11. Прошу повернуть! Художник Бажбеук-Меликов

        Недолго длилась наша дружба. Уж слишком все было у нас разным: возраст, характер, образ жизни. Что же сблизило нас? Увлечения - и я, и он, оба мы обожали стрельбу из лука.  И девочки - мне было тогда 12 лет,  и мне нравились мои ровесницы. Ему тоже. Правда,  ему было  примерно 60. Помню его последнюю пассию, Виолу. В тот год ей исполнилось уже 18, так что на этот раз статья ему не грозила.  Она была одноклассницей его младшей дочери  Зюлейки и, как многие другие,  сначала просто позировала ему. На профессиональных натурщиц у него никогда не хватало денег. Как, впрочем, ни на что другое: ни на одежду, ни на еду. Даже на краски - на то, без чего он уж никак не мог обходиться. Потому что художником он был настоящим. Краски - и самые лучшие - присылал ему из Ленинграда мой дед. Он же и познакомил нас тогда, в годы моей далекой юности.               
        Картины, десятки картин заполняли все свободное место на стенах его комнаты на втором этаже старого тифлисского дома в районе Анчисхати. В этой комнате жил он с младшей дочерью. Старшая, как и он художница, жила и работала в те годы на Кипре.  А рядом, в небольшой смежной комнате вместе с его сестрой продолжала жить давно уже разведенная с ним жена. Ей  просто больше некуда было  деться.  Обе комнаты выходили на типичный  тифлисский балкон,  с двух сторон охватывавший столь же типичный тифлисский дворик.               
        Не было в этой странной квартире  никакого уюта.  Даже готовили тут на старой  керосинке,  которая зимой и обогревала  убогое жилище.  Убогое,  но вместе с тем и роскошное - так по-дворцовому  смотрелись  картины  художника,  чем-то мне напоминавшие  работы старых голландских мастеров. Так неожиданно останавливался взгляд на прекрасном кабинетном рояле красного дерева.               
        Что нашла в нем Виола?  Что смогло  заставить ее забыть разницу в возрасте,  приличия,  которые чтили все - и семья, и жители Старого Города? Он не был хорош собою - невысокий, плотный, седой. Только глаза его горели. И картины, картины... Помню, какими надуманными казались мне тогда строчки Вертинского:               
               
        "Ваш любовник скрипач, он хромой и горбатый.   Он Вас дико ревнует, не любит и бьет.               
        Но когда он играет КОНЦЕРТ САРАСАТЕ,    Ваше сердце, как птица, летит и поет!".                -
               
        Надуманными,  пока я не встретил впервые  эту пару:  красивую молодую девушку и старика-фавна.  Достаточно было просто видеть ее глаза.  Он тоже был по-настоящему влюблен.  Правда, недолго.               
        Помню его искреннее негодование, когда он явился к нам с неожиданным известием:  Виола сделала ему предложение!               
        - Надо же!  - возмущался он, - она хочет, чтобы мы поженились! - Как-нибудь проживем, Саша, - говорит мне, - я начала работать, у тебя есть пенсия...               
        - Вы представляете, - кричал он, - она рассчитывала на мою пенсию!!!               
        На этом их связь и закончилась.  Через месяц мы увидели его снова;  он был вполне доволен собою,  о Виоле вначале не вспоминал, а на вопрос о ней отвечал с сарказмом:               
        - Говорила "Я этого не переживу!". А вчера встретил ее на улице - идет вполне себе здоровая и живая!  Верь после этого женщинам!               
               
        Вторым нашим общим увлечением - после девочек - была, как я уже говорил, стрельба из лука. Мне лук подарили на день рождения. Настоящий, спортивный, выше меня самого. Я так полюбил его, так набил себе руку, что в нашем саду, где я обычно стрелял по мишеням, подвесил мишень качающуюся, и даже по такой бил без промаха. Ну а для него спортивный лук был просто игрушкой. Неинтересной уже потому, что его можно было купить в магазине. Свой лук он сделал сам, в точности следуя наставлениям старых мастеров. Из кизилового дерева. Необыкновенно тугой, с длинными острейшими стрелами. Обычно лук этот висел на стене, рядом с уже привычными мне прекрасными картинами. Но бывали дни, когда он пускал его в ход и затевал охоту на кошек.  И тогда  невообразимый скандал  начинался в старом тифлисском дворе:  соседи,  в основном женщины,  так проклинали сумасброда-художника,  что крики их были слышны даже у Мухранского моста.               
        Надо сказать,  это была не единственная  причина их неприязни.  Он никогда,  даже голодая,  не продавал свои картины.  Дарил - да. У меня и сейчас в спальне висит прекрасная подаренная им работа: две девичьи головки - Лавиния и Зюлейка, его дочери - смотрят на меня, как живые. А ведь нет уже в живых ни отца, ни его дочерей.               
        ... Так вот,  продавать картины он всегда наотрез отказывался.  А те, что переставали ему нравиться,  сжигал во дворе,  и никакими  уговорами нельзя было его разжалобить.  Картины горели,  чадя,  а копоть оседала на развешенном для просушки  свежевыстиранном белье соседей. И опять их негодующие крики долетали до самой Куры.               
               
        Однако прошел еще один год,  и отношение к нему изменилось.  Как-то утром  узкая их улочка,  на которой и двум "Москвичам" не разъехаться,  на половину свой длины оказалась занятой  необыкновенным автомобилем: такой мы только в кино и видели. Когда показывали выезд Президента Соединенных Штатов. Два мотоциклиста сопровождали этот лимузин, из которого, к удивлению жителей квартала, вылез с небольшой свитой Католикос Вазген. Уточнив адрес, он стал подниматься на второй этаж к нашему художнику...               
        Визит этот  не был с ним согласован  и закончился еще одним скандалом.  После  недолгого  осмотра картин  Вазген попытался сделать живописцу, чья бедность вошла в поговорку, подарок - дорогой прекрасно сшитый костюм.               
               
        - Вы можете себе представить? - рассказывал назавтра у нас за чаем художник, - мне, как нищему, хотели подарить какие-то тряпки! Купили бы краски! Или кисти! Конечно, я его с этим костюмом выгнал!               
               
        Но обитатели двора  прекрасно понимали,  к т о  приезжал к их непутевому,  не умеющему жить соседу.  И уже никогда больше  не выказывали ему неприязни: даже не вполне состоявшийся визит Вазгена стал служить художнику как бы Охранной Грамотой...