Детские игры - 2

                Двор и дворяне

   Коммуналка, в которой наша семья занимала две комнаты, располагалась на первом этаже. Два окна большой комнаты выходили в Тессинский переулок, а единственное окно второй, маленькой комнаты выходило во двор.
   - Алька-а-а! Выходи-и-и!
Что бы я ни делал, такие призывы сметали меня как ураган, и удержать уже не могла никакая сила. Родители одно время пытались притормаживать меня дома, но потом отказались. Во-первых, это для самих себя хлопотно, а во-вторых, у них не было особых аргументов противиться: учился я хорошо, во всем успевал и книжки проглатывал все, какие попадались под руку, а те, которые от меня прятали, тем более читал. Когда к нам приходили гости, а родители любили принимать, отец со смехом рассказывал, как прячет от меня Мопассана на самом верху шкафа, а я, подлец - нахожу и читаю. Он говорил "подлец" с гордостью и нескрываемым удовольствием от того, что этот не-слух - его сын.

   - Алька-а-а! Выходи-и-и!
   Я выскакивал из комнаты, нёсся по длинному тёмному коридору нашей коммуналки, пролетал через кухню, и чёрный ход выбрасывал меня прямо во двор.

   Наш дом был построен трехэтажным замкнутым прямоугольником с низкой, сводчатой подворотней, ведущей из переулка в небольшой двор с тремя подъездами и непременными сараями, каждый из которых принадлежал кому-то из жильцов. За нами тоже числился сарай, в нём хранились дрова и уголь: отопление во всем доме оставалось печным. Стройность двору придавала металлическая пожарная лестница - наше самое главное спортивное сооружение, на котором проверялась смелость, сила и отчаянность мальчишек.

   Двор выглядел очень компактным, все его считали как бы ещё одной кухней, только уже не коммунальной квартиры, а всего дома. Во дворе за каждым числилось своё место, где ставилась табуретка или стул, и дворяне на этих узаконенных мес-тах либо отдыхали, либо что-то делали. Летом при жаркой погоде нас - пацанов и девчонок, купали всем скопом во дворе. Мамаши или бабки, а этим занимались, как правило, женщины, вытаскивали кто таз, кто корыто и заполняли их водой, приготовив для полива ещё и вёдра. Какой визг и смех метались от стенки к стенке дворового четырехугольника, мы голые резвились под выливаемыми на нас порциями воды, разбрызгивали её, а наши поливальщицы в мокрых платьях и сарафанах весело поругивали нас. В дни больших помывок во дворе всегда наступало общее примирение, и настроение царило праздничное и дружелюбное.
Вот циркач-гимнаст Даниил Грошев, живущий на первом этаже прямо под пожарной лестницей со своей худенькой женой, тоже циркачкой, купают трёхлетнюю дочку. Женщины смотрят на них с затаённым дыханием, потому что Даниил периодически вытаскивает девочку из таза и начинает её подбрасывать высоко в воздух, закручивая винтом или, держа за ноги, начинает крутить малышку и по вертикали и по горизонтали. Кажется, вырвется она сейчас из его бронзовых, накачанных рук и улетит. Среди женщин от одной к другой, шёл ропот:
   - Вот изверг, что с девчонкой делает.
   - Вот его бы так за ноги-то.
   - По башке бы ему за такое дело.
   - Вырастет какая-нибудь уродица с вывернутыми руками и ногами, тогда-то они набегаются по врачам.
   А его дочке, похоже, всё нравилось, потому что хохотала она в этих полётах и глаза её светились радостью и счастьем.

   Прямо над ними жил Долик. Что за странное такое имя у парня и что у него написано в документах, никто из дворян толком не знал. Он уже прошёл армию и работал киномехаником в каком-то доме культуры. Из наших дворян Долик выделялся манерой одеваться на европейский, а не на американский манер, который ещё со времён лендлиза оставался в моде. Всё в нем звучало каким-то протестом: и всегда аккуратная прическа с пробором ниточкой, и заграничная музыка, рвущаяся из его окна, и его показное нежелание участвовать в дворовой жизни. А уж когда к нему, под осуждающими взглядами бабок из дворового совинформбюро, приходили девушки, на нём окончательно ставилось клеймо человека не нашего, да, к тому же,  развратника. Во дворе Долик ни с кем особо не общался и поэтому к нему относились настороженно. Полностью уверенность дворян в том, что он чужой, может, даже враг, подтвердилась в день объявления смерти Сталина. Двор от мала до велика переживал и обливался слезами, и только у Долика рубила какая-то рит-мичная, весёлая музыка. Народ возмущался и хотели даже вызвать милицию или управдома, но решили ограничиться малым и отправили старика Лундена приструнить Долика. Тот пошёл и долго не возвращался, а у Долика всё так же продолжала играть музыка. Когда через час пьяный в лоскуты Лунден вывалился из подьезда, то стал невнятно бубнить про тирана, про освобождение, а потом просто рухнул на землю. Тогда среди нас, пацанов, да и большинства взрослых, ещё никто даже не подозревал, ка-кую страшную правду, в отличие от нас, знает Долик.

   Старик Лунден был тихий помешанный, на которого иногда накатывало, и тогда он каждому встречному сообщал о том, что за ним ходят по пятам иностранные шпионы и хотят выкрасть его вместе с чертежами изобретённой им машины. О самой машине изобретатель ничего не рассказывал, в глазах его жил неподдельный страх, и он просил только, чтобы его спасли от иностранных агентов. Зато когда проходили эти приступы, Лунден становился спокойным, неназойливым дядечкой, который вдруг, да и начнёт увлечённо рассказывать про свое детище - машину для собирания грибов. Вот тогда становилось ясно, за чем охотилась иностранная разведка. Пару раз его забирали из дома на психушке. Последний раз это произошло как раз после истории с Доликом, видимо, у старика подвинулось крепко в голове, по-тому что у него началось очередное, сильное обострение. Когда приехала психушка, и двое санитаров поднялись к нему в комнату, он, согнутый временем и болезнью, прыгнул на подокон-ник и стал кричать, что не дастся подлым шпионам, что выпрыгнет из окна. Старик стоял в оконном проёме на третьем этаже лицом в комнату, мы снизу из двора видели происходящее и страшно боялись за Лундена. До слёз жалко было этого смешного и безобидного человека. Вот он качнулся, ещё, ещё раз... и его, кричащего, стащили вниз, в комнату. Мы рванули из двора на набережную, к подъезду, возле которого стоял светло-коричневый фургон, а в ожидании развязки столпились наши дворяне и какие-то случайные прохожие. Во главе кучки любо-пытных стояла старуха Титова.

   Титовы считались самой многочисленной и шумной семьёй во дворе, точнее, даже не семьёй, а целым кланом, состоящим из нескольких семей. Они занимали две квартиры на первом и на втором этажах с окнами во двор. Всё время из их жилищ разда-вались какие-то крики друг на друга, матом оттуда шибало постоянно. Часто из их окон надрывно, с какой-то нездешней тоской рыдала гармонь, и нестройная разноголосица вопила на весь двор пьяные песни о тяжёлой воровской доле. Дело в том, что в их семье всё время кто-то сидел, либо вот-вот должен был сесть. При всём этом, к своим дворянам Титовы никогда не приставали, никого не обижали, а если требовалось, (такие случаи быва-ли), заступались с рыцарской благородностью.

   Ещё одна дворянка – толстая Фрида. Скорее всего, ей было лет тридцать-тридцать пять, но из-за какой-то внутренней болезни, сделавшей её рыхлой и тучной, она выглядела на все пятьдесят. Нравом Фрида отличалась спокойным, никогда ни во что не вмешивалась, а возвращаясь с работы, всегда тихой, не-заметной тенью проходила в свой угловой подъезд и исчезала до утра. Но от зорких ребячьих глаз не могло скрыться, что к Фриде, изредка, уже по темноте приходит один и тот же мужичок. Рассмотреть его толком не удавалось из-за низко надвинутой шляпы, с которой тот не расставался в любое время года и в лю-бую погоду. И вот в дни визитов её кавалера безрассудная, жестокая ребятня в обязательном порядке устраивала Фриде стукалочку. К давным-давно вбитому снаружи в её оконную раму маленькому гвоздику особым образом привязывалась нитка с маленьким камешком. Теперь достаточно дёрнуть за второй конец нитки, и камешек ударяет по стеклу, при этом находящиеся в комнате не сразу могут понять, что происходит. И так раз за разом, с интервалами стук-стук, стук-стук. Кульминация наступала, когда распахивалась форточка, и всегда спокойная Фрида кричала, адресуясь к нам: «Сволочи! Подонки!», а мы заходи-лись от бессердечного смеха и дёргали, дёргали нитку, и каме-шек неистово стучал по стеклу. Фрида, просунув руку в форточку, судорожно шарила в поисках проклятой нитки и, наконец, нащупав, обрывала. Прошло какое-то небольшое время, я лишь немного повзрослел, и каждый раз, когда вспоминал эту исто-рию, всегда стыдился и понимал, что тихая Фрида была, конечно, права, адресуя нам свои проклятья.
В той же коммуналке, где жила Фрида, одну комнату занимала семья Корневых, а другую – мать и сын Овсянниковы. У Корневых я бывал часто, потому что дружил со своим ровесником Мишкой. Мы проводили вместе много времени, играли во все игры, ходили в одни кружки, просиживали вместе в читальном зале, были, как говорят, «не разлей вода». А вот в школы ходили разные, но об этом позже. Алик -старший брат Мишки увлекался «лёгкой» музыкой, его небольшая коллекция грам-пластинок была наполнена советскими и очень ценимыми тогда, чехословацкими дисками. На тяжёлых чёрных блинах с круглыми жёлтыми наклейками посередине красными буквами было выведено SUPRAPHON. На пластинках были записаны в основ-ном большие оркестры, они тогда ещё не вышли из моды, хотя их уже заметно начали теснить малые ансамбли. Музыка была ритмичной, возбуждающей, каждый звук нёс радость, желание двигаться и подпевать невидимому оркестру. Особенно мне нравилась весёлая песня, которую очень заводно, с очаровательным акцентом, смягчающим русские слова, исполнял чех-певец. Не помню, как его зовут, но до сих пор в моей памяти слова этой песни:

Веселее, веселей
Жизнь нас принимай,
Веселее спать ложись,
Веселей вставай.
Веселее, веселей
С жизнью ты играй,
И с улыбкой на лице
Ляг и помирай.
Знай, что счастье только с теми
Кто средь горестных лишений,
Позабыв про все сомненья,
Сохранит свой смех.

  Это же не песня, это целая жизненная философия - призыв воспринимать всё с юмором и, благодаря ему, преодолевать жизненные невзгоды, решать любые жизненные проблемы, со-хранять здоровье и бодрость духа. Веселее спать ложись и веселей вставай – мудрый девиз, кстати, у американцев он точно отображён в выражении “Keep smiling”.

   Толя Овсянников, сосед Корневых выглядел здоровым лбом, лет на десять старше нас. Он больше общался с Титовыми, и это в нём проявлялось во всем. Его портрет типичен для дворового парня того времени - кепарик, сдвинутый на лоб, заслюненная, приклеенная к губе папироска, выцыканный с присвистом через зубы плевок и размахаистые клеши. Однажды между ним и моим отцом прямо в подворотне из-за меня произошла стычка, и отец несколькими хлёсткими, мощными ударами наглядно показал всем любопытным, что такое боевой фронтовик. Овсянников был посрамлён, а отец возвысился в глазах дворян.

   В круг нашей пацанячьей команды входили ещё два мальчишки - братья Мительманы, младший Женька и старший Валерка. Их семья жила на втором этаже над нашим сараем и была притчей во языцех у всех жильцов, окна которых выходили во двор. Дело в том, что их родителям, видимо, не давала покоя слава Ойстраха, и они решили исправить положение за счёт своих детей, определив их в музыкальную школу. Скрипка - всего одна, а их - двое, поэтому пилили братишки её в две сме-ны, выводя всех дворян из себя. Правда, дворовым активистам всё-таки удалось настоять на том, чтобы во время занятий Мительманы наглухо задраивали окна и форточки, но всё равно душераздирающие вопли изнасилованной скрипки проникали во двор, вызывая озлобленность и раздражение у обывателей.

   На первом этаже располагалась ещё одна квартира, откуда во двор изредка неслись звуки живой музыки. Проживавшая там в маленькой комнатке престарелая Бэлла Самуиловна в пору творческого вдохновения играла на рояле. Её репертуар состоял только из классики, и в тёплое время года при открытых окнах двор наполнялся мазурками Шопена, вальсами Штрауса, романсами Чайковского. На вид Бэлла Самуиловна была малопривлекательной женщиной и при своём появлении всегда вызывала у дворян сочувственные кривые улыбки. Во-первых, она обладала одной важной отличительной особенностью – на лице у неё рос очень большой, вислый, некрасивый нос. Во-вторых, годы сделали своё дело, сморщили, высушили, согнули её. Сочетание первого и второго приводило к тому, что, кроме как с Кощеем, её сравнить было не с кем. Но такое сравнение таяло, когда она начинала играть или говорить. Её мягкий и в то же время глубо-кий, наполненный волнующими обертонами голос, завораживал, а речь отличалась ясностью и идеальным, гармоничным построением слов и фраз.

   У мамы с Бэллой Самуиловной с первых же дней установились очень хорошие отношения, и иногда она её приглашала в гости, особенно, когда к нам заглядывал КИК - Константин Ильич Ковальский – приятель мамы. Он выглядел вальяжным, импозантным мужчиной. Костюмы КИК носил шикарные, в треугольнике пиджака сияла белизной накрахмаленная сорочка, которую обязательно украшала бордовая в горошек или чёрная бабочка. Его аккуратность проявлялась во всём: одежда чиста и отутюжена, лицо и голова гладко выбриты, дополнительную важность и солидность ему придавали очки в толстой чёрной оправе. КИК работал в оркестре электромузыкальных инструментов Мещерина, где c благословения самого Льва Термена играл на терменвоксе. КИК заинтриговал моего отца этим редким, удивительным инструментом, и они вместе занимались его усовершенствованием и созданием более компактного, транзисторного варианта. Когда появлялся КИК, на огромном отцовском столе тут же разворачивались рулоны жёлтой миллимет-ровки со схемами, раскладывались самодельные платы, спаянные проводками лампы, сопротивления, диоды, триоды и прочая электроника.

    Папа и Ковальский отличались громкими, зычными голосами, и во время их бурных дискуссий в комнате буквально громыхало. Но потом наступало умиротворение, и после выдер-жанной паузы начинал звучать волшебный голос сладкозвучно-го инструмента. Ковальский играл превосходно, таинственные манипуляции его рук, то приближающихся, то отдаляющихся от шарика-антенны, нежные шевеления пальцами вызывали неземные звуки. Наверное, так пели сирены, соблазняя Одиссея. Отец освоил немного терменвокс и пытался воспроизводить на нём любимые мелодии. Если КИК не торопился, он обычно давал небольшой концерт, на эти музицирования мама приглашала кое-кого из дворян. Бэлла Самуиловна была в числе первых.

   Однажды на одной из таких встреч КИК посетовал, что у нас нет пианино, и предложил помочь в приобретении недорогого хорошего инструмента. Тут же договорились, что Бэлла Самуиловна будет приходить к нам обучать игре на фортепиано мою сестру Нину и меня. И первая, и вторая идея всем понравилась, и через несколько дней грузчики втащили в комнату тяжеленное старое немецкое пианино. Его приобрели по рекомендации КИ-Ка, и обошлось оно действительно недорого, а вот насчет его состояния… Приговор настройщика оказался суров: «В чугун-ной раме трещина, строй держать не будет». Кое-как всё-таки его удалось настроить, но ненадолго. Вечером пришел КИК. Бэлла Самуиловна села за инструмент и, лишь немного пробежавшись по клавишам, остановилась. Нос её от удивления, ка-жется, ещё больше вытянулся, а на лице царило сплошное недо-умение и обескураженность.

   Пианино не держало строй. КИК сидел расстроенный, лицо и бритый череп налились красной краской, ему стало стыдно за свою промашку. Ситуацию разрешила мама - великий дипломат. Она сказала, что для занятий инструмент вполне годится, а позже купим хороший инструмент и обязательно новый.

   Несколько месяцев обучения позволили мне и сестре ознакомиться с нотной грамотой и азами игры. Я без особого энту-зиазма, жертвуя улицей, выдалбливал на клавишах «Ходил к;зак за Дунай», короткие этюды Гедике, Клементи и Черни. Нина, надо сказать, оказалась значительно более усердной и успешной в обучении. Но вот, наконец, настал момент, когда настройщик заявил, что инструмент нельзя настроить, так как произошёл окончательный разлом рамы по трещине. Присутст-вовавшая при этом Бэлла Самуиловна зашмыгала носом от расстройства, она переживала смерть инструмента, как смерть живого существа. В отличие от старушки я, наоборот, возрадовался окончанию моих мытарств. С обучением музыке на время было покончено. Это время растянулось почти на десять лет, когда я сам безо всякого принуждения поступил в вечернюю музыкаль-ную школу.

   Прошло лет пятнадцать. Я жил тогда на улице Чкалова (Земляной вал), а рядом в Мечниковом переулке (Малый Казён-ный пер.) жил КИК. После одной из встреч с ним мне в голову пришла идея отремонтировать то самое пианино. КИК эту безумную идею поддержал и обещал всячески помочь с ремонтом и настройкой. Моему желанию способствовало то, что в нашем доме начался капитальный ремонт водопровода и отопления. Я поговорил с работавшим на ремонте сварщиком и тот убедил меня в том, что может сварить всё, а уж раму-то чугунную - само собой разумеется, не впервой. Потихонечку, без перегрева, да с песочком – рама будет как новая.
Пианино стояло в квартире родителей в Вольном переулке на Семеновской. Я подбил на эту авантюру своего приятеля Юру Соловьева и мы вдвоём (!) без лифтов спустили тяжеленный немецкий инструмент с третьего этажа и подняли в другом доме также на третий этаж. Мы оба сорвали себе спины, и на следующий день я не мог разогнуться. Но так как должен был прийти сварщик, я, скрюченный пополам, начал разбирать пианино, чтобы освободить раму. К приходу сварщика всё было готово. Я тоже был готов. Сварщик, как и обещал, варил потихоньку, остужал место сварки песком и рама стала целой. Придя в себя, через несколько дней я собрал инструмент и пригласил Константина Ильича. Он настроил пианино и сыграл на нём «Революционный этюд» Шопена. Я летал от счастья. Хорошим коньяком мы отметили нашу победу... Ночью я проснулся от выстрела. Затем последовал второй, третий и всё это сопровождалось звоном и гулом. Я всё понял, вскочил и быстро снял переднюю крышку пианино. Рама, не выдержав внутренних напряжений, лопнула рядом со сварным швом. У меня на глазах рвались струны, мне было больно, я заплакал от бессилия и зло-сти на самого себя, на сварщика, на КИКа, на весь мир. На следующий день я, не особо церемонясь, разобрал инструмент на части. Какие-то детали пианино до сих пор лежат на даче.
   Надо сказать, что остальной люд во дворе как-то не замечался, не было запоминающихся своими особенностями, наполненных страстями, скандальным, либо каким-то другим азартом, фигур. Вся энергия у народа уходила на работу, трудились помногу, порой кого-то не видели на протяжении долгого времени. Люди уходили рано утром, а приходили в темноте и забирались в свои коммунальные берлоги, чтобы набраться сил за ночь и снова взяться за рабочие лямки. Исключение составляли праздники, только в такие дни становилось понятно, сколько народа живёт в нашем дворе, кто как выглядит, с кем и какие произош-ли изменения. Двор наполнялся звуками музыки, несущимися изо всех окон, народ суетился с самого утра, собираясь, кто на демонстрацию, кто в парк, кто в гости, а кто-то сам готовился к приему гостей. Хозяйки орудовали на кухнях, гремя сковородками, кастрюлями, дружелюбно переругиваясь между собой.
    Разнообразные запахи и ароматы выползали из кухонных форточек и соединялись уже во дворе в один огромный букет, вызывающий обильное слюнотечение у праздно мающихся во дворе детей и взрослых. Самый большой вклад в этот сумасводящий букет ароматов вносила кухня нашей коммуналки, которая была самой большой в доме. На кухне стояли три газовые плиты, и все конфорки горели на полную катушку. Женщины крутились в лёгких халатах, смахивая периодически крупные капли пота со своих озабоченных и в то же время радостных лиц.

   Вечером в праздничные дни мы все выкатывали на набережную, где уже стояли готовые к салюту прожектора противовоздушной обороны - огромные стальные чаши, установленные на специальных прицепах. Внутри чаш за стеклом сверкало чистотой вогнутое зеркало, а по его центру в самом низу находился стержень, который сгорал и до боли яркий голубовато-белый огонь отражался от зеркальной тарелки, отдавая свой нестерпи-мый жар и свет в ночное небо. Солдаты у прожекторов работали чётко по командам, согласуя движения прожекторов с залпами пушек. На счёт "раз" - команду ожидания перед залпом - все прожектора устремляли свои лучи точно вверх. Выучка и тренированность солдат поражала, они выстраивали все лучи стро-го параллельно. На счёт "два" лучи перекрещивались и раздавался залп, сопровождаемый радостными криками и возгласами. На счёт "три" после залпа лучи начинали рыскать по небу, вы-рывая из темноты дым от сгоревших ракет, облака и воздушные шарики. Уже не помню, в каком году прервалась традиция са-люта с прожекторами, а жаль - это было действительно очень торжественно и красиво. Одно слово - праздник.

                Наша квартира

   Наша коммуналка считалась самой большой в доме, в ней жило шесть семей, а если по головам, то двадцать один человек. Мои родители были связистами и от своего ведомства в сорок седьмом году получили в этой квартире две смежные комнаты, оставив другое жильё в Кучино. До нас здесь проживал какой-то важный связистский чин и в наследство от него, а также потому, что отец и мать тоже считались значимыми специалистами, нам достался телефон. С самого начала настоящую радость от полученного наследства получала только мама. Она могла часами сидеть у чёрного аппарата, решая какие-то служебные вопросы или переговариваясь со своими многочисленными знакомыми, друзьями, родственниками. Особенно мама расслаблялась, когда звонила в стол заказов гастронома в высотке - это происходило обычно перед праздниками или в связи с какими-то семейными приёмами. Она сидела у телефона, нога на ногу, в руках тетрадка и ручка, и лишь задавала короткие вопросы о продуктах, а на другом конце провода ей отвечали об их наличии и стоимости. Мама всё тщательно записывала и, задав последний вопрос, начинала перечислять содержимое заказа. Это могло длиться до-вольно долго, потому что выбор был большой, а мама отличалась гостеприимностью и хлебосольством, и отказаться от чего-то вкусного из перечня она не могла. Потом мама, папа и я с сестрой шли в гастроном и получали упаковки с продуктами, за-вернутые в плотную, коричневую бумагу.

   Мне нравилась высотка на Котельнической набережной, похожая на какой-то сказочный замок, и я с нетерпением ждал любого повода, чтобы посетить огромный, поражающий моё воображение, магазин. Я входил туда торжественно, как в музей, и пожирал глазами мраморные стены с колоннами, лепные потолки с богатыми люстрами, освещённые прилавки, заполненные яствами, огромный аквариум в рыбном отделе, где пла-вали губастые рыбы и выпученными глазами удивленно смотрели на народ.
   - Ну надо же, - восхищался я, - какой красивый дом немцы построили!
И перед моими глазами возникали колонны заключенных, ещё недавно проходившие под конвоем мимо нашего дома на грандиозную стройку и с неё в бараки где-то за Сыромятниками.

   В большой комнате метров тридцати жили родители, а когда родился мой брат, там установили его кроватку. Посередине, под нависающим большим оранжевым абажуром, стоял обеден-ный стол, за которым проходили все приёмы и гулянки. Между окнами у стены располагался отцовский огромный письменный стол, заваленный всякими научными бумагами и книгами. Над столом висела картина, написанная маслом каким-то неизвестным художником. На ней был изображен мальчик с котомкой, стоящий на тропинке, а вдали, за заросшим полем, виднелась мельница с большим водяным колесом. Мне всегда хотелось оказаться рядом с этим маленьким странником, подружиться с ним и вместе бродить по свету. У стены стояло то самое пианино, приговорённое настройщиком, оно стояло как мебель, и на его верхней крышке толпились фарфоровые статуэтки, рамочки, вазочки и прочая мелочь.
Большая комната считалась культурным центром не только нашей семьи, но и всего дома. Отец и мать очень любили книги, много читали, и у нас собралась хорошая по тем временам библиотека. О ней было всем известно и по нравам того времени, когда люди больше доверяли друг другу, дворяне часто обращались с просьбой чего-нибудь почитать. Кроме того, в комнате стояла диковинка тех лет - телевизор КВН-49 с линзой, наполненной дистиллированной водой. Телевизор тоже, как магнит, тянул всех к нам и, порой, во время показа каких-то празднич-ных концертов, спектаклей или фильмов около волшебного ящика собиралось народу, как в клубе.
Ещё одна важная достопримечательность комнаты – это вы-тянутая от пола до потолка печь, возле которой в зимние вечера все любили постоять, прижавшись спиной к тёплому, белому кафелю. У мамы же выработалась традиция, когда к нам кто-то приходил жаловаться на моё плохое поведение, она, что бы ни делала в данный момент, бросала всё и вставала у печки, под-ложив под спину руки. Молча слушала она жалобы и, кажется, набиралась, кроме тепла, ещё и какой-то другой энергии от чудо-печки, чтобы меня прикрыть, но сделать это так, чтобы не обидеть жалобщика. И мама, и отец всегда деликатно защищали меня при людях, не давая в обиду, пытаясь разобраться в при-чинах и следствиях каждого поступка, даже когда им было всё ясно с самого начала. Но потом в разговоре один на один выго-варивали мне на всю катушку.

   В маленькой комнате, в которую попадали прямо из коридора, жили я с сестрой и наша бабушка. Здесь всё выглядело гораздо скромнее: две кушетки и кровать, огромный, высокий платяной шкаф, небольшой столик у маленького окна, выхо-дившего почти в подворотню, и мраморный умывальник, как в Мойдодыре. В комнате даже днём царил полумрак, поэтому там всегда горела лампочка. Топка печки, находившаяся в углу у входной двери, создавала, пожалуй, наибольший уют и даже веселье в мрачном помещении. Как это здорово, когда потрескивают дрова и стреляют сучки в печи, а поддувало таинствен-но светится багрово-красным цветом. Откроешь дверцу топки, и жар тут же ласково лизнет лицо и руки, а уж, если подбросишь поленья или порцию угля, печь отблагодарит тебя звучным гулом в трубе.

   Все печные дела лежали на бабе Машуне и мне, поскольку родители уходили очень рано и до вечера пропадали на работе, а сестра оказывалась постоянно занятой либо учёбой, либо реше-нием своих девичьих проблем. С бабушкой мы в сарае пилили дрова, таскали уголь, и только растопив печку, брались за свои дела. Бабуля начинала хлопотать по хозяйству и уходила в это с головой. Вот, например, как она чистила картошку. Садится на стул, перед ней корзинка с картошкой и кастрюля, куда она кладёт уже очищенные картофелины. Чистка обязательно сопровождается напевной историей про Пелагею, к которой обращается хитрый батюшка и пересказывает, что ему на причастии, якобы, поведал её померший Иван. Бабка тихонечко-тихонечко, себе под нос на своём московско-хохлацком языке мурлыкала:
- Пелагея, Пелагея,
  Иван умирав, казав, шоб ты мени козу витдала.
- Ой нэ чу;ла, батюшка, нэ чу;ла,
  Бо дома нэ бу;ла.
- Пелагея, Пелагея,
  Иван умирав, казав, шоб ты мени бычка витдала.
- Ой, нэ чу;ла, батюшка нэ чу;ла,
  Бо дома нэ бу;ла.
Бабуля пела, на ходу придумывала обращения попа, где он просит и борща, и горилки, и галушек, и лошадь, и телегу, и радиоприемник, и абажур, чёрт-те чего ещё, а кастрюля при этом наполнялась и наполнялась очищенной картошкой. И вот, нако-нец, наступает незатейливый финал:
- Пелагея, Пелагея,
  Иван умирав, казав, шоб ты усю его хату сэби взяла.
- Ой, чу;ла, батюшка чу;ла,
  Бо дома бу;ла.
Плюх! Последняя картофелина падает в кастрюлю. Работа выполнена, песня спета. Бдительная Пелагея победила в матери-альном споре с алчным батюшкой. Эта резиновая баллада сопровождала любое бабушкино долгое занятие или работу, и ка-ждый раз там появлялось что-то новое. Ну чем не джаз?!

   За стеной нашей комнаты располагался туалет, грозный рык которого не давал покоя ни днём, ни ночью. Там стоял огромный чугунный бачок, на котором были отлиты буквы «The Best Niagara». Авторы бачка не ошиблись в выборе названия. При дёргании цепочки бешеный поток с рёвом устремлялся сверху вниз и клокотал до тех пор, пока с грохотом не закроется чугунный клапан в бачке. От таких звуков мёртвый мог вскочить, а что уж говорить о спящих. Во всяком случае, я, спавший именно у этой стенки, всегда просыпался, как по тревоге. Конечно, при двадцати одном человеке в квартире, порой, особенно утром, возникали настолько серьёзные проблемы с туалетными процедурами, что нам, детям, оказывалось легче выскочить на улицу и все дела решить там.

   Самое примечательное в нашей квартире было то, что в маленькой комнатушке метров в десять-двенадцать жил бывший владелец то ли всего нашего дома, то ли первого этажа, Тимо-фей Егорович Чернышов со своей супругой Верой Григорьев-ной. До революции он считался крупным водопроводным подрядчиком, но после того, как советская власть сделала рокиров-ку в его жизни, стал тихим и незаметным обывателем. Его редко когда видели, все дела по хозяйству вела его супруга, а он пребывал в подполье, тем самым выражая свое отношение к обидчикам. Порой из его комнаты раздавались звуки мандолины - у Тимофея Егоровича был прекрасный инструмент фабрики Циммермана. На деке мандолины мастер сделал инкрустацию в виде большой бабочки. На этой и, кажется, только на этой музыкальной почве Тимофей Петрович признал моего отца и допускал в свою берлогу, поскольку отец играл практически на всех струнных щипковых инструментах. Их общение кончилось тем, что бывший домовладелец, когда уже совсем занемог, перед самой своей смертью подарил отцу чудесную мандолину. Через много лет, уже после смерти папы, её великолепно отреставрировал мой племянник Саша Худяков, мастер музыкальных щипковых инструментов, и мандолина с тех пор бережно хранится у него. Несколько раз я видел приезжавшего к Чернышовым знаменитого киноартиста Сергея Столярова. Поговаривали, что он состоит в каком-то родстве то ли с Тимофеем Егоровичем, то ли с его супругой.

   В нашей квартире жила ещё одна семья из рода Чернышовых, их тоже связывали какие-то далекие родственные отноше-ния с Тимофеем Петровичем, но в отличие от него они не имели претензий к власти. Анастасия Георгиевна вела начальные клас-сы в близлежащей школе, а Алексей Иванович, её супруг, работал на каком-то предприятии инженером-механиком. У них бы-ли две дочери, старшая Катя и младшая Наташа. Мои родители ценили порядочность, благородство, отзывчивость Чернышовых и крепко дружили с ними.

   Для меня самой интригующей семьёй в квартире была чета Кирилюков. Глава семейства – дяденька небольшого росточка, тих и незаметен, служил в госучреждении, чем-то заведовал. Его супруга Наталья Петровна - домохозяйка, высокая, дородная, с прямой спиной, ходила всегда в длинном синем атласном хала-те. Но интрига заключалась не в них, а в служанке Ане, рослой девахи из деревни, которая у них работала и жила. Молодая, крепко сбитая, она источала запах, который меня необычайно волновал. Я не знал, отчего мне хочется, проходя мимо неё, кос-нуться рукой её длинной чёрной юбки, почему я часто смотрю на неё, а когда она ловит мой взгляд, отвожу глаза в сторону. Похоже, Аня понимала причины моего волнения и всегда как-то таинственно, одними уголками губ улыбалась, когда мы встречались в квартире или на улице.

   Семья Ильи Ефимовича Брука, коммерческого директора фабрики резиновых изделий, вызывала всегда повышенный интерес со стороны всех обитателей квартиры. Бруки жили втроём: он, его вторая жена Надежда Викторовна и его дочь от пер-вого брака Бэлла. В их комнате висел большой масляный портрет Надежды Викторовны, что убедительно говорило о том, ка-кое место она занимает в семье и в голове своего супруга. Надежда Викторовна выглядела эффектно, вела себя с нескрывае-мым, наоборот, подчеркнутым гонором, к ведению хозяйства особо не тяготела. Бэлла училась, но при этом все дела по дому висели на её плечах. Доставалось ей, бедняге, да и поругивала её часто мачеха, в общем, спуску не давала. А родной отец молчал, как рыба. Ну, чем не случай с Золушкой? В коммуналке никогда и ничего утаить невозможно, и все коллизии отношений в семье Брука народу были известны. Бэллу жалели, мачеху не переваривали, а Илью Ефимовича осуждали и даже презирали за то, что даёт в обиду родное дитя.

   В маленькой комнатёнке с выходом на кухню жила Женька Голубева со своим сыном Славкой, который был младше меня на пару лет. Небольшой рост, крепко сбитое тело, голова в кудряшках из-под бигуди и папироска в зубах находились в полной гармонии с именем этой молодой женщины и никто и никогда к ней иначе и не обращался - Женя, Женька и всё. Она отличалась очень боевым и напористым нравом. Не дай бог, затронешь какие-то её интересы, и тогда, испустив боевой вопль, Женька бросалась на обидчика, если не с кулаками, то с отборной и долго не утихаемой бранью. Выдержать такое мог не всякий, и все жильцы побаивались её нахрапа, старались с ней не связываться и не давать поводов для проявлений Женькиного буйного характера.

   Наша коммуналка по порядкам, установленным в ней, мало чем отличалась от десятков, сотен тысяч таких же квартир, разбросанных по всей стране. Проживание в коммунальной квартире можно сравнить с хождением по минному полю: нет-нет, да и зацепишь какой-нибудь детонатор, и тогда держись. Мин маленьких и больших на каждом шагу расставлено великое множество, и срабатывают они незамедлительно, как только нарушаются неписанные законы коммуналки. Стоило войти в нашу квартиру, и за массивной входной дверью, много раз выкрашенной коричневой краской, можно было увидеть вбитые в стену гвозди и над каждым фамилию жильца. На самом же гвоздике, как полагается, картонка, с одной стороны которой написано «Дома», с другой стороны «Нет». Женька, которая всегда искала повод для выплеска буйной энергии, ревностно следила за этими простейшими индикаторами, и не приведи господь, если она устанавливала несоответствие надписи. Ох, и доставалось же тогда провинившемуся! И хотя такая мелочь не особо влияла на квартирную жизнь, факт нарушения правил был установлен, и Женька торжествовала.

   Но главным заминированным полем битвы являлась кухня. Это естественно, потому что там соседствовали территории, разделённые невидимыми границами, проходившими даже по конфоркам газовых плит. У каждой семьи на кухне располага-лось своё имущество от тряпки, веника, кастрюль и сковородок, до корыта, висящего на стене. На кухне любое нарушение не оставалось незамеченным, и жильцы всегда выступали за защиту своих нарушенных прав и коммунальных законов. Форма выражения претензий, конечно, отличалась и зависела от конкретного человека. Моя мама после каждой кухонной истории часто говорила, что, слава Богу, в квартире нет ванной: помыться толком не помоешься, а скандалов из-за неё при такой населённости здорово прибавилось бы.

   Можно что угодно говорить о коммунальных квартирах, но опыт проживания в них всё-таки надо признать положительным. В коммуналке правильно формируется классическое понимание свободы – ты свободен до тех пор, пока твоя свобода не ущем-ляет свободу других людей. Закон коммуналки, как и общества в целом, очень прост: ты не обязан любить своих соседей, можешь их ненавидеть, но ты обязан уважать и не нарушать их права. Только тогда гарантирован мир.

ИЛЛЮСТРАЦИЯ - КАРТИНА СЕРГЕЯ ВОЛКОВА

                ПРОДОЛЖЕНИЕ  СЛЕДУЕТ