Война, война...

- Мама,
а правда, что будет
война,
и я не успею
вырасти?..
(Роберт Рождественский)

I
Пасха

На Пасху я ночевала у племянницы. Маришкин папа ещё не вернулся из командировки, а мама, моя сестра, работала в ночную смену.
С вечера мы вдвоём покрасили яйца, под телефонным руководством бабушки испекли кулич, нарисовали для всего семейства открытки и легли спать в ожидании праздника.
Наутро, в девятом часу, пришла сестра. Маринка ещё не вставала, а я засобиралась домой, чтобы успеть помочь родителям подготовить стол – сбор по традиции намечался у нас дома. Наш шёпот в прихожей прервал телефонный звонок. Пока мы с сестрой недоумённо переглядывались, племяшка уже стояла на пороге комнаты, приложив к груди телефонную трубку:
- Таня! Мама! Алёна с бабушкой идут в храм и нас зовут с собой!

Они ждали нас на привокзальной площади. Мы с Маришкой отправились вдвоём, рассудив, что маме после работы стоит всё-таки выспаться. Пасмурное, но светлое апрельское небо раскинулось над вокзалом и ещё неясными очертаниями строившейся православной арки. Маришкина одноклассница вприпрыжку подбежала к нам, сияя весёлыми ярко-синими глазами.
Девчонки пошли впереди, взявшись за руки и тихонько воркуя. Я и бабушка Алёнки, приятная женщина с добрым лучистым взглядом, шли вровень. Мне хотелось заговорить с ней, но после слов «Христос Воскресе!» разговор отчего-то пока не получался, и мы шли в немного тягостном молчании.
Снега уже не было, что, впрочем, удивительно для нашей погоды. Воздух пропах весной и праздником. Воскресная тишина окутала Советскую улицу; нарушалась она только глухим стуком наших ног по деревянному тротуару да, пожалуй, звуками сонной возни поездов, долетавшими из вагонного депо. Автомобильная дорога пустовала, даже собаки во дворах, тянущихся вдоль тротуара, ленились поднимать лай.
- До чего же славный сегодня будет день. Правда? – вдруг заговорила она и мигом сорвала с нас оковы угрюмости.
- Славный! – радостно кивнула я.
- Вы как празднуете Пасху? Всем семейством?
- Ага. Собираемся за большим столом: я, Маришка, мама, папа, сестра, зять – он сегодня из командировки приезжает… Конечно, бьёмся на яйцах, едим кулич… А Вы?
- Да и мы точно так же. Только семья у нас ещё больше, а после того, как посидим за своим столом, идём за другой – в гости к моему двоюродному брату…  Тебя как величать?
- Татьяна.
- Татьяна? Что же это, выходит, мы тёзки с тобой? – глаза Алёнкиной бабушки рассмеялись, глядя на меня.
- И Вы тоже?
- И я! Татьяна Михайловна.
- А я – Дмитриевна. Я должна была в Татьянин день родиться, двадцать пятого января, но опоздала немного – двадцать седьмого родилась. А родители все равно свою задумку менять не стали.
- А меня в честь тёти назвали, маминой родной сестры. Она в сорок пятом году погибла.
Я едва вновь не погрузилась в неловкое молчание, но вопрос сорвался с языка сам собой:
- Расскажите?.. – и потупилась, смутившись. – Мы в школе ко Дню Победы готовимся…
Алёнка и Маринка вдруг пошли медленнее, перестав чирикать и прислушиваясь к словам Татьяны Михайловны.
- Таня с первых дней войны рвалась на фронт, но отец не пускал. Он начальником паровозного депо был. Танюша и младший брат Сашка пошли работать кочегарами. Можете себе представить, сколько тонн – не килограммов, тонн! – угля в день перебрасывали они? Девчонка и мальчишка, которым в ту пору было меньше девятнадцати лет! Мама вспоминает, что они возвращались домой очень усталые, с кровавыми мозолями на руках. Но наступал новый день, они поднимались и вновь шли к паровозам. В сорок втором Саша ушёл на фронт. Спустя несколько месяцев одну за другой получили похоронки на Сашку и старшего брата Павла… Больше в тылу Таня оставаться не смогла. Скоро выучилась на санинструктора. И зимой сорок пятого года погибла под Будапештом.
- Что такое сан-кон-струк-тор? – робко спросила Маринка.
- Санинструктор! – деловито поправила её Алёнка. – Это значит, что она была медсестрой!
- Да. Выносила в очередной раз раненого солдата с поля боя и выйти оттуда живой не смогла…
- А что случилось с братьями? – спросила я.
- Павел ещё до войны работал машинистом. В июне сорок первого он был командирован на запад. С самого начала Великой Отечественной водил поезда с боеприпасами и с ранеными. Не раз попадал под бомбёжки, и всегда ему удавалось уберечь свой состав, искусно уходил от падающих бомб. Машинист от Бога. Но однажды везение ему изменило… Красивый, видный парень был. Невеста у него осталась. Саша очень похож на Павла, только он был более приземистый и крепкий. Мама рассказывала, как он ещё в мирное время, забавляясь, любил катать сразу двух сестёр на своих плечах. Саша окончил пехотное училище. Горячо верил в Победу, присылал домой тёплые письма, в которых всегда уверял и мать, и отца, и сестрёнок в том, что она уже не за горами, что фашисты обязательно будут изгнаны с советской земли. Мы действительно победили, а вот Сашка не вернулся – сложил голову летом сорок третьего года на Курской дуге… 
- Это что же получается?.. – тихо сказала я. – В семье было четверо детей и… трое из них… погибли?
- Даже не четверо, а пятеро. Ещё была Надюшка, которой к началу войны едва исполнилось тринадцать лет, а пятая, самая младшенькая, моя мама – Катерина. Надя, однако, тоже сумела оказать посильную помощь фронту. Вместе с матерью, моей бабушкой, шила одежду и тёплое бельё для армии. Вообще, семья была очень дружной… Татьянку до последнего ждали. Уж и война кончилась, а похоронка потерялась, видно, где-то… У мамы моей по сей день хранятся фотокарточки старших братьев и сестры. Хоть и маленькой была, а, говорит, всех помнит, как живых… Танина фотокарточка плохо сохранилась, она ведь на ней ещё молоденькая совсем, лет пятнадцать. Мутная, жёлтая фотография, черт лица и не видно почти… Но глаза! горят, светятся, смотрят бойко и весело, как она всегда, по словам мамы, смотрела.
- А что было потом с младшими сёстрами?
- Наденька недолгую жизнь прожила. Вышла замуж в сорок девятом. Пошла по стопам отца и старшего брата – устроилась на железную дорогу, работала дежурной по станции. Родила сынишку через год после замужества, а через некоторое время тяжело заболела и умерла. Моя мама единственная вырастила и детей, и внуков, и правнуков растит…
Деревянный тротуар закончился. Мы шли по дороге. Гремел совсем рядом, за небольшим пригорком, неторопливый длинный состав
- А династия железнодорожников, несмотря ни на что, продолжалась. Ромка, Надин сын, вырос молодцом, проработал больше сорока лет на железной дороге, сейчас на пенсии…
- А ведь вы, получается, раньше жили не здесь? Как вы в В***ке оказались?
- Это мой родной брат и Рома перетащили меня и наших родителей сюда. В семьдесят шестом году они поехали на строительство БАМа. Став взрослой, я работала в нашем городе учителем начальных классов, а мой родной брат Василий – на железной дороге, продолжая семейную традицию. У него сын и дочки, и у меня сын и дочки. Вот, внучка Алёнушка подрастает. Кого-кого, а её Таней назвать нужно было – очень Алёнка на неё похожа. Прабабушка Катя тоже так говорит. Правда, Алёна?
Притихшая Алёнка весело улыбнулась; глядя на неё, и Маринка тоже.
Мы уже подходили к церкви. Услышав наши голоса, проснулась собака, охраняющая ярко-красный пожарный поезд; потянувшись, с неохотой гавкнула и завиляла хвостом, глядя на нас любопытными глазами сквозь тонкие чёрные прутья забора. Колокольный звон, внезапный, ясный и праздничный, окончательно разрушил утреннюю сонную тишину. Мы зашагали бодрее, и глаза у всех засветились как-то по-особенному, радостно.
- Ба, а расскажи про Р.? – вдруг сказала Алёна.
Мы с Маринкой оглянулись на бабушку Таню.
- Ах, про Р.! – засмеялась она. – Да, история удивительная. Ехали мы с Алёнкой года два назад в поезде, и нашей попутчицей была женщина из этого города.
- Р., Р. … - пробормотала я, пытаясь припомнить географию. – Где это?
- В Рязанской области. Городок крохотный, совсем как наша В***ка. По иронии судьбы, пассажирка оказалась тоже работницей железной дороги, с узловой станции Р.-I. Конечно же, разговорились. И рассказала она, что за всю войну на эту станцию не сбросили ни одной бомбы. А железнодорожные пути были сплошь забиты составами!
- Как это объяснить?
- Сказала нам попутчица, что, когда открывали станцию, освятили её иконой святого Николая Чудотворца. И храм, названный его именем и построенный в конце девятнадцатого века, стоит у самых путей.
Мы вышли к храму. Звон его колоколов заполонил всю пробудившуюся округу. Заливистые, громкие, светлые звуки заглушали пронзительный свист тепловозов и топот тяжёлых колёс, доносившиеся из расположенного совсем рядом локомотивного депо. Они пробирались в самое сердце, вырываясь из решетчатого окна, а потом уносились высоко в небо, высоко, выше серебристо-серых куполов с крестами. И виделись мне строгие, задумчивые лица двух юношей и двух девушек, которых я никогда не встречала и встретить не могла, но благодаря которым я живу, благодаря которым у нас с Маринкой  над головой – мирное рассветное небо, благодаря которым мы сейчас идём по спящим улицам к храму…
К нашему храму, который тоже назван именем святого Николая Чудотворца.


II
Посылка от Наташки

- А я буду самая непобедимая!
- Так нечестно, Маринка!
- Ну и что!
- Твоё яйцо ненастоящее!
- Неправда!
Глаза племянницы смотрят на меня весело и хитро. Я протягиваю руку и беру с её ладошки разноцветное гипсовое пасхальное яйцо с аккуратно выведенными на его «носике» золотистыми буквами «ХВ». С одной стороны нарисован подозрительно знакомый рыжий котёнок. С другой – большое, лазурно-синее, тоже до боли знакомое море.
Перед глазами в тот же миг появляется цветной калейдоскоп воспоминаний.
Лето. Одесса. Оживлённая Дерибасовская, мощёная камнем и пестрящая яркими вывесками; порт, окружённый синевой небес и моря, с сонными кораблями у причалов; одиноко возвышающийся вдали, над водой, Воронцовский маяк; причудливые якоря – повсюду, на углах домов и на набережных; изящный нежно-золотистый оперный театр…
Все картинки проносятся в моей голове одним мгновением, странным вихрем, оставляя ощущение лёгкой грусти, из которого меня тут же вырывает Маринка, забирая яйцо и притягивая за руку в комнату. Я, впрочем, уже догадываюсь, зачем.
- Тань… - шёпотом говорит она, опасливо глядя в сторону кухни, полной праздничной суеты. – Можно позвонить сегодня? Пожалуйста! Я совсем недолго!
Тоже глянув в сторону кухни, я заговорщически подмигиваю:
- Звони!
Счастливая Маринка ищет в записной книжке на столе заветный номер, а я, вновь рассматривая пасхальное яйцо и обнаружив в нарисованном море полосатую «подушку», не могу сдержать улыбки.

Племяшка, которую мы с родителями взяли с собой на юг, заскучала в Одессе быстро. Уже на третий день она бубнила и хныкала, что ей страшно надоели наши походы в музеи и театры, прогулки по историческим местам и лежания на пляже.
Однако ж её спасение долго себя ждать не заставило. Маринка подружилась с Наташкой.
Это была удивительная девочка. Тонкие непослушные белокурые волосы выбивались из аккуратных французских кос, заботливо заплетённых её бабушкой, и клубились вокруг её личика пушистым белым облаком. Вкупе с большими серьёзными глазами, поверх которых были надеты круглые очки в золотистой оправе, и маленьким остреньким носиком, чуть загнутым книзу, она была похожа на совёнка.
Наташе было девять лет. В Одессу она приехала на целое лето, в гости к папе. Маринку с момента их знакомства стало не узнать. Непоседа-стрекоза внимала каждому слову своей старшей подруги. Про наше существование она порой совершенно забывала. Они бегали вдоль берега, играли, строили, как все ребятишки, замки из песка, а иногда просто неспешно и задумчиво о чём-то говорили. Необыкновенно было наблюдать за ними; а, бывало, и я становилась участницей их игр и бесед. Маринка совершенно перестала ворчать и капризничать, а только рвалась каждый день на Ланжерон и тянула за собой нас, лениво мечтавших хоть раз проспать один из походов.
С пляжа мы возвращались вместе с Наташкой и с её папой, или с бабушкой, или – иногда – с тётей. Нам приходилось преодолевать больше двухсот ступеней, и верно заметила Совёнок, что теперь-то для нас подняться по Потёмкинской лестнице не составит труда. По пути наверх мы пересекали Трассу Здоровья и, если время было не позднее, могли непродолжительно прогуляться по ней – окружённые с двух сторон густыми зарослями, освещённые сквозь них золотыми лучами закатного солнца и обгоняемые спортсменами.
Когда мы, изрядно запыхавшись, наконец добирались до конца каменной лестницы, нам предстояло идти через любимое место Маринки и Наташки – охраняемую стоянку, примечательную своими многочисленными четвероногими обитателями. Здесь девчонки не упускали возможность хорошенько накормить в прямом смысле разношёрстную компанию и поиграть с каждым её представителем. Они придумали имена всем кошкам, собакам, котятам и щенкам, мирно живущим на одной территории под надзором пожилых добрых сторожей.
Мы скоро доходили до нашей калитки, а семья Совёнка шла дальше, до самой Малой Арнаутской улицы…
Навсегда запомнилось мне, как гуляли мы втроём с Маришкой и Наташкой по пирсу. Море уже четвёртый день никого не пускало в свои просторы – разве что моржей; от воды сводило ноги, и Марина искренне удивлялась, как в ней ещё до сих пор льдины не плавали; наверное, если бы не было Наташи, он свела бы нас с ума своим «ну как же купа-а-а-аться!?».
- Никто не прыгает с подушки, - заметила Марина, бросая камешек в воду.
- И что за лето? – вздохнула я. – Когда море потеплеет? Днём жара нестерпимая, а в воду зайти невозможно.
- А я бы прыгнула, если бы умела плавать, - вдруг сказала Совёнок, мечтательно глядя на полосатую блоб-катапульту.
- Ты?! – удивлённо воскликнула Маринка.
Наташа утвердительно кивнула.
- А мне лета-а-ать, а мне лета-а-ать, а мне летать охота! – пропела, смеясь, племяшка, помахав «крыльями» и покружившись по пирсу. – Я б тоже прыгнула, если б  умела!
- Вот станем взрослыми, научимся плавать, приедем в Одессу – и прыгнем! Правда, Марин?
- Правда!
Марина обернулась на меня и хитро сощурилась:
- А Танька вот большая, плавать умеет, но не прыгнет, потому что – трусиха!
- Это я-то трусиха?! – чуть не захлебнулась от возмущения я.
- А что, нет? – лукавые глаза Маришки и серьёзно-доверчивые Наташки были обращены ко мне.
- Нет!
- Не верю! – и Маринка высунула язык.
…Когда я уже сидела на краю подушки, в голове моей пронеслась слабая жалобная мысль о том, что зря иду я каждый раз на поводу у дразнилки-племянницы и что этот раз уж точно был последним. Но теперь было поздно. В следующий миг я уже взлетела на воздух и, вяло пискнув, приземлилась в обжигающе-холодную воду. Выходя синей и трясущейся на берег, я во всей полноте поняла, каким может быть июль в Одессе. Сердито-испуганные реплики родителей и восхищённо-вдохновенные глаза Наташки и Маринки встречали меня на берегу.
- Мы обязательно прыгнем! – тряхнула за руку Маринку и тихо, чтобы не услышали взрослые, прошептала Наташка.
- Обязательно! – закивала Марина. – Какая же храбрая у нас Таня!..

Мы уехали домой, Наташа в конце августа – тоже, но девчонки связь не теряют. Причём держат её, как в старые добрые времена, когда современных технологий не было и в помине. Ни та, ни другая не пользуются пока социальными сетями, «электронкой» и прочими возможностями мгновенного обмена весточками. Они отправляют друг другу письма. Настоящие – по почте. И иногда – звонят по телефону, говоря недолго; звонки-то всё-таки международные.
Сколько счастья в доме, когда приходят долгожданные конверты! Маринка запрыгивает с ногами на подоконник в кухне или садится на спинку дивана, распечатывает конверт и сосредоточенно читает, тихонько шевеля губами. Все делают вид, что заняты своими делами, а на самом деле переглядываются друг с другом, весело улыбаясь, косятся на непривычно притихшую стрекозу и ждут, когда же она шумно спрыгнет на пол и, сев на табуретку, важно начнёт читать вслух, что же написала ей Наташка.
Совёнок действительно преобразила Маришку. Раньше ей было только и дело, что бегать по детской площадке и, как обезьянка, карабкаться по лестницам, горкам и каруселям. За книжку усадить племянницу было невозможно. Даже сказки на ночь она слушала неохотно. А теперь!.. Теперь она усердно читает, учится, а затем рассказывает обо всём впервые узнанном в письме своей далёкой подруге. Раньше мы писали послания для Наташки вместе. С недавнего времени Маринка стала писать их сама.
А накануне Пасхи ей впервые пришла самая настоящая посылка! Ей! От Наташки! А в коробке, вот, оказалось гипсовое пасхальное яйцо, разрисованное рукой Совёнка…

III
Огонёк

- Приехали! – крикнула стоявшая у окна мама и побежала открывать входную дверь.
Из подъезда донеслись громкие, оживлённые, знакомые голоса.
Первой, как я и ожидала, в квартиру ворвалась Маринка с маленьким толстым рюкзачком, болтающимся у неё на одном плече. Она нетерпеливо высвободилась из радостных объятий бабушки и деда и, бросившись навстречу, схватила мои руки, не дав себя обнять и мне. Её серые горящие глаза, жадно ищущие в моих ответа, взволнованные и так отчаянно, так умоляюще надеющиеся, снизу вверх смотрели на меня. Я, глядя в сторону и качая головой, пробормотала:
- Ходила – нет ничего…
Она сжала мои запястья.
- А ты звонила?!
- Звонила…

Уже третий месяц от Наташки не было весточки. Телефон отвечал лишь бесконечными продолжительными гудками, в абонентском ящике на почте кроме газет ничего не появлялось. В последний раз Маришка говорила с ней тридцатого апреля, после того как отправила ответное письмо. Разговор получился коротким, в трубке постоянно что-то булькало и хрипело, голос Совёнка пропадал. Маринка сумела расслышать, что Наташка собралась на майские праздники к папе. Она пообещала позвонить ближе к началу лета, когда тоже вышлет очередную весточку.
А утром третьего мая мы с обмершим сердцем смотрели на экран телевизора, смотрели – и не верили, не верили в произошедшее, не верили, что там, где мы в июле мирно кормили голубей, вчера случилось страшное и уму непостижимое в двадцать первом веке событие. Мы все разом лишились дара речи и с немым ужасом смотрели то на полыхающий пожар, то друг на друга. У всех в голове пульсировала лишь одна мысль: Наташка!
Мы позвонили в тот же день ей домой, в Донецк, но трубку никто не поднял. Никто не ответил и пятого мая, и пятнадцатого, и двадцать пятого… Наша Совёнок пропала.
Маринка не хотела ехать вместе со своими родителями на Байкал; она упрямо твердила одно: «Я уеду, а Наташка письмо пришлёт или позвонит!». Насилу мы с сестрой уговорили её, уверив, что я-то, бабушка и дедушка останемся дома и если Наташке срочно нужна будет помощь, мы обязательно поможем, а если у неё всё хорошо и она в безопасности, то она спокойно дождётся Маринкиного возвращения. Племянница звонила мне каждый день, каждый день просила ходить на почту, каждый день просила меня набирать  Наташкин домашний номер. Я ходила, набирала, а вечерами мы вместе с мамой и папой в напряжении собирались у телевизора к очередному выпуску новостей. Я понимала, что нужно что-то делать и куда-то бежать, но что именно и куда – никто не знал; собственное бессилие острыми когтями скреблось в сердце, ни на минуту не давая покоя.
- Я письмо Наташке написала, - сказала Марина. – Давай его отправим?
Я взяла из её рук двойной тетрадный листочек, исписанный угловатым крупным детским почерком.
- Просто я подумала: вот когда Наташа вернётся, как она узнает, что мы беспокоились? А тут её письмо ждёт. Про Байкал! Я ей там ещё написала, чтобы она позвонила, когда дома будет. И нам тогда сразу станет понятно, что всё хорошо!
- Ты здорово придумала, Маришка… Мы обязательно его отправим.

В абонентском ящике вновь лежала газета. Я вытащила её из полутьмы, и вдруг – я так и не поняла, внутри он лежал или на ней – на пол упал белый конверт. В один момент моё сердце подскочило к горлу, а Маринка уже подхватила с пола письмо. Порозовев, она впилась пылающими глазами в адресные строки… А в следующее мгновение, нахмурившись, скрывая огорчение, небрежным движением протянула мне его обратно. В строке «откуда» не было слова «Донецк» со знакомой пузатенькой буквой «Д». В строке «от кого» не было неловко соскользнувшей со строчки буквы «Н» в так серьёзно и взросло звучащем имени «Наталья».
Марина сбросила своё письмо в щелку большого ящика. Оно глухо зашелестело, упав, видно, в большую груду чужих писем, среди которых наверняка тоже есть тревожные, адресованные в Донецк, Луганск, Славянск, Краматорск, Горловку…
Мы шли вдоль дороги. Летний прохладный ветер лениво трепал бледно-пыльную листву разморённых жарой деревьев; по правую сторону от нас, чуть вдалеке, громыхал неспешно едущий параллельно нам почтово-багажный поезд; совершенно неразборчиво, невнятным гомоном, перекликались голоса диспетчеров, вагонников, путейцев.
Раньше я больше всего боялась, что однажды или Маришка, или Наташка вдруг перестанет отвечать на письма, потому что поленится, или забудет, или найдёт «дела поважнее». А вторая будет ждать ответа, будет бегать на почту каждую неделю, будет волноваться и гадать, почему же нет и нет заветного письма? Что случилось? Ведь она так ждёт!.. Я боялась, что однажды оборвётся эта хрупкая нить, и одна из них навсегда потеряет доверие к другой, поймёт, что в жизни можно вдруг оказаться совершенно ненужным человеку, который был когда-то твоим другом… Теперь же я думала или, правильнее сказать, мечтала о том, что лучше бы оказалось именно так, лучше бы Наташка просто по какой-то совершенно беззаботной, бесшабашной причине не отвечала на письма и звонки эти долгие три месяца; главное, чтобы с ней было всё хорошо, чтобы с ней ничего не случилось!
Мы дошли до привокзальной площади и одновременно обратили взгляд на по-прежнему строящуюся православную арку. Серый свод её возносился в голубое знойное небо.
- Таня! – вдруг очнулась от тяжёлого молчания Марина. – Пойдём скорее на вокзал!
- Зачем?
- Пойдём! Я знаю, что нужно сделать!
- Что?
- Помнишь, как мы ходили вместе с Алёной и бабушкой Таней в церковь?
- Ну…
- Помнишь, как она рассказывала нам про войну, про Р., про храм?
- Помню…
- А помнишь, как она сказала нам прийти на вокзал после Пасхи, туда огонь привозили, ну? Там ещё лампадку нам говорили взять, а вы с мамой не стали!
- Помню, помню!.. Так что дальше?
- Танечка, давай возьмём сегодня лампадку! Пожалуйста, давай возьмём! Пусть сегодня уже другой огонь, не тот… Просто… просто если мы возьмём… то письмо точно дойдёт, понимаешь? Письмо дойдёт, и война кончится, и Наташка вернётся, и позвонит… Слышишь, Таня? Пойдём!..
… - Только её ветром задуть может, - предупредила женщина в платочке с добрыми и грустными глазами. – Надо нести осторожно…
- Не задует! – упрямо сказала Марина. – Я донесу.
Она стояла у иконы Николая Чудотворца рядом с вокзальной церковной лавочкой и горячо молилась.
Ветер встретил нас, когда мы вышли на крыльцо. Он словно ждал появления Маринки и оживлённо на неё набросился, всколыхнув подол белого платья.
- Все равно не задуешь, – прошептала она так тихо, что я едва услышала. – Я донесу.
Она шла вперёд, наклонив голову и не спуская глаз с заветного маленького огонька, трепетавшего от каждого дуновения неожиданно налетавшего ветра.
- Марин, может, я возьму? – невольно вырвалось у меня, когда он совсем низко склонил огонёк.
- Нет! – почти выкрикнула Маринка. – Нет. Я донесу.
Шли мимо, спеша по своим делам, озабоченно-равнодушные прохожие, по дороге проносились шумные и не менее безразличные машины. Настойчиво бросались на Маринкин огонёк порывы шального ветра. А Маринка решительно несла лампадку, не замечая ничего вокруг и бережно прижимая её к себе.
Маленький яркий огонёк в её руках – горел.

Он продолжал гореть весь остаток лета и половину осени. Маришка не позволяла ему погаснуть, она подливала в лампадку масло и ждала. Ждала до первого снега. До тех пор, пока не достроили ставшую белой православную арку. До тех пор, пока однажды октябрьским утром не пришло письмо из Саратова.

IV
Письмо

«Дорогая Маришка! Как у тебя дела? Я очень по тебе соскучилась. Я обещала написать в июне, но пишу уже осенью. Столько всего случилось. Мы с мамой живём теперь в России, у тёти Лены. Я скучаю по дому. Но у нас его больше нет.
Помнишь, я говорила, что уеду на Первое мая к папе? Папа забрал меня в четверг, а второго мая мы пошли с ним в кино. Мультик нам очень понравился, а потом мы решили немного погулять. Шли домой по Среднефонтанской улице. На Куликовом поле мы увидели много людей, они громко кричали, ругались, бегали, что-то кидали. И ещё на площади был огонь, что-то горело. Я ничего не могла понять и очень испугалась. Мы с папой пошли быстро-быстро. Марина, как же там было страшно. Кто-то начал стрелять. А потом откуда-то взялась толпа людей. Они бежали прямо на нас, потому что тоже очень боялись. Всё вдруг закрутилось, всё перемешалось, и я потеряла папу! Я не знаю, как так получилось. Я заплакала и стала его звать, а люди меня не видели. Позади кто-то начал страшно кричать, бросил что-то, и тогда я тоже побежала за ними. Они бежали в Дом профсоюзов, и я вдруг увидела папу! Он был там! Я крикнула ему, но он меня не услышал. Когда я вбежала туда, папы нигде не было. Я не знала, что мне делать, все шли куда-то, шли, шли, кричали, всё гремело, пахло дымом. Я ещё сильнее заплакала, и тут меня кто-то взял за плечо. Я повернулась и увидела старенького дедушку. Он улыбнулся, сказал, чтобы я не боялась, взял меня за руку и повёл на улицу. Я сказала ему, что в Доме профсоюзов мой папа, но он ничего не ответил.
Мы шли и, представляешь, нас совсем никто не видел, на нас никто не смотрел. Дедушка вывел меня на площадь, и я увидела папу! Я бросилась к нему. Папа держал одной рукой голову. У него была кровь. Когда увидел меня, тоже бросился ко мне, схватил на руки, и мы убежали оттуда. Когда мы бежали, я вспомнила про дедушку. Что с ним потом случилось?
Третьего мая мы с папой пошли в Свято-Троицкий собор. Мы помолились за всех, кто умер тогда, и благодарили Боженьку, что мы остались живы. Ты знаешь, Маришка, я поставила свечку святому Николаю Угоднику. Тот дедушка на него был очень похож.
Я уехала домой. А потом у нас началась война. Это тоже было очень страшно. В нас постоянно стреляли. Мы с мамой особенно боялись ночью. Мы не брали трубку и не звонили тебе, потому что было нельзя. И писать тоже.
Однажды я заболела, у меня была температура, я осталась дома одна, потому что мама пошла на пять минут в аптеку, которая совсем рядышком, в соседнем доме. Она ушла, и в наш дом прилетел снаряд. Я ничего не помню, только взрыв и что было больно. Доктор сказал, что я в рубашке родилась. Меня ранило в руку, в ноги, в голову, но я не погибла.
После того мы с мамой уехали к тёте. Я лечилась уже в Саратове. Рука зажила, я снова могу писать и пишу тебе, Маришка.
Я часто плачу, потому что папа остался в Одессе. Я очень боюсь, как он там. И очень по нему скучаю. Когда я вновь смогу его увидеть? Когда мы опять поедем в нашу Одессу, Маринка?
Но мама и папа говорят мне, чтобы я не унывала. Всё будет хорошо.
В Саратове нам нравится. Здесь красиво и спокойно. Никто не стреляет, никто не убивает, по ночам можно спать, а днём не бояться ходить в школу.
Маринка, пиши мне по этому адресу. Мама не знает, когда мы уедем обратно. Расскажи мне, как Таня? Как школа? Какие книги ты прочитала летом?
Вчера поставила свечку Николаю Чудотворцу. Просила, чтобы война поскорее кончилась, и молилась за папу, за маму, за бабушку, за тётю Лизу, за тётю Лену, за тебя и за Таню… Маришка, давай вместе ставить свечки каждое воскресенье? Чтобы это всё, как сон, закончилось.
Пиши! Обнимаю тебя крепко. Наташа»