Последний заход

      В охотничьем зимовье на берегу таёжной речки Бочагты ночевали трое: два студента Ленинградской лесотехнической академии - Качнов Геннадий, Воробьев
Саша (Воробей, как его называли однокурсники) и инженер-таксатор  Ленинградской               
аэрофотолесоустроительной экспедиции Богатырев Иван Иваныч, их начальник.
      Первым проснулся Качнов и не сразу понял, где находится. Немного оглядевшись
среди кромешной темени, студент различил уже начавшее голубеть небольшое оконце
 и проступавшие контуры низкого столика под ним.
    Чтобы окончательно определить, в чем дело, студент стал перебирать в памяти события ближайших дней.
                *     *
                *
    Стоял октябрь, самое его начало. После отвратительной слякоти с дождями и мокрым снегом установились сухие и солнечные денёчки. Это не бабье лето в его обычном понимании, какое бывает в Центральной России. Здесь, севере Иркутской области, всё по- другому. В условиях быстрого перехода от лета к зиме в ясные утренники трещали довольно крутые морозцы, по Лене плыла шуга, но к полудню теплело  настолько, что начал сходить, установившийся было, снежный покров.
   В один из таких дней, захватив “ мелкашку”, Качнов решил пройтись вдоль берега Лены, в том месте, где в неё впадает речка Таюра.
   От нечего делать студент начал стрелять в отдельные камни, столбы оград, выходивших к Лене огородов деревни Усть-Таюра, где базировалась
лесоустроительная партия, и даже в сторону, увязавшейся за ним
 собаки, оставленной здесь уехавшим в Усть-Кут рабочим, выцеливая ей между ног.
   Четыре месяца работы в тайге до предела измотали Качнова да и не только его.
Все шестеро рабочих Ивана Ивановича выглядели сущими «шкелетами». Но вот,
работы на участке Богатырева были  закончены, и он с рабочими вышел в “базовое” село.
 Были сбриты  бороды, а по неписаным законам бороды нельзя брить до конца
сезона, вымылись в бане, сняли резиновые сапоги, робу и переоделись в обычную одежду. Осталось получить расчет и добраться до Ленинграда.
   Качнов мечтал теперь только о том, как пойдет он с ребятами в недоступный ранее ресторан «Метрополь», а то, чем чёрт не шутит,”забурится” в саму “Асторию.”или, на худой конец, в ближайший от Лесотехнической академии ресторан”Лесной.” в Озерках. С деньгами везде дорога. Кстати, о деньгах…
   К чему лукавить? они были главной причиной появления студентов в этих пустынных краях. Учиться на одну стипендию было невозможно. Качнов, как безродный (таковым его сделала война) не имел никакой помощи, а Воробью  хоть и помогали родители, но много ли могли прислать простые Тамбовские колхозники, тоже нуждался. Кое-что удавалось подзаработать, но студентам, по крайней мере большинству из них, не свойственно думать о завтрашнем дне и всё, порой, спускалось за один вечер.
   В общем, к весне ребята вдрызг поизносились и очень нуждались.
               
               

   Сначала по неопытности студенты работали неважно и, казалось, значительных денег закалымить не удастся: в первый день, когда Иван Иванович поставил их на прорубку просеки, они вообразили что рубят с огромной скоростью и к обеду решили, что продвинулись километров на десять и это при норме 1200 метров на двоих.
   Санька запротестовал:
- Куда прём? Всё- равно больше пяти норм не закроют, обманут!
   Темпы были резко снижены. После обеда в основном покуривали и валяли дурака, а когда вечером Тимофеич со Славкой (нанятые в Ленинграде рабочие, догнали их с промером, на вопрос сколько намерили, Славка бодро оповестил:
   -Кило сто, мальчики!!!
   У студентов буквально “отвисла челюсть”- такого фиаско они не ожидали, но делать нечего, со временем ребята стали набираться опыта и к концу сезона  зарабатывали не меньше чем местные чиферисты Лёха со Степаном, стабильно прорубавшие по пять километров в день.
Радужные мечты студента прервал голос начальника партии Смирнова, доносившегося из окна его квартиры:
   -Качнов! зайди ко мне поговорить надо!
   “Наверное, за расчётом,- подумал студент, - вчера начальник партии приехал из Усть-Кута и, по-видимому, привёз деньги.
   На квартире у Семёнова уже сидели Иван Иваныч и Воробей. Оказывается,
Богатырёв бросался на прорыв: оставался не протаксированным небольшой участок леса. Его собирался обработать сам Семёнов, но, закрутившись с другими делами, не успел.

   В качестве сопровождающих рабочих Иван Иванович, как всегда, пожелал взять студентов, как более цивилизованных и покладистых. С ними было веселее и можно было поговорить на разные темы. Да и выбирать то было не из кого. У него было три пары рабочих. Кроме студентов, была ещё пара, привезённая из
 Ленинграда, состоявшая из капитана второго ранга в отставке Тимофеича и его напарника, молодого мужика Славика. Тимофеич не особенно нуждался в деньгах-
ему хватало пенсии. Но был он страстным рыбаком и приехал сюда, чтобы всласть
порыбачить. Страсть свою он утолял вполне но, как работник ничего не стоил,- не   разбежится. Славик вообще был лодырем. Так что они были “два сапога пара” и толку от них было немного.
   Третья пара, Лёха со Степаном, местные бомжи и чефиристы, хоть и работали как черти, были грубиянами и матюжниками.
   Сначала Качнов наотрез отказался возвращаться в тайгу: не хотелось вновь облачаться в робу,  да и возможность заработать была минимальной: разве заработаешь на повремённой оплате?
   -Пусть Лёха со Степаном идут. С меня хватит. А то они хитрые. Работают где выгодно,  а где повремёнка - там студенты,- пробурчал он.
  -Брось, Качнов,улещал Иван Иваныч, -какая стоит погода! в три дня управимся.
С твоей стороны работы почти никакой, да и заработок, хоть и небольшой, лишним не будет. Санька пойдет с нами, кстати, он и бороду еще не сбрил, - таксатор
               
кивнул в сторону сидящего на лавке, кажется, уже согласившегося Воробья
      Санька гордился своей бородой, как у молодого охотника с картины Перова “На привале, не спешил её сбривать и даже поговаривал о том, чтобы заявиться бородатым в Питер. Вот будет потеха!
   Генке также не хотелось под конец портить отношения, и он согласился:
   -Ладно. Когда пойдём? Завтра?
   -Зачем завтра,- возразил таксатор, - сейчас и пойдём. До вечера пройдём километров тридцать. Не впервой.  Ночевать будем в зимовье. Пойдем налегке, местные мужики перевезут через Лену, я уже договорился.


   И вот они здесь. Пахло прокопчёнными стенами и свежим еловым лапником, которым вчера застелили нары. Рядом посапывал Воробей, а у другой стены спал Богатырёв.
   Неожиданно раздался его бодрый голос (этот никогда не проспит):
   -Эй, архаровцы, подъём, хватит храпеть!
   При этих словах он вскочил, ловко навернул на ноги портянки, натянул сапоги, притопнул и, раскрыв настежь дверь, в одной майке вышел на улицу.
   Не вязавшийся с фамилией, небольшой рост Ивана Иваныча был предметом постоянного подшучивания. Богатырского в нем было только могучий храп по ночам, в остальном он был поразительно похож на современного поп – певца Андрея Губина.
   И всё же, несмотря на малый рост и коротконогость, он был лёгок на ногу и далеко не каждый мог в ходьбе выдержать предлагаемый им темп.
   Сделав несколько приседаний и подпрыгиваний, таксатор вернулся в зимовьё, достал из рюкзака мыльницу, полотенце и отправился на Бочагту умываться.
   По утвердившейся ранее специализации  занялись каждый своим делом: Качнов, разводить костёр, Воробей, кашеварить; для чего первый начал рубить дрова, а второй, отправился к речке за водой, захватив с собой трёхлитровый котелок и двухлитровую жестяную банку из-под сгущёнки с проволочной дужкой под чай. Таким банкам отдавалось предпочтение из-за малого веса, а в походе, как известно, и иголка тяжела уточнив у Ивана Иваныча что варить, макароны или рис ( это было обычное меню). Воробей засыпал в котелок рис и повесил его вместе с банкой над костром на палке- перекладине, опиравшейся на две вбитые в землю рогульки. Такая конструкция удобна тем, что когда пища была готова, её можно было сдвинуть в сторону от огня. Там она переставала кипеть, оставаясь горячей.
   Теперь, для полноты картины, надо несколько слов сказать о зимовье.
   Все зимовья строились у рек или ручьёв. Конструкция такого жилища вырабатывалась веками и поражала своей простотой и целесообразностью, подчиняясь главной цели: сохранению тепла. Были они приземистыми и рубились из лиственницы- дерева прочного, туго поддающегося гниению. Вход делался настолько низким, что войти  внутрь можно было, только низко согнувшись. Чтобы увеличить высоту потолка, пол заглублялся сантиметров на тридцать. Крыша покрывалась лиственничными плахами и утеплялась сверху мхом и землей. В правой от входа стене прорубалось небольшое оконце, под ним делался небольшой столик, рядом 2-3 чурбака- сиденья. Слева от входа располагалась каменка- кучка
               
 камней с полостью- топкой внутри. Вдоль свободных стен располагались нары. Все зимовья, в которых приходилось бывать Качнову, были устроены подобным образом. Над оконцем навешивалась полка для запаса соли, заряженных ружейных патронов, спичек, махорки. Неписанным правилом было оставлять часть излишних запасов в зимовье. Делалось это для того, дабы заблудившийся или кто-либо нуждающийся в крове, мог отдохнуть обсушиться и добыть пищу. Непременной принадлежностью зимовья были топор, пила и некоторое количество керосина для коптилки.
   Разорять зимовьё считалось у сибиряков последним делом и, если заводился такой мазурик, а его легко можно было вычислить, он мог получить за это пулю
(тайга всё спишет). Правда, в последнее время в связи с обилием разных экспедиций и изысканий, в тайге развелось столько неспособных чтить вековые традиции людей, что таёжные пристанища стали подвергаться не только разорению, но многие из них горели.   
   За Бочагтой, к северу от зимовья, простиралось обширное открытое пространство, покрытое высокой травой, белой от инея, будто облитой извёсткой ..Такой простор не характерен для здешней местности. Обычно горные ручьи и речки мчатся в тесных распадках среди камней, коряг и поваленных деревьев. Из-за далёкой оранжевой опушки леса поднималось яркое солнце. Необычайная прозрачность воздуха позволяла вплоть до мелких деталей разглядеть довольно отдалённую стену леса за лугом. День, как и предыдущие, обещал быть отменным.
   Между тем, завтрак поспел. Воробей сдобрил кашу банкой тушёнки и добрым куском сливочного масла.
   По установившемуся правилу утром наедались плотно. Днём на работе некогда варить и чаи гонять, да и брать с собой ничего было нельзя: попробуй с болтающимся сзади рюкзаком работать топором, когда нужно экономить каждое движение. Обычно, в один карман брюк клали банку сгущёнки с парой сухарей, в другой - буссоль(геодезический инструмент для задания и сверки направления просеки). За поясом остро наточенный топор,  вот и всё снаряжение лесоустроительного рабочего.
   Сегодня всё по-другому. Серьёзной работы не предвиделось и поэтому взяли с собой лишь ружьё, банку для кипячения чая, буханку хлеба (большая редкость в тайге) и несколько крупных кусков колотого сахара.



   Иван Иваныч с потёртой кожаной папкой под мышкой шёл впереди, за ним, прихватив с собой всё остальное, двинулись студенты.
   Перейдя вброд слегка схваченную с берегов ледком Бочагту компания пошла берегом вниз по течению по едва приметной тропке к тому месту, где река вплотную подходила к сопке. Там под прямым углом речку пересекала просека; по ней предстояло подниматься вверх. Это место было заметным по толстой в два обхвата лиственнице. Летом в неё угодила молния: сбила вершину, ствол обуглила и до основания рассекла широкой трещиной.
   Немного не дойдя до лиственницы, Иван Иваныч вдруг повернулся к студентам и сделал рукой характерный жест, призывающий остановиться и прислушаться. И тут до Качнова со стороны реки донеслись всплески воды и слабый гогот. Студент
               
 достал из-за спины ружьё, снял с предохранителя и, держа его наготове, стал подкрадываться. Густые заросли тальника и ельника подходили к самому  берегу небольшого с относительно спокойным течением плёса.
   Качнов увидел птиц. Это была стайка крякв. Слегка постанывая и гогоча, они сновали от одного берега к другому, совали клювы-лопаточки между камней и кочек, процеживая через них ил и песок.  Закрываемый густой травой и кустарником, студент подкрался ещё ближе и, просунув среди веток ствол ружья, прицелился. Почуяв что-то неладное, утки подняли головы и сбились в тесную группу. Раздался выстрел. Три кряквы забились на месте, затем, две из них побежали по воде и скрылись за поворотом реки, третья же выбралась на другой берег реки и, петляя среди травы, попыталась скрыться.
   Студент, в несколько шагов перемахнув речку, настиг несчастную. Махая крыльями и молотя перепончатыми лапками, жертва изо всех сил пыталась вырваться. Из полураскрытого клюва сочилась кровь.
   - Ударь, ударь её головой об дерево, чтобы не мучилась, с того берега наставлял таксатор. Студенту это было неприятно, желая казаться ”крутым” охотником и, подражая Лёхе, считавшемся на участке Богатырёва сущим живодёром, последовал совету начальника. Птица затихла, но кровь из клюва закапала чаще, отпечатываясь рубиновыми каплями на островке сохранившегося здесь снега. Качнов пересёк Бочагту и присоединился к остальным.  Добычу отдал Воробью в рюкзак.
   Но вот лесоустроители  вышли на просеку и стали подниматься в сопку.
   Таксатор раскрыл папку и стал заносить сведения о лесе в специальный журнал
(занялся своим делом). Время от времени он внимательно вглядывался в аэрофотоснимок местности с нанесённой на нем заранее линией просеки, с чёрточками через 200 метров, так называемым пикетажём. На местности пикетаж обозначался вбитыми  в землю небольшими отесанными колышками с зарубками. По количеству зарубок определялось расстояние от километрового столбика. Сами же километровые столбики размером были немного больше пикетных и на них, на затёсанной щёчке чёрной краской надписывалось количество километров от начала просеки. Благодаря этим премудростям таксатор может в любой момент определить своё местонахождение на аэрофотоснимке. Описав участок леса и примерно оконтурив его на снимке, таксатор двигался дальше и при смене характера древостоя, делал всё то же, при чём, все записи предписывалось делать простым карандашом, даже химический карандаш не допускался. Такие меры гарантировали сохранность записей в случае попадания под дождь, либо в воду.
   Эту просеку “ рубили” студенты и теперь надо было пройти по ней пять километров, затем четыре километра холостым ходом по перпендикулярной просеке на север, потом ещё пять, но уже в обратном направлении, с таксацией. Таков был план на день.



   Породный состав местной тайги не отличается разнообразием. Преобладающая порода- лиственница даурская отличается от других видов лиственниц формой кроны. Если у  западных её сородичей кроны широкие и разлапистые, то у здешней они аккуратной яйцевидной формы. Второй по занимаемой площади будет,
               
пожалуй, кедр сибирский, затем сосна ангарская. Эта сосна, несмотря на внешнюю
схожесть с сосной обыкновенной, превосходит её по качеству древесины. У лиственницы даурской она мелкослойная, красивого желтоватого цвета, словно хорошее сливочное масло, она хорошо обрабатывается во всех направлениях, что очень важно в столярном деле. Она теплолюбивее  кедра или ёлки и тяготеет поэтому больше к южным склонам сопок. Ель больше жмётся к ручьям и речкам. Остальные: берёза, осина, ива и прочие, лишь сопутствуют основным продам.
   В сопку лезли долго, часа два.
- Ничего скоро влезем, там пойдёт легче,- успокаивал Иван Иваныч. Он всегда успокаивал, за что студенты называли его Лукой- успокоителем.
   До обеда прошли километров пять. Это, конечно, не много по сравнению с тем, что осталось, время подошло и Иван Иваныч, закончив описание очередного выдела (участка леса) заявил:
  - Всё, давайте чай пить.
   Качнов вырубил берёзовую палку, заострил её с  одного конца, а на другом конце сделал зарубку. Это для того чтобы дужка чайной банки не соскальзывала. Воды было маловато, всего две фляжки. Таксатор предложил:
  - Добавьте снегу, может кто две кружки захочет выпить.
   Необходимо заметить: чай в этих суровых местах, да и вообще в тайге, не просто напиток,- это жизнь. Без него – никуда, он снимает усталость, согреет в холод, освежит в жару. С ним хорошо за неспешной мирной беседой коротать у костра длинные вечера. Заваривают чай крепко. Пачки в 50 граммов хватает не более чем на две двухлитровые банки.
   Скипятив чай и пообедав, разговорились.
   -Ну что?- начал таксатор,- смотрите какая благодать, а вы не хотели идти. Да и деньги лишними не будут. Хрущёв поднял цены на мясо и молокопродукты аж на 30 процентов. Сидевший на упавшем дереве Воробей поддержал разговор:
  - Это они хорошо умеют делать, а повысить стипендии и заработки - этого от них не дождёшься. А вот Качнов одобряет.  Он всё одобряет.
  -Да я что… одобряет, одобряет. Не могут же цены на молоко стоять на месте когда всё подорожало. Молоко стоило дешевле газводы. Нужно и на хлеб цены поднять, а то белыми булками стали скот кормить. Говорят и зарплату добавят.
  - Конечно, ты же партийный,- не унимался Воробей,- они много чего обещают да не делают.
  -А ты, волк тамбовский, - антоновец. Тебе всё не так.
  -Ладно, не ругайтесь, отдохните немного,- прервал дискуссию Иван Иваныч,- дальше пойдёт веселее - спелый кедрач.
Сам же, положив голову на валёжину и улёгшись на мягкую подстилку, поднял ноги и упёрся ими в ствол стоящего рядом кедра. Таксатор часто отдыхал в таком положении, объясняя это тем, что из поднятых ног происходит отток крови и они скорее восстанавливаются.
   Было тихо и солнечно. Не совсем ещё утратившее свою силу солнце разогрело воздух настолько, что появилась мошка. Она лезла в глаза, садилась на лоскутки снега и ползала по ним хорошо заметными на белом фоне чёрными блошками. Жизнестойкость этих насекомых поражала. После снегопадов и крепких ночных морозов казалось все насекомые должны или замёрзнуть или надолго оцепенеть, но эти твари продолжали, как ни в чём не бывало, делать своё гнусное дело, хотя их
               
количество не шло ни в какое сравнение с тем,что было недели три тому назад, когда от мошки не было спасу.
   Улёгшись по примеру Ивана Иваныча, выбрав место помягче, Качнов стал смотреть вверх. В просвете, между неподвижными вершинами  деревьев, по лазурному небосводу чёрным пятном с печально- мелодичным  куруканьем проплыл таёжный отшельник-  ворон. Пахло хвоей и грибной сыростью. Благодатная тишина нарушалась лишь посапыванием таксатора, временами переходящем в храп да резкими скрипучими криками ронж (местное название птицы-кедровки). Они всегда собираются и кричат при появлении чего-либо необычного.
   Безмятежное состояние длилось недолго. Таксатор, прекратив сопеть, вскочил на ноги и бодро произнёс:
- Всё, братва, подъём, гасите костёр и сам начал забрасывать снегом ещё дымящиеся головешки пригоршнями снега.
   То же самое стали делать и студенты, но как то вяло, нехотя, они знали: вероятность пожара сейчас нулевая, не тот сезон, а начальник требует по привычке; ещё свежи были в памяти недавние пожары, когда удушливый дым окутывал тайгу. При прорубке просек в пяти-шести метрах не просматривалась ближайшая вешка, а на Лене прекращалась навигация; и неудивительно, короткое Восточносибирское лето сухо и жарко.
   В те времена летом тайга наполнялась множеством различного люда. Пожары возникали из-за небрежно потушенных костров, окурков. Опасны были самокрутки: при курении на ходу искры от них падали на сухой мох и подстилку. Правда, махорку курить запрещали, а выдавали сигареты, чаше всего дешёвый  “Памир” или “нищий в горах”, как его называли из-за изображённого на пачке человека с посохом на фоне гор. Эта мера слабо меняла обстановку, ибо главными поджигателями являлись чиферисты, местные “бомжи”, набиравшиеся в качестве сезонных рабочих. Ежечасно они нуждались в допинге. Чтобы взбодриться, они  разводили небольшой костерок и кипятили в двухсотграммовой банке из-под сгущёнки пятидесятиграммовую пачку байхового чая. Достаточного воды для тушения костерка на месте, как правило, не оказывалось, и огонь тушили кое-как.



   С приближением к кедрачу возрастала численность кедровок. Кедр- главный кормилец этих птиц. Несведущие люди считают кедровку чуть ли не вредителем кедра, но это не так. Не смотря на большое количество склёвываемых орешек, лучшего друга для кедра нет. Кедровки имеют манеру прятать орешки по несколько штук в схронах. Каждая птица  делает таких  схронов сотни, большинство из которых забывает. Забытые орешки прорастают, а это помогает кедру распространяться. Молодые кедрики могут десятилетиями ютиться под пологом леса благодаря своей уникальной теневыносливости, прирастая в год всего по нескольку сантиметров. Деревца выжидают, когда основной древостой, состоящий, как правило, из менее долговечных пород, одряхлеет и вывалится,- тогда наступает время кедра. Он бурно разрастается и смыкается кронами. Под ним, в вечном сумраке, уже ничего не растет. Так возникают чистые кедрачи.
   По пути часто встречались чёрные баргузинские белки. Их не трогали: беличье
               
мясо невкусное, а выделывать шкурки,- дело хлопотное да студенты и не умели толком этого делать. Удивляло нерациональное поведение этих зверьков. Увидев людей, вместо того чтобы спрятаться, белки начинали метаться и цокать, привлекая к себе внимание.
   Так же вели себя и рябчики. Потревоженный выводок с шумом вспархивал, на
виду рассаживался по веткам и рассеивался только после того как терял две а то и три птицы. Очень уязьвим рябчик и тогда, когда только что вылупленный из яиц выводок крошечных серовато- бурых комочков следует по подстилке за своей хохлатой матушкой. При малейшей опасности эти крошки прячутся и затаиваются, сливаясь совершенно с окружающим фоном. Так можно защититься от человека, но никак не от хищников, обладающих отличным зрением и обонянием. В таких случаях на выручку приходила матушка. Притворяясь лёгкой добычей, она демонстрировала полную беспомощность, отвлекая на себя внимание хищника; но и этот приём не всегда выручал. Рябчик доверчиво подлетает на манок и приходится удивляться, как при всём при этом, это милое существо ещё не повсеместно уничтожено.
   Образцово в этом отношении ведёт себя медведь. Будучи удивительно чутким и умным  зверем, он скрывается всегда незаметно и своевременно. Следы пребывания  косолапого видны повсюду, иногда совершенно свежие: ещё тёплая жвачка у разрытого муравейника, свежий кал, но след Топтыгина уже простыл.

                *      *
                *
   Но вот,  лесоустроители  приблизились к тому месту, где был кедрач. Да, именно был, сейчас кедрача не было, а было то, что от него осталось. Могучие темнохвойные стволы валялись на земле по отдельности и целыми кучами. Деревья выглядели совершенно свежими. Не видно было никаких повреждений и только по обнажениям почвы можно было понять, что случилось. Земля была покрыта толстым слоем золы, пепла и крупными кедровыми шишками, частично ошелушенными; поработал лесной народец: белки, бурундуки, кедровки и прочие. Даже медведь не прочь полакомиться вкусными и питательными орешками. Интересно, что все они могли отличить полнозернистые орехи от пустых, и, если придётся увидеть частично ошелушенную шишку,- будьте уверены: оставшиеся орехи пустые.
   Здесь в конце лета прошёл низовой пожар. Сгорел мох, подстилка, подгорели корни. Какое-то время кедрач ещё стоял, но был обречён. При первом же сильном ветре он вывалился.
   Преодолевать этот участок было сущим наказанием. Мужики путались в сучьях, перелезали с дерева на дерево, оказываясь иногда на высоте до пяти метров. Действовать приходилось крайне осторожно, чтобы не провалиться и не покалечиться. Как бы то ни было, надо было двигаться и на преодоление пути в километр и на поиск утерянной просеки ушло более часа. Иван Иваныч отстал  от долговязых студентов и его пришлось подождать.
   Вот, вот должен был появиться на пересечении двух просек километровый столб, но почему-то его всё не было.
   -Вы что, столб не поставили?- укоризненно вопросил таксатор,- так будете ставить сейчас. Я вам его оплатил.
               
   -Да ставили, как сейчас помню,- оправдывался Воробей. Спорили недолго. Положение прояснилось сразу же. Таксатор вышел на перекрёсток и обнаружил яму- место установки столба. Сам же столб валялся метрах в пятнадцати. Чёрная краска  на его четырёх щеках, которой пишут номера прилегающих кварталов, была размазана, а ошкуренная поверхность столба исцарапана и измазана краской.
-Всё ясно,- заключил Иван Иваныч,- Мишкина работа. Не любит посторонних предметов. Появился таковой в его угодьях- он его выкорчевал.
   Устанавливать столб на место взялся Воробей. Он зачистил яму, благо сухая лиственничная палка, заточенная в виде лопатки, валялась подле. Такими лопатками обычно долбили ямы под столбы (не таскать же с собой лопату). Корни перерубали топором, землю удаляли руками. Качнов подтащил столб и установил на место. Землю подобрали и утрамбовали вокруг столба всё той же лопаткой, только обратной стороной.
   Приключения на этом не кончились.
  Не успели отойти от столба и полкилометра, как с треском снялся огромный глухарь. Воробей (ружьё было у него) навскидку выстрелил и, повидимому, не промахнулся. Тяжёлая птица взгромоздилась на высоченную лиственницу и там затихла. Ясно было, что глухарь ранен, иначе  бы улетел.
   Сошлись у лиственницы, стали всматриваться вверх. Разглядели глухаря не сразу: он сидел прикрытый сплетением веток, полураскрыв изогнутый желтоватый клюв, слегка растопырив крылья, и смотрел на людей с примерно тридцатиметровой высоты. Воробей выстрелил ещё,-  глухарь и “ухом не повёл”. Нервничая и суетясь, Санька перезарядил ружьё и выстрелил ещё - результат всё тот же.
   -Давай я,- сказал таксатор и взял ружьё из рук студента,- ветки мешают, заряд нужен посильней:- картечный. Он вытащил из патронташа нужный патрон, перезарядил ружьё и, тщательно прицелившись, выстрелил. Птица, слегка покачнувшись, через пару секунд рухнула вниз и, ломая сучья, тяжело бухнулась на мох.
   -Тяжелый чёрт… килограммов на восемь потянет,- произнёс Качнов, укладывая добычу в рюкзак.



   Дневная программа явно срывалась. Преодоление горельника, устранение  хулиганства косолапого, охота отняли много времени. Когда дошли до следующего столба и повернули обратно, солнце уже клонилось к закату.
   Путь проходил теперь по северному склону сопки. Микроклимат здесь очень суровый. Сюда редко проникает прямой солнечный свет. Из-за недостатка тепла и света складываются тяжёлые условия произрастания растений. До самого основания сопки склон занимал редкий и чахлый ельник  со свисающими с веток лишайниковыми бородами, землю сплошь покрывал белесый мох- ягель.
   Отсюда открывалась обширная панорама. Сказать что ландшафт был красивый - значит ничего не сказать; он просто ошеломлял. Слева просматривалась долина Бочагты, дальше к северу простиралась безбрежная даль, теряющаяся в сиреневом тумане. По правому берегу реки огромными верблюжьими горбами тянулась ярко-оранжевая гряда сопок, озаряемая заходящим солнцем. В тёмно- зелёных
               
распадках между сопками на долгие месяцы уже поселялась мгла и стужа. Справа,               
на относительно небольшом расстоянии, упиралась в небо округлой и безлесой из-за каменных россыпей вершиной высокая сопка. Своим обликом она напоминала лысого буддийского монаха одетого в оранжевую тогу, цвет увядшей, но всё ещё прочно удерживающейся на деревьях лиственничной хвои.
   Таксатор спешил. Солнце ещё освещало вершины сопок, но под пологом леса темнело. Наконец Иван Иваныч захлопнул папку и щелкнул застёжкой.
   -Всё, пойдёмте. Докончим  завтра, жалко, что не успели.
    -Считай, день пропал. В Усть-Кут не попадём. Навигация заканчивается,- пробурчал всегда всем недовольный Санька.
   -Катера ещё будут ходить. Погода  благоприятствует. Сейчас свалимся к Бочагте (он всегда говорил “свалимся”, когда имел в виду спуск с горы), а там пойдем вдоль речки и, глядишь, часам к семи будем у зимовья.
   Первым шёл таксатор. Он даже в темноте умел распознавать неясные признаки просеки: пеньки, вешки, затесы. За ним, не отставая ни на шаг и норовя обогнать (это была всегдашняя его манера ходить), следовал Качнов. Немного поотстав, шёл Санька.
   В подобные минуты его обычно посещало творческое настроение и он начал петь, сначала вполголоса, а, немного погодя, уже орал на всю округу:”Люди гибнут за металл!” или: “Твой взор зовёт и манит”,- и прочее. Таков был Санька. Он и в общежитии напевал оперные арии. Его пение доносилось то из кухни, то из умывальника или из коридора, вызывая недовольство равнодушных к оперному пению студентов. Здесь же в тайге можно предаваться своей страсти вполне: не могли же возражать медведи и другие лесные жители. Не в восторге от Санькиного вокала был и Качнов. Он говорил ему, обычно: ”И чего ты орёшь. Надо гибче, душевнее. Помнишь как у Шаляпина? “Клубится волною кипучею Кур, во-осходит дневное свети-и-ло, ах, если б навеки так было, ах, если б на веки та-ак бы-ло”. Это же нежнейшие звуки, проникающие в самое сердце.
Воробей не возражал, но было заметно, что критика его задевает. В глубине души он, по-видимому, был более высокого мнения о своём искусстве.
   Качнов и Воробей считались друзьями, но в их отношениях не всегда было всё гладко. Особенно сильно они повздорили, когда только начинали работы в тайге в паре. Санька повадился тогда брать на прорубку ружьё, одноствольную тулку шестнадцатого калибра, купленную ими вскладчину ещё в Ленинграде. Человек с ружьём за спиной не работник: оно мотается за спиной и сковывает движения. Кроме того, Санька то и дело отлучался по охотничьим делам и Качнову приходилось подолгу работать одному. Это снижало выработку, да и не резон было делить заработок на двоих, если работаешь в одиночку.
Качнов некоторое время терпел, но потом открыто высказал свои соображения. Санька, не ожидая такого меркантилизма от друга, крепко обиделся и не разговаривал с ним дня три, но ружьё брать перестал и вскоре “всё встало на круги своя”.
   Постепенно и Качнов настроился на лирический лад: стал напевать и насвистывать мелодии из “Весёлой вдовы” типа “Иду к Максиму я”, “Тихо и нежно качаясь”и так далее, потом перешёл на Неаполитанские песни входившего тогда в моду Робертино Лоретти. Когда надоело и это, мысли перенеслись на события
               
 сегодняшнего дня. Вспомнилась утренняя охота на уток и кровавые пятна на снегу. В прочем, эта картинка весь день неотступно маячила в глазах. Возникал вопрос: зачуем?
   Вставали в памяти и другие охотничьи эпизоды нынешнего лета.


   Дело было в августе. Иван Иваныч, обнаружив, что подходят к концу харчи,
позвал  Качнова на охоту.                               
-Давай пройдёмся по берегу Тиры (реки в двенадцати  километрах севернее Бочагты), авось что-нибудь добудем.
   Таксатор стал укладывать в рюкзак рыболовную сеть. Качнов спросил:
   -Сетка-то зачем? Ставить что ли будем?
   -А… возьмём на всякий случай, может пригодится.
Таксатор подпоясал патронташ, закинул за плечо двустволку, взял спиннинг и направился вверх по течению Таюры. Студент с полупустым рюкзаком двинулся следом. Он был настроен скептически. Что можно добыть в такую жару?
   Тира полноводнее Бочагты, но в прозрачной воде с высокого берега был виден каждый камень. В заводи под берегом отстаивалась стая хариусов, а немного далее замерла крупная щука.
   Иван Иваныч размахнулся спиннингом  и бросил блесну таким образом, что она опустилась на воду на несколько метров дальше щуки, и повёл её у самого носа рыбины. Та, казалось, не обратила на блесну никакого внимания, когда она отошла примерно на метр, вдруг развернулась и схватила приманку сзади. Всё было видно как на ладони, хоть кино снимай.
   Удерживая щуку «внатяг», таксатор спустился по наклонному дереву к воде, снял её с якорька и, вскарабкавшись обратно, отдал рыбину Качнову:
   -На, положи в рюкзак.
   Вторым трофеем оказалась копылуха (глухарка), совсем близко слетевшая с дерева и убитая таксатором влёт.               
  Километрах  в полутора от табора заметили большую стаю ленков (лососевых рыб), сонно двигавшуюся против течения.
   Иван Иваныч остановился и, увлекая за собой студента, тступил в чащу.
   Вернувшись назад по берегу, он достал сеть и перегородил ею речку.
   Процедура эта заняла минут пятнадцать, и таксатор вернулся назад. Рыбья стая почти не продвинулась и, чтобы не спугнуть её, стал шёпотом пояснять студенту дальнейший план действий.
   -Будем делать так: возьмём по большой палке, тихо спустимся к речке и будем загонять рыбу в сеть. Нужно больше шума: кричать и бить палкой по воде. Ты действуй с того берега. Заходи тихо, а по моему сигналу начинай.
   Так и сделали, а когда с шумом и боем приблизились к сетке,- вода кипела от запутавшихся ленков.
   Таксатор скомандовал:
   -Тащи свой конец сетки ко мне вместе с рыбой! На таборе разберёмся! Много рыбы разбежалось, но десятка полтора всё же удалось добыть. Спутанные сетью, красивые, килограмма по полтора рыбины, кучкой лежали на берегу, сверкая светлыми брюхами и пёстрыми боками с тремя большими, с яблоко, красными
               
пятнами по каждому боку. Рюкзак был набит, идти дальше не имело смысла, и охотники  вернулись на табор.

                *       *
                *

   Таксатор уверенно шёл в сумерках. Заблудиться было негде. Все хорошо знали местность. Чтобы не блуждать у каждого в грудном кармане лежала схема  местности на восковке с нанесёнными на ней речками, ручьями, зимовьями. По горизонталям можно было определить расположение и очертания сопок. К концу сезона схемы от частого разворачивания замусолились, но успели отпечататься в памяти и в них практически уже не нуждались.


   Когда подошли к зимовью - совсем стемнело. По небу высыпали звёзды.  Иван Иваныч пролез внутрь зимовья и, чиркнув спичку, зажёг коптилку.
   Качнов сначала запалил костёр на улице, затем развёл огонь в каменке. Из-за едкого дыма в зимовье невозможно было находиться и, если надо подложить дров, приходилось прижиматься к самому полу,- там не так дымно.
   Воробей сготовил макароны.
   Наевшись до отвала, лесоустроители расслабились и медленно попивали чай, прикусывая непременным куском колотого сахара. Чем крупнее кусок, тем он больше ценился. Сахар обмакивался в чай, впитавшаяся жидкость высасывалась; после нескольких обмакиваний кусок рассыпался во рту даже от лёгкого прикосновения зубов.
   Низкий, цвета чёрного бархата небесный купол, низко нависший над землёй, усыпали мохнатые звёзды, казавшиеся неестественно крупными. Такого неба Качнову нигде не приходилось видеть. Правда, звёздное небо случалось видеть и в Ленинграде, но там это было редко и ни в какое сравнение не шло со здешним; сейчас оно завораживало и как бы вводило в транс. Как всегда в таких случаях всплывали стихи великого россиянина Михаила Васильевича Ломоносова:
                “Открылась бездна звезд полна;               
                Звездам числа нет, бездне дна”.                Он мог часами вглядываться в такой небосвод, пытаясь вообразить себе колоссальные пространства. Умом студент знал о бесконечности вселенной, помнил даже образное высказывание Гегеля: “Мир нигде не заколочен досками”, но в полной мере представить себе этого не мог. Из курса физики студент знал, что и микромир не менее бесконечен: одни элементарные частицы, считавшиеся ранее неделимыми, расщеплялись на ещё более мелкие. Вплетались мысли об относительности времени и пространства, всемирном тяготении, о переходе массы в энергию и наоборот. От этого можно было сойти сума. Вон та, излучающая голубой свет звезда, сколько сотен, а может тысяч световых лет шёл от неё свет до земли? А, может, пока её лучи преодолевали пространство, она потухла? А если бесконечен и микромир, значит и он, Геннадий Качнов, неисчерпаем?
   Погрузившись в подобные дебри, студент запутался окончательно. Он перестал мудрствовать и небосвод уже не казался  таким отстранённым, а пульсирующие
               
 неверным светом звёзды, словно подмигивали и насмехались над неразумным, ничтожным существом, вообразившим себя способным проникнуть в тайны мироздания.
   Иван Иваныч и Воробей тихо переговаривались. Таксатор басил:
  -Нынче навигация будет до последней возможности. В Марково открыли нефть и понадобится на зиму много грузов. А слыхал? Фонтан ударил из кембрийских слоёв с огромной силой. Погибло, говорят, несколько человек, находившихся на буровой.
  - Иван Иваныч,- спросил Санька,- как ты покажешь кедрач? На фотоснимке он выглядит как спелый лес, а фактически он же вывалился.
   -А покажу как гарь. Толку от этого леса не будет. Если бы его вывезти этой зимой, ущерба бы не было, но дорог нет, а на следующее лето кедрач заселят усачи, короеды и другие древоточцы и мигом превратят в труху.
   Над костром Иван Иваныч сушил портянки. Ему было не свойственно витать в облаках и отрывочные фразы Качнова о материи и бесконечности  считал обыкновенной блажью легкомысленного студента. Таксатор был твёрдым прагматиком. Одежда у него всегда была в образцовом состоянии: пригнана и подтянута. Если студенты к концу сезона выглядели оборванцами, то Иван Иваныч не допускал такого безобразия в своей одежде; его вяловые сапоги всегда были смазаны дёгтем, портянки сухи и мягки. Если рвалась задетая сучком одежда или отрывалась пуговица,- он немедленно устранял непорядок: у него всегда была под рукой иголка с ниткой, а если на ходу сбивались портянки, он, невзирая ни на какую спешку, садился и переобувался.
   -Мозоли мне ни к чему,- таксатора ноги кормят,- говаривал он.
   Богатырёв и в работе был таким же аккуратистом. Он добивался того, чтобы прорубка была качественной; далеко просматривался просвет просеки,- “труба”, как он выражался, чтобы квартальные столбы строго соответствовали стандарту: метр двадцать в высоту с аккуратной четырёхскатной вершинкой и строго горизонтальным срезом сверху, аккуратными щёчками для нумерации прилегающих кварталов.
   Воробей часто возмущался по этому поводу:
  -И какая разница,  какой будет стоять столб в этой глухомани? Кому это надо, медведю что ли? Но таксатор, особенно не ругаясь, это не его стиль, спокойно и неуклонно гнул свою линию.
   Поставили ещё чаю. Усталости как не бывало. Чай и свежий воздух быстро восстановили силы.
   Качнову привязались видения утренней охоты: похожие на капли переспевшей брусники кровавые капли на снегу. И снова он спрашивал себя,- зачем? Чтобы съесть? Но ведь утка всё равно пропадёт. Глухаря, дай бог съесть, крякву никто в Усть-Таюру  не потащит.
   А сколько уничтожалось на перелёте крохалей (крупных северных уток  со светло-серым оперением и узким клювом), но ели их неохотно из-за рыбного запаха.
   Вспомнились и другие случаи “охоты”: местный сезонник Лёха повадился убивать утят- пуховичков. Всё началось с того, что он, стреляя по взрослым уткам, случайно убил пуховичка, угодив ему в затылок всего одной дробиной. Подбирая уток, Лёха прихватил и утёнка. Вечером, предварительно выпотрошенного,
               
пуховичка насадил на палку и зажарил на костре.
   -Ай, вкуснятина!- восторгался Лёха, ощерив свой рот, измазанный золой и с выбитыми передними зубами. Как пирог, костей не чувствуется! И ощипывать не надо. Опалил,- и готово! С тех пор вместе со Славкой  они очистили от пуховиков всю округу.
   Тот же Славка, будучи не меньшим, чем Лёха, живодёром, вскоре обогатил охотничий опыт табора ещё одним способом: он наловчился закалывать острогой почти оперившихся, но не вставших ещё на крыло утят. Делал он это так: выследив выводок, он с острогой в руках с шумом прыгал в воду. Ошалевшие утята шарахались к берегам, забивались между кочек, прятали головы в воду и замирали, полагая, что надёжно спрятались, и не догадывались, что их хвосты торчат на поверхности. Этим и пользовался Лёха.
   А вот ещё случай: это было перед самым концом сезона; как то после обеда Качнов решил от нечего делать поохотиться. Он взял одностволку и отправился вниз по Бочагте. В одном месте речка делала крутой поворот под углом примерно 90 градусов. Здесь в небольшом плёсе отдыхала на перелёте стая гусей. Как  всегда в таких случаях, птицы первыми заметили человека и, шумно хлопая крыльями, начали взлетать. По левому берегу между студентом и стаей густой высокой стеной стоял ельник.
   Вся стая скрылась за поворотом, но один гусь, очевидно, по молодости и глупости полетел в другую сторону,- вдоль еловой стенки. Он, конечно, видел человека, но из-за стены не мог резко уйти в высоту или изменить направление и с каждым мгновением приближался на выстрел. Студент выстрелил, но гусь, слегка покачнувшись, нырнул в появившийся между деревьями  прогал, и по широкой дуге полетел над зарослями карликовой берёзки по направлению к речке.
 Потеряв из виду гуся, Качнов стал перезаряжать ружьё, но раздутый патрон никак не извлекался из патронника.
   Но, странное дело, гуси возвратились и начали кружить. Пренебрегая опасностью, они кружили над студентом и снизились настолько, что можно было разглядеть не только красные лапки и клювы, но даже отдельные перья. Если бы удалось вовремя перезарядить ружьё, Качнов мог бы добыть не одного гуся, но когда он это сделал,- стая скрылась и больше не появлялась.
   Настроение упало. Охотиться больше не хотелось и студент побрёл вниз по речке уже просто по инерции.
   И вот на очередном повороте Качнов увидел гусиные шеи, торчащие над осокой. Чтобы скрыться и подползти незаметно, он упал на колени, но чуткие птицы уже заметили его и начали взлетать. Студент приблизился к тому месту, где только что сидели птицы и обнаружил, что один гусь всё- таки остался на месте. Уронив голову в воду, он плавал недалеко от берега. Ещё не понимая вполне в чём дело, Качнов выстрелил ещё, но птица осталась в том же положении, её только слегка развернуло да вырвало несколько перьев. Осталось теперь только достать добычу
палкой и заложить в рюкзак, что и было сделано.                Однако, стая, не смирившись с потерей товарища, тоскливо гогоча, сделала над местом его гибели несколько кругов и, наконец, скрылась в уже сгущавшихся сумерках.               
               
               

                *           *
                *
               
   Пора было ложиться. Богатырёв, посмотрев на часы, объявил, что уже час и полез в зимовьё приводить в порядок каменку. Эту операцию он не доверял никому. Чтобы не угореть, он удалил головешки и плеснул на камни немного воды. Поваливший с шипением пар вытеснил последние остатки дыма и угара.
   Напоследок таксатор распорядился:
  -Глухаря оставьте на улице. Там ему ничего не сделается: холодно и зверьё не достанет. Только повесьте повыше. Завтра им будем обедать. Мы с Качновым пойдем  поработаем, а ты, Саша, оставайся здесь и готовь глухаря. Завтра жди нас часам к двум. После обеда спустимся по реке к следующему зимовью, а послезавтра, если всё будет в порядке, тьфу, тьфу (он был суеверным) будем в Усть-Таюре.
   Компания улеглась, но впечатлительный  Качнов уснул не сразу. Под богатырский храп таксатора ему ещё долго мерещились капли крови на снегу, валяющиеся у костра тушки утят-пуховичков с откинутыми  в беспорядке лапками и головками, ощеренная Лёхина харя и жалобный клик гусиной стаи.                Наконец уснул и он.   Тишина ночной тайги нарушалась лишь редким потрескиванием головешек в костре да монотонным клокотанием Бочагты.
   Через неделю Качнов был в Ленинграде. Ему потом часто случалось бывать в тайге, на природе, но ружья в руки он уже никогда не брал.