Такой мрачный ясный день!

               
               
                В комнате.

     День и вправду удивительно ясный, просто яркий день. Кажется, что солнце поспешило подняться. И, если выглянуть из окна, то можно не выдержать всей этой яркости. И даже не выглядывая из него, даже с того места где он сейчас, можно окунуться во всю эту яркость. А те, что стояли рядом, подними они вдруг глаза, тоже окунулись бы в нее, в эту слепящую красоту.  А может и нет? Может они и не заметили бы ее? Ни этого солнца? Ни этого света? Ни этого праздника за окном? Он же не видел, не мог, не хотел?! 
     Он, который видел  все и всегда. И не только то, что здесь, на свету; но и то, что скрыто от глаз. То, что в тени, в самой глубокой тьме. Даже в той, что спрятана глубоко в душе и не озаряется никогда. Он – мог увидеть все! Видел и понимал, и, оценив – решал! Решал – и действовал! И, не колебался он. И никто из них никогда не сказал, что колебался он! Не мог такого увидеть никто, услышать не мог! И он знал, что знают это они; и они знали, что знает он, так разве же мог колебаться он?!
        И лишь только раз, один только раз был он смущен. Но и тут пришел он в себя. Пришел в себя и – решил. И снова действовал и решал, решал и действовал; и, как всегда, победил! Уговорил, уломал, умаслил, озолотил – завоевал! Какая тут устоит?
    И так, только так, было всегда. Непобедимый он – никем и никогда. Вот так, только так – думал он. Вот так, только так, думали и они! А теперь, вот, стояли тут. Раздавленные бедой? Не верящие глазам? Не знающие, как быть? И не поднимали глаз.
    А вдруг он опять поймет, прочтет что у них в душе, в самой ее глубине; там, где всегда темно. Поднимет свои глаза, увидит, начнет решать; действовать и решать, действовать и решать.
     Но нет, решать надо им! Не вместе, не сообща, а каждому, самому. Собрать всю волю в кулак: и волю, и мысли собрать. И время нельзя терять. И нет никого, кто б помог, кому бы можно сказать. А время, оно идет. И дальше будет идти, а то и начнет бежать.  Нельзя им его терять.
   Он же его не терял. Он обгонял его! Это оно спешило за ним; порою не в силах догнать! А им оставалось – смотреть! Смотреть, наблюдать, выполнять! И вот, в этот мрачный день – самим начинать решать! А солнце слепит глаза, их даже трудно поднять. Бликует от атласа штор и бархата по бокам; да так, что рябит в глазах. Весь этот огромный зал в зайчиках от него! И от этого мрак в душе только гуще у них!
   Как же им дальше жить? Как продвигать дела? Как сохранить ход этой махины всей? Все ведь в его руках! Кто же посмеет из них подняться на самый верх? Подняться и, вдруг, сказать: «Здравствуйте, я пришел. Пришел, и вот, я принес! А он уже не придет, не сможет, теперь – вот я. Возьмите, как будто он!» Да кто же у нас возьмет? Кто же поверит нам, доверится и возьмет? Тем проще самим забрать! Ведь они умеют решать; и действовать, и решать!
    А их оставят ни с чем. Зачем они им теперь? Вот как поступил с ними он. Лежит и не смотрит на них, не думает о делах; ему они не нужны, и солнце, что за окном и блики его вокруг. Спокоен как никогда; он тихую гавань нашел. Нашел! И останется в ней! А вдруг, не совсем ушел и спит летаргическим сном и может их мысли читать? Их мысли, как все сохранить и успеть побольше забрать! И у родственников, что стоят и думают об одном, как миллионы делить, не упустить, не отдать, успеть! Он же умел и взять, и  купить-отнять, отобрать: он это все умел…               

                А день-то, ясный.               
- Ой, Нюра, что я тебе расскажу, не поверишь даже…
- Да ну, давай, давай, удивляй.
- Я не говорила тебе о соседке моей, квартира рядом? Так она консьержкой пошла, в дом-то этот, что построили у нас во дворе. Помнишь небось?
- А, это когда возмущались все, что и детскую площадку и сквер почти уничтожили там?
- Он, он. Теперь как бельмо на глазу торчит у всех, у кого окна выходят туда. Да еще забор возвели, чтоб не дай Бог посторонний зашел.
- Так не хотят богатеи на наши постные лица смотреть. Считают, что слишком уж много нас. Вот и приходится отгораживаться им.
- Да уж, теперь по Москве сразу ясно, кто где живет. Как забор, так значит и наворовавшиеся там, а то, кто же может за десятки миллионов жилье покупать?!  Только они; так ты что, об этом хотела сказать?
- Да нет, это я чтоб понятно тебе, предисловие вроде.
- А, ну ладно тогда…
- Так вот, соседка моя работает там. И сестру свою, они вместе живут, которая только-только на пенсию ушла, тоже пристроила туда. Помогает жильцам она. Может и в магазин сходить, и прибрать, если что. Там же в некоторых квартирах их престарелые родители живут, для них покупали они.
- Уж не жаль ли тебе, что у нас таких деток нет!
- Ну вот, опять ты. Конечно же, нет. А с соседкой в хороших отношениях я, давно рядом живем. Как где встретимся, так обязательно поговорим. А она и сама многое знает о жильцах, а уж сестра и подавно. Старики-то любят поговорить. Да и многие из таких же, как мы.
- И чего же такого необычного рассказали ей?
- Да вот, в квартире одной мужик жил, не старый еще. И не квартира у него, хоромы прямо, а сам один. Как с женой развелся, говорят, так ей другую квартиру купил, а сам-то – тут, привык он. Так сестра-то, чуть не разбогатела от него. Убиралась она, раз в неделю ходила к нему, хоромы-то до блеска навести; а он-то, видать, не жадный был…
- Ух ты, выходит, доверял он ей.
- Ну, ты даешь. Да разве ж такое доверит кто! Нет, его-то не было никогда, охранника оставлял, тот наблюдал. А платил-то хорошо, вот она и довольна была.
- И что же, теперь другую нашел?
- И это не так. Вроде бы помер он; а сам-то не старый совсем, вот-вот пятьдесят быть должно…
- А вроде, это как? Потерялся, что ли?
- Да нет, в хоромах лежит. И охранник при нем. И родня, и другие все, там собрались А хоронить нельзя, охранник не дает!
- Что-то странное очень, не бывает так…
- И я о том. Говорят, что при жизни боялся он, что вдруг уснет, а его раз - и туда. Бывает же сон такой, что человек, как мертвый лежит. А соблазн-то уж больно велик. И деньжищ, и другого чего не меряно у него…
- Вот видишь, Матрена, хоть тут проще нам. Не на что зариться у нас. Так и некому нам смерти желать.
- Так он там – сутки, считай. Извелись уже все, а этот все не дает…
- А с чего это он?
- Да он, охранник-то, вроде родственник дальний его, да при жизни как бы и другом  был. Так тот, еще при жизни кучу денег ему отвалил. А он-то со странностями, сестра говорит, больно честный он; теперь таких «днем с огнем» не сыскать, особенно там, у богатеев этих. Она-то, пока убиралась у них, частенько говорила с ним, вот и поняла, что чудной, не как все!
- Да они же все, не как все! Кто столько нахапать смог, что бы только за заборами мог жить, сразу становился не как все. А уж как эти деньжищи начинают голову кружить, да еще дают непомерную власть, тут уж совсем перестают людьми быть.
- Ну да, вот и могут, то ли помереть, то ли нет! А потом, вдруг, взять, да в своих хоромах лежать.
- А, не будь этот охранник таким мужиком, давно бы зарыли того и давай деньжищи делить.
- Ох, и сколько же теперь этим беднягам ждать?
- Трудно сказать. Подождем, когда соседка придет…               
                В той же комнате.
     И день все тот же, и та же ясность. Да и что могло бы измениться за такое короткое время? И, уж тем более, для него. Не мог же он встать и уйти?! Он и не уходил. Но вот они, они все – могли! Но и они, если и уходили, то только затем, чтобы вернуться опять. Каждый, как только мог, тут же и возвращался, опять и опять. Словно боялся, но только – чего? А, впрочем, им же видней.
    Но каждый, кто возвращался и подходил к столу, чтобы стоять и смотреть на него, мирно лежащего там; прежде старался увидеть охранника и, даже слегка кивнуть: вот, мол, видишь – я здесь.
    И он это видел, видел и понимал. Он вдруг, словно прозрел, Он начал и чувствовать, и понимать чего же каждый из них и хочет, и ждет, и надеется; жаждет и ждет. Словно кто-то ему диктовал, подсказывал, объяснял. И, видимо потому, как только кто-то, вернувшись, смотрел на него, он вглядывался в лицо своего друга-босса и – начинал понимать.
   И, чем больше он понимал, тем неуютнее, тяжелее становилось ему. Он, который верил всегда, верил всем, даже зная, догадываясь, что могут и обмануть: верил, верил и ждал, что не сделают так. А теперь, каждый взгляд, брошенный на него, словно что-то в нем открывал. Что-то, как прежде не нужное, не нужное и теперь: но, некуда было спрятаться и нельзя убежать. Ведь он должен быть здесь, он же ему обещал. А он никогда, ни за что не обманул бы его. И теперь он должен стоять. Стоять и чувствовать, и задыхаться здесь.
    Ну на кого, на кого же взглянуть, взглянуть, чтобы и взгляд отдохнул и отдохнула душа. Вот, вот этому старику даже трудно стоять, он чаще в креслах сидит, что выставлены вдоль стен. Чего он может хотеть? Он же имеет все, его хозяин не забывал: ему теперь хватит не только на эту жизнь! И что же в его глазах? Печаль, конечно печаль! Но что это, что там еще выглядывает из них? Там жажда, желание брать, хватать, бессильному, но –тащить: « отдайте, мое, мое!».
   Нет, глядя на этого – не отдохнуть. Лучше уж тот, совсем молодой, только-только пошел в институт. Хозяин и друг, пристроил, помог. Вся жизнь впереди, налегке бы шагать. А в глазах лишь укор. Как знак восклицания в них: «ушел и недодал; самому же не взять и никто не додаст, где же теперь красивая жизнь…».
   А лучше вон та, бабуля, старушка, дохни – упадет. И опять не сюда. Похоже, всю силу во взгляд отдала; не только там жажда, а злоба и злость; и злоба и злость. Она аж сочится и брызжет из глаз. Сидит в уголке, сидит и не смотрит. Нельзя ей смотреть. Нельзя себя выдать, не время еще. Ах, да, что же он. Ведь это же теща, теща бывшей жены. И может, ей можно?
    Жена-то, как будто довольна была. Квартира, машина и деньги на дочь. На заграницу, учебу и жизнь. Они где-то здесь. Успели приехать. Да вот же они! Блондинки! Все в черном! Им это идет! Косметики мало, но все таки есть. Куда без нее – а плакать начнут? С чего б это им?
   Они тоже ждут. Вопрос лишь в глазах, когда же, что дальше и сколько для нас?А печаль? Вот она – все в черном, и брюки, и топик, и шаль на плечах! И туфли, и сумка, и черный алмаз в волосах! Ни капли другого, могли б оттенить, хоть синим немного, разбавить слегка, ну, немного, чуть-чуть.  Но, нет; вот вам горе, печаль и тоска! Во всей полноте, что присуща лишь им, самым близким, родным! Что б видели, знали, вон сколько всех тут!
   Да, много! А он, неужели один?! Не хочет, не жаждет, не ждет ничего и только пытается грусть заглушить!...               
                Все тот же день.               
-  Ну,Нюра, снова привет.
- Привет , Матрена. Какие новости принесла?
- Да я каждый раз такие приношу, что хоть стой, хоть падай.
- Да ну, да ну, рассказывай давай. Уж не похоронили ли?
- Да нет, И сегодня навряд. Соседка приходила в обед, говорит, по старому там все. Да, вот только, что жена приехала, из Лондона кажись, с дочкой своей и сразу – туда. Ну и народищу там. Денег-то у мужика, немерено, говорят, вот и суетятся все.
- А что же сейчас? Не рановато ли будет; кто  ж на похоронах о завещаниях говорит. Даже и мы видели в кино, что потом это; да и не прилично, вроде, так показывать себя.
- Ну, как ты понимаешь, этим богатеям и закон – не указ. А к тому же, и свою причастность, преданность и продемонстрировать не грех; что б не усомнился никто!
- Да, чего не сделаешь ради денег таких…
- Вот и делают, делают, и все – ради них; и сами удавиться могут, и кого другого удавить. Застят такие деньги глаза!
- Да так застят, что и удержу нет. Вот, я еще помню, что в наши то времена разговоры о чести, да о совести шли. Ведь человека и усовестить могли; так осудить, что стыдно стало бы ему. А теперь и слов-то таких нет; а скажешь, так тебя же и засмеют.
- Вот, чем-то подобным, я и хочу тебя удивить. Соседка моя листочек принесла, о богатеях этих. Говорят, в интернете есть, подписи собирать хотят. А она говорит якобы этот листик и у него был. Вот и очень уж расстроился он. Сестра-то убиралась там, а охранник и рассказал.
-Ой, и что ж такого может в этом листочке быть, чтоб он мог самим богатеям расстройство доставлять?
- А ты, вот слушай, вслух зачту:
«Уважаемые товарищи миллионеры, да и миллиардеры тоже. Обращаемся к вам от имени всего народа, пострадавшего от вас. Задумайтесь, не пришло ли время начать раздавать долги должникам вашим. Вы уже укрепились в богатстве своем: встали на ноги и тверже твердого стоите на них, в чем ни у вас, ни у нас и сомнения нет.
Как нет сомнения и в том, что народ наш, некогда обманутый вами, как нищим был, так и остается им. И, чтобы и ему, пусть не совсем твердо, но хоть как-то стоять на своих не слишком крепких ногах – нужны, кому костыли, кому трости-палочки. Так дайте же их ему!
Как начали вы, лет двадцать назад, создавать фирмы да конторы разные, да деньги в них собирать, то, доверчивый народ наш поверил вам да начал сбережения отдавать! На деньгах-то этих вы и нажили богатства свои, а народ наш, не то что доходов, но и денег своих обратно не получил!
И, теперь, имея возможность вернуть все сполна, никак не повредив богатств ваших – верните долг. Хоть частично очистите совесть свою. Из ненавидимых всем народом своим, попробуйте стать хотя бы просто – нелюбимыми им!
А как начнете совесть-то очищать (за слово редкое, незнакомое извинение приносим вам), то кто-то из вас может и во вкус войти, да начать другие добрые дела совершать!
А насчет того, кому отдавать, не беспокойтесь – бумажки-то ваши у многих сохранились еще. К тому же возможно (зачем же исключать подобное), кто то и из вас архивы сохранил и знает на чьих деньгах он возрос.
И, думаем мы, что с очищения этого, может начаться и очищение всего общества нашего; ведь не только дурные примеры заразительны для людей. И слово «уважаемые» товарищи миллионеры и миллиардеры да не будет авансом пустым, а, наконец-то, заслуженным вами; вами, теми кто все еще сограждане наши».    Ну, каково?!
- Однако! Но, интересно мне, кто же это наивный такой, что понадеялся совесть в них пробудить; ладно ее, может и проснется у кого, а вот чтоб деньги отдавать стали?!…               
                Снова в комнате
     Она поправила вуалетку на своих распущенных волосах и подошла поближе. Мельком взглянула на охранника, также мельком на дочь, а потом и на него. Только так и надо было смотреть. Он уже не мог сделать хоть что- нибудь, например, встать и уйти, или просто сменить позу. Теперь он не мог ничего. А они – могли. Охранник мог даже не заметить ее. Ведь многие выходили и возвращались опять, возвращались, чтобы снова молча и опустив голову стоять рядом. И, в таком непрерывном и хаотичном движении можно было не заметить даже ее!
     Да, да, ее: высокую, стройную, с рассыпавшимися по плечам золотистыми волосами, ее, которую замечали всегда и везде. И, черная вуалетка, слегка прикрывающая такие волосы, только подчеркивала их красоту. Жаль, что дочь не унаследовала этих волос. Но и ее были не так уж плохи. Каштановые, слегка вьющиеся, точь в точь, как у него. Правда, черная вуалетка не могла оттенить их, но, обычно они не прикрыты ничем и смотрятся вполне хорошо. Во всяком случае теперь, когда дочь подросла и стала почти взрослой, то, если им случалось идти рядом, многие заглядывались на них, особенно на нее. И, сколько она помнит себя, так было всегда.
     Вот и он, однажды увидев ее, не мог не смотреть. Смотрел и смотрел, смотрел и женился, а как же еще! Правда и сам он был вовсе не плох, а копна непослушных волос только украшала его. И глаза, серо-зеленые, ясные, все замечающие вокруг, и ростом он же почти с нее, если она без каблуков. Ну, а денег, он же тогда их не имел, не имел столько, сколько сейчас. Значит, вовсе не из за них стала она его женой, верной спутницей навсегда. Это она никогда не мешала ему ни в работе, ни в прочих его делах. Он мог работать хоть двадцать четыре часа и она не упрекала его. И все это было из года в год.
    Она даже могла уехать одна, одна отдыхать и, конечно же, ждать его, если именно в этот момент он не мог оставить дела. Он же мог приехать потом. Он же и приезжал, если, конечно мог. Ну, а когда дочка их подросла, тут уж она уезжала с ней. Всегда забирала ее, чтобы ничто не мешало ему. И он, как только мог, тут же и приезжал, навещал, оставался и жил; жил, когда мог.
    А теперь, вот он, здесь. И охранник, охранник, при нем. Вроде все, как всегда. И ее он заметил, заметил и посмотрел. На одежду, всю черную: цвет не ее, не любимый, но он же – стройнит. А уж волосы, волосы – их не испортишь ни чем и вуалетка им только идет. Ну, а дочка, хотя не в нее, тоже стройная, видная, как ее мать. От него только кудри, да еще и глаза, чуть зеленые с искоркой, как у него. Сразу видно, чья дочь, почему хороша.
     А охранник – пусть смотрит, пусть думает, пусть и решает, что как. Даже теперь, здесь, где сразу и все, и, конечно, родня. Он, конечно же, главный! Ишь, как смотрит на всех. Видно, знает и что, и к чему: и не только ему, а другим; всем и каждому, сколько, чего, и когда, и за что! Ну конечно, участвовал, помогал, объяснял – лучший друг, смехота! Дальний родственник, дед где-то там или бабка, да кто разберет.  Обошел всех и даже ее. А смотрел, ведь смотрел и, конечно, хотел, только не говорил; но такое, все знают, понятно без слов. А сказал бы, да разве ж она? Никогда, ни за что, а тем более… нет!
     А теперь он тут главный и может решать. Видно знает не только о том, что и каждому, сколько, когда: но и долго ли будут они тут стоять, да и могут ли взять и уйти? Вот уйдешь, а потом – ничего, ни тебе, и ни дочке, никому, ничего-ничего!...               
                У скамейки.
- Здравствуй, сынок. Куда идешь?
- Здравствуй, бабуль. Матрена, здравствуйте. К вам иду, сначала к вам, по дороге мне. Время есть, не очень спешу. Новенькое есть что-нибудь? И со здоровьем как?
- Да по старому все. Вот Матрена, она же, как молодуха у нас, силы-то хоть отбавляй. А уж теперь особенно даже, интерес появился у нее, некогда теперь болеть.
- Так это же хорошо, бабуль! А ты-то как, о внуке есть что-нибудь?
- И тут по старому все. И срока пока не дают и домой не отпускают его. Крепко вцепились они. Видно, самых невинных самыми виноватыми сделать хотят!
- А что тебя удивляет, Нюр. Не тех же сажать, кто миллионы награбить сумел, от них и поживиться можно, да и не политические они.
- Да, бабуль, главное, чтобы не политика была, да чтобы самую верхушку не задевать; так и мой тезка говорит.
- Умный тезка у тебя. Молодец, что слушаешь его.
- Да, а еще он говорит, что должен я самообразованием заниматься, книжки читать, на выставки ходить.Так, я вот приятеля завел, он тоже ходить готов. Мы на книжную ярмарку собрались, может купим чего-нибудь.
- Правильно, сынок, я то тебе мало чего дать могу, устарела уже.
- Да, Василий, ходи, ходи. А про эту выставку не слышал ты, что многие отказались от нее уже? Что-то запретили там, пьесы какие-то.
- А как же, слышали мы. Матом, вроде, говорят там, а этого нельзя теперь. Это только начальство может у нас, как в раж войдут, так только им и говорят. Но книжки-то там будут, вот их и поглядим.
- А так, Василий, могли вы и пьесы посмотреть, в которых чуть ли не разврат нашли. Нехорошему наших детей учить собрались…
- Нет, Матрена, не правы вы. Тезка-то мой говорит, что зря они так, не могло там такого быть. И вообще, все запреты эти неумными считает он. Он даже сказал, что тогда, до перестройки еще, кто-то о министре культуры, женщина вроде была…
- Ну да, Фурцева была тогда…
- Так вот, кого-то спросили тогда, не боится ли он министра своего; а он и сказал – нет, «министра культуры я не боюсь, а боюсь я: культуры своего министра». А сейчас, тезка говорит, не только министра культуры надо бояться нам, но и культуры всего министерства. Ведь сейчас, куда ни взгляни, запреты одни; а толку-то – чуть.
- Да, Василий, а как они все, министры да думцы разные о себе могут заявить, себя показать: законы издавать, приказы-указы всякие, а иначе кто же услышит о них?! Дел-то особых нет, а выслужиться то хотят, вот и бегут впереди паровоза они…
- Да, сынок, согласна  и я. И по радио слышали мы, что, дескать, ничего не запрещали они; а так, просто выслали письмецо, да и стали ждать, что и им напишут в ответ, а те перепугались так, что с испугу и запретили все.
- Да, бабуль, чудно это получилось у них. Но мы все равно пойдем, тем более я-то в первый раз, не был ни разу еще.
- Правильно, Василий, сходи. Станешь начитанным, потом, глядишь, и нас просвещать начнешь.
- Ладно уж, Матрена, шутить-то вам. А читать-то я и раньше читал, еще когда в своей деревне жил.               
- Да Нюра рассказывала мне, не дикий ты у нас. А сейчас-то куда путь держишь?
- Да по соседству я, в дом-то тот, где похороны быть должны. Послали спросить, что и как, затянулось у них.
- А соседка моя нового не рассказала ничего, по старому все, видать.
- Да, сынок, Чуднова-то у них. Богатеям-то можно все.
- Ждут чего-то, вроде, они, вот только, чего?...          
                В той же комнате. Охранник.               
Ишь, как смотрит. Удивительный взгляд. Только ей удается: кокетливо-зло и внимательно-пристально, быстро, мельком. Не всякий заметит. Ну да, разглядит, что глаза  ярко синие с блеском и с искрами, прямо слепят, а засмотришься – не устоишь. Сам он чуть не поддался, едва устоял.
И, тогда он все вспомнил: как хозяин и друг спас его, всю семью, его мать – ведь он б умерла без больниц и без денег, без заботы о ней. Десять лет подарил ей, ему! Все он вспомнил, когда загляделся в глаза. Вдруг увидев  всю их синеву, блеск и яркость: уже покачнулся, готов был упасть, стать предателем, если б не мать!
Он так ясно увидел ее: будто, вот, она здесь и такая, как раньше, еще до болезни ее. Улыбнулась ему, не сердитая, нет, а спокойная, с лаской в глазах. Молча встала, смотрела, а он услыхал: «Ты же любишь меня, не ее! И его, кто продлил мою жизнь! Не она, только он! А она помешала бы, если б смогла. Столько денег и мимо. А мамаша как злилась, аж вся извелась. Он не слушал, спасал и спасал – и курорты, больницы и все за рубеж. Я увидела мир, я жила и жила. Была счастлива – помни сынок!».
И он вспомнил, и выстоял, и не упал! И теперь, наблюдая, как смотрит она; вспоминая, как мать приходила к нему, снова слышал он эти слова, что тогда она молча сказала ему. Да, он помнит, что любит ее и его, самых близких, что дал ему Бог! Да, он любит и будет любить и, конечно, он сделает все, что хозяин сказал, друг-хозяин, как он его звал. Тот смеялся, шутил, свое имя ему повторял; но, смирился, простил, разрешил. Так и жили шутя и любя, доверяя всегда и во всем и, ни тени сомнения, ни у кого!
Вот поэтому тут он стоял, и смотрел, наблюдал, видел всех и, конечно, ее. Вон, вся в черном, как будто скорбит! Мол, смотрите: мы тут, я и дочь, мы пришли, и стоим, и молчим. Вуалетку поправила, словно шляпку свою: смотрелась чтоб. А, вот волосы, не убрала, лишь прикрыла, чтоб видели, как хороши. И откуда сейчас? Из Парижа, Америки? Сколько ж лет не видались и дочь подросла, уже взрослая; тоже выглядит, хоть и не в мать.
Та ж все зыркает, только и ждет – когда же, когда? Кто расскажет? А, может быть он? Сколько дочери, сколько и ей? И другим, и ему самому? Это все, ведь отнимут у них.  Пусть запишут и не на нее, пусть на дочь, меж собой разберутся они.
Как же ясно читается все! Раньше так он не мог; а теперь, вот – пожалуйста вам. Словно кто-то диктует, конечно не мать! Значит он, друг-хозяин, что здесь, перед ним! Сам не может, ему говорит! Сам не видит, не слышит, а знает про все. И про все, и про всех!
Вон, как будто усмешка скользит по губам. И, чуть веки дрожат. Может, правда - не умер, а только лишь спит? Или кома случилась? Летаргический сон? Или просто, решил отдохнуть? И проверить, работает с кем и с кем рядом живет?...
Неужели никто не увидел, совсем, как усмешка скользнула по сжатым губам? Да и веки дрожали, вот-вот поглядит. Вот привстанет, посмотрит, увидит их всех да и станет смотреть, как опешат – как будут стоять, словно мертвые, все, а не он! Не сумеют сменить свою скорбь на лице на улыбку и радость, и счастье в глазах. Разве ж можно успеть?!...
Ведь такое и ей не по силам теперь. И она не сумеет! Не сможет она! И сама себя выдаст, и дочку свою.
Ну откуда, откуда он знает о всех? И зачем же, зачем он ему говорит?!...               
                В гостях...
   - Заходите, гости дорогие, заходите.
    - Привет, Матрена, ждешь или как?
    - Жду, жду, а как же не ждать! Еще бы, таких гостей. Сынок-то твой еще не был у меня.
    - Да, Матрена, здравствуйте, в первый раз я. Интересно мне.
          - Ну, особо-то интересного вряд ли что есть. А вот, впрочем, говорил ты, что любишь читать,так есть кое что, книги раньше собирала я, очень уж большая любительница чтения была.
   - О, так это очень даже интересно мне.
    - А ты, Матрена, и на дом выдать можешь?
    - А то, для сынка мне совсем не жаль.
    - А вы сами читаете еще?
    - Нет, Василий, года два как интерес вдруг пропал. Сгоряча аж за журналы взялась, за чтиво всякое: кто женился, развелся или скандал какой; а теперь и этого читать не могу. Прямо и не знаю, что со мной.
    - Чем же ты теперь развлекаешь себя?
    - Ой, Нюра, и не говори. Телевизор-то не больно люблю, только вечером включаю его. Вот спасибо, всякие кроссворды, сканворды есть, как раньше любила разгадывать их, так и продолжаю с тех пор.
    - А я, знаете Матрена, я еще в деревне читал, клуб в ближайшем совхозе был, там и книжки брал.
    - Ну, а теперь у меня бери. Чего им зря лежать. Я же настоящую литературу выдать могу, классику значит.
   - Так я даже Толстого читал и Достоевского брал, а еще — детективы люблю.
   -  У меня настоящие есть: Агата Кристи вся и Шерлок Холмс, слышал небось?
   -  Да кто же не знает их. Я и Агату люблю, только мало читал, что доставалось мне, а так, я с удовольствием и всю.
    - Ну ладно, книгочеи, чаи-то будем распивать? Мы и пирожков принесли.
    -А куда же нам без чаев? Вон, и кое-что еще на столе стоит. Ну, Василий, садись хоть куда. Можешь и на кресло сесть, а я на диване люблю.
    - Нет, на кресло лучше бабуле сесть, удобнее ей.
    - Мы чего с твоей бабулей общий язык нашли? Она не против за ужином рюмашечку пропустить и я туда же. Больно для желудка хорошо, да и настроению не вредит.
    - Ну, Матрена, и скажешь же ты! Это что же выходит, мы на почве пьянства сошлись?! А сама-то подходила, картонку читала мою.
    - Это какое же пьянство, рюмку за ужином пропустить. Это, как лекарство, считай. Вот сынок твой мог бы и за пьяницу сойти, только не берет его. Кстати, а внук-то по этой части как?
    - А такой же он, как и все. Лишку выпьет, лишкой и будет она. Спасибо, что не этим увлекается он. Он учиться любил, институт-то никогда не пропускал. Следила я. Считала, что после гибели родителей и за отца, и за мать быть должна. Старалась я, а вышло- то вон оно как!
    - Ну, Нюра, нет тут твоей вины Ты-то сделала все, что смогла, а такое случиться с любым могло. Вон скольких зацапали тогда, а почти ни за кем и вины то нет. Все же просто на митинг пришли, солидарность проявить.
    - Да, бабуль, даже у нас такие есть, что считают невиновными их. И тезка мой думает так.
    - Умный тезка у тебя, с таким бы и познакомиться не грех. Может, приведешь когда? Конечно, если захочет он, да и время найдет.
    - Я, Матрена, спрошу у него. У меня ведь, по настоящему, есть только вы, да он. Правда, видимся мы на работе в основном. Не был я у него, да и мне некуда его позвать, не в общежитие же.
    - А представь, встретимся мы все у бабули твоей. Выпустят внука ее, вот мы и придем.
    - Господи, да если б такое случиться могло, ничего б не пожалели мы, закатили бы пир на весь мир!
    - Уж и мы бы не остались в стороне. Ради такого случая ничего не жаль.
  -  А что, может и такое произойти; слыхали небось, что некоторых стали по амнистии выпускать?
   - Так внука-то толком и не судили еще: нечего, видать, ему предъявить!
    - Насчет этого не беспокойся, Нюр, надо будет — найдут.
    - Ну, со внуком-то понятно нам, почему не отпускают его. А вот с тем-то, что в тех хоромах лежит, его-то почему не отпустят никак? Ты же ходил туда, сынок?
    - Теперь за главного охранник там, друг его. А ему вроде наказ был с этим не спешить; оставить все как есть, пока не будет полной уверенности у него, что пора, вот и ждет .
- Ты смотри, случаи-то разные, а итог - один...               

                Та же комната.Мамаша.
    А вот и ее мамаша. Устала, видите ли. Удобное кресло заняла, чтобы за каждым могла следить. И, уж конечно, за мной. Больше всех ненавидит меня и, при этом, боится. Не может она забыть, как он моей матери помогал, деньги для нее давал, на курорты ее отправлял. Целых десять лет жизни ей подарил. А мог бы все ненаглядной дочурке ее отдать.
   Вон стоит, прямая, как стрела. А лучше, как столб. Столько лет прошло, а все еше мимо не пройдешь. За сорок уже, а, сгоряча, можно и тридцать дать. Не берет ее время, не берет.
   Как же хорошо, что выстоял он тогда, остановиться сумел. И, ведь тогда, в конце-то концов, сумел ее разглядеть и видит сейчас, что, ой как, был прав и его мать тоже была права. Это же первой сказала она, мол, посмотри сынок, будто и хороша она, да больно уж злая красота у нее.
   Ох, и долго пришлось смотреть; чтобы и фигуру перестать замечать, и волосы по плечам, и с синевою глаза. Нет, не сразу открылось ему, что из этих-то синих глаз будто кто-то злобный глядит и на лице этом, хоть день и ночь неотрывно смотри, не рассмотреть доброты.
   Вот тогда-то он и прозрел. Освободился от дьявольских уз, вот тогда-то и стал наблюдать.  И увидел, смотри не смотри, а нового нет ничего. Даже маску она не умеет надеть. Вот и с дочкой играла своей, улыбалась, смеялась над ней, а лицо — все тоже оно. Не иначе, в мамашу пошла и у той ни старость ее, ни морщины добрее не делают вид.
   Так и зыркает, ищет, видать. Уже всех осмотрела не раз. Всех по косточкам разобрала и прикинула, кто всех страшней и опасней для них, и бояться кого , кому что отойдет. Только, где уж ей додуматься, что бояться надо было им самих себя. Что, в конце концов  и муж разглядел, да и понял, что у них на душе. И ни кто ему не сказал, даже он сумел промолчать: ждал, когда он сам все поймет.
   Он и понял, как помощницу разглядел. Очень скромная, не видно ее. Знай работает, не лезет к нему и с другими ее редко видать. Вот и злыдня не смогла разглядеть, хоть по этой части дюже умна, а сочла простушкой ее. Ни одежды, ни шикарных волос, незаметна — и не стоит смотреть. Вот никто и не смотрел на нее. Ну, конечно, будь жива его мать, уж она то бы сумела понять. Разглядела бы покой серых глаз; доброту, что льется из них, а в характере — готовность помочь, хоть кому на помощь придти.
   Нет, такого не могла ее мать, а уж ей, подавно где разглядеть.  И не то, чтоб взять и понять, а — представить вряд ли могли. Разве ж может быть человек, что не хапает, не хочет, не рвет. А и где? Вот тут, при деньгах, при большущих, страшно сказать. Значит, место пустое она, не достойна внимания их.
   И она, он позже узнал, тоже, как бы и не видела их. Разглядела мрак их души, жажду, жажду, больше прибрать, поняла: «звенящий кимвал» и с опаскою — отошла. Только стало ей жалко его, не такой же он человек. Даже деньги не сумели сломать, он и добрый, не спесивый ничуть, хоть с уборщицею поговорит, с подчиненным любым.
    А, уверившись, что в этом права, будто заново узнала его. Начала совсем иначе смотреть. Стал он тем, кто так нуждается в ней, что должна ему хоть чем-то помочь. Не могла она сказать — уходи, посмотри, кто рядом с тобой.
   Лишь в глаза ему глядела порой, теплотою согревая его. И помощницей, каких не сыскать ни за деньги, ни за что-то еще, для него смогла она стать. Тут и он, как бы заметил ее, разглядел, как бы увидел впервой. Удивился так, что не смог смолчать: все при все ему рассказал!..
               
                У скамейки… 
- Нюра, привет!
- И тебе, тоже, здравствуй.
- Жаль, что сынка нет, но ты потом расскажешь ему. Больно уж интересно все.
- О чем это ты? У нас же сейчас кроме интересно, кажется, ничего и нет.
- И не говори, если про думу ты. Ведь про нее, кроме интересного, и не скажешь ничего.
- Ага, то взбесившимся принтером называли ее; а теперь уж и не знают как и назвать. За один день несколько десятков законов испекла. Печет, скорее чем блины.
- Да что уж и говорить. Но я то не про нее. Про нее говори не говори, толку – чуть.
- Тогда о чем же ты? Или соседка была, это поинтересней будет?!
- Была, была! Еще как была! Обедать приходила она, вот мы и пересеклись. Даже к себе позвала и, пока супы грела да ела, вот и рассказывала мне. Говорит, раньше то, забыла она, а то и повода не было у нее.
- Ну, ну, давай, начинай.
- Я уже говорила тебе, что с женой-то развелся он, несколько лет назад. Так теперь та по заграницам все. А развелся-то он из-за большой любви.
- А ты и не говорила, что у него новая жена есть.
- А у него и нет ее, не женился он.
- От старой ушел, а до новой так не сумел дойти? А то и не захотел?
- Как бы не так! Еще как хотел! Она и работала у него. А он от всех и не скрывал ничего, вот до чего скрутило мужика.
- А что, у той свой муж был?
- Да нет, не было никого, свободная она.
- Да, в такой-то ситуации и муж не может помехой быть. Или сама из богатых очень? Теперь и такие есть.
- Представь, что и этого нет. Даже середнячком трудно назвать. Вобщем, напоролся он.
- Ну, совсем запутала ты. А миллиарды его?
- А не надо ей. Вот такая она.
- Больно уж собой хороша?
- Даже странно как-то, сразу вроде и не заметишь ее, а как приглядишься, тут-то все и поймешь. Это она, когда он стал слишком настойчиво ухаживать за ней, ту статейку из интернета и принесла ему.
- Что за статейка еще?
- Ну, ты то можешь и подзабыть, хотя я и рассказывала тебе. Появилась статья там, обращение к нашим миллионерам-миллиардерам, что лет двадцать назад деньги у народа собирали по всей стране, денежки-то эти вернуть. Туда же простые люди свои кровные им несли, туда-то отнесли они, а обратно – шиш! А миллиончики-то именно с этих денег и начались!
- А, были тогда, помню еще судили их, Мавроди был, Властелина какая-то.
- Я и сама, сдура-то, чуть заначку свою в какой-то, якобы пенсионный фонд не отнесла. Спасибо, Бог уберег. Теперь в сбербанке лежит, хоть и не растет, как знающие люди говорят, да не пропадает хотя бы.
- А у меня сын-то с дочкой, вложили в какой-то фонд, так и аукнулись денежки их. А у меня-то и не было ничего, вот и не соблазнилась я!
- Да, с нашей пенсией только по фондам ходить. Так вот, говорилось там, не пора ли вам эти деньги вернуть. А за эти годы и проценты наросли, так что будет праздник у всех.
- Ну, он же не один такой, ему-то почему?
- Да ей-то самой и не надо ничего. Не вкладывалась она, маленькая еще была. Она это за других. Очень уж справедливая, говорят. Вроде и не бывает таких, да вот – нашлась! Похоже и вправду такая она, раз не ухватилась за миллионы его. Другим и поверить трудно.
- Ну, а теперь-то что?
- Да вот, она тоже пришла туда. А там-то и жена бывшая с мамашей своей, да и другие все. Все же знаю ее, коль работала она у них. Соседка говорит, она там еще. Вот соседка после обеда опять туда. Расскажет потом.
Ну, уж и ты не забудь. Вечером, может и сынок зайдет.
                Охранник.               
 
    И он теперь тоже один? Он, который его охранял, оберегал всегда? А сам за ним, как за стеной, мощною, как скала! И что же теперь – один и некого охранять?
    Ну, право же, не себя. Его-то не тронет никто, скорее станут хранить, оберегать его; все знают, он главный теперь. Все знания у него: кому и сколько, когда. Все в точности выполнит он; выполнит, как всегда. А им остается – ждать. Ждать и потом, и сейчас. Сейчас же ждать, как ждет он!
Он посмотрел на всех. Не так, как он смотрит всегда: молниеносный взгляд и тут же – картина вся. Нет, он сейчас посмотрел также, как смотрят они: внимательно, не спеша. Теперь уж не надо спешить, особенно здесь и сейчас.
И он отошел к окну, за бархатной шторой встал и выглянул из него. Точно, та женщина – там. Сидит на лавке своей, одна и табличка при ней. Отсюда не видны слова, но он и так знает их. Он же не раз читал, чтоб внука вернули враги. Это ведь их маршрут, а женщина всегда там. Одна или с кем-то еще, но всегда с табличкой своей. Сначала не знали они, что же написано там, думали, просит подать.
И вот, хозяин и друг остановиться велел, ему же сказал – иди, отдай эти деньги ей. Он доллары взял и пошел. Женщина очень стара, может, ей трудно ходить. Он быстренько подошел и протянул деньги ей. Не шевельнулась она а лишь посмотрела на них, на него и  на машину его. Потом задала вопрос, с чего это, мол, вы так? Вот тут он табличку прочел. Не денег просила она! Да разве ж то просьба была? Просила она у врагов, чтоб внука вернули ей! Аж застеснялся он, бумажки зажал в кулак и сразу к машине пошел.
Ждал хозяин и друг. С любопытством взглянул на него: что, доллары не взяла? Не понимает в них, очень она стара. Он лишь кивнул головой: требует внука вернуть, он у каких-то врагов, вот денег и не взяла. «Что за враги и где?» «Не понял я, не спросил.» «Узнай, интересно мне. И деньги не повредят, только возьми рубли».
Но тут кто-то  к ней подошел; другая, что часто сидела с ней. «Да, не удобно сейчас. Увидишь, когда одна, подойди и об всем расспроси». «Хорошо, не позабуду я. И мне интересно теперь».
И, однажды он подошел. И, она улыбнулась сему, сказала, что знает его, часто видит вон там, когда он к дому идет, где богатеи живут. «А разве же он из них?» Он покачал головой. Друг там его живет, он охранник его, значит, работает там. Она улыбнулась опять. «Это же друг сказал, деньги ей передать. Сейчас он рубли принес. Раз внука то нет, надо же ей помочь.»
«А что же с внуком ее?» «Да вот, забрали враги.» «И что же, и где они?»  И тут сказала она: «Вот, у тебя друг есть: работаешь на него. И у меня нашелся один. Сынком назвала его, больно уж он хорош. Да, может видел и ты, со мной иногда сидит. В форме и молодой». «А, из полиции он?» «Наивный, вот и пошел. Но, мы просвещаем его, заботимся и следим.» Он явно хотел спросить: «чтоб оставался собой, не зарился на добро, не привыкал брать мзду? В полиции? И служить?»  «Да из деревни он. Случайный здесь человек, ни родственников, ни кого.»  «Вот туда и пошел?» «А теперь, вот мы завелись. Надеемся, убережем. Не даром – сынком – зову. Даже в болоте том приличные люди есть, это он сам сказал!» Я только молча кивнул.
«А с внуком, с внуком-то что? И, он-то, уж точно ваш?» «Единственный, все, что есть!» «Так что ж за враги тогда?» « А вот, сынок научил: бабуль, он тогда сказал, всем отвечай одно. Кто, мол, враги у нас? Американцы все! Главные же – враги. Так вот я и говорю, особенно, кто впервой, так что – не обессудь.» С тем и ушел тогда, даже деньги забыл отдать. Или она не взяла? И он отошел от окна…               
                Матрена пришла.               
 - Нюра, привет. Думала завтра подойти к тебе, да любопытство берет, может видела что?
- Да ты же недавно была, может быть час прошел.
- Ну уж нет, считай два или три, часть дел успела переделать уже. А ты-то, замерзла, чай!
- Да малость есть. Спасибо, хоть потеплело чуть.
- Так я тебе чаю принесла, горяченького, в термосе моем.
- Ой, спасибо тебе. Свой-то я выпила уже. Так что ты, давай-ка, садись, вместе попьем.
- Попьем, попьем, и я посижу. Заинтриговала соседка меня. И про мужика интересно мне, который там-то лежит, не смотря на все миллионы его, а особенно про нее. Это же подумать только, в наше-то время и вдруг не вцепиться в такого мужика.
- Что, опять видела соседку свою?
- Не надолго заскочила она. Сестра у тех-то была, вот и показалось ей, что скоро закончится у них. Похоже, охранник намекнул.
- А про ту-то известно что?
- Вот, вот, выйдет, видать. Не останется с ними она. Сестра видела ее, так даже не по себе стало ей оттого, как другие на нее глядят. Заведи она с ним роман, все бы было шикарно у них. Жили бы, как и жили они и думать-то не надо ни о чем. А теперь-то в сплошных заботах все. Одни думают, как им устраивать дальше дела, а другие – что достанется им. А о нем-то, похоже, жалеет лишь охранник его: он ведь родственник ему, дальний, а все родня.
- А я знаю его, ко мне подходил, деньги давал, а потом и расспрашивал меня. А я ему про врагов, что внука держат моего. Сразу видно, не из бедных он – а понял меня, согласился со мной.
- Так он же не олигарх!
- Вот я и подумала, хороший мужик. Доллары-то не взяла тогда, а то еще в шпионы могут записать, так и сказала ему. Засмеялся он, а потом сказал, что это хозяин дал, думал, что прошу я. Извинился даже, а потом, как-то снова подошел, всякие вкусности принес, это, сказал и от хозяина, и от меня, тут уж я и взяла.
- А что, правильно, молодец.
- А теперь, вот видишь, как все у них…
- Хоть тот и олигарх, а жалко его, не плохой, говорят, был мужик и жмотом, говорят, не был никогда. Может потому, что и сам не из богатых он. Видать, голову-то вскружило еще не до конца.
- Окончательно вскружило у тех, кто в самом начале начинал, тем уж как минимум за шестьдесят сейчас. Они-то, как правило из бывших все, кто сам в начальниках да в партии был или дети чьи то.
- А у них все также и сейчас. Если детей не отправляют за границу жить, так тут пристраивают их.
- Это еще ничего, коли бизнес у них, это как в профессии одной, нормально, вроде…
- Ну, это то и пускай. А вот когда сам партию завел или в чиновники влез, да и сынка туда, потом за собой и в думу его пропихнул – это уж другое получается тут!
- А получается то, что и получилось у нас. Слыхала, небось, с новым законом их. Если из награбленного, да вывезенного туда, чтобы здесь не могли отнять; так вот если и там позарится кто, да не то, что к рукам приберет, а хоть пользоваться запретит, так тут ему все вернут, чтобы особо- то не переживал.
- Ну, а как же, слыхала я. Нам на пенсию денег нету у них, а за наворованное заплатить, пожалуйте вам! И брать-то где, из бюджета будут, то есть и из наших пенсий тоже!
- А  видишь ли, очень уж много нас, худо-бедно скрипим: а видно лучше для них, коль вымирать начнем, тогда и забот не будет у них.
- А ты знаешь, этот-то хоть и олигарх, а ведь мог и слово против такого закона сказать. А начни такое говорить да и думать, что и как, так до такого можно дойти. И тогда тебе тоже конец.
- Так может и хорошо, что не дожил он до этих времен. Он-то, говорят, даже в эту партию не вступил, что такие законы печет. А там, уж точно, не любят таких. Ой, Нюра, гляди, вон-вон она идет. Видишь, из ворот выходит уже. Пешком, может и машины нет, никак на метро…
- Смотри, да вовсе не шикарная она. И одета; как все, ничего кричащего на ней…
- Так может поэтому и заметил ее! Нагляделся на расфуфыренных он, вокруг полно таких.
- Да, похоже, особый был человек, не съели деньги его.
         - Похоже, что так, а таким сейчас нечего делать тут, у нас, то есть. Лишние они.               
                Она смогла, пришла…         
Вот она и стоит, и смотрит лишь на него. Внимательно, не отрывая взгляд. Нет, не изменился он. Да и времени мало прошло, и не это заботит ее. Он же еще молодой, вот-вот должен быть юбилей, пятьдесят собрались отмечать: а тут вот такое – вдруг! И до нее слухи дошли, что очень странная смерть. Такая, что не поверил никто. А ей не верится и сейчас. И не похож на мертвого он, так и кажется – может встать.
Если б заранее знать, что так обернется все. Если б можно было хоть что-то вернуть! Может, она б не ушла? Может, осталась спасать? Кто бы еще мог помочь? Ну, не мамаша же той, что так спокойно ушла, как только узнала, что он готов им отдать! И он ничего не жалел, лишь бы скорее ушла!
Она подошла к нему, не надо сейчас вспоминать, склонилась, поцеловала в лоб – губами коснулась лба. И вспомнила, как он ждал, как хотел поцелуя ее: уговаривал, обещал, убеждал, убеждал ее. Но, не долго, сумел понять, что подобным ее не взять, не добьешься – лишь отпугнешь.
А ведь было, старался как! Всех сотрудников в гости звал, лишь бы с ними она пришла: в ресторане всех угощал, пароход нанимал, катал. И она со всеми была, разве повод был – отказать? Отказала, когда поняла, почему он делает так. Многим ясно было давно, даже глупой ее сочли: а лишившись гулянок всех ( и подумайте, почему), стали косо смотреть ей вслед, обсуждать ее, осуждать. Попыталась она терпеть и внимания не обращать, жалко ж было работу терять, ведь такую же не найти. А потом, вдруг раз – и ушла, не надолго хватило сил.
И ведь думала, вдруг – не права! Вдруг должна она уступить, ради всех с кем рядом была. И тогда бы все шло, как шло: ничего не менялось у них, был бы дружным их коллектив! Только вдруг, отчего, зачем, неожиданно «Пышка» всплыла, о которой писал Мопассан: как спасала она, спасла, как за все отплатили ей! Тут же сразу она поняла – это правильно, надо уйти: от него и от них, от соблазнов, крадущихся в душу ее!
И теперь, наклонившись, коснувшись его, чуть попятилась – он, как живой, веки вздрогнули, лоб потеплел. Вдруг посмотрит, привстанет, увидит ее. Нет, не надо, скорее домой. Долг последний ему отдала, как не трудно ей было – пришла и вошла, всех увидела, с ними стояла, к нему подошла; будто выпила чашу до дна: как смотрели, как молча корили ее – что ушла, отняла то, что было  у них, а могла бы, могла…
И, не глядя, лишь чувствуя взгляды спиной, очень медленно отошла, положила букетик к ногам, и все так же не глядя и не спеша, от него начала отходить. Только стоя у двери глаза подняла, поискала охранника, рядом же он. Молча он ей кивнул, встретил дружеский взгляд, подошел и до двери ее проводил. Он, единственный, злобой ее не обдал и презреньем ее не облил. Друг хозяина, родственник-друг; тот, кто первый по праву ее мог судить - не судил, камня первым не бросил в нее, только молча ей дверь приоткрыл, чуть коснулся руки, добрым взглядом ее проводил, словно телом своим от других заслонил, от их взглядов и чувств. Ей спокойствие подарил.
Она голову подняла, посмотрела на них на всех, молча всем сказала «пока». И добавила про себя «Все, ушел он, теперь насовсем, навсегда, больше незачем ждать. Помогла вам, должны  бы спасибо сказать.» И пошла со спокойной душой: то ли их простила она, то ли вдруг позабыла их, сразу, всех – навсегда…