Мой отец - офицер. Глава 3

Глава 3.Хлеба созрели.


  Дарья прибиралась в избе. Вымыла некрашеные полы с песком, отскоблила столешницу до белизны и принялась наводить блеск на образах. Седобородый Николай Чудотворец смотрел на нее с отцовской нежностью. Скоро жатва и она старалась, что бы к самому ответственному этапу крестьянского земледельческого труда в избе было празднично, светло и чисто. С особенным тщанием и любовью убиралась Дарья в переднем углу. Икона Святителя Николая, хотя и не очень богатая, в медном окладе, но особо ей почиталась, потому, как была передана матерью вместе с преданием, которое запомнилось Дарье на всю жизнь.
   Как-то мать Дарьи, будучи еще молодицей, отправилась на раннюю службу в Варнавинский монастырь. А деревня Бархатиха находится километрах в тридцати от Варнавина на противоположном берегу Ветлуги. Дорога, которая ведет на речную переправу к монастырю, петляет по лесистому берегу среди сосновых и еловых зарослей. По ней-то в то утро под пересвист ранних пташек, под свои девичьи думы и шла к переправе мать Дарьи.
   Где-то на полпути, из лесу неожиданно выскочил страшный мужик, загородив ей дорогу. Был он космат и грязен. Испугалась девушка, и стала горячо молиться: «Отче Николае, помоги!». После первых слов произнесенной молитвы, из леса вышел небольшого роста седенький старичок с палкой в руке. Взмахнул своей палкой в сторону лиходея, а девушке говорит: «Не бойся ничего, раба Божья, ступай дальше на молебен». Глянул косматый мужик на старичка, отшатнулся. А, обращаясь к ней, сказал, зловеще сверкнув глазами из-под косматых бровей: «Ну, девонька, моли Бога и своего заступника святого, а то бы…». После этого скрылся в лесу. Старичок, а это был не кто иной, как Николай Угодник, тоже пропал, как и не было его…
   Дарья чистила икону, вспоминая сейчас о случившемся с матерью чуде. Невольно всплакнув, смахнула слезу и горячо прошептала молитву.
В 1934 году колхоз «Красная звезда» не имел ни одного трактора. Все работы в поле выполнялись вручную силами новоявленных колхозников. На правлении колхоза было принято решение по указке из района о начале жатвы в понедельник. Но на собрании колхозники воспротивились, долго шумели, говорили, что это не по-божески, что так дело не пойдет, если нарушать старые обычаи крестьянской жизни. Председатель до хрипоты спорил с ними, говорил, что попов давно прогнали, и хватит цепляться за темноту и суеверие, которые тянутся со времен староверов. Но крестьяне стояли на своем, и председатель предупредил, что завтра поедет в Варнавин за уполномоченным.
Но к вечеру другого дня председатель вернулся один и сказал, что жатву колхозники начнут в субботу, но всех зачинщиков смуты он возьмет на заметку. Крестьяне в ответ ему только смеялись и говорили, что наши-то ветлужские леса местами будут пострашней сибирских, потому и бояться им нечего.
Издавна к началу жатвы ветлужские крестьяне относились со всей серьезностью. Ведь жатва – один из самых ответственных этапов крестьянского труда. Считалось, что зажинать надо только в «легкие» дни. А это - вторник, четверг или суббота. Иногда – в воскресенье.
   «Ну, в субботу, так в субботу», - сказал вечером за столом отец, принеся эту новость с собрания.
   «Ты, Сано, не спеши, когда резать-то будешь», - продолжал Николай, - «режь со скольжением, вроде как пилишь. Сжатые стебли отделяй от стоячих. А левую-то руку поднимай вверх и клади на подготовленную вязку».
Саша уже год, как колхозник, всякую работу ему приходилось выполнять. Да и с серпом знаком не понаслышке. Но работал этим изогнутым ножом с рукояткой пока на небольших делянках: при уборке полеглых колосьев или когда помогал матери в огороде. А теперь предстояла большая, трудная крестьянская страда. Хлеба созрели, и всем миром выходит деревня на толоку. Так называли совместную работу в поле.
    И сейчас, слушая отца, ему казалось, что он эту работу знает и сумеет жать не хуже взрослых. Но что такое целый день работать серпом, он еще мало себе представлял. Не приходилось ему участвовать раньше в большой жатве.
«Рано-то в первый день все равно не пойдем. После обеда», – отозвалась мать, ставя на стол варево.
   «Я уж и яиц наварила с собой в поле-то. А как без них. Начнем немного, потом все вместе поедим, а шелуху разбросим по загону, чтоб вновь выросла рожь».
   «Оно, конечно, Дарья, дедовских обрядов может забывать и нельзя, да только приедет уполномоченный на жатву, он ведь не даст нам особенно расхолаживаться. И то хорошо, что не в понедельник начнем. А уж первые колосья ты, Сано, принеси домой. Поставим перед иконой. Нам ведь на поле-то не позволят оставить пожинальную бороду. Все, сказывал председатель, до последнего колоска государству сдадим».
   В старину крестьяне Югаров на каждом поле оставляли несжатым пучок колосьев, его называли пожинальной бородой и предназначали Илье-пророку, покровителю деревни. Для этого стебли свивали жгутом, а колосья втаптывали в землю. Затем сверху клали кусок хлеба, посыпанного солью. При этом женщина – крестьянка приговаривала:

Вот тебе, Илья, борода,
Расти овес на прок,
Корми доброго коня.

   На смену языческим крестьянским обрядам пришли уполномоченные районного Заготзерна. Пришли со своей агротехникой и могучим желанием стать хозяевами природы. И не стало сельского хозяйства. Перестал крестьянин верить в свою силу, а пошел на поводу у одержимых комиссаров, устраивавших пресловутый рай на земле под названием «коммунизм».
   Но пятнадцатилетнему колхознику Саше Лебедеву завтра выходить на свою первую взрослую жатву. И работать он будет не за коммунизм, а за трудодни, что бы помочь отцу и матери в их нелегкой крестьянской жизни.
    «Товарищи колхозники, молебнов совершать не будем. Кончилось время слепого повиновения религии. Долой попов, даешь свободный колхозный труд!» - с таких слов начал свое выступление районный уполномоченный.
Потом он долго говорил о том, что единоличный труд под царским игом превратил крестьян в рабов империализма. Только коллективизация дает крестьянам безбедную и сытую жизнь…
    Слушал его Николай, и с горечью вспоминал свое кирпичное ремесло, которое пришлось оставить. И все из-за того, что коллективизация превратила его в наемного работника, отучила от земли и от этого доходного промысла. Пропал интерес к труду. А сколько изгнали лучших хлеборобов с наших полей? Сколько искалечила человеческих судеб, душ и погубила человеческих жизней эта насильственная коллективизация?
    Пока сохранились, но бездействуют из-за отсутствия у крестьян зерна многие водяные и ветряные мельницы, маслобойни. Продолжает угасать кустарный крестьянский промысел. Говорят в народе, что по району не работают многие заводы сухой перегонки древесины. Владельцы их давно в Сибири.
Вернулись недавно в деревню Василий и Павел Соловьевы, уходившие на заработки. Работали на дегтярне, заработок был приличный. Но образованный государством леспромхоз заменил кооперативную артель, заработки резко упали, да и сама работа вроде и та, а вроде и не та. Приехали братья в деревню, но в колхоз не захотели вступать, посмотрев на то, что стало с отцовским хозяйством. И решив, что так будет лучше для них, уехали в кадровые рабочие Варнавинского леспромхоза.
    «На основании имеющихся успехов в работе колхозов района, особенно в связи с распределением доходов от урожая прошлого года, партия призывает развернуть работу по дальнейшему вовлечению бедняков и середняков-единоличников в колхозы. Сделаем все, чтобы наш край стал краем сплошной коллективизации!» - закончил свое выступление уполномоченный.
    После первого дня почина, в который вышли в поле после обеда, к жатве приступали рано - часов в шесть, по холодку. Пучок ржи сжимался левой рукой, захватывался серпом, перегибался и подрезался. Пучки соединялись в тяжелые снопы, а из них ставили ставушки, непроницаемые для дождя. Работа монотонная, утомительная, внаклонку и тяжелая.
    Солнце обжигало горячими лучами спину, по лицу тек ручьями пот. Уже неделю Саня работает на жатве. Крестьяне стараются закончить жатву как можно быстрее. Полтора трудодня записывалось каждому колхознику за сжатые двенадцать соток ржаного поля.
    И не до песен уже, про которые говорила мать, когда собирались они сегодня рано утром в поле. «Раньше-то, бывало, по молодости, по дороге на работу, да и обратно, пели специальные песни, в которых обращались к зерну», – говорила Дарья, и пропела низким голосом:

«И говорило, и говорило Ржаное жито
Не хочу я в поле стояти,
Не хочу я колосом махати,
А хочу я во пучок завязаться,
В засеку ложиться,
А чтоб меня ржаное жито-
Во пучок связали
Из меня рожь выбирали»

    Мать долго смотрела в окно на утреннюю деревенскую дорогу, на кур, копошащихся в ее пыли, на крытые дощаником избы. Вдоль по всей улице росли высокие березы, шелестевшие ветками от слабого августовского ветерка. Что она думала, где была в своих мыслях, Саша не понял. Только улыбнувшись и поправив платок, она негромко добавила:
   «Саня, закончишь жатву, да пойдешь с поля, ты серп-то оберни былинками ржи. Голых серпов домой носить нельзя. Урожая не будет».
Сегодня, когда он вышел на улицу и пошел в поле, дорогу ему перебежала младшая дочь Михаила Соловьева - Валентина. От внезапности он даже вначале остановился, как вкопанный. И сразу вспомнил отцовы слова о том, что если кто пересечет дорогу на жатву, считается плохой приметой – руку обрежешь.
Потому он сегодня весь день резал серпом очень аккуратно, и вдруг услышал голос Пашки Воронова.
   «Саня, гляди, что я нашел», - Пашка протягивал к нему руку с медным крестом. Вдруг острая боль пронзила левую руку Саши. Из глаз брызнули слезы. Колосья ржи свисали из левой руки багровыми кистями. Рукав рубахи на поднятой руке был окрашен красным цветом до самого локтя. Из ровного разреза под большим пальцем кровь хлестала фонтаном. Отбросив серп, Саша зажал рану правой рукой. К нему уже бежала мать, срывая с головы платок.
    «Ох, ты горе мое луковое! Давай скорее руку», - подбежав, Дарья крепко завязала платком рану. «Пашка, беги скорее кровавника нарви», - крикнула запыхавшаяся Дарья. Тот опрометью бросился к дороге, около которой белел головками тысячелистник. Пашка с силой рвал его за упругие стебли, вдыхая разливающийся полевой запах горькой травы. И горько стало ему самому, и нахлынули слезы от набежавшей жалости к товарищу.
   «Держи, тетя Дарья» – сунул он ей охапку пахучего тысячелистника и отвернулся. Дарья сорвала со стеблей листья и стала крепко разминать их в своих больших, крестьянских ладонях. Осторожно сняла платок с руки Александра и на кровоточащую рану наложила получившуюся кашицу. Снова крепко забинтовала ладонь сыну. Потом взяла его за порезанную ладонь большим и указательным пальцем правой руки, крепко сжала и проговорила заговор: «Дерн дерись, земля крепись, а ты кровь у раба Александра уймись».
    Дарья повторила заговор три раза, отплевываясь после каждого в правую сторону. Посмотрела на Пашку, и спросила: «Теперь понимаешь, почему эта трава называется «кровавник»? Да потому, что даже в поле, где и не очень чисто, раны быстро заживают, если на них приложить тысячелистник».
Мать велела сыну идти домой. Она сама сказала бригадиру о случившемся несчастье, бригадир недовольно пробурчал, назвав Саню криворуким, но в трудодень записал все, что было сжато парнишкой в этот день.
Саша не хотел уходить, хотя почувствовал, что руку начало «дергать», боль стала разливаться вверх от пораненной ладони. «Да не больно, мама, я работать смогу», – пытался он уговорить мать не отправлять его домой.
«Молчи уж, работник. Твоя жатва на этом поле закончилась».
Через неделю рана поджила, видно тысячелистник и вправду обладал чудодейственной силой, и Саша снова вышел на работу. Но жатва в колхозе заканчивалась. Пришлось ему возить снопы на ригу, молотить зерно, свозить его в амбар.
    Всю жизнь, оставшийся на левой ладони шрам от пореза напоминал ему о жаркой жатве в августе, о колхозной юности, о нелегкой крестьянской доле. Вспоминая, Александр каждый раз с благодарность думал о матери – простой ветлужской крестьянке, мудрой и молчаливой женщине, которой пришлось многое пережить, постоянно находясь в трудах и заботах.
    Как поздно мы порой замечаем, что не хватает рядом близких и родных людей. Только время спешит вперед, делая зарубки в нашей памяти, какие мы делаем в лесу, чтобы не заблудиться. Благодарность к родным и близким людям, которые любили и понимали нас, как никто другой, молча прощали нам все обиды, горькие слова, жалели нас и желали добра – это те зарубки, которые не позволяют нам забывать прошлого.