Рукописи не горят...

                Памяти моего брата Витальки посвящается





Не знаю как вы, а мы в детстве кладов не искали.
Мы их творили. Юные фальсификаторы. Рядом с городом, где мы тогда жили, было, да и сейчас есть Исаакиевское озеро, на дне которого, говорят, стоит затонувшая церковь. В этом, конечно,  имеются большие сомнения, но время от времени кто-то из ныряльщиков нет-нет да и «видит» белеющую  в глубине колокольню с крестом. Самих этих ныряльщиков, правда, никто никогда в глаза не видел, но все о них знают, а значит, и легенда живет.
И вот однажды, в дождливые осенние каникулы, маясь бездельем  и грея лбом холодное оконное стекло в  напрасном ожидании хоть какого-то движения во дворе, решили мы с моим младшим братишкой Виталькой (мне - одиннадцать, ему - девять) самим,  так сказать, стать кузнецами своего счастья, самим  украсить «житие свое». А  заодно совершить весьма полезное и благородное дело - придать достоверности той старой городской легенде о затонувшей церкви. 
Сказано – сделано. Быстренько состряпали на черновичке текст письма - то ли на  "древнерусском", то ли на «церковнославянском», а скорее всего на сумбурной и маловразумительной  смеси того и другого. Ну, там всякие «азм есмь», «паки- паки» и «иже херувимы». Планку достоверности, надо сказать, мы сами себе задали высокую, а потому писали не абы как, а  брали за образец книги по истории Древней Руси, копировали  витиеватые буквы, мучились в поисках дефицитных черных чернил (в итоге попросту смешали синие с красными) и даже, по-честному пытались писать голубиным пером. В поисках подходящего пера за отсутствием настоящего, гусиного, братишка не один час  рыскал под дождем по окрестным дворам, но то ли найденные им хилые  голубиные перья не годились для письма, то ли сноровки нам не хватило – дело-то новое, не освоенное – да только кончились наши мучения тем, что  испортив множество разнокалиберных  перьев, мы в конце концов плюнули на это дело и маленько снизили планку,   позаимствовав  из дедушкиного пиджака обычную перьевую ручку.  Бумагу сначала было взяли из школьной тетрадки, но вовремя сообразили, что в те далекие времена вряд ли  бытовала «клеточка». В итоге нашли изрядно пожелтевшую дешевую бумагу с бабушкиной работы, которая несколько лет пролежала на подоконнике и приобрела весьма желанный для нас вид – пыльная, выгоревшая на солнце, потрепанная по краям – одним словом, то, что надо.
О чем мы писали, точно не помню, но, кажется, это было послание какого-то игумена Афанасия некоему отцу Иннокентию - настоятелю Исаакиевской церкви, информировавшее последнего о наличии  тайного подземного хода между самым главным городским храмом и той самой затонувшей церквушкой. Этим мы убивали сразу двух или даже трех зайцев. Во-первых, подтверждали наличие затонувшей церкви. Во-вторых, создавали новую легенду о связи двух храмов через тайный подземный ход.  А главное, привлекали внимание к тем самоотверженным любителям истории, которые найдут этот сенсационный «документ». Мы застарили и без того пожелтевшую бумажку, подержали ее над свечой, отчего в одном месте она даже чуток обуглилась, что придало ей совсем уж подлинный вид, свернули ее в трубочку, завязали красной ленточкой и за неимением сургуча - хотели было на почту  сходить, да  побоялись - попытались запечатать ее восковой печатью. Откуда нам было знать, что в этих современных  бледных крошащихся обрубках, уложенных в картонные коробочки,  вовсе не благородный воск, а  банальный и никуда не годный парафин или, прости Господи, стеарин. Короче, чуть было не испортили работу.
 А потом... потом встал вопрос сосуда для хранения драгоценной реликвии. Поскольку по замыслу послание должно было явиться из тьмы веков не иначе как вынырнув из глубин Исаакиевского озера, то должна была быть найдена соответствующая тому времени бутылка. С этой  целью приступом был взят запертый на ключик зеркальный родительский бар, в котором по тогдашней моде рядом с армянским коньяком "Арарат", початой чекушкой водки, и шампанским для особого случая, стояли безнадежно пустые флаконы от импортных ликеров, неведомо кем и когда выпитых, и неисповедимыми путями нашедших приют в нашем баре. Выбрали мы самый причудливый - пузатый, витиеватый, темного стекла, с литыми печатями на непонятном языке. Безжалостно отмочили яркую этикетку, промыли бутылку, чтобы окончательно улетучился сладкий кофейный аромат, долго сушили феном и, наконец, с трудом затолкали в  узкое горлышко наше «послание».
И только тут заметили -  крышечка-то, вот беда - совсем уж современная, алюминиевая, с яркой эмблемой и винтовой резьбой! Затыкать чем попало - опасно, зальет водой, считай, все пропало. А залить «воском» не представлялось возможным за отсутствием такового, а стеарин-парафин этот, будь он неладен, откалывался целыми пластами. Подумали-подумали, прикинули и так и эдак, взвесили все «за» и «против» да и решили - не стоит нам кидать эту бутылку в воду, тем более, что на дворе ноябрь, дождь со снегом - кто, скажите на милость, потащится за город на это Исаакиевское озеро, где  должна была по замыслу состояться находка. А в черте города находить послание в бутылке, согласитесь, тоже  как-то нелепо. В итоге пришлось нам с братишкой ту бутылочку-то разбить, т.к. достать оттуда реликвию иным путем у нас никак не получалось.
Скрыв следы преступления, мы задумались о последствиях. Ведь это что же получается - найдут люди этот документ, удивятся, возрадуются и понесут его, как положено,  в краеведческий музей, а там ученые начнут изучать его под микроскопом и поймут, что это фальшивка, снимут с него отпечатки пальцев, найдут нас.... и  посадят нас с Виталькой, брательником моим,  в тюрьму за подделку документов. Страшно нам стало. Очень страшно. Но ведь и страшно жаль было идеи, потраченного труда и  ускользающей  славы. Поэтому мы, почесав затылки,  резонно решили, что чем больше отпечатков пальцев будет на «документе», тем лучше. Всех же не посадят.
И как только в сером дождливом  небе появился просвет и дворовые приятели все до одного высыпали на улицу,  вышли мы с братишкой во двор и совершенно виртуозно, на голубом глазу инсценировали, что вот буквально только что,  вот прямо туточки,  под корнями старой липы нашли  старинный манускрипт.  Ошарашенные необычаной находкой друзья поначалу ничего не поняли, с недоверием разглядывали свиток, пробовали читать, придирчиво смотрели на просвет и, в конце концов,  убедившись в его безусловной подлинности, пришли в   неописуемый восторг.   Весь двор был в состоянии эйфории несколько дней, приходили к нам и из других дворов смотреть свиток. Говорят, блеф только тогда хорош, когда сам в него поверишь. Так вот наш с братишкой блеф был просто великолепен, ибо мы, в конце концов, уже и думать забыли и про голубиные перья и бабушкину бумагу из поликлиники.  История во всем  загадочном  величии являла нам свои покрытые паутиной подземелья, и устоять перед этим жутковатым   очарованием не было никакой возможности. 
Хранителем свитка, как человек обнаруживший бесценный клад,  был, конечно, Виталька.  Он важно и очень бережно доставал его из-за пазухи, завернутым в газету «Ленинское Знамя», и лишь  строго осмотрев очередного любителя истории,  давал подержать.  Но девять лет есть девять лет, а желающих посмотреть  старинный манускрипт, подтверждающий и затонувшую церковь и еще какой-то неведомый доселе подземный  ход, приходило по пять-шесть, а то и по десять человек, да все разных возрастов. Восхищались, шумели, строили на лето планы насчет подкопа да как достать инструменты и  акваланги. И вот однажды, разгорячившись, тянув свиток  в разные стороны, просто порвали его…
Братишка горько плакал и ругался.  Он очень хотел быть археологом, мечтал с заступом,  кисточкой и лупой вырывать у истории ее тайны,  и уже тогда, у маленького, было у него уважение к реликвиям, даже и к таким вот,  самодельным.  Крупные прозрачные слезы нестерпимой детской обиды висели на его длинных темных ресницах и, отчаянно сверкнув, срывались и беспомощно катились по курточке. Пытался бить кулачками того здоровенного детину, да толку что - пропал документ... 
А с ним постепенно улегся и интерес к нам... Каникулы кончились, начались школьные будни… Исаакиевское озеро покрылось льдом, потянуло зимой, а вместе со снегом припорошило забытьем и наш таинственный поземный ход и нашу  затонувшую церковь.  Но нам с братишкой было вполне достаточно и того, что было...  И если, следовать известному утверждению, что рукописи не горят, то, наверное,  в каком-то ином измерении помимо всего прочего нами написанного где-то нас ждет и эта давно забытая «древняя рукопись» - наивная, очаровательная и может быть самая ценная из того, что мы сделали в жизни. Потому что ценность творчества определяется не объемом томов и, возможно,  даже не их содержанием, а лишь количеством души, веры и страсти,  в него  вложенных…