Тапочки на смерть

      
    Жила она, как всем известная  Агафья Лыкова. Правда, не в Сибири, а на крутом берегу Волги небольшого городка. Да и разница была еще и в том, что ее, бабу Нину, с трех сторон   окружали люди. А с четвертой стороны то плавно, то бушуя своим волнами в плохую погоду, текла Волга.  Там она выросла. Там она жила.Она помнила всех своих бывших соседей.Помнила подружек и друзей, с которыми по целому дню проводили на берегу. Помнила даже, как ее научили плавать, сбросив с большой надувной камеры ,как вся посиневшая прибегала домой к родителям, за что ее, мягко сказать, «журили». Померли ровесники ее родителей. Померли и ее родители. А ровесники бабы Нины тоже, кто помер, кто не вернулся с войны, как и ее муж Павел. А уж третье поколение стало продавать свои почти развалившиеся хибарки.

 А Нина так и жила. От ее дома уж половина только и  осталась. Вторую отсудил Вовка, сын ее старшей сестры. Отгородив свою тетку, принялся свою половину разбирать. Вынул оконные рамы, снял половые доски, двери, разобрал по кирпичу русскую печь. Баба Нина не лезла к нему с советами, хотя в ее половине, состоявшей из одной комнаты, в углу которой она сложила печь, правда более современную, было тесновато. На русскую печь кирпича много надо было, а Вовка все продал. Где он жил — никто не знал. Приходил,разбирал, уносил, продавал и пропивал.К тетке в ее половину ни разу не заходил. Сам ничего не предлагал, но и не просил ничего. Потом сел надолго.

 В этой же комнате стояла железная кровать, на которой он и почивала, у единственного окна — швейная машинка Зингер. Посреди единственной комнаты стоял большой квадратный стол, накрытый клеенкой, и самовар на нем. У печки сундук, который она иногда разбирала  для памяти о родителях. Ничего ценного для жизни. Только для памяти, которую ей иногда хотелось освежить старыми платьями матери, рубашками отца и фотографиями.

Ничего ценного для жизни. Правда, иногда проверяла свой смертный узелок. Но это уже и не для жизни, и не для памяти. Просто он был, как и у всех стариков. Проверит его, и спокойна. Все есть: и чулки, и рубаха, платье, которое шила сама, примеряя его без зеркала. И тапочки,  которые она себе сшила, работая на обувной фабрике. Сколько кабинетов ей тогда пришлось оббегать, чтобы начальство дало разрешение на их пошив из государственного сырья, на законный вынос их с фабрики.
 - Ты что, Нина Михайловна, умирать собралась? Мы тебя на пенсию не для того провожаем, чтобы в гроб класть.
            -  Кто знает... что мне там, на этой пенсии делать... Может, и помру от тоски такой... А тапочки  покупать не придется.

  Да так и жила, не помирала, а тапочки берегла...
Так и жила. Соседей не знала. Все новые. Все за высокими кирпичными заборами. Даже сидя у окна, никого не видела. Соседи пешком не ходили. Только машины проезжали. А в них люди.Ей ни разу не удалось увидеть, что там, за этими заборами. Только шум воды в фонтанах, да радостные возгласы детей, купающихся в бассейнах за теми же заборами и верхушки елей и сосен, горделиво возвышаясь над благосостоянием своих хозяев, иногда, склоняя свои вершины, как бы интересовались : а что там, за забором? Они одни были свидетелями, как баба Нина доставала то рубашки отца, то платья матушки, прислоняя их своей груди. Эти деревья наклоняли свои макушки к ее одинокому окну, как бы желая увидеть ее прошлое на старых фотографиях.

  Так и жила она, не помирая. Сколько уже вымаливала смерти у Боженьки. Да, дочка, навещавшая ее раз в полгода, только и говорила : « Не вымолишь. Живи.  Господь сам знает, когда забрать каждого из нас. Молись поменьше. Совсем спятила.»  И уходила.
  А баба Нина жила и молилась. Зимой выходила во двор, поклонялась верхушкам соседских елей : «Вы - высокие, соседушки мои, ближе все-таки немного к богу. Не видит меня Господь наш, не слышит. Передайте, что устала я...», и снег начинает чистить, воду носить, дров к печке на просушку натаскает.

    В следующую осень рядом стоящий дом продали. Дом не — дворец, долго пустовал, а тут и желающие нашлись. Семья из четырех человек. Муж с женой и дети с ними : дочка-школьница, да сынок, двадцати примерно лет. Завидят, что баба Нина за водой на берег Волги пошла, колонка у берега стояла, так хвать у нее ведра , и натаскают ей воды вдоволь. То снег почистят, то дров на просушку охапки две принесут. А хозяйка подкармливать ее стала. Что приготовит на семью, то и бабе Нине несет. Баба Нина долго не подпускала их к себе. Одичала. Людей сторонилась. Никуда дальше своей калитки не выходила. Потом привыкла к ним, то хлеба, то пряников, то молока попросит с магазина принести. Так и подружилась она с новой соседкой. Вдвоем нашинковали бабе Нине капусту на зиму, в подпол спустили. Наталья- то не лезла к ней лишний раз в душу. Только сама она ей один раз сказала: « Дочке я не нужна совсем, хоронить и то некому будет. У меня вот похоронные в швейке лежат. Забери их к себе, а я записку на тот случай напишу, что у тебя деньги. Что-то тревожно у меня на душе. О них никто не знает, и где лежать могут, тоже никто.» Наталья отказалась : «Нет, баб Нин, я не возьму на себя..», о чем потом долго сожалела...


Под утро всех разбудил несмолкающий грохот. Что-то раскатисто ухало, скрипело, скрежетало. Лаяли все собаки в округе. Кричали люди. А те, которые жили напротив бугра ,не могли понять случившегося, выбегали из своих домов и вглядывались в зловещую темноту, где все ухало и скрежетало, где собаки уже не просто лаяли, а выли. Где люди не просто кричали, а громко причитали. Весь этот грохот, вой собак и вопль людей слилось в единое. Это был сплошной стон, местами переходящий в раскаты грома, по прежнему, сопровождающийся скрежетом металла . За счет электрических вспышек на столбах уже возможно было разглядеть сползающего громадного кита, состоящего из кирпича, бетона и дерева. К этим звукам добавились сирены пожарных машин, газовой службы и медицинской. Но им было не проехать. Потому что все то, что рушилось, сползло на дорогу улицы. Напротив стоящие дома, тот порядок, где жила баба Нина, оставался целым. Машины с трудом разворачивались на узкой улочке и уезжали , пытаясь пробиться на бугор, откуда все сползало  вниз. Дома уходили под землю вместе с заборами, газовыми трубами. Первая мысль всех наблюдающих снизу этот кошмар - « землетрясение»....  Но почему только там, почему только наверху? Почему не тронут наш порядок...
   
   Позже оказалось, что это оползень. Не выдержала земелюшка всех творений человека. Сильно давили на нее трехэтажные дворцы и открыв землю, как открывает свой рот громадный кит, поглощая планктон, поглотила все ненужное, скрыв это в своих недрах.

Дома бабы Нины  и ее соседей,  остались жить. Вымолила баба Нина. Молилась о смерти своей, но опять не померла.


   Вскоре   опять съехались все службы. Отключили во всем районе газ, воду электричество. Бабе Нине не страшно. Ей и ничего этого не надо было. Кроме воды. За водой, теперь уже в родник, по-прежнему ходили соседи. Помогали, чем могли. Район объявили не жилым. Опасным для жизни. Но не так быстро можно купить другой дом. А власти вынесли решение выдать всем именные сертификаты на приобретение другого жилья. И то поэтапно. И то не для всех. Нужно было прожить и быть прописанным в пострадавшем районе не менее 5 лет.

   Днем район был не жилым. Зато ночью орудовали мародеры, лазая по брошенным домам, вытаскивая то, что не успели вывезти жильцы. Пилили металл, издавая по ночам жуткий треск и скрежет.
 
   За бабой Ниной никто не приезжал. На улице остались два дома. Дом бабы Нины. И дом Натальи. Баба Нина жила в нем, потому, что ее никто не забрал. А Наталья потому, что не могла бросить бабу Нину. Так и жили по соседству. Но не долго.

   В  начале февраля уже следующего года, в половине третьего ночи,  все разом проснулись от треска. Выглянув в окно, увидели, что дом бабы Нины горит. Огонь уже добрался до шифера крыши, и он стрелял , улетая во двор Натальи. Дорогу по улице власти так и не расчистили от завалов, поэтому путь пожарников был долог. Другого подъезда не было, поэтому пожарникам приходилось выходить с машин, и самим расчищать дорогу. И снегу было много в ту зиму... Было уже утро, когда четыре расчета подъехали к пожарищу. Ее соседи, как могли тушили его собственными руками. Воды не было нигде. Ничего кроме снега. Ничего, кроме бушующего пламени.
 
  Тушить было нечего. Стен не осталось.  Только печка, на плите которой стоял не закопченный чистый голубой чайник. У печки для просушки к утру приготовлены дрова. За печкой старый кованый, не тронутый пожаром сундук. И железная кровать, на которой почивала баба Нина. Не было у окна ее швейки. Не было останков бабы Нины. «Дочь, наверное, накануне забрала ее», - мелькнула мысль у ее соседей.
 
   Пожар был потушен, но все еще дымилось, местами вспыхивая, и пока не рухнули перекрытия, сын Натальи наступая на горячие угли полез искать бабу Нину. А где искать? Вот она пустая кровать с обуглившимся матрасом, вот печка... Вот сундук.. Но есть еще подпол, куда они спускали капусту... Полусгоревший , покоробившийся пол, не давал открыться люку в подпол.

 -Вернись, сынок! Сейчас упадет крыша!

            Он не слушал. Он надеялся найти ее живой. Весь в саже, в полу обугленной одежде, вылез он из подпола с опущенной головой.
 - Она там... мама... от нее ничего не осталось... Все  превратилось в ничто...

 -  Вымолила. И тапочки одеть не на что... - заплакала Наталья.

Только высокая ель и сосна печально посматривали на пожарище, скорбно покачивая своими макушками.