Советская девочка

Наташа сидела на подоконнике, обняв колени, и смотрела в окно. На меня были направлены ее острые короткие косички, похожие на рожки козленка. Сначала мне показалось, что на подоконнике примостилась забытая большая кукла. Я легонько кашлянул. Девочка вздрогнула и быстро спрыгнула на пол.
— Вам попить дать? — спросила она робко.
— Нет, не пить, — ответил я. — Ты кто будешь?
— Я девочка советская — Наташа.
Я взял ее маленькую ручонку и почувствовал гибкие мелкие косточки пальчиков.
— Наташа, кто меня сюда принес?
— Военные дяди, — ответила она и потрогала мои петлицы. — А у моего папы три квадратика на гимнастерке. Он старший лейтенант.
— Это хорошо, дочка. А я только лейтенант.
Мне хотелось припомнить, что произошло, как я оказался в доме.
Постепенно я вспомнил, как трое суток мы обороняли мост через Дон и не пускали к нему немецкие танки. А потом, когда кончились боеприпасы, мы, голодные, обессиленные боями, взорвали его и отступили. Меня, раненного пулей в живот, куда-то понесли товарищи. Что было потом, я не знаю.
Наташа уселась на мою постель и, со свистом выговаривая слова, потому что передние зубы недавно выпали, продолжала:
— Военный, такой большой-большой, как дядя Степа, долго упрашивал бабушку оставить вас.
Голосок у девочки был слабенький, но певучий, как у ласточки.
— Бабушка не соглашалась. «Мой зять командир, дочь его гостит у меня, сама активистка была, да тут еще ваш... Повесят меня за это фашисты...» А дядя не унимался. «А если б вот так сына вашего или зятя?» Бабушка топнула ногой. «Будет, — говорит, — тревожить мое сердце. Оставляйте, настырные, но я свидетелей позову, пусть знают, что я не соглашалась».
— И ушла? — спросил я.
— Ушла, — ответила Наташа и вздохнула.
— И не приходила?
— Нет, — ответила Наташа и смахнула тоненькими пальчиками две непрошеные искрящиеся, как росинки, слезинки со щек.
— Ну ничего, придет... Скажи бабушке, пусть не боится. Я уползу к своим. Не поздоровится и вам, и мне, если немцы узнают.
Наташа вздрогнула. Девочке стало страшно. И в тот недобрый час послышались шаги в сенцах. Вошли немецкий офицер, два солдата и с ними Фома Лукич, как я потом узнал, колхозный сторож, бывший русский солдат, побывавший в империалистическую войну в плену у немцев.
Наташа прижалась ко мне и дрожит от страху. Немецкий офицер поморщился и, хлопнув Фому Лукича по плечу, спросил:
— Ну, староста, мы договорились не врать. Скажите, кто это такой лежит?
Фома Лукич пожал плечами и посмотрел на перепуганную Наташу.
— Кто это? — спросил старик у нее.
Наташа трясется как в лихорадке и еле-еле говорит:
— Это мой папа. — Она обняла меня и часто-часто дышит.
— Это ее отец, — ответил Фома Лукич, а потом тихо сказал офицеру по-немецки: — Отказался выполнить приказ красных, и его свои же подстрелили...
Старик неплохо говорил по-немецки, потому что лет пять находился в Германии.
— Гут, — сказал офицер. — Мы пришлем врача...
«Недолго продержится старостой, — подумал я. — Слишком смело действует».
— Э, старик, хитришь, зачем ты спросил у девочки, кто этот человек, — обратился офицер к Фоме Лукичу и уставил на него неморгающие рыжие глаза. — Разве ты не знаешь всех жителей села?
— Господин офицер, вы могли бы не поверить мне... Дочь ведь лучше знает, кто ее отец.
Офицер засмеялся и постукал нагайкой по лицу старика: «Гут, рус».
Когда немцы и Фома Лукич ушли, возвратилась бабушка. Наташа бросилась ей навстречу, но не вымолвила ни слова о том, что произошло.
— Сходи, Наташа, покорми курочек, — отослала бабушка внучку и бросила сердитый взгляд на меня.
Наташа тотчас вышла.
— Ну, вот что, вояка, тут тебе не место. Скоро тебя отправим в лес, а сейчас придет колхозный лекарь. Правда, он по скотине специалист, но что же поделаешь, коли нет врача людского...
В лес меня тогда не отнесли и прятать не стали. Я рассказал бабушке о том, что выдал себя за ее сына, и мое исчезновение могло бы накликать беду старушке. Конечно, ни Наташу, ни Фому Лукича я не подвел и о них бабушке не сказал.
...Начались тяжелые дни моей болезни. Плохо было мне без медицинской помощи. Да и пища была слишком скудная. Где же ее взять — хорошую пищу? Мне бы бульончик куриный, кишки-то прострелены, но кур у бабушки переловили гитлеровцы и сожрали. Уцелела лишь одна пеструшка-несушка. Хотела бабушка отрубить ей голову, но я запротестовал. Двор без живности что крепость без солдата.
Наташа — единственный мой «врач» — сидела целыми днями около меня и помогала как могла. То водички подаст, то к соседским девочкам сбегает: кружку молока попросит для меня. А однажды она положила мне в руку яичко куриное и подмигнула:
— Пеструшка снесла, — сказала она, ра-дуясь. -— Только чтоб бабушка не видала...
Я тотчас спрятал подарок. Однако вечером, когда Наташа вышла из дому, я отдал его бабушке и сказал, что приходила соседка и дала мне два яйца, одно я съел, а другое оставил Наташе.
На второй день то же яйцо снова оказалось у меня.
— Вот вам еще пеструшка снесла... — шепнула Наташа.
Я сразу узнал то самое яйцо, которое было у меня в первый раз. На нем выделялась черная крапинка с пупырышком.
Стали мы с Наташей друзьями. Она не отходила от меня с утра до ночи. Иногда мне было легче, тогда я рассказывал девочке сказки. Дня через три Наташа загрустила. На щеках были заметны дорожки от слез.
— Ты почему плачешь? — спросил я.
— Бабушка боится, что вы лежите у нас. Она хочет к партизанам вас отправить. Как вы без меня в лесу...
— Ничего, Наташа, скоро наши прогонят немцев, и все будет хорошо, — успокаивал я ее, а сам прекрасно знал, что это «скоро» не наступит быстро и, уж конечно, я до него не дотяну: без операции, без врачей рана в живот смертельна.
С каждым днем мне становилось хуже. Я знал, что проживу не более двух-трех дней. Спал я урывками. Мучила рана. Будила тревога. Вдруг придут немцы, и погибнет Наташа. Я-то что, мне все равно умирать, а девочке жить надо.
Однажды бабушка ушла от нас тайком рано утром и не возвратилась ночью. Не дождавшись ее, Наташа поела свеклу и тыкву, потому что другой пищи не было, прилегла на лежанку и уснула. Ночь была лунная. Я не спал. В животе точно костер горел. В углу пронзительно и беспрерывно трещал сверчок. И вдруг мне послышалось, что кто-то зовет Наташу. Сначала мне показалось, что это сон. Я прислушался.
— Наташа! — уже отчетливо слышу я. И вижу: в раскрытое окно смотрит человек, тень его упала на меня. Знаю, что не сплю, а не верю.
— Мама, где вы? Наташа, дочка! — еще громче зовет человек.
Он уже в доме, бросается из угла в угол, разыскивая Наташу. В его руках блестит пистолет. Он прерывисто дышит.;
Я хочу что-нибудь сказать, но сил нет, сознание затемняется, и я куда-то лечу.
На какое-то мгновение я оказался в забытьи, точно провалился в глухую бездну. Так со мной часто бывало. А когда открыл глаза, не увидел ни человека, ни Наташи. «Сон», — решил я, но все же крикнул:
-— Наташа!
Даже эхо не отозвалось мне. Лишь сверчок расхрабрился и затрещал пуще прежнего.
— Наташа! — крикнул я громче и убедился, что остался совсем один.
Мне показалось, что пришла смерть и я ничего не слышу и не вижу, не слышат и меня. Страх одиночества взял меня в плен. Горло сдавила спазма. Я ущипнул себя. Боль почувствовал. Значит, еще жив.
— Эх, лейтенант, радоваться надо. Наташа спасена, а ты нос повесил! — подумал я вслух.
Но радость не приходила. Я остался один. Единственный верный друг покинул меня. Как жутко лежать одному в деревянной избе без света и знать, что рядом с тобой нет друзей. Если бы я был не в беспомощном состоянии! Очень горько было мне в те минуты. Но я так и не догадался, куда делась Наташа.
Оказывается, в ту лунную ночь партизаны сообщили в штаб советских войск, что у них лежит при смерти советский командир.
— Кто полетит в тыл, в район Пчелкино? — спросил командир у летчиков.
— Разрешите мне, товарищ полковник. Дочь у меня там. Малышка Наташа. Может, удастся найти.
— Летите вот сюда... — Полковник указал точку на карте. — Там партизаны встретят вас. Раненого они доставят к самолету. Запомните опознавательные знаки — семь фонарей...
На самолете «У-2», который может сесть даже на огороде, за что его прозвали в шутку «огородником», Наташин отец вылетел в тыл врага и благополучно приземлился на полянке в лесу, километрах в трех от Пчелкино.
— Немцы в деревне есть? — спросил летчик, когда к самолету подбежали партизаны.
— Ни в деревне, ни в лесу их нет, — ответил парнишка с автоматом на шее.
— Несите раненого, а я мигом сбегаю в деревню... — распорядился старший лейтенант.
Прибежал к дому он раньше, чем за мной пришли партизаны. Наташа спросонья и не подумала, что эго действительно отец.
— Наташа! Это я, папа твой. Где бабушка?
— Бабушка ушла и не приходила, — ответила девочка и повернулась на другой бочок.
Завернул отец дочку в одеяло и выбежал из дому. Медлить было нельзя. Теперь Наташа проснулась.
— Папочка! Папочка! — чуть ли не кричала девочка. Она обвила его шею тоненькими ручками.
— Дочурочка ты моя, — шептал Наташин отец на ходу. Он бежал уже по мокрому лугу.
Наташа прижалась своим лицом к небритой щеке отца.
— Куда мы, папа?
— К самолету! Сейчас улетим. Мама ждет тебя... Как жаль, что нет бабушки...
— Там у нас остался дядя, командир советский, ранен он.
Отец остановился. Наташа слышала, как стучало его сердце.
— Неужели еще есть раненый? Ведь одного сейчас принесут к самолету...
— Возьмем его, — умоляюще сказала Наташа, — он так болен...
— Но мы можем не успеть. Тогда все погибнем.
— Ничего, папа, бежим!
Летчик повернул обратно. Почти добежав до дома, он наткнулся на двух хлопцев, которые волокли меня в корыте.
Очнулся я на лугу и не пойму, что происходит: будто плыву вместе с луной, а ноги волочатся по холодной сырой траве. Листья ласково гладят лицо.
Я догадался: меня куда-то тащат. Пахнет лесом. Слышу разговор:
— Мама! Это вы?
— Родненький ты мой, — ответила, рыдая, старушка.
— Бабуля, полетим с нами, — раздается детский голосок.
Я спокоен, потому что рядом Наташа.
— Нет, вы летите, а я останусь у партизан, — отвечает ворчливая старушка. — Куда уж мне на самолет!
Я чувствую прикосновение к щеке детской руки. Хочу сказать что-то, но снова сознание покидает меня, и я падаю в темную пропасть.

Как летели, куда сели, где осталась Наташа, не знаю. Меня в ту же ночь, как только приземлился самолет, отправили в госпиталь и положили на операционный стол. Потом начались мои путешествия по госпиталям. И до слез обидно: я и теперь ничего не знаю о Наташе, не знаю ее фамилии. Как мне хочется от всей Советской Армии поцеловать ручонку девочке.
После войны на том месте, где была деревня, я нашел густой бурьян и злую крапиву. Деревня была разрушена и сожжена фашистами. Встретил я пожилого пастуха на лугу, на том самом, по которому меня «катили» ночью в деревянном корыте, и спросил, не знает ли он о девочке Наташе что-нибудь.
— Не слыхал про такую. А вот дом, о котором вы спрашиваете, был. Жила там бабка Степанида. У партизан кашеваром была. Умерла недавно.
С тех пор прошло немало времени, но я и теперь не теряю надежды встретиться с героиней рассказа.
Мне очень хочется сказать ей:
— Спасибо тебе, советская девочка Наташа, за твою заботу!