Евдок

Каждое утро он просыпался не так, как большинство людей: сначала открывают глаза, затем лениво потягиваются, наслаждаясь каждым мгновением нового дня. Нет, его пробуждение начиналось с восприятия звуков окружающего мира: шума машин на улице и пения птиц за окном. Это напоминало ему о том, что наступила весна и что всё не так уж плохо, как кажется. Он был жив, а что может быть лучше этого в данный момент?

Как философ, он осознавал, что не все, уснувшие вечером, смогут проснуться утром. На всё Божья воля, и он верил в это безоговорочно. Трудно сказать, верил ли он в Бога вообще, но то, что он боялся кары небесной за свои грехи, было абсолютно точно.

Евдоку, а точнее Евдокимову Сергею Николаевичу, было за семьдесят. Каждый год в канун своего дня рождения он вспоминал, сколько ему точно лет, долго вычисляя и прикидывая на пальцах. Он вспоминал свой год рождения: не то сорок седьмой, не то сорок шестой… Ведь он жил один, и некому было напомнить ему об этом. Да, у него был сын, который мог навестить отца невзначай, но и то ненадолго. Заезжал забрать новую картину и быстро уезжал, так толком и не поговорив. Да что на него обижаться, хорошо хоть так виделись.

Евдокимов был живописцем. От его былой привлекательности не осталось и следа. Сейчас он представлял собой довольно неприглядную картину: седая, постоянно всклоченная борода, морщинистая лысина и вьющиеся волосы по бокам. Выглядел он старше своих лет, потому что любил изредка «закладывать за воротничок». Нет, он не был алкоголиком, скорее, благородным выпивохой. Депрессия стала его постоянной спутницей, и от этого никуда не денешься.

Разве думал он, что можно сойти с ума от одиночества и от того, что ничего не хочется делать? Зачем что-то делать, если то, что ты делаешь, никому не нужно? Тебе самому не нужно, а другим и подавно. Он относился к тому типу художников, которые не работают, если их картины не востребованы. Зачем тратить время и переводить материал впустую? Скажите, для себя? С какой такой радости? А вот выпьешь рюмочку, смотришь, и полегчало. А если купят одну работу в месяц, так это уже праздник!

Просыпаться ему не хотелось, и не то, чтобы Сергей Николаевич был соней, отнюдь нет, он просто не хотел выходить из своих сказочных сновидений и попадать в реальный мир. Работа за холстом раньше была для него единственным спасением. Сейчас уже всё не то.

Даже это занятие начинало его раздражать. Неужели снова писать так надоевшие за жизнь картины? Может, придумать какой-нибудь ремонт? Но его и так всё устраивает. Может быть, протереть пыль, которая повсеместно покрывала мебель? Но это было совершенно пустое занятие, через открытые окна она набиралась очень быстро, особенно летом. Подмести полы?

И действительно, кошачья шерсть была повсюду, и в это свою немалую лепту вносил старый персидский кот. Он оставлял после себя столько шерсти, что хоть целый день подбирай за ним клоки, а они тут же будут появляться снова, как тополиный пух в начале июня. Евдокимов терпеть не мог этого безобразия. Он постоянно ходил со старинным медным совочком и веником, затянутым в женский чулок, выискивал «следы», оставленные котом, и тщательно собирал их.

Евдок встал. А почему, в общем-то, Евдок? Эта кличка, как ни удивительно, дана ему не в школе была, а в «Суриковке». В школе его все звали «художник», потому что он лучше всех рисовал в классе. А вот институт прицепил ему Евдока. Тут и первые буквы фамилии, так ещё и «дока» — на все руки мастер.

Он чувствовал, что если бы не стал художником, то был бы наверняка артистом. Может быть, и «Гамлета» сыграл бы. Чего только в жизни не бывает. Но это всё уже в прошлом, а сейчас действительность — он один в пустой квартире, и не потому, что он такой обеспеченный, а просто все его покинули, хотя остались прописанными здесь.

Первой исчезла дочь — ушла жить к своему парню, с которым благополучно прибывает и по сей день. Может быть, и расписались уже, но к родному отцу ноги не кажет. А чего приезжать? Убираться и выносить грязь за несносным стариком, а потом? Он же прочитает лекцию, как жить на белом свете. «Нет уж, увольте» — это не для неё. Ей и детства хватило, когда отец всецело занимался её воспитанием, вдалбливая каждый день: что хорошо, а что плохо? 

Сын женился и переехал к жене, посчитав, что жить с тёщей, от которой он особенно не зависел, лучше, чем со сварливым отцом. К тому же выбор сына не очень нравился Евдоку. Сергей Николаевич не признавал его жену, ведь она даже оставила свою девичью фамилию. Подумаешь, Фонвизина! Слишком много о себе мнит. Ну, танцовщица, и что из этого? Крутить задницей каждый второй сможет. Работает у какого-то второсортного певца на подтанцовках. Сейчас этих танцовщиц, как собак нерезаных.

Ну, а что о жене говорить, та бросила его. Ушла к другому, к тому, который помоложе и покрепче будет. Даже разводиться не стала, чтобы квартиру не делить. Она и вашим, и нашим, вот так получается. Приезжает только наводить порядок раз в полгода.

Евдокимов поискал ногами тапочки, вернее, то, что от них осталось. Такие изделия можно было бы назвать чёботами или ещё как-то, но только не тапочками. Так как сделаны они были из старых летних сандалий, с отрезанными задниками и имели довольно затрапезный вид. Кожа на мысках стала подворачиваться, подошва лопнула в нескольких местах, а пятка износилась так, что сквозь трещины уже просматривался пол. Он вставил в них свои тоненькие волосатые ножки, подтянул повыше семейные трусы, причём полосатые, что придавало Евдоку сходство с заключённым. Трусы достались ему от сына. Тот изредка делал так называемые «сбросы» — отдавал отцу то, что ему самому уже не было нужно.

Тень Евдока промелькнула в зеркале напротив и засеменила на кухню.

Надо было ставить чайник. Зачем? Он и сам не знал, но это входило в его обязательный утренний распорядок. Наверное, для того, чтобы придать жилищу состояние уюта, — кухня наполнялась теплом и звуками, душа Евдока постепенно оттаивала. Он умывался, приглаживая волосы руками.

В это же время на кухне появлялся кот по имени Цезарь. Трудно сказать, может быть, он когда-то и был Цезарем, но сейчас больше напоминал кусок взлохмаченной бороды Евдока. На подкашивающихся кривых ногах кот ходил по квартире, изредка укладываясь у отопительных приборов, причём в разных комнатах, в зависимости от времени суток. Появляясь на кухне, он тут же начинал мяукать, требуя еды. Эти звуки так раздражали Сергея Николаевича, что он еле сдерживался, чтобы не запустить в кота чем-нибудь тяжёлым или просто дать пинка под зад. Но, глядя на это жалкое никчёмное существо, он сдерживался, — жалость переполняла его. В животном он видел себя, такого же старого, больного и никому не нужного.

«А сколько же ему лет?» – начинал вспоминать Евдок. «Лет пятнадцать уже, поди, а тринадцать, так это точно. Так Цезарь старик беспробудный. Старше меня по возрасту, если по человеческим меркам судить. Ну вот, а я его ногами пинаю. Время придёт, и меня кто-нибудь подвинет. Недолго ещё скрипеть осталось. Только глаза закатишь, все тут же, как вороны на падаль, слетятся — квартиру делить. Только и ждут этого. Смотрят из-за углов, время выжидают».

Евдокимов любил философствовать в стиле «андеграунд». Не каждый выносил его речей, а уж поболтать с любимым котом или, в крайнем случае, с самим собой, это всегда пожалуйста.

«А чего им надо? Смерти моей хотят. Что я для них? Помеха, да и только. Убери помеху, так сразу дышать легче станет. Я кота своего куда больше люблю, чем они меня».

Он вынул из холодильника пакетик с питанием и положил коту полную плошку.

– Ешь, Цезарь, сколько тебе ещё осталось? – уже вслух произнёс Сергей Николаевич.

Сам достал из холодильника утренние таблетки, отсчитал положенное количество и запил стаканом воды. Не споласкивая, поставил стакан в сушилку: «Чего мыть без толку? Вода она и есть вода. Через полчаса завтрак, а пока схожу в мастерскую, посмотрю, что я там вчера накрапал».

Мастерской являлась самая большая комната. Там стоял мольберт, пара этюдников, ещё старой модификации. Они достались ему по наследству от родного дяди, в прошлом тоже художника. Он ещё и преподавал: вёл рисунок в архитектурном и довольно успешно. С самим Грабарем и Дейнекой за руку здоровался, были времена.

По периметру комнаты располагались стеллажи, заставленные холстами, вперемешку с гипсовыми слепками. Вокруг хаотично стояли стулья, на которых огромными пирамидами возвышались книги, среди которых встречались альбомы по искусству и биографии знаменитостей, но была и просто беллетристика, полученная когда-то на макулатуру. Попадалась и великая русская классика: Пушкин и Толстой, Достоевский и Гоголь. В углу около окна, непосредственно на полу, возвышалась башенка из полного собрания сочинений Чехова. Книги были страстью, а теперь и душевной болью Евдока. Как же? Куда их теперь девать? Даже подарить некому, у всех компьютеры. Сколько он отдал сил, собирая свою библиотеку по крупицам.

В суровые 80-е годы он часто бывал в букинистических лавках, обменивая и перепродавая книги, а также сдавая макулатуру. Интересно, читал ли он сам? Вероятно, да, но в основном специальную литературу о художниках и живописи. До мировых классиков, похоже, у него не доходили руки.

Всё это «книжное пиршество» было покрыто толстым слоем пыли. Он понимал, что сметать её бесполезно — достаточно полдня открытого окна, чтобы всё вернулось на круги своя.

Пыль прилипала и к свежим мазкам на холсте, поэтому Евдок предусмотрительно закрывал новую работу холстинкой. Сейчас он снял со стула старые потёртые джинсы, изрядно испачканные масляной краской, и надел их. Натянул на себя джинсовую рубашку — вот, наконец, он в своей «шкуре», пора начинать работу.

Как же ему всё надоело: писать эти кустики, берёзки, речки, с обязательными храмами посередине. Всё одно и то же: обязательно с закатами и рассветами, потому что днём цвет неинтересен. И так каждый раз в течение тридцати лет. А почему? Да потому что однажды это пошло и поехало — стали покупать. Что-то нравилось людям в простых, но очень душевных пейзажах Евдокимова. Как он ни пробовал менять тему в творчестве, народ всё отвергал, подавай «пейзажики», да и только, никакого новаторства. А ведь он даже до абстракции доходил. Получается, что Евдокимов был пейзажистом от Бога!

Наступало время завтрака. Стакан воды и таблетки всосались в кровь. Пора поглощать пищу? Хотя и не хочется, но надо. Его уже ждали другие таблетки, которые принимают после еды. Потом — овсяная каша. Как он ни старался хорошо приготовить, но она выходила густой и больше напоминала овсяные котлетки, но это не могло испортить ему аппетит. Жидкая или густая, овсянка остаётся овсянкой, принося пользу желудку. Затем помазанный мёдом кусок чёрняшки — вот и всё. Вот в этом и состоял его завтрак.

Но как же не хочется работать! А что же тогда делать? Он задумался. Может, пойти прогуляться? А куда? Это по центру-то Москвы? Где гул машин забивает человеческий голос. Где автомобили стоят на тротуарах и пройти спокойно между ними нет никакой возможности. Разве это прогулка, скорее, это пытка на выживание.

Вспомнилась юность. Перед глазами всплыло старое «Замоскворечье», занесённые снегом дома. Машины, утонувшие в сугробах. Разве их тогда столько было? И то окно, светившее тёплым уютным светом на третьем этаже. И кусок Большой Ордынки, выходящий уже на мост, ведущий к Кремлю.

Снежинки таяли на щеке подруги, а он их слизывал, как верный пёс. Потом поцелуй, холодный от сильного мороза, но такой сладкий: «Ну, всё, до завтра, а то мама будет ругать». И звук скрипучей двери подъезда, как финальный аккорд расставания. А прощались только до завтра. А назавтра уже вместе в школе, за одной партой. Ой, как же хочется дотронуться до её руки! Сердце млеет от счастья, но нельзя. Если ребята заметят, дразнить начнут.

Сергей Николаевич встал за мольберт. Очередная проходная «мазня», а ведь скоро должны «Заслуженного» дать. Для этого необходима большая персональная выставка с хорошим фуршетом, весь путь к этому он уже прошёл. Все формальности выполнены.

На выставку обязательно придут все, кому это полагается, да и прихлебателей достаточно будет. Что уж тут говорить: придут, конечно. Поди, как плохо, на «халяву» вискаря натрескаться. Перья распустить, своё «я» вставить. Как же он не любит этих надутых и напыщенных индюков, ничего из себя не представляющих, кроме пафоса и выдуманных слов, которые они переставляют с места на место, думая, что произносят что-то умное.

Вот именно поэтому, ему за семьдесят, а он ещё гол как сокол, без имени и званий. Да и на что они нужны, эти звания, из них щи не сваришь. Поэтому он скромно и выставлялся на «дежурных» выставках, иногда даже не принося картины на выставком, довольствовался распечаткой своих работ в каталоге, а это куда важнее, чем провисеть две недели в каком-нибудь тёмном углу полупустого зала.

Евдокимов посмотрел в окно. Напротив большое офисное здание. Двери почти не закрываются, народ входит и выходит, совершенно не подозревая, что жизнь неумолимо движется вперёд, у каждого она своя и, что самое главное, единственная.

Евдок взглянул на свою картину. На ней был изображён пейзаж: вырубка леса, тропинка, а по ней одиноко движется путник. Голова его повёрнута к зрителю, как бы вопрошая: «А что дальше?»

Художник подумал о чём-то своём, сокровенном, и скупая слеза сползла по его щеке.


                2015г*)