Бегство

Так мало пройдено дорог,
Так много сделано ошибок.
С. Есенин


                I


Поезд подали к перрону. Выйдя из здания вокзала, я нашел
свой вагон, подошел к проводнице и протянул свой билет, она по-
смотрела его и вернула мне:
— Вот, пожалуйста, ваш билет. У вас седьмое место, второе
купе. Проходите, пожалуйста.
— Спасибо. С наступающим вас.
— Спасибо. Вас также.
Я уезжал. Я убегал из этого прекрасного, так горячо любимого
мною города. Из города, который так много дал мне и так много
забрал. Не знаю, как я буду обходиться без этих набережных, без
этих тихих улочек и шумных проспектов, без этого низкого свин-
цового неба, холодного северного ветра... Как научиться теперь
дышать другим воздухом...


Не могу понять, где я ошибся, в каком месте я свернул не на ту, на
не мою тропинку, пошел неверным путем. В этот город я приехал в до-
статочно юном возрасте, заканчивать школу в специализированной
гимназии, занимавшейся взращиванием больших умников по части
точных наук. Выиграв несколько районных и городских олимпиад по
химии в своем родном городе, я пробил себе дорогу в это закрытое
для средних умов, в некотором роде элитное учебное заведение.
То было прекрасное время, целых два года «пионерского лаге-
ря» вдалеке от родителей и их неусыпного ока (воспитатели все-таки
по ночам спали, кроме одного — дежурного, но и его на всю ораву не
хватало). Правда, приходилось очень серьезно учиться, но это было
вполне адекватной платой за ту нечаянную взрослость, которую
давало такое ранее студенчество. Можно было читать полночи, ни
перед кем не надо было отчитываться за каждый свой шаг, курить,
хотя и тайком, не бояться, что будешь тщательно обнюхан контро-
лирующим (родительским) органом, пофорсить перед девчонками,
расхаживая зимой без шапки, носить то, что красиво, а не то, что теп-
ло. И все в том же духе — маленькие проявления свободы выбора,
доступные каждому взрослому человеку, но очень ограниченные для
подрастающего поколения.

 Сколько бы я теперь дал за отсрочку той
ранней взрослости, я с легкостью обменял бы сейчас приобретенное
мною право относительно свободного принятия решения на воз-
можность не нести ответственность за принятые мною решения. Но
в то сладкое и скоротечное время легкомысленной беспечности все
плюсы ускользают от близорукого взгляда максималистской юности,
хочется поскорее вкусить запретных плодов. Преимущества школь-
ничества начинаешь понимать, лишь прилично отойдя от того вре-
мени, оборачиваясь назад; тогда же я упивался этой нахлынувшей на
меня свободой. В нашем юношеском коллективе шло не объявлен-
ное постоянное состязание перед противоположным полом по части
умности, острословия, экстравагантности, взрослости, внешней при-
влекательности, напоминавшее соревнование павианов за самку и
главенствующее место в стае.


Мы жили в четырехэтажном здании, имеющим П-образную фор-
му, из светло-серого силикатного кирпича, с течением времени при-
обретшего грязный оттенок и носившего на себе бесчисленные над-
писи типа: «Оля любит Васю» или «Машка Круглова ДУРА» (какая
жалость), или такое историческое начертание: «Здесь был Пупкин
Леха 16 марта 1986 года» (мы страшно горды этим обстоятельством!)
Все стены на высоте человеческого роста были испещрены подобно-
го рода клинописью, мне встречались такие записки потомкам аж на
уровне окон второго этажа, а то и выше, как они там оказались, одно-
му богу известно. Все эти рисунки отнюдь не освежали внешнего вида
уже изрядно поистрепавшейся отделки здания, и в дождливые дни
корпус имел цвет, походивший скорее на светло-черный, нежели на
темно-серый. Место это имело очень унылый вид, особенно поздней
осенью, когда листья уже облетели с деревьев, а снег еще не выпал.
Громоздкая, неуклюжая, одиноко стоящая темно-серая махина, ок-
руженная торчащими из земли голыми деревьями, напоминавшими
огромные скелеты, низкое, серое, давящее небо, щедрое на холодные,
горькие дожди — все это наводило тоску. Весной и ранней осенью та-
кого мрачного впечатления, конечно, не было, все-таки благоухание
листвы изумрудных оттенков, осенью одевающейся в пленительно-
пурпурный наряд, и бойкое многоголосье птичьего хора скрашивали
грустный ландшафт. Порой казалось, будто сама матушка-природа в
угоду развития цивилизации старалась не отвлекать на себя внима-
ние будущих создателей теории вероятностей и экспериментального
обоснования теории света.


В те времена, правда, хмурость антуража лишь отмечалась.
Юность живет какой-то своей, свойственной лишь ей жизнью,
полной неунывающего оптимизма и безграничного жизнелюбия.
Я часто мысленно возвращаюсь в те времена и места, и этот
унылый вид из окна, убогость и скупость представавшейся взгляду
картины теперь наполняет мою душу теплым, мягким светом, па-
мять исцеляет мое сердце, этот горький пейзаж становится с каж-
дым годом мне все дороже и ближе.


А пока мы с ребятами развлекались тем, что скрытно и очень
прилежно размазывали по полу коридора женского крыла йоди-
стый азот, смесь, совершенно безобидную в жидком состоянии, но
вот когда она высыхала, взрывалась от малейшего прикосновения.
Выполнив свою миссию, мы преспокойно уходили восвояси и о
высыхании этой жидкости слышали из своего крыла — визгу было
очень много.


На мое мировоззрение и понятие о добре и зле огромное влия-
ние оказало советское телевидение. Будучи еще совсем маленьким,
я вслушивался в трансляции вечерних выпусков программы «Вре-
мя», где серьезные дяди сообщали такими строгими голосами, что
ЦК КПСС сделал там что-то. Моему же детскому уху слышалось: ка-
ка поясэс, буквы «ц» я не разбирал, и по-моему выходило плохая
«поясэс», ведь все ка-ки являются страшным злом для маленьких
детей, синонимом слова плохой. Мой маленький мозг лихорадочно
искал какого-то противопоставления этому злу, ведь во всех детских
сказках плохому герою обязательно должен противостоять хоро-
ший. Я находил его в той же программе «Время» в слове СССР, так
как дикторы повторяли это слово также часто, а соответственно оно
такое же важное и значительное, как и ка-ка «поясэс», слово СССР
произносилось с каким-то благоговейным придыханием, очень во-
одушевленно и по-доброму, и я был уверен — СССР — это добро, а
ка-ка «поясэс» — зло. Спустя десяток лет, я, конечно же, понял что
ЦК КПСС и СССР — это звенья одной цепи.

В середине восьмидесятых годов задул ветер перемен, и ком-
пании, собиравшиеся у родителей в приватных беседах на кухне,
искренне считая, что мы — еще совсем дети, не слышим и не по-
нимаем их разговоров, говорили то, что думали, некогда почитае-
мый мной СССР называли «совком», доносились обрывки фраз о
реформах, гласности, свободе.


Подстегиваемый веянием «перестроечного» времени, на все
лады предрекающим скорые и неизбежные перемены, свежий,
долгожданный воздух свободы, я заслушивался и проникался твор-
чеством рок-групп. В моей подростковой душе произошла пере-
оценка ценностей: то, что мой детский мозг определил как благо,
таковым не является. Почитаемые мною бунтари протестовали и
яростно полосовали нарывы действующего режима, высмеивали
навязываемую идеологию, призвали самостоятельно анализиро-
вать существующий строй. Каждая строчка песен того времени
была пронизана духом свободомыслия. Тексты песен уже не были
безжалостно вытравлены поганым карандашом Торквемады; по-
сле вычистки текстов варварским пером цензоров того времени
уже просачивались крамольные фразы и мысли о существующем
положении в стране, вырывались наружу, находя отклик у изго-
лодавшихся по правде сограждан. Ценность свободы я уже успел
прочувствовать и считал ее величайшим благом. Поэтому все ска-
занное и спетое рок-музыкантами вос-принималось мною как из-
речение оракула.


Как-то раз я посетил рок-концерт. Тогда уже существовал ле-
нинградский рок-клуб, и рокерам было дозволено свободно вы-
пускать свои пластинки, субкультура вырвалась из подполья. Мы
шли большой компанией на рок-концерт, который совершенно
неожиданно для меня закончился поездкой в другой город. На-
толкавшись и нагорланившись вдоволь на добром стадионном
концерте, мы вырвались наконец из сумасшедшей толчеи, из про-
куренного, душного помещения на улицу. Контраст ошеломителен:
свобода, физическая свобода здесь, на воле, ощущается так остро,
словно тебя долго-долго держали в гигантских железных тисках, а
потом отпустили. Мой внутренний кодекс и физический потенциал
(у меня высокий рост и мощное телосложение) не оставляли мне
выбора, и я неустанно заботился о сохранности девчонок, пошед-
ших с нами проникнуться бунтарским духом смены эпох, поэтому
локтями приходилось работать вдвое больше, оберегая вверенных
моим заботам юных созданий от лавины беснующейся молодежи.
Так, выйдя на свежий воздух, вырвавшись из плотного кольца бу-
шующей толпы, еще долго чувствуется ощущение сдавленности и
тесноты, а воздух приобретает совсем иной вкус.


Мы прогуливались по Большому проспекту Петроградки к ме-
тро измученные и переполненные. Разглядывали красивые здания,
которых так много в историческом центре Питера. Проходя мимо
одного из домов, мы обратили внимание на небывалое количество
котов на подоконниках. Редко на каком из подоконников отсутство-
вал усатый страж, практически в каждом окне можно было увидеть
или мирно спящего, или же с интересом разглядывавшего уличное
движение мохнатого зверя. Мы окрестили этот дом кошачьим и ста-
ли фантазировать на тему жильцов, предполагая, что большинство
из них, вероятно, болезненно боятся мышей или, может быть, кош-
ка признана талисманом этого дома. Моя одноклассница Маринка
Заревич сказала, что в ее родном городе, в Риге, реально существует
дом, который так и называется «Дом котов», она рассказала нам ле-
генду о здании, на крыше которого расположены статуи котов. Дом
сей некогда принадлежал состоятельному торговцу, отвергнутому
Гильдией, так как национальностью не вышел (в Гильдии тогда за-
правляли немцы), и вот опальный латыш установил на крыше свое-
го дома этих самых каменных котов, повернув их хвостами к зданию
Гильдии. После многочисленных судебных препирательств дискри-
минация была устранена и купец был принят в теплые дружеские
объятия идейных единомышленников. Пришлось котикам принять
более корректную позу.


На Маринку нахлынули воспоминания и тоска по дому, она
загрустила. В мою голову залетела шальная мыслишка: «А не по-
смотреть ли на этих котиков в натуре». И я предложил всей чест-
ной компании:
— Слушайте, а давайте махнем в Ригу!
Согласились не все. Но вот мы уже покупаем на вокзале сухой
паек в поездку. Мне нравилась эта легкость. Захотел — рванул в Ригу.
Я наслаждался своей упоительной свободой, этим бесшабаш-
ным и заразительным гусарством. Каждый день приносил радость, я
вкушал плоды неведомой доселе мне самостоятельности и независи-
мости. Тогда, издалека, в самом начале пути, жизнь представлялась
мне огромным, прекрасным волшебным замком, в котором множе-
ство неизведанных, таинственных зал, таящих в себе бездну новых,
волнующих, сладостных ощущений. Магическим миром, где полно
рок-концертов, Риг, домов с котами, вокзалов, Маринок...
В Риге мы прекрасно провели время. Такое чувство, словно
мы прокатились на машине времени и очутились в средневеко-
вом городке. Мне порой казалось, что сейчас мимо нас по узень-
кой улочке, выложенной брусчаткой, проскачут на резвых конях в
попонах одетые в красные бархатные камзолы глашатаи, затрубят
в горн и прокричат: «Слушайте жители королевства... сегодня на
главной площади... состоится казнь такого-то...». Мерещилось, что
вот сейчас откроется дверь маленького домика, мимо которого мы
проходили, на крыльце появится босая служанка в длинной серой
грубой холщовой юбке, заткнутой за пояс, в серой рабочей блузе
и выплеснет из деревянного корыта помои на мостовую... Но раз-
давшийся в открытом окне настойчивый телефонный звонок, раз-
веял сладостную фантазию, призрачный туман...


Был у меня дружок. Он был удивительным человеком: мы по-
ссорились с ним всего один раз, но об этом позже. У него было очень
ценное качество: он видел в поэзии ту же глубину и высь, что и я. Он ви-
дел прекрасное и безобразное с такой же ясной отчетливостью, как и
я. Думаю, при комплектации счастливых браков на небесах аспект
такого эмоционального совпадения является предопределяющим.
Гера был обделен Богом по части физической мощи. Вероятно,
когда в небесной канцелярии распределялось здоровье, мой друг
где-то замешкался, был занят чем-то другим и пропустил раздачу,
а вот в момент наделения силой духа и жизнелюбием — он, безус-
ловно, был в авангарде. Будучи болезненным ребенком, в детстве
он был лишен многих детских радостей. Именно в противовес его
болезненности, как будто назло, он обладал безграничным опти-
мизмом. С ним никогда не случалось ни депрессий, ни мрачных
меланхолических минут, так свойственных подросткам. Он любил
эту жизнь во всех ее проявлениях, он радовался каждому дню. Бо-
лезненность его со временем ушла, а вот жизнерадостность оста-
лась. День наступил — хорошо! Удивительная жизненная позиция.
Накануне моего шестнадцатилетия мне выпала редкая честь
поехать на всесоюзную олимпиаду по химии! Я попал в счастливое
число избранных. Это была, действительно, очень высокая оценка
моих умственных способностей. Руководство моей гимназии на-
правляло именно меня как самого достойного на состязание хими-
ческих гениев огромной страны. Я был страшно горд собой. Надо
же, черт побери, попасть на всесоюзную олимпиаду! Счастливчик!
Об этом мечтала добрая половина моих одноклассников.


Да… Безусловно, я бы помчался туда впереди поезда, если бы
не одно большое но... Передо мной стояла сложнейшая дилемма.
Дело в том, что день проведение олимпиады совпадал с днем мо-
его рождения. Поехав на это интеллектуальное состязание, я бы
пропустил такое важное для меня событие. Мой день рождения
нужно отметить по-человечески, мне же исполняется шестнадцать
лет. Такая знаковая дата, почти совершеннолетие. Генеральная
репетиция совершеннолетия. Я переступаю невидимый порог в
другую, новую жизнь, этот день не может пройти бесславно! Увы!
Я не смог принести такой жертвы науке.


Мы поехали с пацанами в близлежащую деревеньку, купили
там тушу барашка и десять бутылок водки. А потом наших роди-
телей вызывали к директору нашего почтенного учебного заведе-
ния. И нас, конечно же, поставили бы к позорному столбу, если бы
он и поныне существовал. Наша славная вечеринка принесла нам
широкую известность внутри нашей альма-матер.


Выпускные экзамены из одиннадцатого класса моего ликбеза
засчитывались как вступительные в университет. Конечно же, эк-
замены я успешно сдал и получение высшего образования было
мной начато, но увы... не закончено. Но об этом позже.
То время я вспоминаю с разными чувствами: иногда в сердце
разольется мягкое тепло добрых воспоминаний, а порой жесткая
рука стыда сожмет его.


В конце первого курса я страстно влюбился. Ее звали Лерой,
она была тонка, бледна, темноволоса. Она цитировала Есенина с
такой удивительной легкостью, как будто это были ее собствен-
ные стихи и она-то уж точно знала, где они применимы. Она ве-
село и заразительно смеялась. Она напоминала мне прекрасный
распустившийся колокольчик, ветреный и яркий.


Через месяц мы с ней уже оплатили госпошлину для брачую-
щихся и стояли в очереди в ЗАГСе, подавать заявление.
Наш брак вспыхнул, словно спичка, и точно так же быстро
прогорел. Даже и вспомнить-то особо не о чем. Совпали ее и мое
желание поиграть во взрослых. Забежали с кучкой друзей в ЗАГС,
расписались в гроссбухе, и пошли всей гурьбой шляться по городу
и пить шампанское. Мой внутренний кодекс не позволил мне тог-
да просто ограничиться совместным проживанием. Я подумал, а
чем мы хуже шекспировских героев, сказал люблю, значит, сумей
и женой своей назвать. Правда, уже через год я называл ее бывшей
женой. Мы получили с ней свидетельство на право владения тела-
ми друг друга, легальный способ излияния нашей неуемной стра-
сти. Можно было не прятаться от посторонних глаз, а преспокойно
ложиться в одну постель, не боясь быть застигнутыми. А Есенина,
как я увидел позже, она не любила и не понимала...


На третьем курсе мы с ней уже были друзьями и целовались
при встрече по-дружески, в щечку. Не срослось что-то между нами,
отшумели страсти — осталась пустота.


Моя жизнь понеслась дальше сумасшедшим вихрем. Я никог-
да не мог быть доподлинно уверенным в том, что на следующее
утро я проснусь в своей кровати и в своем городе. Я авантюрист,
мне становилось нестерпимо скучно, если впереди нет ничего ин-
тересного, захватывающего, увлекательного. Зарабатывал я тогда
достаточно, чтобы не только удовлетворить свои потребности, но
и реализовать свои фантазии. А хотелось мне многого. Наука мне
этого не простила, и я был отчислен с третьего курса, так как зава-
лил сессию. Я тогда поехал с девушкой в Эстонию на рождествен-
ские каникулы.


Помню, мы любили встретиться с моим приятелем где-нибудь
в центре, дабы пошататься по городу. Мы покупали Бехеровку.
Гера очень вкусно пил этот напиток. Он имел привычку приносить
с собой томик стихов, мы забирались на колоннаду Исаакиевского
собора или на какую-нибудь крышу в центре, тогда их еще не за-
пирали. Садились, открывали книгу, читали, смотрели на прохо-
дящих внизу людей, символически мы-то словно вознеслись над
толпой, стали как бы выше ее, возвысились. Это неясное чувство
превосходства щекотало наши нервы. Помню один наш разговор:
— Представляешь, Гера, а ведь все то же самое было лет эдак
сто тридцать назад, так же ходили люди по этой улице, так же ды-
шали этим самым воздухом, думали, что им приготовить на ужин,
что соврать жене о том, куда потратил деньги, а сейчас они пре-
вратились в пыль и от них нет даже и следа.
— Ну да.
— Вот так же и мы с тобой превратимся в пыль и лет через две-
сти-триста никто и не вспомнит о том, как мы с тобой здесь сидели,
что мы вообще были.
— Ну так, Серега, напиши гениальные стихи и кто-нибудь бу-
дет так же сидеть здесь с томиком твоих стихов и читать их, и мыс-
ленно с тобой общаться и ты не потеряешься во времени...
— Нет, серьезно.
— Ты что, задумался о смысле бытия, что ли?
— Ага, мне иногда кажется, что жизнь — это вокзал. А я —
один из миллиарда пассажиров, и о том, что я был на этом вок-
зале, никто не вспомнит даже через год, впрочем, так же как и о
миллиарде других. Только, конечно, если я не Владимир Ильич,
а я, увы, не он, и никто не повесит гранитную доску, на которой
будет написано о моем отъезде с этого вокзала для подготовки
вооруженного восстания. Гера, а какой смысл в том, что мы есть?
Что мы были?
— Вот так же отцветем и мы, и отшумим, как гости сада. Коль
нет цветов среди зимы, так и грустить о них не надо.
— Да, наверное.
— Слушай, я думаю, что и смысла-то не нужно искать. Думаю,
что несмотря на всю ничтожность, на кажущуюся незаметность од-
ного конкретно взятого человека в этом громадном человеческом
муравейнике, все же в этом существовании есть смысл. Наверное,
мы созданы, чтобы улучшить этот муравейник, не дать ему раз-
валиться, сохранить его. Понимаешь, сохранить этот мир просто
потому, что он этого стоит. Да, нас не станет, и кто-то другой по-
сле нас будет смотреть в это голубое небо, дышать этим воздухом,
греться под этим солнцем, искать смысл мироздания. И наверное,
смысл в этом-то и есть, в небе, в солнце, в самой жизни.
— А вот вышел ты на улицу, тебя машина тюк, и ты уже не жи-
вешь. Где смысл?
— А это логический конец любого начала... Слушай, ты же у
нас Есенина любишь, а твой тезка между прочим высказывался по
этому вопросу...
— Ну?
— Все мы, все мы в этом мире тленны..
— Будь же ты вовек благословенно, что пришло процвесть и
умереть.
— Просто надо жить и радоваться этому.
— А зачем — не надо спрашивать себя?
— Надо, обязательно надо, но надо еще задаваться вопросом,
как жить. Так как два эти вопроса, я думаю, очень тесно взаимо-
связаны. Вопрос, как ты живешь, что ты за человек, неизбежно
влечет за собой вопрос: а зачем ты? Какова твоя роль? Зачем тебе
быть?
— Ой, Гера, слушай, мы сейчас с тобой заблудимся.
— Да это уж точно. Знаешь, Серега, не надо искать смысла в
том, что тебе подарили, надо радоваться и получать от подарка
удовольствие. Это только кажется, что жизнь очень сложная шту-
ка, а на самом деле она раскладывается на простые составляющие.
Надо лишь их увидеть, а увидеть их можно, только когда ты лю-
бишь эту жизнь. А когда в глаза вставлены черные линзы, все в
мире представляется окрашенным в серое. Даже самый прекрас-
ный цветок ты увидишь как нечто конечное, обреченное, эфемер-
ное и не сможешь насладиться той красотой, которую он в себе не-
сет. Слушай, друже, а пойдем куда-нибудь поедим, я есть хочу, и
пивка я бы употребил малость.
— Добже.


На этой философской ноте мы спустились с заоблачных высот,
так и не найдя смысл бытия, точнее, я не нашел, и отправились в
кабачок под названием «Мани-Хани».


Это небольшое двухэтажное, затерявшееся среди многочис-
ленных магазинчиков Апраксина двора здание имело для меня
притягательный вкус. Я любил там бывать. Больше всего мне нра-
вилась заходить туда днем, пока еще не начался ежевечерний ба-
лаган.


Я садился рядом с камином на первом этаже, пил пиво и раз-
глядывал интерьер. Очень мне всегда был интересен именно пер-
вый этаж этого прославленного местечка, а главное, его колорит-
ные завсегдатаи — эти бородатые байкеры в кожаных косухах. При
наличии такого соседа по квартире Баба-Яга представляется пер-
сонажем мелким в вопросах воспитания детей. Ребенку, в прин-
ципе, достаточно сказать, что если он не будет есть кашу, то ты
позовешь дядю Васю. Думаю, дитя не только съест предложенное,
но еще и добавки попросит. Несмотря на то, что во мне почти два
метра роста, при встрече с таким вот дядей Васей в темном пере-
улке я предпочту все же перейти на другую сторону. Мне было бы
очень любопытно подсмотреть, как эти брутальные дядечки спят
со своими нежными подругами. Мне кажется, что эти бородатые
молодцы способны испытывать удовольствие лишь от скорости,
которую они выжали из своего железного коня.


Очень мне интересны пары, танцующие спортивный рок-н-
ролл, а именно девушки, я их бессовестно окрестил «перчатка-
ми», «девушки-перчатки». Я отметил такую закономерность, что
партнеры там — это величина постоянная, одни и те же молодые,
крепко сбитые парни, а вот появление девушек в этих танцеваль-
ных дуэтах подвержено какой-то горькой ротации. Я отметил про-
исходящие в этих танцовщицах перемены. Сначала это прекрас-
ные юные создания, непонятно каким ветром занесенные в такое
место. Они чудесно танцуют, любо-дорого посмотреть. Но спустя
непродолжительное время голоса у этих чаровниц приобретают
грубый, низкий тембр, а лица — одутловатость и бурый оттенок.
Фигуры теряют прежнюю легкость и грацию, сказывается регуляр-
ное потребление пенного напитка. И былого очарования нет уж и
следа. Потом появляется новая Муза, потом еще одна... Да, такая
вот карусель.


Удивительно, что именно в этом месте я встретил ту, которая
перевернула всего меня. В том году с нетерпением ждал я весны,
ждал от весны ВЕСНЫ. Все девушки мне тогда казались вульгар-
ными, уродливыми, пошлыми. Я надеялся на чудо, жадно искал
целомудрия, которое сам так рано растерял, целомудрия хотя бы
душевного, какой-то нравственной девственности, искал чистой
наивности, простодушия, но находил лишь глупость, находил
лишь прагматичность девиц, считающих себя высоколиквидным
товаром. Удивительно, что мужчины начинают ценить в женщи-
не именно то, что с такой легкостью у них забирают. Я искал лег-
кости, грации, тонкости. А встречал только грубость, плоскость,
пошлость. Я мечтал встретить девушку, которая смутилась бы,
услышав от малознакомого мужчины слово «секс», и не стала бы
заглядывать в его карманы при знакомстве, мысленно прикиды-
вать в уме перспективность соискателя. Мне хотелось найти красо-
ту, полную красоту.

Однажды зимним вечером я зашел скрасить свое одиночество
в «Мани-Хани»...