Видение

                ВИДЕНИЕ

  Снится мне сон. Что у меня появились крылья.
  Не то чтобы прямо белые и в перьях; а вот как-то чувствую я себя лёгкой птицей, названье которой душа - и влечёт она мою плоть то ли в дальние страны, то ль в давние времена. Может, хочет узнать - что другими незнаемо; и потом прыгать кувырком да бахвалиться на весь мир – что во всей вселенной она одна, кроме бога, коей всё ведомо.
  Честно признаюсь – полетал я да покружил. Заглядывал в светлые окна домов и в потаённые комнатки открытых сердец; ведь когда люди спят – то их настежь сердца.
  И захотелось мне проведаться середь тех душ, кои дороги мне сейчас, как я сам - и драгоценны станут в раю иль в аду, коли сдохну на смерть. Потому что они моя память и мой обелиск, когда злые от трудной натуги могильщики всё же спихнут мой отчаянный гроб в мокрую яму – среди вьюг и дождей – и их усталые грязные морды выдадут залп тягомотных проклятий – как ты нам надоел! забивайся скорее под землю.

  Я лечу к её дому. Вот он. Я всё ясно вижу – как и тогда...
  Мне сейчас очень больно. Я стою, раскорячив по стенке руки да ноги, крепко упёрши свой лоб толоконный в блёклые обои, узор которых расплывается перед глазами. Ещё полчаса назад, когда я не знал своего несчастья – хотя оно уже совершилось, и висело мечом древнего дядьки Дамокла над моей головой – то шагал весело по солнечному дню, тревожа лучистой улыбкой дрожащих от счастья окрестных девчат, что в надежде смущённо глядели – не к ним ли иду.
  Нет, к другой; у которой душа ожиданьем жива – пусть минуту, иль год, даже вечность – а лиши её веры надёжной, то кажется в ту же секунду умрёт, не стерпев острой режущей боли сердечной.
  Той, что сейчас меня самого бьёт под рёбра - не маленький нож перочинный, а казацкая пика воткнулась зараза, и как будто бы я подымаюсь на ней прямо к солнцу. И оно жжёт да жрёт мою плоть, медленно проворачивая её на толстом раскалённом вертеле.
  Я узнал о беде, об измене, переходя через деревянный мостик мелкой речушки - ручья, куда сточные воды сливали хозяева ближних домов. И вот в этих вонючих отбросах, какашных помоях, в гандонах и кровавых затычках - я сразу решил утопиться. Именно такая смерть теперь мне к лицу.
  Время пройдёт - и я стану смеяться над своими нынешними мученьями. Разложу фотографии на столе – как мы, с кем мы, прошлое о нас – а со снимков проглянут совсем другие личины. Которые я даже забуду, как звать. И только тоска о несбывшемся вечно пребудет со мной – и с ней тоже – она станет морочить нас старыми пустыми надеждами, о том как могло бы всё сбыться в судьбе, если…
  В русском языке это если, ежели, да кабы называется сослагательным наклонением – вот так тухло и официально – а в жизни это мечты, грёзы любви, и великие свершения которые могли… Но не хватило решительности, отваги и воли, чтобы пойти наперекор всему миру – что, казалось бы, войны, болезней чума, и сам конец света – когда за тем светом разгорается новое солнце, ещё ярче звезда, а со смертью приходит бессмертная жизнь. И любовь.

  И вот время прошло. Она спит; а я захожу в её сон – и пытаю, пытаю её.
  - Ответь мне, пожалуйста. Это меня давно мучает, потому что поверить хочу, и трудно поверить. Три года назад, летом не скажу точно, ровно в полночь. Не разбивал ли твоё окно камень, или птица безумная?
  - голубь. Я уже засыпала; и он ударился в створку, так что стекло пополам раскололось. Потом мне заклеить пришлось.
  - Белый крест из бумаги. Я видел его, когда мимо ходил. Но ты не спала в эту ночь, ты была не одна, ты мне врёшь – я душой жил в том голубе. Иногда меня мучают безумные желания духа и плоти, и их силой я научился вселяться в чужие тела. Не только животных, но и людей. Ты не веришь, наверное.
  - верю. Ты всегда был не тем, что другие. Я любила и боялась тебя.
  - Ты была не одна в эту ночь. Безумьем и злом я проник в его тело, и гробил тебя и насиловал долго. А потом, заорав в твоём теле и выплеснув всё, я очнулся. Не надо... ты лучше молчи... а то убью я тебя... И теперь я часто ночами летаю, вселяюсь, насилую – мщу – а утром гляжу им в глаза и вижу – боятся. Потому что они меня чуяли тоже - как ты. Значит, вся эта жизнь моя въяве, раз они меня знают в себе. Это не сны.

  Я и в самом деле умею выходить душою из тела.
  Раньше умел, ещё полгода назад. Оставляя себя лежать на диване, я сам как на крыльях, невидимый чёрный, прыгал с балкона – и всё же немного боясь, что вдруг вылетаю вместе с телом и об землю серьёзненько шмякнусь.
  Но всё обходилось. Когда я хотел приземлённости низменной, то отправлялся к своим бабам знакомым, которых знал близко – чтобы вспомнить себя, навестив своё прошлое. А если хотелось величия, то я взлетал к звёздам, крутясь среди них и бравируя малостью огромной души, коей сейчас нет предела – и если я захочу, то вмиг облетю всю Вселенную, солидарясь всевышнему.
  Я всегда был в памяти, в разуме: и мне вдруг стало страшно потеряться во звёздах, уйти на тот свет безвозвратно, оставив себя на диване - что если я всё же когда-то вернусь божьей местью, а меня закопали? живьём. - И буду как мумия Далай-ламы ждать сто лет своего пробуждения.

  Я больше уже не летаю. Меня гложет страх, гложет ужас… а может, перед собой лишь притворство. Для этих полётов, для душевной нирваны мне приходилось вызывать в фантазьях такие безумствующие видения, что я сомневаюсь - от доброго ль бога они. Боюсь, что владел мною яростный дьявол; и продолжая сей опыт, я могу совсем уж отдаться во власть сатаны.
  Но я хочу этого – хоть и страшусь.