Детские игры - 1

                Утро

   Громкие голоса во дворе и чей-то задорный смех возвестили начало воскресного дня. Солнце давно уже взошло, его лучи насквозь пронизывают бордовые шторы, и вся комната окрашена в красноватый цвет. Слабенький ветерок поигрывает листья-ми ясеня, растущего около окна, и тени от них двигаются по шторам и стенам в такт раздающемуся шелесту.

   Сквозь затерявшуюся в складках штор щель пробивается узкий лучик солнечного света, остриём своим упираясь в верхний угол картины на противоположной стене. Небольшого размера, в глубокой чёрной рамке картина резко выделяется на светлых обоях и сразу приковывает внимание. Ранняя весна. Берега ещё завалены ставшим уже грузным, постаревшим снегом. В глад-кой, тёмной поверхности реки отражаются тяжёлые, подсвеченные жёлтым, облака. Деревья, протягивают голые свои ветви навстречу первому весеннему солнцу. Одинокая лодка, покоится на привязи. Кажется, что художник, задавшись целью дать живописную формулу тишины и покоя, всё точнейшим образом рассчитал и выверил, в картине нет ничего лишнего и случайного. И вот сейчас, в тихую грусть ранней весны ворвался яркий солнечный луч, возникшие на масле блики разбудили спокойную реку, вода заискрилась, и ожило всё в маленьком нарисо-ванном мирке.
 
   Вставать не хочется, я только переворачиваюсь на спину и, заложив руки под голову, продолжаю неторопливый осмотр комнаты, задерживая взгляд на особо любимых вещах и приметах своего жилья. Вот на наличнике двери, ведущей в Машкину комнату, целая шкала отметин её роста. Первая, самая нижняя метка, трёхлетней тогда дочки, была сделана сразу по переезде на эту квартиру. Остальные, прочерченные карандашами и руч-ками разных цветов, с подписанными датами, внизу теснящиеся, а вверху почтительно отстоящие друг от друга, наглядно показывают динамику её роста за прошедшие годы. Задержав взгляд на последней, недавно проведенной черте, я отмечаю, что для своих семи лет Машка уже хорошая дылдочка. Особенно выделяются на наличнике жирные неровные линии. Это Машка, крепнущее чувство юмора которой приводит меня постоянно в восторг, как-то залезла на стул и провела вверху наугад две красные черты с разницей сантиметров в десять. На нижней, своим корявым, разнокалиберным почерком написала "Папа вечером", а на верхней - "Папа утром". Внизу же маленькая хохмачка нарисовала толстую зелёную метку в полном соответствии с ростом нашего обожаемого чуда-пса и написала "Тотошка".

   Правее двери стоит пианино, на верхней крышке которого, в раз и навсегда установленном порядке, расположены несколько очень дорогих мне вещиц. Вот изящная фигурка Дон-Кихота каслинского литья, вытянутая талантливым Домье по вертикали с удивительно точно найденной позой и пропорциями, подчёркивающими высокий дух и одиночество. Рядом с ней небольшая фарфоровая статуэтка, копия фигуры мальчика, вынимающего занозу. Кто он - тот неизвестный скульптор, оставивший нам среди главных персонажей тех времён: богов и богинь, античных героев и воинов - вот этого мальчика, занятого таким обыденным делом? Меня всегда поражала сама идея композиции и то, как удивительно точно найдена поза для модели, как тонко передана красота и целомудренность юношеского тела.
Перемещаю взгляд на рамку с фотографией жены и дочери. Вообще-то, назвать эту вещицу просто рамкой, значит не сказать ничего об изыске, с которым она сделана. Она тоже небольшого размера - модерн начала двадцатого века и состоит из двух, слитых воедино частей. Одна часть - фигурка стройной дамы в длинном платье, складки его плавно перетекают и закручиваются в строгом соответствии с требованиями классического модерна. Дама  стоит боком, её левая рука с капризно вытянутыми пальчиками изящно протянута назад, а правая, слегка согнутая в локте, лежит на оправе, извивающиеся линии которой образуют замкнутый, неправильной формы контур. Это и есть вторая часть - сама рамочка. Чёрт,  как же она всё-таки хороша!

   Взгляд скользит дальше по часам, по нескольким картинам, Машкиным рисункам, приколотым кнопками и булавками к стенам, различным фигуркам, стоящим на полках, книгам. Сколько же глупостей и откровенной чуши в советское время наболтали по поводу простых и естественных желаний человека окружать себя нравящимися ему вещами, которые делают его, именно его, а не чью-нибудь иную жизнь, красивее и радостнее. Тогда был придуман такой ярлык - "вещизм". Огромная свора угодливых и продажных философов, социологов, журналистов, киношников и прочая братия бросилась выступать, писать, сни-мать, обличать, разоблачать и разъяснять. Представляю, сколько кандидатских и докторских по этому поводу сотворили во ис-полнение сделанного свыше заказа, требующего научного обос-нования жизни народа в бедности и нищете, то есть в полном соответствии с реальными условиями. А телеполиткомментато-ры, которые пудрили мозги всей стране. Они, прописавшиеся, казалось, навечно в телевизорах, разодетые с иголочки, во всю заграничную “фирм;”, глубокомысленно поливали с экрана всё и вся. Дескать, на западе, конечно, всё есть, но они, несчастные, там не понимают, что именно это-то и плохо, так как вещизм заглатывает, засасывает, порабощает, лишает духовности и... В общем, жуткий и циничный бред.
В ногах зашевелился Тотошка. Наш домашний любимец - маленький белоснежный комочек, помесь какой-то болонки с каким-то, не знаю каким, терьером. В общем двортерьер. Всегда спит только в постели.
   
   - Ну что, Тотоша, подъём? Машка, Машу-у-ня, пора вставать.
   Заскрипел Машкин диванчик, она, сонная ещё, как всегда начала вытягивать свое худенькое тело, выгибаться, опираясь на голову и ступни, растирая при этом кулачками глаза, спрятанные за пушистыми ресницами.
Я встал и, проделав стандартные телодвижения с резкими, так чтобы хрустело, движениями шеи, рук и ног, подошёл к стеллажу, заставленному аппаратурой и пластинками.
   - Маш, что бы нам с тобой хорошенькое послушать на завтрак? Ну, заказывай.
   - Па, хочу немецких страшил...
   Эту пластинку с незатейливыми, но ритмичными мелодиями и гортанными детскими голосами, орущими что-то на немецком, она любила слушать в последнее время. На конверте цветасто изображены карикатурного типа образины, за что Машка, недолго думая, и дала такое название бойкой группе.
   - Машк, ну их к чёрту. Начинать день с такой ерунды плохая примета. Давай-ка лучше поста-а-вим, поста-а-вим... Вот. Поставим мы с тобой Стена Гетца. «The girl Masha from Ipanema», что означает, моя дорогая, "Девочка Маша из Ипанемы". Слу-шай и запоминай, сосиска.
   - Сам сосиска и Гетц твой, этот Стен сосиска, и ты, Тотошка, тоже  сосиска, а я не сосиска, я, я, я ...
   - Ты сарделька, ты самая настоящая сарделька, - я подхватил её на руки и под уже звучащую музыку начал кружиться по комнате, она же, колошматя меня своими маленькими кулачка-ми по плечам, на ходу придумывала:
   - А ты сам и сосиска и сарделька. Во! Ты Сосис Сарделевич! - и громко захохотала, довольная своей находчивостью.
Мне нравилось с ней дурачиться, и в этом я всегда видел важную воспитательную необходимость, позволяющую раскрепощаться ребенку, избавлять его от всяческих комплексов, будить воображение, развивать речь, фантазию, ну и массу ещё чего-то очень важного и нужного в обыденной жизни. Ей тоже нравился мой педагогический метод, и к нашей обоюдной радо-сти я продолжил:
   - Машунь, а ведь, если я, твой папка - Сосис Сарделевич, то ты-то получаешься Мария Сосисовна. Как тебе отчество?
Машка задумалась, сделав смешную гримасу, и выдала:
   - А я обойдусь без отчества. Я просто Маша, а когда вырасту большой, буду тётя Маша, а потом бабушка Маша, вот так-то сосиссарделечный папулечка. Кто победил? Я?
   - Ты, ты, молодец, умница! А теперь быстро, сама знаешь - горшок, ванна, кушать.

   Стен Гетц продолжал играть воздушную,  наполненную чистотой и  свежестью тему. Я прибавил громкость и пошёл на кухню готовить немудрёный завтрак - то единственное, что я умею - варёные яйца да чай. Впрочем, дело даже не в том - умею ли, наверное, я смог бы приготовить и что-то другое. Просто никогда не любил и не люблю заниматься кулинарными делами, торчать на кухне, жарить, парить, ворочать кастрюли и, главное, мыть посуду. В общем, не люблю и всё тут. Машка, посвежевшая после умывания, с румянцем на щёчках и влажными ещё ресницами села за стол.

   - Па, опять яйца?
   - Ага, но сегодня, Маш, я их вкуснее сварю, честное слово. И вообще, ещё немного, и я буду чемпионом мира по приготовлению яиц среди мужчин.
   - А я, наверное, буду чемпионкой мира по поеданию яиц среди девочек.
   Я разразился таким хохотом, что деланная серьёзность, с ко-торой Машка отпарировала мне, у неё мгновенно улетучилась, весёлые искорки заметались в её глазах, и полетел по кухне задорный, весёлый девчоночий смех. Тотошка, рассевшись на полу и смешно подвернув под себя левую заднюю лапу, с удивлением подглядывал за нами сквозь заросли своей белоснежной шерсти, как бы говоря: "Ну и, дурачьё же вы. Вам бы всё только ржать".

                Поездка

   Завтрак проглочен, пёс накормлен, и мы втроём вываливаемся из подъезда на залитый солнцем проезд. Тотошка первым подбежал к моей машине и безо всякого к ней почтения задрал лапу, тонкой струйкой поливая колесо.
   - Па, можно я спереди?
   - Нет, Маш, ты с Тотошкой сзади, ты же знаешь, что гаиш-ники к тебе неравнодушны, как только они тебя видят спереди, сразу останавливают и лезут кадриться. А сколько девочке лет, а почему она такая маленькая, а зачем, а кто, а что? Надоели они и без этого, так что сиди сзади.
   - А куда мы поедем, па?
   - Поедем куда-нибудь в центр, побродим, зайдём в какую-нибудь кафешку. Придумал - поедем, я тебе покажу, где я раньше жил, давным-давно.
   - А там интересно? Там что, тебе памятник поставили или что-то в этом роде?
   - Ты угадала, именно в этом роде. Там висит мемориальная доска, а на ней золотыми буквами написано: «Здесь жил, ел, пил, спал, слушался родителей и ... -увидев в зеркало, что Маш-ка засунула палец в нос, добавил – и никогда не ковырял в носу...».
   - А я и не ковыряю! - взорвалась Машка, быстро спрятав руки за спину.
   - Ну, тогда вперёд, - и мы тронулись в путь.

   Я знаю Москву наизусть, не эту разбухшую вдоль и поперёк от безвкусицы и недальновидности городских властей и градостроителей, а ту старую, всего лишь на несколько километров выплёскивавшуюся за Садовое кольцо. А уж внутри-то его я ориентируюсь просто с закрытыми глазами. Всё моё детство и юность прошли в центре Москвы, в её очаровательных переулках-закоулках, на живописных набережных, на тихих аллеях бульварного кольца. Я жил на Серебрянической набережной между Яузским и Астаховым мостом, в том месте, где располо-жен гранитный, ступенчатый спуск к Яузе. Уже много лет прошло, как я уехал оттуда, уже и дома нашего нет - снесли, а меня всё тянет туда. Тянет так, что иной раз, даже если мне не по пути, всегда стараюсь проехать по этим дивным местам,  пусть даже проиграть во времени, но вновь окунуться в тот мир. Я глянул в зеркало, Машка тискала клавиши новой электронной игрушки, гоняясь за какими-то компьютерными существами, Тотошка развалился на сидении и дремал.
День был действительно хорош, и, главное - мало машин, одно удовольствие ехать по Москве. С Садового кольца, завернув за угол очередного сталинского дома, я оказался на улице Обуха (ул. Воронцово поле), а это уже не то, что другая улица, это просто другой город. Мимо музея Восточных культур, мимо индийского посольства, мимо моей родной ШэПэШэ (школа №656) я доехал до Большого Николо-Воробинского переулка и повернул налево. Машину сильно затрясло на булыжной мостовой.

   Машка встрепенулась, впервые в своей жизни оказавшись на такой дороге:
   - Пап, это что, аттракцион такой?
   - Нет, Маш, пыточная дорога, - в этот момент мы проезжали мимо ворот клиники лечебного питания. - Вот видишь написано на вывеске "Клиника лечебного пытания".
Машка дёрнулась к окну, увидела вывеску, но прочесть, ви-димо, не успела и с недоумением смотрела на меня, не зная верить или не верить. Автомобиль грохотал на булыжнике, поскрипывал, постанывал, наши головы мотались из стороны в сторону, и вверх, и вниз.
   - Ну как, Маш, хорошая пытка?
   Подпрыгивая на сидении, Машка поинтересовалась:
   - А что, в этом институте им больше делать нечего?
   Она обернулась назад, пытаясь рассмотреть ещё раз институт и вывеску.
Я на ходу начал импровизировать:
   - Дело в том, Маш, что их клиенты - очень толстые люди. Они приходят в Институт лечиться - сбросить вес, похудеть. Поняла? И вот там учёные придумали такой простой метод лечения. Толстяков сажают в автобус и вверх-вниз, вверх-вниз и так до тех пор, пока те не похудеют.
   - Пап, а ты в этом институте пытания не подрабатываешь случайно?

   Закончился булыжник, машина вылетела на асфальт Тессинского переулка, и  во  внезапно  наступившей  тишине  мы  стали  давиться смехом. Смахивая одной рукой слезу, выкатившуюся вместе с этой ржачкой, другой я плавно вырулил налево мимо завода "ЭМА" и потом направо в другую часть Тессинского переулка, упирающегося в мою родную и любимую Серебря-ническую набережную.
Всё в переулке осталось на своих старых местах, всё, кроме моего углового дома 7/21, выходившего и в переулок, и на набережную. На его месте зеленел пустырь, заросший травой, и лишь несколько старых одиноких деревьев напоминали мне наш двор и служили ориентирами, позволявшими точно восстано-вить расположение всех построек. Я остановил машину, заглушил мотор и вышел.
   - Маш, приехали. Выходи.
   Первым выпрыгнул Тотошка, за ним выкарабкалась Машка:
   - Ну и где ты жил, папуля? Покажи.
   - Вот здесь, Маш.
   - А ты что, в палатке жил что-ли? А кстати, где твоя мемориальная доска?   Обманщик ты, папочка, вот ты кто.
   - Есть доска, только тебе надо вместе с лучшим следопытом Тотошкой её найти. Она там, на пустыре. Бегите, ищите, разрешаю даже на деревьях поискать, только невысоко.
   Машка рванула в сторону пустыря, и преданный пёс с радостным лаем кинулся за ней.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ - КАРТИНА СЕРГЕЯ ВОЛКОВА "ЯУЗСКИЕ ВОРОТА"

ПРОДОЛЖЕНИЕ  СЛЕДУЕТ