Lose Yourself

Я иду на электричку. На платформу Болшево, чтобы ехать в Москву Ярославскую. На улице ранняя весна, солнечное мартовское утро, сухой асфальт и голые ветки, смерзшийся за ночь мусор и ползущие вдоль рельсов алкаши, которые чуть позже развернут свои подстилки и будут торговать всяким вынесенным из дома старьем вроде измочаленного серого томика "20 тысяч лье под водой", чтобы к концу дня набрать на бутылку и следующим утром опять так же ползти вдоль рельсов с глазами-щелочками.

Час пик уже прошел, на платформе нет давки, люди не толкаются, не наступают друг другу на пятки, не вытягивают шею из очереди за билетом, боясь не успеть купить его прежде, чем на рельсы упадет слепящий свет фар и мрачная масса пассажиров придет в движение. У кассы и вокруг деревянных скамеек с названием станции, вкопанных в асфальт, царит атмосфера спокойствия, меланхолии и терпеливого ожидания.

Пассажиры — в основном студенты, едущие к третьей паре, аккуратные дяденьки — индивидуальные предприниматели, едущие в налоговую, и суетливые тети с мобилками, просто едущие куда-то, потому что им не сидится дома, — ходят туда-сюда по платформе, по зимней привычке ковыряют ботинком землю, или просто стоят, щурясь от яркого солнца и глядя на не меняющийся уже который год пейзаж: линия гаражей у самых путей, выглядывающие из-за гаражей крыши разноцветных пятиэтажных хрущевок, и возвышающийся над ними двенадцатиэтажный дом 80-х годов постройки с выложенным красным кирпичом олимпийским мишкой на боковой стене. Голая стена, чердачные окна, целые, разбитые, голуби, горячий битум, стекающий с крыши, оплавленные солнцем телевизионные антенны, курящий на балконе последнего этажа девяностолетний дед.
Я отвожу взгляд от дома с мишкой и смотрю на поворот, откуда должна вот-вот появиться голова электрички — на залитый солнцем холм, с которого спускается исписанный фашистами, металлистами, либералами, православными и членами общества "Память" доисторический деревянный забор со вставками из ржавых железных листов. За этим забором, на этом холме, внезапно, неуместно и нескромно напоминающем о когда-то бывшей здесь деревне Болшево, расцветает чей-то буйный, запущенный сад. В глубине сада стоит насквозь прогнивший дом, последний в линии деревянных домов, уцелевший при строительстве экологичного уютного жилого квартала "Лесная Корона" с развитой инфраструктурой, детским садиком, школой, магазинами и современным кинотеатром.

Прямо на крыше этого дома, торчащей из-за забора, стоит аккуратный шезлонг, в котором лежит парень в пальто, серых трениках, кроссах и солнцезащитных очках. Рядом с ним стоит бумбокс, из которого на полной громкости несется американский рэп. Парень медленно отхлебывает пиво из бутылки и покачивает ногой в такт. Он наслаждается последними минутами в этом доме, над которым уже занесен ковш экскаватора. Совсем скоро его сровняет с землей бессердечный застройщик — но сейчас дом полностью в его власти. Завтра он будет лететь в трансатлантическом лайнере, который понесет его к пальмам и гладкому асфальту, туда, где живут Канье Вест и Рианна, Лана Дель Рей и Эминем, где другие кожи, где старики моложе, где тонкие заборы и белые стены, но пока он здесь, и это его день, последний день перед тем, как он исчезнет, увезя с собой часть этого города.

Электрички все нет. Рядом со мной кто-то громко спрашивает:

— А что, поезд отменили, что ли?

— Да нет, вроде должен быть... — пожимает плечами кто-то другой в ответ.
"Поезд отправлением 11:02 задерживается на десять минут", — объявляет механический женский голос по громкой связи. Десять лет назад это говорила другая женщина-робот, которая знала всего одну фразу: "Внима... По первому пути!" Я ловлю себя на мысли, что у нее, возможно, подросла дочь.

Я вновь смотрю на двенадцатиэтажку с олимпийским медведем: дед на балконе почти докурил, он бросает бычок вниз, к тысячам других бычков, и возвращается в квартиру, где его ждет механическая женщина-диктор.

— Внима... По первому пути! — мигая единственным глазом, произносит она.

— Да заткнись ты, — пинает ее дед.

В разваливающейся избушке на холме включается трек Eminem — Lose Yourself, парень в трениках встает, чтобы открыть дверь юристам застройщика, которые пришли за его подписью под финальным соглашением и принесли кейс с отступными.

Mom, I love you, but this trailer's got to go
I cannot grow old in Salem's lot
So here I go it's my shot,
Feet, fail me not, this may be the only opportunity that I got

Я смотрю то на холм, то на двенадцатиэтажку. Рабочие кончают перекур и садятся по бульдозерам. Алкаши у платформы, кое-как растянувшие пленочку и разложившие на ней товар, глупо улыбаются проходящим мимо них длинноногим девушкам, будущим моделям и актрисам.

— Внима... По первому пути! — раздается из пережившего десятилетия июньской пыли, апрельских ливней и новогодних морозов военного динамика на столбе.
Бульдозер опускает ковш, сминает хлипкий забор и въезжает в сад. Дед в двенадцатиэтажке садится перед телевизором и хаотично переключает каналы. Люстра на потолке дрожит. Опять эти строители. Слабый деревянный скелет дома на холме рассыпается под гусеницами бульдозера. Бабушкины фото, пластинки, кружевные салфетки и клетчатая скатерть трескаются и смешиваются с глиной вместе с другим ненужным багажом прошлого. Все самое нужное — на компактном трехтерабайтном жестком диске в рюкзаке у парня в найках и рейбенах, человека в пальто и кедах, который стоит на бетонной плите у ворот стройки и наблюдает, как рабочие уничтожают его бывший дом. Теплый ветер треплет его волосы. Он смотрит на часы: ближайшая электричка в Москву через десять минут, можно не спеша двигаться на платформу. Он приглаживает рукой бороду, поправляет очки, сует руки в карманы и уходит по грязной грунтовой дороге с блестящими лужами и глубокими колеями от грузовиков.