Нешекспировские страсти

Ты где вчера был-то? Мы тебя ждали, ждали. Лукьян «Тайного советника» принес, Петрович – омуля вяленого. Так посидели хорошо. Тебя только не хватало. И позвонить тебе не смогли. У нас в гаражах мобильный сеть не ловит почему-то. Да, темная территория. В театре был? Зачем? Смотрел? И что давали? «Ромео и Джульету»? И как тебе?

Да я понимаю, что классика. Тут от современников деваться некуда, а ты говоришь классика. Да-да, Вильям, не помню, как по отчеству. Ты тоже не помнишь?

Любовь, говоришь, страсти. Я тебе про такую любовь рассказать могу, про такие страсти, Вильяму не снилось. Что он вообще мог знать про любовь и про страсти в своей Германии. Что? В Англии? Тем более.

Я тебе вот живой пример, не отходя, как говорится, от кассы. Фрезеровщика мы о прошлом годе похоронили. Степан Иваныч, золотой мужик,  хотя и партийный был, и маяк, и все такое. Хороший мужик, и день хороший был. Земля сухая, сплошной песок. Одно удовольствие закапывать. Он еще при жизни как отрезал: никаких, говорит, мне крематориев, никаких сжиганиев. Что я, рабиндранат тагор, какой-нибудь, чтоб меня на костре сжигали? Только в землю, как положено. А мы и не против. Мы хорошего человека всегда закопать готовы. А Степан Иваныча вообще сам Бог велел: золотой мужик. Но я не про то.

Он женатый был. Тридцать лет прожил со своей Аграфеной Семеновной. Так ему имечко ее нравилось. Тридцать лет жизни за красоту отдал. За убийство меньше дают.

И, хотя работал хорошо, кроме пачки благодарностей и пары медалей, сумел смастрячить себе золотую челюсть. Не коронки, нет! Съемный протез с золотыми зубами. И себе, и жене. Любовь была такая, не приведи Господь. Вот ты скажи, у Шекспира твоего хоть где-нибудь такое описано? Я очень сомневаюсь, чтобы Ромео или там Отелло, я уж не говорю про Яго, смастрячил своей бабе золотую челюсть за красивое имя. Вот сомневаюсь и все. И даже не убеждай. Вот приди домой, открой книгу и прочитай, была у Джульетты золотая челюсть или нет. Я-то знаю, не было.

Любовь была страшенная. Такая любовь, что, когда он ласты склеил, Аграфена у него челюсть изо рта реквизировала. То есть вынула и все тут. На долгую память.

Ее тоже понять можно: не будь Степан Иваныч такой упрямой скотиной, позволь он себя аккуратно сжечь – слава Богу, крематорий у нас есть – любовалась бы его вдова на красивую урну, стирала бы с нее пыль раз в неделю. Да и в квартире поинтереснее было бы. А так, зарыли и все. Поминай, как звали. Кроме фотографии, неоткудова пыль стирать. А фотографии у Степана Иваныча, кстати, не шибко художественные. Морда у него широкая, тут ничего не скажешь, но вот выражение не очень. То есть, прямо сказать,  радости немного было на него смотреть при жизни, а после смерти тем более.

И вот лежит Степан Иваныч наш в сухом песке, как и хотел. А челюсть евойная днем лежит в румынской стенке, как хотела Аграфена. А на ночь эта самая Аграфена, по своей страстной любви, челюсть ту моет, как свою, и ложит в один бокал со своей. Моет и ложит, моет и ложит. Кариеса боялась всю жизнь так, что даже вставную челюсть щеткой зубной полировала. Не потому, что гигиену уважает. Дура просто, вот, почему. И не от возраста совсем, а по жизни.

И однажды утром Аграфена челюсти перепутывает. Может, она их и раньше путала. Но в это утро ее прямо пронзило: а, вдруг, думает, не мои зубы во рту, вдруг, это от покойного зубы? Ну, не дура ли, скажи ты мне за ради Бога? Если даже и мужнины зубы, так ведь от живого мужа, не от покойного. То-то и оно.

У какого, скажи мне на милость, Шекспира найдешь такой сюжет? Даже не думай, я тебе и так скажу: ни у какого.

Обе челюсти Аграфена в шкаф убрала, чтоб не расстраиваться лишний раз. Ей от этого сплошной гешефт оказался. Так всегда бывает: привалит счастье, когда не ждешь. Ее теперича в любых очередях вперед пускают, как пасть откроет: сверху пара клыков, а снизу ничего, кроме языка. Гадюка натуральная, естество, так сказать, наружу вышло, но на жалость бьет.

Вот такие страсти случаются, а ты говоришь, Шекспир.