «А ну рассупонь!». Валерка на пару с Мартышовым как бабахнули из пугача, электрические лампочки через одну перегорели, война в Крыму, всё в дыму. Вообщем матери пришлось строго повторить в сельсовете про то, у кого тут дураков нету. Отец только жаловался, что у него внутри всё трёской трясётся, мол, то одно, то другое и про чужую тётку сказал, с перевозбуждения небось. Папа у нас стеснительный, но семью кормит, вон мать подтвердит, один раз только Валерка утром в голодный обморок упал, но то, наверное, от зубрёжки геометрии, вражья наука. Вырасту высокий, стану бородатым и книжки те стопочками аккуратно сложу, пусть бабы их рвут на листочки и яйца куриные заворачивают, в вёдра складывают.
Братьям, надо честно сказать, уже газету спортивную «Советский спорт» выписывают, вместе с «Правдой» отцу, из которой хорошо кульки для семечек делать. Матери с любимой дочкой Томой женский журнал «Крестьянка». Я же пока маленький, букву з хоть убейся, никак не выучу, оттого всем на снимках очки пририсовываю. Н.С. Хрущёв в очках, Валентина Гаганова в очках, Галимзян Хусаинов в очках. Но где энтой буквы нет, списываю братьям донесения из спортивных новостей по радио. Вот сказали: «В первом туре чемпионата СССР по шахматам Михаил Таль победил Льва Шамковича белыми фигурами». Пишу, что Таль победил Шамковича, я люблю его. В мастерских даже крюк на цепях так
называется, мужики ею моторы в трактора устанавливают. Вот сидел отец тут вечером в президиуме, рядом с ним первый секретарь райкома. Папа муху газетой отогнал, а тот попросил её тихо, раскрыл, а там новости с полей и лысый человек в очках. Драли меня, хотя я не понял за что. Даже Зорька глазастая взаправду плакала, а отец за сухарями ушёл, хотя обедали уже.
Всё бы ничего, да с горы на лыжах не получается мне. Метр отъеду и падаю, как осенний лист, с клёна. Братья заполыскивают, дай Бог каждому, хоть ровно, хоть по буграм, хоть с трамплина. Уже сколько прожил, стыдно должно быть. Отойду в сторону, там тренируюсь-тренируюсь аж чуть не обсикаюсь, слово себе даю, что научился, выхожу на замороженную лыжню и враз на пятую точку сажусь, от растаявшего снега все штаны с начёсом мокрые. Лёньке Тимошину папаня лыжи самодельные смастерил, широкие такие, на завязках, охотничьи. С них захочешь, не кувыркнёшься, как влитой. Но будь я на его месте, то про меня ни за что в классе не рассказал бы, всё равно никто не смеялся и не хихикал, а Сашка Сюнягин пол конфетки дал. Мартышов тут приходил, уже после того, как деда Аршиновского схоронили, там, на кладбище в левой сторонке, за сугробами, предложил в Лёнькиных попробовать. Но разве тот передаст, жмот ещё с осени. А если бы получилось? Братья совсем на меня рукой махнули, а Финаков сказал: «Не в коня корм», и нечего к нам ходить тогда, я Валерке с Мишкой бандитами стать не дам. Всё приглядывает, как бы чего прибрать, что плохо лежит, но у нас всё лежит ровно, складно, по порядку, пора бы и знать.
Вот только прилепилась тутыча беда, у нас мама как нарочно всегда падает, наверное, тропинки, по которым она ходит такие скользкие. Хотя все по ним передвигаются, в магазин, в клуб, на родник с горы, в больницу, наоборот, в гору. Вот вчерась ночью, мы пошли с нею на Лямки, за самогоновым аппаратом, к Мироновым. У нас своего, как видите нету, мы же коммунисты, но пьющие. Зато как свекольный дух поплывёт по селу, все знают, у кого нынче варится и на следующий день отец четыре раза на дню обедать ходит. Шагаем потихоньку, никого не видно, у некоторых только окошки горят, в дурака играют, или в лото, полнолуния либо нету, так, серпик горит маленький. Провода гудят и гудроненые столбы, но недаром Зорька шумно вздыхала, когда мы в калитку уходили. Гдей то за белым домом мужик крикнул, один раз, да второй, тут и не захочешь, а испугаешься. Собаки ещё залаяли, на нас или друг на дружку, им всё развлечение. А мамочка моя упала, прямо навзничь, и затылком о ледяной наст, захрустело всё вокруг, и голова пополам треснула. Из глаз полетели искры, я их видел. Она лежит и молчит, а я в белый снег сел и завыл, но потом начал тормошить, крови как будто вокруг нету, значит, надежда пока есть. Чую тут, отец с удовольствием где-то кашляет, по морозу за добрый километр слыхать, я крикнуть хотел, но не получилось, только похрипел. Лёньки Бегичева кровная жена, он её из Бегишево привёз на пасху, в красном кожзаменительном полупальто из конторы побежала, она там уборщицей полы подметает, краем мимо нас, маму и подняла. Живая, но бледная. У отца опять внутри всё трёской тряслось, хотя через две ночи мы с ней заново сходили, на этот раз без чудес. Снега нынешней зимой по заборы намело, метель и крутит, и свистит, в овечник дверь наполовину открывается, а там, ягнят
окотилось, я до тех пор считать ещё не могу. И вот вместо того, что бы ненужные проходы расчищать, мы, с братьями после уроков крепостей настроили-нарыли, круглыми снежками пуляем. Ах, Валера наш перископ смастерил, из жёлтых, тонких струганных дощечек, внутри два зеркальца под углом, внизу смотришь, вверху видно. Мишка попал, но мимо, зато обрезков шкурки наждачной в МТС насобирал, меня заставили этот перископ шкурить, Валерка сказал, может Сыкин лака мебельного отольёт, тогда уже совсем как магазинный будет, только без цены. Вечер лунный и пока мы боеприпасы готовили, Кузины ребята, Петька и Колька, напропалую в атаку пошли, рукопашную. Они ж не знали без разведки, что у нас подземный ход прорыт вокруг всего штакетника, вообщем окружили их, взяли в плен и взялись пытать. До тех самых пор и пытали, пока Колян домой за выкупом не смотался, конфет принёс по три с половиной штуки, не убудет, у них отец беспартийный, самым главным бухгалтером в колхозе работает. Вроде уже и ужинать не охота, но мать полушалок на плечи накинула, кричит с крылечка. По два яйца сварила, отцу три, да молоко ещё с чёрным хлебом. Томе молока нельзя, в животе кикимор бурчать будет, она нынче вниз к подружке, Вальке Кладиновой собралась, контурные карты раскрашивать. Тут мы все втроём на её кровать завалимся, Валера беднячёк снизу, Миша верхом на нём, а я сверху, потому, что маменькин сыночек, мне всё можно. Сетчатый матрас недовольно скрипит, пока отец нас не разгонит, тогда в шахматы будем играть, они фигуры двигают, а я битых собираю. Вот так всегда – одёжку за ними донашиваю, Валера, Герасимов, Мартышов и Мишка даже, рыбу бреднем ловят, а я на берегу щурят в корзину складываю. На атасе ещё стою. Э – э – эх! Вчера поэту А.С. Пушкину, в кабинете литературы, на портрете очки нарисовал, как-то тихо в школе, не заметили ещё.
Тёмный народ, без нас от одной скуки на второй день пропадёшь, вот вчера Аршиновой громыхалки сделали, она испугалась, думала, дед вернулся, кормить же его опять надо. Утром говорит: «Как тебе Сашка не стыдно?» А чего? Вот запрошлым летом, когда с братьями на чердаке спали, на рассвете все вместе в дверцу сикали, Валерка дальше всех, Мишка поближе, я на третьем месте, только до нижней перекладины лестницы добил. Она опять лезет: «Маруська, чего у тебя с чердака льётся?» Что же надо! Отвернись и не подглядывай! В стене дырку провинтили перочинным ножичком, оранжевые ракеты смотрели ночью над аэродромом. У лётчиков, в Пителине летние лагеря и ночные полёты, для того шипучие ракеты запускают, что бы на взлётную полосу попасть возвращаясь. Я караулю, братья смирно спят, после ору: «Ракета!!!», вместе ясно смотрим, пока не уснём. Тогда уж ракеты бестолку летят к барскому саду, к Пёту, к туманным лугам, где Хохловские сторожа сидят у горячего костра, а рядышком устало прыгают стреноженные кони, наперегонки с наглыми лягушками.
Я корзинкой мелкую рыбёшку ловить летом люблю, в острую осоку тихо подводишь – подводишь, полосатые пескари всё видят, но не придают значения, тут внезапно надо рукой свободной колотить, что есть мочи по воде, один, два попадают. Стрекозы мигом срываются и за мать – и – мачеху прячутся, сидят глазами хлопают. Одиножды раз даже краснопёрку колючую поймал, с ладошку, её Василий сожрал, прямо не жареную. Ему то дома надоело он за мной и бродит,
пушистым хвостом пыль поднимает. Летом конечно здорово, с Валеркой в омуте купались, он меня спас, уже утонувшего несколько секунд, может даже минут, солнце сквозь воду видно было красное, когда я на спину перевернулся. Много чего в жизни случается красивого, только нахлебался я здорово, даже из ушей текло и из носа маненько. Мишка смеялся, что я сопливый очень, только это он врёт всё. А сам когда под круглыми камнями налимов ловили, ногу правую об ракушку обрезал, матом ругался, но кровь от этого не останавливалась, и долго потом ещё вода красноватая через перекат текла. Теперь у него там большой шрам, ну как с ноготь длиною, он показывал недавно, прямо на подошве.
Мать с отцом к Сорокиным собрались, в арбу играть, они всё мечтают рублей пять выиграть, однако ж не получается никак, то рубль проиграют, то два, недели три назад аж трояк ни за что, ни про что посеяли. Василий Лисин ржал как козёл, ему же радостно, два пятьдесят за вечер выиграл, дядя Боря кузнец остальные. Но он то пусть, ато вечно при своих остаётся. Папу два дня не кормили после этого, опять собирается, шапку уже надел, я сам заядлый, но вы возьмите рубль всего, проиграетесь и домой. Сыновей с дочерью повоспитывайте, скажите строго, а мы поверим, что близок локоток, да не укусишь. Натощак даже в воскресенье с братьями пробовали, только чужой можно, Валерка Мишкин укусил, Миша мой, а мне не дали ни чей. Это как понимать? Не родной я что ли?
Напротив, у Котыховых тоже яркий свет горит во всём дому, сквозь голые липы видать, шторами изнутри занавешено. Майские жуки бывает так насядутся, листьев не видать, будто деревья сами жужжат на разные голоса, и дразнятся друг перед другом, пока мы их кепками не забросаем. Один раз у Лёньки Митина она в ветвях застряла, пришлось забираться наверх, тут коричневые жуки его и ждали, чуть ночевать там не остался. Но скажу я вам, добрее майского жука на нашей улице никого нет. Главным директором МТС Тамарки Котыховой отец работает, мы вместе в первый класс ходим, она ещё мел на переменах ест. Лёнька Тимошин сказал: «Энтоть у неё квальция не хватает, из которого кости растут». Я на уроке чистописания тайком разглядывал, вроде всё на месте, руки, ноги, голова, если только ребра никудышного где нет, тогда всё правильно. Красивая девочка, но главный Котыхов сказал, что замуж её отдаст только за директора, а вдруг при коммунизме начальников не будет. Бери себе, что плохо лежит, и домой волоки. Надо у Валеры спросить, он всё знает и не смеётся вдобавок надо мной, не то, что Мартышов.
Ночь тихо и незаметно опускается на тёмное село. Из-за речки прилетело эхо собачьей драки на Болдовке, у самой школы. Треснул лёд на речке и звук долго выбирался наверх из оврага, срываясь и яро негодуя на свою неповоротливость. Проскрипел валенками по улице рослый мужик в кожаной шапке и телогрейке повязанной солдатским ремнём, свернул в проулок за Аршиновым домом. Ковш Большой медведицы повис прямо над замёрзшей колонкой, никого там нет, семь звёзд бестолку воображают, ведь домов то не видно, и дыма из труб тоже. Жалко. Родителей долго нет, наверняка только в азарт входят, спать хочется, и глаза сами закрываются. И ясно снится мне, как красный Дед мороз несёт и мне, и братьям и Тамаре, и отцу и матери, целый мешок счастья, на приближающийся Новый год...
…Пятьдесят пять лет прошло, и словно как вчера потянула меня Тамара в первый класс. Валера ушёл первый, болел всё, но до директора дотянул. Двадцать пять лет назад. За ним папа разом. Мама чуть пожила, на великую радость всем нам оставшимся. Мишка совсем недавно. Так и лежат в рядочек, я люблю к ним ходить на тихое от тоски, наше, деревенское кладбище. Вот и теперь молча сидим с Тамарой, вздыхаем и вспоминаем. Как выиграли тогда родители рубль двадцать и купила на следующее утро нам мама в ближнем магазине, по стеклянной банке яблок протёртых с сахаром. И как я, зазевавшись, полную почти уронил об пол, в мелкие осколки. Как же мне то обидно было, даже жить не хотелось. Валера первый из своей в блюдце с цветочками две ложки отложил с верхом, Миша тоже две, Тамара три. Получилось сказочно много и, сказав всем сквозь слёзы спасибо, я, всхлипнув принял подарок.
Стержнем в доме, вокруг которого всё крутилось, конечно, был отец, навечно обременённый всякими земными и срочными заботами. Нас, четверо желторотых галчат, да мать, да скотина во дворе разная, да сено, да дрова, да зерно, да картошку копать, да тёплой весной сажать, да работа, да коммунисты. Поросят громадных на морозные Октябрьские праздники резать. Один раз свалили и пошли с Петром Чуриным это дело обмыть - закусить. Вернулись, одного нет, у Митрохиных под крыльцом нашли. Своим ходом назад пришёл горемычный. А главная – мать. Готовить, да стирать, да скотину кормить, да корову доить, да меня с Валеркой на пару стричь, да овец, да вязать. Перчатки, белые и чёрные, со стрелками, в Рязанской области так никто не мог. Носки шерстяные. Отец как-то в Сасове пиджак новый в местном Универмаге купил. Дома примерил, размера на четыре больше его. Тамара, заразительно посмеявшись, тут и заинтересовалась, заговорщески посматривая на нас: «Зачем же, папа, такой большой костюм то?». «Маруська сказала…» - на полном серьёзе ответил он, и полез рукой в оттянутый карман за сигаретами.
Разговаривают о чём-то тихо пожилые горюны дубы над дубовыми крестами. Поддакивает ворона, кар – р. Над полем закружил пыль очередной бродячий вихрь, и набежавшая тучка прикрыла разомлевшее солнце. А мы, живые, пошли жить дальше, помнить…Ведь человек жив, пока о нём помнят.

г. Москва. 2014 год.