Нирвана

                Нирвана.


    Пустота образовалась неприметно, осторожно выползла и охватила. Объяла. Безразличная глухая пустота. И день. Обычный с утра день, где над тёмно-изумрудной кроной липы лёгкая поволока высоких облаков с кашированным жаром светила, и поют птицы. В городе ёще остались птицы, у них разные голоса, и хочется послушать, послушать хотя бы минуту в тишине, но...
В эту минуту она что-то говорит. Очередной монолог. Про дачу, подкормку помидоров, что забыли купить молока или хлеба, о глухой старой тётке, которой надо починить древний водопровод в дряхлом доме... Почему она всегда говорит, когда хочется тишины?
        - Неужели ты не можешь вызвать слесаря? - спрашивает она, хотя ответ знает заранее.
Я не умею вызывать... дух слесаря, тем более, к глухой тётке. Слесари не ходят к старухам, они приходят к молодым блондинкам с высоким бюстом, которые разгуливают по квартире на высоких каблучках и в прозрачном пеньюаре. Или в чёрной комбинации на тоненьких бретельках.
        - Ещё на них чулки, - говорю я. – непременно тёмные.
Униформа, вызывающая у слесаря немедленное желание работать. Непреодолимый прилив желания. Вот! Но ЭТИ фильмы удручающе однобоки, в них для полной картины бытия крайне необходим производственный процесс. С трубами, фитингами, буксами и ключом на «тридцать два». Как форма обучения.
        - Получился бы замечательный ролик для учащихся ПТУ. Или как теперь? - колледжей? Сразу по двум предметам. Профессионально - сексуальное образование. Нет?
        - Идиотизм! – сердится она.
Идиотизм - называть училища слесарей колледжами или лицеями. «Господа, я закончил Царско-Сельский имени Кюхельбекера. Вильгельма Карловича. Аттестован по второму разряду». Идиотство – нынешнее образование.
        - Ты можешь говорить серьёзно?
Могу. Но не хочу. Какие строчки написал пролетарский трибун с бритой головой и мятым мундштуком папиросы в углу рта? Последние строчки? «Любовная лодка разбилась о быт...» И выстрелил себе в висок. Сколько он размышлял над этим прощанием?
        - Кто? О чём ты говоришь?
        - О серьёзном. О Маяковском.
Она смотрит, как на больного. На человека, с которым прожила... сколько? Нельзя так смотреть на человека, с которым столько прожила. И вышла замуж по любви.
        - Точно по любви? - спрашиваю я. – Ты точно помнишь?
Как писал бритоголовый?

                … Вы говорили:
                «Джек Лондон,
                деньги,
                любовь,
                страсть…»

Извилистая совместная дорога от «Облака» к овощным культурам… Она поворачивается и уходит, и теперь можно слушать птиц. Нет, уже нет. Уже убежала необходимая минута покоя, оставив взамен усталую апатию.
Быт. Быт - это монстр из других фильмов - фильмов-ужасов. Где нечто неотвратимое... некая липкая субстанция из неизвестного и потому страшного мира медленно ползёт и растекается, и проникает, и захватывает всё живое вязкой… вяжущей гадостью. Лодка разбилась… - поэт ошибся. Нельзя разбиться о трясину или зыбучие пески. Эффект засасывания более изощрённая пытка.
Исподволь на ярко цветущих полях взаимного обожания пробиваются сорняки хозяйственно-бытового сожительства, неистребимые сорняки, которые забивают и душат разноцветье прежних полей…
          - Ты меня совсем забыл!
Закатывание огурцов в трёхлитровые банки невозможно рассматривать в качестве прелюдии… к прелюдии. Ароматы укропа и «Живанши» несовместимы, за явным преимуществом побеждает укроп.
… и я вспоминаю, и сопоставляю, насколько мы изменились, нет, не она и я, а вообще все. Те, кто в детстве знал три вида обуви – валенки, кирзовые сапоги и сандалии. Три вида обуви на четыре сезона. «Four Seasons», гля!

     … - Нет, ещё ботинки, - говорит Славик. – В школу мы ходили в ботинках.
Да, в высоких ботинках с длинными шнурками, которые норовили развязаться.
         - Потом появились китайские кеды.
         - Кеды были знАком, который мы не поняли, - говорит Славик. – Теперь кругом китайское говно. Всюду.
Он временно не пьёт. Не потому, что сидит в моём рабочем кабинете, - в моём кабинете Славик может пить, что заблагорассудится в любых количествах; нет, его укусила собака, знакомая сука… или сука знакомого? и ему на всякий случай делают уколы. К чему водить знакомства с ядовитыми собаками, из-за которых нельзя выпить?
         - Не всюду, - говорю я. – Ещё нет китайской литературы. Полистай, - и даю ему книгу в бумажном переплёте.
Я купил её два дня назад на прилавке бестселлеров в пустом от людей магазине, книжном магазине, подле которого когда-то стояли ночные очереди за подписными изданиями русских классиков. Славик открывает наугад и читает, слегка наморщив лоб, переходящий в лысину. Надо спросить, умеет ли он морщить лысину?

     «… - Пьер! – сказала старая графиня. – Прогулка в высшей степени изумительна, но мы с Лизонькой устали. Возьмите мотор, силь ву пле!
Пьер шагнул к краю мостовой и несколько манерно поднял руку. У тротуара затормозило жёлтое авто с чёрными квадратиками на дверях.
        - Куда господа желают? – спросил через приоткрытое окно водитель.
        - Шоф-фэр! – обратилась к нему графиня. – Наша чудесная прогулка изрядно затянулась. Мы хотим домой. В Бирюлёво.
         - Куда угодно, - ответил шофёр. – В Тюильри, Венсенский лес… Или на Монмартр, если хотите взглянуть на Сакре-Кёр при лунном свете… Право, он безупречно элегантен в этот поздний час, но…  только не в Бирюлёво. Я не езжу в Бирюлёво.
         - Позвольте, спросить, – изящно поднял брови Пьер, - почему?
         - В Бирюлёво жить ***во! – сказал шофёр и уехал.
Графиня поджала губы и нахмурилась вслед taxi.
         - Маменька, не стоит огорчаться из-за пустяков! – сказала Лизонька. – Он ёбнутый!
         - Абсолютно справедливо, дорогая, - горячо поддержал Пьер. – Я того же мнения.
         - Не могу с вами согласиться, - в задумчивости сказала графиня. – Вы не правы. Совершенно не правы. Нельзя делать скоропалительных выводов о человеке, которого видел лишь мельком. Конечно, молодости простительны категоричные суждения, но он, никоим образом, не ёбнутый!
Лизонька и Пьер смотрели на графиню в напряжённом ожидании. Графиня сделала потрясающе выверенную паузу, в которую не успело вклиниться возражение.
         - Он ****утый! – торжественно провозгласила она.
И все облегчённо рассмеялись».

          - Что это? – спрашивает Славик, откладывая книгу.
          - Новые технологии отечественной прозы.
          - Оба прилагательных подходят автору. И-де-ально. Тебе не кажется?
          - Согласен, - говорю я. - Он может выбрать из них псевдоним. Или пристегнуть к фамилии через дефис.
          - К издателям они тоже подходят.
          - А к тем, кто читает?
          - Неужели мы все … ?
          - Модернизируемся, - говорю я. – Нынче велено модернизироваться.
Слова соединяются в понятие, понятия сливаются в мысль. Со Славиком легко - он меня понимает, понимает именно так, как мне хочется, чтобы меня поняли. До некоторых трудно донести мысль, некоторые теряются уже в словах. Мы будем пить кофе, обсудим массу не очень важных и не очень насущных тем и всегда поймём друг друга. Не потому, что мы думаем похоже. Просто мы знаем… помним, что «Four Seasons» не только отельная сеть.

   … До неё мои мысли доходят не часто. Случайно. Сейчас она уйдёт… ушла… в магазин, к тётке или к помидорам, и я остаюсь в квартире один. В одиночестве мне хорошо, я умею с собой договориться. Конечно, оно ненастоящее - оно полезно, когда знаешь, что в сущности не одинок, что есть те, кто вернётся. Временное одиночество. Пауза.
Насчёт помидоров, пусть себе выращивает. То, что продаётся, имеет отношение к томатам лишь внешней похожестью.
     - Эти помидоры растут на деревьях, - говорю я. - В турецких дубравах.
     - Почему в дубравах?
     - Какая разница? В буковых рощах. У них одинаковые значения по шкале твёрдости с древесиной. И вкус. И туда внедрён ген.
     - Какой ген?
     - Хрена моржового. Против заморозков и фитофторы.
Она кивает, паслёновая мысль ей близка.
     - А груши - генетические родственники ворон, - продолжаю тему.
     - Какие груши?
     - Аргентинские. Помнишь, где находится Аргентина?
     - Я должна помнить? Мы не были в Аргентине.
Дорогая, ты не относишься к исключению - в женской голове не приживается сетка географических координат.
      - Очень далеко находится. В Южной Америке. По соседству с…
Нет, не надо упоминать пограничные государства - это внесёт сумятицу, особенно Боливия. Боливия – абсолютно неизвестная величина. Аргентинские груши, напротив, известные долгожители. Как вороны. И ещё долго не теряют модифицированного окаменения после дальней дороги.
Брюзжание? Та женщина… или девушка – я утерял грань возрастного различия – теперь они выходят замуж, рожают детей, но почему-то остаются девушками. И одна из них… с красивыми ногами, осанкой манекенщицы и короткой стрижкой, которая ей идёт, упрекает в брюзжании. Возможно, она права, у неё хорошая голова. Не в смысле строения черепа и стрижки. Её голова умеет думать.
Моя тоже. Факты, сопоставление, выводы. И Маяковский стрелял не в висок – в сердце; другой поэт внёс путаницу, одной строкой приладив дуло к виску.
Я размышляю об этом, смазывая ружьё на кухонном столе, застеленном газетой. Крона липы уже преобразилась светло-зелёным от лучей, перебравшихся в зенит и растворивших перистую поволоку, и постепенно молкнут птицы.
Охотничья вертикалка «Sauer und Sohn» тридцать третьего года. О ней никто не знает - разобранное ружьё хранится в глубине антресолей у самой стены, где я нашёл его позже… много позже смерти отца и никому не сказал. И он ничего не сказал про трофейный двенадцатый калибр, чтобы не сболтнул лишнего пацанам во дворе, а после… после по стариковской забывчивости.
Он привёз его с войны - личная репарация побеждённой страны… страны Зауэра и сына, мать их, Deutschland ;beralles! Совершенно ненужная отцу вещь - он не был охотником, но красивая, чертовски красивая вещь. Да, отец понимал в красивых вещах, он попался на тёмную крупповскую сталь с клеймами и ореховый приклад, и замысловатый узор на нём. Произведение промышленного искусства, и я его понимаю. Его нет… столько лет нет, а я его по-прежнему понимаю…
Не понимаю пустоты, которая началась с птичьих перекликов в деревьях. Безразличная тупая пустота, в которой внезапно пропало неизменное желание чистить оружие.
  Почистил ли старый пьяница, старый израненный войной пьяница, любимое ружьё перед прощальным выстрелом? «… весь мир оплакал драгоценность последней точности твоей». Это про Хемингуэя, не писавшего итоговую записку, - никчёмный обряд самоубийц. Его обидели, и он ушёл, не попрощавшись; так уходят, немного помешкав, старые люди, которых обидели.
Предметы естественным, диалектическим, образом подвигают живое созерцание к абстрактному мышлению. От быта к суициду. К великим самоубийствам.

                … Может,
                окажись
                чернила в «Англетере»,
                вены
                резать               
                не было б причины.

Нельзя писать такие стихи. Даже гениям нельзя. Противопоставляя себя другим гениям. Тем более, мёртвым. В десятом классе я знал стихотворение наизусть. Резкое мужское стихотворение на смерть того, кто поступил не по-мужски, кто прекратил бороться и бездарно слил жизнь с вскрытыми венами в петле. Но в чётко отлаженном сострадании по фирменной «лесенке» трибуна сбегала лёгкая издёвка. Сродни его рекламным виршам.
               
                … Почему же
                увеличивать
                число самоубийств?
                Лучше
                увеличь
                изготовление чернил!

Нигде кроме, как в Моссельпроме, гля…
Четыре слона не стоЯт на черепахе - земля круглая! и всё возвращается – люди, события, и соломки не подстелить.
Злая ирония строк обернулась Лубянским переулком, где автор эпитафии пять лет спустя надел чистую белую рубашку и взял в правую руку наган. Красное на белом. Эстетическая смерть. Вполне по Бердяеву.

… Нет, кому-то быт не противопоказан, кого-то быт объединяет. Славик пашет и культивирует посевные площади на опушке леса, на которых возится жена.
       - Галочка хочет завести собаку, - говорит он.
Чтобы она его кусала, и Славик не пил.
       - Тебя посадят на иглу.
Он смеётся. И поедет на свою опушку строить баню или беседку, или закладывать новый дом, а Галочка примется готовить обед. Их мир их устраивает, им в нём хорошо.

… Меня устраивает мир одиночества. Устраивал… Но в нём произошёл непонятный сбой. Сбой желаний, и я пытаюсь выудить из сумятицы хоть одно. И зацепиться. За что? Человек цепляется… за любовь? Лучше взаимную. Она приходит и уходит. После любви остаются дети, отмеченные первородным грехом. Грехом непослушания. Первая женщина нарушила запрет Творца, дети нарушают табу своих творцов.
           - В их головах остался лишь центр удовольствий, - говорят родители.

      … - Ты помнишь наши удовольствия? – спрашивает Славик.
           - Молдавский портвейн… или розовый вермут. Праздник Седьмого ноября у кого-нибудь на квартире. Где может повезти с девочкой.
           - Ещё танцы, футбол и очередь в кино.
           - Французское кино. С Фюнесом, Бурвилем…
           - или с Делоном… - добавляет Славик. – «Золото Маккены». И чемпионат мира по хоккею. Праздник! В телевизоре «Рекорд».
           - Или в телевизоре «Горизонт».            
Мы смотрели на мир по-собачьи. У нас было монохромное зрение телевизора.
            - Теперь сравни их выбор. Выбор удовольствий. В этом всё дело.
Наверное, он прав. Редкие люди загоняют себя за флажки самоограничений. Обычному человеку не свойственно довольствоваться бонусом-малусом. Разве вынужденно?

   Морская раковина отличается от голой женщины только первые пять лет.
                Робинзон Крузо.    

Да… В центре их удовольствий - тактика выжженной земли.  В голове не осталось места для ответственности за последствия, за которые отвечать только им. Но они этого не понимают, и, ткнувшись в тупик, спрашивают – что делать? - у тех, кого раньше не слышали. Или не хотели слышать. И наступает момент… Мне не хочется за них переживать!
Ужасно ли обнаружить в себе безразличие за собственное продожение? Не-а! Продолжение продолжит жить собственной башкой. Они не изменятся, как не изменились мы. И станут подкреплять ошибки инфантильными теориями.
            - Вы были взрослее нас, - утверждают дети. – В нашем возрасте вы были взрослее. А ваши родители были взрослее вас.
И делали нас иным способом! Теории возникают ниоткуда, из бесплотного дыхания предположений. И даже девятнадцатый век подогнан к выводам.
            - Лермонтов, - говорят они, - в двадцать семь был зрелым человеком. Состоялся и всё создал. 
Всё? Сука ты, Михаил Юрьевич! Потому что не застрелил этого гондона Мартынова… не приплюсовал себе, хотя бы столько же, последуэльных лет и не написал ещё четыре тома собрания сочинений. И не опроверг моих потомков.

… Да, я хотел что-то написать… Вот! У меня было желание написать письмо брату. Старшему брату. Мы редко видимся и мало говорим. Очень мало, больше по телефону, а в телефоне присутствует некое напряжение неискренности. Или не полной искренности. В письме можно открыться, не произнося слов. Но желание писать отлетело и растаяло с теми высокими облаками, за ним собираются в стайки следующие нехотения, чтобы взмыть в никуда.
            - Синьор отобедает? У нас замечательный овощной суп и свежая говядина.
Нет. Мне не хочется супа и говядины, не хочется есть.
            - Может, немного виски, мистер?
Мистер не пьёт, мистеру не хочется пить.
             - Сигару?
Летом я курю на балконе, я выхожу на балкон. Пачка горьких крепких сигарет. Хороших сигарет, у которых вдруг пропал вкус.
И серый раздражённый город тоже пропал за свежей зеленью каштанов, клёнов и берёз. Город, который выглядит роскошно… тёмным вечером июня, когда фонари и деревья отсекают от глаз уродливое убожество фасадов. Он, как страшная баба, что по пьяни оказалась в твоей постели, а на утро… Утром на город не хочется смотреть. У него всегда тяжёлое похмелье. И никому не удастся изменить его к лучшему. Я знаю, потому что пытался. Но больше не буду. Дяденька, я больше не буду! Не хочу.
Итак… В итоговой сумме одиночества отчётливо выписывается ноль. Голый ноль желаний. Абсолют устремлений самопогружённых индуистов. Нирвана. Несчастные не знают лёгкого пути к блаженству, они затерялись в иерархической чащобе многобожия, не ведают про барщину шести соток, про сизифово выращивание томатных кустов. Ибо плоды созреют, когда нужны менее всего. Когда вместо осыпавшихся с турецкого дуба бильярдных шаров в город хлынет изобилие отечественного юга. Тьфу!

    В двери поворачивается ключ, сейчас она войдёт и скажет… Если она скажет хоть слово о помидорах, я… я застрелюсь! Натурально. У меня хватит длины руки, чтобы взяться за цевьё… и большой палец на курке, и два вертикальных, один под одним, ствола ткнутся под пуговицу на левом кармане рубашки…
         - Я вызвала слесаря, - говорит она. – Он уже пришёл.
Слесарь пришёл к глухой старухе чинить древний водопровод в дряхлом доме.
         - В чём она его встретила? – спрашиваю я. – В пеньюаре или в комбинации? А чулки? На ней были чулки?
         - Идиотство! С тобой ни о чём нельзя говорить серьёзно.
Куда серьёзней! Ах да… Она же не знает, что минуту назад спасла меня от верной гибели.
         - Милая, - говорю я. – Ты… милая.
         - Правда?
Почти. Потому что стреляться я не собирался – я не стреляюсь из-за всякой ерунды… и не ерунды тоже. Ведь дОлжно лежать в ограде, а не снаружи погоста с высеченным на камне вопросом: «Зачем ты выбрал этот путь?»
Я да-авно-о убрал ружьё с глаз долой – ему не место в одноактной пьесе. И просто загадал. Поставил на чёт-нечет, на орла-решку, на красное-чёрное. Чтобы выбраться из зеро, из итогового нуля одиночества. Из нирваны, гля! Пусть она и не была полной, ибо одно желание всё же осталось.
Желание пожить. Или хотя бы…  живнуть.


                Июнь 2011.