Детство волшебника. Герман Гессе

Вновь и вновь поднимаюсь я
В кольчуге и время на песни трачу.
Далеко простирается песнь твоя
О том, как ты смеешься и плачешь.
И манит меня из глубины,
Мне шепчет тайное заклинание
Из странной и мёртвой тишины,
А ты зовешь меня далее, далее…

Я был воспитан не одними родителями и учителями, но также высшими, скрытыми и тайными силами, между которыми был бог Пан, который в виде маленького танцующего индийского истукана стоял в стеклянном шкафу моего отца. Это божество и еще другие пленили меня в детстве, прежде чем я научился читать и писать, и наполнили меня древними ближневосточными образами и мыслями так сильно, что я позднее находил каждую встречу с индийскими или китайскими мудрецами как повторную. Тем не менее, я – европеец, я родился в активную фазу Стрельца, и моя жизнь наполнена такими западными добродетелями, как стремительность, страстность и неукротимое любопытство. К счастью, я, как  многие дети, которые учатся необходимости и ценности жизни с первых школьных лет, развлекался яблоками, дождём и солнцем, рекой и лесами, пчёлами и жуками, богом Паном и танцующими божествами в шкафу дедушки. Я хорошо ориентировался в мире, я без страха бродил со зверями и звёздами, я выходил во фруктовые сады и к рекам на рыбалку и умел петь много песен. Я так же мог колдовать, чему впоследствии разучился, к сожалению, и должен был учиться заново, и имел сказочную мудрость детства.
Школьные знания давались мне легко и доставляли удовольствие. Школа давала не те знания, которые являются незаменимыми для жизни,  но в ней преобладали развлечения, которые я любил на протяжении всей своей жизни; теперь я знаю много прекрасных и остроумных латинских слов, стихов и поговорок, как жители Земли на всех континентах, не сегодняшнего дня, разумеется, а 80-х годов.
К моим 13-ти годам я никогда не думал всерьёз над тем, что из меня вырастет, какую профессию я приобрету. Как всем мальчикам, мне нравились многие профессии: егерь, паромщик, извозчик, канатоходец, полярник. Но больше всего мне хотелось стать волшебником. Это было самое глубокое, внутреннее направление моих наклонностей, определённое недовольство тем, что называлось «действительностью» и что мне казалось лишь глупой сделкой взрослых. Определённое неприятие этой действительности – то боязливое, то дерзкое – оказалось вскоре очень обыденным для меня, как и горячее желание заколдовать её, изменить, возвысить. В детстве это желание волшебства было направлено на внешние, детские цели: зимой я охотно выращивал яблоки и наполнял свой кошелёк золотом и серебром, я мечтал о том,  чтобы путём волшебства заставить своих врагов хромать, затем великодушно пристыдить их и провозгласить королями и победителями.  Я хотел отрыть клады, воскрешать мёртвых и делаться невидимым. Это последнее – становиться невидимым – было целым искусством, которое я очень высоко ценил и сильно желал. Это желание, как и желание всех других чудес, вело меня через всю жизнь, сильно видоизменяясь, и я иногда его даже не узнавал. Так, мне позже казалось, когда я уже давно вырос и избрал профессию литератора, что я часто пытался исчезнуть за своими стихами, поменять имя и скрыться за псевдонимами – попытка, за которую на меня часто обижались мои друзья-литераторы. Когда я оглядываюсь назад, то вижу, что вся моя жизнь прошла под этим знаком желания волшебства. Цели этого желания изменялись со временем, когда я попал в большой мир, и я пытался изменить уже не вещи, а себя самого; я учился пытаться замещать невидимость под шапкой-невидимкой на невидимость знающего, чья известность постоянно остаётся неизвестной – собственно, таким было содержание моей биографии.
Я был живым и счастливым мальчиком, играющим с прекрасным красочным миром прежде всего дома, не меньше – с животными и растениями, как в древности, куда меня уносили фантазия и мечты, мои силы и способности. Я часто тогда упражнялся в волшебстве, сам того не зная, и мне это удавалось лучше, чем когда-либо в последующие годы. Я легко приобретал любовь, легко выигрывал влияние над другими, легко находил себя в роли лидера или того, кому адресована реклама, или таинственного. Своих юных приятелей и родственников я годами держал в почтительной вере в мои волшебные способности, в мою власть над демонами, в притязание на зарытые сокровища. Я долго жил в раю, хотя родители рано познакомили меня со змеем. Долго длились мечты моего детства, мир принадлежал мне, всё было для меня прекрасной игрой. Весёлый мир иногда казался мне покрытым тенью и отчаянием, поэтому я легко находил дорогу в другой, более свободный мир фантазии, а когда возвращался обратно, находил внешний мир новым и достойным любви. Я долго прожил в раю.
Под обрешёткой в саду отца жили кролики и один ручной ворон. Там я проводил бесконечные часы, длинные, как вечность, в тепле и блаженстве обладания. Кролики пахли жизнью, травой и молоком, кровью и размножением, а в чёрных глазах ворона светили огни вечной жизни. На этом же месте я проводил другое время по вечерам, у горящей свечи, возле спящих животных, один или с друзьями, и вынашивал планы найти зарытые сокровища или разрыв-траву, и скакать по миру рыцарем-разбойником, освобождать пленённых, спасать несчастных, поджигать разбойничьи замки, вешать изменников, прощать мятежных вассалов, очаровывать принцесс и понимать язык зверей.
В дедушкиной библиотеке была одна большая, тяжёлая книга, которую я часто брал. В этой книге были старые чудесные картинки – иногда, на первый взгляд, они казались похожими, листки были светлыми и манящими. Часто я искал их и не находил, они исчезали по волшебству. В этой книге была одна история, которую я часто читал. Но её тоже не всегда можно было найти, часы должны были быть благоприятными, иногда она полностью исчезала и пряталась, иногда меняла место, иногда была при чтении дружелюбна и очень понятна, в другой раз – темна и скрыта, как дверь на чердак, за которой в сумерках иногда можно слышать призраков, как они хихикают или стонут. Всё было полно реальности и волшебства, они переплетались и принадлежали мне.
И танцующий идол из Индии, который стоял в дедушкином шкафу, был уже не тот: у него иногда было другое лицо, он танцевал другой танец. Иногда это был истукан, редкая и смешная фигурка, как их делают в далёких непостижимых странах далёкие непостижимые народы. Иногда это была волшебная фигурка, полная значения и немного зловещая, жадная до жертв, злобная, ненадёжная, мне казалось, что она специально раздражает меня, чтобы я смеялся над ней, а она потом отомстила бы мне. Идол мог менять взгляд, хотя он был из жёлтого металла; иногда он косил. В другое время он был просто символом, ни уродливым, ни красивым, ни злым, ни добрым, ни улыбающимся, ни вселяющим страх, а простым, старым и незамысловатым, как мох на скалах, как рисунки на скалах, и за его формой, за его лицом и телом жил Бог, Бесконечность, и я, будучи мальчиком, уважал его не меньше и позже называл его Шивой, Вишну, Брахмой, Тао или Вечной Матерью. Он был отцом, матерью, женщиной и мужчиной, Солнцем и Луной.
А рядом с идолом в стеклянном шкафу стояли, висели и лежали много других фигур и приборов: деревянные чётки, свиток из пальмового листа, испещрённый древним индийским шрифтом, черепашки из зелёного стеатита, маленькие фигурки богов из дерева, стекла, кварца, глины, шёлковые и льняные ткани, мерные кружки и чашки, райский островок с папоротником и пальмами и сингальцами с косульими глазами, из Сиама и Бирмы, и всё пахло морем, специями и дальними странами, корицей и сандаловым деревом, всё прошло через коричневые и жёлтые руки, было смочено тропическим ливнем и водами Ганга, высушено Солнцем экватора, на всём лежала тень древнего леса. И все эти вещи принадлежали дедушке, а он – старый, уважаемый, могущественный, с широкой белой бородой, всезнающий, более могущественный, чем папа и мама – обладал ещё и другими вещами, кроме этого индийского истукана: всеми игрушками, всем этим вырезанным, нарисованным, с волшебными рогами, скорлупой кокосового ореха и сундуком сандалового дерева, залой и библиотекой; он был магом, учёным, мудрецом. Он понимал все языки людей, больше 30. Возможно, он понимал также язык богов, звёзд, и мог говорить и писать на пали и санскрите. Он умел петь песни на канарском, бенгальском, индостанском, сингальском, знал исламские и буддистские молитвы, хотя был христианином и верил в Святую Троицу. Много лет и десятилетий он провёл в восточных, жарких, опасных странах, путешествовал на кораблях и на повозках, запряжённых волами, на лошадях и мулах, и никто лучше него не знал о том, что наш город и наша страна были лишь маленькими кусочками Земли, что тысячи миллионов людей исповедовали другую веру, что у них были другие обычаи, языки, цвет кожи, другие боги, добродетели и пороки, чем у нас. Я любил, уважал и боялся его, от него я ожидал всего, чего угодно, я всё ему доверял, от него и от его божка Пана я учился многому. Этот человек, отец моей мамы, сидел в лесу секретов и тайн, как его лицо сидело в лесу его белой бороды, из его глаз текла мировая печаль и мудрость, а также божественное лукавство. Люди из разных стран знали, уважали и посещали его, говорили с ним по-английски, по-французски, по-индийски, по-итальянски, по-малайски и после долгих разговоров уезжали вновь. Возможно, они были его друзьями, возможно – посланниками, возможно – слугами и уполномоченными. От него я также узнал секрет, который не раскрывала моя мама, что она тоже долго прожила в Индии и говорила и пела на малаяламском и канарезийском, и обменивалась со своим седым отцом словами и выражениями на чужом, магическом языке. А у него была улыбка незнакомца, завуалированная улыбка мудреца.
Мой отец был другим. Он стоял особняком. Он не принадлежал миру деда и его богов, не принадлежал городу, он был один – страдающий и ищущий, учёный и добрый, без фальши и полный рвения служить правде, но далёкий от тех улыбок, благородный и нежный, но без секретов. Никогда он не забывал о доброте, об уме, но никогда не исчезал в волшебных облаках деда, никогда не терял своего лица, и эта игра часто выглядела как грусть или как весёлая забава. Мой отец не говорил с мамой по-индийски, но говорил по-английски и на чистом, красивом, слегка балтийском немецком. На этом языке он меня воспитывал и обучал, к этому языку я стремился, хотя знал, что мои корни глубже ушли в мать, темноглазую и полную тайн. Моя мама была полна музыки, а отец – нет, он не умел петь.
Рядом со мной росли сёстры и 2 старших брата, 2 больших брата, которым я завидовал, которых я уважал. Вокруг нас был маленький городок, старый и горбатый, вокруг него – поросшие лесом горы, крутые и тёмные, а между ними текла красивая река, извилистая и робкая, и всё это я любил и назвал родиной, а в лесу и в реке я знал растения и почвы, камни и пещеры, птиц, белок, лис и рыб. Всё это принадлежало мне, было родиной, но кроме них были ещё стеклянный шкаф и библиотека и игра на всезнающем лице дедушки, и тёплый тёмный взгляд мамы, и черепашки, и истуканы, индийские песни и слова, и всё это говорило мне о широком мире, о более великой родине, о более старом происхождении, о других связях. А на проволочной клетке сидел наш серо-красный попугай, старый и мудрый, с учёным лицом и острым клювом, он пел и разговаривал, и тоже прибыл из далёких неизвестных земель, говорил на языке джунглей и пах экватором. Многие миры, многие части света простирали руки и переплетались между собой в нашем доме. А дом был большим и старым, в нём было много комнат, временами пустых, в нём были подвалы и светлые раскатистые коридоры, которые пахли камнем и холодом, и бесконечный чердак, полный досок, фруктов, сквозняков и тёмной пустоты. Многие миры пересекались в этом доме. Здесь молились и читали Библию, учились и упражнялись в индийской филологии, играли хорошую музыку, здесь узнавали о Будде и Лаоцзы, приходили гости из многих стран, одетые в странные одежды, с кожаными чемоданами и чужой речью, здесь угощали бедных и задавали пиры, здесь наука и сказки жили бок о бок. Была также бабушка, которую мы немного боялись и мало знали, потому что она не говорила по-немецки и читала французскую Библию. Жизнь этого дома была не совсем понятна, свет здесь играл многими красками, жизнь звучала богато, многими голосами. Здесь было красиво и нравилось мне, но мир моих мечтаний был ещё красивее, мои мечты играли ещё богаче. Действительности было недостаточно, требовалось волшебство.
Магия в нашем доме и в моей жизни была привычным делом. Кроме дедушкиного шкафа была ещё мама, полная азиатских тканей, платьев и накидок, магическим был косой взгляд истукана и запах старых комнат и лестниц, полный тайн. И во мне всё это отзывалось. Были вещи и связи, которые только во мне самом и только для меня были в наличии. Ничто не было так полно секретов, так не похоже на повседневность, как они, и не было ничего правдивее. Даже капризное появление и исчезновение картинок и историй в той большой книге было таким, и изменения в лице вещей, каким я видел их постоянно. Как по-разному выглядели входная дверь, садовый домик и улица в воскресенье вечером и в понедельник утром! Совсем по-разному в разные дни выглядели настенные часы и изображение Христа в гостиной, где царствовал призрак дедушки, словно он был призраком отца, и как по-разному всё изменялось в течение часов, с чем играла моя душа, и я давал им новые имена и обозначения! Так хорошо знакомый стул или табурет, тень у печи и согнутая голова газеты могли стать красивыми или уродливыми и злыми, значительными или банальными, будящими тоску или запугивающими, вызывающими улыбку или печаль. Как мало устойчивого, прочного, стабильного было там! Но из всех магических явлений самым важным и прекрасным был «маленький человечек». Я не знаю, когда я увидел его впервые; мне кажется, что он всегда был там и пришёл в мир вместе со мной. Маленький человечек был сереньким существом, духом или домовым, ангелом или демоном, который был со мной днём и ночью, и которому я должен был следовать больше, чем за отцом и матерью; он значил для меня больше всего. Когда малыш показывался мне, для меня существовал только он, и куда бы он ни шёл, я должен был следовать за ним: он показывался, когда я был в пути. Когда за мной гналась злая собака, и моё положение оказывалось затруднительным, появлялся маленький человечек, бежал передо мной, показывал дорогу, приносил спасение. Он показывал мне дыры в садовых изгородях, через которые я ускользал в последний момент, он предупреждал меня о том, что мне следует делать: упасть, обернуться, бежать, кричать, молчать. Он давал мне то, что я хотел есть, с руки, он отводил меня на то место, где я вновь находил исчезнувшее имущество. Бывали времена, когда я видел его каждый день. Бывали времена, когда он пропадал. Такие времена не были хорошими, потому что всё было неясным и равнодушным, ничего не происходило, ничего не шло вперёд.
Один раз на рыночной площади маленький человечек побежал впереди меня, я – за ним, и он добежал до рыночного фонтана, где в каменной чаше били 4 струи, повернул к каменной стене до парапета, а я – за ним, и когда он прыгнул в воду, я прыгнул за ним -  выбора не было - и вымок бы до нитки. Но я не промок, меня вытащили – вытащила молодая красивая соседка, которую я до этого едва знал, с которой я до сих пор состою в хороших отношениях, что давно делает меня счастливым.
Однажды отец имел со мной серьёзный разговор за проступок. Я оправдывался, вновь страдая из-за того, что взрослые так плохо понимают простые вещи. Показались слёзы, было назначено лёгкое наказание, и, в конце концов, отец подарил мне маленький красивый карманный календарик, чтобы я не забывал о времени. Слегка пристыженный, я пошёл прочь, перешёл через мост; внезапно я увидел маленького человечка перед собой, он перемахнул через перила моста, и жестами приказал мне бросить подарок отца в воду. Я немедленно сделал это – я никогда не колебался, когда малыш был со мной. Я вспоминаю об одном дне, когда я пошёл гулять с родителями, и появился маленький человечек. Он шёл по левой стороне улицы, а я – за ним, и отец часто приказывал мне перейти на правую сторону, но малыш шёл по левой, и я должен был следовать за ним. Мой отец устал, наконец, одёргивать меня и оставил меня в покое, и только позже, дома спросил меня, почему я не слушался и должен был идти по другой стороне улицы. В таких случаях я впадал в задумчивость, потому что ничто не могло быть более невозможным, чем рассказать кому-то о маленьком человечке. Ничто не было запрещённее, хуже, чем выдать его, чем назвать его, чем говорить о нём. Когда он был здесь, было хорошо, и я следовал за ним. Когда его не было, всё было так, словно он никогда не существовал. У маленького человечка не было имени. Самым невозможным в мире было бы не следовать за ним, когда он был здесь. Куда бы он ни шёл, я шёл за ним: хоть в огонь, хоть в воду. Но дело было не в том, что он приказывал мне. Нет, он просто делал так-то и так-то, и я повторял за ним. Иногда не сделать того, что делал он, было так же невозможно, как моей тени было невозможно не повторять моих движений. Возможно, я был всего лишь тенью или зеркалом малыша, или он – моими; возможно, я повторял за ним так, как хотел сам, раньше его или одновременно с ним. Только он не всегда был со мной, и когда его не было, всё было по-другому, на каждом шагу у меня были какие-то колебания, нерешительность, размышления. Но хорошие, радостные, счастливые шаги той моей жизни всегда делались без размышлений. Богатство свободы – это, возможно, богатство иллюзии.
Каким прекрасным было моё знакомство с соседкой, которая вытащила меня из фонтана! Она была живой, молодой, красивой и глупой, почти гениально глупой. Она рассказывала мне сказки о разбойниках и волшебниках и считала меня одним из самых больших мудрецов в Европе, с чем я охотно соглашался. Она восхищалась мной. Когда я рассказывал ей что-то смешное, она смеялась громко и усердно, ещё не поняв смысла. Я спрашивал её: «Послушай, фрау Анна, как ты можешь смеяться над шуткой, если ты её не понимаешь? Это очень глупо и огорчает меня. Или ты понимаешь мою шутку и смеёшься, или не понимаешь, так тогда не надо смеяться и вести себя так, словно ты поняла». Она опять смеялась. «Нет, - говорила она, - ты – самый умный мальчик, которого я видела, ты мудрец. Ты станешь профессором, или министром, или доктором. Из-за шутки не обижайся. Я смеюсь потому, что радуюсь твоему уму. А теперь объясни мне свою шутку!» Я подробно объяснял, она задавала вопросы, наконец, понимала, и если раньше она смеялась искренне, то только теперь она смеялась по-настоящему. Как мы часто смеялись вдвоём, как она мной восхищалась, как она была мной очарована! Были трудные скороговорки, которые я иногда должен был произносить 3 раза подряд, например: «На дворе трава, на траве – дрова» или историю о ящике из почтовой кареты из города Коттбус. Она тоже пыталась это произнести, я настаивал на этом, но она смеялась и не могла правильно произнести и 3 слов, не хотела, и каждое новое предложение тонуло в смехе. Фрау Анна – самый забавный человек из всех, кого я знал. В детстве я считал её дурочкой, и, в конце концов, она ею и была, но она была счастливым человеком, и я иногда завидую этому: быть счастливой, несмотря на глупость. Что есть в мире глупее, что делает нас более несчастными, чем ум!
Шли годы, и моё общение с фрау Анной угасало, потому что я был уже школьником. Но был маленький человечек, который опять вёл меня к ней. Я с некоторого времени был в отчаянии из-за вопроса о происхождении детей, и однажды этот вопрос жёг меня так, что я больше не хотел жить, если не решу эту загадку. В подавленном настроении я шёл через рыночную площадь, смотря вниз, на дорогу, несчастный и сумрачный, и вдруг рядом оказался маленький человечек! Он стал редким гостем, он давно уже перестал быть верным мне, или я – ему, и вдруг я опять увидел его: маленький и тонкий, он бежал передо мной и вбежал в дом фрау Анны. Он исчез, но я последовал за ним в её дом, и уже знал – почему, и фрау Анна вскрикнула, когда я вбежал в комнату, потому что была неодета, но она не выгнала меня, и я скоро знал всё, что тогда было мне так необходимо знать. Между нами начался бы роман, если бы я был постарше.
Эта весёлая глупая женщина отличалась от моих других старших знакомых тем, что, хотя она и была глупа, но была искренна и проста, не лжива, не смущена. Большинство взрослых были другими. Существовали и исключения, конечно. Была мама, был прямой и умный папа, был дедушка, который почти не был человеком: тайный, всесторонний, улыбающийся, неисчерпаемый. Но большинство взрослых, хотя их нужно было бояться и уважать, были колоссами на глиняных ногах. Какими они были комичными, когда разговаривали с детьми! Как фальшиво звучал их голос, их смех! Как важно они держались со всеми своими делами, какими серьёзными они были, когда вы видели их на улице с инструментами, картами, книгами под мышкой, как они ждали при этом, что вы их узнаете и будете уважать! Иногда по воскресеньям к родителям приходили люди «с визитом»: мужчины с цилиндрами в руках, затянутых в перчатки, важные люди, адвокаты и судьи, священники и учителя, директора и инспекторы со своими испуганными, слегка подавленными жёнами. Они чопорно сидели на стульях, и им во всём нужно было помогать: раздеться, войти, сесть, задать вопрос, ответить на вопрос, встать и пойти. Этот мелкобуржуазный мир я не воспринимал всерьёз, потому что мои родители не принадлежали к нему, и они сами находили его комичным. Но когда они не разыгрывали спектаклей, не носили перчаток и не делали визитов, большинство взрослых веселили меня всё равно. Как они носились со своей работой, со своими службами, какими великими они хотели казаться! Когда какой-нибудь извозчик, полицейский или каменщик загораживал улицу, это было святое дело, и само собой разумелось, что все должны были им помогать. Но дети со своими занятиями или играми не были важны, это принимали обе стороны. Делали ли они меньше правильных, хороших, важных вещей, чем взрослые? О нет, наоборот, но взрослые были могущественны: они приказывали, они управляли. При этом у них, как у детей, были свои игры: они играли в фейерверки, в солдат, они ходили на собрания и в трактиры, но всё это делалось с важной миной, словно так и должно было быть, и не было ничего более прекрасного и святого.
Умные люди были и среди учителей. Но разве не было удивительно одно то, что все эти «большие» люди, которые однажды тоже были детьми, так мало помнили о том, что такое ребёнок, как он живёт, работает, играет, думает, любит, от чего страдает? Очень мало их знало об этом! Были не только тираны и грубияны, которые плохо относились к детям – эти встречаются повсюду. Нет, были ещё другие, которые притворялись добрыми, которые снисходили до разговора с детьми, но почти все они нас мучили, когда хотели с нами поговорить, но не с настоящими детьми, а с надуманными карикатурами.
Все эти взрослые – почти все – жили в другом мире, дышали другим воздухом, чем дети. Они часто были не умнее нас, часто у них не было ничего, что они могли бы предъявить нам, кроме пресловутого могущества. Они были сильнее, да, они умели, когда мы неохотно слушались,  принуждать и колотить нас. Но было ли это их преимуществом? Разве не каждый бык и слон сильнее взрослого? Но у взрослых – власть, они приказывают, их мир и порядок считаются правильными. И, тем не менее  (и это было для меня особенно удивительно и иногда почти отвратительно), были взрослые, которые, казалось, завидовали детям. Иногда они это высказывали, говоря со вздохом: «Да, вы, дети, ещё счастливы!» Если это не было ложью (а это не было ложью, я всегда чувствовал это при подобных высказываниях), тогда взрослые, могущественные и приказывающие были не счастливее нас, которые им повиновались и должны были оказывать им почёт. В музыкальном альбоме, по которому я учился, была одна песня с удивительным припевом: «Как прекрасно, как прекрасно ещё быть ребёнком!» Это была тайна. Было что-то такое, чем мы, дети, обладали, и о чём знали взрослые. Они были вовсе не больше и сильнее нас, они были, в каком-то смысле, беднее нас! А они, со своей свободой, своими бородами и длинными брюками завидовали, иногда завидовали нам, маленьким, даже в песнях, которые они пели!
Вопреки всему я был теперь счастлив. В мире было много всего, что я увидел бы по-другому, и в школе тоже, но я всё равно был счастлив. Мне со всех сторон вдалбливали в голову, что человек живёт на Земле не для своего удовольствия, и что настоящее счастье надёжно лишь на небесах, об этом говорилось во многих изречениях и стихах, которые я учил, и они часто казались мне прекрасными и трогательными. Когда у меня что-то шло не так, когда я был болен, имел неисполненные желания или ссорился с родителями, я редко прибегал к Богу, но использовал окольные пути, которые вели меня к свету. Когда привычные игры: железная дорога, магазин и книжка со сказками – были скучны, тогда я начинал новую прекрасную игру. А если не было ничего другого, как когда, например, я вечером закрывал глаза в кровати, и вокруг меня начинал играть красками сказочный круг – каким чудесным казался тогда мир!
Первые школьные годы прошли и не слишком меня изменили. Я приобрёл опыт, что доверие и искренность могут привести к неприятностям, я изучал искусство лжи у равнодушных учителей. Первый расцвет был поздним во мне, медленно я учился той фальшивой песне жизни о «действительности» среди законов взрослых, о жизни в мире, «в котором мы живём лишь раз». Я давно знаю, почему в детской книжке была песня со словами: «Как прекрасно ещё быть ребёнком!», и было много часов, когда я завидовал тем, кто ещё дети.
Когда мне было 12 лет, речь зашла о том, должен ли я изучать греческий, и я сразу же сказал «да», потому что стать со временем таким же учёным, как мой папа, а, может быть, и как дедушка, казалось мне необходимым. Но с этого дня для меня установили следующий жизненный план: я должен был учиться и стать священником или филологом, потому что для этих профессий имелись стипендии. Дедушка тоже шёл по этому пути.
Казалось, это было неплохо. Теперь передо мной было будущее, теперь на моём пути стояла веха, теперь я с каждым днём и часом всё больше приближался к поставленной цели, всё вело прочь от игр и от действительности моей тогдашней жизни, которая хотя и не была бессмысленной, но в ней не было цели, не было будущего. Жизнь взрослых захватила меня, и вскоре я был совершенно пойман и хотел вести жизнь с целью, со счётом, жизнь с порядком, со службой, с профессиями и экзаменами. Вскоре я стал студентом, кандидатом, учёным, профессором, начал делать визиты в цилиндре, носить кожаные перчатки, перестал понимать детей, начал им завидовать. И мне не хотелось выходить из своего мира, где всё было так хорошо. Для меня имелась лишь одна цель, когда я думал о будущем. А именно: я хотел стать волшебником.
Этой мечте я долго был верен. Но у неё были враги: Действительное, Честное. Медленно вял расцвет, медленно из Безграничного вырастало Ограниченное, настоящий мир, мир взрослых. Медленно моя мечта стать волшебником теряла для меня ценность, становилась детской шалостью. Было уже что-то, в чём я не был ребёнком. Уже бесконечный, многогранный мир Возможного был ограничен, поделен на поля, разгорожен изгородями. Медленно менялся древний лес моих дней, рай вокруг меня цепенел. Я уже не был, как раньше, принцем и королём в стране Возможного, я не стану волшебником, я учил греческий, через 2 года начну учить древнееврейский, через 6 лет стану студентом.
Незаметно усиливалось затягивание гаек, незаметно вокруг меня отшумела магия. Чудесные истории в дедушкиной книге больше не были чудесными, но были написаны на определённых страницах, чьи номера я знал, и они были там всегда, утром и вечером, никакого волшебства больше не было. Равнодушно улыбался истукан из Индии и был сделан из бронзы, я редко теперь смотрел на него и никогда не видел, чтобы он косился. И, что хуже всего, я всё реже и реже видел маленького серого человечка. Я был окружён расколдовыванием со всех сторон, и то, что раньше было широким и богатым, становилось узким и бедным.
Но я чувствовал это только глубоко внутри, под кожей, я был весел, учился плавать и кататься на коньках, был первым учеником в греческом, всё шло прекрасно, на первый взгляд. Только краски у всего потускнели, всё звучало уже не так звонко, мне стало скучно ходить к фрау Анне. И когда я опять захотел чувствовать себя великолепно, мне пришлось предпринять дальнюю поездку. Я полюбил острые специи, я часто лакомился тайком, иногда крал деньги. Меня начали привлекать девушки; вскоре появился маленький человечек и ещё раз отвёл меня к фрау Анне. (1923)
(Переведено в марте 2015)