Горох об стену 12

Поле. Огромное. Конца-края не видать. А он идёт, идёт... "Далеко, а надо!". Остановился... и всё. Край. Но это один. А вдвоём? А с поклажей если? А если должен? Иди, иди... от и до. Ни того, ни другого не видел и не знаешь. "Человек – это звучит гордо!". Звучит – может быть. Выглядит – вряд ли... в полевых-то условиях.


Обличитель и eye-opener будет послан такой, чтобы пронять. Если ты интеллектуал в очках, то не жди такого же: придёт всклокоченный, щетинистый, дохнёт перегаром: "Долбо@б!". Обидеться проще простого. Это значит, проняло. А теперь пойми, почему так? Бессловесные знают. А теперь и ты узнай.


Христианские эсхатология и амартология, православные во всяком случае, просты, как Колумбовы яйца. Мы, верные, навеки идём в рай, где все страдания наконец прекращаются. Нечестивцы отправляются в ад, где продолжают страдать, и тоже вечно. Своего рода "нулевое решение", которое тем замечательно, что в результате его история прекратит течение своё. Ладно. Все получили по заслугам. По делам. Все имели свободный выбор. Выбрали. Поделом. Но мы-то, в раю, разве не будем сожалеть о погибших друзьях и близких, тех, которые в аду? И тем самым – страдать? Значит, райское житьё-бытьё не прекращает страданий? Но тогда какой же это рай, если в нём страдают? Или мы, неизвестным образом все вдруг изменившись (как именно, это будет ясно только "там"), вместе с нынешним своим образом утратим и способность сопереживать? А будем только вечно радоваться и славить подателя этой радости, ни о чём более не думая и не тревожась? Не верится что-то...


Купил я в церковной лавке (не первый год покупаю у них, и всегда я один у окошечка, всегда один! я и мои деньги) Покаянный канон святого Андрея Критского. Очень красиво. Душевно так... И обложечка тоже красивая и душевная: монах стоит, свечка горящая в руке, смотрит с любовью в раскрытую книгу, – надо понимать, вот этот самый канон. А на свечку надета такая, вроде маленькой гарды. Чтобы воск не капал на руку.


Вот у нас была под запретом "буржуазная" культура, вся, чохом: от твиста до Леви-Стросса и Гадамера. И? Сняли запрет. Вы твист танцуете? Гадамера давно перечитывали? Вот то-то и оно. Запретный плод сладок. А разреши – так он и не нужен никому. Пока гопники изображают "фа" и "антифа", власть ездит мимо в лимузинах. А будет нужно, и гопоте денег выделят на дело. Как это и было в одной европейской стране, где больной художник на деньги Круппа и иже с ним стал фюрером. Модель нацизма в любой стране одна: маргиналы + финансисты.


Ухожу, ухожу... а там – весна, у всех польта нараспашку. Свет. Ухожу в радость. Ухожу, а сам в душе переживаю: как там мои будут? И они тоже – как он там, помнит ли... Помню. Всё помню, дорогие мои. Ушедшие и оставленные. Свет, весна, с крыши течёт, а мы уходим. Застегни мне пальто на все пять.


Есть она, есть: тихая скиния света. Где-то очень глубоко, есть. Внутренняя богообразная скиния. Человек – улитка наоборот: твёрдое внутрь – мягкое и нежное снаружи. И всё твёрже это ядро. Обрастаем образами ещё и другими, помимо главного, зажигаем свет перед каждым: от земли воссиявши, нас не покинь! И когда я ухожу в эту скинию, я поступаю там не по соизволению своему, но по образу. Тем светлее час. Но короток час. Моли прилежно, во еже спастися нам.


Самое, пожалуй, неприятное для меня из открытий нашего времени, это – молодёжь. Я никак не ожидал, что после "перестроечных" 80-х, "бандитских" 90-х и "нулевых", вся эта тусовка 30-, 40-летних придёт к такому конформизму. Это даже не "застойные" 70-е, это... крепостное право! Хрен с ними, с молодыми перспективными бюрократами, те и при Советах были точно такими же, только выявляли себя в комсомоле, вот и вся разница. Но прочие?! Иногда кажется, что им вообще на всё... безразлично. Послали – пошёл, велели сделать так – сделал, велели переделать – переделал. И без протеста. Ну, хоть напился бы, что ли. Стёкла побил головой. Нет, как ни в чём не бывало, наутро – в строй. Откуда они пришли, эти строители безразличного будущего?! Не люблю сегодняшнего Гребенщикова, но ведь правда же: "Сколько мы ни пели – всё равно, что молчали"!


Кошка любит слово "подружка". Ты, говорю, подружка моя. Глаза в потолок и пузо пушистое, рыжее, напоказ... Думал, на шипящий "ш" реагирует, кошки же охотники. Не может такого быть, что слова понимает! Скажу "подушка". Ты, говорю, подушка. Разобиделась, спрыгнула с дивана и ушла. Правда, вернулась тут же: только я один позволяю топтаться на коленях. Подружка.


В завершение романа "Преступление и наказание" Раскольников видит место за рекой, где "как бы самое время остановилось, точно не прошли ещё века Авраама и стад его". Это время до начала цивилизации, период "до холстов", который и сам Раскольников как мыслящая личность должен ещё осознать и принять за новую точку отсчёта в своей жизни. Как и всё у Достоевского, эту картину "ветхого бытия" следует воспринимать иконически - как символ. Бывший студент университета, европейски образованный и недюжинного ума человек становится преступником, "преступает" закон и себя самого, во многом благодаря "прогрессу" и "прогрессивному" мышлению. Катарсис возвращает его туда, где он был, как и всякий человек, ещё только послушной глиной в руках Создателя. Не случайно Раскольников только смотрит туда, в степи, где видит кочевников, и не предпринимает никакого действия. Это состояние его похоже на описанное Григорием Богословом "созерцание" – высшую ступень деятельного пути, венец человеческого развития в тех пределах, которые доступны ему. Созерцая, мы избавляемся от наносного и второстепенного, и в пустоте и в перспективе находим себя как Адама, но всё же не совсем первого Адама, а уже получившего некоторое представление о "втором Адаме" и о возможности иной жизни, направленной к иным целям.


А хорошо бы, детство сразу переходило в другое детство... И всю жизнь – Ангел.


Прекрасная, сдержанная и деликатная формулировка: "отошёл ко Господу". Не грубое "скончался". Нейтральное "умер". Двусмысленное "ушёл из жизни". А именно "отошёл (преставился)". Для православного человека, и в этом он ничем не отличается от нас, смерть – это горе. Но это ещё и радость, потому что не просто "охотник вернулся с холмов", а он вернулся к пославшему его. Зачем, с какой целью пославшему – вот это и нужно узнать, почувствовать и пережить за эту, в общем-то, короткую жизнь. И знание не придёт со стороны, откуда-то извне, ему нельзя научиться, а можно лишь выстрадать его и вынести на спине, в меру отпущенных способностей. И тогда уйдёт тщеславие, лишившись корня своего в невежестве и душевной лени, и сто раз подумаешь над словом: а так ли говорю, а нужно ли говорить, и этим ли слушателям? Но говоришь, и получаешь своё. Получив, нужно и это понять, полученное. Может быть, тогда в следующий раз я сочту за благо промолчать. В следующий раз. Но не сейчас, нет.


Жизнь – это приходящая прачка. И всех-то она по-разному (знает!): кого в машине покрутит и отожмёт машиной же, а кого и руками пожамкать не погнушается.
Один наращивает – другой избавляется. Наверное, от костей зависит? Да, от костей. Вся сила в кальции! Оглянулся и умолк...
Чтобы найти для разговора с другим (а он другой) человеком верный тон, надо бы иметь его в себе. Чего не имеешь, того не найдёшь. Хоть весь обрыщешь лес – а не обрящешь. А где его взять? А с опытом приходит и с прослушиванием Эоловой арфы и музыки небесных сфер, она же Musica mundi.
Поэтому, э: приходящая ко мне! Не наклоняйся так, не засматривай в глаза: всё, что знаю я, родная, всё в глазах твоих прочту... и в паузе между.


Всё самое сложное держится на гвозде. Единственно верном. Вот, один король: не нашёл в нужный момент – и пропало королевство, совсем закуржавилось. А найдись тот гвоздь – да нацарапай король на месте натодельном: Mine tibja lyubit – и обошлось бы, глядишь. А так, из-за какого-то гвоздя целое королевство... Она не узнала, король пустился в тяжкие, попивать стал, на бульвар похаживать, поигрывать в шахматы на деньги. Антигуманно это. Вся новая история – с чего она взялась вдруг? Жили, не тужили... Просто, одна обезьянка пошевелила пальцами правой ноги. Другие видят – о, клёво, нам тоже надо... И пошло-поехало: развитие лобных долей головного места, Кодекс Юстиниана, Робеспьер, "Москва - Петушки". Так и едем с тех пор. А только мы перестанем шевелить – и поезд моментально остановится. Не верите?


Радость и печаль – две стороны подушки. Которую выбрал, та и приснилась.


Фортуна повернулась лицом, улыбнулась удача – а накраситься забыла...


Авва был добрый-добрый. А другой злой-злой. Как сабака. А первый просто размазня и потатчик. А второго боялись. В общем, всё не слава богу. Люди были недовольны. Как-то встретились аввы на мосту: а не пожить ли нам вместе, глядишь, и умудримся друг об друга? Как Гоголь об Пушкина... Сказано – сделано. Умудрились. И стали аввы ни то, ни сё. Люди недовольны.


Самая современная мировая религия – ислам. После ислама не может быть никакой другой религии. Сущность ислама – пустота. Отношения человека с Богом выражены в названии религии: ислам – "покорность". Больше ничего. Какие отношения в принципе возможны между Создателем и Его созданием, какие другие? Личность человека не имеет для Бога никакой ценности и ничего не значит в системе ислама. Человек существует только в покорности Богу и не существует как самостоятельная единица. Он не существует даже как изображение, символ или знак: любые изображения живых существ запрещены в исламе. В отличие от иудаизма и христианства, где человек и Бог стали участниками неких соглашений (заветов), в исламе они диаметрально противоположны и не могут сблизиться никогда, не могут вступить в диалог (единственное исключение – пророк Мухаммад, его роль велика, он даже включён в "символ веры" – шахаду). В христианстве человек может "возрастать в Боге", но мусульманин только пожмёт плечами, услышав подобный абсурд. Никакого "роста", никакого "избранного народа", все равны перед Богом и все такие, какие есть. Пустота абсолютная разделяет человека и Бога. Человек не знает и не понимает Божественной природы, его обязанность – покоряться. Человек слаб. Пустота пугает. Поэтому поклоняются святым и могилам святых (и то, и другое формально запрещено), почитают Пророка как посредника между Богом и человеком. Ислам в его земном, реальном виде – это религия посредников. Для многих ислам – это пятничная проповедь с минбара. Поэтому, строго говоря, в каждой мечети свой ислам. В пятницу по всему миру богословы проповедуют ислам таким же, как они сами, богословам. Другой проповедник – другой ислам. Пустота легко заполняется новым содержанием в пределах старой формы. "Радикальный" ислам? Нет такого. Ислам один. Это единственная религия, дающая простые и понятные ответы на все вопросы бытия. Вернее, снимающая эти вопросы посредством демонстрации универсальной пустоты. Бог создаёт мир из ничего, из пустоты. Пустота – вот начало и конец всех вещей. Вещи теряют смысл, идеи самоуничтожаются. Самоотверженность воинов ислама берёт начало в их пустоте. Джихад – не только и не столько "священная война", это любое усилие в интересах ислама, усилие, которое человек делает над собой в интересах уммы, исламской общины. Умма – ещё одно абстрактное понятие. Это может быть конкретная община в конкретном месте, но это и вселенская общность мусульман. В отличие от евреев и Моисея, мусульмане не идут через пустыню в духовном смысле (в физическом – ещё как!). Бог там, мы здесь. Но мы знаем, что по желанию Его эта пустыня в любой момент может распространиться и сделать и нас пустотой. Ислам не признаёт компромиссов: или – или. Ислам, или небытие. В наш путаный век многоликих (и пустых) сущностей это актуально, это раскладывает многообразие на две главные сущности: реальную – Бог, и нереальную – всё остальное. Всё существует, и всё не существует. Ислам.


В старом (1989) фильме "Blind Fury" ("Слепая ярость") есть эпизод, когда потерявший зрение на войне герой (Рутгер Хауэр) преграждает бандитам дорогу. Следует такой диалог: "- Step aside, blind man! - No". Дальше начинается кино... Здесь вот что интересно. Рискуют больше те, кто любит жизнь и цепляется за неё, или такие, как этот слепой – не видит её красот, и потому готов легко с ними расстаться? Ответить не так просто. Вроде бы, чем больше имеешь, тем больше причин обнажить меч. Но, с другой стороны, и с высоты не различаешь привязанностей и не ценишь готовый ужин на столе. Масутацу Ояма ушёл в лес и годами подвижнически тренировался, прежде чем выйти мастером и всех победить. Когда мы в секции ему подражали, это было уж совсем давно, некоторые хардкорщики бились босиком. Как Ояма. Я тоже, грешен, отдал дань японскому духу: поутру выбегал на пробежку босой и пугал ранних прохожих, когда пролетал мимо них по лужам. Они смотрели на меня как на сумасшедшего, а я им и был. Как не повредил ноги, и сам до сих пор не понимаю... Тренировка тела всегда ставит целью воспитание духа, а не мышц и сухожилий. Когда сила уходит, её место занимает дух, и его уже невозможно утомить или испугать. У нас занимался отчаянный фанат кёкусинкай, молодой парнишка. Худенький, субтильный. Техника была у него лучше всех. В первом же кумитэ жребий свёл его со "шкафом" (в кёкусин-каратэ нет весовых категорий), и этот верзила пробил ему грудину. Вышел из больницы – сразу на тренировку. Сначала сидел на скамеечке, мысленно повторял движения. Потом вышел, начал работать. Казалось бы, ну получил, ну – ещё хочешь? "- Отойди! - Нет...". А жизнь, что ж... От неё не уйти в лес. Она такой противник, который никогда тебя не оставит и своего не упустит. И весовые категории в жизни тоже ничего не значат.


Петрозаводский режиссёр Олег Липовецкий посетовал в газете "АиФ": мало народ ходит в театры, всего 4% жалких... Не будучи ходоком-театралом, я посочувствовал работнику культуры. Мало ходит – это плохо, очень плохо! Надо больше ходить и чаще. Полезно во всех отношениях. Прав Олег Липовецкий. Ну, а с другой стороны посмотреть если? Куда ходить народу, и на что? В местный аналог Большого? На бессмысленные постановки в стиле ампир от Кирилла Симонова? А может, в "ТМ", на "Раз, два, три...", "Глиняная яма" тож? Да боже упаси! Как вообще могло такое случиться, что театр, начинавший с таких спектаклей, как "Завтра была война", ставивший "Плаху" и "Вдовий пароход", опустился в эту "яму"?! Модный "драматург" с упрощенческим видением ходит непереваренным, сериального качества продуктом – а зрителю что делать прикажете? Неужели не объелись этого всего? Я пьеску-то осилил, на сценическое воплощение муляжей от Кузьминой-Погодиной не пойду, увольте... Я, зритель. Тот самый, что не ходит в театр. А знаете, почему? Потому, что на сцене то же, что и в головах некоторых авторов и театральных критиков, а в идеале всё-таки хотелось бы чего-то другого. Хотелось бы выйти и заплакать... а не заплакать и выйти (из зала). И неважно, как это сделано. Да пусть хоть трижды гениален режиссёр, но конфетку, сделанную из его "как", я не возьму. Как, как... вот этих "каков" предостаточно уже, более чем...
" - Но слушайте, искусство – это не что, а как.
- Нет уж, к чертовой матери ваше "как", если оно добрых чувств во мне не пробудит!" (А. Солженицын, "Один день Ивана Денисовича").
Подписываюсь. И где крест поставить?


Так бывает, что книга вечерняя и она же утренняя, окажутся двумя разными книгами. А вот звезда утренняя и звезда вечерняя, наоборот: одна и та же. Да и не звезда, планета Венера. Вечером Геспер, Веспер. Утром Люцифер. Да, да. Читай книгу вечером, к утру она станет тыквой.


Всё, что придёт, уйдёт. И останется то, что было в начале. Мать, отец. Дом. Родина. Где находится моё физическое тело, не столь важно. Я больше этого тела. Я всё вмещаю, всё несу в себе. Но точка опоры, которая удерживает меня в падении и на взлёте, находится там, где мои взлёты и падения не значат ничего. Метафизически, я по-прежнему сижу на полу в нашей комнатке и вкушаю малину из берестяного туеска. Отец приехал из рейса. По дороге он остановился и сделал на скорую руку этот туесок, а потом насобирал малины, чтобы вручить её мне, несмышлёному, как "заячий гостинчик". Иногда это была земляника, а иногда – несколько листиков "кислицы". Или черёмуха, делающая рот деревянным. Добрые зайцы детства. По слухам, я обещал купить отцу "маленькую", маме – "блестящее платье". Тогда носили такие, в обтяжку, из змеиной кожи на вид. Были в моде. Лет 15 назад опять вернулись.


По квартирам ходит сериальный убийца.


Ничто не убивает интерес к жизни так, как однообразие. Даже если жизнь и вышла из одного источника, то загнать её в одно русло не получится. Уж если не получилось в советское время, так нынче и подавно. Это что же будет? При дорогом ЛИБ партсекретарь привозил сынам джинсы и "Роллингов", а коллегам по секрету и с отвращением рассказывал о посещении ночного клуба в Стокгольме. А теперь, значит, настоятель будет выходить по ночам в Сеть, а иноки, те только во сне? Ой ли? Мало настоящих иноков. Мало и деревянных солдат. Настрогали-то в достаточном количестве, да вот, живительный порошок сошёл на "нет". Матрица порождает, но не поддерживает. А деревянная ещё и гниёт. И даже, назови однообразие "единообразием", процессы этим не остановишь. Поэтому, marschieren. Постоянно. Nach links, nach rechts. Мы деревянные. На ходу, да в шеренге, да в походной колонне, не упадёшь. Идёшь, рассыпаясь внутри, уникальный, как Преображенская церковь на погосте. И это было уже. "Maul halten, und weiter dienen".


В извечном споре мещанства и прогресса неизменно проигрывает прогресс. Мещанство научается мимикрировать под новое, подавлять радикальные формы прогресса, а всё остальное – перелицевав, приспособить под свои нехитрые житейские нужды. Прогрессу остаётся скакать дальше, на скаку отмахиваясь саблей от преследователей-мещан – да свой я, свой... "Это только сверху на мне образование".


Хокинга сгенерировал аппарат. Его подлинное имя было Хокинага, художник. Он создавал картины на рисовых зёрнах и запутался. Каждый раз, когда мы думаем о нём, он спасает себя и свой рис. Вселенная спасена! Главное, чаще думать о ней. Это придаст ей силы и немного свежих иллюзий. И, возможно, она даже выйдет вечером на променад с фонариком. Жизнь продолжается. А рис нарастёт. Были бы Кости.


Достоевский в наше время был бы отчаянным инет-троллем. Уверен, он комментировал бы всё подряд напропалую, не жалея сил. Подумать только! Какое произведение гениального автора ни возьми – там обязательно читают что-нибудь вслух (как правило, ахинею отъявленную) и комментируют. "Идиот" – читают фельетон про князя Мышкина и ужасаются; "Бесы" – писатель Кармазин читает публике собственное эссе, затем выходит ещё какой-то автор и начисто забивает баки Кармазину и всем присутствующим самой густопсовой лабудой; в "Преступлении и наказании" студент Раскольников, мало того, что укокошил двоих, так он, оказывается, перед тем ещё сочинил игривую статейку, обсуждение которой составляет важную часть действия в романе; в повести "Село Степанчиково и его обитатели" вообще все читают вслух всех, от Пушкина до Фомы Опискина... Это просто форум XIX столетия! Зачем ему было необходимо создавать тексты внутри текста, это знает разве только сам Фёдор Михайлович. Но теперь он и сам текст.


Какое интересное слово: "пред-рассудок". Это, стало быть, то, что предшествует рассуждению, антоним интуиции. Негативные коннотации явно лишние в этом случае.


Свобода заканчивается там, где начинается зритель.


Истоки почти всеобщего правового нигилизма в России можно найти в очень старом, уже практически институциональном скептицизме в отношении власти, власти в любых её формах и видах, что в свою очередь берёт начало в таком же, практически полном и безусловном, неверии в справедливость "здесь". В понимании человека нашей культуры, я не уверен, что стоит именовать её "православной", хотя это и не будет серьёзной ошибкой, справедливость возможна только "там". Отсюда поговорка "Бог всё видит" и надежда на Божий суд в тех случаях, когда земной суд обнаружил свою неспособность решить дело "по справедливости" (то есть, практически всегда). В этом ключе справедливость понимается как высшая прерогатива, космическая сила, подвластная только существу сопоставимого (космического) статуса. Ожидание справедливости окрашено в пессимистические и безрадостные тона: "Бог правду знает, да не скоро скажет". Иногда, впрочем, Божья сила привлекается на помощь в разрешении бытовых и иных конфликтов. Так, в поэме М. Лермонтова про купца Калашникова главный герой, собираясь на поединок, призывает младших братьев вступиться, если сам он вдруг потерпит поражение: "Вы моложе меня, свежей силою, на вас меньше грехов накопилося, так авось вас господь помилует!". Здесь справедливость понимается несколько сложнее, нежели как некая внешняя сила: сверхъестественную поддержку, оказывается, ещё нужно заслужить, она даётся не всем, и грешнику не видать справедливости... Такое наивное понимание Божьего суда известно многие тысячи лет. Оно зафиксировано ещё в "Законах Хаммурапи", есть соответствующие понятия и в "Русской правде". А так называемые "ордалии" продержались в Европе чуть ли не до Нового времени... Неверие в возможность справедливости для всех, универсальной, подлинной justice, можно считать характерным для общественного сознания всех народов и культур. Скептическое отношение к власти бытует и на Западе, и на Востоке. Но если англо-саксонской, "западной" цивилизации присущ антропоцентристский скептицизм, то цивилизации "восточного" типа, напротив, отрицая свободу личности и права человека, ставят во главу угла всевластие Божественное, которому и власть светская и церковная обязаны своим происхождением, легитимностью, правом казнить и миловать. В этот угол и смотрим, туда и молимся.


Человек так и не научился любить. Любовь колеблется между состраданием к "мукам" и собственно "муками", строго говоря – эротикой. Туда и сюда. Качнёт вверх – эротика обессилеет, падёт вниз – ну, какое тут "сострадание", когда сплошные губы и здоровый животный эгоизм (под маской коего мудрая мать природа спрятала истинный мотив – продолжение рода)... Нет идеала. А стремление и старание привлечь оный идеал откуда-то извне, как всё внешнее, эффективны на ограниченном отрезке времени и пространства. "Да" неминуемо сходит на "нет".


Душевное движение навстречу горю, страданию другого человека, сострадание – одно из самых "человеческих", хотя и не одним только человекам присущих, переживаний. Оно может не выходить из душевных глубин, не показываться, остаться в сокровенности. И, внешне оставаясь на месте, люди встречаются где-то там, где нет слов, и есть только ощущение красоты разделённого человеческого горя. Это поистине праздник со слезами на глазах, нет нужды, что эти слёзы будут невидимы для мира, ему же и многое из всего, что есть и дано, представляется за семью печатями.


Нельзя, невозможно понять целое через часть. Часть через целое – да, возможно. Точно схваченные детали, например, быта или характера героя, не станут и не могут стать деталями образа. Образ бросает свой свет на детали и поясняет их. Взятые в отрыве от образа, детали кажутся и непонятными, и "неправильными". Между тем, образ – это "чёрная доска". Как "увидеть" его? Не через детали. Через суть и смысл того, что есть этот образ: каковы его местоположение и его культуросообразность, для чего он существует? Цель определяет выбор содержания, выбор содержания – это и будет выбор деталей.
Такой метод познания в равной степени далёк и от индукции, и от дедукции. Основную роль я отдаю интуиции – единственному безошибочному и непредвзятому инструменту познания, механизм которого функционирует в том же поле, где находятся и корни объекта познания: образа.


Массовая пропаганда? Мы неверно понимаем массовую пропаганду. Это отнюдь не монологическая речь – выслушали и разошлись строем. Эти зёрна-монологи падают на камень, – нет, искры, конечно, высекаются, а из искры…, – но корней не пустят, ergo – недолговечны. Вот и причина поражения советской пропаганды в борьбе со своей двоюродной сестрой из-за "рубь ежа". Не-ет: настоящая, на перспективу, пропаганда – это диалог. Я говорю, ты мне возражаешь. Я переубедил – и ты пустил корешки в моей матрице, дружище. Я в тебе открыл, пока не окно – форточку Овертона. Но откроем и окна, и проветрим свежим "ветром перемен" (ты ж давно его хотел? ну, вот), и через некоторое количество лет (спешить нам некуда) приведём массы к подлинному единомыслию. Либеральному, тотальному вольномыслию, столь же приятному и продуктивному, как "онанизм по обязательной программе".


Если попросят в двух словах определить сущность жизненных процессов на Земле, скажу не обинуясь: обмен веществ. От своего рождения до смерти, любое живое существо – от мелкоскопических организмов, коих угрызение есть между кожей мозга и мозгом, до Левиафанов и дирижаблей – существует за счёт обмена элементами с другими дирижаблями и существами. И берёт, и даёт. В чём же потаённый смысл этого вечного круговорота? Ну, не для того жизнь подпитывает себя извне (обязательно извне: автономное плавание в кислотно-щелочных средах житейского моря не предусмотрено), чтобы – жить? Живём-то – чего ради? Живые организмы – это по сути биомашины. Человек, венец природы, тоже. Да, венец и царь обеспечивает своё существование посредством участия в более сложно организованных цепочках. Но по существу и они тоже – обмен и химия. Представим себе аналогичную цепочку обычных механизмов. Представим себе, что каждый механизм существует только для того, чтобы обеспечивать и поддерживать существование следующего механизма в цепочке, а тот – следующего, и так дальше, и до бесконечности. Абсурд? Но ведь живая цепочка точно так же абсурдна, бесцельна, непонятно для чего устроена. И вписать в неё какую-то внешнюю причину её существования – невозможно... Ну, нету её, причины. Есть обмен веществ. И всё? Вульгарно-материалистично, скажете? Есть духовность, худой-бедный интеллект, эмоции, переживания, память... Не спорю, есть и это. Не всё же катионами пулять в анионы. На то и человек. Звучит гордо, через день бреется, носит Golden Lady и ругается матом. Также имеет возможность (см. интеллект) задаваться подобными вопросами. Но, согласитесь, это всё – лишь мебель в квартире. Сама-то квартира откуда? Бог знает?


Одно из основных человеческих достижений в процессе эволюции – умение плакать по пустякам. Кто не может этого, тот не войдёт в Божественные сны, тот погрузится с головой в солёные слёзы новых потопов.


Не прогадает чуткий автор, если назовёт героя, к примеру – барон Доппельгангер: верное дело... Неизменный успех всех этих графов Чечевинских, сомнительных "смольняшек" и поручиков Брусенцовых, якобы бесследно исчезнувших в 17-м и в гражданскую, доказывает: "старый режим" жив, здравствует, торжествует, как привычный и естественный для русских умов порядок. Феномен возвращения на историческую арену "белогвардейщины", более нигде в мире, кажется, неизвестный, говорит о том, что в основе и "соборности", и "Русского мира", и т. п., в действительности кроется солидарность раба и господина, добровольная патриархальная любовь и верность первого ко второму. За сто лет (с 17-го) психология раба не претерпела изменений. Но изменилась психология новых господ – у них появились новые ценности и жизненные принципы. Чечевинских немного осталось в России... "Соборностью" у новых и не пахнет. Пахнет хапком и стайной бесстыжей ссученностью... Утешает немного то, что новая-старая идеология – не более, чем вывернутое наизнанку третьеотделенческое пальто. То есть, в очередной раз вывернутое: в 17-м на красную подкладку, нынче же – снова на голубой верх. А иначе, никакое развитие "задом наперёд" было бы невозможно... Ждать, что поднимется (от компьютерной клавиатуры?) мозолистая рука пролетариата, увы, не приходится. Чего же тогда ждать? А чего ждут в безвременье? Естественно, Ивана-царевича. А кто же он? Да любой...


Надень двурогое, скрой половину лица. Чёрные, белые – энергии берут начало из одного. А что их два, так это в интересах симметрии придумано, и чтобы денег побольше взять. Чёрный конь, белый конь – все в одной упряжке. Кто научился управлять, тот доедет. Довезут. Нынче зубы отбеливают, а прежде-то угольком мазали...


В последнее время в "спорах" (в Рунете есть и более адекватный термин, тоже на букву "с") приметил новый вброс для вентилятора. "Либеральные интеллектуалы" всё чаще стали колоть глаза "имперским духом": да что с ним говорить, мин херц! от него имперским духом... Ужасно, конечно. Империя, Третий Рим, Русский мир. "Это не Рио-де-Жанейро" (с) Но вот что думается. Ведь, как точка отсчёта, тот же "имперский дух" ближе и роднее нам, хотя бы потому, что точка эта самая находится здесь, в пределах российской ойкумены. А не где-нибудь в Базеле, или в штате Вермонт, США. Там чудесно. Но там не Россия. И при всех достоинствах тех чудес, мне плохо верится в успешную их трансплантацию на здешние суглинки и подзолы. Нью-Йорк висит на широте Одессы, там вызревает виноград. А у нас традиционно вызревает водка. На нашей широте. Русской. Иван Васильевич может подтвердить, что мы творили в Ливонии.


Помню одну забегаловку в Петрозаводске. В начале 90-х бытовало заведение "с правом подачи" в подвале жилого дома на проспекте Ленина. И там всякое бывало. Впрочем, кто помнит, всякое в начале 90-х бывало практически повсюду, и даже в "Театре". Так вот. Сижу как-то в подвале. Пью пиво. Заходят, не помню, трое или четверо молодых людей, присели за мой стол. Такие здоровые деревянные столы были там. И сразу стало скучно. Музыку выключили, народ за другими столами разговоры приглушил. Бандиты пришли. Бармен, до того являвший за стойкой вид индифферентный и даже заносчивый, смотрю – покинул стойку, бежит к нам, тащит коньяк. И мне почему-то тоже. Поставил, убежал и деньги забыл взять. "А ведь я тебя знаю", - говорит мне старший. Он один и говорил в этой бригаде. Остальные так... "торпеды", как называют таких в Америке, расходный материал (что и подтвердилось уже через несколько лет). "Ты на инязе работал?". Бежать некуда: говорю, работал. "А я там учился, - говорит. - Один год". И что, спрашиваю, с тех пор языком не занимаетесь? Он посмотрел – я весь сделался плоский уклад. Ну, думаю, вот дурак-то, надо же было такое ляпнуть. Сейчас застрелит из пистолета "Макаров". И будет прав. Но парень, видно, действительно успел вкусить горечи от самого корня. Благодушно так в ответ: "Да когда... всё больше пистолетом". Может, и рисуется. Всякое может быть. А тем более – в те годы, период романтики и штанов с "лампасами". Допили коньяк, встали и ушли. И все выдохнули. И музыка заиграла. Бармен вернул лицу выражение пресыщенности. А я сижу и удивляюсь. И до сих пор удивляюсь тем ребятам и тем годам беспутным. Ведь, куда-то они подевались потом, ребята и года? Не все же сменили кожаные куртки на малиновые пиджаки. Не все. Большинство гниют костьми где-нибудь в заброшенных карьерах по России, землёй присыпаны. Как отстрелянные гильзы. Жалеть, по сути, некого. Но жалко. И эту дырку в истории, девяностые, её ведь землёй не засыплешь. Хорошо бы и в памяти на этом месте сделать такую же дыру. Но вот, не получается.


Кого ни спроси, все сразу: у меня отец воевал... дед погиб... моя бабушка в блокаду... Это если о войне. Вот оттуда они, истоки патриотизма. При всех внешних факторах и не всегда корректной заинтересованности власть предержащих. Даже извращённый, частично ангажированный, включённый в программу, он всё равно, был и есть: живая нить, связующая, как бы сшивающая разноцветные и неоднородные куски нашей истории, естественное явление – патриотизм. Потребность ассоциировать себя с одним из героических этапов, например – с Великой Отечественной, есть и будет. При всех ныне известных подробностях этого этапа. К сожалению и к счастью, человек должен встать прямо, хоть на время, хоть перед смертью. И на войне такая возможность есть. Не только на войне, конечно. Но тут ещё разные обстоятельства... "Я не Бруклинский мост, меня можно согнуть", - говорил герой Чэндлера. Очень крутой такой private dick. Можно согнуть, но можно и выпрямить. Рука, которая нас выпрямляет, но может и согнуть, поэтому всегда востребована. По-отечески. И потреплет вихры, и причешет, если надо, стальным гребнем.


В старину – как невесту выбирали? О, это дело непростое. Обмишулиться недолго, сам поди знашь. На то дело были бабушки. Ходили в баню с девками-то. Там всё проверяли у них. Например, как? Спрячут мыло. Девки и раздерутся. Или ножку подставят одной, она на полу и растянется. Кто меня? Натодельная бабушка шепнёт – вон та, мол... Вдругорядь драка... брань, троллинг... приёмчики нехорошие. Лифчики прирвут, трусы. Натодельна бабка, тут как тут: у которой силикон? Дак, руки-ноги поломаты, волосья повыщипаты. Глаз, у которой есть, у которой нема. Бабке это, вишь ты, на руку. Боле-мене цела котора, тую подымат натодельна старушка, в чувствие приводит, ага, да и ведёт: вот, такая нашему Ванюше потрiбна! Так и жили. Редкий случай, когда до свадьбы доживали, мало таких было. Умный мужик поспешал поскорей дитятко выдать своё, пока это, слышь, натодельна бабулька до неё не доберётся. Пошехонская старина. Дак ты Карамзина читал ли? Он, правда, об этом не пишет. Нельзя.


Мальчики в начальных классах лупят девочек портфелем по голове по той же причине, по которой святые отцы объявили женщину орудием дьявола и вратами ада. Женщина в любом возрасте воспринимается противоположным полом как вызов. Этот вызов заключает в себе и угрозу, и обещание, и целый комплекс связанных с тем и с другим возможных коллизий и побочных эффектов. Мужчины боятся женщин. Все. Кто не боится, не мужчина. На то и голова с головным мозгом, чтобы предвидеть. Но из головы, минуя чакры, вещество течёт по спине, вниз, и там организует доказательство обвинения. На то и алкоголь, его роль – велика. Ответчик, как вы открыли ящик Пандоры? Не помню, вашество. Был пьян. А где была и что делала в это время Пандора? Она... смеялась.


2015.