Когда разводят мосты...

               
                (А.Андрееву)    
   
               

Санька проснулся давно, и, лежа под теплым одеялом, глядел на запыленное окно: за ним исчезала серая питерская ночь. Эти летние ночи называют белыми, но для Саньки настоящие белые ночи были те, что не отличишь ото дня. Лупит золотое солнце, да такое яркое, словно вобрало в себя  весь дневной свет. Вчера мать прилаживала в его комнате шторы потемней, Санька убеждал ее не стараться. Усадил мать в кресло, достал пакет с фотографиями. Мать только ахнула: золотые солнечные дорожки на синей спокойной воде, большие, как гуси, чайки, залитые розовым сопки…
 - Неужели это ночь? – мать с недоверием глянула на сына. Санька наслаждался ее удивлением.
 - Конечно. Тишина, чувствуешь, какая? 
    Мать продолжала разглядывать фотографии: два маленьких домика, антенны, не влезшие полностью в кадр, собаки, мохнатые и грозные на вид,  сопки, и необозримый простор.
 - Как в учебнике географии: один человек на тысячу километров? – Она улыбнулась, протягивая Саньке снимки, - дай  еще-то поглядеть…
 - Хватит, дальше не интересно.… А вот насчет «тысячи километров» – ты не права. Смотри, видишь точки? Это суда. Летом мимо нашей станции их много идет. И зимой не пусто: ледоколы караваны водят. Слышно, знаешь, как далеко? В темноте – огни: красные, белые… красиво… - Санька сгреб снимки, добавил,  - вредно разглядывать, а то обратно туда тянет. А ты говоришь – безлюдье. Охотники заезжают, бывает.…Зато там ни суеты, ни толчеи…

    Санька подошел к окну: блестел асфальт, было тихо-тихо, в пролете домов тускнела Нева. Санька открыл створку – потянуло свежим ветерком, прошелестела машина, откуда-то, должно быть из порта, доносились мерные звуки, будто вколачивали сваю, коротко и резко позвал кого-то буксир. За Невой, над крышами домов на другом берегу, появилась тонкая желтая полоска приближающегося утра. Санька перегнулся через подоконник, оглядел двор. Дворник зачем-то поливал  уже политую мостовую, струя из шланга била в асфальт, пенно дробилась. Вода, вероятно, была ледяная.
   «Бр-р-р…» - Санька передернул плечами, вернулся на диван, спать не хотелось, однако, вставать тоже. Просто нечего было  так рано делать. Мать, вероятно, еще спала. Санька оглядел комнату, улыбнулся, увидев над столом разрисованный еще в детстве красным карандашом кусок старых обоев. Это мать оставила, как напоминание. Отец Саньку тогда выдрал и велел: «Мать, оставь для внуков, чтоб знали все о нем, чтоб стыдно ему было». Вот уж сколько времени  прошло, а все как живой отец перед глазами. Кажется: вот-вот придет с работы, вымоется, оденется, точно в гости собрался. Мать ругалась: «Антон, ну что ты, ей-Богу! У тебя, что – два гардероба костюмов?» А отец Саньке подмигивал: «Ворчит, а ведь приятно ей, знает, что это я для нее». Молод был тогда отец, не намного старше, чем Санька сейчас. Когда погиб он – автобус перевернулся, – Санька в пионерском лагере был. Приехали за ним, кое-как решились, сказали. Он убежал, упал где-то на лугу, уткнул лицо в траву, и тут бы заплакать, а он не смог, закусил кулачок так, что на всю жизнь шрам на кисти остался. Видно, в мать да бабку пошел – ни разу не видел, чтоб плакали. Бабушка на войне медсестрой была. Уже после ее смерти мать дала Саньке стопку пожелтевших конвертов: «На, смотри сын, это наша бабушка…» Саньке запомнилось одно письмо, где были строки: « Не так страшно, что меня убьют, ведь я уже ничего не буду видеть и чувствовать. Страшно другое: вытаскивать документы у убитого. Еще минуту назад человек живой был, сунешь руку за пазуху, тело еще теплое, а тебе надо документы достать с груди, и внутри тебя что-то рвется, и нет сил пошевелиться».
     После похорон отца мать не плакала даже на поминках, и Санька слышал, как две ее приятельницы шушукались в прихожей: мол, не любила Галина Антона, хоть бы слезинку… Санька, как слепой, бросился тогда на них, сжав кулачки, – еле оттащили. В ночь после похорон отца он не спал, услыхал, – мать стонет глухо, точно не она это. Санька слетел с кровати, подбежал к матери, дотронулся тихонько до ее головы – мать прятала лицо в подушку: «Мам…мам… не надо, мам…»
    «Сын, это все…» – хрипло произнесла мать,  - понимаешь… все…» – она не отрывала лицо от подушки. Саньке стало страшно. Он хотел сказать, что слышал, если плачут – легче. И она, словно догадавшись его мыслям, проговорила: «не могу я плакать сынок, не умею…»

     Санька натянул брюки, встал, и просунул голову в комнату матери. Она уже проснулась, полулежала-полусидела, читая книжку. Она всегда так спала – полусидя, к санькиному удивлению. Долго он не знал, что у матери нет одного легкого. В детстве у нее был туберкулез, одно легкое удалили. Полусидя ей легче было дышать. А он не знал, дурак, и называл мать принцессой на горошине.
- Что не спишь? – Мать закрыла книжку, опустила ноги в мягкие тапки, – Санька сам ей сшил из меха ко дню рождения,  - Накурился с вечера, вот и нет сна.
 - Нет, мам, просто еще привыкнуть не могу… тут день, а у нас вечер…
 -У нас… - мать грустно усмехнулась, - это ж, с каких пор «у нас»? Ставь чайник, я сейчас… да окно открой, душно…»
 - Мам! – крикнул Санька уже из кухни, - поехали со мной на Север, а? Поедешь?
 - С ума сошел! Кто ж  меня отпустит? Нет, сын, не могу… Ты, кстати, умывался? Я не слышала, что б ты в ванну заходил…Марш!
     Санька появился  в дверях с чайником в руках. Мать убирала постель. Ровненько, ни морщинки на  покрывале – привычка. В детстве Санька любил скакать по кровати, за что получал от матери подзатыльники. Они часто с отцом шутливо боролись, перевернут все вверх дном, а затем быстро-быстро все уберут. «Чтоб наш главврач не заметил» – подмигивал отец.
Санька подкрался к кровати, и вдруг прыгнул на нее обеими ногами, – пружины взвыли, и стал скакать, почти касаясь макушкой потолка.
  - Оболдуй! Спятил! Выдеру! – мать пыталась его схватить, - ну, черт длинный совсем ошалел на своем Севере!»
 - Тихо, главврач, - Санька соскочил, увернулся от затрещины и исчез за дверью, снова просунулся:
 - Мам, пойдем сегодня побродим вдвоем по Питеру, а? А то прокурю тут твою богадельню. Сходим куда-нибудь… А? Ты занята?»
 - После обеда я свободна. Но ты бы лучше с кем помоложе…
 Санька снова возник в дверях и тихо попросил:
-  Все, дальше не продолжай, не надо…
 - Не буду.

    До обеда он валялся на диване, курил, не выпускал телефонную трубку. Телефон без конца трещал, точно эпидемия разом сразила всех его знакомых, сговорились в одно время атаковать.
    « Занят я, сегодня занят…»
     Марина так и не позвонила. А мать, ведь, наверняка уже сообщила ей о его приезде. Он нагнулся, вытащил из-под дивана пыльную картонную коробку. Среди вороха снимков, отыскал фото бывшей жены. Большие глазищи, густые, точно грива, темные волосы, тонкие бретельки сарафана на смуглых плечах…А вот они на взморье. Она в белых джинсах, рубашка на животе узлом завязана, волосы летят по ветру. Рядом он, Санька:  длинный, как шест, босиком, штанины подкручены, орет что-то. Ошалел, должно, от счастья. «Ну и пугало же я» - Санька отложил снимок, закинул руки за голову, закрыл глаза. Наверное, он задремал, потому что телефон звонил настойчиво долго. А Саньке привиделся вертолет, кружащий где-то незримо над крышей, а он, Санька, не может никак со стула встать, точно прирос. Вдруг словно кто тряхнул его за плечо, открыл глаза, схватил трубку: «Кто? Марина ты?!»
     Звонила мать: «Спишь? Давай в городе встретимся, я домой не успеваю. Еще час-два на работе пробуду. Где встретимся?»
     У Саньки взмок лоб, и отчаянно колотилось сердце, ответил не сразу:
Ты… мам? Я мам…давай на набережной, у Исаакия, там, где пристань, ну, где катера туристские…в  шесть? Ладно, не опоздаю…-  положил трубку на рычаг, отвернулся к стене, ни думать, ни двигаться не хотелось: сосущая пустота охватила все его существо. Может быть, именно такая же пустота обрушилась на жену его, когда он после училища уехал на Север? Марина, Марина…Статуэтка, с копной каштановых, пахнущих осенними листьями, волос. Марина, одетая, точно куколка, великолепно знающая французский – чудом неземным казалась она Саньке. Впервые увидел ее в Русском музее. Она вела экскурсию иностранцам. До сих пор представить себе не может, как хватило смелости подойти, заговорить. Позже, когда знакомил с матерью, для чего-то произнес: «Мы тоже не лыком шиты!» Мать спасла от дурацкой фразы: «Это он, милая девушка, имеет в виду свой несколько удлиненный рост – лыка, действительно не хватило, белыми нитками шили, других для него не нашлось». Санька горел, как помада на ее губах, Марина хохотала.
     Через год после его отъезда Марина написала, что просит развод, и это было серьезно. Санька помнит наизусть те аккуратные маленькие буковки, которые так безжалостно могли сложить следующее: «Александр, при всем моем глубоком уважении к женам декабристов, я к ним не принадлежу. Я не хочу бросать свою интересную работу, своих друзей, чтобы лететь неизвестно куда, пусть даже в твои объятья. Я не хочу менять свои интересы на мытье кастрюль, плиты и прочие радости. В наше время подобные поступки (следовать за супругом невесть куда) либо глупость непроходимая, либо необходимость, когда ни на что иное ума недостает. Либо ты возвращаешься в Питер ко мне, либо…»
    С улицы доносился шум живого города. Город дышал, двигался, раскидывал людей по улицам, точно фокусник из пригоршни, выпускал тысячи машин. Выйди на улицу, и ты окажешься втянутым в этот осмысленный водоворот дневной жизни большого города.  Даже если пойдешь безо всякой цели.
     Но то ли Санька отвык от этого суетного ритма, то ли настроения не было, – его раздражала суета, скопище машин, звон переполненных трамваев. Взял такси, заскочил к вокзалу, купить цветов для матери.
 - Розы берите, молодой человек, - продавщица протянула ему несколько влажных бутонов на длинных колючих черенках,  капли блестели на плотных зеленых листьях.
Саньке вдруг вспомнились похороны отца: – среди множества цветов были розы, и тоже с каплями на таких же восковых листьях…
 - Спасибо, розы не надо, лучше вы их вообще не продавайте…
- Куда ж мне их? Себе что ли? – засмеялась женщина, втискивая букет обратно в ведро.
 - Пусть растут. – Санька побежал к такси.
 - Денег у тебя полно, а жалеешь, - упрекнула вслед продавщица. Санька обернулся, но ничего не сказал. А надо было бы ввернуть что-нибудь этакое. Но он опаздывал, мать, вероятно, уже ждала.
 - Гони, шеф, – кивнул таксисту. За квартал попросил остановить. Хотел незаметно подкрасться к матери.
 - Да тебя, жердь этакую, трудно не увидеть, - мать приподнялась на цыпочки и поцеловала его, - гляжу, все галки с деревьев взлетели, значит, где-то мой сынок движется, головой их распугал.
    Санька протянул ей цветы.
- Спасибо…- мать приняла букет. Санька про себя усмехнулся и подумал: до чего же все женщины похожи именно  в этом -  протяни любой из них букет  цветов, улыбнется, почему-то смущенно, точно не ей цветы, и уткнет в них лицо, и на эти доли секунд таким счастьем лицо осветится, будто невесть чем одарили. Вот и мать – подняла глаза, и такая в них отрешенная от всего благодарность, что Санька даже отвернулся.
 - Ну, сын, пойдем? – она взяла его под руку. Элегантная молодая женщина с молодым спутником, - давай, для начала, на катере по Неве, а? Только я боюсь, что ты замерзнешь, в одной рубахе-то
 - Оскорблять изволите, мадам, - церемонно произнес Санька. Катер уже давно стоял. Ждали, наверное, чтобы пассажиров подкопилось. Заняли места наверху. Остренький ветерок проник под рубашку, растрепал санькины вихры.
 - Может, вниз спустимся? – мать запахнула кофту.
 - Там душно, и ни черта не видно, я хочу, чтоб ты мне гидом была. А то захочу кому-нибудь город показать и буду нем, как пень.
 - Да какой из меня гид! «Аврору» могу показать, так это, надеюсь, ты и без меня знаешь… Мосты… Я покажу тебе мосты…Уважаемый гость северной Пальмиры, мосты наши по ночам разводят…рискуете опоздать, и остаться на той стороне, когда тебя ждут на этой…Вы, конечно, поражены, сей достопримечательностью?
- Что вы говорите! – Санька принял игру, разинул рот, мать не выдержала, рассмеялась:
- Да ну тебя, Санька, сиди тихо.

        Катер слегка покачивало на желто-свинцовой невской воде, солнце то скрывалось за грудами  разноцветных облаков, то вдруг прорывалось, и ослепительно било острым лучом по окнам домов на набережных, по воде, рождая тысячи серебряных бликов, и было больно смотреть. Или скрывалось за лиловую тучку, и начинал брызгать мелкий дождик. Он начинался так же внезапно, как и кончался, и снова появлялись настырные солнечные лучи. Они хватались за все, что только попадалось. Обвились даже вокруг длинной заводской трубы, окрасив ее мрачный ствол в теплый коралловый оттенок.
- Сын, - мать прижалась к санькиному боку, она, конечно, продрогла, но уходить не хотела. -  Скажи, ты долго еще думаешь быть там, на Севере? Смотри, как вокруг красиво… ты молодой… а там – одно и тоже… так и молодость пройдет…»
 - А почему она должна пройти здесь? И, потом, не надо, мам…
- Не буду, прости.
- Мам, ты… ты звонила Марине? – Санька пытался закурить, ветер гасил огонек спички.
 - Я видела ее сегодня. Хотела, чтобы она пришла. Она хорошая, очень хорошая. Но не виновата, что не любит уже тебя.
 - Так и сказала?
 - Нет, а разве не чувствуется? Прошло у нее все, как ручей весенний, высохло. Она не врет, сын. А ты очень хочешь ее увидеть? Она, верно, вообще-то решила: зачем ворошить?
 - Увидеть хочу. Но она, наверное, права – зачем? – Он молча курил, отвернувшись, чтоб дымом не несло на мать.
- Ой! Да ты замерзла совсем, пойдем-ка погреемся… да мы уже и приехали… ну и руки у тебя – лед, а нос красный, красавица вы моя! – Санька тащил мать за собой к сходням.
 - Стой, ненормальный! Тебя потому и девушки не любят, что ты чокнутый. И в дальнейшем любить не будут!
 - Зато я их буду. – Санька смеялся, - мама, я есть хочу. Тут неподалеку маленькое заведеньице есть… давай посидим…может, расскажу кое-то…ну как?
 - Интриган патлатый. – Мать дернула его за волосы, - завтра чтобы духу твоего дома не было, сама возьму билет, куда-нибудь в Ялту. Съезди, проветрись, позагорай…
 - Не надо… да я и так скоро… вообщем,  через пару недель обратно…
Мать остановилась. Улыбка еще продолжала держаться на ее лице, слишком неожиданно было сообщение.
 - Саша, ты серьезно? Как через две недели…или что – надо, да?
Санька кивнул:
 - Понимаешь, мам, через год… а может и раньше, я приеду, вот увидишь…
 - Что ж, не мог до отпуска все свои «надо» решить? Я так тебя ждала… - она отвернулась.
 - Значит, не мог… ну что ты… не надо, мам… - он обнял ее, поцеловал, - я тебе все постараюсь объяснить…Погоди… Такси! – бросился к зеленому огоньку, раскрыл дверцу, - Садись вперед… или нет, лучше мы вместе на заднем…» – захлопнул  дверцу, кивнул водителю «вперед», положил руку матери на плечо.
 - Ты должна меня понять, мам…ну повидаюсь я с друзьями… помотаюсь туда-сюда… позагораю…И что? Мне радости хочется. Что удивляешься? Да, мне хочется радости. Неужели не понятно?
 - Представь себе, не понятно. Неужели за радостью надо куда-то ехать, пилить за тыщи верст? Кроме того, у тебя и отпуск пропадет…
 - Ну и хрен с ним… а вообще, ничего я сам не знаю…  - Санька опустил стекло, ворвался ветер.
 - Достойный ответ. Закрой, продует…
- Лето же, дорогая леди! – он крепко обнял ее, поймал в зеркальце нахальный глаз шофера. Шепнул, - Мужик, небось, думает: во, парень, какую подцепил…
 - Такой, пожалуй,  подцепит! Держи карман шире… пусти, сын, неудобно, – улыбнулась мать, -  и вообще, куда и зачем мы едем?
 - Куда надо. Сидите тихо, мадам, а то высажу, лучше смотри в окно, мы просто покатаемся – шеф! По городу! – дотронулся до плеча шофера, и тот понимающе подмигнул ему в зеркальце.
    Машина мчалась по набережной, и Нева слепила голубым вольным простором, блестели тысячи окон, как на макете убегали вдаль аккуратные кусты и деревья, пестрели толпы. Все это кружило Саньке голову: хотелось смеяться, или отколоть что-то необыкновенное, - например, вылезти на крышу машины и вжарить на полном ходу какой-нибудь безумный танец.
 - Чему радуешься? – улыбнулась мать, - у тебя даже усы распушились.
  - Хорошо! – отвечал Санька.
 - Только что пел, что без радости живет, и вдруг  - хорошо стало. Ты что – ненормальный?
 - Бывает по-разному хорошо. За город хочешь?
 - Нет, меня укачает, - мать положила голову на его острое плечо, - Саша, устала я одна, понимаешь? Устала… побудь хоть месяц, а?
Санька промолчал, прикрыв глаза, прижал ее к себе.
 - Ой, а вот мой госпиталь! – Она высвободилась, потянулась к окну, - Я же здесь работаю! Смотри, а вон, видишь дом серый, с вывеской… там твой отец жил… давно…Потом мы переехали. Да, это тот самый дом…Мы часто в тот двор потом ходили с ним…маленький двор, а голову закинешь и видишь квадрат неба, а вокруг только стены да окна. А из окон, из–за  занавесок, всегда кто-нибудь глядел. А во-он, под той аркой, видишь?  - раз от дождя спасались, стеной лило, и мы, как на острове. А он говорит: «Галка, разуемся, и бегом!  - мать улыбалась, - а я говорю: «Прическу испортит… представляешь? Так и говорю, – прическу испортит…глупая была…А он как выпихнул меня под дождь! И мы, как ненормальные, по лужам бежать! Потом опомнился, испугался, что простужусь… ничего… обошлось… Сын? А у вас дожди там бывают? – с грустью спросила вдруг.
 - Еще какие! Но ветер быстро разгоняет. Мы прибыли. Тормозни, шеф…»
У дверей маленького кафе мать остановилась:
 - Саша, как-то мне… ты бы лучше с кем из девчонок… помоложе с кем…
- Прекрати, - резко оборвал ее Санька, пропуская вперед, придерживая тяжелую дверь с яркими медными пластинами, - и чтоб я больше подобного от тебя не слышал. Договорились?





     - Галина Марковна,  - Санька взял мать под руку, - я всегда знал, что вы пользуетесь успехом, но чтобы таким! Ты у меня самая прекрасная, самая красивая, куда молодым до тебя!
- Ты глянь, в старухи записал! – мать вырвала руку, - фи, какой… - и, стуча каблучками, быстро пошла от него, демонстративно дернув плечом. Санька хохотал. Закурив, быстро догнал ее:
 - Одно скверно, мам, курить в кабаках нельзя, Бегать в туалет несерьезно, прятать под столом противно. Да стойте же, леди! Ну, простите, ну хотите на колени… вот! – забежал вперед и встал на колени, широко расставив руки, точно ловил ее.
- Ненормальный! – мать кинулась его поднимать, - грязный же асфальт!
- Нет-нет, не старайтесь… - Санька точно прирос.
 - Ну, хорошо… я прощаю вас, сэр! Вставай, дурень.
Санька подбросил себя с тротуара, отряхнул колени, взял мать под руку:
 - Вы не забыли, мадам, что хотели мне показать мосты…
 - Так еще рано…
 - А мы подождем, нам спешить некуда. Побродим пока.
        Светло-серая ночь опустилась на город, придав всему вид нереальный, точно во сне. С Невы дул ветер. Санька почувствовал, что мать замерзла.
-Мам, а может, домой пойдем? – нерешительно спросил он, обняв ее за плечи.
 - Ну,  уж нет. В кои-то веки собрались…Другой случай, вряд ли представится…Знаешь, последний раз так же с твоим отцом бродили, - она улыбалась, глядя куда-то  вдаль, словно в то далекое время, когда Саньки еще не было на свете.
 - Мам, а тогда также было?
 - Тогда? - она вздохнула,  - тогда так же было. Все было также…Смотри, мы не одни.
Худенькая девушка в брючках и футболке, и молоденький паренек поравнялись с ними. Куртка парня висела на плечах девушки, как на гардеробной вешалке. Девушка была
 очень маленького роста и, наверное, очень веселая. Она без умолку смеялась, и говорила, говорила. Лица парня Санька не успел разглядеть. Мать громко вздохнула.
- Ты чего? – Санька удивленно взглянул на нее.
 - Да вот, подумалось…Знаешь, очень хочется, чтобы на месте этого паренька был ты, - мать оглянулась вслед парочке.
 - Мне и с тобой хорошо, - буркнул Санька, и, тоже оглянулся.
 - Для каждого времени свое «хорошо» должно быть, сын. У них и у тебя – свое, а у меня тоже… свое… - мать прижалась к его руке, - у всех свое…
 - Ты ясней выражайся, мам… - усмехнулся Санька, - и потом, разве хорошее от возраста зависит? Да и потом… это…поэт сказал, – все возрасты покорны…Так?
 - Да я не о том…Я хочу, чтоб ты счастлив был, не урывками, а постоянно. Я – это я. Я мать. Я же не заменю тебе…Впрочем, зачем я тебе что-то объясняю…не дитя…Тишина, какая… Город и спит и не спит одновременно…Как ты знаешь, я всю жизнь прожила в этом городе, и не могу понять, в чем его очарование? Никуда не хочу, где бы ни была – тоскую. Понимаешь, тоскую, как по человеку. Есть такое в людях необъяснимое состояние. Как сегодня в кафе, помнишь? Тот мужчина, что все со мной танцевал, говорил, что тоскует по морю на земле, так и я…
 - А кстати, что он тебе там говорил?
 - Много чего… говорил, что штурман… А ты, оказывается, ревнивый… - она остановилась, положила руки на парапет набережной, -  камень какой теплый…:

Положу ладони на Невы гранит,
И бегут не волны, - проплывает вечность,
И летит не чайка, а душа парит…


- Мам, а почему ты после папы ни с кем… ну…не встречаешься, что ли… - сказал Санька и смутился.
 - Почему? Верно, ты говоришь… почему…По качану, – она вдруг засмеялась, - кстати, который час? Сейчас разведут мосты…Ты чувствуешь, как рекой пахнет? На воду можно глядеть бесконечно…      
               
На звезды, воду, и огонь могу смотреть я бесконечно,
Наверное, оттого, что вечны
Вода, и звезды, и огонь…
 
А, сын? Что приумолк?
    Санька молчал, курил аккуратно, чтобы дым не летел на мать, глядел на противоположный берег. Тот казался и близким и далеким в то же время. По реке бесшумно двигалась темная баржа. Вдруг подумалось: улетать на днях. Будет суета аэропорта, люди, люди, толчея…Затем сон под ровный гул турбин, затем холодное море, знакомые низкие берега, сопки, пожирающие горизонт закаты. И уже совсем забытые здесь, теплой летней ночью снег и молочные пурги. И таким далеким, таким желанным станет этот, нагретый солнцем за день парапет набережной, и родной профиль матери, и дома противоположного берега Невы, и эта темная, бесшумная баржа на ее воде…Скосил глаза на мать, она улыбалась.
- Ты чему, мам?
-Так, своему. Мосты… Их разводят, затем снова соединяют…А вот у людей нет. От одного человека к другому мост если перекинешь, то лучше не разъединять, а то что-то да не сойдется. Раз и навсегда один должен быть мост. И, если он вдруг исчез, то ни вплавь, ни в брод – никак уже не доберешься до желанного берега, да и будет ли он желанен, берег-то…Я часто хожу на набережную…Да, хожу, что ты удивляешься? О тебе тогда вспоминаю, об отце твоем…И не хочу никаких новых мостов.
 - Мам, ты не обижайся… тебе стихи бы писать надо…
 - Что, очень старомодно выражаюсь?
 - Да как тебе сказать… просто у меня… у нас… ну не знаю, у других проще все. Что есть, то и есть.
Или вон, у тех парочек, к примеру, что на ступенях  - все ясно и просто. Давай, спросим, если хочешь. Ты проще смотри на многое, мам…А знаешь, мне с тобой, порой, гораздо интересней, чем с девчонками молодыми. Но ведь так уж очень трудно жить.
 - Как? – не поняла мать.
 - Да с мыслями такими. Мосты, мосты…А ну их, к лешему! Грусть какая-то, а я хочу, чтоб ты веселая была, как в кафе сегодня, чтоб смеялась, чтоб нравилась, чтоб тебя любили. Ты же не старуха, в конце концов!  - Санька слегка потряс ее за плечи, - я все понимаю, мам, ну улыбнись…
- Не кричи. Пойдем?
- Ну вот, обиделась.
- Вовсе нет. Просто пора к дому, мне же завтра, сегодня уже, на работу. Буду носом клевать.
- Мам, а если я… - Саньке вдруг захотелось рассказать ей то, в чем сам себе не признавался: Марина была и ушла. А та, другая, никуда не уходила…но ее тоже нет. Она там… Стоит, следит за чаячьим пиром на берегу.  У нее красные большие кисти рук, наверное, оттого, что часто в воде. Посуду моет на берегу, драит песком, и поминутно дышит на руки. Возле нее всегда собаки. Норовят в лицо лизнуть. Она гонит их беззлобно. Потом с берега она возвращается на кухню, греет руки у плиты, прижав ладони к ее боку. У нее крупные черты лица, по-русски вздернутый нос, глаза серые и спокойные. Из-под косынки выбиваются рыжеватые волосы. Молчаливая.
    Когда сообщили на полярную станцию, что повар едет, ребята обрадовались, встрепенулись. И ничего, не плохая повариха оказалась, малость нелюдимая, а так ничего. Нравилось, как она работала. Перемыла незаметно весь дом без указаний и просьб. Перестирала кучу грязного белья, что с незапамятных времен в бытовке прела, выгладила. «Милая моя, а вдруг там не рубахи, а трусы наши были?» - даже начальник опешил, а она: «А вам не противно в грязи жить? Да и хватит об этом». Спокойно так отрезала. Всего-то с месяц она работала, а что-то изменилось. Раньше по вечерам спать разбредались, кто от вахт свободен, теперь чаще оставались, то в бильярд, то в карты поиграть с поварихой. Из пеньковой веревки она навязала ковриков на стенки – не кают-компания, а холл! Начальник ей даже благодарность объявил. Санька как-то за игрой спросил повариху, зачем та приехала, за романтикой?
-  За деньгами. –  ответила повариха.
 - И много тебе надо?
 - Много.
 - А зачем тебе много денег? – Саньку какой-то бес толкнул.
 - У меня старая мать, и она воспитывает сейчас моего сына. Я хочу, чтобы они не хуже других жили. Все?
Санька готов был провалиться, тем более что повариха чем-то привлекала его. Теперь-то уж точно, не на что надеяться.
 - Да я ничего… ты не обижайся…Ладно?
 - Ладно.

        Перед отлетом в отпуск, Санька, стоя у вертолета, прощался с ребятами и, неожиданно для самого себя, быстро обнял и поцеловал повариху. Ожидая крепкой оплеухи, зажмурился. Открыл глаза и увидел ее глаза: серые, грустные.  Ни полслова. Так и улетел. Знала бы мать, – вот бы удивилась! Для нее идеал Марина: изящная, маленькая, умница. Ее не то, что с двумя, с одним-то ведром невозможно представить. А та и дров наколоть могла, и воды наносить…Можно сказать, – весь дом на ней, как издавна  на Руси. И все без  обиды, требований благодарности и внимания. Делает и делает, спокойно, как дышит. Но впервые промолчал, не сказал матери. Досадно стало на себя, но промолчал. Но от нее разве что утаишь?
-Ну вот, сын, мосты разведены, пора и нам домой. Ты, кажется, хотел что-то мне сказать?
Санька мотнул головой и отвернулся. Мать внимательно посмотрела на него.
 - Ну что ж, Саша, пусть на той стороне Невы останутся наши печали, сомненья… все, что нам портит жизнь…Мосты разведены…мой друг, и нам пора… - Она решительно  и быстро зашагала по набережной, помахала ему рукой. Санька бросился ее догонять, сигая через лужи, – улицы только что полили.   
А по Неве шли большие суда, пахнущие морем, нефтью, хлебом, шли уверенно, с достоинством. Говорят, что судьбы судов похожи на судьбы людей. Наверное, это так.