Кинофестиваль

 
Он притормозил, мягко съехал с экрана, словно с невысокого тротуара на мостовую, открыл дверцу, она села и они умчались. Этим бы все и кончилось, если б не выскочил в темноте с двадцать третьего ряда высоченный худой мужчина и не бросился в погоню.
Его звали Селиванов, ее, которую увезли, – Лариса, а может быть, Наташа или Катя – имени установить не удалось, да это неважно, – но как-то она назвала себя в первый день, когда лил дождь, мокрая юбка облепила ее узкие бедра, старенькие белые босоножки потемнели, разбухли от воды, влажные губы блестели, плюхнувшись рядом с Селивановым на сиденье, она говорила, стараясь смахнуть пальцем прилипший к виску локон, но локон отлепляться не хотел, но лишь менял форму, то вытягивался, то округлялся, – спасибо вам огромное, я ужасно опаздываю, а никто не останавливался, почему в Москве у вас все такие? Какие? Ладно, я так, я дура, что не взяла зонтик из чемодана, а чемодан в камере хранения, потому что вместо вашей машины я должна была сейчас ехать в поезде, будут встречать, ничего, дам телеграмму, что-нибудь придумаю, – наклонив голову, одной рукой она выжимала волосы, а другой теребила цепочку на шее, будто от этого быстрей погаснет красный, загорится желтый и потом зеленый, – ну сколько же он будет гореть, господи, все, поехали, неужели вы не можете обогнать этот драндулет, ползет, как черепаха, вы купили последний «Спутник», не любите кино, не верите, нет, я не верю вам, вы шутите! Опять светофор, да сколько их, а долго горит красный? – она смотрит на часики, все, опоздала, осталось семь минут – успеем, до бульвара три минуты, спасибо, я не знала, что это так близко, а вы кем работаете, вы на одного актера похожи, вам никто не говорил? Он посмотрел на нее, соврать, подумал, сказать, что я Ролан Быков или Куросава, она похожа была на косулю, точно, на косулю с огромными карими глазами, на пушистых ресницах еще поблескивают капельки, – а может, сказать, что я композитор, песни сочиняю, и фамилия моя Матусовский, откуда ей знать, да нет, Селиванов, мосты строю, тоже нужное дело, верней, не сами мосты, а, – ужасно, наверно, интересно строить мосты, соединять берега, все, спасибо, я побежала, счастливо! – а на сиденье мятый влажный рубль и «Спутник кинозрителя».
Проклятое зажигание! Сколько ни регулируй – одно и то же, пока схватит, вечность пройдет, но вот уже срывается Селиванов от стоянки, на проспект, задние огни длинной машины с дымчатыми стеклами виднеются впереди у светофора. И Селиванов почти настигает их, но взвизгнули протекторы, машина снова ушла далеко вперед и нужно было снова догонять, и казалось, когда он лавировал между машинами, обгоняя справа и слева, что все это он сам придумал, и дождь, тот светлый ливень, серебряные монетки с неба, размытые силуэты, ее с поднятой рукой на Смоленской площади, и как ждал ее поздно вечером, пахло после дождя липами, влажной землей, и переполняло отроческое ощущение праздника, только начавшегося и которому нет конца, и он вспомнил, вспомнил тогда, в первый вечер у кинотеатра «Мир», и вспоминает теперь, проскакивая вслед за длинной машиной на желтый, почти на красный, как в детстве они с мальчишками и девочкой из соседнего двора, погибшей под первой же бомбежкой, носились босыми по лужам, гоняя железные обручи от бочек, и главное было, чтобы не соскочил обруч с крюка, и хохотали, и кричали что-то бессмысленное, какие-то детские стишки и считалочки: дождик, дождик... Что же осталось в памяти? Капли на ее ресницах и на руках, ее ободранные вечно коленки, ее развевающиеся на бегу кудряшки... Как, это вы, вы ждали меня? Нет, проезжал мимо, вы журнал вот у меня забыли, ах, да, но я купила два новых, смотрите, здесь интервью с Клаудией Кардинале, мне говорили, что я похожа на нее, я в институт кинематографии поступала, не прошла, фотографировали, а я чувствовала себя ужасно зажатой и полной кретинкой, совсем бездарной – такой и получилась на фотографиях, не смейтесь, разорвала на мелкие кусочки и сожгла, теперь жалею, было бы что вспомнить, а куда мы едем? Она округлила глаза, откинула назад волосы – ко мне, я тут недалеко живу, музыку хорошую послушаем, по чашке кофе – вы с ума сошли, остановите сейчас же! Пожалуйста, а куда вам нужно-то, на вокзал, там и ночевать будете, там и буду, да, представьте себе, не обижайтесь только, я не хотела вас обидеть, вы ведь мне в отцы годитесь, сколько вам лет, вы даже старше, чем мой отец, вот и вокзал, здесь свет такой, каждую морщинку видно, я пошла, я люблю на вокзале – люди вокруг, все куда-то едут, и буфет работает, я ужасно голодная, с утра ничего не ела.
А на другой день жара, и в делах он старался не думать о девочке, помешанной на кино, влюбленной в артиста, в которого они все сейчас влюблены, но на следующее утро не выдержал, обманул себя и поехал к «России», где под лестницей продают, покупают и обмениваются билетами, сияли на утреннем солнце накрытые прозрачной голубоватой дымкой лужицы, в них отражались густо-зеленые, почти синие тополя, окна домов, тоже синие, и трамваи, и голубая рубашка регулировщика, и облака, а под лестницей уже клубятся, толпятся, меняю «Шоколад» на «Тайну», не знаете, какой рост у Арнелы Мутти, так не говорите, он только собирался прилететь, не смог, на семь утра в «Октябрь» не нужен, в прошлом «Оскара» взял, Марлон Брандо растолстел, говорят, чудовищно, обжирается там у себя на острове пирожными, у вас «Сумерки», меняю Софи Лорен на Бергмана... Лариса его увидела первая. Доброе утро, здравствуйте, как вы узнали, что я здесь, я вчера настоящий вестерн смотрела, прелесть, один там с левой руки стрелял, а другой в челюсти всем бил с правой, а потом они объединились против банды и всех перестреляли, представляете, из окон по ним стреляли, с крыш – но наши победили все-таки, улыбнулся Селиванов, чувствуя, что торчит из толпы, как гвоздь, и вспоминая драки в детском доме, и как его били, потому что он был самым высоким и самым нескладным, тихим, прошло еще несколько дней, а он и не заметил, как киножизнь, с визгом тормозов на сверкающих рекламами перекрестках, со стрельбой с обеих рук, с могучими ударами в квадратные челюсти, на которые можно было вешать чайники, с женщинами, каких на самом деле не бывает, с вертолетными дуэлями, пылающими небоскребами, с дождем в Люксембургском саду, сквозь влажные листья которого проглядывается Эйфелева башня, с акулами, пожирающими блондинок и океанские лайнеры, – он и не заметил, как эта жизнь стала вытеснять все остальное, быть может, это началось, когда они с Ларисой ходили в «Ударник», и после сеанса на мосту он поймал себя на чужой какой-то кинопоходке, и плечи свои показались ему чужими, подобное было в юности после футбола, хотелось рвануть, обвести, как обводил Бобров или Пономарев, одного, второго, пробиться сквозь защитников и влепить в «девятку», а потом под рев трибун неторопливо шагать к центру поля, устало вытирая пот со лба, а может быть, это началось на следующий вечер, когда они гуляли по Калининскому проспекту, днем Лариса обрезала юбку, чтобы было, как у актрисы вчерашнего фильма, и купила в ГУМе новые босоножки на высоком каблуке, теперь, рассказывая о детстве, поглядывала на свое отражение в витринах – смотрите, вы почти на две головы меня выше!
Вы в баскетбол играли, да? Знаете, о чем я думала на вокзале? О том, как вы в машину свою залезаете, – Лариса все время была серьезна, но вдруг рассмеялась и взяла его за руку, и сказала, что еще думала о том, что он обиделся тогда, в первый вечер, что она дала ему рубль, а он сказал, что обидно, конечно, рассчитывал по крайней мере на трояк, если не на пятерку, пойдемте в Александровский парк к Кремлю, там так здорово!
Жена позвонила в тот же вечер – подруга ей сказала, что видела его на Калининском с девушкой, не жили они с женой уже несколько лет, но она звонила часто и продолжала тему, начатую больше двадцати лет назад, – что он неудачник, что вся его доброта и его романтизм ничего не стоят в этом мире, где нужны бульдожья хватка и стальные локти, как это ни пошло звучит, что мама предупреждала, но она, дура, не послушалась, что он украл у нее молодость, всю жизнь, остались крохи, кому она теперь нужна? Он искал билеты на фестиваль. Что с тобой, старина? – удивлялись в институте, потому что знали, что Селиванов равнодушен к десятой музе, а он спрашивал, где достать билет на комедию с актером, в которого все влюблены, ведь были же абонементы в институте, распределяли их! Почему тебе никогда не достается, саркастически усмехался ведущий инженер дорожного отдела Левченко, а «Птичье молоко», старикан, достать ты можешь? Так чему же удивляться, чего шуметь? Логику в институте изучали? Кто у нас распределяет билеты, как и все прочее? Верно, старикашка, ты догадлив не по годам – местком, а кто у нас председатель месткома? Секретарша Стелла, а что любит секретарша Стелла? Конфеты «Птичье молоко» любит секретарша Стелла, и без «Птичьего молока» билетов у тебя не будет ни на комедию, ни на трагедию, потому что не будет никогда, делай выводы.
На площади у метро он снова почти настиг длинную машину, Лариса обернулась, махнула рукой и актер тоже обернулся, обнял ее за плечи и, ослепительно улыбаясь, прибавил газу; из выхлопной трубы вырвалось голубое облако, которое образует, сгорая, высокооктановый бензин, и вместе с бензином сгорали дни фестиваля один за другим, на Садовом кольце, где они договорились встретиться в предпоследний день, он не сразу узнал ее, потому что была она в широком длинном, почти до земли, индийском платье из магазина «Ганг», сверкали на солнце серьги, глаза ее утопали в серебристо-зеленых тенях, а губы были пунцовыми, но первое, что бросилось в глаза – копна кудрей на голове, «мелкий бес», опаздываете, мистер Селиванов, ну как я вам? – она повернулась в три четверти, это из того самого фильма, а знаете, какой купальник я сегодня купила у комиссионки на Комсомольском, пойдемте на пляж, только в городе, чтобы народу было много, шумно! Кинофестиваль затягивал их водоворотом, радостно, сладко было обманываться в эти дни московского лета, метущие по проспектам теплым ветерком пыль, бьющие фонтанами ВДНХ, МГУ, Пушкинской площади, разукрашенные бело-голубыми флагами фестиваля, шелестящие листьями, пахнущие первыми арбузами, теплым бензином, пестрящие афишами, фотографиями звезд, казалось, что золотистые тополя, дома, светофоры, троллейбусы, лица мелькают за окнами, а время остановилось, и праздник будет длиться вечно, меняя лишь заставки, сейчас они приедут на Ленинские горы на пляж, потом еще куда-нибудь поедут и еще, Лариса будет воображать себя кинозвездой, в которой слилось сияние всех звезд экранов мира, и вот они уже под музыку, хотя ни радио, ни магнитофона в машине нет, несутся по Воробьевскому шоссе по-над рекой, рассекая, разрубая пополам тени лип и берез, или платанов, пальм, слева Москва, а может быть, Буэнос-Айрес, справа – высотное здание МГУ, а может, Эмпайрбилдинг, и вот Лариса идет к нему от раздевалки в зеленом с черными цветами, с открытыми бедрами, наимоднейшем купальнике, улыбаясь, одной рукой она поправляет волосы, в другой держит платье, все смотрят на нее, и он, Селиванов, не сомневается, что это и есть она, та девочка, с которой он гонял обруч, которой сорок лет назад он помогал перебраться через канаву, но вместе они плюхнулись, проломив первый лед, и сушились в теплушке, она, о которой он думал, плакал, сидя на крыльце детского дома, завернувшись в одеяло, глядя на дождь, когда подошла к нему женщина, уборщица, учительница или повариха, и погладила его по голове, и все эти сорок лет являлась в разных лицах, это и есть она, теперь легко ступающая между распластанными по траве Ленинских гор телами, кажущаяся по сравнению с ними, припечатанными притяжением, грехами и лишним весом к земле, божественно невесомой, приблизившись, она опускается на колени, складывает платье и ложится рядом с ним, и он сообщает ей о билетах на комедию, которые все-таки достал, но таким тоном и с таким, кажется ему, выражением лица, будто не о билетах речь, а о полете в другие миры, я знала, знала, и пустяки, ничего, что я буду на четвертом, а вы на двадцать третьем ряду, – она чмокнула его в щеку и смутилась, но тут же забыла об этом, а вечером на речном трамвайчике он, в белом пиджаке, одолженном у Левченко, целовал ее кудряшки, жесткие душистые кудряшки, и глаза, милая девочка, она глядела на плывущую зеленоватую воду, вы моложе моих ровесников, они в двадцать уже старики, ничего им не интересно, а вы, нет, правда, у вас такие глаза необыкновенные, очень добрые и... как у ребенка, будто вы впервые все, я не знаю даже, как сказать, и такие руки у вас, – она взяла его большую руку, прижала к своей щеке, вы не смейтесь, пожалуйста, но я когда была девочкой, точь-в-точь такие, как у вас, руки меня гладили во сне, не смейтесь, вы на Дон Кихота похожи, это она, думал он, глаза ее, волосы, губы, голос ее повсюду и всегда были с ним, это она, которая однажды солнечным утром склонилась над его коляской и улыбнулась ему, которая плавала с ним на плоту в океане и жила с ним в башне до небес, и целую вечность смотрели они, лежа в траве, взявшись за руки, на облака, – это она, это она, я мечтала сыграть Наташу Ростову, всех бунинских девушек и женщин, и всех чеховских, и бальзаковских, всех я мечтала сыграть, ну почему, почему я такая бездарная, я хотела с восьмого этажа броситься, когда не поступила, но ничего, может быть, на следующий год поступлю в театральный, а кого больше всего на свете я мечтаю сыграть, так это Манон Леско, говорят, недавно фильм сняли, вы не слышали, хотя вы ведь не любите кино, смотрите, какое небо оранжево-фиолетовое, если бы не киноактрисой, то я мечтала бы стать художницей, мне все говорили, что я хорошо рисую!
Они незаметно прошли весь Ленинский и весь центр, и когда часы из лампочек с маятником на крыше показывали четверть пятого, а на стене «Известий» ровно одиннадцать, они сидели на скамейке на Пушкинской площади, позади, на Тверском, высилась темная стена тополей, в неподвижной воде фонтана застыли, будто вмерзли, отражения голубых и белых флагов, никого кругом не было, тишина, лишь взъерошенный сизарь вышагивал по дорожке с другой стороны фонтана, слышно было, как шуршат под его лапками камушки, и еще «Волги» с тусклыми зелеными глазочками проезжали время от времени по бульвару, по улице Горького, почти беззвучно, плавно, и таксисты сонно смотрели на них из открытых окон.

Положив голову ему на плечо, она спала, она устала от очередей, толкотни, духоты кинозалов, он смотрел на ее натертые, заклеенные пластырем пальцы усталых ног, покоящихся на босоножках, и думал о том, как до смеха случайно все в жизни, как зависит все от совпадения или несовпадения, но к тому, что было бы, не останови он машину в тот ливень на Смоленской площади перед высотным зданием, где без зонта, промокшая, она стояла с поднятой рукой, он боялся прикасаться, как пораненным пальцем к раскаленному утюгу, иногда ему казалось, с тех пор прошло очень много времени, чуть ли не полвека, да и вообще не могло такого быть, чтобы он не остановил, он посмотрел на розово-изумрудные облака над «Россией», а она тоже не спала, она тоже о чем-то думала, и она прошептала, не открывая глаз, поцелуйте меня, и он наклонился и поцеловал ее в сухие теплые губы, и она снова сказала спасибо, а потом, съездив в лучшую в Москве булочную – на Станиславского – за ореховым тортом, он выбил палас, вымыл окна и пол, расстелил кабанью шкуру, попросил у соседки скатерть, на стол поставил резной деревянный подсвечник с красными и желтыми свечами, надев фартук, принялся готовить, вспоминая, как мальчишками-детдомовцами они искали в запертом темном вагоне зернышки пшеницы, чтобы не умереть с голоду, как воровали на базаре картофельные очистки, начинил кусок говядины чесноком, обмазал его аджикой, поставил в духовку, сделал салаты из баклажанов с луком и зеленым горошком, из овощей по-сицилийски и из свеклы с грецкими орехами, сметанный с хреном соус, пудинг с вишнями... Чудо! Я никогда в жизни ничего подобного не пробовала! Я не верю, что это все вы сами приготовили, граф, вы обманываете, чтобы заманить меня в свои сети, коварный, лукавый, сжальтесь над бедной девушкой!.. Салат? Кусочек мяса еще? Налить красного или белого? Или шампанского, оно прямо из Крыма или Гаскони – да какая разница, при чем тут кино?..
Обруч от бочки катится по складу, слева и справа коробки, ящики с «Птичьим молоком», ничего больше, только «Птичье молоко», открывающее двери в мир иной, о котором мы лишь мечтаем, грезим, но которого на самом деле-то не существует, вот в чем дело, нет, не надо, не сейчас, потом, ну завтра, снова завтра, милая, милая девочка, самая-самая, никому теперь уже тебя не отдам, как же я жил-то всю жизнь без тебя, ну вот, я говорила ведь, что не любить кино невозможно, мы и вместе благодаря кино... Грохочут за окном машины, но никогда таким сладкозвучным не был этот грохот, да, да, люблю, люблю, я счастлива, спасибо, что ты есть, какие у вас глаза, граф, куда вы меня несете, как в том фильме, а пена в ванной розовая, знаешь, мне кажется, что ты совсем молодой, моложе меня, совсем мальчик, почему, ведь так не бывает, разве что в детстве, когда весь мир принадлежит нам, так это же ты была, ты, ты!.. Они уснули, обнявшись, не зная, ночь или день и какое число, какой год, какой век, а где-то уже вручали призы и в последней картине бушевали под шоколадной лоснящейся кожей бицепсы, трицепсы и прочие многочисленные мускулы, надувающие пиджак с супермодными лацканами или атласную обтягивающую рубашку, или умело разодранную костюмерами майку, или ничем не стесненные, обвеваемые жаркими морскими бризами, он прыгал с мачт и небоскребов, и даже с реактивных самолетов без парашюта, он сжигал мосты, бил в челюсти, храня на лице неизменную улыбку, и вот, уйдя от бешеной погони, вытерев белоснежным, с кружевами, платочком пот с сильного морщинистого лба, он притормозил, съехал с экрана, открыл правую дверцу, Лариса села к нему и они умчались, и Селиванов погнался за ними, он то почти настигал серебристого цвета спортивную машину с темно-синими стеклами, то отставал, и снова настигал, и когда оставалось чуть-чуть, на скорости сто пятьдесят километров в час он врезался в опору тоннеля, и довоенный обруч соскочил с крючка и покатился дальше...
– Гнался он за кем-то, что ли? – сказал подъехавший к месту аварии инспектор ГАИ Петров. – И как он умудрился «Запорожец» так раскочегарить? Ладно, будем оформлять.
А обруч все катился по Ленинградскому проспекту, вызывая у прохожих недоумение.