Кружево

                «Там, где узкий перешеек разделяет две реки Пижму и Вятку и устье реки Кукарки, с незапамятных времен жили люди , называвшие себя булгарами…
- Болгарами,- поправила я бабушку.
- Нет, Виточка, булгарами, их почти не осталось, и многие путают их с чувашами. Это народ такой в России,- пояснила бабушка, предвосхищая мой вопрос.
- А берега вдоль речек называли Трехречье. Там и возник древний город Кукарка.
- Кукарка!- засмеялась я. - Бабуль, ты придумываешь, чтобы смешнее было?
- Нет, дыком курциць, кукарка, в переводе с булгарского означает «ковш». Там три речки причудливо изгибаются, вот в народе и прозвали это место – ковш, а поселене - Кукарка.
- А откуда ты это знаешь? Ты там была?
- Нет, это папа мне рассказывал. Я маленькой девочкой была, такой , как ты. Мне десять  лет было.
- Мне – восемь,- гордо сказала я,- и я уже не маленькая.
- Конечно, нет,- пряча улыбку, - согласилась бабушка,- он ездил туда на ярмарку и привез маме кружева.
Я приподнялась на локте и попыталась разглядеть бабушкино лицо. Я знала каждую ее морщинку, каждую родинку на шее и руках, каждое пятнышко на кистях, но в темноте ничего не было видно. Ночи на Украине черные-пречерные, вязкие. Ни зги не видать. Тогда, правда, я не знала, что такое «зги», мне казалось, что это такая черная ночная птица , которая вылетает на охоту в темноте, и иногда задевает людей своими крыльями, они пугаются и вскрикивают: « Ой, ни зги не видать!»
Я очень боялась спать в большой комнате – зале, где было четыре окна, два выходили на улицу Партизанскую, а два – на передний двор, потому что они всю ночь, даже в полной густой темноте, тускло светились. Если я вдруг просыпалась среди ночи, то не могла разглядеть и своей руки, а покачивающиеся ветки в святящихся прямоугольниках были хорошо видны. И они мне казались то Черным человеком из детских страшилок, то огромным динозавром, которого я видела в музее, то соседкой напротив - колченогой и одноглазой тетей Дорой. Но я никому не рассказывала о своих страхах, потому что мне было стыдно в них признаваться, ведь больше всего на свете я хотела поскорее вырасти и стать взрослой, чтобы уже больше никого и ничего не бояться.
Каждый вечер бабушка укладывала меня спать и рассказывала длинные истории. И каждый вечер надеялась, что я усну быстрее, чем история закончится. Но бабушка засыпала раньше меня, не закончив рассказ, а я еще долго лежала в темноте, стараясь не смотреть на окна, слушая ровное дыхание бабушки и придумывая продолжение истории. Но про кружево бабушка мне никогда еще не рассказывала.
- Папа мой имел большое хозяйство по тем временам, мама очень боялась, что его тоже назовут «кулаком», все заберут в колхоз, а семью вышлют в Сибирь. Шестеро детей. Самая старшая наша сестра Василиса уже была замужем, когда революция случилась, а мы еще дети малые были.
- Кулаки – они же плохие, они были против Советской власти? – спросила я – достойный продукт эпохи.
- Эх-эх, - вздохнула бабушка, не такие уж они и плохие были. Работящие, вставали с петухами, работали сами и другим работу давали. А как кормили своих работников! Лучше, чем домочадцев. Потому что ежели плохо кормили или платили мало, то к таким работать никто не хотел идти. А люду безработного после революции много шаталось. Правда наше село вдали от больших дорог всегда было, может быть, поэтому и хозяйтво смогли сохранить. Долго нас никто не трогал.
- А почему дедушка Иван поехал так далеко за кружевом?
- Да я и сама не знаю… Доверял ему наш председатель Сельсовета,   и когда надо было собрать зерно для Красной армии, а потом сопроводить в столицу нашей губернии Сталино, сейчас это – Донецк…
- Правда? – удивилась я.
- Слушай дальше. А из Сталино послали его еще дальше с поездом в Харьков, потом – в Москву, а оттуда – в Вятку. Мы его четыре месяца не видели. Хорошо, что мой брат Дмитрий…
- Дедушка Дима? – уточнила я.
- Дима уже помогал по хозяйству и работал наравне со взрослыми. Мама Пелагея, ее все звали «Паня», каждый день молилась на икону, на ту, что у бабушки Насти на кухне висит, помнишь?
- Угу, - кивнула я в темноте.
- И папа вернулся. С кружевами. Это перелина на платье. Отец рассказывал нам про Кукарку, и как там все женщины умеют плести кружева. Только плести им сейчас не из чего, да и в новых колхозах все работают. Не до кружев. Ему один мужик отдал за шапку зерна.
- Шапку?
- Ну да. Шапку или картуз. Подошел, отец рассказывал, в рваной рубахе, босой, просил зерна в шапку насыпать.  Детей, говорит, кормить нечем. Многие подходили, но почему-то этого отцу больше всех жалко стало. Он насыпал ему зерна в торбу, у него торба была и в шапку, а тот достал из-за пазухи это кружево и отдал отцу. «Ромашки», сказал, называется. Жена, сказал, сплела.
А еще отец рассказывал, что вдоль берегов рек, которые они проезжали на поезде, сплошь росли ромашки. Миллионы, милиарды ромашек.
Только мама ни разу эту пелерину не надела.
- Почему?
- Папа вскоре простудился, оказалось воспаление легких,  и ... умер.
 Я всхлипнула.
- А кружево у нас сохранилось до сих пор.
- Где оно?
По моему голосу бабушка поняла, что я плачу.
- Ой, Виточка, ой я дура старая, расстроила тебя на ночь. Не плачь, кружево мама мне подарила, но я тоже его ни разу не надела. Вон оно в маленькой спальне. Я им машинку швейную накрываю.
- Аааа,- обрадовалась я. Слезы сразу высохли.  – Это то беленькое с кругленькими цветочками?
- Вот вырастешь, и я подарю его тебе, ты же у меня единственная внучка!
- А зачем оно мне? Сейчас мода другая.
- Ну тогда просто на память. А теперь все. Спать пора.
- Только не уходи, -попросила я.
Бабушка заснула через секунду. А я долго еще лежала, уставившись в черный потолок, думая о дедушке Иване, о мужике, которому нечем было кормить детей, но у которого жена была такая мастерица. И радовалась я, что сейчас совсем другие времена, и живу я в самой лучшей стране на ствете, где все есть.
А потом потолок раздвинулся. Засияло солнце, и я увидела ромашковые поля, и я летела над ними, и белые ромашки устремлялись за мной, и переплетались стеблями и листьями, и превращались в белое кружево, а кружево – в облака.

Через двадцать пять лет, когда уже не было в живых ни бабушки Нины, ни дедушки Мити, я выпросила кружево у мамы. В девяностых родители переехали из Еревана в дом предков, слегка модернизировали его, но кукарское кружево по-прежнему покоилось на старой швейной машинке.
У меня намечался выпускной: мои одиннадцатиклассники заканчивали школу. Я была молодая учительница, и мне очень хотелось соответствовать. В голове я уже придумала фасон платья: длинная черная юбка в пол с завышенной талией и лиф из бабушкиного белоснежного кружева с короткими рукавами, слегка прикрывающими плечи. «Гимназистка румяная», - тут же нашлась мама.
Я была первая, кто надел перелину, привезенную из России в двадцатых годах прошлого века. Мама шутила: «Не прошло и сто лет…»