Волк Серый, гл. 2

Глава 2

     Старик снова потянулся к кружке… Вода показалась ему тёплой, и слабым голосом позвал он Феодора – присматривающего за ним монаха. Монаха прислали ему побратимы из Межигорского монастыря, когда узнали о болезни атамана. Феодор более четверти века ухаживал за монастырской пасекой и знал о пчёлах всё. С неменьшим рвением присматривал он и за пасекой Сирка, коего любил и уважал безмерно.

     - Звал, батьку? – Феодор появился на пороге светлицы, утирая руки чистым рушником.

     - Водицы принеси мне из криницы, Федор, - попросил атаман, протягивая кружку. – Эта уж тёплая стала.

     Монах внимательно посмотрел на старого атаман и увидел всё: и испарину на морщинистом челе, и подрагивание руки, иссушенной в битвах… Он молча кивнул и ушел к роднику.

     - Эх, батьку, - вслух произнёс Феодор, следуя неспешно через сад. – Достала тебя старость, видать… А каков казак был! Сколь помню, не мене как разов пятнадцать казаки избирали тебя своим атаманом.

     Монах остановился и стал загибать пальцы.

     - Так, впервой избрали Сирка кошевым в году 1660-м… Не-е, брешу… В 1659-м! Ибо в тот год Сирко повел войско запорожское за царя Московии и ударил в спину гетману Ивану Виговскому и крымскому хану, что и способствовало тогда победе Московского царя. А на следующий год пошли мы на Трабзон, и знатно пограбили берег турецкий. Точно! А остатний раз… Ну, точно – в 1680-м! О, как! Да, не мене пятнадцати разов атаманил Сирко… А теперя… Правильно говорит Сирко: «Теперь у нас четыре гетмана: Самойлович, Суховей, Ханенко, Дорошенко, да нет от кого ничего хорошего; дома сидят и только христианскую кровь проливают за гетманство, за поместья, за мельницы».   И-эх!

     Феодор продолжил свой путь, горестно вздыхая. Он предчувствовал скорый конец атамана, и ему было нестерпимо жаль его.

     Набрав воды в кринку и в кружку, пошёл монах обратно, продолжая что-то бурчать себе под нос. И только приблизившись, сторонний человек мог бы услышать горестные сетования Феодора.

     - Все уважали Сирка, - бурчал монах. - И гетман Левобережной Украины Иван Брюховецкий, на дочери коего оженил Сирко сына своего Романа,  и польский король Ян ІІІ Собеский, и кум Сирка гетман Петро Дорошенко, и гетман Демьян Многогрешный, и знатный осавул  Павло Грибович, и полковники сечевые Иван Богун, Иосиф Глух, Григорий Гуляницкий, Григорий Лисницкий… Да много еще кто! Один только царь Московии не уважал Сирка, а боялся. Боялся, ибо видел, как запорожцы любят своего атамана, как преданы ему. Знатно «отблагодарил» царь Сирка, выдав на его поимку две тысячи червонцев. В Санжарах это было, да! Сирко после битвы с турками в 1672-м году ехал к жене, и был коварно схвачен стрельцами князя Ромодановского, и в тройных кандалах его сопроводили московиты в свою столицу. А оттель выслали атамана в Тобольск, что в тайге Сибирской. Всё войско поднялось тогда за атамана Сечи! Но лишь на следующий год, когда нависла над Московией угроза нового серьезного наступления Османской империи,  в царских палатах решили судьбу Сирка. Сказывали, сам Патриарх Московский Питирим угрожал атаману анафемой в случае, ежели, скажем, нарушит он своё слово и не станет воевать на стороне Московии. Сирко поклялся на верность царю, и уже летом вёл сечевиков на битву с ворогами христианства.

     Старый воин-монах снова остановился и сам отхлебнул студёной водицы из атамановой кружки. Зубы заломило…

     - Да-а, - протянул Феодор. – Что ж за замечательный человек – наш Сирко! Что ж за казак! Вот же ж вам исправный и счастливый вождь, который с младых лет вплоть до старости, забавляясь военными промыслами, не только значительно воевал Крым, но и отбивал пленённый христианский ясырь. Эх, помню, как выплывали мы под его водительством на чайках и в Черное море, и в Азовское, громили корабли и каторги, которые плыли из Константинополя в Крым, Азов... Его всё войско очень любило и за отца своего почитало… Эх, а как справно одевался атаман! Бывало, помню, наденет черкеску, длиной до колен, цветную, с пуговицами, с травами, узорами и разводами, на шелковых шнурках, с двумя сборами сзади, с двумя крючками для пистолей на боках и с отворотами из оксамита на концах рукавов, пристегнутых железными крючками. Застегнет ту черкеску пуговицами, завяжет поясом… А пояса какие у него были! Сотканы из персидского шелка, длиной в одиннадцать аршин и шириной две с половиной четверти свекольного цвета, с позолоченными на три четверти концами, с плетенными шелковыми шнурками, которые к концам пояса крепились. Второй такой же, но лилового цвета, длиной в семь аршин с посеребренными концами. Да не такие, как сейчас парубки носят, заворачивая кишкой на середине живота и завязывая узлом, а такие, как, к примеру, монахини делают попам! Раньше же как было? Как казаку надо перепоясаться, так он привяжет пояс шнурочком до гвоздя и возвращается вокруг себя, так весь пояс на себя и намотает. Затем шнурки завяжет или позади, на спине, или на боку, а позолоченные концы оставит впереди, на животе, и так и ходит, - как настоящий рыцарь! Да-а… Вот как надел атаман красную черкеску, опоясался поясом, нацепил на себя кинжал, пристроил саблю, тогда он надевает жупан. Просторный и длинный, почти по щиколотку, с широкими рукавами, как подрясник у попа, присобранный и на шнурках, расшитый золотом, с различными золотыми позументами, пуговицами на подоле, с широкими - преширокими рукавами, как раньше говорили - розпорами. Да-а, вот так идет атаман по майдану, смотришь, - ну ей богу, земли не касается! Только чах, чах, чах - и пошел, и пошел!..

     Тем временем, дошёл монах до хаты и шагнул в светлицу.

     Иван Сирко спал, тяжело, надсадно дыша…

     Феодор с тревогой смотрел на атамана, который тихо постанывал во сне. «Господи, не дай ему умереть!» - подумал монах. «Неужели же помрёт атаман? Ничего не ест, только воду пьёт… Сделался худой да костлявый… Господи, чем прогневил тебя атаман Сирко?! Разве он мало крови пролил? Он же не окропил, а напоил своей кровью степь нашу, бороня её от крымских и польских орд. Ведь более сорока лет не выпускал атаман из рук саблю, покрываясь ранами в сражениях, что же ещё тебе нужно от него?!»

     Монах тяжело вздохнул и, поставив кринку и кружку на стол у кровати атамана, трижды осенил больного крестным знамением и вышел на двор.

     Кошевого разбудил крик птицы… Ночная птица – пугач гулко ухала в ночи, а потом перешла на детский плач: «а-а,.. а-а-а!..» Крик птицы больно стеганул по ушам, стал нестерпимым, ибо был похож на детский крик его сына Петра, павшего в бою с крымчаками в широкой степи у Перекопа. Степь стала его могилой: не нашли казаки его тела после битвы…

     Атаман резко приподнялся на кровати, и боль рванула нещадно его тело, так, будто снова турки и ляхи, навалившись разом, рубанули его десятком сабель, рассекая плоть и круша кости… Перед глазами поплыли серые чертомлыцкие туманы, а в голове полыхнули жаркие зарницы…

     Сирко упал на подушки, мокрые от пота… А пугач плакал, надрывался от горя в ветках вербы, под зависшим в небе месяцем, окованным старым серебром…

     Боль понемногу уходила, и старик снова задремал, погружаясь в видения. Виделась ему старая история, которая навечно останется в душе кошевого, ибо не было ему прощения за то, что сотворил когда-то…
 
     Нещадно палит солнце… Пыльным шляхом идут из Крыма полонянники, выведенные кошевым через Перекоп. Много их – и русинов, и литовцев, званых белыми русами, и ляхов, и казаков... Миновав Чёрную Долину, решил кошевой устроить привал, дать отдых измученному ясырю. И тут осавул Грибович – побратим атамана подскакал к Сирко и доложил, что не все освобожденные земляки радуются избавлению от татарской неволи. Есть средь ясыря немало таких, кто уже заимел детей от иноверцев, некоторые «побусурманились» и скучают теперь за Крымом, кляня запорожцев за то, что те ведут их назад в християнские земли...
 
     Иван Сирко, человек глубоко набожный, вознегодовал: «Как дальше жить, если земляки мои так легко забывают родину и становятся не только ляхами и московцами, но и врагами Христа - бусурманами?!»

     Разгневанный кошевой велел собрать все семь тысяч освобожденных и объявил, что никого насильно возвращать в родные места не будет, и каждый волен сам решать свою судьбу. Три тысячи человек, не раздумывая, покинули запорожский лагерь, и пошли назад в Крым.

     Сирко уже знал, что будет делать… Он дождался, когда «тумы», как называли казаки обасурманившихся земляков, скрылись из виду, растворившись в знойном мареве степи, и, призвав к себе несколько сотен казаков, велел им седлать коней, догнать «оборотней» и вырезать всех до единого. Сам кошевой неспешно двинулся следом…

     Когда он подъехал к Черной Долине, всё было кончено: сколь видел глаз, степь была завалена изрубленными телами. Иван Сирко, оглядев скорбное поле, привстал в стременах и молвил: «Простите мне, братья мои! Но лучше вам спать здесь до страшного суда Господня, чем расплодиться в Крыму на безголовье родной вашей земле, а себе без святого креста на вечную погибель!»

     Сирко возвратился тогда в Сечь не только с освобожденными христианами, привёл он и шесть тысяч пленных татар. Кошевой часть ясыря отослал гетману Самойловичу, а остальных оставил на выкуп…

     Сильное потрясение испытал тогда атаман. Столь сильное, что тотчас написал письмо царю: «Много время, не щадя голови своей, промышлял я над неприятелем, а тепер я устарел, от великих волокит, от частых походов и ран изувечен, жена моя и дети в украинском городке Мерехве скитаются без приюта, от татар лошадьми и животиною разорился, а мне, Ивану, теперь полевая служба стала невмочь, присмотреть за стариком и успокоить его некому. Милосердный государь. Вели мне, холопу своему, с женишкою и детишками в домишке пожить, чтоби, живучи порознь, вконец не розоритися й при старости бесприютно не умереть; вели мне дать свою грамоту, чтоби мне, живучи в домишке своем, утеснения ни от кого не было».

      Но царь Московии Федор воспротивился желанию атамана. Он хотел и дальше использовать запорожского атамана-полководца в войнах с крымским ханством. В своей грамоте царь отвечал, что когда "воинские дела станут приходить в успокоение", только тогда "мы тебя пожалуем, в доме жить позволим".

      И Сирко продолжал воевать… Турки и татары называли его «Урус-шайтаном», а басурманки-матери пугали своих детей его именем.
     Утром старик призвал к себе монаха.

     - Слушай, что скажу тебе, Фёдор! – сказал атаман. – Слушай внимательно… Сегодня же займись и сделай мне гроб по мерке…

     - Да ты что, атаман! – воскликнул Феодор. – Тебе ли сметь богохульствовать, смерть призывая?! Я вот старше тебя, а и то не думаю о смерти…

     - Мне тяжело говорить, - перебил его Сирко. – А ты понуждаешь меня произносить лишние слова, сбиваешь с мысли… Камень поставишь на могиле. Лишнего ничего не надо, высеки только надпись: «Року божего 1680 Преставися рабь Бож. Іоанъ Сирко Дмитровичъ атаманъ кошовий воска Запорозкого за его Ц. П. В. (Царского Пресветлого Величества) Федора Алексевича» Дату смерти поставишь, когда скончаюся, скоро уж... Понял ты меня, монах?

     - Да, понял, батьку, понял! – горестно произнёс Феодор. – Сделаю всё, как ты велел! Не сумневайся. Только не говори мне боле про смерть свою!
 
     - Живые и мёртвые у Бога равны! – сказал Сирко, пристально взглянув на монаха. – Потому что души вечны! Так что, Фёдор, не страдай по рабу Божию Ивану. Знать, Господь решил прибрать меня в воинство своё Христово. Пришла пора…

     Атаман вздохнул и отвернулся к стене…

Продолжение следует -