Дорога

Рассказ
 
Мысль моя стремительно развивалась, и вдруг уперлась во что-то твердое. Я ощупью пошла вдоль, приникая ухом к этой твердыне и слыша порой какие-то глухие звуки, доносящиеся с той стороны. Я простукивала этот панцирь костяшками пальцев, желая понять из чего он состоит – из моих собственных убеждений или из другого материала, мне незнакомого.
 
Последовательность, с которой я делала это, привела меня в некое место, в котором я увидела лежащее на полу зеркало. В нем отражались лучи неведомого мне свечения, и эти лучи шли ко мне. Я протерла стекло и увидела своё отражение в этом зеркале.
 
Этого не может быть, - сказала я себе, и бросила зеркало, постучав по нему как по панцирю, потому что мне показалось, что оно также имеет какое-то значение в этом пространстве моего мысленного взора - ведь я научилась смотреть внутрь себя и видеть там множество магических знаков неизвестного мне происхождения, которыми был прямо-таки испещрен этот панцирь моего внутреннего мира.
 
Что и говорить! Ни одна порядочная форма не могла ужиться рядом с ними, ведь они буквально срывали с неё покровы, чтобы добыть себе содержание и свести его с ума. А я-то считала их бездейственными мумиями прошлых времен.
 
Так вот. Я бросила это зеркало, увидев в нём своё отражение и не поверив, что это - я. "Неужели, - думала я, - мне придётся всю жизнь тараторить эти слова, складывая их по порядку только для того, чтобы прочесть эти знаки на панцире? Неужели моё присутствие здесь так необходимо?" Я настроилась решительно и пошла дальше.
 
Подернутые паутиной ложные ходы предлагали мне свои услуги; они просачивались сквозь мои пальцы и ложились на бумагу, виляя хвостами, как это делают шакалы при виде готовой для них пищи. Незнание было моим законом - вот что я поняла. И тогда я перестала жалеть свои мысли и бросилась от них наутёк.
 
Они преследовали меня, неумелые, неумные, кой какие. Они делали из меня свои котлеты, жарили их и ели прямо на глазах, не стесняясь ничем. Да и откуда взяться в них стеснению - я же сама приучила их быть такими, нагло содержащими моё собственное "я" для своих нужд.
 
Я заспорила сама с собой. "Какая такая необходимость выкармливать этих тварей? Я им что - питательная среда, что ли? Почему они такие уродливые?" а другой голос говорил - "Они твои и, нравятся они тебе или нет, они тебе обязаны своим происхождением, вот и смотри теперь как они тебя же и скушают".
 
Это положение меня не устраивало; явно не устраивало. Я поневоле продолжала отдавать им дань - ведь, собственно, ради них я старалась пробить этот панцирь, испещренный знаками. "Гм, - подумала я, - а не наладить ли их друг на друга, эти знаки неведомого мне происхождения и мои же мысли? Пусть взаимодействуют, а там посмотрим что будет".
 
Так я и сделала. Эффект был подобен грому с молнией одновременно  – я упала без чувств, продолжая скоблить поверхность панциря изнутри, машинально дергая за ниточки подвязанных к нему паутин; звуки, шедшие ко мне снаружи, стихли совсем, и я научилась жить ничего не чувствуя. Это горькое событие потрясло меня.
 
Почему-то я испытывала боль узнавания. Такая боль называется болезнь века - клаустрофобия пространства воли, кошмарное изделие программистов и их сотрудников, ушных раковин, которые они используют для своих целей разделения труда в промышленных городах своих умов. Какая же жуть открылась мне под панцирной сеткой моего сознания!
 
Я не смогу её описать для вас сейчас. Воспоминание об этом займет долгие страницы, а речь идет о другом, - о том, как мне удалось одолеть эту машинальность, это однообразие деятельности, сводящее с ума всякого, кто решится в один прекрасный момент своей жизни дать дёру от себя самоё, увидев своё отражение в зеркалах дней. И ночей тоже.
 
Это отражение... да. Пожалуй, стоит остановиться возле него на миг другой. Оно несет на себе печать производителя продукции мысли, её слямзеной всеобщности знания о том, как надо жить. Вы стоите напротив себя, и сравниваете это отражение - с собой; вы думаете, что собой. Нет, не тут-то было. Вы боитесь поверить, что этот тип в зеркале ваш дорогостоящий двойник торговых залов, в которых продают и покупают ваши руки, ноги, голову, одежду для ваших мыслей и форм, что вы и есть предмет этой купли-продажи, навсегда приковывающей вас к себе как к тому, о чём стоит заботиться; что вас заставляют смотреть ему в рот и вопрошать: "что же тебе хочется? Я принесу! только не покидай меня…"
 
И вот этот-то гнусный тип и руководит вами, а не вы им. Он таков, потому что его не существует на самом деле. Он создан, искусственно создан, выращен и произведен; он ест вашу память, он загромождает ваше сознание; он ищет ваших рук для себя. Словом, вы его обслуживаете настолько, насколько вы способны это делать. И попробуйте ему перечить. О, - он тотчас поймает вас на желании последить за ним из-за угла - то есть попробовать увидеть его отдельно от себя самоё.
 
Что тут начнётся! Неучтивость его манер вряд ли придется вам по вкусу.
 
Продолжаю. Я бежала вдоль этой тишины, наступившей во мне со всей серьёзностью. А что мне, по-вашему, было делать? Сидеть и ждать, что кто-то придёт и откроет дверь? И скажет: "положись меня, я знаю что надо делать"?
 
Я бездарно проводила время с друзьями, слушая речи о том, что занимало воображение и с чем они не могли согласиться просто потому, что это мешало правильному представлению о себе как о достойных мастерах этой жизни. Редкая искра вдруг освещала лица, и тогда, только тогда, мы были вместе.
 
Мы открывали рот как рыбы, думая, что нас слышно, а нас не было слышно - нет таких ушей, чтобы слышать эти звуки, вопиющие о голоде, об обмане, о пыли вместо цвета и запаха. Я не ловлюсь уже на эти удочки; я просто не желаю их знать.
 
Потом я пошла обратно. Закончился век юдоли; мне захотелось домой. Я сорвала цветы и, положив их в сумку, забрала с собой. Образы ложились на бумагу, не заставляя себя ждать; они шли за мной сами, веселясь при каждом новом шаге и не забывая при этом дать сдачи за вранье - если таковое случалось. Я забралась далеко и потому дорога домой оказалась длинной, - длиннее, чем я предполагала.
 
Нестерпимый жар плотоядной любви сжигал мои пространства; они дышали ветром перемен, а их пожирал огонь страсти, неземной такой. "Кто бы это мог быть? - думала я, пробиваясь сквозь пожарище, - неужели я кого-то не заметила здесь, кто был рядом, а после куда-то делся?" Оглядываясь по сторонам я видела чьи-то следы; они путались с моими, вперемежку создавая тропинки, которыми я шла.
 
"Довольно странная затея, - судачила я сама с собой, - вот так поступить! А если вспомнить как следует, я ведь не сама сюда пришла... и эти знаки на стенах панциря... ну, да... ну, да... не сама же я их нарисовала, в конце концов, ведь что-нибудь они да обозначают!.."
 
Тем не менее я продвигалась по этой дороге домой; выжженные поля сменились цветущим лугом - здесь-то я и собрала свои цветы, здесь-то я и сложила их в свою сумку. Затем я попала в болото. Это мне совсем не понравилось.
 
По горло в воде - да в какой, бр... - я продвигалась, держа свою сумку над головой. Дождь заливал мои листы, а что было делать? Не идти же в обход, обманывая самоё себя старательностью шага. Это не по мне. "Лучше я буду стынуть в стуже, чем соглашусь быть на привязи... ах, мои лапки болят! воскликнула птичка, очередной раз дернув за ниточку, которой она привязана к своему колышку. Да лучше б у нее болела голова от ветра, несущего её!.."- вот так я думала, утопая в вонючей жиже.
 
Посредственная карма уплетала орехи за моей спиной - она щелкала их, с ловкостью обезьяны кидаясь в меня скорлупой от этих орехов. На этом деле я её и застукала.
 
"Ну, ты, - сказала я ей, - хватит уж. Тут на двоих приготовлено". Она юркнула в какую-то щель. Признаюсь, - я не стала её искать. Забрала собранные ею орехи, и ушла от этого места. Болото кончилось на этом.
 
Оказалось, что я стою на берегу озера, а болото мне приснилось. К этому времени мне было уже безразлично сплю я или нет, где все это происходит во сне ли, наяву. Явь не имела надо мной власти. Она принадлежала к категории особо плотных сновидений, в которых обстоятельства обладают вами с силой, равной глубине вашего сна.
 
Я подумала: "Коль болото мне приснилось, то значит сил-то у меня прибавилось, ведь сон, как известно, дает силы, а не отнимает".
 
Неизъяснимое удовольствие доставило мне плавание по этому озеру - среди пахучих растений и гнездящихся по его берегам птиц; моя лодка скользила, рассекая зеркальные отражения, как по небу; воды сходились за кормой в бездумную гладь. О чем им тревожиться? Отражай и всё.
 
И эти воды остались позади.
 
Я причалила прямо к станции. Подошел поезд.
 
"Да, - подумала я, - это он и был - этот поезд дальнего следования, в который я не села тогда, и он отправился без меня".
 
Я продолжала покачиваться в лодке, разглядывая поезд. Он не спешил отправляться.
 
"Возможно, в прошлый раз я приплыла не во время и просто не дождалась его".
 
Поезд стоял у платформы, дожидаясь какого-то сигнала к отправке, - так мне казалось.
 
Я сошла на берег. Время капало как дождь, набирая силу с каждой минутой; я не торопилась. Промокая и пряча свою сумку от него, я подошла к платформе.
 
"А может быть, он и не приходил". Машинист подал мне знак. Я зашла в поезд, и он отправился в ту же минуту.
 
"Не морочьте мне голову, - сказала я подошедшему ко мне контролеру. - Вы требуете невозможного. Дорога оплачена, и вам об этом известно".
 
"Неужели я буду трястись в ненужном мне вагоне только потому, что кто-то купил на него билет? Неужели я буду слепо следовать по этим рельсам, доверив себя машинисту по воле автора этих строк?" Я пощупала свою сумку - не промокла ли? Листы лежали, плотно прижавшись друг к другу, и не хотели, чтобы их тревожили сейчас.
 
Гладь пространства времени укачивала меня; я зевала, продолжая бодрствовать. Поезд вошел в тоннель, горные породы слоились перед глазами, освещенные падавшим из окон светом; они струились как текучие изделия времени, перемещаясь то вверх то вниз как строка, написанная пьяной рукой. Эти породы напомнили мне, что и я изделие времени, которому поручено что-то важное, искреннее и необычное; не просто путешествие и не просто размазывание себя в этом времени - не зря же я уселась в этот поезд, который на скорости проходил то, что я хотела пробить руками - этот панцирь первородных грехов, слипшихся в единое вето пространства мысли.
 
Мне понадобилось слишком много времени, чтобы понять это слово: "Покорись молчанию". Я слишком много обещала тем, кому эти обещания не были нужны.
 
Поезд шел, буравя воздух перед собой. Он, не сбавляя скорости, вынырнул из тоннеля и помчался без остановки мимо платформ, на которых стояли люди. Они привыкли, что поезда дальнего следования не останавливаются на коротких дистанциях.