Тамара

               
     Тамара и я сидим за столом. Я раскладываю карты. Они ложатся на цветную блестящую клеенку потрепанные, как старые проездные билеты.
    - Та-ак, на сердце… под сердцем… что было, что будет… -  дурацкие картинки прилипают одна к другой, надоело им видно врать бесконечно, устали. – Для дома …для семьи… чем успокоишься.
Все, разложила. Теперь можно открывать карты. Поднимаю глаза и замечаю, что руки у Тамары кожу имеют желтоватую, глянцевую, все клеточки различишь. Пальцы двигаются, как заведенные – Тамара вяжет шерстяной носок. Лицо усталое и худое. Пожалуй, еще более худое, чем когда она гостила два года назад с Николаем и дочерью у меня в Москве. Едва ли ни половину своего большого северного отпуска Тамара пролежала в клинике на обследовании. Диагноз был неясным, и от этой неясности веяло зябким подозрительным страхом. Я помогла тогда Николаю  устроить дочь в пионерский лагерь на юг, от издательства, где работаю. 
     Когда врачи, наконец, разрешили нам видеться с Тамарой, то Николай каждый день заезжал за мной на работу, и мы катили по шумной летней Москве на спокойную тенистую окраину, в клинику. Тамара выходила к нам в теплом байковом халате, шерстяных носках и в казенных растоптанных шлепанцах. Почему-то она так и не надела красивые немецкие тапки, что мы привезли ей. Она безразлично перекладывала из сумки в пакет ягоды, фрукты, домашнюю снедь, тихо благодарила, настойчиво уверяя «не носить столько, пропадет», робко и виновато улыбалась, словно просила извинить ее за долгую тягостную хворь, и задавала каждый раз один и тот же тоскливый вопрос: «Чего врачи говорят?», беспомощно пытаясь скрыть страх.
     Николай брал ее тонкую  руку и молча пожимал, что означало: «Все будет хорошо». И мне, и ему было неловко наших загорелых здоровых тел, голосов, нарочито бодрых при разговоре с ней. Отцветали липы, и одуряюще сладко кружило голову ароматным зноем, яркостью листвы и цветов. Потом, когда Тамара уходила, мы долго молчали. И так же молча ехали  обратно.
     Тамара вяжет сосредоточенно. Над переносьем собрались глубокие бороздки. Сожженные «химией»  кудряшки разбежались в беспорядке, отчего голова ее была похожа на старую тундровую кочку с выцветшей травой.
«О чем ей наговорить?» – соображаю я, трогая карты. Почувствовав мой взгляд, и, словно прочитав мои мысли, Тамара улыбается, – обнажаются крупные зубы, бледно-розовые десны:
- Соври чего-нибудь хорошее.»  - И снова за вязанье.
- Значит так, - я беру три карты, поглядим, что было…» - на меня смотрит нахальная бубновая дама декольте, с веером и блудливой улыбкой, - «Что соврать? Ума не приложу… - Тамара,  - осторожно навожу я, пытаясь придать  тону безразличие,  - а что было?..»
- А все было, - безучастно, будто соглашаясь с чем-то давно решенным, отвечает Тамара, поднимая глаза от вязанья, глядит на потасканную красотку бубей, - Ишь, какая… А все, было…Хорошо было…»  И снова, пальцы поигрывают спицами, тянут нитку.
- Сколько лет ты здесь, в Магадане-то?» - я замечаю, что у дамы курносое лицо, декольте ей явно не идет. Может быть, поэтому она и прикрывается веером.
- Сколько? Да уж двадцать один год, - отвечает Тамара, и, отложив вязанье, вздыхает, глядя на даму, - Уже двадцать один год.
- Ты сама приехала?
- Сама. Институт закончила и сразу распределилась сюда… А не так мы тогда жили… Не так…, - окинула взглядом просторную кухню, - В бараках… А веселые были! Озорные! Все чего-то хотелось,  мечталось о чем-то…
- Молодые были, потому что.
- А вы что – не молодые сейчас?
- Ну-у…
- Вот и ну. Молодые да вареные. Есть все сейчас у вас, а с нами не сравнить. Дружные мы были. Наивные, чистые. А сейчас и в нас что-то не то творится…Знаешь, комнатушка у нас была, когда мы с Колей поженились -  в половину этой кухни, кровать да табуретка. А народу набивалось! И стихи читали. И смеяться умели,  и петь, и вообще…А сейчас квартиры у всех -  и что? Вот, сижу…Ну, что там карта говорит?  - разорвала нитку,  растянула пальцами пятку носка, - Все готов.
- Что говорит? Хлопоты. Дорога дальняя была с интересом пиковым. Сейчас поглядим, что есть…- я раскидываю следующую кучку.
- Да-а… дорога была, это точно. Долгая-предолгая была дорога. Знаешь, я, когда только приехала, первый раз-то, на полигон, на золото…прибыла, значит, - Тамара вдруг рассмеялась – вздулись синие жилки на тонкой шее, - А у меня  белые туфли на ногах… А там грязища! – утонуть. Меня начальник подмышкой тащил…Потом уж, сапоги резиновые купила…
- Вот, гляди, - я тычу в крестового бравого короля. Король смахивает на преуспевающего доцента-гуманитария: окладистая бородка, приятной высоты лоб, и утомленный,  скучающий взгляд человека, избалованного суетой исторических эпох, - Гляди, - продолжаю, - какая-то крупная перемена и хлопоты, связанные с ней. Через пиковый интерес, по ближней дорожке, - отчаянно выдаю я.
- Как это? – усмехается Тамара, и снова принимается за вязанье, - Поставь чайку, заболтались…
Ставлю чистенький, словно новый, чайник на плиту. В кухне пахнет глаженым бельем и яблоками. Яблоки привезла я.  Собралась в неожиданно свалившуюся командировку за полдня. Расщедрились. Творческую дали. Пиши, – не хочу. А я не хочу. Не знаю, может быть и появится настроение, но прилетела я лишь вчера вечером, вымоталась, сегодня возилась с билетом в Певек, затем визиты по знакомым: этому посылочку, тому привет от друзей. И города, в общем-то, не разглядела толком. И еще – туман. Серый, плотный, знобкий, как тяжкое похмелье. А через час я отбываю в аэропорт. Лечу. В Певеке сейчас в командировке Николай. Мне через него проще будет на остров Врангеля попасть, и вообще… Магадан не убежит.
- Ну что? – Тамара открывает форточку и с улицы тянется едкая сырость, - Попьем чайку на дорожку?
Я киваю. Тамара достает чашки, варенье, - Сама варила, из нашей северной рябины. Она мягкая, не горькая, ешь…Ну, чего там  еще карта пророчит?
- Значит так… Для дома…Тамар, а как вы с Николаем познакомились? – две веселые семерки и бесцветный, как солист вокально-инструментального ансамбля, валет, шлепаются  о клеенку.
- Так и познакомились. Он шофером был. Просто шофер. В искусство и журналистику не тянуло, а вот стихи тогда писал хорошие…Тогда вообще у многих хорошие стихи писались… А поездили мы много!
Всю Колыму!.. Красота здесь неописуемая…Прилетишь из Певека, так обязательно по трассе поезжай. Сейчас, правда, не так, как летом. А осенью здесь – сказка! Глаз не оторвать… Лиственница желтеет – одно золото вокруг! Таких красок нигде не увидишь. В Ягодное съезди… Мы  там жили…Вот, послушай, - Тамара откладывает вязанье и уверенно достает с полки синюю книжечку, - подай очки…
Я протягиваю ей очки, и Тамара становится похожа на строгого принципиального ревизора. Невольно улыбаюсь. Она замечает и тоже улыбается:
- Страшная?
- Строгая.
- Это видимость. А надо бы… Ну вот, слушай:

 Сопки в небо гольцами черными скалятся               

    Улыбаются синей воде…
               
         Где мы встретимся?
               
             Может быть, где-то на СкаАлистом?

                Или в бухте Лаврентия – где?

                Улыбнись!.. – тихий голос начинает чуть дрожать. В молодости у нее, вероятно, был звонкий колокольчиковый голосок:
   -Я еще не придумал названья

            Песне, что я тебе спою. –

                Пусть подскажут ее голубые сиянья

                И тайги зеленый уют…

 -Она смолкает, читает дальше про себя,  шевеля сухими крупными губами, и на лицо наползает радостное, и в тоже время торжественно-грустное выражение. Мне кажется, что она сейчас отойдет к окну и заплачет.
- Португалов? – осторожно спрашиваю я, боясь потревожить переживаемое сейчас в ее душе. Потревожить воспоминания  чистой дружбы и молодости.
- Он, Валентин Валентинович, -  смотрит на меня Тамара, и я замечаю какие у нее красивые глаза. Светлые и печальные.
За стеной у соседей, видимо включили телевизор, заиграла музыка и пронзительно зашлась Алла Пугачева:
…меня узнайте вы, маэстро!..
- Хорошо поет, - вздохнула Тамара,  - однако, чай-то стынет, пей, а то тебе скоро… Вот, передай ему… - она достала две рубашки, несколько носовых платков и завернула вместе с шерстяными носками, - А то ведь и не взял, поди, теплых… Да-а…Вот так  и живем…Не знаю, что будет…Да-а…
     В их семье случилась обычная, вообще-то, история. Николай полюбил другую. Красивую и молодую. На много моложе себя. С обывательской позиции произошла коварная измена подлого мужа, и, как всегда в таких случаях, обрушился град проклятий, увещеваний «образумиться», «поиметь совесть» и тому подобное. – Реакция судей чужих жизней. Муж полюбил другую. И жена, вроде, больше и не нужна стала. Полюбил не в двадцать пять, а в том возрасте, когда это чувство становится особенно дорого, ибо сознание жестоко диктует: «Больше такого у тебя не вспыхнет никогда!» Нельзя винить человека за то,  что он полюбил. А как быть тому, кто сам любит, но от кого уходят? Тем более, если прожито вместе не год, и не два…

              Улыбнись!
 
                Я еще не придумал названья

                Песне, что я тебе спою…

Как быть тому, от кого ушли? Не вычеркнешь…
     Чай выпит. Снова берусь за карты:
- На сердце… под сердцем…- пялюсь в аляповатые картинки, но настроения уже нет, пора собираться, - Во, два туза! Это удача, слышь, Тамар? Должно что-то хорошее произойти. Вот,  две десятки…король… интерес червовый, - бросаюсь я в обычную бессмысленную скороговорку гадальщиков, подобных мне, - денежные хлопоты… интерес по ранней дорожке. Ну, а чем успокоишься?.. - Добрая, с заботливым и мудрым взглядом червонная дама глядит на меня. Взгляд долгий-долгий, - Не я говорю. А карта говорит, что будет тебе неожиданное известие. Радостное известие, слышь, Тамар? Через дальнюю дорогу и неожиданный интерес. Перемены какие-то большие. Все.» – Я сгребаю карты и убираю колоду в сумку. Тамара чуть поеживается, – из фортки тянет стылой влагой -  пристально смотрит на меня. Странный какой-то взгляд. Не прочтешь, что в нем. Сквозняк чуть шевелит пережженные кудряшки волос, похожих на жухлую траву.
- Известие, говоришь, радостное? Ну, спасибо. Немного легче стало. – Она тяжело вздохнула.
- Не провожай меня, Тамара, поздно, дойду одна.
- Ну, в добрый час… Присядь на дорожку, а то пути не будет.
Надо еще что-то сказать ей, не молчать.
- Тамара, а прочти еще раз то…
Тамара морщит высокий лоб, прикрывает глаза. Вздрагивают кудряшки на голове, бьется у виска напряженная жилка.

       Улыбнись! – вдруг просветленно улыбается Тамара, -

            Я еще не придумал названья

                Песне, что я тебе спою…

Я поднимаюсь, закидываю на плечо ремень сумки. Тамара обнимает меня порывисто и целует в висок. Губы сухие и теплые. Я чувствую, как под толстым халатом колотится ее сердце, словно решило выскочить и лететь со мной… На шее вздулись бесчисленные жилки, острые ключицы обтянуты такой же глянцевой кожей, что и руки.
- Ну, беги, а то опоздаешь… Опоздаешь, глупая, автобус и самолет ждать не будут. Не забудь белье передать. Ну, беги, гадалка…
В больших глазах пронзительная тоска.
- Тамара… - будто задохнулась я.
- Не надо,  - остановила она,  -  ничего не говори.