Зов несбывшегося Глава1 Часть15 Злостная национали

               
                Часть 15

                Злостная националистка

 В университете у меня было бы всё очень хорошо, если бы не произошло событие, которое всколыхнуло душу и заставило пересмотреть отношение к вещам, бывшим ранее для меня непререкаемыми, не подлежащими сомнениям. Это событие сильно пошатнуло и моё положение в университете.
 В то утро наша группа две пары без перерыва писала контрольную работу по иностранному языку. Небольшой кабинет сплошь уставлен длинными столами и такими же длинными скамьями, так что оставался лишь узкий проход вдоль стены, по которому можно было пройти лишь по одному человеку. В хорошо отапливаемом помещении было душно. Я старалась занять место у окна, ближе к форточке, и оказалась в самом углу за последним столом. Когда звонок возвестил об окончании второй пары, мне пришлось пережидать всех ребят, один за другим выходивших в коридор. Там, у дверей кабинета уже столпилась группа третьекурсников, "украинцев" (для краткости в университете студентов русского и украинского отделений называли просто "русскими " и "украинцами", хотя на каждом отделении учились и те, и другие).   
 Сидевшая передо мной Софа Вайнштейн что-то искала в сумке, и мы остались вдвоём, когда "украинцы" стали заполнять аудиторию. Входившие недовольно морщились. После четырёхчасового пребывания двадцати человек дышать в маленькой аудитории было, мягко говоря, трудно. Кто-то из "украинцев" воскликнул:

    --Ну и свиньи же эти русские!

    --Сами вы свиньи!-оскорблённо бросила на ходу Софа.
 Мы спешили, нужно было успеть перейти в соседний корпус на следующую лекцию. В перерыве в аудиторию заглянула секретарь деканата. Поискав глазами, увидела Софу, крикнула: "Вайнштейн, срочно в партком! Парторг вызывает!"
Вернулась девушка в слезах.

   --Софа! Что? Что случилось?- окружили её ребята.

   -- Студенты украинской группы подали  заявление о том, что я
   националистка и во всеуслышание обзываю украинцев свиньями. Секретарь
   парткома потребовал письменное объяснение. Он сказал, если чистосердечно   
   признаюсь, мне ничего не грозит, если  нет, исключат из комсомола и из
   университета. Я призналась. Иначе, что мне делать?--рыдала Софа.


 Я не была близко знакома с Софой, но то, что услышала, глубоко потрясло и меня, да и весь курс отреагировал очень бурно. Все понимали истинную суть того, что произошло. Никто не сомневался, что подразумевалось под словами "русские" и "украинцы". Это  было в ходу и на слуху у всего университета, только тот, кто сочинил пасквиль, почему-то решил придать этому политическую окраску. Курс кипел. Больше всех возмущался комсорг группы  Миша:

    ---Софа, -кричал он,- ты не переживай, мы тебя  в обиду не дадим! Мы тебя
    отстоим! Ребята, идём к ректору!

 В приёмной секретарша, загородив собой дверь ректорского кабинета, заявила, что ректора нет, и все разошлись по домам. На следующий день Софу вызвали в комитет комсомола и в той же форме потребовали признания. Она опять "созналась". Были предприняты ещё попытки всем курсом обратиться в администрацию. Ребята знали, что отец Софы погиб в Отечественной войне, мать одна растит троих детей, Софа старшая, и то, что она поступила в университет, было гордостью  и надеждой  семьи. Но ни в ректорате, ни в парткоме, ни в комитете комсомола с ребятами разговаривать не стали, нас заверили, что на общеуниверситетском комсомольском собрании всем дадут высказаться.

               
  В актовом зале весь университет. Перед сценой в передних рядах деканы  факультетов, профессора, преподаватели. На сцене за столом президиума --представители обкомов и горкомов партии и ВЛКСМ, ректор и секретари парткома и комитета комсомола университета.

   Комсомольское собрание открывает парторг, заведующий кафедрой научного коммунизма, доцент Кропотов. Он вводит собрание в курс дела. Как и положено, сообщает, что вся страна под руководством партии и лично великого вождя, Иосифа Виссарионовича Сталина, ведёт непримиримую борьбу с проявлениями великодержавного шовинизма и буржуазного национализма.
 . "Партийная и комсомольская  организация нашего университета,-продолжает он,-
  успешно и неуклонно выполняет директивы партии и правительства в деле
  воспитания советского студенчества в духе коммунистического интернационализма.
  Но, к прискорбию, мы вынуждены констатировать случаи злостного проявления
  буржуазного национализма в нашем коллективе. Так называемая комсомолка,
  студентка второго курса историко-филологического факультета Вайнштейн 
  опозорила весь наш коллектив, обозвав великий украинский народ свиньями."
 

  Затем дали слово студентке третьего курса отделения украинского языка и литературы, комсомолке Стахович. Где-то в задних рядах поднялась темноволосая, смуглолицая девушка и, не выходя вперёд, с места начала:

     "Дело было так: в аудитории, закреплённой за нашей группой, занимались
  русские. Когда  мы туда вошли, студентка из русской группы стала
  кричать: "Все вы, украинцы, свиньи!"
  И ни слова о том, что сначала от них в адрес "русских"  прозвучало это 
 "свиньи" и о том, по какому поводу всё это было выкрикнуто.
  После неё  подняли Софу. Наголо обритый, с вытянутым утиным носом, в защитно-
  зелёном френче парторг, пригнувшись к трибуне и сверля девушку  глазами, 
  вкрадчиво вопросил:

    --Скажите, студентка Вайнштейн, вы признаёте, что назвали украинцев      
    свиньями?
    --Да,--почти прошептала Софа.

  Мне было жаль её, но и с юношеским максимализмом я презирала Софу, не могла представить себя на её месте. Совсем недавно отгремела война с фашистами. Сколько таких же юных, как мы с Софой, комсомольцев под пытками приняли мученическую смерть, но не отреклись от своей правды, а сейчас, здесь...
Я думала, что прения продолжатся и ждала, что будет дальше, но услышала:
       --Есть предложение прекратить прения и приступить к голосованию!
Меня сорвало с места.

  --Прошу слова!

  --Что ещё за слово! Прения окончены!-закричал Кропотов.

  --Слово! Слово! Дать слово! - понеслось со всех сторон.

  --Что, разве кому-то ещё что-то не ясно? - настаивал Кропотов.
Я пояснила:
  --Я была в то время там, являюсь единственным свидетелем со стороны русской   
   группы, видевшей, как всё происходило на самом деле.

  -- Дать слово!-требовал зал.
 
Кропотов позеленел, как его френч.

  -- Ну что ж, послушаем свидетельницу. Товарышка  Березнякова собирается  выступить в качестве адвоката, выручает свою подружку,- сильно окая и почему-то мешая русские слова с украинскими, прогнусавил со своего места ректор Годованюк.

  --Наша группа, двадцать человек, в течение четырёх часов  писала  контрольную работу в очень маленькой аудитории, - звенящим от волнения голосом начала я,-- Случилось так, что в перерыве мы были вынуждены  задержаться, не могли пройти к  дверям из-за замешкавшейся Софы Вайнштейн, поэтому я оказалась свидетельницей того, что произошло. Я никогда не была подругой Вайнштейн. Чистая случайность, что мы вдвоём остались в этой аудитории.
 И рассказала, как всё было в действительности, пояснив, что подразумевали студенты под словами "русские" и" украинцы" .Замолчала. Зал замер в ожидании.  Ректор, долговязый, голова втянута в плечи, как это бывает у высоких людей, вышел из-за стола президиума, на ходу приглаживая ладонями прямые пепельные волосы, направился к трибуне. Охватив перед собой руками края трибуны и выставив вперёд локти, он, словно огромный серый паук, навис над залом. Наступила полная тишина.

 -- Та-ак, та-ак, - протянул он,-- мало того, что на наш коллектив пало
позорное пятно, у нас здесь объявился адвокат. Подружка выгораживает подружку. 
А между прочим, товарышка  Березнякова, ваша подзащитная сама во всём  призналась.

  --Повторяю, я никогда не была подругой Вайнштейн, это может подтвердить весь курс,-воскликнула я,-- А за то, что она, как вы говорите, п р и з н а л а с ь,
призналась в том, чего не было, я здесь, при всех выражаю ей своё неуважение!
    
  --А почему мы должны верить вам? Кто гарантирует, что было так, как
   говорите вы, а не так, как рассказала товарышка Стахович?

 Я высоко над головой, так, чтобы было видно всему залу, подняла комсомольский  билет:
  -- Вот моя гарантия! Моё честное комсомольское слово! Но ведь там, кроме меня и Вайнштейн, было много студентов из украинской группы, они могут подтвердить. Есть  студентка, первая выкрикнувшая это "ну и свиньи же эти русские", спросите её.

 Зал взорвался аплодисментами, но ректор поднял руку. Наступила тишина. Выдержав
 паузу, голосом, в котором звучал металл, он заговорил:

  --Я призываю всех комсомольцев университета осудить злостное проявление
  буржуазного национализма в ваших рядах, доказать свою преданность делу
  нашей великой партии в её непримиримой борьбе с буржуазным национализмом и
  великодержавным шовинизмом. В рядах коммунистического союза молодёжи нет
  места злостным националистам, позорящим наш коллектив!
  Предлагаю исключить из рядов ВЛКСМ студентку Вайнштейн! Прошу голосовать, 
  товарыши!"

  Он ещё больше навис над залом, впиваясь глазами в лица сидящих перед ним студентов. Я забыла, что нужно сесть, и, стоя, широко открытыми глазами смотрела, как под ректорским взглядом одна за другой поднимаются руки и одновременно опускаются головы ребят. Вот и Миша, комсорг курса, тянет руку вверх, а голова уходит вниз. "Значит и он сдался! С д а л с я! Значит слово чести комсомольца гарантией служить не может?"-- стучало у меня в голове.
 Парторг зачитал резолюцию, в которой говорилось, что собрание единогласно приняло решение за злостное проявление буржуазного национализма исключить Софу  Вайнштейн из комсомола.
          
               
 Ни на кого не глядя, вышла я из зала и побрела вдоль длинного коридора. Остановилась в торце у широкого, во всю стену, окна. Смутно, тяжко  было на душе.
  "Для чего нужно было этим взрослым, облечённым властью, учёными степенями, 
с партийными билетами в карманах людям чинить эту расправу? Кому перешла дорогу эта беззащитная девочка? Почему так торопились осудить её? Ведь по сути должны были осудить тех, кто оболгал Софу, сочинив этот пасквиль. Почему потребовалось её ложное признание? Почему не спросили больше никого из студентов украинской группы? Был же среди них хоть один честный человек! Почему никто из них, там находившихся, не выступил? Куда идти? В какие двери стучаться, чтобы защитить правду, восстановить справедливость, когда вот они, представители обкомов и горкомов партии и комсомола присутствуют здесь. Сейчас на моих глазах наши учителя своей властью сделали предателями своих учеников. Неужели никто из них
не устоял?"

 По коридору ко мне, погружённой в эти горькие раздумья, направлялся одетый в офицерский китель без погон, бывший фронтовик, студент пятого курса физико-математического факультета. Он подошёл, молча, крепко пожал мне руку. Что мы могли сказать друг другу, когда ни на один из вопросов не было ответа ни у меня, ещё только выходившей на большую дорогу жизни, ни у него, уже успевшего в боях пройти путь от тяжких поражений до великой Победы.

  Софу исключили и из университета. Позже прошёл слух, что в то время, в разгар кампании по борьбе с проявлениями великодержавного шовинизма и буржуазного национализма, в вышестоящих партийных органах ректора университета очень жёстко критиковали (вплоть до угрозы снятия с ректорской  должности) за то, что в университете не на должном уровне ведётся воспитательная работа со студентами и  не выявлено ни одного случая проявления шовинизма и национализма. Потребовалось срочно "выявить" и осудить.

 
 После своего выступления я почувствовала, что со стороны университетской  администрации началась подспудная травля. Ректору нужно было скомпрометировать
правдолюбивую студентку. Теперь в той же стенгазете, где совсем недавно мне прочили блестящее будущее в науке, сейчас объявляли поборницей "теории двоек", обвинив в том, что я своим примером призывает студентов отказываться отвечать на экзаменах, если материал усвоен на "посредственно", и предпочесть оценку "два", что давало право осенью пересдать предмет и, получив положительную оценку, не лишиться стипендии. Суть дела заключалась в том, что я действительно на зимней сессии не смогла сдать экзамен по старославянскому языку. Преподаватель, читавший предмет, вёл свои лекции так невнятно, что конспектировать за ним было совершенно невозможно. Студенты занимались по учебникам, с которыми приходилось работать только в читальном зале. У меня, из-за того, что я жила за городом. куда не ходил городской транспорт, возможности оставаться после лекций и заниматься в читальном зале не было. Поэтому на экзамене действительно не знала ответа ни на один вопрос. Я честно сказала, что ничего не знаю, и  получила заслуженный "неуд". До следующей сессии, летом, удалось заполучить учебник на дом и подготовиться к пересдаче экзамена. Но мне приписывалось, что сделано это было из меркантильных побуждений, и что своим поступком я призываю студентов предпочитать "двойки" "тройкам" и не отвечать на экзаменах. Обстановка в университете для меня накалялась. Это явилось ещё одной причиной, почему я ответила согласием Ленорду на его предложение.