Цветы

Комиссара Андрейко мы похоронили на опушке леса, недалеко от станции Назии. Это было в 1942 году. Много лет прошло с тех пор, а я и теперь не могу забыть замечательного человека, которого любил, как родного отца. Решил я однажды побывать в тех местах, где некогда шли жестокие бои и где похоронен комиссар Андрейко. «Может быть, там все перепахали и места не найду, где была могила боевого товарища», — подумал я.
Летом во время своего отпуска я отправился на станцию Назию. Приехал рано утром. Иду по небольшому поселку и глазам своим не верю: здесь ли бушевал пожар войны? Все изменилось. Вырос и похорошел поселок, нет следов развалин и пепла, не видно глубоких ям от разорвавшихся бомб. А вот и тополя, где сосредоточился наш полк после выгрузки из вагонов.
Здесь впервые я услышал не учебную, а самую настоящую боевую тревогу: «Воздух!» Самолеты противника, сделав небольшой разворот, сбросили бомбы. Я соскочил с лошади по кличке «Верный» и опрометью помчался в лес. «Смерть пришла», — подумал я и побежал быстрее. Потом я услышал оглушительные взрывы и упал, споткнувшись о пень. По лицу текла кровь: я ободрал себе лоб и щеки о кусты шиповника. У станции все продолжали рваться бомбы. Мне было страшно. Казалось, что все кончено, все перебиты и лишь я один остался жив. Я открыл глаза и увидал перед самым носом белый гриб, по которому ползла большая зеленая улитка. «Дурак, чего же ты испугался, даже вот эта тварь и то храбрее тебя». Мне вдруг стало жарко. Стыд, а не страх мучил меня. Проклиная себя за трусость, я вскочил с земли и побежал к станции. Выбегая из лесу, я увидел своего Верного. Лошадь тоже заметила меня и уже бежала ко мне. Но вдруг Верный, мотнув головой, повалился на бок. Конь был смертельно ранен. Мне до слез стало жаль лошадь. Я мысленно простился с Верным и пошел к опушке леса, где стояли артиллерийские батареи.
Там я встретил комиссара Андрейко. Он подозвал меня. Шевеля густыми белыми бровями и делая ударение на «о», комиссар сказал:
— В первой батарее разбило пушку, надо посмотреть, товарищ военный техник, может быть, можно отремонтировать.
Андрейко уже отошел, но возвратился и, глядя в упор на меня, посоветовал:
— Бегать от самолетов противника не следует. Осколок догонит. Нужно лечь и лежать. Понял?
— Понял, товарищ комиссар, — ответил я, и мне стало невозможно стыдно.
Лучше бы погибнуть в первом же бою, чем показать себя трусом. С тех пор я ненавижу боязнь и презираю трусливых людей.
Погиб комиссар, когда полк сражался в окружении в Синявинских болотах. Для личного состава полка это была тяжелая утрата.
Я шел к могиле и волновался, как будто иду на свидание с живым комиссаром. Недаром говорится: хорошие люди вечно живут. Для меня комиссар Андрейко всегда живой.
Я поравнялся с маленьким домиком, перед которым росли высокие и красивые белые гладиолусы. «Хорошо бы отнести на могилу героя эти цветы», — подумал я. Но я торопился увидеть то место, где похоронен мой друг, поэтому решил не терять времени. Я перепрыгнул через ручей, из которого во время войны наш повар брал воду для кухни, и свернул вправо. Без труда я отыскал то место, где был похоронен комиссар.
На могиле стоял деревянный памятник, видимо изготовленный местными жителями, а на нем пластинка из латунной гильзы, та самая, которую делал по моему заказу мастер Демичев. На пластинке дата похорон и фамилия комиссара. На могиле лежали живые гладиолусы. Они были еще свежи, точно только что сорванные. Рядом находилась кучка высохших цветов. Я догадался, что цветы приносят сюда регулярно. «Может быть, кто-нибудь из родственников», — подумал я.
Я долго стоял с обнаженной головой и смотрел вниз, как будто силился увидеть сквозь землю дорогого мне человека. Я припоминал продолговатое ласковое лицо с глубокими морщинами, встречи с комиссаром и эпизоды боев.
Особенно тяжелым годом был для нас 3942. Тогда наши войска оказались отрезанными от тыла. Не хватало боеприпасов, мало было продовольствия, от голода пали все лошади, и пушки приходилось таскать на себе. Но мы сражались мужественно и не уступали противнику ни одной пяди земли, не пускали его к Ладожскому озеру, по которому шло снабжение Ленинграда.
И в эти трудные минуты рядом с солдатами всегда был комиссар Андрейко. Он приходил в землянку к солдатам и начинал просто, как друг, беседовать. Хорошо умел он рассказывать — тепло, задушевно. Он почему-то всегда знал больше, чем другие.
Я надел фуражку и медленно пошел по тем местам, где когда-то стояли батареи, размещались штаб и склад боеприпасов. Вот и моя землянка, которую называл Андрейко «дачей», потому что она была искусно построена мастером Демичевым.
Однажды пришел комиссар в землянку и спрашивает:
— Слышали, как ночью пел соловей?
— Нет, — ответил я.
— Вот и плохо, что у вас война выбивает способность замечать красивое. Жить надо и на войне.
Я хотел что-то сказать в оправдание, а он уже задал другой вопрос:
— Построили баню для солдат?
«Что за человек, — подумал я, — все замечает».

...Я бродил по местам боев до самого вечера. Возвращаясь на станцию, я зашел в дом, у которого росли гладиолусы. Открыл почерневшую от сырости деревянную калитку и, пройдя мимо цветов, оказался у двери. Постучался.
— Войдите, — услышал я писклявый голосок девочки.
Я переступил порог и вошел в уютную, хорошо убранную комнату. Возле зеркала стояла девочка лет одиннадцати с пионерским галстуком в руке. Она смутилась и не ответила на мое «здравствуйте».
— Где твои родители?
— Папа работает, а мама уехала в Ленинград.
— Кто же в доме хозяин теперь?
— Я, — робко сказала она.
— Продайте мне несколько гладиолусов,— попросил .я.
Девочка сначала растерялась, а потом категорически отказала.
— Нет, не могу, мама не разрешает. Нам цветы самим нужны.
Если бы был взрослый человек, можно было бы объяснить, зачем нужны цветы, но ребенку растолковывать мне не захотелось. Я даже рассердился за жадность на эту девочку. Пришлось уйти. Но я не расстроился, потому что надеялся купить цветы в другом месте. Однако мои надежды не оправдались.
Больше ни у кого цветов я не нашел.
Поздно вечером я пришел на вокзал. И здесь неудача.
Комнаты отдыха при вокзале не оказалось.
— Как же быть? — спросил я у дежурного по станции.
— У нас не узловая станция, зачем нам комната отдыха? — ответил тот.
— Плохо. Приехал я навестить могилу друга, сам воевал в этих местах, и вот такое негостеприимное отношение. Хотел купить цветов, никто не продал... — пожаловался я дежурному.
Вижу, он раздобрел.
— Может, вы, товарищ полковник, пойдете ко мне, я живу рядом. Сам дежурю, не могу отвести. Но вы найдете. Единственный дом, возле которого растут гладиолусы.
Я догадался, что разговор идет о том доме, в котором мне девочка не продала цветы, и, конечно, отказался.
— Если можно, я у вас в дежурной комнате посижу, а утром уеду.
— Можно, я даже вам открою кабинет начальника. Спите на здоровье! Таких людей мы рады принять хорошо...
Дежурный отвел меня в кабинет и полюбопытствовал:
— Значит, могилку друга проведали?
— Да, — ответил я. — Скучаю. Хорошие были друзья. Думал, что могила в запущенном состоянии, хотел порядок навести, а оказалось наоборот.
— Приходите завтра, товарищ полковник, нарвем вам цветов.
Я поблагодарил дежурного, и мне стало радостнее на сердце.
Дежурный ушел, а я остался в кабинете начальника станции. Долго ворочался с боку на бок: никак не мог заснуть. Наконец задремал. Проснулся я часов в восемь. Выглянул в окно, и настроение мое испортилось: шел проливной дождь.
Досадно мне стало: сорвался еще один поход на могилу друга. Я решил уехать в Москву. Едва я успел позавтракать, как подошел поезд. Я попрощался с дежурным по станции и сел в вагон.
Каково же было мое огорчение, когда я увидел, что выглянуло солнце и небо стало ясным. На стенах вагона заиграли зайчики. От дождевых луж и от земли повалил пар.
Поезд уже подходил к лесу. Я выглянул в окно: по лугу бежали босые девочки с большими белыми цветами в руках. Из-под их ног вылетали искристые брызги воды.
Сердце мое дрогнуло. Я узнал одну из них. Это была та девочка, которая отказалась продать мне гладиолусы. Так вот кто носит цветы на могилу друга!
Эту девочку с большим белым бантом в волосах, с пионерским галстуком на груди и гладиолусами в руках я запомнил на всю жизнь. Жаль только, что имени ее я так и не узнал.