Поэма о юноше

(пятнадцать частей)
                Блаженны люди,
                чьи сердца переполнены радостью,
                ибо радость от Бога.


1. Манефа. Начало. Уход.
2. Юноша (облик, характер, миропонимание).
3. Город. Площадь. Война.
4. Пустырь. Расстрел.
5. Стена. Казнь.
6. Сад. Строптивый.
7. Город. Дамба. Женщина.
8. Нищенка. Город артельщиков.
9. Придорожное кафе. Мужчина в синем.
10. Старуха. Дети.

11. Город на перепутье. Зазеркалье.
12. Туман. Придорожный камень. Совпадение.


Оставшиеся три части - в доработке:
13.Гиблое место. Устье. Крест.
14. Возвращение в город артельщиков.
15. Приход. Баня. Радость.



1. МАНЕФА, РЕКА-НАЧАЛО, УХОД

                - Что любишь ты больше всего на свете,
                чужеземец, скажи, - отца, мать, сестру, брата?
                - У меня нет ни отца, ни матери,
                ни сестры, ни брата.
                - Друзей?
                - Вы  произнесли слово, смысл которого
                до сего дня остается мне неизвестным.
                - Родину?
                - Я не знаю, на какой широте она расположена.
                - Красоту?
                - Я полюбил бы ее охотно – божественной и
                бессмертной.
                - Золото?
                - Я ненавижу его, как вы ненавидите Бога.
                - Что же любишь ты, странный чужеземец?
                - Я люблю облака… облака..., что плывут там,
                в вышине… дивные облака!
                (Шарль Бодлер)


     - Мы, ты пыталась отыскать кого-нибудь, кто знал моих родителей?
     - Я боялась, что найдутся желающие отнять тебя.
     - Моя фамилия и отчество у меня чьи?
     - История с оформлением твоих документов была непростой. Все  знали, что я живу одна. Откуда ребенок?  Могли обвинить меня в краже младенца. Мне вызвался помочь мужчина по имени Яков. Он заявил: переспали по случаю, она понесла, я признал отцовство, пацан мой. Сам принимал роды, не хотел пересудов. Когда пропало молоко у роженицы, с ее согласия я, отвез мальца в дом своей матери, как раз младшая моя сеструха родила девку; до девяти месяцев выхаживала и поила обоих.
     Его семья жила за рекой. Мне надо было пройти медосмотр в городе, чем бы это все окончилось, страшно подумать, но река разлилась, разбушевалась и меня направили к поселковому фельдшеру: он осмотрел меня, ощупал, послушал, я была ни жива, ни мертва… и признал детородной! Как уж это ему удалось? И смех и грех! Определил диагноз: хронический мастит и послеродовой синдром. Назначил лечение. Ложь во спасение, да? Но я благодарна этому поселковому  эскулапу. Он так искренне гордился тем, что я так быстро справилась с недугом, - улыбнулась Манефа, - парадокс, но он очень многим помогал и многих излечивал.
     Я часто думаю, что наш фельдшер знал о моей проблеме и потому спасал меня. Я благодарна и ему и Якову.
     - Фамильное имя и отчество я унаследовал от Якова?
     - Да. Он настаивал, это было его условие. Сложись все иначе, он не приминул бы возложить на тебя сыновьи обязанности, - задумчиво проговорила она и замолчала.
     - Ма, не молчи. Не таись, расскажи. Должен же я знать что-то о себе. Что за человек этот Яков? Злодей?
     - Когда расскажу все, как было, рассудишь сам. Он не оставлял меня в покое, я не роптала… я и он – лжецы и преступники перед Богом и людьми.
     - Ма, в Книге сказано: ложь во спасение – святая ложь.
     - Ах, Никтополион, ложь, во что ее не ряди, остается ложью. Я блаженствовала: ты подрастал, развивался – происходило чудо. Я готова была все отдать, все перетерпеть, только бы это не кончалось. Мука таилась в другом: за мое счастье и радость была заплачена страшная, непомерная цена… я молилась, каялась, просила прощения…
      - Ма, разве ты виновата в том, что произошло не по твоей воле? – воскликнул он, обнимая ее.
     - Когда происходят потрясающие события – виновны все: и фарисеи и праведники, иначе не бывает.
     - Я платила ему ежемесячно. Он не был женат, но в разных местах у него оставались женщины, с которыми он гулял, кутил и развратничал. Во хмелю он ужасен и опасен. Курил, пил нещадно, мог выхлестать в один присест бутылку водки из горла. По ночам, томясь жаждой, пил не воду, а водку, или вино высокоградусное.
     - Пить хочу, - говорил он, - притащи мне винца, да покрепче!
     И когда я предлагала чай, компот, морс и даже кофейный напиток, он саркастически изрыгал:
     - Напитки – для неврастенических баб, доморощенных козлов и слабоумных придурков.
     На мою просьбу не материться, он отвечал:
     - Подрастет наш пацан, научу его посылать всех куда подальше! Чтоб мужиком был, а не слюнтяем!
     Много раз приходилось с тобой на руках убегать из своего же дома. Он был высокий жилистый, и очень сильный: одной рукой поднимал за ножку тяжелый обеденный стол и хохотал, глядя на меня.
     - Он хотел…
     - Нет, - покачала она головой, - ангел-хранитель отвел его от меня. Он приходил ко мне за деньгами. Я терпела  его выходки, боялась огласки, но однажды, когда я  попыталась его выдворить, он поднял тебя – годовалого, над головой и сказал: если я скажу еще хотя бы одно слово против, он нечаянно уронит тебя, - глухо произнесла она и, закрыв лицо руками, закачалась, застонала.
     - Ма, дорогая, не надо. Все уже позади. Я все понимаю. Прости, я причинил тебе боль своими расспросами, моя любимая, моя самая лучшая женщина на свете!
     Она обняла его, погладила по голове.
     -  Теперь поздно останавливаться, нельзя. Недосказанность, мой сын, примется тебя тревожить и потому тебе придется, набравшись терпения и мужества, - произнесла она спокойно и сдержанно, - узнать обо всем от меня.
     - В этот день он пришел сильно навеселе. Сказал, что с завтрашнего дня переселяется в мой дом, так как пришла пора ему осесть и скитаться он больше не намерен. – Будешь готовить, стирать, ухаживать за мной, в случае чего, заботиться. Он объявил мне, что я должна предоставить ему отдельную комнату, потому как он не собирается лишать себя удовольствия спать с девушками. Разве я могла позволить тебе жить с таким мерзавцем? Уезжать? Куда, с чем? Оставить этой гадине все, что наживала одна? Меня охватил ужас. Это чудовище будет жить в доме с моим сыном? Нет, этому не бывать. Сдерживая себя, я сказала ему: - у меня болит голова, я очень устала, приходи завтра к ужину, все обговорим и обсудим. Не знаю, на что я надеялась, и не было у меня никакого умысла, но… случилось то, что случилось. Он расхохотался, ему видно понравилась моя уступчивость. Его патологический садистский смех, приводил меня в ужас… он был похож на хохот тех, кто увозил меня в лодке… не беспокойся, мой дорогой, пройдет, сказала она пересиливая волнение.
     - Я приготовила ужин, уложила тебя спать. У меня было прекрасное четырехлетнее вино, настоянное на лесных ягодах и травах. Оно было изготовлено в то лето, когда появился ты. Употреблять такой напиток надо осторожно, малыми дозами. Запас моих вин разные вина: легкие, чуть покрепче, насыщенные. Я выставила один сосуд, другой, третий, а он все пил и требовал более существенное, и я подумала, раз его ничего не берет, пусть попробует и это… в какой-то момент, видя, как багровеет его лицо, я испугалась и унесла бутылку, когда вернулась, он лежал на полу. Я сидела около него, ожидая, когда он очнется…, я не хотела его смерти, но…, ночью я перетащила его берег реки, на высокое видное место, на котором он любил посиживать после перепоя, оставила рядом все бутылки в тряпичных чехлах, чтоб всем было ясно, что это мое вино. Меня допрашивали, спасло то, что двое сельчан видели его на бугре еще до того, как он появился в моем доме.
     - Ма, я видел его?
     - Я уводила тебя к соседям, закрывала в комнате, несколько раз запирала в чулане, но однажды ты столкнулся с ним.
     - Я помню, ты говорила: - если я начну хныкать и плакать, нас затопит и унесет река. И я верил тебе, - улыбнулся он, - и не боялся, поскольку ты всегда была рядом.  Ты часто повторяла: во всем виновата река, а я – почему-то чувствовал и понимал, что это правда. И еще у меня сохранилось ощущение, что кто-то высокий, очень сильный, сжимая руками мои раздвинутые врозь ноги, поднял меня кверху… и закружил, я не испугался, мне было весело.
     - Господи, помилуй! Тебе было всего два года! Я тогда чуть не лишилась сознания от страха, а тебе было весело.
     - Где его похоронили?
     -  За ним приехали мать и его младшая сестра, это они подтвердили версию твоего появления. Я просила у них прощения, но они ни в чем меня не винили, а когда увидели тебя, в одни голос сказали: - взяли грех на душу, но доброе дело сделали!  Без документов – никуда. Конечно, все могло бы сложиться по-людски и для вас, но Яшу сгубила водка проклятая, мы от его дикости тоже намаялись, ночи на улице проводили. О лечении и слушать не хотел, вот сердце и не выдержало такой напасти – разорвалось на части.
     - Поселковые соорудили гроб, а я отдала все, что у меня было: продукты, деньги на поминки. Когда они благодарили меня, я готова было упасть на колени перед ними и покаяться, повиниться, но меня сдерживал страх за твою жизнь. Это меня не оправдывает, не употреби он мой напиток, пожил бы еще! Господи упокой его душу. Если бы не он, у меня не было бы тебя.
     - Ты благодарна ему.
     - Да.
    - Но, без меня твоя судьба сложилась бы иначе.
     - Иначе, - потустороннее слово. У судьбы два цвета – черный и белый… добро и зло, и зачастую зло рядится в белые одежды, а добро – кутается в черные. Все зависит от того, к чему склоняется душа человека, - именно по этой внутренней склонности ему и воздается. Его мать и сестра сказали, что не станут возражать, если ты захочешь изменить свои данные.
     - Данные, - рассмеялся он, - мои данные – ты и река.
     - Знаешь, - задумчиво произнесла она, - во мне живет ощущение, что река причастна ко многому… не столько ко мне, сколько к тебе…
     Отрешенно глядя перед собой, он молчал.
     Юноша рос среди людей – живущих на берегу большой полноводной реки, и жил в просторном, высоком, красивом и ухоженном доме с женщиной, которую звали Манефа. Он звал ее Ма.  Она не походила на жителей  этого поседения. На ее чистом, с легкой смуглинкой, высоколобом овальном лице, под черными разлетными бровями, влажно поблескивали изменчивые, большие золотисто-карие глаза. Стройный нос, четко очерченные губы небольшого рта, и, округлый, нежный подбородок, - завершали ее нездешний облик.
     Ее легкая, свободная поступь и горделивая осанка – в сочетании с достоинством, силой и женственностью, - вызывала чувство восхищения и уважения.
     Стройная, гибкая, выше среднего роста, она носила длинные темные одежды: праздничные – отделанные яркой искусной вышивкой, будничные – сдержанными тонами; на ногах – черные короткие шнурованные ботинки на устойчивом, невысоком каблуке и мягкие туфли на таких же каблуках, перехваченные ремешком, обхватывающем щиколотку.
     Особый восторг и удивление вызывали головные уборы, которые она носила. Разнообразной формы: строгие, изящные – черного цвета, расшитые шелком, бисером и непременно украшенные чудным, искусно изготовленным тканевым букетом одного цвета: густо-алым, фиолетово-синим или золотистым.
     Существовала некая непонятная странность в ее отношении к белому цвету. Что особенного в том, что кто-то не любит тот или иной цвет?  Ничего. Но, в данном случае, эта неприязнь к белому была известна многим.
     Фирменная, старинная швейная машина была источником ее достатка. Она принимала только те заказы, которые требовали творческого вдохновения. Если ей не нравилась ткань, ее цвет или сама модель, она отказывалась, невзирая на плату и просьбы. На вопрос: почему,  отвечала исчерпывающе коротко и ясно: - не хочу сгорать от стыда! Но, ели кто-то начинал канючить: - но эта же моя задумка! – она просто смотрела в глаза и молчала. Точно оценивая свою работу, она отказывала тем, кто был скуп, и тем – кто, задабривая, старался быть щедрым. Постепенно, привыкая – заказчики оценили и приняли стиль ее работы.
     Неодолимым оставалась одно: неприятие белой ткани. И бывало, она впадала в какую-то болезненную крайность, когда невеста, или ее родители, заводили разговор о белом подвенечном платье….  В таких случаях, она уходила сама, или захлопывала дверь, при этом ее глаза непроницаемо темнели, и в них появлялось нечто странное, непередаваемое, вызывающее тяжелую, беспричинную тревогу и тоску.
     Однажды он решил спросить:
     - Ма, почему у тебя такое отношение к…
     Не отвечая, она смотрела на него до тех пор, пока он сообразил произвести:
    - Прости, Ма…
     Жили они мирно. Манефа была немногословна, спокойна и добра – не кричала, не принуждала к послушанию; им достаточно было одного взгляда, чтобы понять и почувствовать друг друга. Он испытывал к ней какое-то изменчивое, мятежное чувство. Желание обнять ее, прижаться, как с самому родному, близкому человеку – иногда затаивалось, особенно по утрам, когда, проснувшись, он заставал ее сидящей у окна… и думалось ему в такие минуты, что душа ее и мысли плутают в каком-то неведомом ему, недоступном далеком пространстве, проникнуть в которое, ему никогда  не удастся… сердце его сжималось, и он чувствовал себя одиноким и забытым, и тогда в его голове появлялось это убийственное, ужасное слово… чужой. Он не любил это, противное его  сердцу слово, но оно настигало его, особенно в те дни, когда она распускала свои роскошные длинные черные волосы, надевала черное груботканое платье и покрывала голову черным платком. Безмолвная, погруженная в себя, неприкаянно бродила по дому. Куда-то уходила, возвращалась, и, удаляясь в свою комнату, притягательной достопримечательной которой были две иконы: большая – в золоченом окладе, и маленькая – в серебряном, и уносила с собой Большую тяжелую Книгу, с потемневшими, будто обожженными листами, в коричневом кожаном переплете с тиснением. Страдая от ее длительного отсутствия и удаленности, терпеливо и безропотно он ждал ее возвращения. Он любил эту женщину, ясно осознавая, что любовь к ней будет сопровождать его всю жизнь и он, переполненный этим неиссякаемым божественным чувством, сможет делиться  им с другими.
     Как же он был счастлив и безмерно горд, когда Манефа – такая красивая, нарядная, - отправлялась с ним на прогулку. Рядом с ней, он ощущал себя мужчиной, - взрослым и смелым.

     Его сверстники были увлечены рекой. Они сооружали плоты, мастерили лодки, устраивали запруды, и в этих мероприятиях он принимал самое активное участие, приобретая не только полезные навыки и умение трудиться,  но и радоваться тому, что сделано собственными руками.  Мальчишки плавали, ныряли, переплывали на другой берег, преодолевая большие расстояния, ловили рыбу, вытаскивали  раков. Он приходил на берег, и, наблюдая рискованные вылазки, искренне восторгался их смелостью, порой безрассудной, но сам никогда не участвовал в подобных играх и забавах.
     Река страшила его. Но, иногда, гонимый неосознанным беспокойством, он возвращался на берег и отрешенно, в состоянии крайнего безразличия, глядел на стремительно бегущее в неизвестность, темное непроницаемое глубоководье, и его отуманенному взору мерещилось нечто странное и невнятное… какие-то причудливые тени…, чьи-то силуэты…, и, у него возникало ощущение того, что он сам находится под толщей тяжелой и мрачной воды. И если кто-нибудь на спор начинал уговаривать его: - Ник, давай, не дрейфь,… нырни разок, поплавай… тебе точно понравится, вот такой кайф…, давай, - он поднимался и уходил. Эти мальчишки, родившиеся на берегах большой полноводной реки, не были обделены человеческим чутьем… способностью понимать и чувствовать другого человека, и потому вдогонку ему, ни у  кого из них не срывалась с языка обидное, презрительное… трус, слабак…
     Река и впрямь была неуправляема, своевольна, неумна и жестока  по отношению к тем, кто  любил и боготворил ее, и к тем, кого она поила и кормила, но цена ее щедрот была слишком высока: нередко кто-нибудь исчезал в тайных заводях ее тайников – в основном, навсегда, - сопровождаемый душераздирающим криком, воем и плачем. Река, не любившая расставаться с добычей, нуждалась в расположении и в доверии людей, и потому, торопилась смягчить, умалить и загладить свою вину, но…,  закономерность ее поведения ужасала… после очередной безнадежной потери, смиряя свой нрав, она становилась тихой, послушной, ласковой и манящей, и опять все повторялось: охваченные безмятежностью, люди плескались, ныряли, заплывали, катались на лодках, закидывали удочки, безрассудно лихачили, подкрепленные и накаченные разного рода допингами. В такие периоды затишья и смирения, бывалые люди, покачивая головами, говорили: - притаилась голуба… не к добру, ох, и разгуляется, отыграется…, мало не покажется! Да, реке нужны были жертвы – это была дань за то покровительство, которое она оказывала, предоставляя возможность пользоваться ее благами.
     Он не любил ее еще за ту алчность, с которой она во время паводка, уничтожала его излюбленные места: обезобразив их до неузнаваемости, она уносила в свое логово, оставляя отвратительное месиво из погубленных растений, вздыбленных корневищ кустарников, изувеченных деревьев, и неузнаваемо исковерканный ландшафт.
     - Ты боишься и не любишь реку, - сказала однажды Манефа, - я тоже не люблю большую воду, - задумчиво промолвила она.
     Он промолчал, так как был убежден, что причина подобного совпадения, несомненно, когда-нибудь, обнажится и прояснится.
     Он не походил на местных жителей, боле того, некоторые из них считали, что он излишне красив для мужчины, и этот утверждение  смущало и стесняло его. Откровенные, оценивающие взгляды – угнетали его, и потому никто никогда не видел его обнаженным, хотя – расшалившаяся ватага мальчишек частенько раздевалась догола.
     Его необычайно поразительное имя – Никтополион, оказалось чрезмерно обременительным, и, не переставая удивляться тому, как Манефа, напевно протягивая последние слога, произносила его имя, - в конце концов, не сговариваясь, его одарили несколькими прекрасными именами: - Ник, Колян, Никон, Нико…, а иногда кто-нибудь шутливо восклицал:  - Полион-Наполеон! Спокойно воспринимая метаморфозу своего имени, он не обижался.
     Весь берег реки, до самых дальних уголков, извилин и поворотов, был им исхожен и исследован. Его пытливость была творческой; красота и очарование природы пробуждали его чувственность, и уединяясь в одном из своих излюбленных, живописных мест, он мог часами внимать и наслаждаться гармонией звуков… трепыханьем листвы, шелестом травы, шуршанием опавших листьев, потрескиванием валежника, искрящимися росинами, жужжанием мохнатых шмелей и пчел, стрекотанием кузнечиков, щебетаньем птиц, кваканьем лягушек, предвещающих смену погоды. Ему нравился моросящий, тускло поблескивающий дождик; он обожал наскоки буйных ливней, - когда крупные капли дождя, вдребезги разбиваясь о преграду, образовывали веерный фонтан брызг, но более всего он любил преддверие грозы, тот волшебный момент, в который  раздраженная армада темных, взъерошенных облаков закрывала все небо, и…, предвкушая неистовство, вдруг замирала… и, в этой абсолютной тишине, возникало ощущение неземного блаженства и полного освобождения, от которого проступали слезу умиления… и происходило истинное чудо…душе – светлея и очищаясь, приближалась к Богу.
     Он возвращался домой, и, когда Манефа, видя его глаза, спрашивала: - что с тобой? – он, не умея передать, объяснить произошедшее, улыбаясь,  говорил: - не знаю, Ма, просто мне хорошо.
     Странно, но по ночам ему снились дороги, большие здания, города, по улицам которых он бродил, и всегда возникало радостное чувство причастности к подобным местам: ему все этот было знакомо, когда-то он все это видел, и ходил мимо  этих домов, заходил в них, поднимался по лестницам…и, просыпаясь от звука захлопнутых дверей, мучительно пытался что-то вспомнить, восстановить в памяти…, откуда эти видения?
     Однажды Манефе удалось уговорить его и получить согласие на совместную поездку  город, но как только речь зашла о лодочной переправе, он смутился – и тогда она сказала:
     - Сын, ты пребываешь в том времени, когда подросток превращается в юношу, а затем – в мужчину; в этот период избавляется от всех своих страхов, и если это не происходит – беда,  трагедия… мир теряет мужчину! Твоя гидрофобия неопределенная, связанная с чем-то неизвестным тебе. Ты рожден без страха. В два года тебя подняли за ноги кверху, ты не испугался, тебе было весело. Верь мне: ты все узнаешь, и все преодолеешь и станешь Мужчиной! Основа моего отношения в большой воде – наживная; моя фобия – не трах, а – ненависть… жгучая, не проходящая, и чтобы избавиться от этого разрушительного чувства, я должна … или совершить преступление…, или простить, я верующая и должна, по закону Бога – простить, но… не стану врать, мне не удается сбросить эту проклятую ношу… Учись прощать, мой сын, учись…
     Переправившись на другой берег, он впервые увидел большой город: высокие дома, площади. Широкие улицы, много людей, и все такие разные и по виду, и по одежде… грохот, шум, толкотня… суета, спешка, безразличие, отчужденность… и нечем дышать. И все же, город его заинтриговал, впечатлил и привлек. Предложив самому сделать покупки, Манефа была приятно удивлена. Его выбор неожиданно точен и определен. Он отобрал иллюстрированную книгу под названием «Искусство живописи». Пастельные карандаши, краски, кисти, ватман, рисовальные листы и специальную дощечку для рисования.
     - А одежду? – рассмеялась она, - Помочь?
     - Спасибо, я сам.
     Наблюдая за его действиями, она поняла: - его родина – город. Он отобрал свободные штаны на завязках, неброские рубашки, удобное белье, однотонный свитер, ботинки на крепком ходу.
    - На голову что? – спросила она.
    Он продемонстрировал ей синюю куртку с капюшоном, и с пристегивающимися рукавами.
     - Такое лицо нельзя прятать, - заметила Манефа.
    - А выставлять, стоит? – насмешливо отозвался он.
     - Ни то, ни другое: открытый взгляд, открытое лицо, - спокойно произнесла Манефа.
    - Я постараюсь, - рассмеялся он.
    В доме Манефы существовали две книги: одна – желтолистая, большая, немного обгоревшая, с красивыми непонятными буквами, в кожаном переплете. Вечерами, бережно перебирая страницы, тихим проникновенным голосом, она читала ему вслух, и он удивлялся не только тому, с какой легкостью она прочитывает этот иноязычный текст, но и своему собственному пониманию смысла, заключенного в этой таинственной книге. Опережая его вопросы, Манефа пояснила:
     - Это греческий язык, переводить нетрудно, каждую страницу я знаю наизусть, она не такая старинная, в котором я жила, было очень много древних книг, - уточняла она со вздохом.
     Ему хотелось спросить: - с кем жила? – но, он не решался, предполагая, что Манефа, когда-нибудь сама расскажет о себе.
    Другая – небольшого формата, многостраничная книга  с рисованным красивым шрифтом, в темно-синем бархатном переплете с застежкой – стала для него насущной необходимостью: прочитанные страницы, озаряя мысли и душу, наполняли сердце радостью и все представлялось стройным и определенным, ведь вот, вот…сказано: не…не…не… и все так просто… никакой путаницы, разноречия, сумятицы…совершенно понятные ясные, убедительные истины, воплощающие ценности самой жизни и человеческого духа – чистые, четкие, не обремененные ни лукавством, ни двоякостью… истины, освещенные торжественным постулатом: - «Заповедь даю вам новую: да любите друг друга».
Но тогда почему, почему…,  как только жизненные обстоятельства встают на дыбы, требуя поступков и действий…, происходит сбой сознания: мысли дробятся, все разом оказывается непомерно трудным, непроходимым… и что-то внутри начинает корчиться, изворачиваться, не желая признавать эту предельно обозначенную, абсолютно вразумительную Заповедь?
     И человек, путаясь, усложняя все до полного абсурда, будет метаться и шарахаться до тех пор, пока не рухнет крыша над его головой, пока не останется камня на камне от его жизненного пространства, пока не рассыплется прахом накопленное им добро, пока не исчезнут все те, ради которых, он так надрывался и потел, так изгибался, прилаживался, пристраивался то тут, то там… и, в конце концов, завязнув – по самую маковку в суете-сует – примется, разбрызгивая слюни, клеймить, обвинять все и вся, и, захлебываясь в блевотине негодующих воплей, - изрыгать на головы других проклятия, искренне забывая о собственной голове.
     Будут сниться ему кошмары, и, вскакивая от ужаса, начнет он стенать и жаловаться, требуя участия,  сострадания и помощи…, но даже если, какой-нибудь сердобольный, слыша его стоны, обратится к нему с добрыми словами, и сам ничего не имея, захочет его утешить, то, наткнувшись на злую брань, поспешит обойти стороной этого несчастного, и пожалев заблудшего всем сердцем, про себя подумает: - на Бога надейся, а сам не плошай… и, вздыхая, воскликнет: - Не приведи Бог заблудиться!
     Книги открывали Никтополиону мир, в котором была Любовь, Гармония и Разум, и все было ему понятно и близко: он верил этим Книгам так же, как Манефе.
     - Читай, перечитывай, - светлея от радости, приговаривала она, - в каждом слове, зернышки, зерна правды истинной, не ложной, ты взрастишь в душе своей, чистое, освещенное поле Любви. Мы живем на хорошей, доброй земле.
     И действительно, каждый уголок знакомого пространства был ему мил, и сидя на каком-нибудь холме, он ощущал себя свободным и счастливым. Но, взрослея, он уже знал, что придется покинуть ему эти чудные, изумительные места, и все чаще его охватывала грусть, осененная какой-то странной, волнующей, неугасимой надеждой, от которой сильнее билось сердце…, и чудился ему далекий, манящий свет…, и виделись ему дороги, дороги… и еще высокие города, где много людей – приветливых, ясноглазых, и много поразительно красивых зданий и великолепных, просторных площадей.
    
     В единственной местной школе, в которой он учился с шести лет, стараясь ничего не пропустить, все запомнить, усвоить, и многому научиться – было пятеро учителей – мужчин; таких разных, интересных, именно от них он напитался той духовностью, и получил запас тех знаний, воспользоваться которыми ему удавалось в самых неожиданных обстоятельствах.
     Учитель по литературоведению и письменности, так он сам себя называл, был педант и грамотей в лучшем смысле этого слова. Безграмотный текст вызывал у него отвращение: страдальчески кривя рот, не повышая тона, он говорил:
     - Разорви эту гадость… начни работать.
     Его своеобразные суждения были яркими и доказательными. Наблюдая ту или иную реакцию, замечал:
     - Ваше отношение ко всему происходящему в жизни, не должны зависеть от чужого мнения. Любая категоричность, всего лишь всякий повод к размышлению. Ищите себя!
     Авторов прозаиков он называл самозарядными сластолюбцами, развращающими и отвлекающими людей от настоящего, полезного дела, какого именно – не уточнял.
     - Литература, - пояснял он, - предмет не столько для обучения, сколько предмет для познания! – Художник и писатель – по сути своей, редко совместимое явление. Существует – литературное ремесло… и – сотворенное художником божьей милостью произведение искусства, с которым надо не просто знакомиться…а, насыщаться, - восхищаясь и торжествуя!
     Отвечая на вопрос: - почему письменность, а не язык, и в чем их  различие? – он обратился к одному из учеников:
    - Ты где живешь?
      - Здесь, - бойко ответил тот.
    - В данном случае, слово – здесь, абстрактное понятие. Уточни.
     - Ну… - протяжно затянул он, - в поселке.
     - На чьей земле расположен поселок?
     - На нашей, - радостно воскликнул он, - на моей!
     - Так вот: у земли, которую ты назвал своей, то есть – родной, своя письменность. Именно она – основа культуры народа, проживающего на этой земле.  Грамотно писать, членораздельно разговаривать, читать грамотно написанные книги, и мыслить, и чувствовать. И развиваться – долго каждого жителя этой земли, и когда все это одолеешь с охотой и любовью – станешь истинным гражданином.
     - А если я захочу жить в другой стране?
     - Переселишься, перекатишься или  перебежишь на чужую землю, придется изучать другую письменность, и если хватит желания, терпения и таланта – станешь жителем той земли…, если позволят…
     - Так я выучу язык!
     - Само по себе слово язык – весьма емкое и многосмысловое понятие, но если говорить о языке, как об органе, умеющем произносить звуки,  то человек – используя данную только ему уникальную речевую способность, зачастую воспроизводит уродливую, искаженную тарабарщину, упрощенную, опошленную до абсурда, потрясающе скудную и непристойно грубую болтологию, - поражающую слух вопиюще безграмотной какофонией. Да имеющий во рту язык – не осквернит божественное слово!  Речь должна быть ясной, умной, гармоничной по смыслу, и только письменность дает ‘’ne прекрасную возможность.
     Звали учителя: Михаил Иванович Хрюкин! Надо же! Казалось бы, столь лакомая фамилия, к тому же, у учителя, должна была бы обвить его с головы до самых пят, всевозможными прозвищами, но… этого не произошло. Почему?  Во всем его облике было нечто такое,  что полностью определяло отношение к нему, но главным являлось другое: он был учителем по зову души, так как по природе, был наделен теми качествами, что позволяли ему учительствовать и потому, сделанный им выбор, был единственно желаемым.  Не допуская панибратства – он был вежлив, строг и честен по отношению к своим ученикам. Любые его оценки, замечания в виде похвалы, и порицания, имели особую ценность, поскольку были безоговорочно точны, справедливы и корректны.  Будучи сам, в какой-то степени, самолюбивым, он никогда не позволял задевать самолюбие учеников, наносить им непоправимую травму, даже если кто-то вел себя недостойно, потому что был уверен: учитель, позволяющий унижать достоинство учеников, наносит им непоправимую травму, и потому должен безвозвратно лишаться квалификации.
     Проводя урок, он обращался ко всем, и – к каждому лично: никого не выделяя, был со всеми на равных. Не требуя, не принуждая, не оспаривая, он просто рассказывал, объяснял, беседовал…. И увлекал. – Все дети, - говорил он, - талантливы в той или иной степени, и каждый из них должен чувствовать свою востребованность и нужность, и ощущать в полной мере  свою значимость.
     Случались недоразумения и курьезы, но Михаилу Ивановичу, со свойственной ему ироничной деликатностью, удавалось выпрямить ситуацию: никого не задевая, и не возбуждая, но если все- таки возникала обида, или недовольство, он искренне, в присутствии всех, просил прощения, и когда кто-нибудь из коллег упрекал его за допускаемую снисходительность, он отвечал:
     - Если ученик не согласен с моими доводами, и они  ему не по душе, я обязан извиниться за нанесенный ущерб.
     - Ты же учитель!
    - Вот именно! Учитель, а не оракул!
     Иногда, окидывая взглядом класс, Михаил Иванович говорил:
     - Поднимите головы, распахните глаза.
     И отвечая на вопрос: – зачем? – сказал:
     - Ваши глаза – источник вдохновения.
     Но, однажды, один из учеников запротестовал:
     - У меня башка тяжелая, не могу поднять, и глаза слипаются!
     - Неутешительный симптом, - покачал головой Михаил Иванович.
     - Это еще почему? – возмутился тот.
     _ Уплотненное содержимое твоей головы, достигло критического уровня, опасного для здоровья.
     - Я здоров, как бык.
     - Учти, быка упомянул ты, а не я, - рассмеялся Михаил Иванович, - но, и у быка случаются подобные проблемы.
     - Какие еще проблемы?
     - Все накопления – необходимые для жизнедеятельности организма – перерабатываются: нужное – усваивается, остальное уносится и выбрасывается, а ты, имея в своей башке такой огромный запас знаний и открытий… не размышляешь, не анализируешь, не ворочаешь извилинами, не воображаешь, не фантазируешь…, не увлекаешься, не постигаешь, и даже… не мечтаешь!
     - Как это…
     - Просто. Представь, человек валяется на диване, с набитым до отвала пузом… тяжко, муторно, подпирает, а он продолжает вылеживаться…, надо подняться, дойти до туалета, но его одолевает непроходимая лень. Вывод делай сам.
     Когда все отсмеялись, Михаил Иванович сказал:
     - Только, чур, обойдемся без дразнилок!
     Между собой, Михаила Ивановича называли – Мишенькой, и – подшучивая, говорили: - у нас все хрюкают и подхрюкивают исключительно культурно и грамотно!
    Жители поселка гордились своей единственной школой,  именуя ее не иначе, как – средне-академической, а учителей – уважаемыми академиками. Статус школы был обусловлен наличием учителей-мужчин. Все сходились во мнении, что это обстоятельство благоприятствует поведению мальчишек и девчонок: первые – не безобразничают и не бездельничают, вторые – не выпендриваются и не бесстыдничают, и что женский коллектив более подвержен срывам, из-за семейных неурядиц и неустройств в личной жизни, и что женщины – неуживчивы, злопамятны и эгоцентричны, за редким исключением, и как ни парадоксально – этот далеко не полный перечень негативных качеств, присущих женщинам – подтверждается жительницами поселка.  Что могло этому способствовать? Зависть? Соперничество? Отсутствие выбора? Одиночество? Примитивная несостоятельность самих женщин? Или банальное: - восемь девок, один я – девки ссорятся из-за меня!
     Русоволосый, среднего роста… ладно скроен, крепко сшит…, всегда подстрижен и побрит, в меру элегантен, ботиночки чистые – поблескивают,  лицо открытое, светлое, неодолимо привлекательное…, он не мог не вызывать симпатию и влюбленность, и – даже полное отсутствие поводов с его стороны – не влияло на эти сердечные, чувственные проявления. Не допуская фамильярности и панибратства, он был свободен, учтив и непринужден,  но никогда не позволял переступать границы приличия. Придраться было н к чему! Вот только… улыбка… да, это срабатывало мгновенно и безотказно… хоть стой, хоть падай! Она кружила головы. Мало того, что глазища синее синего, а взгляд – приветливый, проникновенный, так еще эта… зажигательная, чертовски пленительная улыбка… порой, так некстати, вспыхивающая на его лице! Ничего не поделаешь! Улыбка, что вольная птица, ни одно сердечко заставляет биться! И спорили, и выясняли девчонки… кому Мишенька улыбался и на кого смотрел!
     Все знали: на том разлучном берегу, в том шумном, беспредельном, ненасытном городе есть у него…, то ли невеста, то ли подружка, то ли любимая женщина, и как было не знать, если каждые выходные, сопровождаемый тайными или открытыми взглядами, исполненными печалью и грустью – уплывал он на другую сторону. И вскоре, все утвердились во мнении, что он сам… рыцарь печального образа, поскольку его возлюбленная… мужняя жена, и оттого, что он тоже страдает и мается, тяга к нему усилилась, а печаль переросла в жизнеутверждающую радость: - да, не мой…, но он есть, я вижу его чаще, чем та – на противоположном берегу…, я знаю его так, как не знает она, я люблю, и я счастлива, черт возьми!
     Бывало, не без этого, кому-то начинало казаться,  что сдержанность, аккуратность и благовоспитанность этого человека – наиграна, и, чтобы удостовериться и потешиться, делались попытки разоблачить его, встряхнуть, заглянуть в его нутро, понаблюдать, что произойдет с его благородным обликом, когда он выйдет из себя, разъярится, сорвется, раскроется, но…,  увы! Он оставался невозмутимым…, и только его сияющие глаза, непроницаемо темнели и суживались. Он был сильным: его умение владеть собой, вне всякого сомнения, было очевидным, и общение с таким учителем, тем более для мальчишки, будущего мужчины – счастливая удача.
     Однажды в учительской, один из коллег завел разговор:
    - Миша, я вот заметил – улыбаться ты стал редко!
     - Надо чаще?
     - Люди любят веселых и улыбчивых. Согласен?
     - Согласен.
     - Тогда почему?
     - Я – учитель.
    - Одно другому не мешает!
     - Мне. Иногда, мешает, - рассмеялся Михаил Иванович.
     - Слушай, с такой наружностью, и с такой улыбкой, тебе , Миша, надо бы в артисты податься: смейся, улыбайся, кувыркайся, как хочешь, пусть все влюбляются, с ума сдвигаются!
     - При наличии наружности, внутренность исключается? – усмехнулся Михаил Иванович.
     - Наружность – для уважаемой публики, а внутренность – для себя лично: они как хотят, а ты – сам по себе – волен поступать, как хочешь! Изображать – одно дело, а жизнь свою проживать – другое.
     - Удивительно оригинальная, и весьма заманчивая концепция, - рассмеялся  Михаил Иванович, - очень понравилась, но – я человек другого склада, иной формации, я живу в ладу с самим собой.
     - Гладишь или бьешь себя по макушке?
     - Нет. Я – не потворствую, не встаю на дыбы, не бьюсь в истерике…, я просто договариваюсь с собой.
     - Не скучно так жить?
     - Нет, - рассмеялся Михаил Иванович – не скучаю!
      
     Учитель по математическим предметам, включая физику, химию и черчение – был неподражаемо уникален. Точные науки ему были не под силу. По сути, он был великолепным строителем, плотником, одаренным изобретателем, искусным мастером и придумщиком. В его руках все ладилось и складывалось. Его уроки, особенно по химии, были невообразимо увлекательны: опыты сводились к изготовлению лаков, красок – устойчивых и ярких; особо прочных клейких веществ, сравнения с которыми не выдерживал ни один клей; его составы по выведению различных пятен – на тканях и на любых поверхностях, были постоянно востребованы…, бывало, залетая в класс, он радостно объявлял:
     - Вывел-таки я пятно на ее кофте, прямо вот здесь, на груди, не сходя с места!
      Притягательность его метода обучения была столь своеобразна, что редко кто пропускал занятия.
     - Ну, - вопрошал он, улыбаясь, - справились, разобрались? И кто же желает проявиться и растолковать мне и всем, эти неуловимые оптические явления: передача света и изображения, процесс излучения, распространения и взаимодействия с веществом;
     - Так, - весело восклицал он, - уверен абсолютно – вы все свели концы с концами, одолели и уравнения, и равенства, короче – кто расскажет нам обо всех этих хитроумных известных и неизвестных величинах, числах, функциях и соотношениях со всеми прочими головоломками?
    - Что у нас на этот раз? – загадочно произносил он, - у кого особая тяга и любовь к этой древнейшей науке, и так называемым пространственным отношениям, и к этим волшебным терминам… тангенс, секанс, котангенс, синусы, косинусы…, кто у нас мастер по теоремам?
    Какую истину она доказывает, и к какому-таки. Справедливому тождеству приводит?
     - Знаю, знаю, - говорил он, вскидывая руки, - разбираетесь все в этой органической и неорганической химерической науке; некоторые из вас, радуясь этому безмерно, будущие химики, уже вникнувшие в эти химпремудрости: реакция, разложение, анализы, свойства, состав веществ, их превращение и многое другое…, ну так, что? Готовы формулы химических уравнений? Тетради ко мне на стол, полюбуюсь,  разберусь…
     Легко, скороговорочной вязью слетали с его языка все известные, знакомые по слуху понятия, термины, определения… и происходило, в буквальном смысле, невероятное: учитель превращался в ученика. И что еще более удивительно – они сами, по своей воле, соревнуясь друг с другом, усваивали задания в меру своих способностей, и, кстати, многие всерьез были увлечены тем или иным предметом, чему ни мало способствовало отношение учителя к этим предметам.
    К алгебре он питал явную неприязнь. Иногда жаловался:
     - Надо же, всю ночь снилась мне эта раскрасавица недостижимая… алгебра, еле отвязался.
    Геометрию он уважительно величал – пространственной необъятностью, изучать которую надо отдельно, долго и последовательно, потому как, эта древнегреческая наука сверхгениальная прекрасность. Тригонометрию называл – треугольным подмастерьем, приложением. Мог иногда щегольнуть фамилиями известных математиков, физиков: надумали, наворотили, сверхмыслимые открытия… много нужного, полезного, но и много губительного! Перестарались!
     Черчение удавалось всем; изготовляли чертежи лодок, балок, досок, части деталей больших и малых. С завидной, неугомонной энергией он обучал мальчишек и девчонок мастерить: все принимали участие в строительстве лодок, моторок, плотов, вездеходов, водоходов, парусников. Работали с удовольствием, задаром:  пилили, строгали, красили, сооружали мостки, лестницы, ограждения, навесы, отводы на время паводков.  Он обучал ребят всем премудростям выживания на берегу  полноводной и капризной реки. Он втайне вынашивал идею построить висячий мост через реку. Он помогал всем, кто обращался к нему с просьбой, и делал это только хорошо, денег не просил, но если предлагали – не отказывался, используя их на приобретение нужного инструмента и материала.
     Когда кто-нибудь из коллег, как он сам говорил, подначивал его, он объявлял открытый урок, приглашая всех сомневающихся знатоков:
     - Приходите, задавайте любые вопросы по всем предметам, и вы будете непостижимо удивлены и… посрамлены! А как еще судить учителя? Только по его ученикам! Они – все до единого – талантливы и трудолюбивы…, а это – самое главное!
     Он любил устраивать, так называемые, вольные занятия, где говорил о том, как важно уметь работать своими руками, - создавать, творить полезные, необходимые для жизни устройства и изобретения.
     - Руки, что для парней, что для девчонок – жизненная основа: есть руки, умение  - будет достаток и порядок в доме, в семье, и – главное – в головушке, а если еще и корни природные, возведенные в определенную степень, то все уравнивается и становится тождественным!
     Иной раз, кто-нибудь решался подшутить:
     - Корень только в голове?
     - Не только, - смеялся он, - не смущайтесь, лучше заранее подумать об этом, чем потом за голову хвататься. Здоровый, крепкий корень – сильное, головастое потомство, без червоточины! Так что учитесь всему внимательно, глубинно, думайте крепко, не разрушайте свою породу и природу, кроме сегодняшнего дня, будет – завтрашний, так что взращивайте, каждый божий день – плоды достойные, не червивые!
     Звали учителя – Викентий Ильич. Он был высоким, поджарым, гибким – черноволосым, черноглазым, со стройными, выразительными чертами лица, прихрамывал на одну ногу, но это казалось чем-то присущим ему, и даже пикантным. Порывистый, веселый, всегда на подъеме, постоянно что-то придумывал, увлекал и радовался, когда все получалось и бурно огорчался – не жалея эмоций, порицаний и похвал – ни для себя, ни для учеников.
     - Вот это да! Молоток!
     - Ну, что же ты так затупился? Спроси, посмотри, пошевели всеми корнями, как есть?
     - Ах, ну и растопырился я… не по делу, ох, не по делу!
     Непревзойденный оптимист, он был добрым, участливым, отзывчивым. Но когда ему задавали несуразные вопросы, отвлекающие – по его выражению – от дела истинного, он мог рассердиться и даже поругаться. Бывало, увлекшись, он употреблял какой-нибудь термин, и кто-нибудь из ребят, просил разъяснение…, он замолкал и, взрываясь, спрашивал:
     - Проверяешь меня, да? А если я забыл зазубрить его на всю оставшуюся, что тогда? Да что мне этот чертов термин? Значение его? Главное – в другом! Какая от него польза? Нет пользы – нет термина – это для меня! А ты пойдешь в науку, будешь спать в обнимку со всеми терминами, поступишь в академию, если мозги от терминологии не пойдут навыворот! Я – не буквоед, не теоретик, я - практик от природы, начну зубрить… все пойдет прахом! Вы же понимаете сердцем, как я вами доволен, как горжусь вами, и как желаю вам добра и счастья! А насчет этих…  перечисляю:  функций, качеств, коэффициентов трения полезного действия, относительных величин и свойств какого-нибудь устройства, особенно мнимых и не мнимых величин, - да я любую машину, агрегат – было бы только из чего, - сооружу, в соответствии со всеми законами…,  и будет у меня все летать, катиться, крутиться, вертеться и нестись хоть по воздуху, хоть по воде, и тем более – по земле, даже – раздолбанной, и все это будет не мнимым, а действующим! -  провозглашал он, и, видя лица и глаза ребят, - взмахивая руками, восклицал, - не приутихайте, я же – не обидчивый, сами знаете…
      Викентий Ильич жил в доме вдовы, муж которой утонул по-пьяни в реке. Дважды в месяц, он так же, как и Михаил Иванович, уплывал на тот берег, в тот разлучный, противный, наглый город…,  там у него жила семья – родители, жена, с которой он был разведен, подрастали дети  и остались друзья.
     Вдове завидовали: живешь, прямо таки во дворце, а все недовольна! Таких мужиков днем с огнем не отыщешь, золотые руки… все прилажено, пристроено, а глядится-то как, прямо душа радуется!
     - Кроме дворца и золотых рук – душе и другое требуется, вздыхала вдова.
      - Так у него же семья!
     - Мне ребенка хочется, хотя бы позолоченного!
     - Так старайся! Мне вот тоже постоянно хочется, а где взять?
     - Чтобы взять, надо сначала дать, а потом – поймать, - расхохоталась одна из собеседниц.
     - Не хочет он ребенка.
     - Конечно, кому охота взваливать на себя обузу. Ему и так хватает забот, как только справляется…
     - Он сказал мне: пока его дети не встанут на ноги, он должен о них заботиться, и не имеет морального права незаконно производить на свет безродных человеков.
     - Человеков! Так пусть распишется.
     - Распишется, когда дети будут самостоятельно существовать.
     - Ну, хорош гусак хромоногий! – расхохоталась все та же собеседница, - да, к тому времени, ты облезешь по всем местам, а у него, морально устойчивого, слетит та самая позолоченная ценность!
     - Да, - вздохнула другая, - этот чертов город не дорожит людьми, особенно мужиками,  платит гроши!
     - Да ладно вам, в городе полно богатеев!
     - Тебе-то откуда известно?
     - Дочка сообщила.
     - Так что же она тебя не приглашает на тот берег погулять?
     - Дела у нее, некогда мной заниматься!
     - Ох, гляди, зови ее сюда, как бы она там не перезанималась до упора…
     - А здесь, что?
     - Здесь люди, человеки, парни подрастают…

     Ираклий Георгиевич – директор школы, по совместительству – учитель рисования, пения, психологии и… французского языка, к которому относились, как к забаве: заучивали отдельные слова, фразы сочиняли, иногда очень удачные, потешные дразнилки и выражения. Две подружки – одноклассницы Никтополиона, с завидным усердием изучали этот язык, - переводили, составляли грамотные тексты, бойко, - с правильным произношением читали стихи, и правильно излагали свои мысли. Удивляясь их способностям, иногда кто-нибудь подшучивал: в каком-то веке по нашей земле  французы успешно прогулялись! Но когда они на переменах стали громко щебетать  между собой на французском, это многих смутило, и даже обидело: - что, собрались во Францию? – Может быть, - отозвались они, и, продолжив разговор на французском, рассмеялись. Это задело ребят и не осталось незамеченным. И на одном из уроков прослушав подружек, Ираклий Георгиевич – похвалил их за успешно выполненное задание, поставил пятерки, и,  пройдясь по классу сказал:
     - Франция – прекрасная земля, с богатой непревзойденной культурой, история Франции – фантастически увлекательна, необычайно значительна и интересна, народ Франции – достоин восхищения, удивления и даже поклонения – он подарил миру бесценный исторический опыт… дух Франции, ее аромат, вкус, отношение к жизни, ее эстетика – эта та неповторимость, что увлекает и очаровывает. Конечно, читать подлинники на французском, непередаваемое удовольствие, никак не сравнимое с переводами, изучать ее историю, увидеть эту землю, пообщаться с людьми, тем более на хорошем французском, да и просто влюбиться во все и во всех – это здорово и прекрасно… но, выходить замуж за француза… ой как, не советую.. очень…
     Все, как по команде уставились на подружек… покрасневших и растерянных, ожидая их реакции.
     - Почему? – нарушив тишину, тихо произнесла одна из них.
     - Да, - подхватила другая, - откуда вы знаете?
    -  От французского верблюда! – воскликнул один из ребят.
     - Мечты милых синичек и легкомысленных ласточек… о вороне – черном и блестящем, - приводят… к весьма плачевному концу. Об этом знают очень многие, - улыбнулся Ираклий Георгиевич.
     - Знают французы, или…
     - Французы не затрудняют себя долгими отношениями, а вот или… травмируют себя навсегда. Читайте французскую классику. Она откроет вам все тайны!
     - Надо своих мужчин любить и понимать, - отозвался все тот же парень, - а французам вы – до фени!
     - А вам? – прозвучал двухголосый вопрос подружек.
     - Нам – нет! – радостно отозвались голоса мальчишек.
     - Договорились, - рассмеялся Ираклий Георгиевич, - но читать все же не забывайте.
      Выше среднего роста, полнотелый, тем не менее – подтянутый, круглолицый, с черными большими глазами, с румянцем на полных щеках, с улыбкой на полнокровных губах, с большой залысиной, гармонично сочетающейся с его обликом. Он был вольнодумцем и эстетом – носил чистые светлые рубашки, с распахнутым воротом и костюмы пастельных тонов. Он был художником и музыкантом, не по профессии, а по отношению к жизнепониманию – приветливым, легко мыслящим и безмятежным. Он утверждал:
     - Жизнь – сама по себе, штука простая, вполне терпимая, все зависит от человека, от его желаний  и амбиций. Один живет себе спокойно у реки: рыбачит, смотрит на звезды, перед тем как захлопнуть окна, завороженно наблюдает движение воды, общается с одними и теми же людьми, ходит по одной и той же дороге, живет, сохраняя один и тот же уклад и распорядок…и, подводя итог, в конце своего пути – радостно, от чистого сердца говорит: - я счастливый человек! Другой – крутился, вертелся, ломался, что-то строил, перестраивал, добывал, тащил, обогащался, лукавил, предавал, и однажды – очень скоро – ужаснулся, огляделся и, взвывая от смертной тоски и неприкаянности, прокричал: - я несчастный!
         У Ираклия Георгиевича было несколько постулатов:
     - Внимательно прислушивайся к себе, не суди о жизни,  глядя на других, пусть даже самых, самых…, не тянись за ними, не мечись по заведенному кем-то кругу… не заглядывайся на чужое пространство… не подстраивайся, не льстись на соблазны… соблазненных. Я – космос, - у меня свое пространство, своя дорога… все только от себя, от своего сердца и собственного ума!
     - Запомните: к жизни не следует относиться с вызовом, даже если есть на то данные: страсть, эмоции, сила, желание первенства – все это двигатель, увеличивающий шансы на победу, на успех, но какой же он короткий и хрупкий! Основа жизненной устойчивости заключена в разумной, внутренней последовательности и закономерности. Запомните:
     - Опасность таится всего в трех словах: претензия, притворство и предательство по отношению к себе! Все остальное одолимо.
     Ираклия Георгиевича все любили и уважали не за то, что был на должности директора, а за то, что был хорошим человеком. Он умел найти нужные слова для тех родителей, которые не понимали своих детей, и не умели быть справедливыми и предусмотрительными.
     Как обычно, зайдя в класс, он весело здоровался и, пройдясь пару раз, останавливался, внимательно окидывал всех взглядом, и говорил:
     - Садитесь, пожалуйста, а в конце урока, называя фамилию ученика, в чьих глазах он увидел то, что не могло оставить его равнодушным, говорил, - пожалуйста, зайди ко мне.
     Ни о чем,  не расспрашивая, разговаривал, шутил, и по ходу беседы, так или иначе,  все прояснялось. Благодарил за общение, и когда кто-то спрашивал: что случилось, зачем вызывал? – Так просто, рассказал одну историю потешную, - Да, чудной он! – Классный чудак! – шутили ребята.
     Родителей в школу он никогда не вызывал, и не советовал другим, убежденно доказывая, что этот метод пагубно влияет не только на всех его участников, но и на сторонних наблюдателей.
     Он приходил неожиданно к тем, кто недостойно и равнодушно относился к детям, причем – время для визита подбирал так, чтобы можно было проскользнуть незамеченным. Не обращая внимания на оторопь, здоровался, и после весело брошенной фразы: - принимайте гостя, - вольготно устраивался в любом, даже в самом неприглядном месте, и заводил разговор о жизни: о том о сем! Не брезговал побаловаться чаем, особенно с вареньем, и если чашка оказывалась недомытой, проходил на кухню, отмывал ее, и, вернувшись, сообщал: - мыть посуду, даже идеально чистую, - моя страсть! Ничего не объяснял; никаких укоров, наставлений, призывов и тем более обвинений, и даже не оговаривая причину своего визита, уходя, благодарил за угощение и общение, и спокойно, глядя в глаза говорил:
- Вы мне очень симпатичны, я уверен – мы с вами поняли друг друга, и пришли к обоюдному, доверительному согласию. Пусть это останется между нами.
-      Никтополион был его любимцем и гордостью, и это никого не смущало и не коробило, поскольку их духовное родство, было очевидным, к тому же – восторженное отношение Никтополиона к остальным учителям оставалось неизменным. Ираклий Георгиевич не раз говорил Манефе и ему:
     -Никтополион, ты одарен душевной гармонией – у тебя тонкий слух и незамутненный, я бы сказал… первоначальной чистоты взгляд на происходящее вокруг, иногда меня посещает мысль, что таким был бы Адам, если бы его не искусили, но я почему-то уверен – ты не поддашься искушению, а знаешь почему? Ты видишь то, чего не видят другие, не потому, что они лишены, просто они нацелены на что-то иное. Ты – художник и музыкант…, будь у тебя подобные способности к наукам…, я бы посоветовал тебе учиться, получить образование, но твой дар – от природы, от Бога, вторгаться в который нельзя! Наш обожаемый Викентий Ильич – ярчайший тому пример!
    
     Однажды зашел разговор об учителях, и Никтополион вдруг сказал:
     - Ма,  он любит тебя?
     - Кто? – встрепенулась Манефа.
     - Ираклий Георгиевич.
     - Сам додумался? – улыбнулась она.
     - Глаза… я видел, как он смотрит на тебя.
     - Знаешь, - задумчиво произнесла Манефа, - так сошлось, что мы с ним почти в одно время, оказались на этой земле…, оба пришлые, оба – выброшенные на этот берег…, мне было двадцать, ему двадцать семь…, здесь было много земли и много брошенных  домов…, люди уезжали в город.  Я облюбовала себе сарай и кусок доброй земли, а он – небольшой домик на огороженном участке… Я строила дом, поднимала огород, он – доводил до совершенства домик, растил сад и выращивал роскошные цветы! Странно, я – женщина, он – мужчина: мне бы цветы, а ему огород. Встретились мы в здании поселкового совета, при оформлении документов. Он пригласил меня в гости. Оделась я во все черное. Он был потрясен…, в его огромных черных глазах был, почти мистический восторг… и ужас, - рассмеялась она. Знаешь, он был высок, строен, глаза – угли, готовые разгореться, черные волнистые волосы, и этот, характерный для моих земляков – нос, но он оказался жителем других берегов, я увидела на его груди крест и успокоилась, он был христианином. Почему увидела? На нем была темно-вишневая рубашка с расстегнутым воротом, темно-коричневые брюки, и легкие, такого же цвета, штиблеты.
     В его доме было очень светло, чисто, просто и предельно удобно… и очень большое количество книг: на русском, на французском, английском, и на его родном языке. – Вы все это читали? – спросила я. – Перечитываю, - ответил он. Он был мне симпатичен, приятен, от него исходило что-то светлое, теплое и обнадеживающее, я оттаивала от его мягкого участия, и во мне пробуждалась моя женская сущность, которую так долго истребляли другие, но, более всего – я сама, приходилось защищаться. Ладно, не об этом я! – рассмеялась Манефа.
     Он приготовил рыбу под изумительным соусом, по рецепту его мамы, пили белое вино… Я пришла  к себе с волшебным букетом цветов, и глядя на свой огород, расхохоталась так, как давно не смеялась… я была весела и счастлива, ничего подобного в моей прошлой, самостоятельной жизни,  не случалось - тихо проговорила она, и замолчала.
     - Ма, тогда почему…
     - Ираклий, - умный, воспитанный, всесторонне образованный, добрый, он просвещал меня, до встречи с ним – я достаточно хорошо владела русской речью, но пользуясь его библиотекой…, он советовал, сама выбирала… много читала, стала грамотно, - рассмеялась она , - и влюбилась окончательно в несравненный, чудный русский язык!
     - Какое впечатление от прочитанного?
     - Разное. Что-то ложилось на сердце, что-то раздражало…, казалось надуманным, чересчур изощренным, неверным и противоречивым, что-то усвоилось, запомнилось, задело и даже покорило…, ты не знаешь, я всю жизнь читаю одну Книгу…, в ней все ясно, чисто и справедливо – душа раскрывается. Конечно, я не дотягиваю до полного понимания того, что было в книгах, прочитанных мной: иногда возмущала бесполезность и тщетность авторского замысла, и сердила тщеславность и суесловие.
     - Поэзию читала?
     - Не успела…
     - И все-таки, почему не согласилась?
     - Да, он звал меня в жены…, звал и ждал…, верила, что любил, чувствую, продолжает любить…, но быть мужней женой и не родить ребенка – стыдно!
Еще более отвратительно, когда женщина по своей воле не желает рожать – это аморально и преступно: такие жены похожи на откормленных  пулярок:
на один присест – съел и забыл!
     - Пулярок?
    – Пулярка - молодая курица не желающая нестись.
     -  Мы, но ты же могла…
     Манефа посмотрела на него, вздохнула и тихо произнесла:
     - Меня лишили этого Божьего дара.
     Прости…, но… ты могла бы объяснить ему.
     - Могла, но не захотела. После четырехлетнего нашего с ним абстрактного романа, появился ты, и это была уже другая жизнь. Я ощущала его отчаяние…, почему не мне, а другому родила сына?? Я прекратила все отношения с ним, затаилась, и когда поняла, что случилась беда, заключила эту сделку с Яковом. Мне было невыносимо стыдно, Ираклий верил всему, жалел меня, не осуждал за связь с Яковом, а тебя – полюбил.
     - Зачем Яков, если был Ираклий?
     - Ираклий никогда не согласился бы лгать, и более того, он начал бы поиски твоих родных, понимаешь?
     - Нет, - качнул головой Никтополион и вдруг добавил, - ты не любила Ираклия, и в этом причина твоего отказа.
         - Как тебя, сын – не любила! Я хотела быть рядом с таким мужчиной. Я ценила его, он мне очень нравился, и я скучала по нему, но все это несравнимо с тем чувством, которым ты наградил меня; я стала матерью, и все остальное исчезло. Вот будет у тебя сын или дочь, ты вспомнишь мои слова и поймешь их сокровенность!
     Порой мне хотелось прибежать к нему, упасть на колени, рассказать все как есть и попросить прощения за дни ожидания, за то, что обнадеживала, и покаяться за ложь, в которой погрязла… Громоздить ложь – легко, а вот жить в ней – тяжко.
     - Что тебя останавливало?
     - Я точно знала, что он тут же кинулся бы искать твоих родственников…и, от этой мысли, у меня немели ноги и путались мысли…, я не вынесла бы разлуки с тобой.
     - А как же сейчас, Ма? Как?
     - Сейчас – нормально, как и должно быть: ты – взрослый, у тебя своя дорога, а у меня бесконечные воспоминания, бесконечная радость от того, что ты состоялся, как человек, которого я – мать, взрастила, и ничто не изменится, пока я жива. Любовь к сыну – бессмертна.
     - Уехать не пыталась?
     - Не имела права, вдруг кто-нибудь объявился бы, и что тогда? Знаешь, как-то раз, я пожаловалась ему на жизнь свою, смешно, ей-богу, на что он мне сказал: жизнь всегда прекрасна. Она не бывает ни плохой, ни хорошей. – А как же рай и ад? – спросила я. – Рай – это наше собственное воображение, а ад - это и есть наша жизнь. Мечтая о прекрасном, творим зло. Так и живем – в промежутке между раем и адом.
     Погруженные в раздумья, они молчали, и, преодолевая взглядом темнеющее заоконье, стремились проскочить из настоящего – в неведомое будущее, которое манило и пугало.

     Учитель по физкультуре, труду и домоводству – по совместительству – завуч и завхоз, Николай Иванович, организовывал походы с ночевками, путешествия по родным местам, устраивал кратковременные вылазки, посиделки у костра, сезонный сбор грибов, лесных орехов и ягод, зимой – лыжные пробеги и гонки на санках.
      Будучи человеком немногословным, он мог вдохновенно и поэтично говорить и рассказывать о природе.
- Природа – дух и душа, в ней больше смысла и естества, чем в человечестве. Общение с ней облагораживает, восстанавливает жизненные силы и дарит радость. Калеча и уничтожая ее – мы извращаем себя.  Замечайте, прислушивайтесь, будьте бережны и внимательны. По большому счету, в ней есть все необходимое для выживания: она спасительная среда обитания, она позволяет нам использовать себя – щадяще и разумно. Думать, что она неистощима – глупо и опасно. Еще как истощима! Огромные усилия и десятки лет – не дают результата. Природа не мстит, она просто мучительно погибает, я видел это – сердце не выдерживает. Не заблуждайтесь, помните об этом. Вытащили камень из ложбинки, попользуйтесь им и непременно верните его на прежнее место.
     Николай Иванович учил ребят кашеварить, разводить правильно костер, устраиваться на ночлег, не бояться погодных изменений и находить оптимальный выход в любых обстоятельствах.
     - Главное, - говорил он, - не паниковать, не трусить, не расслабляться, и думать о других, и соображать что к чему.
     Высокий, рыжий, пропорционально сложенный – он был ловок, вынослив и скор. Не повышал голоса, не понукал. К непослушанию и к волеизъявлению относился, как к должному условию, необходимому при общении с учениками.
     - Сникли?  Решайте, останавливаемся или идем дальше? Хорошо. Тогда поднимайтесь, без спешки.
     По натуре, он был молчуном, не потому, что был скрытен и соблюдал дистанцию: он считал, что внутреннее пространство человека не следует засорять и заболачивать  излияниями, тем более личностными. Но, иногда у кого-нибудь вырывался вопрос:
     - Николай Иванович, рассказали бы что-нибудь о себе.
     - Какая скука! – восклицал он смеясь. – Я весь на виду, всегда с вами, ничего захватывающего и необычайного! О своих путешествиях, я уже рассказывал.
     Но, как—то раз, одной из девчонок удалось, причем без явного умысла, разговорить его.
     - Николай Иванович, - возмущенного выпалила она, - вас не поймешь!
     _ В каком смысле?
     - Во всех! Нравимся мы вам, не нравимся? И вообще!
     - Вообще, - улыбнулся он, - вопрос несколько странный, но если вы разочаровались в учителе, это ваше право, решайте сами, - рассмеялся он.
     - Не о том речь! По выражению вашего лица мы не можем определить: хорошо, плохо ли мы справляемся…, вас не поймешь!
     - Я выставляю оценки, вы не протестуете, значит, они справедливы.
     - Это не главное!
     - А что… главное?
     - Ваше лицо, эта вечная улыбочка…
    На его  удлиненном, с правильными чертами, лице, с безмятежным взглядом ярких зеленых глаз, присутствовала неизменная улыбка, слегка скошенная вправо, отчего на щеке появлялась ямочка. И эта зафиксированная улыбка, никогда не покидавшая его лицо, вызывала двойственное ощущение: то ли насмешничает, то ли удивляется!
    Николай Иванович смотрел на ребят, а те- каждый по-своему, выражали свое отношение к затронутой теме: кто-то старательно косил в сторону, кто-то вертел головой, гримасничал, кто-то озабоченно рассматривал свой изношенный ботинок, кто-то развалившись на траке, обозревал плывущие по небу облака, а кто-то просто смотрел и ждал…
     - Я, как учитель, устраиваю вас? – спросил Николай Иванович.
     - Конечно, с вами – мы хоть куда пойдем! – хором откликнулись ребята.
     - Хоть куда, я вас не заведу! Теперь о главном: вас смущает выражение моего лица, но согласитесь, - рассмеялся он, - учитель без лица – катастрофа! Я не в восторге от своей физиономии, но так уж случилось….
     - Николай Иванович, - раздался голос того, кто гримасничал, - вот, смотрите, я буду менять выражение на своей физиономии, а вы попробуйте сбросить эту улыбку и все измениться!
      - Улыбку, исковерканную болью и отчаянием, не сбросишь и не изменишь, - произнес Николай Иванович, и это было так неожиданно и так пронзительно…, и потому молчание затянулось.
     И когда вдруг тот мечтатель, что так долго любовался облаками, отчетливо и громко проговорил:
     - Мой отец говорил мне, - любовь ведьма с клюкой, подкрадется, тяпнет по темечку… и все – выживешь, не выживешь…; все разом заговорили, заспорили, особенно девчонки:
     - Так у тебя же нет отца!
     - Был отец, - усмехнулся мечтатель.
     - Ну, и где он теперь?
     - Рыщет по свету, отлавливает этих ведьмочек и мстит им!
     - Как?
     - По-всякому и так и так, - мрачно отозвался мечтатель.
      В поселке многие помнили и знали Николая Ивановича другим: красивым, молодым, веселым и жизнерадостным. Все изменилось после того, когда в школе появилась молоденькая учительница младших классов, Александра Александровна – быстроглазая, кокетливая, с гордо поднятой прелестной головкой, с высокой прической из волос, пронизанных солнечным светом, в развивающихся шелковых платьях, изящная, стройная, на высоких каблучках, с открытой белозубой улыбкой на милом, нежном личике, с капризно изогнутыми губками.  Она казалась феей – сияющей голубизной удлиненных глаз. Откуда, как залетело это легкое, воздушное создание? – Да разве же ей здесь место? – удивлялись поселяне. Спорили – походит на Клавдию нашу, что пела про синий платочек.
     - Да нет! Наша куда как красивей и молодая совсем!
     К ней влекло всех. И потому было бы странно, чтобы Коля, Николай – остался бы равнодушным!
     Он не влюбился, нет – он был обречен на любовь… страстную, самозабвенную, безоглядную…, дар редкий и опасный. Любовь была открытая, светлая, действенная: реку переплыть дважды - пожалуйста…, нырнуть с высокого обрыва…, осыпать крыльцо цветами…, встречать, провожать…, дарить подарки…, сорваться, уехать на любой край света…, пожалуйста…, построить новый,  удобный, красивый дом своими руками
      Никто не сплетничал: было, не было, и как все сложилось? Говорили только о любви… и, вдруг как гром среди ясного неба… окончательный, безоговорочный отказ…Боль отчаянная, невыносимая: до крика, до вопля, оборотилась в эту странную полуулыбку, навсегда застывшую на чистом Коленькином лице.
     Поговаривали, что с того берега разлучного, повадился приплывать к Александре какой-то неизвестный щеголь, после которого исчезали в палисадах цветы: то астры, то георгины, то гладиолусы, а то и еще хуже – обламывались кусты роз! Это вызывало возмущение, но поймать на месте преступления этого неуловимого щеголя – не удавалось, пытались заглянуть к училке в окошко, но все зашторено, двери заперты. И все же, однажды кто-то наткнулся на целое захоронение полуувядших палисадных цветов, и все задумались и порешили: - не любит наша красавица цветы, и даже розы ей не милы, а любит она, ох, как любит – совсем другое…
     Вскоре, после разговора с Николаем Ивановичем, произошло всполошившее  всех событие. В одну из темных осенних ночей, когда в соседнем палисаде  - исчезли последние осенние цветы…, какие-то неизвестные, (видели двоих) переколотили все стекла на веранде Александры Александровны, слышно было на соседней, через дорогу, улице. Интересовало одно: а этот… хоть выскочил, погнался за хулиганами? – Нет. – Да ты что? – Трус, дурак! – Надо же с таким связаться? – А может он глухой? – Не глухой и не дурак…, не до стекол ему было в ту темную ночку! – рассмеялась одна из собеседниц, - лично я завидую училке! – Ну, так в чем загвоздка? – Не завелся у меня такой пловец!
      На следующей неделе, войдя в класс, Николай Иванович сказал:
    - Здравствуйте, садитесь, пожалуйста. Посмотрите на меня, ничего не изменилось, все та же улыбка на моем лице. Советую, не прибегать к подобным действиям, бесполезно…и … глупо.
     - Николай Иванович, можете не волноваться, это я сделала, и нисколько не жалею! Вот!
    - Мы были вместе, 0 поднялась ее подружка, - так ей и надо, будет знать, как вести себя! Можете нас наказать, а могли бы поблагодарить!
     - Ни наказывать, ни благодарить – не будем, а вот стекла вставить надо будет, проведем всем классом показательный урок по труду. Научитесь вставлять стекла.
     - Может еще и полы ей подмыть? Фыркнули девочки.
     - Мыть полы не станем, не забывайте -  я завуч и завхоз, а Александра Александровна, лучшая учительницы нашей школы, и ее личная жизнь нас не касается.
     Все молчали.
     - Ясно, - рассмеялся Николай Иванович, - не согласны, но это ваше право. Так, пять минут на переодевание, и все в спортзал!

     Учитель по истории, географии, и почему-то по ботанике, Зосим Аполлонович – бывший помощник капитана на рыболовецком судне, - неудержимый фантазер и романтик, был превосходным рассказчиком! Зачастую весь класс отказывался от перемены, желая дослушать какую-нибудь удивительную историю, и если кто-нибудь открывал дверь, все разом, отмахиваясь руками, шептали:
     - Закрой, мы заняты…
     Особенно ему удавались рассказы о влюбленных рыболовах, и их подружках, оставшихся на берегу. Рыбаков сносило в море, они терялись, тонули в морских просторах, застревали на необычайно красивых, экзотических островах, кто-то возвращался на родину, кто – намертво влюбившись, превращался в местного островитянина. Рассказывая, он изображал каждого участника – так ярко, так живо и правдиво, что все его герои оставались в памяти ребят – живыми и узнаваемыми, и бывало, кто-то, впадая в грусть, спрашивал:
    Зосим Аполлонович, а вот тот… с волнистыми, длинными кудрями, со шрамом на шее, он… живой?
     - Конечно, живой! Такой мужчина – сильный, смелый, вольнолюбивый, как никто другой, да чтоб пропал? – заражаясь и радуясь вопросу, восклицал Зосим Аполлонович, начиная рассказ.
    - А он женился на той девушке?
    - Нет, - отвечал он, и, видя глаза девчонки, - добавлял, - она не стоила его! Смешно было бы думать, что он на ней женится!
    - И что теперь?
     - Он в поиске.
     - Плавает?
     - Не плавает, а ходит, по морям и окиянам!
     - Люба, не грусти, он уже старик! У нас один кудрявый и вольный гоняет на моторке – точь в точь, как тот со шрамом, - шутил кто-нибудь из ребят.
     - Люба, если нет шрама, поможем, - рассмеялся кто-то из мальчишек.
     - Глупости говорите! – возмутился Зосим Аполлонович, - мужчины, которые ходят по морям, навсегда остаются молодыми! Честные, выносливые, они гордятся своей работой – опасной и трудной, постоянная борьба: штормы, ураганы, рифы, ловля рыбы  в больших водах, это не с удочкой сидеть у пруда, выдергивая подкормленных рыбешек! Эти мужчины – герои, которые не старятся.
    - Зосим Аполлонович, - обратился один из учеников, - насчет мужчин, - согласен, а вот девушек таких, как вы рассказывали, у нас нет.
   -  Ты что слепой? В поселке все красавицы!
     - Да нет такой, точно говорю!
     - Все, - рассердился Зосим Аполлонович, - по истории, и по географии ставлю тебе тройки.
     - А причем история и география?
     - Не вникаешь в суть ни того, ни другого! Черные волосы, шоколадная кожа, жгучие черные глаза? Где все это произрастает? Про кокосы и бананы слышал? Ну, понимаешь?
     - Понимаю, - согласился ученик.
     - Ладно, ставлю четверки за то, что все понял, - рассмеялся Зосим Аполлонович.
         География была любимым предметом ребят. Бойко, чертя указкой по карте, вывешенной на доске, они с ходу называли материки, страны, моря, океаны, острова. Полуострова, животный мир, растительность, портовые города, столицы государств и республик и прочее, особенно увлекались историей Древнего мира, к истории своей страны относились серьезно, даты основных исторических событий заучивали намертво, и чтоб не подводить любимого учителя – старались не путаться в общественно-экономических и социальных формациях новейшей истории.
    Поселок, в котором они жили, был их Вселенной, в нем было все для того, чтобы быть счастливыми, Повезло ребятам, повезло! Чувством благодарности и особой любви к месту, где было много света, добра, восторга и радости, остается в душе человека на всю оставшуюся жизнь.
     Неподдельный интерес вызвала, рассказанная Зосимом Аполлоновичем, история его появления на свет. Небольшого роста, щуплый, черноволосый, с аккуратно зачесанной вправо челкой; на его лице с мелкими чертами, особенно выделялись глаза – черные, блестящие, как угольки.  Одевался он чисто, опрятно, но так, чтоб не выделяться. Он производил впечатление человека скромного, деликатного, но не лишенного чувства собственного достоинства.  Представить его на рыболовецком судне было трудно, тем не менее, это так и было. Он утверждал, что на второй день своего рождения, услышанный им голос деда, запомнил навсегда. Первым, по-старшенству, к новорожденному подошел  дед, и тут же разнесся по всему дому его сильный, звучный возглас:
    - Аполлон, - позвал он сына, - иди сюда, дорогой, посмотри на Зосима!
     - Почему Зосим? – удивился отец, останавливаясь у колыбели.
     - Как еще ты его назовешь? – расхохотался дед, глядя на тщедушное, синеющее тельце младенца.
     - Мы уже выбрали имя! – возразил отец.
    -Аполлон Джигаев, - прогремел дед, - говорю тебе, как осетин осетину, ты не справился с задачей! Ты видел, какой внук родился у Хоравы?!
     Бабушка рассказывала, что после этого разговора я спал целые сутки, как будто набирался силы, думаю, это голос деда меня усыпил, - смеялся Зосим Аполлонович. – Праздник по поводу моего рождения длился долго и очень бурно: танцевали, пели, пили, кушали, спорили до хрипоты, ссорились, мирились, уговаривали друг друга, но дед и слышать не хотел о другом имени: - Аполлон родил Зосима! Все! Точка! Отец, не выдержал, уехал в неизвестном направлении вместе с мамой, которая вообще не понимала, что происходит, но противиться мужчинам нельзя. – Скатертью дорога, - гудел  дед, не обращая внимания на безутешную бабушку. – Почему ты не отдал родителям мальчика? – упрекала она деда. – Зосим будет жить в доме, где родился, это закон, какие они родители, если уехали?! Подрастет - моряком будет, капитаном! – грохотал дед.  Жизнь увидит, он крепкий, быстрый! – Он маленького роста, - не соглашалась бабушка. – Во флот дылд не берут! Помнишь Косту? Рост два метра, и что? Утонул! – Он на лодке катался! – возмутилась бабушка.  Катался! Какая разница? Был бы маленького роста, не утонул, всплыл бы, а так пошел ко дну! – Георгий, у тебя сердца нет, подумай об этом, - стыдила его бабушка.   
    - Я оканчивал мореходное училище, когда отец приехал к деду с новой женой, и с новым сыном. Бабушка заплакала, - а где же Манаца, мама Зосима? А дед, как только они вошли в дом, расхохотался во все горло, и, глядя на эту троицу, загремел: - Аполлон, зачем я дал тебе это имя! Посмотри, несчастный, на кого ты променял жену свою и нашего Зосима, посмотри и покайся! Аланы нашего рода тысячу раз перевернулись в гробу, когда узнал, какой у меня сын!
     Зосим Аполлонович с удовольствием отвечал на любые вопросы учеников, не считая это пустой тратой времени. Основа любого знания – любознательность и заинтересованность, утверждал он. И когда раздался вопрос: - аланы, это кто? – он обрадовался  и, не мешкая ответил:
      - В начале первого и второго тысячелетия нашей эры на территории Северной Осетии жили племена скифов, сарматов и аланов. Два века: тринадцатый и четырнадцатый, они подвергались набегам монголо-татар, и в 1774 году по обоюдному миросогласию,  Северная Осетия присоединилась к России, и был образован Владикавказский округ. Очень красивая земля, заповедные места: альпийские луга, богатый, разнообразный растительный и животный мир, реки Терек, Аргон, и люди красивые, сильные, добрые, умные и храбрые.  Я люблю Россию, горжусь своим талантливым народом! – воскликнул Зосим Аполлонович, - и русский язык для меня самый близкий по сердцу и понятный. Я очень люблю поэзию Лермонтова, больше чем Пушкина, и никогда не обижаюсь, например, на такие строки: Скакун лихой, ты господина из боя вынес, как стрела, но злая пуля осетина его мраке догнала! Знаете откуда? – спросил Зосим Аполлонович, сияя глазами – ну? – Демон! – раздался девичий голос. – Молодец, Таня! А есть другие строки, на которые обиделся весь народ: - По камням струится Терек, плещет мутный вал; злой чечен ползет на берег, точит свой кинжал… колыбельная песня. Как можно обижаться на поэта?  Глупость большая! В те времена на Кавказе были разной национальности-абреки: изгнанники, скитальцы и разбойники, кстати, это осетинское слово: абыраег, абрег! Каждый народ интересен и прекрасен; люди – разные. Вопросы будут? – рассмеялся он.
     - Отец ваш, он… встречался с вами?
     - Не смущайтесь, спрашивайте напрямую. Отца я никогда не видел. Хотел отыскать, но понял, что будет тяжело и ему и мне, появится пустота, потом ее уже не заполнишь, а так – у меня есть фотографии: отец, мама, дед, бабушка. У меня было море, работа мужская, хорошие верные друзья. Но, иногда, когда заклинивает, надо без страха, не раздумывая, отдать швартовы и изменить курс направления движения. Мне захотелось познать что-то другое. Я закончил пединститут, преподаю, делюсь знаниями, опытом, хочу научить вас не бояться, не пасовать перед трудностями, не раскисать; дорогу осилит идущий. И еще говорят: - ходить поперек и перебегать чужие дороги – никогда не найдешь своей! Учитесь радоваться своей жизни. Знаю, хотите узнать – был, не был женат? Был, но, - развел он руками, - трепаться по этому поводу или жаловаться – недостойно мужчины. Ищите близких по душе, по мыслям, по отношению к жизни. Сердце – без участия головы – опьяняет, голова без сердца – отрезвляет, а когда сочетается и то и другое, можно поднять и осушить бокал хорошего доброго вина! У нас говорят: крепости живут веками: дождь, ветер, солнце, огонь, а они стоят, потому что фундамент крепкий! Так и человек, без семьи не выживает.
     Не сговариваясь, весь класс поднялся, чтобы выразить согласие с учителем. И, раздвигая стены класса, вырвался наружу возглас:
      - Спасибо!
     - Что это? – спрашивали другие.
     - Благодарность!
     - А орать зачем? Неудобно как-то…
     - Когда матерятся, сквернословят во всеуслышание, удобно? А громогласное искреннее, радостное спасибо – неудобно?
     - Вы простили своих родителей?
     - Конечно, иначе как жить?
     - И даже деда?
     - Деда и бабушку люблю так, как никогда никого не любил и не полюблю!
     - Но они лишили вас семьи.
     - Дед проверял  отца. Мало ли что можно высказать в сердцах! Отец не выдержал проверки, удрал, маму не любил, бросил ее, мне было три года, когда она умерла, меня не полюбил, а потом приехал, зачем? Чтобы оправдаться и похвалиться своей новой женщиной и другим сыном? Дед – мудрый, он был веселым, добрым, я знаю, как переживал и по ночам бродил по дому. Меня и бабушку любил так, что сердце заходилось от радости.

     Учителей обожали. Стоило кому-нибудь недобро, да еще несправедливо высказаться, как все поднимались на их защиту. И все же, о вольнодумстве учителей, под руководством очень уважаемого, но чересчур самовольного директора, просачивались кое-какие слухи. И приплывали с того ненасытного, разбухающего от избытка пищи и нехватки кислорода, города, какие-то  проверятели, остро реагирующие на любой донос, заведомо считая его обоснованным. Скорей всего причина была сокрыта в другом. Уж очень слаженно и достойно живут какие-то поселяне! У них там, видите ли, условия хорошие: народ честный, хозяйничают – не в убыток себе, жируют, веселятся, а мы – заседаем, паримся, законы сочиняем, голову ломаем, денно и нощно печемся о благе всего народа, а другие – ни с того ни с сего – живут себе припеваючи!
     Как-то раз, на берег поселка высадился  представительный мужчина в костюме, сопровождаемый бумажной характеристикой за подписями и печатями, назначенный на должность директора школы, не обремененного преподаванием, иначе – чистопородного руководителя! Он смог продержаться на вожделенном берегу всего лишь месяц, поскольку ему – спокойно, обоснованно, миролюбиво, без малейшего недовольства и неприязни – были созданы невыносимые для столь важного чина, дискомфортные условия жизни: ни  тебе катера, ни тебе – какой-никакой женщины, согласившейся разделить его одиночество, ни достойного жилища, и никто, ни за что не соглашался принять его на постой: стряпать, настирывать, наглаживать, баньку топить.  Никто не усердствовал, не обхаживал и не приваживал его. Ну, да,  не понравился он всем! И даже тем про кого говорили: - без паршивой овцы ни одно стадо не обходится! Отчаливая от берега, конечно сгоряча, непринятый народом руководитель, - выпалил:
     - Я покажу этим засранцам, мать их … не уточнили, что именно покажет… мать какую-то, или что-то эдакое, чем можно привлечь прекрасную половину жителей, вышедших его провожать.
    - Эх, такой  осанистый мужчина, - вздыхали они, - приплыл бы к нам просто так, без этой поганой бумажки, отбою не было бы!
     Впрочем, если воспринимать человека противоположного пола одной только честью тела, то, как тут не ошибиться, тем более, что у каждого органа своя функция и своя задумка. Вскоре от одной, залетевшей в поселок газеты, пахнущей типографской краской черного цвета, жители прознали, что изгнанный ими директор, бывший заведующий интернатом для сирот, уличен в вымогательстве и в хищении особо крупных размерах (видно осиротели дети очень богатых родителей, а иначе – у кого вымогать и откуда  крупные размеры?), а самое занимательное…, рекомендовал его руководитель, обвиненный по статье такой-то, за совращение всех, кто попадался ему под руку, или на глаза.
     И решили поселковые, во имя спасения своего берега от нечистой силы, изменить тактику поведения, так как гуляли, что в покое их не оставят!
      Повадились причаливать к берегам поселка инспектора разночинные. Встречали их, потчевали напитками собственного изготовления, наваристой, золотистой, духовитой ушицей, тушками рыбки: запеченной, вяленой, пахучей, жирок – пальчики оближешь; катали на лодках, хороводы водили, песни пели, а уж девицы незамужние – беленькие, румяные, ладные, веселые, а глаза васильковые, лучистые, улыбки приветливые, а зубки жемчужные и косы золотистые! А молодцы – горячие, ловкие, сметливые и крепкие! А уж частушки – наотмашь: складные, напевные, озорные.

     И вот настал день, когда юноша сказал:
     - Ма, я ухожу.
     - Сыновья всегда уходят.
     - Меня ждут дороги. Здесь, на этой земле, рядом с тобой, я был счастлив, свободен и любим. Ты научила меня мыслить, чувствовать, понимать себя и других, научила быть смелым и сдержанным.
     - Сын, я лишь помогала тебе. Ты развивался согласно своей природе.
     - Мы, ты говорила: любовь творит чудеса.
     - Ох, сын, отродья и выродки человеческого рода не нуждаются в этом чуде.
     - Думаю, мне придется исходить немало дорог, прежде чем все то, чем ты меня наградила, станет моим личным достоянием.
     - Не растеряй, смотри в оба, - рассмеялась Манефа. – Для этого я приготовила тебе вот это, - сказала она, извлекая из шкафа сумку, - погляди!
     - Мы, чудо какое! – воскликнул юноша.
     - Изготовлена из самой прочной холстины, дно двойное кожаное, оторочена яловой кожей, отличной выделки. Мягкая,  надежная, а ремни какие? Разной длины – прочные, удобные, внутри прокладка – не промокнет, не прорвется, к тому же еще потайные карманы.
     - Спасибо, Ма, с такой сумкой, хоть куда!
     - Хоть куда, сын, лучше не надо, - улыбнулась Манефа, - когда уходишь?
     - Утром.
     - Собирайся.
     - Ма, потом!
     - Я хочу все запомнить, мальчик мой.
     Наблюдая за его сборами, она казалось спокойной, но юноша чувствовал, что происходит в ее любящем сердце, и что будет, когда она останется одна. Острое чувство жалости, печали и вины перед этой женщиной, посвятившей ему свою жизнь, готово было вырваться наружу и тем самым изменить его намерение, или хотя бы отсрочить, повременить, и он – не выдерживал напряжения, прекратил сборы, присел перед Манефой  уткнулся лицом в ее колени.
     - Сильный ты парень, - рассмеялась Манефа, взъерошивая его волосы, - шевелюра у тебя, дай бог каждому!
     - Я чуть не плачу, - промолвил он, поднимая голову.
     Плачут только сильные, слабые - притворяются, заканчивай сборы, а я займусь столом, - сказала она,  поднимаясь, -  так, глаза у тебя сухие, а мое платье  сырое!
     - Ма, разреши задать тебе вопросы, не хочешь – не отвечай.
     _ Никтополион, рассказывая историю твоего появления, я знала, что со временем у тебя возникнут вопросы, на которые я должна буду ответить.
     - Почему со временем?
     - А ты подумай!
     - Я был еще…
     -Вот именно… чуткий, восприимчивый мальчишка, сейчас, когда ты окреп духом и здраво мыслишь, тебе не будет так горько и непонятно.
     Манефа покрыла стол льняной, расшитой шелком скатертью, зажгла настольную лампу, свечами она не пользовалась, считая, что они предназначены для церквей и храмов. Поставила на середину стола расписное глиняное блюдо с запеченной рыбой, в таких же глиняных тарелках – отварную ароматную чечевицу, козий сыр; в берестяных корзинках – хлеб, овощи, зелень. Яркие глиняные тарелки, небольшие изящные стопки, льняные салфетки, приборы с деревянными ручками, и – в холщовом мешочке, бутылка вина, впитавшего все соки родной земли, - живой и благодатной!
     Манефа наполнила стопки, поднялась:
     - Выпьем, сын, за твои дороги. Все происходящее с тобой и вокруг будет зависеть только от тебя: от силы и твердости твоего духа, от добра и любви в твоем сердце, от разума и от твоего отношения к происходящему. Сердцем чувствую: дороги будут разные, непохожие, ты сможешь их преодолеть и добраться до той – единственной, которая станет твоей. Кушай, сынок, насыщайся!
      - Спасибо, Ма! Твои кушанья и твое вино – самые вкусные на свете!
     - Судить будешь потом, - рассмеялась Манефа, - когда исходишь полсвета!
     - Сейчас, когда ты уходишь, мой мальчик, я вижу все так ясно, близко, будто это случилось вчера. Общение с твоими родителями длилось недолго. Они очень торопились, и потому пришли к моему дому на отшибе, с просьбой приютить на два, три дня младенца. Почему они доверились мне? Почему не назвали имя твое, отчего я не спросила, ведь так просто было сказать: - как зовут малыша? До сих пор, объясняя какую-то необъяснимую странность, я волнуюсь и не могу найти объяснение. Может они назвали твое имя, а я не запомнила, или прослушала, почему? Помню свою растерянность и скованность. Что-то в них было такое, что смутило меня. Они были из другого, незнакомого мне мира. Отец, ты похож на него: лицом, сложением, ростом и глаза… прости, но встретившись с ним взглядом, я подумала: - вот, это мужчина. Мама, о таких говорят: - не наглядишься, а глаза…, открытые, зеленые, прозрачный! Девочка – лет шести–семи – такая славная, доверчивая…, и у меня очень сильно защемило сердце. Она была такой трогательной: нежный овал лица, носик, кожа белая, и крохотные, милые веснушки.  Мысль, что у меня – никого, встревожила мою душу. Я смотрела на них с завистью, - тихо проговорила Манефа и закрыв лицо руками, закачала головой.
    - МА, не кори себя, тебе несвойственная зависть. Вполне естественный порыв одинокой женщины, - сказал юноша, наполняя стопки. – Ма, за тебя.
     - Почему за меня?
     - Ма, мы же не знаем, что с ними произошло.
     - Да, да, ты прав, мальчик мой. Знаешь, девочку тоже хотели оставить. Ведь это было так просто: взять ее ручку, посмотреть в глаза, уговорить и не отпустить…, понимаешь?
     Не отрывая взгляда от лица Манефы, юноша молчал.
     - Она ухватилась за руки отца и матери: Нет, нет, я хочу с вами! – Катюша, дружок, - обратился к ней отец, - без тебя мы быстрей обернемся. – Папа, но ты обещал! – Сережа, - отозвалась мама, - Катенька не будет нам помехой! – Ладно, девчонки, уговорили, - рассмеялся отец. – Спасибо, - сказал он мне, - что согласились! Простите, что не представились. – Нелли, - произнесла мама, протягивая мне руку. У меня осталось ощущение тепла и нежности. – Никтополион, ты меня слушаешь? – воскликнула Манефа, отвлекая его от смятения и  отчаяния.
     -  Слушаю.
     - О чем думаешь? – спросила она, осознавая всю нелепость вопроса.
     - Ты была права, Ма, - произнес он дрожащими губами, - очень больно, очень… Катюша, Нелли, Сережа, а как же я? – улыбнулся он, глядя на Манефу.
     - Никтополион, мальчик мой, пригубим за тех, кому принадлежали эти имена; мертвые, живые – они были, есть, будут, и навсегда останутся в наших сердцах, и в памяти тех, кому посчастливилось их видеть.
     Чай пили молча, смягчая боль ароматным вареньем из лесных ягод.
     - Иногда мне кажется, что они что-то говорили, возможно, важное, что могло бы пригодиться потом, но я – находясь в каком-то странном состоянии, ничего не могу вспомнить.
     - Когда это было?
     - Был июль, необычайно жаркий.
     - Люди их видели?
     - Воскресный день, все укрылись в прохладе своих домов. В ночь с третьего дня на четвертый мне приснился сон: путанный, невнятный, но сердце поднывало, нутром чувствовала – произошло что-то страшное. Мысль – они не вернутся, застряла в голове, и я решилась. Долгих девять месяцев я избегала общения. Ты был очень молчаливым младенцем – не капризничал, не орал, кушал мало, был неприхотлив и как-то по-взрослому сдержан. Улыбался, взгляд внимательный, умный, по глазам моим чувствовал настроение, сам не подстраивался и от меня не требовал постоянного внимания. Мог подолгу играть, перебирать игрушки, и так потешно букал и гукал. Я часами присматривалась к тебе, пыталась понять, что за существо ты такое! Ты тянул ко мне ручки, был очень ласковым. Подрастая, любил играть в солдатики, листать книжки, смотрел внимательно, радовался, размахивал ручками и смеялся. Игрушки не ломал, книжки не рвал и был очень чистоплотен.
     - Ма, я понимаю, тебе хочется…
     - Да, хочется! Заведешь своих детенышей, поймешь!
    - Прости, Ма, не сердись.
     - Ты знаешь, газеты я не читаю, но как-то раз в одной из них, прочитала, что в низовьях реки намечаются необоснованные разработки по добыче природного сырья, необходимого для страны, но возникающие трудности…, и тому подобное. Стало ясно: родители твои имели к этому замыслу отношение. Страх лишиться тебя, сдерживал от поисков, совесть мучила, надеялась, что кто-то из родичей объявится и все встанет на сои места. Любовь к тебе, мальчик мой, избавляла меня от мучительной двойственности, в которой я барахталась.
     - Ма, как они были одеты?
     - Запомнилась светло-зеленая блузка из тонкого батиста, ручная вышивка на плече и такая же на противоположном рукаве. Скопировала, сшила точно такую же, глупо конечно, но думала, что ты примешь меня за родную маму. Все были в светлой обуви, я тогда удивилась: красиво, но непрактично. Отец – в голубой рубашке, рукава закатанные, темные свободные брюки, ты любишь такие. Мама – в полудлинной облегающей, расширенной книзу юбке бутылочного цвета: на  боковом запахе красивые блестящие пуговицы. Пышные каштановые волосы, поднятые кверху, в руке кожаный, желтого цвета, баул. У отца на ремне через плечо планшет. Катюша в голубом платьице, с вышивкой, как у мамы, рукавчики фонариком, золотистые волосы стянуты голубой ленточкой, а глаза синие-синие, как у отца. Ты их  увидел?
     - Да, - взволнованно произнес юноша, - а я, как, в чем?
     - В раскладной коляске – красивой, удобной, с поддоном и с непромокаемым верхом синего цвета. Ты спал крепко и долго, я боялась пропустить момент твоего пробуждения, и когда ты открыл глазки и чмокнул губками, сердце мое зашлось от благости и умиления.
     - Я помню голубую коляску.
     - Знаешь, чем дальше уходит время, тем отчетливее все видится. Таково свойство памяти. Экскурс в прошлое продляет жизнь и замедляет старение. Возникают знакомые лица, глаза, слова,  кем-то произнесенные, вырисовываются подробности, ранее не замеченные, разворачиваются события, появляется ощущение ушедшего времени, и тогда – настоящее, насыщенное воспоминаниями становится цельным, осознанным и понятным. Я видела старцев – сильных духом, выносливых телом: руки сильные, ноги крепкие, в глазах отражение внутреннего света. Я вывела афористичную формулу трехмерного времени, уготованного человеку разумному: - не отрекайся от прошлого – люби его, признавай, иронизируй над ним, возвращайся к нему; настоящее принимай радостно, благодарно – не торопись, не обгоняй его; мечтай о будущем, вдохновляйся им – не страшись заключенной в нем неизвестности.
     - Ма, я запишу!
     - Сын, ты изобретешь свою формулу.
     - Но ты так верно ее сложила!
     - Сложила,- улыбнулась Манефа, - никто не  сможет поручиться за многоликое - верно.  Шел на верную смерть, остался жив. Уверовал в свое долголетие… и вдруг умер.
     - Ма, ты такая молодая!
     - Ты прав, время и события не давят меня, напротив – придают силы, особенно когда я выплескиваю воспоминания. Живое сердце и память – чудодейственное лекарство от уныния, печали, физических недугов и скорбей.  Особенно разрушителен – самосуд и самобичевание. Оступился, забылся, пропустил, не достиг намеченного, увлекся, купился на что-то недостойное и многое другое…, разумеется, все, кроме предательства, клеветы, злобы, насилия и убийства, - прокрути колесо, опусти себя на самое дно, покайся всем сердцем, глубоко, всей грудью, вдохни, прислушайся к себе, и без страха и упрека, шагни навстречу себе – чистому и свободному!
     - Ма, ты никогда мне этого не говорила. Почему?
     - Никтополион, талдычить одни и те же наставления – глупо и напрасно. Набьешь оскомину себе и другому, и получишь прямо противоположный результат, в лучшем случае – никакой! Единожды, обдуманно, в наивысший пиковый момент, найти, как говорят  те, кто знает цену каждого слова – ясные, четко определяющие смысл высказанного, слова – искренние, вдохновенные, независимые и не запятнанные!
     - Ма, ты назвала меня в честь…
      - Да. Никтополион – имя моего отца. Маму звали Злата, у нее были такие же, как у Катюши, золотистые волосы.
     Манефа поднялась, заходила по комнате, и, вскидывая руки, тихо проговорила:
     - Я помню очень хорошо отца, его глаза и черные, как ворона крыло, блестящие, курчавые завитки его волос, и маму в белом платье – недвижно лежащую на берегу, и, раздвинутый в страшном крике, рот отца…, я не видела всего, потому что находилась в лодке, окруженная незнакомыми мужчинами, но резкий свист пули, сразившей отца, вошел в меня и остался навсегда. Я не плакала, не кричала, ужас сковал меня, я – онемела, не могла говорить, и не хотела; родной язык стал мне ненавистен. Потом я заговорила, но на чужом языке, который стал моим спасителем.  Удивленно и радостно произносила я незнакомые слова и сердце мое оживало. Легкость, с которой я усваивала чужой язык, казалась странной.  Сложности увлекали, каждое слово вызывало восторг. Когда принесла в управу заявление, меня спросили: - кто написал? – Я. –Но, вы же не русская! – А вы? – рассмеялась я. – Не знаю, уловили они иронию, или им нечего  было сказать? – улыбнулась Манефа. – Расхвасталась я напоследок, да, сын?
     - Ма, - покачал головой юноша, - я тоже не знаю, что сказать тебе.
     - Не канючь, мой мальчик, все правильно, все так, как должно быть! Ты будешь счастлив.
    - А ты?
     - А я, тем более, - рассмеялась Манефа, - все уже произошло, неиссякаемый запас моего прошлого – кладезь премудрости…. На всю оставшуюся.
     - Что было потом?
     - Я узнала: весь род моего отца был уничтожен из-за неповиновения правителю острова, на котором мы жили. Два противоборствующих клана делили власть. Мне было столько же, как Катюше. Понадобилось много лет, чтобы уговорить себя: помнить, но не терзаться. Некоторое время я провела в монастыре, где познакомилась с книгой, которую ты любишь. Я обрела равновесие. Судьба одарила меня милостью Никтополион, ты уходишь, оставляя разбитые сердца наших девушек. Неужто тебе никто не приглянулся?
     - Я всех люблю одинаково.
     - Какое скучное слово: одинаково! – воскликнула Манефа, - Ладно. Твое, все впереди. Если дороги приведут тебя к морю, остановись, помяни моих родителей. А я хочу закончить свои дни где-нибудь в горах, куда не доносится рев взбесившегося моря и шум воды.
      - Ма, я выполню твою просьбу, и обещаю тебе, что…
     - Обещания, - остановила его Манефа, - густая ядовитая патока, разъедающая сердца тех, кто ждет и надеется. Это вам не опере, где  кто-то кого-то, к чему-то принуждает, и почему-то, в конце концов, несмотря на хороший зачин, непременно умирает: кто по своей воле, кто по дурости любовной, кто по ревности, кто по жлобству, кто по болезни. Тоска и все тут!
     И уезжали проверяльщики, пиявщики с гостинцами, подарками, лоснясь от сытости и довольства. И опять наплывали, уже за другим: - что эти поселковые о себе возомнили? Добрые, порядочные, дружелюбные, гордые, красивые, трудолюбивые, сообразительные? Что-то здесь не то! Быть такого не может! Знаем мы свой народ! Да, а вот девки и парни – хороши! И стали вываливаться на берег тетеньки и дяденьки – широплечие, напористые, глаза – туманные, руки потливые, кошели тугие, кожаные…, надо же никто не позарился! Ни тебе молодца-дармоеда поганого, ни тебе девки распутной и бесстыжей!  Нет, это, уже ни в какие ворота не лезет!
     И начали в берега поселка врезаться гремучие катера и белокрашенные яхты. – Красиво тут у вас, земли – вон сколько; землица жирная, чистая, воздух живительный, леса какие зеленые, а луна – какая-то большая и солнце – ласковое, и река прозрачная, и птицы надрываются! Купим, благоустроим, расширим, возведем…,  назначайте цены! Что? Ни за какие посулы? Да что они из себя воображают? Трахнулись что ли, мать их, на всю голову? Ну ладно, посмотрим, подождем, ох, и пожалеют они, зря, ой как зря…
     Ждать оставалось недолго. Кто же эти купцы? Да все те же, из прошлого… красноперые и перекрашенные, сначала они, потом их ветвистая, лохматая поросль! Все так переплелось, что уж и не разобраться: кто есть кто? И если честно, надо ответить, по совести и по сердцу: теперь это мы, только мы, и пенять нам надо только на себя, по-иному – не получится!
     Ответ за нами, за всеми – без исключения.
Не обещай, сын! Если ты отыщешь то, что ворвется в твое сердце, раскроет его настежь – останься, останься! Не пропусти. На посошок, мальчик мой, пригубим… и выпьем за любовь, она – единственная, бесценная радость, дарованная человеку, - предложила Манефа, наполняя стопку.
     - Сладкий напиток, - улыбнулся юноша.
     - Я сейчас, - сказала она, удаляясь в свою комнату.
     Вернувшись, протянула ему обернутый холстиной сверток.
     - Твоя любимая книга и кона. Береги, в сумке есть потайной карман.
     - Ма, спасибо, - сказал юноша, прижимая сверток к груди.
     - Рано благодарить, - воскликнула Манефа, - передавая ему кожаный чехол на завязках.
     В чехле оказался массивный золотой браслет, инкрустированный драгоценными камнями и вензелем из трех букв:   ЗНМ.
      - Это начальные буквы имен: Злата, Никтополион, Манефа, он был подарен маме в честь моего рождения.
     - Ма, я не могу, это твоя памятная вещь.
     - Никтополион, запомни – отказываться не положено, дар от сердца надо принимать благоговейно. Подаришь его той, которую полюбишь всем сердцем, всей душой! Это тебе мой наказ.
     - Я понял, Ма.
     - Ну, что, сын, будем чаевничать?  У меня сюрприз – сладкий пирог уже готов, и не один. Возьмешь с собой. Денежки, свидетельство о рождении, аттестат и паспорт – береги пуще ока, держи ближе к телу.
     - Зачем?
     - Надежней. Сумку могут отнять, украсть, плащ износится, издырявится.
     - Ма, а как же браслет?
     - Сын, если я начну рассказывать историю, связанную с браслетом, тебе придется задержаться, с ним связаны очень многие события в жизни других, и то, что он все-таки оказался у меня, это чудо.  Чувствую, прежде чем он окажется на руке твоей любимой, много чего произойдет, но ты справишься, так же, как я!
     -- Ма, разве может быть что-то вкуснее твоего пирога?
     - Кто его знает? Найдется другая искусница.
     - Или искусительница, - рассмеялся юноша, - что тогда?
     - Учись различать, это нетрудно, если решение будет принимать голова на плечах, а не что-то иное.
     - Научусь, Ма, обещаю!
     - Теперь я отвечу тебе на вопрос, который иногда возникал у тебя. Белые свадебные платья, которые я отказывалась шить. Почему? Нелюди, что увезли меня на лодке, продали меня хозяину позорного дома. Не добившись от меня ни слова, он перепродал меня какому-то богатому уроду – мерзкому и гнусному. Мне было тринадцать лет. Меня одевали в подвенечное платье и приводили к нему. Убить себя, или хотя бы изувечить – не получалось. Я находилась под неусыпным надзором. Помогла одна из женщин, что обслуживала меня: кормила, поила, купала, одевала, водила по двору и просиживала у моей кровати. Я отказывалась от любого общения, но видя ее слезы, которые она украдкой смахивала, я целовала ее руки. Немота оберегала меня от чего-то ужасного, но я догадывалась: уготованный мне путь, она прошла задолго до моего появления. Не знаю, что было потом, но эта женщина, звали ее Кора, пожертвовала ради меня жизнью. Снилась она мне долго: улыбалась и молча исчезала. Я чувствовала, она не сожалела о содеянном.
     - А сейчас?
     - Давно не снилась.
     - Почему так, а не иначе, Ма?
     - Так было задумано и назначено, слишком много виноватых, слишком! Возмездие их настигнет – таков закон жизни.
     - А что останется невиновным? Смирение?
     - Испытания, сын.
     - Зачем?
     - Затем, чтобы обрести разум и силу духа, иначе – называться достойным человеком.
     - А как же твои родители?
     - В роду отца были виноватые.
      Юноша задумался.
     - Сын, я видела твоих родных, поверь – они безупречно чистые и светлые, такие же, как ты! Дороги, которые ты пройдешь, подтвердят мои слова.
     - Ма, лодочник, что отплыл с моими родными,  он местный?
     - Да. Искали его очень долго, но не нашли. Говорили: как в воду канул.
     - Ма, извини, на вещах, оставленных родителями, не было каких-то инициалов?
     - Одежда, пеленки, постелька – все было новым, из магазина, вот только нагрудничек…
     - Ма, покажи мне вещи.
     Молча выйдя из комнаты, Манефа принесла  стопку вещей.
      - Смотри.
     Он взял нагрудник, искусно вышитый гладью ручной работы: на изумрудной шелковой траве, поблескивая бусинками глаз – веселый, улыбающийся ежик.
     - Новый, не заслюнявленный, - удивленно проговорил он.
     - Я надевала его  на тебя, уже после еды, - улыбнулась Манефа, - хоть ты был чистюлей.
     Юноша смотрел на нагрудничек, погладил его рукой, и, ощущая, как дернулось его сердце, подумал… мама.
      - Да, - кивнула Манефа, - мама…
     Они смотрели друг на друга, и в какое-то мгновение, ясно осознавая весь ужас предстоящей разлуки, он почувствовал, что в следующую минуту, он отшвырнет ногой сумку со всем ее содержимым…,  рухнет на колени и… останется здесь, в этом доме, на этой земле, у этой реки… навсегда!
И вдруг…
     - Сын, пора, - сказала Манефа, поднимаясь, - утром не буди меня, не забудь дверь захлопнуть, - спокойно и буднично проговорила она, удаляясь в свою комнату.
     Юноша ушел рано утром. День намечался погожим, светлым и кротким.
    А на столе, под отгоревшей холодной лампой остался лист бумаги, и на нем:

                Тишина опустилась на землю…
                На ресницах твоих золотится слеза…
                Я с тобою весь мир объемлю….
                Помолчим… и прикроем глаза.
            
                Твой сын               




2.ЮНОША (Облик, характер, миропонимание)


                Жизнь то и дело ускользает от нас,
                затем она возвращается, но было бы
                неверным утверждать, что мы
                живем непрерывно. Жизнь разумная
                прерывается всякий раз, когда
                теряется сознанье … благодаря которому,
                мы не только чувствуем, что живем,
                но и знаем, как мы живем… Окончательная
                утрата этого сознания – вот что убивает
                безвозвратно, и знаете ли почему? Потому
                что это и есть вечное проклятие.
                (Петр Чаадаев)
               
     Юноша со странным именем, которое никто не мог запомнить, встречаясь с теми кто оказывался на его пути, всегда оставался самим собой.
     Его жизнью были дороги. Он приходил в город, уходил, надолго не задерживался, иногда возвращался. Каждый его шаг грозил оказаться последним, но по каким-то неведомым законам, не теряя ни разума ни души, ни отношения к самой жизни, он оставался невредимым. Вместо того, чтобы подобно скотине, плыть по течению, он сам творил свою жизнь и потому, пользуясь дарованной, как и всем другим волей, в каждое мгновение своей жизни, влиял на минуту грядущую.
     Обладая умом и достоинством, он не стремился их обнаруживать, тем более предъявлять, и замечая что кому-то он не по нраву,  не по душе – спокойно удалялся. Он никогда ничего не доказывал: не поучал, не возмущался, не гневался, не обижался, не впадал в уныние, не боролся, но не потому что не дорожил жизнью… просто он верил в закономерность мироздания, считая грань между жизнью и смертью неотвратимым естественным условием существования всего живого на земле. Его можно было обвинить в безразличии и в равнодушии к добру и злу, но это было не так. Когда его упрекали в этом, он говорил. - У меня нет права влиять на человека по своему усмотрению, более того, обвинять его в чем бы то ни было. Я такой же как он, и я ему не судья. Отношение к происходящему он подтверждал собственными поступками. - Кто же ты? – спрашивали его. – Человек, сотворенный природой и одухотворенный любовью ко всем подобным себе. – Но разве можно любить такого, как вот… этот? – Можно, – отвечал он. – Любовь единственное благо на земле.
     Соглашаясь на любую работу, он никогда не оговаривал плату, даже при наличии острой нужды. Когда ему говорили: - Почему не назначаешь цену за свой труд, мы же можем обмануть тебя? – Он отвечал. - Вы все равно заплатите по своему усмотрению, так зачем мне вас напрягать? – Что умеешь делать? Какую работу тебе предложить? – На которую нет желающих.
     Юноша выгребал отхожие места, убирал нечистоты, ухаживал за тяжелыми больными, драил полы, отмывал грязную посуду, оконные стекла, красил заборы, ограды, полол, таскал тяжести, слесарил… Когда попадал туда, где затевалась война, его призывали участвовать: - Будешь воевать за нас. – Нет, - отвечал он. – За них? – угрожающе вопрошали его. – Нет. – А за кого, черт возьми? – Ни за кого. – Вот, козел! Запомни, это наша территория, что прикажем, то и будешь выполнять, а … иначе! – Я буду ухаживать за ранеными, хоронить убитых, умею работать лопатой, могу оформлять могильные насыпи.
     Он ночевал где придется, ел то - на что хватало заработанных денег, оставшихся после приобретения красок, карандашей, бумаги и картона.
     Юноша носил темные штаны на завязках, рубашки светлых тонов, свитера, ботинки на толстой крепкой подошве и длинный темно-зеленый плащ с капюшоном. На плече – прямоугольная холщовая сумка. Изношенные вещи он заменял новыми.
     Прекрасно сложенный, выше среднего роста, он был гибок, ловок и вынослив. Высокая стройная шея, безупречный овал лица, смуглая кожа без малейших изъянов и выразительные черты лица в обрамлении черных густых, волнистых волос. Завораживающий лучистый взгляд темно-зеленых глаз притягивал своей открытостью, и порой у некоторых, словно у шкодливых детей, возникало странное осознание своей виновности. Это происходило само собой, безо всяких усилий со стороны юноши и без намерения вторгаться во внутренний мир человека, пытаясь определить его качественную сущность. Бывало, кто-то раздраженно восклицал: - Я что должен тебе?! В таких случаях искренне сожалея и смущаясь, он опускал глаза и уходил.
     Более чем достойным завершением прекрасного облика юноши были его красивые, сильные, мужские руки, на которых зачастую сосредоточивались взгляды женщин… с этим парнем можно без боязни путешествовать по жизни!
     Подчас ему было неловко. Вообще совершенство – одно из величайших тайн на свете, и как всякое таинство оно настораживает, пугает и возбуждает, вызывая не только восторг, но чаще зависть и жажду обладания. Плащ с капюшоном защищал его от непогоды и от враждебных похотливых взглядов.
     Его путешествия были долгими, насыщенными различными событиями, которые казались невероятными только на первый взгляд, на самом деле они были тем, что называется волшебным, изумительным, словом – жизнь.
     Юноша знакомился, встречался с людьми интересными талантливыми, к сожалению, подверженных жутким порокам. Он видел людей благородных; честных, но очень робких и неуверенных и потому готовых зачислить себя в неудачники; людей – обладающих умом и волей, занятых лишь собственным бесконечным обогащением и потому пустых и мрачных; людей тщеславных, амбициозных и властолюбивых, растрачивающих жизнь на увлечения – бессмысленные и порочные.
     Но суть всей этой разноликой суеты заключалась в том, - и юноша это знал - что жизнь всех и каждого, всего лишь случайное, краткое мгновение между рождением и смертью.
     Все, все – смертны. Бессмертными оказывались фолианты, в которых были заключены слова, утверждающие великие немеркнущие мысли; бумажные листы, испещренные графическими знаками – хранящими божественную гармонию чарующих звуков; неповторимые полотна, чье немеркнущее совершенство, даруя радость сопричастности – возвышает и просветляет; удивительные строения, чьи неповторимо своеобразные формы так и остались непревзойденными; открытия – избавляющие человечество от телесных недугов; исследования – открывающие тайны мироздания; предметы обихода, способные изменить уклад повседневной жизни, изумительные художественные изделия, поражающие красотой и изяществом. И еще многое, и многое…
     Кое-кто из мужчин считал его – либо дураком, либо идиотом. Некоторые женщины, которых он любил, но не так как им хотелось бы, объявляли его импотентом, другие – слабаком и трусом, а слишком бойкие – нахалом, что вызывало улыбку. Он не обижался.
     Особенно пристрастны были женщин, считающие себя отвергнутыми. Они были неуемны и вспыльчивы в извечном желании нравиться, покорять и добиваться признания. Поддерживая словесный обмен, юноша был немногословен, спокоен и приветлив. Но что значит разговор не предвещающий,  уж если не продолжения, то хотя бы намека на такую возможность? Он уходил, а вслед ему неслись оскорбления, недостойные женских уст. Но хуже всего было другое! Разъяренные женщины обвиняли его в совращении, и тогда наступал черед мужчин, чья невидимая, но осязаемая ими, ветвистая тень рогов лишала их покоя и уверенности в собственных возможностях. Нервные, издерганные жизнью мужья, не раз пытались обвинить его в прелюбодеянии.
     Намеренно свободная одежда, которую он предпочитал, ни в коей мере не могла укрыть, от заинтересованных взоров, прекрасные формы его физического тела.
     Его лицо, но более всего глаза…  были доказательством его вины. Но, поскольку не было по этому поводу закона, то ни один из судей не мог, даже под нажимом, вынести общественное порицание: по факту глаз, взгляда, формы и размера отдельных частей тела, по цвету волос, по очертанию рта и формы губ… его отпускали или предписывали, по истечению нескольких часов, покинуть пределы города. Особенно неиствовали присяжные и присутствующие, в качестве потерпевших и оскорбленных - женщины.
     - Загляните в его глаза, – выкрикивали они с места, - в них похоть растлителя, присмотритесь к его блудливому взгляду, он подобен взгляду дьявола, искушающего наших невинных дочерей и благочестивых жен!
     В основном это происходило в тех городах, где большая часть мужчин претендовала на занесение в Красную Книгу человечества, так как их численность и качество, превышало все допустимые минимальные нормы. Тем не менее, с поразительной активностью, мужчины продолжали уничтожать себя всевозможными стимуляторами и допингами… и города, с катастрофически убывающим количеством мужчин, оказывались безнадежно потерянными и угрожающе нежизнеспособными. Женщины, без мужского сообщества, превращались в злобных, мстительных фурий способных уничтожить не только себя, но и все вокруг. Некая часть мужчин – растерянных и трусоватых, теряя природную тягу к женским прелестям, группируясь, сбиваясь в кучу – превращалась в самоизвергающихся и самовырождающихся особей среднего рода.
     Иногда юноше задавали вопрос:
     - Отчего ты весел? Что тебя радует?
     - Жизнь, - отвечал он.
     - Но она ужасна.
     - Она прекрасна.
     - Ты что ослеп или оглох?
     - Ослепли и оглохли люди, совершающие ужасные деяния. Жизнь, пока еще выдерживает эту непомерную муку, но ее Великое терпение истощается и она может иссякнуть.
     - И что тогда?
     - Не знаю, - говорил он.
     Он вынимал из сумки дудочку, облизывал губы … и нежная, кристально чистая мелодия, прикасаясь к сердцу тянулась кверху, наполняя пространство благотворной радостью.
     - О чем поет твоя дудочка?
     - О любви.
     - К … кому?
     - Ко всем и ко всему.
     - Откуда ты родом?
     - Я осознал себя у большой реки.
     - И ты знаешь, кто твоя мать?
     - Да, - улыбаясь, говорил он, - я знаю свою Ма.
     Дороги были длинными. Часы, минуты – долгими. Он  не считал дороги и не подсчитывал часы. Он был сдержан и терпелив, именно эти качества позволяли ему не существовать, а жить - осознавая и ощущая каждое мгновение.
     Однажды он провел более полутора часов на февральском снегу, наблюдая фантастическое, тем не менее, вполне разумное и последовательное поведение огромной массы грачей. С одной и той же стороны, закрывая небо, появлялась туча черных блестящих птиц. Совершив несколько завораживающих, молниеносных кругов, они вдруг разом, вплотную друг к другу, гроздьями замирали на каждой ветке, превращая оголенные деревья в изумительное творение природы. Незабываемое зрелище! Затем, стремительно сорвавшись, они уносились, и только на одном, самом высоком, округло-ветвистом дереве, словно зная что ими любуются, оставались десятки птиц.
     Пожалуйста, смотрите, наслаждайтесь… пока мы есть, пока мы существуем! И как только, спустя некоторое время дерево оголялось, прилетала другая туча птиц и все повторялось, с той лишь разницей, что точно так же – для показа, птицы избирали другое дерево!
     Юноша был счастлив, ему привелось увидеть один из моментов жизни этих чудесных существ, услышать мягкий шум крыльев, восхититься их совершенной организованностью и пережить незабываемые мгновения восторга и радости. Его сердце – очарованное увиденным, билось сильнее, дышалось легко, и слова: весна, весна грядет, - напевным рефреном ускоряли его шаги.
     Бывало так, что покидая очередной город, он говорил себе: - я никогда сюда не вернусь. Но, боже мой! Те, кто верит этому слову и повторяют его стократно, знают о его лукавстве, но молчат – считая это предательством по отношению к такому решительному, твердому слову. – Я никогда не разлюблю тебя! … Никогда не предам тебя!  Никогда не покину тебя! Никогда!!! Самое зависимое, изменчивое, усталое, шаткое, слабовольное и безнадежное слово.
     Уходя из города юноша оставлял на главной площади рисунки, на которых изображал то, что вторгалось в его душу, волновало его чувства, бередило его мысли. Каждое изображение было насыщено тем или иным, пережитым им, потрясением. Рисунки были разные – непримиримые, жестокие, сконцентрировано передающие сущность образа жизни людей, проживающих в данном городе… Одни рисунки ужасали, тревожили, предостерегая вопили; призывая людей одуматься, оглядеться, посмотреть на себя со стороны; другие – удивляя и волнуя открывали радость бытия - и смягчалось, исчезало мрачное выражение лица, разглаживались складки, морщины и появлялась улыбка, но самым удивительным было другое… блеклые, бесцветные радужные оболочки глаз оживали, расцвечивались, возвращая глазам данный от природы цвет: голубой, серый, синий, карий, черный, зеленый, золотистый, изумрудный и еще бог знает какой!
     Города, как и люди, были разные. Хороших городов и хороших людей было гораздо больше: разница заключалась в том, что одни созидали, другие – разрушали. Одни жили в мире и согласии друг с другом, другие – изуродованные собственным несовершенством, рвались во власть, чтобы узаконить свое превосходство над остальными. Одни жили открыто, не таясь, не лукавя, другие – сбивались в касты, общины, темные зловещие секты, замкнутые корпоративы, этнические сообщества. Одни видели в каждом человеке – человека, другие – презирали себе подобных. В сердцах одних была радость и любовь, в сердцах других – злоба и ненависть.
     Одни, считая всех жителей согражданами, не делили их на своих и чужих, другие – были враждебны и нетерпимы. Во имя чего? Во имя Бога? Бог – один для всех, ибо все и каждый есть образ и подобие Бога.
     Одни – имея Бога в душе, ничего никому не доказывая, не навязывая, не разглагольствуя, - просто жили и трудились, опираясь на собственные личностные способности. Ну, а те – другие? Претендуя на ничем не подтвержденное превосходство они сходились, слетались, сгущались… громко, надрывно и истерично провозглашая свои идеи, свои права, свою правду и свое вечное несогласие. По этой причине в городе происходило нечто непонятное, заумное, метафизически уродливое – при котором веселая яркая красавица лягушка превращалась в скользкого безликого головастика, а прелестная восхитительная бабочка – в шершавую невзрачную гусеницу.


                14.02.2011г.



3. ГОРОД, ПЛОЩАДЬ, ВОЙНА

                Блаженны миротворцы,               
                потому что они будут               
                названы сынами Божьими.               
                Заповедь Блаженства               

     В этот, обласканный солнцем, город под высоким прозрачным небом, юноша вошел ровно в полдень. На следующее утро в городе объявили войну.
     Накануне юноша прогуливался по просторным ухоженным улицам города, по обе стороны которых, через определенный промежуток пути, возникали ответвления узких улочек - то стремительно спускающихся вниз, то взбирающихся кверху. Таинственная неизвестность пространства зазывала нырнуть в манящую тишину тесного извилистого закоулка и пройтись по нему до конца.
     Отказаться от столь соблазнительного путешествия юноша не мог. Свернув с улицы, он останавливался, запрокидывал голову и, касаясь распростертыми в обе стороны руками, прохладных внешних стен, смотрел на полоску безоблачного, ярко-синего неба. Взобравшись на возвышенность, он любовался открытыми, пышно цветущими балконами белых четырехугольных домов, окруженных стройными рядами деревьев, усыпанных красно-оранжевыми плодами, дразнящий аромат которых щекотал ноздри.
     - Дышать - не надышаться, - думал юноша, вдыхая живительный воздух.
     Он видел сильных статных мужчин, прекрасных женщин, мудрых молчаливых стариков, милых, опрятных старушек и прелестных веселых детей. Встречные, отвечая на его приветствие, кивали головами, провожая юношу одобрительными взглядами.
     Он не был знаком с людьми этого города, не знал, чем они занимаются, как живут и почему решили воевать, но был уверен, что у такого красивого, гармонично устроенного города, не может быть причин для войны. И когда ему приказали в назначенное время явиться на площадь, он сказал:
     - Утром я намерен покинуть ваш прекрасный город.
     - Кто ты такой, чтобы спорить?
     - Я – не житель вашего города.
     - Не имеет значения. Ты – мужчина?
     Юноша кивнул.
     - Научишься воевать. Пригодится.
     По обе стороны длинной прямоугольной площади выстроились мужчины. Их было много, очень много. Разделенные пространством – шириной более трёх метров, они были похожи на братьев, родившихся от разных матерей. На груди каждого висел автомат, и руки каждого были на изготовке.
     Это не испугало юношу, потому как стало привычным, слишком обиходным предметом, таким же как нож, топор, молоток, лопата, багор или бутылка в чьих-то руках, мгновенно превращающаяся в трезубец. Ему уже была знакома нетерпеливая, яростная стрекотня автомата, освобождающегося от надоедливых пуль.
     - Ты, – выбрасывая вперед руку, повелительно крикнул, вышедший на нейтральную полосу плечистый мужчина в камуфляжной форме, - что стоишь, давай!
     Не отводя взгляда, юноша молчал.
     - Не понимаешь, да? На чьей стороне будешь воевать?
     - Ни на чьей, - ответил юноша, улыбаясь.
     - Слушай! Так не бывает! Или туда, или сюда! Выбирай!
     Юноша окинул взглядом тех, кто стоял вправо от него и тех, кто стоял влево, и опять улыбнулся.
     - Я не буду воевать.
     - Ты что, дурак! Тебя спрашиваю! Быстро говори, нам некогда!
     Юноша молчал. Он просто стоял и, откинув голову, глядел на небо, по которому хаотично проносились взлохмаченные темно-серые тучи: они сбивались в плотные клубы и сразу же возникало ощущение неуютности и зябкости, затем, словно посоветовавшись, разбегались в разные стороны, спеша уступить место другим, стремившимся занять освободившееся пространство синеющего неба.
     - Пусть уходит, - прорезая тревожную тишину, прозвучал звонкий голос одного из тех, кто стоял по правую сторону.
     Это был безусый юный парень – ровесник юноши. Ряды мужчин, явно опасаясь за жизнь парня, сомкнулись.
     - Боишься своей смерти? – усмехнулся плечистый, останавливая на юноше немигающий взгляд сощуренных глаз.
     - Не своей, чужой, - спокойно произнес юноша.
     - Ты… хочешь нас перехитрить? Ты… умный очень, да? Думаешь, он… твой защитник? – язвительно хмыкнул плечистый, окидывая взглядом ряды мужчин. – Пусть все посмотрят! Сейчас узнаем, какой ты смелый! – выкрикнул он, вскидывая автомат и передергивая затвор.
     Хрипло прорычав, плечистый развернулся и, держа палец на курке, направил дуло автомата в переносицу юноше. Не зажмуриваясь, не увертываясь, юноша сбросил с плеча холщовую сумку, опустился на колени, достал из неё широкую деревянную доску и закрепил на ней лист ватмана. Его рука, с зажатым в пальцах карандашом, носилась по поверхности листа, завораживая взгляды, стоявших по обе стороны, мужчин.
     Резко крутанувшись, плечистый приставил ствол автомата к склоненной голове юноши и… когда он готов был спустить курок, раздался сильный, звучный голос:
     - Подожди!
     Злобно оскаливаясь, просверливая ряды гневным взглядом, плечистый пытался определить того, кто посмел остановить его намерение. Лица всех были бесстрастны, рты упрямо сжаты, взгляды неподвижны.
     - Кто? – орал он, топая ногой, - кто?
     Прохаживаясь вдоль рядов, вглядываясь в лица мужчин, плечистый выжидал, что кто-то не выдержит и дрогнет. В какой-то момент он вдруг повернулся и, оказавшись носом к носу с юношей, застыл от неожиданности. Молча, не опуская глаз, юноша протягивал ему лист ватмана.
     - Кто это? – вглядываясь, глухо произнес он.
     - Не узнаешь себя?
     - Но… - запнулся он, - здесь…
     - Да, это ты, только мертвый… убитый.
     Плечистый уже не смотрел на юношу. Словно прикованный, он не мог оторваться от того,  что было изображено на белом листке бумаги.
     - Отпусти его! – пронеслись над площадью, с обеих сторон, голоса – слившиеся в один мощный зычный звук.
     Не спеша, молча сбрасывая автоматы, мужчины расходились в разные стороны и лишь один из них, с автоматом на груди, безмолвно вглядываясь в дрожащий лист ватмана, продолжал стоять на опустевшей площади.
     Юноша уходил и сотни глаз смотрели ему вслед. Он шел по нейтральной полосе и, с каждым его шагом, полоса светлела, озаренная лучами восходящего солнца.
     Пройдя несколько метров, он остановился, что-то извлек из сумки, поднес к губам… и зажурчали полились плавные неспешные звуки, затем – затихнув на мгновение, неожиданно… разом, не выдерживая размеренного ритма – рванулась ввысь россыпь громких, веселых, озорных, искрящихся звуков… и все вокруг закружилось, завертелось в радостном ритме свободного жизнеутверждающего танца.
     Юноша не знал, что впоследствии произошло в городе, который  он покинул. Но если слух о войне не просочился на информационные поля, значит война не случилась.

                01.02.2011 год



4.ПУСТЫРЬ. РАССТРЕЛ.

                Бог творит неравно,               
                одних для вечного спасения,               
                других для вечной гибели.               
                Ж. Кальвин               
                (французский писатель)               

     Он поднялся на холм с облысевшей макушкой. Остановился. Впереди, в отдалении – расплывшись в предутреннем мареве – маячил город. – Красиво, - подумал он, перебрасывая сумку на другое плечо. Спускаясь по неровной каменистой дороге, он ускорил шаги, и когда оставалось несколько метров до порога города – прильнувшего к реке, его схватили, затолкали в машину и втиснули между двумя молодчиками в клетчатых рубахах. Он не мог видеть дорогу, поскольку ее загораживали плечи и головы впереди сидевших. – Только бы напиться, - думал он, чувствуя тошноту, - а там, что будет. – Пожалуйста, - прошептал он пересохшими губами, - дайте попить, - но сильные удары локтями заставили его замолчать.
     Машина остановилась. Из нее вышел коренастый, небольшого роста, курносый, лупоглазый мужчина с голым черепом. Одет он был в темно-серый костюм, из рукавов которого проглядывали отвороты белоснежной рубашки.
     - Очухался? – распахнув дверь, насмешливо произнес он, глядя на юношу. – А вы что? Вываливайтесь, лопаты в багажнике! – прикрикнул он на клетчатых.
     - Выходи, - приказал он юноше, - а теперь слушай: нам нужен исполнитель, нездешний, готовый за нормальную плату, выполнить пустяковую работу.
     - Я спустился в город, чтобы утолить жажду.
     - Утолить? – усмехнулся курносый, - что ж, угостите парня водичкой холодненькой. Или, что покрепче?
     - Воды.
     - Шеф, - произнес один из клетчатых, - лучше потом.
     - Побереги совет для топуголовых телок, - обрезал его тот.
     - Спасибо, - сказал юноша, возвращая пустую бутылку.
     - Не обмочись только, - хохотнул курносый, - стрелять умеешь?
     - Нет, - ответил юноша улыбаясь.
     - Научишься, это очень легко, так что – не боись! Что уставился? – крикнул он, обращаясь к водителю – высокому костистому мужчине, - меньше знаешь, дольше протянешь, - иди, опорожнись, покури!
     - Слушаюсь, шеф! – залихватски козырнув, воскликнул водитель, - вращая глазами во все стороны, – вы же знаете: мне все по барабану.
     - Да куда ж их занесло? – раздраженно проговорил курносый, подрыгивая ногой.
      Вскоре прикатила другая машина. Вылетевший из нее молодой холеный щеголь в блестящих ботинках, в шикарном черном костюме, с ярким экзотическим галстуком на фоне зеленой рубашки, открыл заднюю дверь.
     - Медленно, по одному, - отрывисто произнес он.
     Из машины вышли трое мужчин со связанными сзади руками. Клетчатые с лопатами встали по бокам.
     - Топайте, господа, - хихикнул один из них, - карета с того света поджидает вас! – воскликнул он, подталкивая их к удлиненной яме, по краям которой возвышалась черная отвальная земля.
     Юноша не видел их лица, но глядя на их посиневшие кисти рук,  обмотанные веревками, пытался представить себя на месте этих людей.
     - Что застыл? – рявкнул курносый, подойдя к юноше. – Сюда смотри! Вот здесь нажимаешь, прицеливаться особо не надо, все притерты  друг к другу, лучше – в затылок, в спину тоже сойдет, закопают. Понял? – спросил он, покачивая головой.
     - Не въезжает, тупой, - усмехнулся щеголь.
     - Шеф, - раздался голос одного из приговоренных, - покурить охота.
     Он выделялся тем, что в отличие от двоих других притиснутых к нему, был одет в дорогие джинсы и в шелковую рубашку. На ногах – шикарные кроссовки, а его сотоварищи были облачены в заношенные спортивные костюмы.
     - Перевяжите ему руки наперед, - приказал курносый клетчатым.
     - Одному?
     - Одному! – гаркнул курносый.
     - Ты, красавчик джинсовый, дай другим затянуться. Услужи напоследок ребятишкам своим, - рассмеялся щеголь.
     - Все! Давайте, - топнул ногой курносый, - а ты что остолбенел? – крикнул он юноше. – Бери пушку, давай, действуй! Пожить еще хочешь? Вкусно пожрать, потрахаться с красной девкой? Учти, мы не спрашиваем кто ты, откуда, куда и зачем направляешься. Не заставляй нас копаться в твоем прошлом, особенно в твоем происхождении, не совсем образцово-показательном, вдруг нам что-то не понравится?
     - Я  не стану стрелять в людей, - тихо произнес юноша.
     - Это -  не люди! – сплюнул курносый в сторону приговоренных, - это отребья общества, гады вонючие, зомби, слышал  о таких? Им нельзя жить среди нас, понимаешь? Пока не расплодились, их надо убивать и убивать! – топая ногами, заорал он в бешенстве. – У тебя нет еще детей, а у меня – есть, и я не хочу, чтобы эти твари, ублюдки недоношенные, уродовали моих детей!
     - Шеф, - спокойно произнес щеголь, - я сам это сделаю. Не психуй.
     - Не надо, не надо марать наши руки! Мы – чистые, понимаешь – чистые, а они – мразь! Запомни, говорю тебе, мы не должны выполнять грязную работу! – яростно выкрикнул он и, развернувшись к юноше, вдруг спросил, - что у тебя в сумке, которую ты не спускаешь с плеча? А?
     - Бумага, карандаши, личные вещи.
     - Понятно, - зловеще протянул он, - еще один писарь.
     - Я – художник.
     - Нам без разницы. Чем меньше тех и других, тем легче нам будет жить и здравствовать! Обмарали, исписали и обосрали нашу Россию!
     С мыслью о том, что этого человека, одержимого чудовищной зловещей идеей, надо отвлечь, остановить, аналогичным, пусть даже – абсурдным поступком… юноша подошел к краю ямы и встал рядом с приговоренным.
     - Отвали! – прорычал тот, - смердит.
      Тогда юноша остановился подле другого.
      - Не примазывайся. Мне «западло» подыхать рядом с таким «чмо» - процедил тот сквозь зубы.
     И когда юноша оказался за спиной джинсового красавчика, тот – молниеносно развернувшись, со всего маху, опустил на его голову два кулака, связанных воедино. Юноша упал. Последнее, что он услышал, это:
     - Мудак гнилой… коси, мать их…
     Юноша очнулся. Он лежал, уткнувшись лицом во что-то крепкое и матерчатое. Вспыхнувшая мысль: - я не убит, - придала ему силы. Шевельнув пальцами, он понял, что на нем земля. Обостренное чутье подсказывало: отрывать лицо от жесткой защитной основы нельзя, и потому придется прорываться сквозь толщу земли спиной, задом, рывками, упираясь лбом в спасительную твердь.
     Невероятным усилием ему удалось качнуть плечами. Сжимаясь, уплотняясь до предела, втягивая носом последние молекулы кислорода, сохранившиеся в ткани, он начал подтаскивать колени к животу, и сделав рывок почувствовал, что колени уперлись во что-то плотное. Сопротивляясь наступающему помутнению, он сосредоточился на одной единственной мысли: вырваться, глотнуть на миг воздуха, а там… что будет,  то и будет… И во имя этого жгучего безумного желания, он собрал воедино все возможности своего живого, молодого, здорового организма, и, концентрируя усилия каждого сустава, каждого нерва, каждой клеточки – рванулся кверху… рывок один, второй, третий… и отрывая лицо от опоры, запрокинул голову…
     Он был в плену земли, но его нос уже вдыхал этот драгоценный живительный воздух, дарованный всему живому для жизни, а не для смерти. Качая головой, он отряхнулся, затем медленно, осторожно, открыл глаза, поднял их кверху и… увидел над собой чистое небо. Он смотрел и дышал, уверенный в том, что это лучшие мгновения его жизни.
     Со стороны могло показаться, что человек, находясь по горло в земле, блаженствует, да… это была необходимая защитная передышка организма, попавшего в западню. Поднимая плечи, раскачиваясь то в одну, то в другую сторону, двигая локтями, он освободил правую руку, затем – левую и, опираясь ногами во что-то упругое, резкими порывистыми движениями тела и рук, принялся отбрасывать, разгребать землю вокруг себя.
     Привалившись грудью к краям ямы, он отдышался, а затем – подскакивая, цепляясь за землю и подтягиваясь, он смог, наконец, выбраться. Откатившись от ямы, он вытянул ноги. И, охваченный неодолимой дремотой, всего лишь на мгновение прикрыл глаза, но… когда открыл их – понял, что спал долго и крепко.
     Приподнявшись, огляделся. Тихо и пустынно. Он взял горсть земли, поднес ее к лицу, принюхался – пахло перегноем, комок был сухим и легким. Так вот почему мне удалось выползти, - с благодарностью решил он, озираясь по сторонам. – Интересно, что было раньше на этом заброшенном пустыре? Сад, огород или картофельное поле? – подумал он. Но внезапно прорвавшаяся, сквозь его безмятежное состояние, тревожная мысль заставила его встряхнуться. Он вскочил, взволнованно заходил вокруг ямы и вдруг вспомнил о том… что было смыслом его существования, и столько раз оказывалось соломинкой, которая спасала ему жизнь. Уйти, убежать, оставляя все это в могильной яме, значит предать себя и стать никем!
     Он лег на землю, наклонился над ямой, опустил руки, но его пальцы едва коснулись земли. Тогда он прыгнул в яму. Разгребая, отбрасывая землю, он наткнулся на преграду. Холщевая сумка! Она покоилась на спине джинсового парня. Сердце юноши дрогнуло от жалости. Как, почему сумка оказалась на этом парне, а не на мне? – подумал он… и догадался: сбросили сумку, а потом его самого. – Отчего не расстреляли? Наверное, им показалось, что мощного удара по голове достаточно для такого как он. Или пули пожалели, но скорей всего за непослушание его решили закопать живьем: - Пусть похрипит, помучается и, наглотавшись земли – задохнется.
     Юноша поднялся, отряхнул сумку, собираясь закинуть ее на плечо, и вдруг увидел лопату со сломанным черенком. Не раздумывая, он взял ее и стал собирать, сгребать землю. Работа придавала силы. – Отлежался, отоспался, - улыбнулся он.
     Могильный холм получился высоким и аккуратным. Подравнивая, придавая ему форму, подумал: - продержится до первого дождя, потом земля осядет. Расколов острием лопаты черенок, он оторвал края майки, соорудил крест и укрепил его посередине холма. Рядом положил блестящую лопату. Трехкратно перекрестившись, юноша пожелал всем троим обрести покой.
     Покинув пустырь, он двинулся за убывающими лучами закатного солнца. К реке спускаться не стал. – Странно, совсем не хочется пить, - удивился он, заходя в густой перелесок, но наткнувшись на поблескивающий в зарослях, чуть заметный ручеек, ощутил сильную жажду. Он опустился на колени, и прильнул губами к влажной траве, стал всасывать и заглатывать холодные струйки. И не было ничего слаще и вкуснее этих обжигающих струек.
     Утолившись, он сделал глубокий вздох и, пройдя несколько метров, увидел холмистый бугор, а на нем березовая рощица во главе с высокой белой красавицей. Он собрал сухие сломанные ветки, устлал ими бугорок и, прислонившись спиной к стволу березы, вытряхнул содержимое сумки. Любовно поглаживая каждый предмет, удивлялся тому, что все оказалось целым, но самым поразительным было другое: когда-то подаренная ему хрупкая изящная вещица, похожая на свирель, на дудочку или – на самодельную флейту осталась неповрежденной.
     Юноша облизал губы, поднес к ним дудочку. Нежные чистые звуки, поднимаясь ввысь, растворялись в пространстве наступающих сумерек. В них не было жалостливой печали, уныния – в них была тихая, щемящая радость умиротворения. На темнеющем небе – одна за другой загорались далекие, недосягаемые мерцающие звезды. – Которая из них моя… подумал он, улыбаясь.
     Он достал легкую накидку из тонкорунной овечьей шерсти, накинул ее на себя, прикрыл глаза, прислушался. Шуршание, шелест, чье-то чмоканье, попискивание, стрекотание, журчание:  обычная, естественная жизнь ночного перелеска и это смиряло, успокаивало и убаюкивало.
     Ранним утром юноша шагал навстречу еще неясным проблескам нового, зарождающегося дня. Каким он будет?


5.СТЕНА. КАЗНЬ.


                Правосудие не всегда бывает               
                Правым и незапятнанным -               
                иногда оно левит, оставляя               
                неизгладимые опечатки.               
                Автор               
    
     Однажды, в очень известном, когда-то гостеприимном и теплокровном, изумительно красивом городе, прилюдно – у городской стены, казнили какого-то человека, обвиненного в страшных преступлениях. Стоявший рядом мужчина, обращаясь к юноше - который оказался у стены не по своей воле; его, как и всех остальных пригнали к месту казни, - самодовольно произнес:
     - В нашем городе справедливая власть, и что важно, она умеет наглядно продемонстрировать факт того, что наказание неминуемо настигнет каждого подстрекателя и провокатора. Вы согласны?
     - В чем обвиняют этого человека? – спросил юноша.
     - Не знаю, но если его сюда приволокли, значит он - преступник! – уверенно воскликнул мужчина.
     - Его вина доказана?
     - Ясное дело! Иначе быть не может.
     - А как горожане относятся к подобным мероприятиям?
     - Нормально.
     Преодолевая собственное предубеждение, юноша прикрыл глаза и, после нескольких мгновений молчания, грустно промолвил:
     - Казнь… это нормально?
     - Ясное дело! К чему бузить? Дороги в городе хорошие, никто не выпендривается, мусор убирается. Все – на равных. Повкалывал, получил свое: поел, поспал, жена под боком - не трещит, не теребит: - давай это, давай то, как та старуха у моря синего. Стиральная машина на ходу, стирай - не хочу! Мне лишнего не надо, – воскликнул он, резко взмахивая рукой, - чертова камарилья! Одного раздавишь, размажешь… и такое удовольствие, прямо легчает на душе. Мы с женой, за ночь десятка два забиваем, смешно сказать, иной раз до оргазма доходит! На стенах кровяные пятна, а мы – в азарте, – усмехнулся мужчина. Жена ворчит: кто-то должен, мол, заниматься этими кровососущими возбудителями, а я считаю так: если власти начнут травить комаров, то кто же будет выискивать и выуживать преступников? Вот вы, вскидку, кого считаете преступником?
     - Того, чья вина абсолютно доказана.
     - А я считаю преступниками тех, кто покушается на власть, тем более такую справедливую, как в нашем городе! – вдохновенно воскликнул мужчина, хлопая себя по лбу, – гад кусачий, прямо в глаз целился!
     - Мне пора, - сказал юноша.
     - Так еще не все, - удивился мужчина, разводя руки, – самого главного не увидите, - недоуменно протянул он вдогонку.
     Спустя время, волею обстоятельств, юноша вновь оказался в этом городе, ставшим еще более известным, чем раньше, и когда его опять вынудили явиться на лобное место, он увидел у стены, знакомого ему мужчину, так безоговорочно уверовшего в справедливость судей.
     Обращаясь ко всем, он плакал, взывал к истине и требуя пересмотра, твердил: что не виновен, произошла ошибка, его подставили, свидетелей подкупили, и доказательств его вины не существует, а присяжные – люди подневольные и корыстные… и вдруг увидев юношу, начал вопить, протягивая в его сторону руку:
     - Это он, он, я знаю его! Держите, не отпускайте его! Он засвидетельствует и подтвердит мою любовь и веру к тем, кто управляет нашим городом!
     - Подойди, - обращаясь к юноше, приказал коротко стриженный, с оголенным затылком мужчина - в черной кожаной куртке и в черных сапогах, тыча в сторону приговоренного пальцем, упакованным в блестящую кожаную перчатку, сказал, - ты его знаешь?
     - Не знаю, но мы разговаривали.
     - О чем?
     - Я спросил: в чем обвиняют того, кто так же как он, стоял у этой стены?
     - Что он ответил?
     - Сказал, что вина ему неизвестна, но тот кто поставлен к стене - не может быть невиновным.
     - Почему? – усмехнулся кожаный.
     - Потому что власть в городе справедлива.
     - Вот! – вскричал кожаный, обращаясь ко всем, - как можно иметь дело с такими оборотнями! Урод, – вскипел он, вращая глазами, - почему же ты сейчас сомневаешься и не веришь беспристрастному решению, основанному на наших законах? Отвечай!
     Еще не понимая что происходит, физически ощущая ужас и неотвратимость происходящего, мужчина ошалело переводил взгляд с юноши на кожаного, пытаясь то ли улыбнуться, то ли заплакать. Его безвольно опущенные руки тряслись, голова, будто на шарнирах, вертелась во все стороны.
     - А что ответил ты? – спросил кожаный, не отводя взгляд от лица юноши.
     - Я говорил о презумпции невиновности.
     - А он?
     - Он считает, что любая провокация против власти – преступление.
     - Считаем здесь мы, - отчеканил кожаный и тыча пальцем в приговоренного сказал, - откуда ты знаешь о сговоре?
     - Я … я … ничего не знаю, - морща лицо, протянул тот.
     - Тогда зачем болтаешь об этом? – злорадно пропел кожаный.
     - Ну … я просто так, предположительно …
     - В таком случае, ты – зная о готовящейся провокации не сообщил куда следует, как это сделали другие сознательные граждане. И как видишь, их предостаточно. Почему смолчал?
     Одобрительный гул голосов пронесся над площадью.
     - Вот! Народ всегда прав.
     - Не знал… не знал, - причитал мужчина, - я подумал… представил…
     - Ты не только считаешь, но еще предполагаешь, представляешь и даже думаешь! Умный человек, - рассмеялся кожаный, - и потому я полагаю, что ты не просто участник заговора, но и один из его руководителей!
     - Не умный… не умный, - обхватив голову руками затараторил мужчина, обращаясь ко всем, - тупой я … тупой … обычный лох … ничего не знаю … не понимаю … не вижу … не слышу … пожалейте меня … - повторял он всхлипывая и рыдая во весь голос.
     Не обращая на него внимание, кожаный подошел к юноше. Подняв голову, не моргая, несколько секунд он смотрел ему в глаза, затем спросил:
     - О чем еще он говорил?
     - О комарах, - улыбнулся юноша.
     - О каких комарах?
     - О кусачих и кровососущих.
     - Что именно?
     - Раздавить комара – удовольствие.
     - Почему?
     - Кровь на стенах возбуждает и стимулирует.
     - Стимулирует что?
     - Чувственное влечение.
     Глаза кожаного вспыхнули, заискрились и пристально, с жадным вниманием глядя на юношу, он произнес:
     - К кому?
     - К жене, - улыбнулся юноша.
     Резко развернувшись, кожаный крикнул:
     - Пора заканчивать!
     Мужчина поднял голову, озираясь - одичало тараща глаза, раскинул руки и, прижимаясь всем телом к стене, стал упираться ногами так, будто намеревался проникнуть сквозь стену. И вдруг мертвенно бледнея, цепляясь, царапая стену пальцами, начал медленно сползать. И когда он рухнул, толпа вздохнула: то ли от испуга, то ли от жалости, а может быть… от облегчения.
     - Ополосните его, - брезгливо морщась, взмахнул рукой кожаный, обращаясь к охраннику, - он нам еще пригодится.
     - Командир, - расхохотался охранник, подтягивая к стене шланг, - он обмочился!
     - Обмочившиеся – сговорчивей и надежней. Он нам подойдет, дел у нас невпроворот, а вы – не обессудьте, сограждане, двуликие шкурники. Вот смотрите, запоминайте  и по делам нашим судите нас! – выкрикнул кожаный и обозревая толпу замолчал, а затем объявил.
     - Мы назначаем этого гражданина Главным Прокурором нашего города! Он, именно он, будет стоять на страже торжества правосудия! Согласны?
     Все дружно закивали головами.
     С вытянутыми ногами, промокший насквозь, мужчина сидел у стены, и радостно улыбаясь, вертел головой, пытаясь заглянуть в чьи-то глаза, и когда кто-то отворачивался или опускал взгляд, он – шаловливо посмеиваясь, грозил пальцем: - а я тебя знаю, - хихикал он, - вот так!
     - Поднимите его, - приказал кожаный.
     - Нет, нет, - воспротивился мужчина, - я еще посижу, мне очень хорошо.
     - Хорошо будет потом, - усмехнулся охранник, поднимая его на ноги.
     - Да? – удивился мужчина.
     - Еще бы! Отогреешься, попьешь, поешь, отдохнешь, отоспишься …
     - А потом? – радостно протянул он.
      - Потом, как получится! – обрезал его охранник. – Расходитесь, что застыли, - сказал он, обращаясь к толпе.
     Не переговариваясь, не переглядываясь, не шурша одеждами, не шаркая ногами, не шмыгая носом, толпа растекалась во все стороны.
     - Постой! – крикнул кожный, обращаясь к юноше, - назови свое имя.
     Не отвечая, юноша достал дудочку, поднес её к губам. Короткие, негромкие растерянные звуки скорби, занывая и вскрикивая – разнеслись над городом.
    - Музыкант, что ли? – усмехнулся большеголовый, грузный охранник.
     - Художник, - отозвался кожаный.
     - Может задержать? А то ведь обрисует нас не так, как хотелось бы.
     - Пускай рисует. Посмотрим на себя его глазами. Ты знаешь, как его зовут? – спросил кожаный.
     Охранник назвал одно из самых распространенных имен, любимых горожанами.
     - Выходит он здешний, нашенский, - обрадовался второй охранник. – Так это его рисунки мы сдирали со стен? Помнишь? Там были нарисованы комары с человечьими мордами, облепившие стену в кровяных пятнах, похожую на нашу, внизу шланг с наконечником напоминающим пистолет, а из него – красная струя. Слушай, а у некоторых комаров была твоя физиономия, и еще …
     - Заткнись, - пиная его в бок,- тихо проговорил большеголовый, - подумай о своей тощей заднице. Будь я покурвистей, уже донес бы на тебя.
     - О чем беседа? – спросил кожаный, вдруг появляясь из-за спины охранников.
     - Да, об этом придурке долбанном, - ответил большеголовый.
     - Ну-ну, смотрите! Прошлепаете очередные художества, будет вам не до бесед! – тыча каждого пальцем в грудь, – воскликнул кожаный.
     Юноша уходил из города с мыслью о том, что ничего не изменилось в этом несчастном, измученном городе: та же стена, те же склоненные головы, все тот же произвол и узурпация.
     Но он ошибался. После его ухода с некоторыми горожанами стало что-то происходить. Их сердца – зачерствевшие от жестокости, несправедливости, обессиленные унынием и страхом – начали расправляться; их стали тревожить мысли и они принялись размышлять, сопоставлять и противиться натиску оглупляющей и устрашающей информации. Их глаза – ослепшие: от чрезмерного употребления всевозможных губительных напитков, замурованных в яркие, блестящие упаковки; от дьявольских снадобий, заполонивших торговые прилавки; от каждодневных пошлых, назойливых бессмысленных, охмуряющих представлений; от очередных, отвратительных жутких зрелищ, происходящих у городской стены, начали прозревать.
     Их уши - оглохшие от стрекотания пуль и провокаций информационного вопля, начали воспринимать пение птиц, голоса смеющихся детей, шум дождя, ветра, шелест травы и листьев, журчание воды.
     Они заново учились здороваться, кланяться, улыбаться открыто и искренне, замечать и видеть друг друга – не отводить взгляд в сторону и не смотреть на другого, как на пустое место. Отбрасывая умышленное подлое предубеждение: человек – человеку волк, - они учились быть людьми.
     Быть Человеком легко, если – ощущая себя Божьим созданием, не ставить себя в безвыходное положение собственными поступками и делами; если не унижать своё человеческое достоинство, не страшиться и не прятаться от себя самого.
     Человеку дано сострадать, сомневаться, каяться, размышлять, думать, творить, созидать, понимать и любить, а главное удивляться и радоваться возможности – жить.
     Присмотритесь, приглядитесь к новорожденному младенцу. Боже мой, как он радуется своему появлению на свет Божий, с какой жадностью торопится прикоснуться, ухватиться пальчиками за что-то вещественное, материальное! Как, обхватив ладошками грудь матери, глотая, захлебываясь насыщается живительным молоком, как – тараща глазенки, познает окружающий его мир! Как трепыхаясь ручонками и ножками, доверчиво гукает, открывает ротик – смеется, радуется и ничего не подозревая, благодарит всех за подаренную ему жизнь! Ни ленитесь, ни ленитесь общаться с детенышами человеческими, восторгайтесь, наслаждайтесь их присутствием, благодарите Судьбу за оказанную вам Милость.
     Не искажайте, не коверкайте их души! Они – суть природы, суть Жизни.

                26.02.2011 год

 
6.САД. СТРОПТИВЫЙ

                «Без меры истомляющий обман…»
                вечная забава человечества. Для
                одних – вожделенная корысть, для
                других – сладость искушения,
                для иных – обольстительная мечта,
                иллюзия… для многих – неизбывная
                печаль и горечь… в нем – страсть,
                самобичевание, сумасшествие и               
                самообман…. Обмани меня…
                Обмани.
               
                Автор   
                Первая строка из трагедии               
                Д. Байрона «Каин»               


      Так получилось, что жажда привела его к порогу того города, на пустыре которого произошло преступление. Он решил обойти его, но проходя мимо главного входа, увидел кургузые приземистые машины, похожие на коробки из жести, из которых спрыгивали, возбужденные от тесноты и неудобства, скособоченные пассажиры. Их встречали стереотипно миловидные, трудно различимые друг от друга, девушки – в узких, едва прикрывающих ягодицы, белых юбках, в облегающих топиках, на которых было оттиснуто чье-то лицо. Они ходили парами: жгучие брюнетки и ослепительно обесцвеченные блондинки – с яркими, многослойно напомаженными губами; - наработанные на их открытых ртах улыбки, мгновенно исчезали, как только они подносили рупор, и тогда – свойственный этому городу, своеобразный окающий говор, искаженный некачественной трансляцией, превращаясь в волнующую, скрежещущую хрипотцу, заводил и без того взбудораженный народ.
      - Дорогие друзья, посетите наш сад, основанный в память о прекрасном юноше: бескорыстном, бесстрашном и самоотверженном. Мы расскажем вам о его подвиге, о его трудной жизни, вы сможете приобрести художественные сувениры – на любой вкус, с его изображением, многочисленные буклеты со всеми подробностями его подвига, послушаете рассказы свидетелей, чудесным образом оставшихся в живых! Вас отвезут на то место, где произошла трагедия!
     - Пожалуйста, - доносилось из другого рупора, - проходите, кассы – с двух сторон. Торопитесь успеть, народ прибывает! Заходим группами, по тридцать человек, не более!
     - Как звали героя? – спросил он у одной из девушек, предъявляя билет, цена которого задевала.
     Она назвала имя, самое распространенное в этом городе.
     Неожиданно кто-то громко и отчетливо выкрикнул:
     - Почему такие дорогие билеты, черт возьми!
     И сразу же все девушки, безостановочно поскрипывая, возмущенно заверещали:
     - А что вы удивляетесь? Вас встречают, привозят, отвозят в заповедное место. Люди,  которые вырастили сад, ухаживают за ним круглый год, охраняют его, гробят свое личное время, чтобы доставить вам возможность прикоснуться к святыне. Рискуя жизнью, они будут рассказывать вам то, что видели своими глазами, а вы кричите: - Дорого! Стыдно господа!
     - Я – не господин!
     - Ну, хорошо, хорошо, строптивый товарищ! Нам без разницы!
     - Разница расползается по вашим карманам, - отозвался все тот же голос, - гусь лапчатый вам товарищ!
     Девушки демонстративно опустили рупора.
     Жестяные коробки, грохоча, дребезжа, наконец-то остановились у массивных железных ворот. Сомнений не было – это был тот самый пустырь, вся территория которого была обнесена неимоверно высокими, монолитными стенами, за которыми ничего не просматривалось. С обеих сторон входа висели огромные портреты героя, с гордо поднятой головой, с пусты, ничего не выражающим взглядом, неизвестно куда устремленным, и самое потешное – он был кудрявым альбиносом с черными глазами.
     У входа по обе стороны стояли двое мужчин. Он узнал их. Это был костистый водитель, с вращающимися глазами и щеголеватый помощник шефа в белом костюме, в розовой рубашке, украшенной ярко-багровым галстуком, и блестящих кремовых ботинках. Тут же, неподалеку, вертелись двое в клетчатых рубашках, те самые молодцы с лопатами. Намеренно проходя мимо одного из них, он улыбнулся… и вдруг тот, полоснув его прищуром узких глаз, спросил:
     - Что в сумке?
     - Дудочка.
     - Что за дудочка? С курком? Покажи!
     Юноша достал дудочку, и облизав пересохшие губы, приблизил их к отверстиям дудочки… резкий пронзительный звук, оглашая пространство, набирал высоту…
     - Кончай дудеть, - оборвал его, подоспевший щеголь, - тоже мне, бля, композиторы дудочные, - буркнул он в сторону.
     - Ну, что ж, - иронично воскликнул, бодро поднявшийся на возвышение мужчина, - музыку мы услышали! А теперь, друзья, внимание!
     Это был шеф. Одет он был так же, как и щеголь, но вместо галстука – распахнутый ворот малиновой рубашки. Он стоял на постаменте, перебрасывая в руках сверкающий микрофон. Его курносое, пучеглазое лицо, поблескивая обнаженным черепом, производило неотразимое впечатление, особенно на женщин.
     - Друзья, дорогие мои… - проникновенным тоном проговорил он, растягивая слова, - вы прибыли на то место, где когда-то был заброшенный, забытый богом и людьми, пустырь, на коем… повторяю, - повысил он голос, - на котором было совершено преступление… зверское, бесчеловечное убийство невинных людей, заметьте, друзья, - упиваясь баритональным тембром своего голоса, выкрикнул он, - без суда и следствия! Таковы сегодняшние реалии нашей с вами жизни! Но есть еще в нашем благословенном городе люди, адекватно оценивающие произвол, происходящий при прямом попустительстве надлежащих органов и их приспешников, проникающих во властные структуры нашего общества! Несмотря на боль, я донесу до вас правду…
     - Зря надрываешься, - перебил его строптивый, - расскажи нам правду про себя, и про своих подкидышей!
     - Помолчите, как вам не стыдно, человек нас предостерегает, послышались возмущенные возгласы, - как вы можете…
     - Стыдно, когда мозгов нет! Как раз, для таких, как вы – силки уже заготовлены! – рассмеялся строптивый.
    - Что ж, друзья мои… хвалу и клевету, как говорится, не оспаривай, мы же все, как сказано, под Богом ходим. Если вы не  против, я не стану обременять вас столь печальной повестью, - произнес он, опуская глаза.
     - Умоляю вас, - разнесся истеричный возглас женщины, поддерживаемый согласным гулом.
     - Спасибо, друзья, спасибо всем! Пришел в наш город юноша, прекрасный и, конечно же, одаренный… и бросил он вызов палачам и мерзавцам, когда ему приказали подвергнуть чудовищным пыткам невинных людей, а затем… за деньги, да, да… за деньги расстрелять этих несчастных… и он, повторяю – отказался, и мало того, встал рядом с ними, хотя ему была гарантирована свобода… повторяю – свобода! Свидетели есть, разумеется, они вынуждены скрываться и жить под чужими именами, заручившись нашей защитой, и если понадобиться, они готовы публично, принародно засвидетельствовать факт произошедшей трагедии. Он был поэт, - возвысил голос шеф, - писатель, художник, музыкант, он мог бы стать гордостью и славой нашего города, но… он предпочел, повторяю… предпочел бесчестью смерть! А кое-кто озадачился ценой билета! Стыдно и противно!
     Да что ты! – расхохотался строптивый. – Стыдно шпарить под фонограмму!
     - Не говорите глупостей! – взметнулся голос женщины. – Он – великолепный импровизатор!
     - С какого боку ты упираешься? – усмехнулся строптивый, глядя на женщину, - сейчас проверим!
     - Хамством меня не прошибешь, - зыкнул шеф, резко отбрасывая в сторону микрофон, и тут же, будто опомнившись, поднес его ко рту.
     - Да будет вам известно, что все нажитое и заработанное мной титаническим, непосильным трудом, вложено во все, что вы видите! Предвижу очередные реплики тех, кого не заботит духовное здоровье города и тех, кому неведома благотворительность – активная, гражданственная позиция, и потому заявляю: друзья, вы тоже участвуете в благотворительном акте и деньги, потраченные вами, пойдут на расширение священного для города места, - громко выкрикнул он, отбрасывая микрофон, - обещаю вам, я присовокуплю дорогую, повторяю… очень дорогую землю за пределами этого пустыря… меня не остановят угрозы, знайте, я готов на многое! Спасибо, что приезжаете и приходите! Бог нас не оставит!
    Одиночные хлопки, постепенно сгущаясь, переросли в овацию.
     - Молодцы ребятишки, славно потрудились, - усмехаясь, выкрикнул строптивый, - вот только Бога зря упоминаете! Растолкуй мне, праведник микрофонный, скольких нужно подставить и поиметь, чтобы прикупить такой галстук, что сверкает на груди твоего подкидыша?
     - До свидания, друзья, - спокойно произнес шеф, - я не так свободен, как вам кажется, и потому я вынужден вас покинуть.
     - Пожалуйста, не уходите, - сорвался дискантом женский голос, - я – член-корреспондент городских «Вестей», веду рубрику: - «Лучшие люди города» и меня интересуют результаты проведенной эксгумации.
     Поддавшись вперед, просверливая всех взглядом, курносый выпрямился, вскинул голову, поднес микрофон и жестко уверенно произнес:
     - Повторяю всем – юноша покинул нас. Это засвидетельствовали те, кто производит эксгумацию. Все?
     - А кто были те, трое? – не унималась член-корреспондент.
     - Нас интересует только юноша, вернее – феномен его исчезновения.
     - Что пристала? – одернул ее мужчина, - верить надо!
     - А я думаю, - мечтательно вздохнула пожилая женщина, - вознеслись на небеса все четверо.
     - Ну и где же они теперь? – пугливо проговорил стоявший рядом круглолицый парень.
    - Где, где, - отозвался мужчина, - в Караганде!
     - Покажите нам  хотя бы место захоронения, оно же святое! – воскликнула пожилая женщина, смахивая слезы.
     - К нашему прискорбию, -  печальным голосом произнес шеф, - эти зомби, нелюди, закатали это место, но мы отыщем его, и воздвигнем часовню.
     - От кого получены сведения о тех, кого   вы называете зомби? – спросила член-корреспондент.
     -От кладбищенских копателей.
     - Имена копателей известны?
     - Они окончили свои дни в лучшем психоневрологическом диспансере нашего города, совесть – друзья мои, страшная сила. Убивает любого.
     - Интересное дело, - возмутился молодой, коренастый мужчина, - их то за что?
     - За пособничество! – раздраженно выкрикнул шеф.
     - Нет уж, господа хорошие! – взорвался мужчина, - я, да, смотрите на меня, подрабатываю на кладбище! Выходит, я закопал покойника, а меня, ни с того, ни с сего, закатают в психушку? Так что ли? Кто он, что он, меня не колышет, закопал  и – баста!
     - Закопаешь кого не надо - закатают, – хмыкнул строптивый.
     - А я-то причем?
     - Конкуренция, брат, так что поаккуратней помахивай лопатой.
     - Господи, о чем вы говорите? – выдохнула пожилая женщина.
     - Послушайте, - раздался голос корреспондентки, - писали, что у него была сумка, это правда?
     - При нем была… - поправил ее строптивый.
     - Сумка исчезла вместе с юношей, но наши художники воспроизвели ее, вы можете приобрести ее копии у нас, как память о тех, кого мы теряем!
     - А что было в его сумке? – не унималась корреспондентка.
     - Просто в сумке, без его - улыбнулся строптивый.
     - Предполагаю, что наши интеллектуалы восстановят содержимое сумки.  Надеюсь, я ответил на интересующие вас вопросы? На финальном этапе экскурсии мы с вами встретимся еще раз…, а пока…
     - Надейтесь! – крикнул строптивый.
     - Что вы хотите этим сказать? – со сдержанной угрозой произнес шеф.
     - С таким баблом, как у вас, без надежды – долго не протянешь! – рассмеялся строптивый.
     - Завистники вашего типа, нам не страшны, - в тон ему отозвался шеф.
     Один из клетчатых парней то и дело оказывался около строптивого.
     - Что трешься? – спросил его тот.
     - Охраняю, - хихикнул он.
     - Я – не из робких.
     - Всякое бывает, - пропел клетчатый.
     - Я тертый калач, знаю, что бывает, когда околачивается такая охрана.
     - Угадал, - улыбнулся клетчатый, - в нашем саду очень любят калачики.
     - А в нашем, - глядя ему в глаза, сказал строптивый, опуская руку в карман, - обожают поджаривать живьем, жирных супоросных барсучков, так что проваливай!
     Сжав губы, клетчатый исчез.
     Льющийся из микрофона голос убеждал посетителей:
     - Прежде, чем вы двинетесь по направлению к Саду, не забывайте приобретать в киосках сувениры, связанные с чудесным вознесением юноши: буклеты, конверты, марки, открытки, стихотворные посвящения, написанные поэтами нашего города, музыкальные тексты, созданные композиторами города, брошюры – с рассказами очевидцев, и бесценные воспоминания тех, кому посчастливилось знать юношу; вытяжки из всевозможных сенсационных сообщений, научные догадки, раскрывающие тайну его исчезновения, и… даже его любовные истории с весьма пикантными, интимными подробностями - в эротическом и эмоциональном плане! Не скупитесь, не смущайтесь, господа! Память бесценна, читайте все, что предлагает вам пресса нашего города! Это же жизнь, мы все живые и грешные, гениальные люди – тоже люди! Уже выпущен, самым известным издательством нашего города, роман о юноше: захватывающий, возбуждающий и поучительный! Кинематографисты города приготовили зрителям подарок: объемный, красочный сериал с участием наших лучших, прославленных актеров, на роль юноши приглашен… любимец народа, его имя мы вам пока не называем…  это тайна! Не забывайте заглянуть в торговые павильоны, где вас ждет богатый выбор одежды с изображением юноши.
     - Как вы думаете, - всполошилась пышногрудая женщина в красном платье, - кто будет его играть?
     - Тот, что в белом костюме, - усмехнулся строптивый.
     - Да что вы… он же… - развела женщина руки.
     - Ничего не поделаешь, - пожал плечами строптивый, - любимец шефа.
     По дороге к Саду всех сопровождала информация:
     - Вас ждут розыгрыши и спецпрезенты для тех, кто предъявит чек на определенную сумму – приобретенных вами рисунков, изготовленных художниками нашего города. За подробностями обращайтесь в администрацию. И еще, еще… те, кто удвоят сумму всех покупок – получают уникальную возможность быть приглашенными на осенний сбор урожая из нашего Сада! Билет – бесплатный. Все, что вам удастся собрать, будет принадлежать вам. Для этого уже приготовлены Корзины!  И еще, еще… предусмотрены для некоторых сограждан нашего города – скидки на самые необходимые товары для семьи и дома!
     И последнее… самое,  самое! Будет объявлен розыгрыш на самый значимый, интересный, интеллектуальный вопрос, заданный нашему уважаемому шефу – Емельяну Аслановичу Большеватому, и вы получите – прямо из его рук, лично вам предназначенный шикарный приз!
     Все замерли: кто от гипнотического восторга, кто от расслабляющего ощущения причастности к чему-то высокому и прекрасному; кто от полного, оглупляющего непонимания происходящего, кто-то от дурманящего вида блестящих, глянцевых плодов; кто-то - оболваненный завораживающим голосом, сверкающим микрофоном, белыми одеждами – и уверовавший в райские кущи!
     Странная тишина нависла над Садом… и вдруг микрофон задышал, зашипел:
     - Друзья, мне жаль тех, кто недоволен всем на свете. Нельзя же так жить! Неужели вы разучились мечтать? А?
     - Не разучились, а осатанели из-за подобных вам! – громко воскликнул строптивый, – это не мечта, это – уголовщина! Лапша – любимое лакомство для малахольных и шизанутых!
     И разом возвысился, взлетел бархатный баритон:
     - Чудесный Сад, изумительные фрукты! Умоляю вас, друзья мои, терпите, все сложится, как надо! Поверьте честному, порядочному бизнесмену! Мужчина, зачем вы опошляете прекрасные видения, которые мы вам преподносим!
     - Правильно, - слилось несколько голосов, - что вы все выступаете, покоя от вас нет!
     - Точно, - гаркнул небритый мужчина, - какого хрена выкабениваешься!
     - Да, - взвизгнула одна из женщин, -  сливы так и просятся в рот!
     - Дура ты, во всю задницу, - сорвался пожилой мужчина, - разуй зенки! Какие в это время сливы? Им еще зреть и зреть!
     Хохот строптивого ошарашил всех. Женщина открыла рот то ли от возмущения, то ли… от прозрения…
     - Прощай, микрофонный бизнесмен, - крикнул строптивый, - потешил ты меня! У меня вопрос, последний,  считай – конкурсный:
     - Сколько все-таки стоит галстук,  что красуется, пока еще, на шее твоего подкидыша? Ладно, спрошу у самого, если найду его на прежнем месте.
     - Я подарю тебе точно такой, хочешь? – отозвался шеф.
     - Мне охота купить, - усмехнулся строптивый, но почувствовав за спиной присутствие клетчатого, резко обернулся, и, подойдя к нему вплотную, сказал: - тебя, одноклеточный, я предупредил, попадешься на моей дороге еще раз… смотри сам, так что береги свой тощий зад.
     Дороги Сада были небрежно выложены серой дешевой плиткой. Ровными рядами,  размежеванные зелеными полосами, стояли деревья, на которых висели блестящие фиолетовые сливы, одна к одной: пупыристые матовые апельсины, лощеные мандарины, ярко-желтые лимоны, золотисто-розовые груши, как на подбор, и сверкающие красные яблоки. Перед каждым рядом табличка с угрожающей надписью: - Руками не трогать! Вызревающие фрукты не выносят прикосновения! Стволов не касаться – они обработаны особым химсоставом!
     Все деревья, похожие на однополых близнецов, были одного роста: гладко-глянцевые стволы без ответвлений, листья –  однотипные, восковые. Странный запах, витающий над Садом, оставлял  во рту сладковато-приторный вкус.
     Восхищенные экскурсанты, с вдохновенной печалью смотрели на деревья, изнемогая от неудержимого желания дотронуться хотя бы до листочка.
     - Мать честная, - протянул строптивый, - синтетический Садик… ну что ж, господа устроители, может мне закурить, - произнес он, подмигивая, и тут же сразу рванулся микрофонный голос:
     - Друзья, будьте внимательны: на предупредительных табличках обозначена сумма штрафа. Прошу внимание! У нас потрясающая новость! Здесь, на этой благословенной земле, будет возведен город–музей, в этом году намечена закладка фундамента.
     - Закладка не всегда проходит гладко, - рассмеялся строптивый.
     - Нам не привыкать к трудностям, товарищ!
     - Надо же, - воскликнул строптивый, - под каждым листочком жучочки и глазочки, классно нас  пасут и охмуряют!
     - А как же осенний сбор фруктов? – раздались встревоженные голоса.
     - Вы наполните свои корзины свежими полезными фруктами, остальное будет реализовано со скидкой, а саженцы мы подарим детским приютам: - детишкам на радость! А на этом месте мы разведем цветники, соорудим беседки, гроты, горки, клумбы, фонтаны, как в Питере; построим корты, бассейны, - захлебываясь перечислял голос, - танцплощадки, лужайки для отдыха, разведем экзотических райских птичек – сладкоголосых красавиц… вы будете радоваться, любоваться, забывая о буднях повседневной жизни!
     Голос, впадая в состояние исступленно восторженного транса, продолжал с нарастающим распевом оглашать пространство.
     Народ, в ожидании очередного драндулета, толпился у выхода.
     Строптивый подошел к юноше.
     - Вы безмолвствовали, а я подумал: познакомлюсь с этим парнем.
     - Да, - улыбнулся юноша, - я был спокоен за вас.
     - Знаете, я чувствовал, что между нами возникла связь, но боялся, что вы сочтете меня за выскочку и трепача.
     - Я радовался, и если бы не вы – ушел.
     - Надо же, как здорово! – взмахнул рукой строптивый.
     - Вот вы где? – раздался возбужденный голос, и перед строптивым возникла высокая женщина в ярко-розовом платье,  в красных туфлях на каблуках, и… с соломенными завитками на голове.
     - Чем обязан? – усмехнулся он.
     -  Обязан! – с вызовом произнесла она, - такие как ты, портят людям радость и все хорошее. Думают, что они самые умные, а остальные – дураки!
     - Хамить женщинам не люблю, но вас… хотелось бы послать в…
     Нисколько не смущаясь, она выставила вперед ногу и, покручивая каблуком, насмешливо хмыкнула:
     - Что, испугался? Договаривай, куда, куда…
     Несколько секунд он смотрел на нее, и вдруг расхохотавшись, сказал:
     - Размечталась! Будьте внимательней, когда вас посылают: я сказал - в, а не -на!
     - На…ха…л, - протяжно и смачно выдохнула она.
     - Эх, красавица, и с нахалами тебе не повезло.
      - Тебе что ли повезло?
     - Да, - согласно качнул он головой, - у меня семья – жена, дети, родители, будут внуки.
     - Это у него… внуки? – фыркнула пожилая женщина.
     - Мадам, - обратился к ней строптивый, - у вас есть внуки?
     - А тебе-то, что? – неприязненно отозвалась она.
     - Значит, - вздохнул он, - уже нет!
     - Ну, и что дальше?
     - Ничего! Рожать научились, а дальше – ни любви, ни радости, ни добра, ни разума… живи, как знаешь, куда поведет кривая, а еще дальше – гибнут, пропадают наши заброшенные, необученные, некормленые мальчики и девочки: кому – игла, кому – бутыль и банка, кому – ствол! Эх, бабы, жаль мне вас искренне! Забыли вы о своем предназначении…
     - Так пожалей, - улыбнулась женщина в розовом.
     - Не получится.
     - Почему?
     - Вас много, я – один!
     - Вот, вот, - зароптали женщины, - в том вся наша беда, мужиков нет, а те что есть – один срам от них…
     Очередная дребезжащая коробка, опорожнившись от вновь прибывших, распахнула двери.
     - Поедете с нами? – улыбнулась женщина в розовом.
     - Спасибо, дождемся следующей колымаги.
     - Жаль, очень жаль, - устало произнесла она.
     - Эх, красавица, а уж как мне жаль! Не грусти, у тебя все сойдется, встретимся однажды, расскажешь!
     - Пока, - махнула она рукой, и глаза ее повлажнели.
     Не сговариваясь,  они сели на заднее сидение и, понимающе улыбнувшись друг другу, прикрыли глаза. Воцарившееся в салоне молчание нарушалось скрежетом и грохотом.
     -  Мужчина, - неожиданно провозгласила впереди сидящая девушка в оранжевой кофте, - вы испортили мне кайф, люди стараются, а вам все неймется, завидуете другим.
     - Стараться особо не надо, когда есть такие, как вы, - спокойно заметил молодой парень, сидевший у окна.
     - Какие – такие?
     - Пустоголовые.
     - Ну,…знаете!
     - Знаю. В следующий заезд обойдите эту дерьмовую декорацию с другой стороны. Там уже отхвачены задаром огромные земли, отгрохают эти… в белых прикидах, высоченные домины с уродливыми башенками-мышеловками, на зависть и любование всем пустоголовым, и никого из придурков, разгуливающих в ядовитом садике, не подпустят к этому народному достоянию, и будут там обмениваться слюнями и те, что в галстуках, и без галстуков, и те… в белых юбчонках на голых ляжках, с силиконовыми сиськами и разбухшими губками! Напялили наушники, обвешались микрофонами, утрамбовали сейфы валютой, им все едино – кто кого закопал, кто кого облапошил, кто кого задавил!
     - Такие, как ты, - басовито прогудел один из пассажиров, - оплевывают деяния достойных людей и марают имидж нашего города!
     - Твоя цитата, товарищ, - отозвался парень, - достойна пера Шекспира, ты так же глуп, как тот король, которого грабанули и ослепили.
     - Я воевал! Я был ранен, у меня медаль за храбрость… - возмутился басовитый.
     - Прости, - сказал парень, поднимаясь, - я не хотел вас обидеть, пожалуйста, не сердитесь, а просто поразмыслите!
     - Тебе пора, - притормаживая, обратился к парню водитель, распахивая дверь, - будь здоров, до встречи!
     - Всем счастливый путь, - улыбнулся парень, выпрыгивая из машины.
     Юноша достал дудочку. Тихие, ласковые звуки, отстраняясь от всего земного, суетного, заполнили пространство. Лица людей, освещенные солнечными бликами, разглаживались, и на них появлялось нечто неуловимое, созвучное их  внутреннему состоянию. И это чувственное эмоциональное преображение, сближая и успокаивая, делало их терпимыми и понятными друг другу.
     Готовясь к выходу, басовитый мужчина, дружелюбно помахивая рукой, сказал:
     - Не обижайтесь, товарищи! Время расставит все по местам. Прощайте.
      Девушка в оранжевом, обернулась и, улыбаясь, воскликнула:
     - До свидания! Спасибо вам, парни!
     - За что? – удивился строптивый.
    - За то, что вы есть!
     - Музыка… музыка, - пропел строптивый, - дышать стало легко и душа угомонилась… ты молодец… сойдем вместе?
     - Конечно, - кивнул юноша, - я оставлю тебе память…
     - О чем, о ком?
     - О тебе.
     Они вышли последними. Глядя на город, остановились. Набегающая дымка смягчила его резкие черты, и все выглядело заманчивым и умиротворенным.
     - Знаешь, - задумчиво сказал строптивый, - на любой город нужно смотреть издалека, особенно на закате, это вдохновляет и смиряет. Я люблю вечерние города, они кажутся тихими, добрыми, уютными и таинственными, но я знаю их нрав. Они ждут ночного мрака, чтобы выпустить свои щупальца и, притянув тех, кто не успел или не смог скрыться в жилище, затащить в злачное зловонное место, прельщая тем, на что при дневном свете не взглянешь, обойдешь… иначе просто стошнит, так как обнаружится столько мерзости, гадости, бесстыдства и порочности. Вот и сейчас: издалека я вижу приветливый, гостеприимный город, в котором не убьют, не изнасилуют, не ограбят, не искалечат, но это сверху… окажись я на темной, пустынной улице, или в глухом одновыходном тупике закоулка… то кричи, не кричи, зови, не зови - помощи не дождешься. Города – парализованные страхом, опасны для жизни,  люди ломаются, ожесточаются, враждуют: ни музыки, ни смеха, ни веселья, ни любви, ни радости - пусто, страшно и горько. Помню, в детстве смотрел фильмы, где люди гуляют по ночным и утренним улицам… поют, смеются, целуются, провожают друг друга, на скамьях влюбленные… родители говорят, что так и было, но я подобной идиллии не наблюдал. Драки, кровь, дорожную проституцию, мертвых, искалеченных, ограбленных, обезумевших алкашей и наркоманов – видел не раз; на влюбленных парочек, встречающих рассвет не любовался, а на обмороженных и изнасилованных у подъездов – натыкался, и принимал участие в опознании убитых и сгнивших в лесах… знакомых мне ребят… - глухо проговорил он и, встряхнув головой, воскликнул, - все, стоп! Здесь неподалеку кафе – зайдем, перекусим, пообщаемся.
     Юноша согласно кивнул.
     Они заказали овощной салат, борщ, котлеты, картофельное пюре и по три компота.
     - Что в твоей сумке? – спросил строптивый.
     Юноша открыл ее, достал дощечку, лист ватмана, карандаши, и когда набросок был готов, протянул его строптивому.
     - Так, вам принести, или подождать? – спросила подошедшая официантка.
     - Подождать,-  махнул рукой строптивый, не отрываясь от рисунка.
     Подняв голову, он уставился на юношу, и после нескольких мгновений странного молчания, заговорщически прошептал:
     - Ты тот, кто исчез?
     - А что, похож? – улыбнулся юноша.
     - Эти бумажные пачкуны изобразили безмозглое существо с бессмысленным взглядом белоголового гермафродита! Может расскажешь, что произошло?
     - Думаешь, стоит?
     - Смотри сам.
     - Там, в той яме, осталась часть меня, худшая или лучшая – не знаю. Когда удалось выбраться, почувствовал: что-то изменилось, я стал другим. При входе в город, схватили, затолкали в машину, привезли на пустырь, принуждая… за плату, расстрелять троих. Я отказался. Понимая, что уйти не дадут, решил разделить участь тех, кто стоял на краю ямы: встал рядом с одним из них – тот обругал меня, подошел к другому… от неожиданного удара потерял сознание. Спасла сумка, которая лежала на спине того, кто был подо мной.
     - Почему именно тебя?
     -  Видно так было задумано.
     - Кем?
     - Не знаю.
     - Кто эти трое?
     - Судить не берусь.
     - Ясно. Такие же бандиты, как и те, что расстреливали, и ты их узнал.
     - Клетчатые – копатели, с микрофоном – шеф, крупный, костистый у входа – исполнитель, в багровом галстуке – помощник шефа.
     - Как ушел?
     - Оформил могильный холмик, соорудил крест из черенка лопаты, перекрестился, зашел в перелесок, утолил жажду, сыграл на дудочке.
     - Тебя не… ранили?
     - Пожалели пулю, - улыбнулся юноша.
     - Насчет гения, эти уроды не ошиблись, - произнес строптивый, вглядываясь в рисунок.
     - Это всего лишь набросок.
     - Я верил, что когда-нибудь встречусь с тобой. Видел, к сожалению, всего несколько копий твоих рисунков, и только одни подлинный, потрясший меня настолько, что я размечтался отыскать этот город, но не смог, слух о прекрасных звуках флейты доходил до меня, тебя называли разными именами. Что имя? Его можно забыть, переиначить, подробности перепутать, но чувственное ощущение самой встречи, остается в сердце навсегда. Ты славен и известен.
     - Я не ищу ни того, ни другого, - смутился юноша.
     - Усомниться в обратном – нельзя. Тебя славят люди.
     - Рисунки, которые я оставляю – не обо мне, они о тех, с кем сводят меня дороги: иногда крайне безжалостные, беспощадные, но всегда предостерегающие и предупреждающие. В тот раз я струсил, испугался, но дорога опять привела меня в этот город, и я попробую воспроизвести образ города, выразить свое отношение к нему.
     - Тебя могут вычислить.
     - Легче было бы узнать.
    - Значит, вознесение – всего лишь придумка этих устроителей?
     - Конечно. Представить, что человек выбрался, они не в состоянии.
     - Куда пойдешь?
     - Как получится.
     - А ты?
     - Мои дороги – заказные. Я – дальнобойщик! Кормлю семью: бабушки, дедушки – с двух сторон, родители, жена, дети – мальчик и девочка, любимая сестренка. Скорость моих дорог несравнима с твоей. Приехал, уехал! Что- то увидел, услышал, но чтоб что-то понять в этой жизни, нужно осознавать себя не мошкарой, а человеком. Я – настырен, небезучастен и любознателен, не в той мере, как хотелось бы, но… - рассмеялся он, - ты один?
     - У меня есть Ма, - улыбнулся юноша.
     - Понимаю. Спасибо тебе за рисунок. С какой стороны не гляну – вижу себя: глаза, взгляд, вот этот жест, озорство, бравада… смотрю на этого удальца и слышу его смех, а вокруг – все так ясно, прозрачно и живо! Ничего особенного, а душа радуется и благодарит! У тебя – бумага, краски, дощечка, сумка спасительная, и дудочка! У  меня – руль, колеса, бесконечные дороги, все это называется: судьба! Могу подарить тебе ощущение убегающей дороги, зависшую луну, слепящие лучи солнца, мелькающие огни, и удивительные заоконные пространства! Мой подарок тебе, у меня вот здесь, - сказал он, прикладывая руку к груди, и тут же, сдерживая себя от эмоционального всплеска, нарочито громко крикнул:
     - Девушки, мы заждались! Кушать хочется!
     - Вы заждались! – воскликнула официантка, расставляя тарелки, - а уж как мы заждались! Все приносить?
     - Все… и побольше! – рассмеялся строптивый.
      - Спасибо, девушки! Очень вкусно и сытно, - сказал строптивый, расплачиваясь, - не-не… это вам за терпеливость и гостеприимство!
     Выйдя из кафе, они направились в сторону дороги. Набегающие со стороны реки, белые пушистые облака, сгущаясь и темнея, заволакивали остатки синевы; придорожные  деревья – вихляясь и раскачиваясь, тревожно перешептываясь, роняли листья.
     - Возрадуемся грозе? – воскликнул строптивый.
     - Солнцу, - улыбнулся юноша.
     И вдруг, срединный круг неба над их головами, словно по волшебству, пронзенный солнечным светом, стремительно освобождаясь от туч – воссиял ослепительной синевой. Несколько мгновений они смотрели друг на друга.
     - Может, еще встретимся? – с нескрываемой грустью произнес строптивый.
     Юноша открыл сумку, достал дудочку.
     - Возьми, на память, - сказал он, протягивая ее строптивому.
     - Ну что ты, - дрогнувшим он волнения голосом проговорил он, - это все равно, что оторвать руку, взять глаза, вырвать из груди сердце. Раздаривать сокровенное – нельзя. Сумка – твоя судьба, ее содержимое – твоя сущность, а дудочка… это твоя душа.
     Они разошлись в разные стороны, и вступили на разные дороги, которые как известно тем, кто их понимает и чувствует – имеют удивительное свойство… соединяться в какой-то точке.


7. ГОРОД. ДАМБА. ЖЕНЩИНА

                Господь древле, древле насадил
                Отборные лозы Свои…
                Он все сделал для того, чтобы
                Эти лозы принесли плоды добрые:
                Он вспахал землю под виноградник,
                Насадил отборные лозы, выкопал
                Точило и отдал все это
                виноградарям    Своим.
                Он ждал плодов добрых, а выросли
                Дикие ягоды…
                Притча о винограднике.
                (Архиепископ Лука)

     Затаив дыхание, сдерживая рвущийся возглас восторга и радости, он стоял на краю крутого отвесного горного склона,  вбирая широко распахнутыми глазами то, что представилось его восхищенному взору, и если бы в это мгновение кто-то толкнул его, он не успел бы испугаться, ибо человек, попавший под власть истинной красоты – беззащитен; он забывает об опасности и потому свободен и бесстрашен, и сверкнувшая в его голове мысль: - увидеть и умереть, - подтверждала это, крайне странное, предположение.
     Роскошные изумрудные долины, перемежающиеся холмами, покрытыми пышной густой зеленью разнообразных растений – простирались во все стороны видимого пространства, и над всем этим непревзойденным великолепием, редкостного неповторимого своеобразия, бесконечное прозрачное небо, сияющее голубизной, и воздух, боже мой, какой воздух… живой, первоначальный, напоенный живительными ароматами девственной природы. Ни тошнотворной духоты, ни колючего ветра, ни изнуряющей влажности, и тишина, первозданную благость которой невозможно переоценить.
     Божественное утро вселенной, - мысленно произнес он и охваченный полным, невозмутимым счастьем, не замутненным ни единым суетным, ничтожным помыслом, удивляясь и радуясь, подумал о том, что весь этот чудный рай предназначен, подарен Человеку. Природа – ее красота и щедрость, обладают той всеобъемлющей силой воздействия, противостоять которой не могут даже те, чьи сердца зачерствели, чей разум замутился, чья душа изломалась и разуверилась; она обезоруживает человека, и хотя бы на время, возрождает в его душе изначальное естество, именуемое благодатью.
     Там, внизу, в широкой впадине, поддерживаемой с одной стороны – высокими, скалистыми склонами, с другой – пологими живописными холмами, распластался, разбросался во все стороны… длинной, извивистой лентой – город, разделенный глубоким, продольным ущельем, с прихотливо изогнутыми контурами: то суженными, то расширенными – по каменистому дну которого неспешно протекала, пересекаемая дощатыми перильными мостками, милая речушка, названная ласкательным именем города.
     Город, по всей его протяженности, сопровождали две параллельные дороги: по одну сторону, под обрывистыми склонами, пролегала узкоколейная железная дорога, по другую – довольно широкое шоссе, мощенное щебнем.
     Расставаться с увиденным не хотелось. Юноша сел на траву, открыл сумку… рисовалось легко и вдохновенно. Город, не таясь, не скрытничая, распахиваясь навстречу каждому его взгляду, открывал нечто неожиданное, и на листе ватмана, в объятиях безмятежной чарующей природы, возникали его прекрасные черты. Людей не было, но их присутствие ощущалось во всем, и глядя на рисунок, можно было заключить, что жизнь города налажена и благоустроена и жители живут в полной гармонии с окружающей природой: ничего не разрушая, не захватывая, не уродуя, и бережно, с любовью и благодарностью, хранят и оберегают ниспосланные им богатства. Наверняка, обитатели города трудолюбивы, доброжелательны и мудры так же, как окружающая их природа, и каждый день им в радость, а возникающие трудности не застают их врасплох, поскольку их бдительность и предусмотрительность опережает любую опасность.
      Избегая извилистые, сбегающие вниз, протоптанные дороги, он спустился по неприметной тропинке, минуя обглоданные местными козами кустарники, поляны, с пасущимися коровами и небольшие поселения, прилепившиеся на вершинах холмов и склонов - и неожиданно оказался в центре города, на котором был размещен рынок и прилегающая к нему небольшая площадь. По взглядам проходивших мимо него людей, он понял, что горожане знают в лицо каждого жителя поименно, и тот, кто забрел на территорию города, неминуемо становится объектом внимания и любопытства. Люди здоровались, улыбались, и когда он решил направиться к мостику, ведущему на противоположную сторону речки, к нему подошла высокая женщина в черном ажурном платке и в черных длинных одеждах.
     - Что привело тебя, юноша, в этот город? – спросила она, останавливая на нем пристальный взгляд.
     - Дорога.
      - С какой стороны ты пришел?
     - С той, - ответил он, поворачивая голову.
     - Не уходи, - сказала она, - я вернусь.
     Через несколько минут она появилась с двумя самодельными стульями и с цветной матерчатой сумкой.
     - Присаживайся, ногам нужен отдых, я посижу рядом с тобой.
     - Спасибо, - сказал он, опускаясь на стул.
     - Ты шел через перевал?
     - Да.
     - И ты стоял на вершине? – не тая радостного удивления, спросила она.
     - Да, я увидел то, что напомнило мне Бога. Я испытал незабываемые минуты невозмутимого блаженства, и остался там до восхода… словами не передать, но я сделал наброски.
     - Раньше там возвышался храм, - вздохнула она, - а вершина эта называется… Цхраджвари, что означает девять червей. Покажи наброски. И ты называешь это набросками? – укоризненно проговорила она. Что еще тебе понравилось?
      Он протянул ей лист ватмана с изображением города. Она долго смотрела на рисунок, и когда подняла голову, он увидел ее сияющие счастливые глаза, и помолодевшее открытое лицо.
     - Ты – мастер. Рисуй, пока глаза молодые и зоркие.
     - Вы не против, если я начну рисовать?
     - Как я могу быть против? – с красивым акцентом воскликнула она.
     Она откинула платок, обнажив густые, слегка посеребренные волосы, собранные сзади в узел. Высокий, покатый, гладкий лоб, нос с горбинкой, прямая осанка, гордо откинутая голова. Его поразила стройная, нетронутая временем шея. Сеточка морщин вокруг светлых, как яркое весеннее небо, больших глаз, и  мимические складки у четко очерченного рта, не старили и не портили ее облика.  Длинные рукава кофты скрывали ее руки, и вдруг… она взмахнула ими, и он увидел кисти ее рук: маленькие, пухлые, с нежными белыми пальцами, они были похожи на руки младенцев, изображаемых на средневековых полотнах.
     - Юноша, ты смотришь на мои руки и удивляешься, - вздохнула она.
     Ее повлажневшие глаза и застывшая в них тоска поразили его.
     - Не смущайся, привыкнуть трудно, потому и ношу длинные рукава. На моем теле нет морщин. Я мало кушаю. Когда ищу свою козу - поднимаюсь в горы или спускаюсь по узким обрывистым тропам. Часто вижу сны… я молодая, веселая и около моих ног вертятся, визжат, хохочут мои смышленые, юркие, светлоглазые малыши: девочка и два мальчика… они так похожи друг на друга… и я мучаюсь от того, что не знаю, кто из них мальчик и кто девочка… просыпаюсь и плачу, плачу… я не могу видеть свои руки, они пугают меня. Я знаю, что мое несчастное тело сохранилось за счет  недоношенных мной младенцев, боль моя с годами усиливается, а страх – сгущается.
     Его рука носилась по листу ватмана, сердце сжималось от сострадания, но он молчал, потому как не знал, что сказать. К тому же он был уверен, что любые слова совершенно не нужны, и потому протянул ей рисунок.
    - Ты видишь меня такой… двадцатилетней? – иронично улыбнувшись, спросила она.
     - Да.
    - Двадцать лет, - печально протянула она, - это то страшное время, когда вода унесла моих малышей. Мы с мужем пытались восполнить эту чудовищную утрату, но моя женская утроба отторгала каждое зачатие… три выкидыша, и в двадцать три года я навсегда осталась одна. Муж не выдержал позора и тоски по детям. Он ушел из города.
     - Вы ничего о нем не знаете?
     -  Зачем знать то, что насмерть убивает. Мы любили друг друга, мне было пятнадцать, ему – двадцать. Когда он ушел, я не стала его проклинать и искать, он и так настрадался, поседел рано. Бездетная жена – это стыдно и неприлично. Не знаю, наверное, я уже вдова. Плохо мне было, я мучилась от отсутствия любимого мужчины, но начать все сначала? Нет. От каждого мужского взгляда во мне все сжималось от ужаса, и я спешила скрыться. Траурные одеяния спасали меня от посягательств некоторых смельчаков. Многих смущали мои глаза. В нашем городе, женщины, с таким цветом глаз, как у меня – почти не встречаются. Ты подаришь мне этот рисунок? – спросила она.
     - Конечно. Но он еще не завершен.
     - Ты хочешь его состарить? – улыбнулась она.
     - Довести  до совершенства.
    - Я уже не верю в совершенство. Оно соблазняет, околдовывает, притягивает, а потом исчезает, и никогда, никогда больше не возвращается! – с горечью возразила она, взмахнув рукавами, и немного помолчав, сказала. - В недрах этого города вызревало черное золото высокой пробы: блестящий, красивый камень – антрацит. Он как раз был совершенством и богатством нашим. Был камень – была работа: шахты, обогатительная фабрика, железная дорога – главная артерия города. И что теперь? Ни-че-го… - протянула она со вздохом.
    - Ты видел наши леса?
     - Очень красивые, очень…
     - Что значит красивые? – возмутилась она, - они пустые! Вай ме! Чего только не было в этих лесах! Разнообразные виды груш, слив, яблок, орехов! Гордость наша – благословенные каштаны, сладкие, вкусные….сырые, жареные, вареные… пища богов! Таких каштанов, как наши, нигде больше нет. А еще, в наших краях произрастает реликтовое дерево из семейства платановых, занесенное в Красную книгу, его орешки – чудо!  Горсть этих вкусных маслянистых треугольничков – эликсир здоровья и молодости. А шелковица белая, черная медовая…. ежевика, черника, паслен. Какая была красота, когда зацветали гранатовые деревья, мушмула, хурма, инжир! Бог мой! Когда поочередно цвели рододендроны… розовые, красные, белые, ярко-желтые, - город превращался в благоухающий сказочный сад! Люди очень бережно пользовались божьей благодатью и, в трудные голодные годы, выживали благодаря нашим лесам. В нем было все: травы – целебные, ароматные, съедобные, дикий чеснок, лук, а грибы? Белый, чистый, большой, с ярко-оранжевой шляпой – назывался царским…одного такого красавца, поджаренного на сковороде, хватало поужинать двоим, троим… а еще у нас произрастало редкое растение: икала, ее сочные, вкусные, красновато-фиолетовые ароматные побеги, приготовленные с орехами и чесноком, подавались к мясу, - устало произнесла она, глядя вдаль.
     - И все это…
     - Да, юноша. Все это исчезло. Трудно, трудно говорить… ты шел с той стороны, воду видел?
     - Огромное, странное озеро.
     - Почему странное?
     - Торчат верхушки деревьев, кустарников, мелководье…
     - Это не озеро, оно сотворено с ума сошедшими людьми! Под ним мертвая земля, мертвое селение. Там была большая, красивая, плодородная земля. Там был дом моих родителей, дом моего мужа: просторные солнечные жилища, не заваленные, не заставленные всяким барахлом. У всех были животные: коровы, козы, бараны, лошади, ишаки, индюшки, куры. Поля кукурузы – сладкой, крупной, сочной, виноградники, в садах – черешни, вишня, шелковица, айва, хурма, на огородах фасоль – самая вкусная, питательная, помидоры до того красивые, крупные, что жалко было их кушать, разломишь – сахаристая мякоть, кожица тоненькая, нежная – никакой слякоти; огурцы, баклажаны – тоже пища богов, зелень, лучшая в мире! Всего – не перечислить! На сборы всем дали неделю. Вой и плач стоял такой, что люди в городе содрогались от ужаса. Обезумевшие собаки, кошки… некоторые, спасая своих животных, ушли за перевал, оставшиеся разбрелись кто куда, потом в лесу и в городе появлялись бродячие животные,  и очень часто кто-нибудь оказывался под колесами паровоза. И когда случалось, что собаки, кошки и даже козы и коровы находили своих хозяев: все радовались и смеялись. К одному мужчине вернулся ишак, он орал под его окнами, пока тот не отвел его в дальнее селение. Ну а мы - спустились в город. Нам, как и другим, дали квартиру - две комнатушки и веранда: вода из колонки, уборная на ветру и на виду – общая. Кой-кому удалось слепить сарайчики.  Ненавижу квартиры, - вдруг воскликнула она, взмахивая рукавами, - ненавижу! Человеку нужен дом, дом… в котором живет его семья, дом – просторный, светлый, радостный, а рядом хорошие, добрые соседи и много друзей, чтоб во дворах прыгали, скакали, веселились мальчики и девочки, а на скамейках сидели старики, мужчины играли в нарды, женщины шушукались, а старухи отдыхали на балконах. Нужна честная, справедливая, полезная для всех работа!
     - Справедливая, - повторил он, улыбаясь.
     - Да. Каждый делает исключительно то, что умеет делать только хорошо, а не тяп-ляп! Ты видел речку?
     - Милая речушка.
     - Милая, - усмехнулась она. – Ты не знаешь, во что превращается эта милашка! В чудовище, которое все сносит и убивает на своем пути. Та зима, - задумчиво проговорила она, выдалась очень снежной и обвальной, высота снега была выше человеческого роста, приходилось откапываться при выходе: тогда пострадали многие шоферы, перевозившие грузы через перевал, снесло полностью метеостанцию, погибли люди… Весна спешила…ранняя, сумасшедшая… она набросилась на город, как дикий, голодный зверь… муж на шахте, я – на занятиях, дети у племянницы, на другой стороне города, играли на крыльце, и вдруг вода, племянница растерялась, не успела отпереть дверь в дом, и ее отбросило в сторону… а дети… слава Богу, она осталась жива, но так страшно переживала, что мне приходилось ее успокаивать и приводить в чувство… хотела умереть, но ее родители, мой брат и его жена, отвезли ее в монастырь, и стала она послушницей. Жених – красивый юноша, уехал из города, говорят люди, что так и не женился. - Что задумался, - обратилась она к нему, - не переживай, ничего нельзя изменить, хоть об стенку бейся головой, не станет легче. Вот, видишь, теперь я достопримечательность этого города, ненужная, одинокая и надоедливая, старая упрямая женщина, но сердце мое по-прежнему обращено к этому городу. Чем страшней и мучительней утраты, тем сильнее милосердие к другим, а по-другому нельзя, сердце разорвется от тоски и боли. Там, наверху, дамба старая, изношенная. Я обращалась к хозяину города, убеждала, требовала, просила укрепить плотину, возвести надежную защиту, иначе город однажды может просто исчезнуть. Но, увы! Он – слепец, не желает тратить деньги из городской казны, принадлежащие всему городу. Он не видит то, что вижу я, простая женщина. Оградительная дамба была сооружена в те годы, когда я была ребенком. Два года назад, чуть было не случилась беда, кой-как залатали то, что нужно было полностью заменить. Глупец, он считает, что несколько богатых домов и завлекательных сооружений, более необходимы горожанам и важнее угрозы затопления.
     - Пора перекусить, - сказала она, окидывая взглядом небо, - но прежде, - загадочно улыбнулась она, вытаскивая из сумки глиняный кувшин и протягивая его юноше.
     - Попей, попробуй, потом скажешь.
     - Что в нем?
     - Вода, просто вода, - рассмеялась она.
     Он взял кувшин в руки, поднес его ко рту, но вдруг остановился.
     - Пей, не смущайся. Настоящую воду пьют из глиняного кувшина.
     Он пил медленно, осторожно, небольшими глотками, затем, словно очнувшись и увлекшись, стал пить с жадностью, не прерываясь, не замечая стекающих по краям рта струек. Насытившись, он протянул ей кувшин, а она, глядя на него воскликнула:
     - Твои глаза заблестели, щеки порозовели, и ты готов рассмеяться от наслаждения. Вот такая вода хранилась в нашей земле: чистейшая, прозрачная, вкусная, алмазная, равной которой нет. Вода богов! Теперь она недоступна жителям этого города.
     - Почему? – удивился он.
     - Власть продает воду тем, кто больше платит. Жители хотели выкупить свою же воду, но цена, которую у нас запросили – непомерна до бесстыдства! Нам завозят воду из других мест, а те, кто покупает нашу воду, перепродают ее втридорога, а ведь мы могли бы сами торговать своей живительной водой, и расходовать деньги на город и на себя. Почему, почему правят всегда те, кто презирает свой народ, и не видит в каждом своих братьев и  сестер? Ты знаешь ответ?
     Не отвечая он смотрел на нее и, едва заметная улыбка блуждала по его губам.
     - Вы похожи на мою Ма.
     Ее глаза вспыхнули, засияли, щеки порозовели. Ликуя и смущаясь, взглядом – полным тепла и нежности, она смотрела на юношу.
     - Знаешь, - сказала она, - я думаю, что все твои ответы в сумке, которой ты дорожишь. Что в ней?
     - Обещанный ответ.
     Она раскинула на коленях полотенце, достала из сумки теплый лаваш, круг овечьего сыра, зеленый лук, баночку с соусом и, протягивая глиняную бутылку, сказала:
     -- Пей, очень вкусное, сердце твое разогреется, станет сильным и легким. Секрет этого вина знаю только я. Прошлые виноделы, мои друзья, ушли, царствие небесное им обеспечено: они имели светлую душу и чистую совесть, а главное они умели радоваться жизни и любить. Царствие им небесное, - повторила она, осеняя себя крестным знамением, - я могу передать тебе этот секрет, но того, что было раньше и еще немного сохранилось, ты нигде не найдешь, все было только здесь. Догадываешься, о чем я говорю?
     - Вода, земля, воздух, много солнца, щедрая природа, ваше чистое сердце, ваши нежные руки и ваша бесконечная любовь…
     Восхищенно покачивая головой, она сказала:
     - Все назвал! Как догадался?
     - Это было легко. Все, что я увидел и услышал от вас – разве этого мало?
     - Для глупого – мало, для умного – много, - весело заключила она, - будем кушать. Вытирай руки полотенцем, я каждый день его стираю, отламывай все руками, макай в соус, понюхай носом, и не торопись! – рассмеялась она, видя его недоуменный взгляд.
     - Ножа нет?
     - Нож, вилка! Зачем тебе это железо? Это не еда, это пища, понимаешь?
     Он пил вино из бутылки, вдыхал его аромат, отламывал кусочки лаваша и сыра, обмакивал лаваш и ароматные, сочные, сладкие стебли лука в пахучий, вкусный соус и чувствовал, что удовольствие, которое он испытывает, несравнимо с тем, что называется наесться до отвала, до пуза, до икоты! Да, это не просто еда, не чревоугодие – это  трапеза, пища которую ни хавают, ни жрут, ни заглатывают, ни лопают, раздувая щеки, ни клацают челюстями… а вкушают. Красивый, интимный, естественный ритуал приема пищи, и потому, когда на площади стали появляться люди, это никак никого не смутило и не задело.
     И когда он поблагодарил ее за угощение, она сказала:
     - Благодарим Бога и друг друга!
     - А меня за что?
     - За то, что не побрезговал моим угощением. Разве тебе не приходилось встречаться с теми, кто посчитал бы тебя недостойным сидеть с ними за одним столом? Или с теми, кто никогда не переступит порог твоего жилища, потому что ты из другой среды? Разве тебе не знакомо брезгливое высокомерие тех, кто презирает людей? Ладно! Не будем думать о плохом! – взмахнула она рукавами. – Ты рисуй, а я буду смотреть, можно?
     Она убрала все в сумку, отряхнула юбку, сложила руки на коленях и, прикрыв голову платком, сказала:
     - Я готова.
     Проходившие мимо люди, почтительно кланяясь, здоровались, останавливались, смотрели на возникающее под рукой юноши изображение и, уходя произносили одно и то же слово.
     Присутствие этой женщины обязывало их быть ненавязчивыми.
     - Что означает это слово? – спросил он.
     - Хорошо!
     - И только? – улыбнулся он.
     - Это слово – самое честное. А те, кто твердят замечательно, чудесно, очень… очень – льстецы, вруны или дураки!
     Проходивший мимо старик предложил юноше зонт, объясняя это тем, что лучи солнца слепят глаза, и когда тот попросил укрепить его над головой женщины, старик сказал:
     - Ты хороший сын. Дай бог тебе здоровья!
     - Хорошие люди проходят мимо тебя, - одобрительно качая головой, - заключила она.
     Юноша видел, как менялось – в зависимости от реплик, внимания, равнодушия или скуки - выражение ее лица и глаз: взгляд теплел, на губах появлялась довольная улыбка, и она, не скрывая радости и гордости, отвечала на приветствие… и вдруг губы ее черствели, лицо омрачалось и во взгляде – брошенном вдогонку, возникало ни осуждение, ни неприязнь, а разочарование… и тут же следом, опять сияющие глаза и оживленная улыбка.
     - Для кого рисуешь? – спросила она.
     - Для вас.
     -  Почему не для себя, на память?
     - Для себя – неинтересно. От общения с вами и с городом, я приобрел безвозмездно бесценное духовное богатство, хватит на всю жизнь.
     - Покажи,  - тихо и взволнованно произнесла она.
     Он протянул ей рисунки. Переводя взгляд то на один, то на другой лист, она подняла голову и, глядя на него, спросила:
     - Видишь мои глаза? Что в них? Говори, как думаешь.
     - Слишком много всего.
     -  Чего? – настойчиво переспросила она.
     - Душевного волнения, растерянности, тревоги…
     - Вот, эти рисунки должны увидеть все, пускай в их глазах будет то, что ты сказал, а – в двух словах: смертельное смятение, пускай испугаются… да, да! Пускай увидят себя, город, и особенно вот этот рисунок! Пусть подумают, что будет с городом, с их детьми, когда придет очередная весна, а она - придет! Молчать нельзя, нужно действовать всем вместе - сейчас, потом будет некому! Я оставила бы рисунки у порога Храма, но ветер снесет, дождь смоет, развесить на стену? – Нельзя. Стены храма должны быть чистыми. Попрошу мужчин соорудить устойчивый застекленный стенд и установить его перед входом в Храм.
     Она приложила лист ватмана к груди, так чтобы прохожие могли взять его в руки и рассмотреть.
     Кто-то, не глядя, проходил мимо, кто-то брал рисунок в руки, вглядывался и молча уходил. На лицах одних возникало удивление, недоверие, иные, занятые своими мыслями - проходили мимо или обходили стороной. Прошла ватага молодых девушек и юношей. Блестя глазами, разгораясь от избытка силы, молодости и радости, они смеялись и, перебивая друг друга, громко разговаривали.
     Очарованный их беспечальным легкомыслием юноша достал новый лист, и стал делать наброски.
     - Правильно, - воскликнула она, - рисуй, пусть посмотрят вначале на себя, а потом… на другие рисунки. Возможно – это их спасет. Глупцы, - вздохнула она с сожалением, - они не желают понимать, что безучастность и безразличие к жизни города, катастрофически опасна: ни земли, ни города, ни детей. Пусто и страшно.
     Юноша молчал и рисовал.
     - Когда покинешь город? – спросила она.
     - Завтра.
     - Почему спешишь? Ты еще не все увидел.
     - Глубина чувств и ясная целостность впечатлений мутнеет от излишних наслоений.
     - Хорошо сказал, - улыбнулась она, - уйдешь той же дорогой?
     - Нет.
     - Правильно. Дороги надо менять.
      Вдохновенно, сосредоточенно, не обращая ни малейшего внимания на происходящее вокруг него, он продолжал оставлять на листах то сокровенное, что виделось только ему. И как только он выпрямлялся, расправлял плечи и поднимал глаза, излучающие нечто такое, что каждый, кому довелось заглянуть в них, мог бы воскликнуть: - Боже мой, какой счастливый человек!
      - Ничего не забыл?
      - Ничего, -  повторил он, самозабвенно глядя вдаль.
      - Утоли жажду, -  сказала она, передавая ему бутылку, - я отойду.
      Вскоре она вернулась с пакетом в руках.
      - Это тебе в дорогу: сыр, хачапури, зелень, соус, фрукты и бутылочка с моим секретом.
      - Спасибо, - прошептал он, и глаза его повлажнели.
     - Иди, умой лицо, руки. Там нормально: туалет, вода, полотенце тебе дадут чистое.
     Когда он вернулся,  она взмахнула рукавами.
     - Блестишь, и голову помыл! Вода холодная.
     - Мягкая и нежная.
     - Долг платежом красен, - сказала она, иронично улыбаясь, - за тобой, прекрасный странник, должок… забыл?
     Юноша достал дудочку, поднес ее ко рту, облизал губы, прикрыл веки… и полились тихие, задумчивые звуки: они ласкали, тревожили, печалились, замирали на миг, и вдруг, словно попав в западню, о чем-то молили, уговаривали… и нестройно, хаотично рассыпаясь затихали затем, чтобы будоража и волнуя, набрать высоту… сорваться вниз и вновь поднявшись кверху, звучно и требовательно огласить окружающее пространство.
     Открыв глаза, он увидел вокруг себя слушателей разных возрастов, одобрительно улыбаясь, они смотрели на него, ожидая продолжения. Было очень тихо. И вдруг в нем стала зарождаться мелодия, звуки которой однообразным повторяющимся рефреном погружали его в какую-то давнюю неизбывную печаль. Он поднес дудочку ко рту, и случилось невероятное… простые, ясные звуки: - на-на-на… на-на-на-на-на-а-а, на-на-на, буквально взбудоражили людей и они запели незнакомыми ему словами, абсолютно в такт звукам, льющимся из дудочки. Это было похоже на чудо. Он вновь и вновь повторял мелодию, а они, все с тем же вдохновением повторяли слова, смысл которых был ему неизвестен.
     Оторопев от происходящего, он поднялся. Его благодарили, жали руку, восторженно повторяя то слово, что означало хорошо, но уже в паре с другим: очень хорошо!
     Потом, когда все разошлись, она, не отрывая восхищенного взгляда от его лица, удивленно и грустно произнесла:
     - Как… откуда…
     - Не знаю…
     - А твоя Ма…
     - Нет, если только, - задумчиво произнес он, - мама… которую я не знаю.
     - Как? Разве, – воскликнула она, и глаза ее наполнились слезами, - ты…
     - Не плачьте.
     - Не буду, - покорно отозвалась она.
     Предположение, что прощание должно быть строгим и сдержанным, не оправдалось. Судьба подарила им счастливую встречу, воспоминание о которой будет долго, возможно всю жизнь, согревать их сердца и помня об этом, они не хотели омрачать эти последние часы перед неминуемым расставанием. Она улыбалась, но ее губы подрагивали.
     - Я полюбила тебя, прекрасный юноша. Мои мальчики были бы сейчас мужчинами во цвете сил, а девочка самой красивой невестой – нежной и  ласковой, ты мог бы их нарисовать.
     - Да, - сказал он, - и немного помедлив, спросил, - вы назвали себя ненужной, одинокой, но вас почитают и любят.
     - Двадцать лет я приобщала детей к богатству прекрасного русского языка и литературы. Теперь он им не нужен. Зачем? Они и своим языком не владеют. Они не слышат его музыку, его звучную гармонию, не наслаждаются его необычайно своеобразной яркой красотой; не берегут, не уважают вековую традицию разговорной речи, когда каждый слог, каждое слово живет, дышит и точно передает внутренний смысловой подтекст высказывания! Например, упоминая недостойного человека, говорят: - он родился наоборот, то есть вышел из чрева матери не головой, а ногами… голова – это разум, а ноги – совсем другое! Или… хорошему человеку желают: - пусть твоя зараза перейдет на меня! Совсем не владеют даром красноречия, которым можно только восхищаться, не гордятся уникальной возможностью строить фразу, превращая ее в зрелый, сочный, ароматный фрукт. Душа радуется, настроение поднимается, все любят друг друга, и возникает родство. Лучшее, что есть – это связь между людьми!  А сейчас? Сначала ляпают языком, потом - думают. Не понимают, не чувствуют иронию некоторых выражений, употребляемых в разных обиходных ситуациях: иногда едкую, но не злобную, грубоватую, умную, тонкую, язвительную… ругаются, ссорятся, бранятся, проклинают, но проходит время: мирятся, прощают, плачут, смеются. Я, как и другие дети, любила слушать перебранку соседей: мы торчали на изгородях, орали и веселились. Сейчас нет этого… жестокость, вражда, предательство, пошлость и цинизм, все хотят денег, много денег! Я знаю – все везде изменилось! Но я говорю о хороших людях, а не об алчных извергах, мстительных уродах и тупых ненавистниках! Язык – душа человека, нет языка – нет человека, - скосив глаза, заключила она, - заслушался?
     - Да, - очарованно отозвался он, - меня восхитил ваш акцент.
     - Тогда почему не спрашиваешь, как меня зовут? – спросила она, загадочно улыбаясь.
     И как ни странно, этот неожиданный вопрос не смутил его.
     - Ма говорила мне: - не спрашивай имя женщины раньше, чем она сама его назовет, она доверяет свое имя только тому, кто ей понравился. – Как это происходит? – спросил я ее. – Меня зовут… а тебя…
     Звонко и весело рассмеявшись, она взмахнула рукавами и воскликнула:
     - У меня и у песни, мелодию которой ты нам подарил, одно имя! Меня зовут Сулико, а тебя, прекрасный юноша?
     - Сулико, - задумчиво повторил он, - какое красивое имя… а меня, - и как обычно, не задумываясь, он назвал одно из известных в этих краях имен.
     Ничего предосудительного. Он и прежде называл себя другими именами, полагая, что данное ему имя – трудно запоминающееся, но в этот раз произошло нечто такое, что тяготило его память, и он горько сожалел о том, что солгал этой чудной, замечательной женщине. Он корил себя за непозволительную - по отношению к ней, неискренность, и самое худшее, он чувствовал: она изобличила его во лжи. Это подтверждение притаилось в той фразе, которую она произнесла:
     - Теперь, - улыбнулась она, - когда мы познакомились, я попрошу тебя, - сказала она, и через мгновение, не желая произносить названное имя… продолжила, - наиграть, только очень тихо, только для меня – эту мелодию.
     И когда он закончил, она покачала головой:
     - В тот раз, для всех людей, ты играл по-другому, а для меня очень грустно и печально… Плакать хотелось, но я не буду, обещаю тебе, прекрасный юноша. Да хранит тебя Бог, - сказала она, перекрестив его.
     Он поклонился ей. Несколько мгновений, сдерживаясь от обоюдного душевного порыва, они смотрели в глаза друг друга… и улыбались.
     Он уходил. Она провожала его взглядом и, сдерживая рвущиеся из глубины сердца рыдания, зажимала, нежной, пухлой ладошкой, рот.
     Имя? Какое? Называя себя чужими именами, он ни разу не ощутил внутренней связи ни с одним из названных им имен, да и сами имена – отскакивая от него, подобно мячу от стены, исчезали, не коснувшись его сердца. Его сокровенное имя, данное ему отцом и матерью, затерялось во времени, но он верил, что когда-нибудь оно прозвучит и проявится.
     В этот воскресный день, люди – пришедшие утром в Храм, увидели у одной из его стен, застекленный стенд с рисунками. Они останавливались, вглядывались и, узнавая чьи-то черты и облик города, одобрительно кивали головой. Более всего их взволновал и воодушевил рисунок, на котором была изображена заманчивая божественная даль, открывающаяся с самой высокой вершины. Их глаза вспыхивали, разгорались, и возбужденно переговариваясь, обращаясь к друг другу, они говорили о том, что уже очень давно не восходили на любимую гору, не любовались, замирая от восторга -  закатами и восходами, не восхищались удивительной красотой своей земли, и не поклонялись Храму, возведенному их благочестивыми предками.
     Но все менялось, когда они рассматривали рисунки, на которых была изображена трагедия, унесшая сотни жизней, разрушившая их дома, истощившая их щедрую землю, лишив ее плодородия. Некоторые, едва взглянув на рисунок, поспешно уходили – боясь тягостных воспоминаний; кто-то смахивал слезы, кто-то с покорной усталостью отходил, но были и те, в чьих глазах вспыхивали искры той самой решительности, выражающейся не в проклятиях, не в многословном пустословии, а в потребности искать и находить действенные способы решения проблем, от которых зависело благополучие людей и жизнеспособность города, и все это без вспышек ненависти, насилия, без психоза и агрессии – утробной и разрушительной. Кому мстим? Себе. Убиваем, кого? Себя. Уродуем, уничтожаем, чью Землю? Свою!!!


8. НИЩЕНКА. ГОРОД АРТЕЛЬЩИКОВ

                …Глаза у них исполнены любострастия
                и непристанного греха; они прельщают
                неутвержденные души; сердце их
                приучено к любостяжанию: это сыны
                проклятия… Ибо, произнося надутое
                пустословие, они улавливают плотские
                похоти и разврат тех, которые едва   отстали
                от находящихся в заблуждении.
                Ев. ап. Петр
                Второе Соборное послание

     Солнечным погожим днем, в соответствующем этому дню настроению, юноша подходил к незнакомому городу, о котором говорили разное. Основной побудительной причиной навестить этот город была весть о том, что с некоторых пор город не готовится к войне и не собирается воевать. Стало быть, что-то избавило его от агрессии. Но, что?
Еще издали можно было определить, что город красивый и высокий. Хотелось предположить, что эти данные не что иное, как признак культуры и духовности. Но, как известно, всякое предположение, имея сомнительную привычку уклоняться – двусмысленно.
У входа в город, прямо на дороге – сгорбившись, с низко опущенной головой, сидела нищенка, закутанная с головы до ног пестрой одеждой. Перед ней был разостлан, ослепительной яркости, красный платок, на котором тускнели монеты и топорщились скомканные денежные купюры. Юноша опустил руку в карман и положил несколько монет на алеющий платок.
- Еще один глупец, - прозвучал голос нищенки, - опрометчиво расстается с содержимым своих карманов.
- Удивлен? Дойдешь до центра, увидишь самый красивый и богатый дом, он принадлежит мне.
- Тогда почему вы…
- Хочу дождаться и постичь последнего глупца. Забери свои монеты и уходи.
- Я хочу увидеть город, - сказал он, глядя вдаль.
- В этом городе, - произнесла она, направляя палец в сторону, - ты ничему не научишься.
- Почему?
- Смотря по тому, что ты хочешь увидеть, услышать и познать.
Слепящий багряный платок и низкий грудной голос женщины, завораживая и волнуя, мешали ему сосредоточиться.
- Ты когда-нибудь видел, как ловят сетями рыбу?
- Видел.
- Присядь рядом, - предложила она, передвигаясь и освобождая часть толстослойной войлочной подстилки.
- Если ты, так же сообразителен, как красив, то ты найдешь свое место в этом городе, и не только в нем, - загадочно улыбнулась она и резко вскинув голову, заглянула ему в глаза.
И сразу, в одно мгновение, его накрыла жгучая, напористая волна сладострастного желания. Обессиленный, захлестнутый смятением, он чувствовал, что ему хочется плакать.
- Успокойся, - ласково прошептала она, - это твой первый чувственный опыт. Слабость пройдет, потом будет по-другому, яко, остро, самозабвенно, и ты обретешь силу и власть.
Из сумки, украшенной сверкающими разноцветными камешками, она достала блестящий флакон со стеклянной пробкой, откупорила его и, сделав несколько глотков, передала ему.
- Пригуби. Отрава на двоих, - иронично произнесла она.
Прозрачная безвкусная жидкость была холодной и приятной. Намереваясь продолжить путь, он поднялся и, не ощущая своих конечностей, раскинул в обе стороны руки - с ужасом осознавая, что в следующую минуту мощный поток воздуха подхватит его, поднимет кверху, закрутит спиралью и сбросит на землю его безжизненную оболочку.
- Не сокрушайся, - сказала она, - отпусти сердце на волю, состояние, в котором ты пребываешь, не позволит тебе сделать и одного шага.
Пошатываясь, растерянно озираясь, он продолжал стоять.
- Не тревожься, сумка твоя цела. Садись и послушай.
Опустившись на прежнее место, он расстегнул ворот. Скосив глаза, не скрывая того что таилось в ее заинтересованном взгляде, она смотрела на него.
- Утоли жажду, - предложила она, держа на ладони золотистый, причудливой формы сосуд.
Он отпрянул. Она рассмеялась и ее мягкий, воркующий смех, предвозвещая нечто восхитительное, наполнил его новым - никогда ранее не испытанным ощущением счастья и радости, и это полное невозмутимое блаженство рассеяло все его сомнения. Принимая сосуд, он коснулся ее пальцев и пронзенный резким болезненным уколом, откинул левую руку.
- Пройдет, - улыбнулась она, - это всего лишь вода – холодная и чистая, не жадничай, оставь мне несколько глотков.
- Спасибо, - безмятежно произнес он, возвращая флакон.
- У меня целая армия помощников, ты стоишь их всех вместе взятых, однако, дразнить гусаков нельзя и потому первое время ты будешь вне игры. В городе разветвленная сеть артельщиков, они, - презрительно усмехнулась она, - величают себя менеджерами. Безграмотные невежи, не обладающие искусством управления вообще, тем более в таких областях, как интеллектуальные, финансовые и материальные ресурсы, а на деле наглые, циничные браконьеры, возомнившие себя элитой, достойной высших почестей и благ. У артельщика одна сверхзадача: сначала заманить толпу в сети, а потом оглушить. Способы и приемы наработаны четко.
- Картина, - усмехнулась она, - довольно пестрая: артель главзавпредуправителей, неприкасаемых законоплевателей, именующих себя всенародно избранными депутатами. Артель домоуправителей, землераспорядителей, фискальных фокусников, волшебных судовершителей, наглых мздоимщиков и вымогателей, перераспределителей и отравителей, жонглирующих насущными потребностями обывателей. Обожравшиеся работодатели, а по сути, мерзкие кровососущие рабовладельцы. Вдобавок, расплодившиеся выползни: врачеватели, маги, сектовики и разновидность черно-красно-зелено-коричневых пожирателей тел и душ, - устало проговорила она, - молчишь, слушаешь… занимательно и любопытно?
- Да, - спокойно отозвался юноша.
Есть еще часть тех, кто называет себя спонсорами, продюсерами, благотворителями, шоумоубизнесменами, определяющими моду на безвкусицу и вульгарность, самозабвенные хвастунишки, востребованные так называемыми лохами. Артель самовосхваляемых песенников-фонографистов, туловищных смеховиков, заказных отвлекателей, оповещателей и парламентских убалтывателей. Отдельные особи, обладающие куриными извилинами и незавидной, образцово-показательной внешностью – упорно и назойливо гримасничая, пытаются воздействовать на тех, кого презирают и брезгливо морщась – называют «хавальщиками».
В городе все под контролем корпораций: медицина, образование, печать, промышленность, сельское хозяйство, земля, вода, торговля и все что выше крыши: многоуровневые бордели, заправки, свалки, дороги, рынки, строительные монстры и многое другое. Каждая корпорация имеет разветвленную сеть паучих и паучков – ядовитых и юрких, слышал выражение: у нас все схвачено и захвачено?
- Жителям нравится, они догадываются об этом?
- Догадываются, - хмыкнула она, - они способствуют такому распорядку! Их безудержно влечет вязкая липучка, они готовы отдать последнее, лишь бы пополнить количество зависших в любой заветной сети, мало того, именно они омолаживают и подпитывают эту сачковую систему, оглушая и развращая остальных. Патологический конформизм неистребим.
- Выше крыши, это кто?
- Правоохранительные и судоисполнительные вершители; владельцы массовой информации, адвокатура, финансисты… и банки, банки и еще раз банки!
- И что?
- Если народ доволен и почти счастлив, волновать его опасно: хлопотно и обременительно. Людям нравится. Не надо самим разбираться во всем, за них это делают другие, но кто эти другие, они не знают и самое поразительное: знать не хотят.
- Артельщиков? – насмешливо протянул юноша.
- А чем плохи артельщики? Народ тусуется, кучкуется, болтается, бездельничает и группируется согласно своим физиологическим потребностям: колется, спивается, бесчинствует, извращается, глумится, раболепствует, и, превращаясь в убийц и изгоев, мнит себя вершителем жизни. Свобода выбора? Свобода моя, личная, независимая ни от кого и не от чего? Да ну? А… деньги, власть, наслаждение: пить, есть, гулять, кайфовать от собственной значимости? Коварная игра, отражающаяся в двояковогнутых или в двояковыпуклых зеркалах… тем не менее, для кого-то всегда есть выбор, - с подчеркнутой резкостью произнесла она, - бездушным и безмозглым не обойтись без артельщиков.
- Вы иронизируете, или действительно верите собственным утверждениям?
- Ирония,- жестко проговорила она, - дама дерзкая, энергичная – она спасительна и действенна, вера – доверчивая тихоня, заблудшая нищенка, умирающая от истощения под чужим забором.  Комментировать, не советую.
Юноша улыбнулся.
- Кстати, - сказала она, глядя куда-то в сторону, - что ты скажешь о платке, на котором лежат монеты?
- Платок красного цвета.
- И все? Что еще?
- Не знаю.
- Этот платок из натурального, привозного шелка, купленный в самом дорогом магазине и цвет у него… не красный… это цвет мака, цвет крови, цвет земляничных ягод, он багряно-золотой, присмотрись… видишь, тончайшие золотые нити… завораживающий блеск золота. На ощупь он нежен и гладок, как грудь девственницы. Он опьяняюще красив и может усилить очарование любой женщины. Любуясь им, я испытываю наслаждение, а ты ничего не замечаешь, и ничего не чувствуешь. А почему? Потому что у тебя никогда не было девушки! Ты не ощущаешь тайну красоты, потому что у тебя не было женщины! Ты необразован и невежествен в интимных отношениях, тебе неведома причинная связь явлений – сокрытых, случайных и явных! Ничто не существует само по себе – все обусловлено  и все находится во взаимодействии.
- Ваш город, люди, платок, я и мои ощущения - не вижу связи.
- Жаль, что ты не видишь, - небрежно выдохнула она, - люди, оглоушенные хаосом сумбурного бескультурия, пошлости, грубого цинизма и вульгарного сарказма, отравленные бесконечной ложью, бесправием, обнищанием и духовным убожеством, страдающие речевым несварением, невежеством и хамством, зараженные разобщенностью, немощью, порочным безделием, эстетическим безразличием, устрашающей безвкусицей и безобразным отвратительным укладом собственного быта - утрачивают способность отличать черное от белого… перестают замечать что город, в котором они проживают, теряет свой изначальный прекрасный облик и – с каждым новым сезоном дряхлея и разрушаясь - превращается в пустотелое, безжизненное, уродливое существо, но это обстоятельство  уже никого не волнует: граждане обвыклись!
- Что молчишь? – не поднимая головы, обратилась она к нему. - Если сомневаешься, то у тебя есть редкая возможность подняться и молча, прямо сейчас уйти, - властно и отчетливо проговорила она.
Пробежавший по спине холодок, заставил юношу встряхнуться.
- Город мне привидился красивым и миролюбивым, я хотел бы побродить по его улицам, посмотреть на горожан, познакомиться с театральными представлениями, услышать музыку, насладиться живописью современных художников, приобрести книги современных писателей, уходя, оставить на память рисунки, отображающие мое отношение к городу и к жителям, а на прощание озвучить мелодию своих ощущений и чувств.
- Ты, не из робких, - одобрительно отозвалась она, - избавляясь от скуки и одинаковости, готов рисковать. В других городах ты не находил желаемое?
- Реже чем хотелось бы, и не всегда желаемое.
- Почему?
- Одни противились, другим нечего было показать.
- Огорчу тебя, кормушечные типографии, на потребу вкусовым приоритетам читателей, штампуют бумажные листы, забитые словечками и словесами. Измученные запросами проповедников выхолощенного, бездыханного, стриженного под нулевку формата, зависящие от невежественных и алчных спонсоров, издатели и редакторы не способны к сопротивлению.
- Неужели все так бездарны?
- Почему же? Многим удалось уйти, но те что остались, - произнесла она улыбаясь, - преуспевают, довольствуясь известностью и признанием.
- Утечка умов – невосполнимая потеря, - задумчиво проговорил юноша.
- Жителям этого города не нужны таланты, и уж тем более гении, - зловеще усмехнулась она, - их устраивает непристойная тупая тарабарщина, она их успокаивает. Заглушая утробным смешком гармонию слов, звуков и мыслей, повязанные единым порывом бездумного соглашательства, посредственности объединяются: прытко и успешно.
- Вы презираете и город и горожан.
- Они этого заслуживают. Все, что недоступно их извилинам, вызывает у них скуку, слишком заумно, раздражаясь, твердят они. Духовность нервирует их и даже озлобляет. Их декларативная предприимчивость – профанация, застывшая, зловонная масса отходов, непригодных для использования. Для них, понятие развития и совершенствования, пустопорожняя затея. Их меньшинство, но они повсюду, всегда и во всем на виду. Талантливые и порядочные не пойдут по головам, а эти – расползаются, растекаются повсеместно. Есть в них что-то от жуликоватых вампиров, и по сути своей они людоеды, - выразительно произнесла она, с явным наслаждением, окидывая его взглядом с головы до ног. Тебе – не страшно? – рассмеялась она.
И опять ее густой и глубокий, с бархатистыми нотками смех, застал его врасплох и он, застигнутый томительным предчувствием, ощущая пульсирующие виски и пылающие скулы, срывающимся голосом, спросил:
- А вам не страшно?
- Этот вопрос, - улыбнулась она, оставляю… пока оставлю без ответа.
Слово пока, сказанное вскользь, не смутило его, но тем не менее, брошенные мимоходом и небрежно забытые слова не исчезают: скапливаясь и матерея, они имеют противную, а порой пагубную привычку мстить за пренебрежительное отношение к себе.
- Напрасно волнуешься, ты не покраснел, ты побледнел, - сказала она, и понимая его недоумение, насмешливо уточнила, - заливаться румянцем, это одно, а бледнеть… о, это совсем другое состояние!
- Что ж, - вздохнула она, - моя смена закончилась, на этом месте появится другой, народ надо уважать: он обожает порядок, устойчивое равновесие и … рав-но-пра-вие!
- Народ, - повторил юноша и вдруг странная, неоформленная мысль, застрявшая в его голове, нашла выход… - так ведь кроме меня никого и не было.
- Суть не в количестве, а в  качестве, - усмехнулась она, - мне хватило тебя одного. Если ты не привязан ко времени, найди меня. Не торопись отказываться. Когда в твоих карманах не окажется нужной суммы на удовлетворение своих желаний и намерений, тем более, что этот город не только самый дорогой, забегай ко мне. В моем доме ты найдешь все то, что хотел увидеть, услышать, постичь, познать, к тому же – сладко поспать, вкусно поесть и очень может быть, - хитро улыбаясь, протянула она, - произойдет нечто большее и значительное, тобой не заявленное. Запомни, вне моего дома пусто, душно и, до отвращения нелепо. И еще: мое приглашение редкая случайность даже для самых достойных, одаренных и преданных мне людей. Обещаю, музыка, лицедейство и многое другое, захватит тебя.
- Какой странный день, - выдохнул юноша, поднимаясь.
- Странный и обманный, - стремительно поднявшись, весело воскликнула она.
Вытянув шею она встряхнулась, гибко по кошачьи, с наслаждением выпрямилась, потянулась… неожиданно превращаясь в стройную высокую женщину.
Грациозно наклонившись, она ухватила всей пятерней платок и, оставляя на подстилке то, что было на нем, швырнула его в сумку. И, не прощаясь, волоча за собой ворох красочного тряпья, зашагала по дороге легким широким шагом, на ходу раздеваясь и сбрасывая во все стороны лишнее! Освободившись от всего, она осталась в длинном платье, в открытом прозрачном, словно сотканном из ослепительного солнечного света. Не останавливаясь, она встряхнула головой и черная блестящая волна волос, обнажив стройные белоснежные плечи, скатилась на ее спину.
Она удалялась, а он, не в силах сдвинуться, оторваться от завораживающего зрелища, чувствовал, как затихая, холодеет его сердце. Вдруг она обернулась и, сверкнув взглядом смоляных глаз, спросила:
- Что у тебя в сумке?
- Бумага, краски, карандаши, кисти, дощечка, дудочка и …
- Книга, личные вещи, - перебила она его, - и все?
- Да, - заторможенно подтвердил он.
- Так приходи, не раздумывай. Не каждому так везет, - усмехнулась она.
Слова и насмешливый тон ее голоса мгновенно изменили состояние, в котором он пребывал. Сжавшись от тягучей, ноющей боли, он замер. Ощущение того, что его пронзили чем-то острым и вся его внутренность истекает кровью, было слишком реальным.
Произошедшая метаморфоза искорежила его прекрасное видение. Утрата казалась невыносимой… значит она… да, да – именно так! Охваченный тошнотворной тоской, он закрыл глаза, и перед ним почему-то возникло утраченное, но не забытое. Он увидел голых мальчишек, бесстрашно скрывающихся в темные, стремительные воды большой реки, и услышал их уговоры: - Ник, разденься, сигани, не дрейфь, это же полный отпад!
Преодолевая желание заплакать, он достал бумагу, карандаши и, с какой-то безотчетной неистовостью, начал делать наброски: один, второй, третий…
Невозмутимое, невозвратное время продолжало свой извечный бег в неизвестность.
Внезапно возникший перед ним ботинок, отвлек его. Он поднял голову. Одноногий мужчина с клюшкой - в ярко-зеленом берете, из-под которого пробивались вьющиеся черные волосы, в такого же цвета куртке и штанах, насупившись, смотрел на него.
- Что уставился? Давай, вали! – с нарочитой грубостью гаркнул он и, для пущего устрашения, сплюнул и выругался.
- Извините, я рисую.
- Рисуешь, для кого? Завлекаешь тех кто шлындает по дороге?
- Я не попрошайничаю.
- А это что? – взвился он, тыча клюшкой в монеты и купюры.
- Это не мои деньги.
- Ты что… - выругался он, - на всю голову? Чьи же они?
- Их оставила нищенка.
Словно потеряв дар речи, одноногий застыл и, судорожно двигая кадыком, испуганно прохрипел:
- Красный платок?
- Да.
- Ну… а ты…ты причем, - оглядываясь, шептал он.
- Мы общались, беседовали, - сказал юноша, удивляясь собственному спокойствию.
- Как? – пробормотал одноногий.
- Разговаривали.
- Она… с тобой, - произнес он, тараща и без того выпуклые глаза.
Юноша поднялся.
- Ты куда?
- Дорисую в другом месте.
- Почему… в другом?
- Ты задаешь вопросы, я – отвечаю, но ты меня не слышишь, - сказал он, вскидывая на плечо сумку. – Прощай.
Вытянув подбородок, сжав губы, одноногий стоял, опираясь на клюшку, и было слишком очевидно, что недоумение в котором он находился, более чем критическое, и вдруг, будто очнувшись, он заорал:
- Постой, вернись, прошу, прошу тебя!
Юноша обернулся. Ему стало жаль этого человека.
- Ты… - промямл он, - щас, щас… нога вот, болит, коврик расстелю… - засуетился он.
- Я помогу, - сказал юноша, сбрасывая сумку.
- Сам, сам… управлюсь, - бормотал он, опускаясь на колено.
- Тебе нужен раскладной стул.
- Что ты! Нельзя… только на подстилке можно, - просипел он.
- Глупость какая-то.
- Тсс! – прошептал он, озираясь.
Расположившись на коврике, он обтер лицо платком, положил слева клюшку, вытянул правую ногу, достал из кармана большой зеленый платок и, разложив оставленные нищенкой деньги, перекрестился.
- Покажи мне свои картинки, по одной только, - уточнил он, смущенно улыбаясь.
Первый рисунок – с изображением дороги, сбегающей к видимому вдали городу, понравился ему и, благодушно улыбаясь, он сказал:
- Красиво, когда смотришь сверху. Да?
Юноша кивнул, радуясь произошедшей перемене. Но, как только мужчина взял рисунок, изображающий силуэт удаляющейся женщины, и ее взлетающие кверху разноцветные одеяния… произошло странное, непредвиденное: лист, словно оживая, затрепетал в его руках, а он – лихорадочно подрагивая, склонялся над листом, явно одолеваемый желанием спрятаться или исчезнуть от посторонних глаз. Разгадка его состояния подтверждалась слишком очевидными признаками: дрожащие пальцы рук, алеющие сквозь небритость щеки, и эта… вздутая, пульсирующая жила на лбу…
Ошеломленный, потрясенный увиденным, юноша понял: с этим несчастным калекой произошло то же самое, что с ним самим. – Неужели, неужели и я и он… и никакой разницы? Нет, так не бывает, - возмущаясь, протестовал он, - но когда одноногий поднял голову… в его темных, огромных, распахнутых настежь глазах отобразилась та неизбывная мука, что почти навсегда остается после всех стадий душевного потрясения… в них было все: смятение, болезненная возбужденность и проблески восторженной радости, надломленной тяжкой тоской и печалью, и самое ужасное… осознание собственного бессилия.
- Она… - улыбаясь открытым ртом, зачарованно протянул он, - это она, - и вдруг плотоядно хихикнув, сказал, - знаешь, она называла меня ядовитым стрекочущим кузнечиком, ух… как она заводилась, - прохрипел он, - когда я голяком подпрыгивал на одной ноге и… с маху брякался на нее… моя прыткость и ядовитость пришлась ей по вкусу… - прошептал он и, поблескивая глазами, спросил, - подаришь?
- Оставь себе.
- Точно?
Находясь в каком-то странном оцепенении, юноша кивнул и не раздумывая протянул ему третий рисунок.
И тут же, его лицо исказилось гримасой. Он закрыл его руками, а когда открыл, юноша увидел не мужчину, а – обезумевшее от страха животное, загнанное в силки.
- Ради Христа, - моргая, бормотал он, - да, да… ради Христа, не говори обо мне, ничего ей не рассказывай… что, как, - жалобно причитал он, обхватывая голову руками, - забылся я…
- Успокойся, я не собираюсь встречаться с этой женщиной.
- Индюк тоже не собирался, а попал в суп, ты не собираешься, а тебя соберут, - заговорщицки прошептал он, озираясь, - ты же ничего не знаешь… не знаешь…
- Я ни из этого города.
- Я знаю, знаю, - я тоже из  другого, может слышал… из того, что солнцем богат, там остались все кого я знал, и половина моей ноги покоится в этом городе… война была…
- Я был в твоем городе.
- Да? – обрадовался он, и глаза его ожили, - воюют?
- Нет.
- А почему? – недоверчиво произнес он.
- Просто однажды все сложили оружие и разошлись в разные стороны.
Глядя вдаль, одноногий задумался, и в эти краткие мгновения внезапного прозрения, его уставшее, измученное гримасами лицо, разглаживаясь, очищаясь и светлея, проявляло истинные черты человека… и мужчины.
- Уезжай, - сказал юноша, - соберешь на билет, я смогу немного помочь.
- Что ты! – испуганно встрепенулся он, - нельзя… деньги не мои, харчи, ночлежка, вода – мое… возьми… возьми… спрячь поскорее этот лист!
- Ты свободный человек, найди другое занятие.
- Молчи… молчи… - затараторил он, - могут нагрянуть, все повязаны… ты, я, она… нельзя, уже никак нельзя…
- Глупости. Я – вольный человек.
- Уже не вольный.
- Почему?
- Ты нарисовал ее, сидел рядом с ней, говорил, она позвала тебя в свой дом… да? – произнес он сдавленным тоном.
- Да.
Опустив голову одноногий замер и преодолевая тягостное молчание, сказал, - ты хороший, уходи с богом, могут услышать… иди… иди… пропадешь, она глаз на тебя положила, - тоскливо прошептал он, - топай отсюда… прощай…
- Она, она! – неожиданно для себя сорвался юноша.
- Она, - с наслаждением повторил одноногий, улыбаясь, - города нет, есть только она… все наперечет под её властью, что захочет, то и будет, - горделиво проговорил он, вскидывая голову, - да, да. Я все про неё знаю, она выбрала меня, меня, - восторженно прокричал он, вскакивая.
- До свидания, - сказал юноша, закидывая на плечо сумку.
Он уходил, а вслед ему неслось совсем уже несусветное.
- Прости, - кричал он, всхлипывая, - я же не знал, не выдавай меня, я же ничего тебе не говорил, не обижайся, вернись, друзьями будем… пожалуйста, - вопил он, - не губи меня, у меня жена, дети, мать больная… я воевал, я защищал этот город, я искалечен… болен… мне страшно, порви этот лист… не показывай ей, порви… погубишь себя, поверь мне!
Ускоряя шаги, юноша убегал из этого города так, как не убегал даже тогда, когда жизнь его была в опасности и смерть – щурясь, присматривалась к нему.
Крик этого человека был невыносимо тягостен, он надрывал ему сердце.
- Нет, нет, - возмущаясь и противясь, думал он, - прочь из этого города, от этой непонятности, подобное изнурительное исступление и рабская зависимость не могут иметь ничего общего с тем божественным, вдохновенным, радостным состоянием души, когда ощущаешь себя сильным, одухотворенным, готовым на любые испытания, а это, это нечто враждебное и раздражительное. – Пожалуй, он прав, - нужно уничтожить набросок с ее изображением.
Юноша достал рисунок и… содрогнулся: согбенная нищенка в разнопером тряпье, сидящая на дороге перед огненно-кровавым платком,  поблескивающим золотыми нитями, смотрела на него исподлобья. Взгляд ее пронзительных, черных как ночь, глаз был ужасен и прекрасен: впиваясь, он не отпускал от себя, и невозможно было оторваться от этих глаз Ее губы, искривленные усмешкой, готовы были произнести беспощадный, уничтожающий, приговор.
- Порвать! Нет, пусть остается! – решил юноша.
Он знал: всему, что запечатлено на бумаге назначен свой час и свой срок.
Юноша шел по дороге, обуреваемый возникающими вопросами, требующими ответа.
- Как воин мог превратиться в безвольного безумца,  ослепленного чужой, злой волей? – Ради чего человек может предать себя, изломать свою душу: деньги, власть, жажда почестей, признания? – Нет, только не эта призрачная, показная мишура. – Ради опустошающей, ускользающей страсти и эфемерного соблазна, ради сладострастия и насыщения? – Нет! – Быть может ради высокомерия разума и удовлетворения собственного тщеславия? Нет. – Почему же? – Разве гордыня не самая пагубная, мучительная червоточина?… Значит… ради Любви? Более, чем нет! – Любовь никогда не сможет выжить в душе человека, предавшего себя, ведь сказано: - возлюби ближнего как самого себя. Любовь – неделимое единство, расторгнуть которое не удается даже Смерти. Но ведь любовь и есть соблазн. Нет! Любовь – твердая, устойчивая, неподкупная, неиссякаемая основа жизни.
- Как быть, если на тебя нацелилась смерть? Вопить, молить, мстить, изворачиваться, ползать, соглашаться на все, отрекаться, закладывать душу? – Нет. – А страх? – Страх молниеносный убийца: стынет кровь, мутнеет разум и человек исчезает, превращаясь в бесчувственное, безвольное, обмякшее существо. – А боль? – Боль или притупляется, или сводит с ума. – Но где взять силы? – Каждому – по его силам.
Юноша задумался. Он хорошо помнил свои дороги полагая, что все испытанное и пережитое им, закалило его волю и любая неожиданность уже не сможет застать его врасплох и тем более, запугать, запутать и сбить с пути,  и потому, не раздумывая шел навстречу неизвестности. Но то, что произошло с ним на пороге этого странного города, смутило, всполошило его сердце, пробудило чувственность, вскружило голову и разметало налаженный строй его мыслей, и лишив самонадеянной уверенности - вынудило поразмыслить.
Испытанное им потрясение, убедило его в том, что он, так же, как и одноногий калека обнажен и беззащитен перед чувственным влечением и зовом крови, обусловленным давними родовыми связями. Теперь он понял, что голые целомудренные мальчишки, бесстрашно ныряющие в темные воды реки, не только утверждали свою мужскую сущность, но и испытывали наслаждение. Это был их опыт – «полный отпад»!
Так почему же, живя и взрослея на берегу большой реки, насыщенной событиями и страстями, он был так отчужден, погружен в себя и безразличен к окружающему? Что так страшило и отпугивало его?
Теперь он понял, что не может рассуждать о том, что ему неведомо, и все его ответы не имеют отношения к реальности, заложенной самой природой. Восставшая плоть неподвластна разуму. Прежде ему казалось, что сохраняя целомудрие, он приблизится и постигнет что-то очень важное и основное.
Вспоминая разъяренных женщин, обвиняющих его во всех грехах, он понял, что с ними происходило. Но у него не возникало желание их утешить. Тем не менее, для себя он уяснил, что хладнокровие, выдержка, самообладание – все это всего лишь самообман для пугливых и независимых.
Сознайся, разве ты не боялся, не страшился, сначала в том городе, потом в другом? – Да, страх обжег мое сердце, но мысль, четкая яркая, как пламя. Прежде чем это произойдет, покажи им их лица, открой им глаза на самих себя, заставила меня взяться за карандаш… такой тонкий, хрупкий, независимый и бесстрашный. В другой раз у меня был только один выход и страх не успел овладеть мной, меня оглушили но, очнувшись, я не запаниковал и в это краткое мгновение моего бесстрашия, в голове моей высветилось:  - под тобой то, что может тебя спасти… намек укрепил мою волю. Я воспользовался подаренным мне шансом: сумка, ее бесценное содержимое и те – кого обрекли на смерть, стали моими спасителями. Я вступил в схватку с землей, которая была еще более невинна, чем я сам.
Пройдя некое расстояние, юноша оглянулся. Город, затерянный в мутно-сером мареве, исчез.
- Поразительно, - останавливаясь, прошептал он, - свет слепит глаза, а город погружается во тьму.
Удивленно, не испытывая страха, он наблюдал, как серая полоса горизонта, с неуклонной поспешностью превращаясь в абсолютно черную, разделила все видимое пространство надвое.
- Свет и мрак, - облегченно воскликнул он вслух, - и, наполняясь неизъяснимым ощущением свободы и покоя, осмотрелся.
Очарованный небольшой лиственной рощицей, окруженной со всех сторон, ровноскошенной изумрудной поляной, устланной золотистоглазыми лютиками и пышными желтоголовыми одуванчиками он свернул с дороги, пересек поросшую чертополохом и бурьяном, унылую заброшенную пашню, разместившись под развесистым гладкоствольным деревом, достал дудочку, прильнул к ней губами, поднял кверху голову и, перебирая пальцами крохотные отверстия, прикрыл глаза…
Звуки, подобно беспечным бабочкам, разлетелись во все стороны и, закружившись в легком плавном танце - устремились ввысь. В этих хрустальных звуках, исторгаемых тонкой зачарованной дудочкой, не было ни печали, ни тревоги. Эти звуки были сродни дуновению свежего ветерка, игривому журчанию прозрачного ручейка и нежному, ласковому прикосновению утренних лучей солнца.
Над очарованной поляной лилась, разливалась звонкая, чистая мелодия светлой радости.

26.01.2013


9. ПРИДОРОЖНОЕ КАФЕ. МУЖЧИНА В СИНЕМ. ИСПОВЕДЬ.

Линяет зверь, играет рыба
в глубоком обмороке вод -                и не глядеть бы на изгибы                людских страстей, людских забот.
                О.Мандельштам
     Надтреснутое взъерошенное небо, клубя черными лохмами, угрожающе хмурилось. Казалось, вот сейчас разорвется оглушительный раскат грома и через мгновение, ослепляющее острие расколет небеса и развернутся хляби небесные и, без малейшего промедления, наступит светопредставление: и все видимое пространство, поросшее чахлой растительностью, исчезнет. И несуразная конструкция под вывеской: кафе «Розовый фламинго», покрытая оцинкованным железом, - распадется на отдельные, бесформенные составляющие и пассажиры воздушной трассы, прильнувшие к иллюминаторам, облегченно вздохнут. Высота очаровывает и обязывает, и потому любое нелепое, назойливо сверкающее сооружение разрушает гармонию мироздания.
     Но, что-то не сработало: то ли властные структуры небесного свода не справились с поставленной задачей, то ли повздорили, разошлись во мнении и не учли некие обстоятельства, а может просто распсиховались, и им не хватило профессиональной смекалки. Недовольно погромыхивая, небесная рать покинула облюбованное пространство.
    И опять над головой застыло тревожное, пустое небо и летнее полуденное солнцестояние.
     Юноша вошел в безлюдный зал, огляделся. Помещение, наполовину затемненное шторами, показалось прохладным. К нему тут же подошла женщина, в длинной лиловой юбке и в ярко-розовой , короткой кофточке, приоткрывающей полоску живота и пышную грудь. Её  белокурые кудри были усыпаны серебристыми блестками.
     - Вы, - протягивая меню, улыбнулась она, - наш первый послеобеденный посетитель, присаживайтесь, знакомьтесь.
     После её ухода, на розовой скатерти заблестели серебряные чешуйки.
    Юноша заказал чечевичную похлебку, сладкие блинчики и клюквенный кисель.
     - А из напитков? – спросила женщина.
    - Кисель.
     - Понятно, - хмыкнула она, - мы открылись раньше, вам придется подождать.
     - Подожду.
     Сбросив на скатерть несколько чешуек, она удалилась.
Дверь резко распахнулась, и в проеме возник высокий, стройный мужчина в синих джинсах, в темно-синем пиджаке на голом теле, на обнаженных ногах темно-синие замшевые сандалии. На мгновение застыв на пороге, он окинул зал и, улыбкой давнего знакомого подошел к столу, за которым сидел юноша.
     - Ждете кого?
     - Нет.
     - Отлично. Будем знакомиться, Григорий.
     - Никон, - улыбнулся юноша и, неожиданно для себя, добавил: - имярек, составленное из первого и последнего слогов, присвоенного мне имени.
     - Согласен,- рассмеялся Григорий, опускаясь на стул, - вы здесь впервые?
     - По случаю.
     - Нарисовался я, - усмехнулся Григорий, выбрасывая на стол руки, - да?
     Юноша согласно кивнул головой.
     - Коронный выход, мальчишество!
     - Зато какое впечатление, - улыбнулся юноша.
     Действительно, иногда достаточно одного мгновения, чтобы запомнить чей-то образ. Да, этот синий, более чем красив! Темные вьющиеся волосы над высоким лбом, слегка приподнятые скулы овального лица, правильные линии подбородка, стройная соразмерность красивого носа, озорная, мальчишеская улыбка, блуждающая на четко очерченных чувственных губах, и глаза…
     Его манера вскидывать голову, и этот внезапный выброс рук с сжатыми кулаками, свидетельствовали о том, что этот красивый, энергичный  мужчина силен, самодостаточен и свободен, но стоило ему на мгновение задуматься, как в глубине его удлиненных ярко синеющих глаз, вдруг появлялась давняя затаенная печаль и тоска.
     - Как вам эти чешуйчатые фламинги? Линяют?
     - Да, - улыбнулся юноша.
     К столу, сияя глазами, подлетела, юная кареглазая блондинка.
     - Здравствуйте, - сказала она, обращаясь к Григорию, - вам, как всегда?
     - Разумеется. Кто у вас сегодня в роли путанистой фламинги?
     - Секрет, - рассмеялась она.
     - Никон, вы что заказали?
    Юноша перечислил.
     - Никогда не пробовал чечевичную похлебку. Ровно в полночь начнется субботний шабаш. Дождетесь?
     - Нет.
     - Знаете, - произнес Григорий, - меня переполняет ощущение давнего знакомства с вами. Сто лет не встречал человека, с которым жаль расставаться.
     - Мне тоже, - качнул головой юноша.
     - Ваш заказ, - объявила юная блондинка, выставляя на стол запотевший графинчик, две стопки, минеральную воду, маринованные грибы, оливки, ветчину, зелень и кусочки брынзы, - остальное позже, приятного аппетита.
- Простите, - сказал Григорий, - а заказ моему другу Никону.
     - Но…
     - Сейчас, - дотрагиваясь до её пальцев, произнес Григорий.
     - Да, да! – заливаясь румянцем, воскликнула она.
     - Невинная плутовка, - усмехнулся Григорий, наполняя стопки, - итак, за знакомство!
     - Не употребляю.
     - Я это понял, как только увидел ваши глаза. Просто поднимите сосуд и прикоснитесь к содержимому губами. Я предложил бы вам бокал настоящего, истинного напитка, именуемого вином, но в этом дендрарии слишком рискованные ботаники. Угощайтесь.
     - Спасибо. Дождусь заказа.
     - Хотя, именно после первой я закусываю, - но в знак солидарности, подожду, - сказал Григорий и, глядя на юношу, утвердительно произнес, - вы художник!
    - Рисовальщик и путешественник, улыбнулся юноша.
     Блондинка принесла на деревянной подставке глиняный горшочек.
    - Не обожгитесь, - предупредила она, снимая крышку.
     - Вкусно пахнет, - заметил Григорий, потягивая носом, - принесите мне похлебку, кисель и сладкие блинчики.
     - Так вы не останетесь, - чуть не плача, протянула она, - а остальной ваш заказ?
     - Милая моя! Это заведение, так же как я, вы и все остальные, уже давно заказаны! Ну что, начнем пиршествовать? – рассмеялся Григорий.
     К столу подошла, уже знакомая юноше, белокурая, пышногрудая распорядительница.
     - Как ваше настроение? – спросила она, улыбаясь.
     - Настроение у нас, - воскликнул Григорий, - на уровне вашего прелестного пупка! Похлебка - ничего вкуснее не едал, блинчики сплошное эротическое удовольствие, а кисель – само очарование!
     - Ну что ж, я рада! – бодро проговорила она, оставляя на скатерти поблескивающие чешуйки.
     - Никон, нас опять пометили и заказали!
     Юноша смотрел на Григория, восхищаясь и радуясь столь редкостному гармоничному сочетанию яркого внешнего облика и духовности. – Все щедро, ясно, искренне, иронично и раздольно! – А душевное смятение в глазах, нарушающее гармонию? – Высокий, качественный признак одаренных людей! – заключил он.
       – У вас появилось намерение взяться за кисть и карандаш, я прав? – сказал Григорий, глядя на юношу.
     - Это мое постоянное желание.
     - Так в чем же дело?
     - Я рисую в уединении, подчиняясь собственному чувственному восприятию действительности, истинный образ которой проявляется и осмысливается не сразу.
     - Вы поклонник красоты или истины?
     - Красота, сама по себе, банальна, стереотипна и порой надоедлива. Суть красоты – недосказанность, некая несогласованность, смятение и тревога – волнующая, опасная, иногда возвышенная, ликующая и благодатная.
     Опустив руки на стол, Григорий молчал. Скользящая по его губам улыбка ничего не проясняла, но когда он поднял глаза, в них была такая завораживающая необъятность, словно ему наконец-то удалось познать и разгадать нечто непостижимое и бесконечное.
     - Вы знаете, какое сегодня число? – задумчиво проговорил Григорий.
     - Да, - сказал юноша, чувствуя, как дрогнуло его сердце.
     - Июнь, двадцать второе, - тихо произнес Григорий, словно это была та самая тайна, которую он мог доверить только избранным. – Понимаете, - взволнованно повысил он голос, - со мной происходит что-то странное, необъяснимое, ни на чем не основанное. Это началось давно. Мне тридцать семь лет, мои личные связи с тем, что было до меня, мне неизвестны. Кто воевал, кто погиб, кто делал революцию или контрреволюцию, кто кого спасал, кто убивал, кто был палачом, кто жертвой? Я болезненно воспринимаю трагедию и дисгармонию прошлых лет – страшную, масштабную неуемную и разрушительную. Моя чувственность сумбурна: радость, восхищение, гордость за кого-то, за чье-то мужество и самоотверженность, печаль и отчаяние от невозможности что-либо изменить, вернуть. Моя кровь заражена тем, что было до меня. Странно, но расставаться со своим нутром – не хочу. Пусть все остается во мне. Думаю, проживи я еще столько же, ничего уже не произойдет в этом мире такого, что могло бы во мне разбудить подобный шквал эмоций и сопереживаний. К тому же события моей личной жизни жестко усилили и дополнили моё отношение к прошлому. Не хочу искать свои истоки. Иначе, моя жизнь здесь и сейчас превратится в сплошной ад, из которого мне уже не захочется выбираться.
     - Почему?
     - Скучно, неинтересно, бессмысленно, слишком многое утрачено и опошлено безвозвратно.
     - Вы разочарованы.
     - Нет! Я не ною, не жалуюсь, не прячусь! Я – нынешний: живу, действую, работаю, мыслю! Дышу, наслаждаюсь! Радуюсь встрече с вами! Ежесекундно барахтаясь со всеми своими потрохами в этом времени – я счастлив и доволен. Не знаю, почему во мне гнездится прошлое, в котором я не жил и не участвовал. Я не склонен к мистике, но ответа у меня нет. Физически я пребываю в настоящем, а душа – в прошлом … мечется, тоскует. В моей памяти запечатлены картины и события, о которых я ничего не знаю, а сердце мое разрывается от того, что случилось задолго до меня. Прошлое настигает меня. Понимаете?
     - Пойму, если расскажите.
     - Где бы я не был, каждый раз, в день двадцать второго июня, в период летнего солнцестояния, ровно в четыре часа утра я внезапно пробуждаюсь и меня охватывает необычайная тревога, сердце нещадно колотится от необъяснимого предчувствия смертельной опасности… Я беспомощен, я паникую, мне очень страшно, но не за себя, а за все то, что может произойти вблизи, вдалеке, где-то там, где я никогда не бывал. Я не в силах понять, что со мной происходит… поднимаюсь, распахиваю окно, вижу предрассветное, туманное утро – странное, притухшее и размытое, и все вокруг теряет четкие очертания, смутно темнеют окна дома напротив… они видятся мне безжизненными, пустыми, все вокруг окутано молочными хлопьями тумана, у меня возникает ощущение, что солнце не взойдет, и все мое нутро сковывает  жуткий, почти животный страх, я отхожу от окна, закрываю глаза, считаю минуты и чего-то жду, сердце грохочет так, что я слышу его удары… открываю глаза, смотрю на часы – четыре часа утра и вдруг туман внезапно рассеивается, сердцебиение затихает и я, буквально ослепленный яркими, солнечными лучами, испытываю неизъяснимое блаженство, эйфорию… ко мне возвращается жизнь, я ощущаю себя легким, сильным, свободным, меня переполняет эдакая ясная, осознанная сумасшедченка, что меня убили, но я… почему-то ожил! И я, помятуя этот день, заявляюсь в какое-нибудь заведение, чтобы еще и еще раз удостовериться, что я живой только потому, что были те, чья жизнь оборвалась в канун летнего солнцестояния в день двадцать второго июня. И что удивительно, именно в этот день я встретил человека, которому впервые, да, да… впервые захотелось открыться. Такое совпадение! Я благодарен вам за такую возможность!
     - Что вы, - смущенно отозвался юноша, - это мне повезло!
     - Никон, каким было ваше сегодняшнее утро?
     - Предгрозовым, я был в пути.
     - Да, - усмехнулся Григорий, - ваше предгрозовым, мое кошмарным. Мне часто снятся сны о войне, иногда настолько реальные, что проснувшись – я могу, с предельной точностью, передать увиденное и испытанное мной, и что самое неприятное… в этот же день появляется информация о пожарах, взрывах, о локальных войнах - совпадают детали сна и реальности. Неделю назад я видел себя в униформе, на мне оружие, в руках багор, я стою на плоту, отталкиваюсь, тороплюсь пристать к берегу, вокруг меня месиво из убитых, поднимаю голову, надо мной – вертолет и нацеленное дуло автомата… просыпаюсь в поту, вечером на экране – картинка, одна к  одной. Почему это происходит именно со мной, не знаю! Меня убивают, а я – оживаю, - рассмеялся Григорий и, задумавшись, вдруг спросил:
     - Вы любите музыку?
     - Люблю.
     - А романсы старинные?
     - Я их не знаю.
     - Удивляться неприлично, но я удивлен.
     - Мое невежество настолько громоздко, что можно изойти от удивления.
     - А знаете что? – сказал Григорий, - я предлагаю переселиться в более уединенный уголок, потому как, судя по взаимной заинтересованности, мы задержимся в этом эротическом дендрарии!
     - А как же шабаш? – рассмеялся юноша.
     - Уверяю, он не сможет нас отвлечь и тем более увлечь, хотя домогаться будут!
     И действительно, реакция на перемещение не замедлила проявиться.
     - Так вы же ничего не увидите! Мы же для вас стараемся! – наклонив чешуйчатую голову, разочарованно восклицала распорядительница.
     - Ну что вы, милая! Мы объявимся в самый разгар вашей зажигательной мистерии! Надеюсь, фейерверка не будет, в прошлый раз у вас, что-то, где-то потрескивало, вспыхивало и искрилось.
     - Нет, нет! Нас уже не раз проверяли, все в порядке.
     - Если за мзду, то…
     - Что вы? Было очень строго, и без всяких!
     - Согласен, тем более, что утро я пережил и вновь воскрес! Пожалуйста, приготовьте нам настоящий кофе в турках – горячий, трюфеля в наших краях не водятся потому… шашлык из телятины с помидорами, и сладкие блинчики! Можно?
     - Конечно! Спрошу вас, вы фотоаппарат захватили?
     - Каюсь, но все происходящее будет зафиксировано моей памятью и воспроизведено на снимках!
     - Шутите, но мы вас уважаем!
     - И только?
     - И только, - сделав гримаску, передразнила она его, - другим… вы же пренебрегаете, - с укоризной добавила она.
     - О, и здесь нас застолбили, - сказал Григорий, смахивая чешуйки.
     - Никон, как вам кофе?
     - Очень, очень…
     - Пока готовится заказ, можно я спрошу… какие у вас отношения с жизнью?
     - Себя, других и вообще все, воспринимаю интуитивно. Эмоции, поступки, побуждения – спонтанны. Принимаю все, как есть. Копаться, доискиваться не люблю, но иногда, если что-то приоткрывается, принимаю, как должное, это помогает  познать себя. Вывод такой: я не так прост, как кажется, не так хорош, как видится, в меру осторожен, хитер по обстоятельствам, уважительно отношусь ко злу и остерегаюсь излишней доброты. В моем происхождении – сплошные проблемы и неясности: кто, откуда? Люблю свободу выбора и действий. Я – эгоист, все мои поступки нужны прежде всего мне самому, этим я утверждаю себя, счастлив, когда это помогает кому-то, приносит пользу, радует и главное, заставляет действовать. Бездействие – любое, не выношу. Понимаю поступки других, и как бы они не были ужасны – чувствую и вижу причину: она первооснова, возбудитель происходящего, и хватка у нее цепкая, челюстная. Когда получается оторвать ей голову, исчезает страх, и распадется угроза всесокрушающего срыва.
     - Крепко, - покачал головой Григорий, - неожиданный расклад! Мне понравилось. Добро и зло, разницы нет?
     - Есть, но это извечное противостояние добра и зла, не что иное, как закономерность самой жизни, непреложное условие  существования всего живого на земле. Нерасторжимая связь, так или иначе меняющая жизнь. Одно наслаивается на другое и…
     - Короче, - расхохотался Григорий, - многослойный, просоленный, поперченный, подслащенный и почти съедобный… дурно-пахнущий пирожок для зубастых и беззубых, ешь – не хочу!
     - Удачное сравнение! – рассмеялся юноша.
     - Никон, вы любите людей?
     - На этот вопрос ответил Тот, Кто истинно любил людей. Я не имею права сказать – да, поскольку я не страдал во имя их блага. Сказать, что я не люблю людей - не могу, потому как я не причинил им  вольного зла. Они - это я, в них все то, что есть во мне. Да, они разные, но у каждого есть душа.
     - Ни у каждого, Никон, ни у каждого!
     - Оспаривать не стану, но согласиться не могу.
     - Никон, - тихо произнес Григорий, - встреча с вами, ниспосланная мне награда, за что - не знаю. Признаться, всю жизнь мечтал встретить друга, которому  мог бы рассказать о себе: Не выболтаться, не оголиться, не облегчиться, а увидеть в его глазах отзыв – любой! Самооценка, копание в собственной жизни вызывает смятение, шараханье из одной стороны в другую; зачастую это весьма опасное занятие, способное сокрушить человека нравственно и физически. Я думаю, что не всякая исповедь–покаяние, и не всякое откровение искупительно.
     - Что вас останавливает? – улыбнулся юноша.
     - Боюсь утомить вас.
     Несколько мгновений они смотрели друг на друга и вдруг рассмеялись.
     -  Никон,  у вас была возлюбленная?
     - Нет.
     - А вы любили?
     - Люблю свою Ма. Во мне все от нее.
     - И только?
     - Пока, да.
     - Вы не познали женщину.
     - Нет, - покачал головой юноша, - был момент, когда во мне что-то произошло. Расскажите мне, как это было у вас.

     - Впервые это случилось в семнадцать лет. Превратившись в одну беспрерывную нежность, я терялся, бледнел, краснел, слабел – ноги подкашивались. Я – страдал. Мое обожание походило на помрачение – физическое и умственное: дрожали колени, мешали руки, заплетался язык; я горел, обливался потом, вспыхивал от нечаянного прикосновения. Вскоре моя невинность стала пугающе искажаться: я ощущал себя дикарем, хищником, жаждущим напасть, растерзать и проглотить обожаемое мной существо. Ни на что другое я был неспособен, и опасаясь ее оскорбить, напугать, я превратился в хитрющего звереныша. Насилуя свои, не обремененные  запасом знаний, извилины я, без особого труда, мой мозг оказался восприимчивым, наверстал упущенное. Превратившись в самостийного интеллектуала, я вышагивал рядом с желанным объектом, и непринужденно, как мне казалось, заводил беседы о том, о сем. Чтобы не краснеть от взбесившейся невинности, я приобрел штаны – широкие, на веревочках, как у вас, кстати это вошло в моду, мне стали подражать, тем более, что рядом со мной была Она.
     - Штаны одинаковые, но побуждения – разные, - рассмеялся юноша.
     Однажды, подойдя ко мне вплотную, она весело рассмеялась и, обозревая меня… уловка оказалась напрасной, воскликнула:
     - Наконец-то дождалась!
     Я опешил. Она вобрала в себя мои губы, я чуть было не задохнулся то ли от возбуждения, или от удушья. Она была старше меня на пять лет. Позже я уяснил, пять лет – это целая бесконечность! Я любовался ею, зацеловывал всю, делал засосы, которыми она гордилась: - Смотри какой синячище, - смеялась она, рассматривая следы моего неистовства. Я слушал ее с упоением, наслаждался ее смехом, мне было все равно, что и как она говорила! Это потом я заболел снобизмом, не имеющим ни малейшего отношения к тому, что называется испепеляющей угарной страстью, настигающей нас впервые, в юности. Она была вызывающе красива: полнокровная, свободная до бесстыдства, ее чувственность и женственность превозмогала все крайности! Описывать внешность женщины – любой, преступление! Их можно вбирать, пожирать глазами, ощущать до беспамятства, вожделеть до безумия, ужасаться при мысли о простом прикосновении, и любить до самозабвения. Они влекут, поражают, отвращают, овладевают – превращая вас в собственность, вызывают ярость, ненависть… опасно, страшно связываться, но столько радости, сокровенных воспоминаний, нежности, ласки, счастья, а сколько смысла и открытий, когда она рядом, когда ее глаза устремлены на тебя, а в них, черт знает что! Предназначение женщины – будить воображение, вдохновлять, возбуждать силы физические, заставлять одним своим присутствием действовать, творить. Близость женщины, ее участие, пусть даже мимолетное – уже удача для настоящего мужчины. Для меня – мир без женщин, стал бы безразличен: я бы лишился сна, аппетита, интереса, ко всему буквально, я бы предпочел угаснуть, умереть, - задумчиво произнес Григорий и, глядя на юношу, рассмеялся.
     - Никон, не сомневайтесь! Говорю вам: эти чешуйчатые блондинки в розовом и лиловом, женщины, да еще какие! Но что же этим милашкам делать, когда вокруг… взгляните, вам нравятся эти бузотеры, изображающие себя мужчинами?
     - Так может быть, они тоже могли бы стать настоящими?
     - Могли бы, но – не хотят! Им и так «кайфово». Любая из этих милашек подладилась бы, приспособилась бы, расцвела бы… если бы да кабы! И еще, я заметил, что особи мужского пола, влекомые к друг другу, - я им не судья, очень нуждаются в женском участии, заводят подружек женского рода, и если их лишить женского присутствия – они превратятся в жестоких, остервенелых монстров, плаксивых и жеманных, понукаемых двуногих. Двое моих однокурсников, он – гей, она – лесбиянка, подавали всем пример настоящей дружбы: шушукались, откровенничали, плакались друг другу и вдруг произошел разрыв, кто кого кинул, не знаю, но парня просто срубило – он стал брезговать простым мужским рукопожатием, перевелся на заочное, работал, женился – родил троих девчонок. Его бывшая подруга, успешно командует мужским коллективом, участвует в выборах, профессионально снимается в трюковых фильмах, за ней по пятам ходил огромный детина, она родила от него двух пацанов… весела, здорова, счастлива. Что в сухом остатке? Гей и лесбиянка – всего двое, а по сути – двое мужчин и две женщины, то есть – их было четверо!
     - Оригинальный вывод, а мы – нас тоже четверо?
     - Пока нет. Но если такая чистопорядочная женщина с мужской логикой, как наша распорядительница, сбрасывающая позывные чешуйки, заполучит меня в мужья, то – при ее настырности, отраженной в голой полоске ее живота, она станет наполовину мужиком, да еще каким! Придется подчиниться, следовательно, я стану наполовину бабой! – Не пей, не кури, помой посуду, вынеси мусор! Куда?! Ложись, - говорю тебе! И будем мы кувыркаться вчетвером до самой смерти и спорить: кто круче, кто главней, кто вкалывает, у кого что-то, где-то не поднимается, а от созерцания кого-то… подташнивает!
     - Гриша, вы давно пришли к такому выводу?
     - После трех романов: в первых двух была страсть, в третьем – любовь...
     - Чем закончился роман?
     - Чем, - усмехнулся Григорий, - мы продержались в состоянии захватывающего волшебства три года, целую вечность, в которой существовали только мы – она и я, воля вольная и безумная, яркая острота ощущений. Я был опьянен, как может быть опьянен юноша, впервые опаленный жаром женского тела, впервые вкусивший сладость объятий, ласк, впервые познавший таинство близости. Я потерял счет часам, дням, все слилось в одно сплошное блаженство и счастье. При воспоминании о ней, мое тело напрягалось, вздрагивало и я впадал в забытье. Подобного со мной, никогда больше не происходило! Что это было? Наваждение, пылкая неуемная страсть, любовь? Я знал, что не расстанусь с ней, и настойчиво предлагал замужество, но всякий раз, она уводила меня от подобного разговора, и когда я попросил разъяснений, сомнений в том, что она тоже сгорает от любви и страсти ко мне, у меня не было, но приведенные ее доводы, ошеломили меня настолько, что в этот момент во мне что-то оборвалось и заклинилось. – Я не могу позволить себе такую жертву, ты не должен связывать себя с первой же женщиной, ты слишком молод!...  – Смешно, но переклинило от этой паутинной приставки… же! До сих пор она пожужживает и дребезжит во мне. – Твое предназначение в другом, убеждала она меня. – Какое еще предназначение? – орал я, – мне нужна только ты, я хочу быть с тобой всегда! – А если родится ребенок? – вопрошала она. – Он будет с нами! – Ребенку нужен дом, в котором он родится, учеба, друзья, а что у нас? – Я доучусь, буду работать, будет дом! – Когда у тебя – ничего, у меня – ничего, значит и у ребенка будет такое же ничего, - прожужжала она.
     Я тогда сказал ей, - путь ребенка, это его путь, а не твой и не мой! Можно со мной не согласиться, но я уверен: родители – это любовь, забота, терпение, радость, а дорога, избирается самим человеком. Я был уничтожен, раздавлен, хотелось умереть. – Возьми меня с собой, - молил я. - Нет, - говорила она, - для тебя это станет трагедией, для меня – адом. Собирайся. Уходи.
     Трое суток я сидел у дороги, она приносила мне пищу и воду, заставляла есть. – Не уйдешь ты, уйду я, - сказала она, - а у меня здесь родственники, знакомые, друзья. Это моя земля, мой город. Я ушел, убежал. Перебрался в область, в небольшой спокойный городок. Меня приютила добрая пожилая женщина, предоставив мне комнатушку. Езда на электричке уничтожала мое время, но я ухитрялся помогать ей по хозяйству: по ночам таскал воду, заполняя все емкости, а утром просыпался от похвал в свой адрес. Учился я в столице на химико-технологическом факультете, заведовал школьной лабораторией, кой-что изобретал. Однажды, спасаясь от смертельной тоски, забрел на фото - выставку. Буквально через несколько минут сердце мое вдруг встрепенулось, я почувствовал небывалый прилив сил и радости. Я провел там остаток дня. Ко мне подошел охранник, кстати удивленный: - Ночевать что-ли собрался? – Собрался, - рассмеялся я. – Нельзя, приходи завтра. Вдруг, представляете, ко мне подошла элегантно одетая женщина. – Вам не хочется расставаться с увиденным? – спросила она, улыбаясь. – Не хочется! – Если вы свободны, приходите к десяти часам утра. – Свободен! – вскричал я. Я вернулся в столицу, но места в общежитии мне уже не нашлось. Я выкрутился, приспособился. Мне везло. Хозяйка салона определила меня на курсы и, видя мои способности, уделяла мне много времени. Именно у нее я научился всему тому, чем сейчас владею! Я стал не только профессионалом, у меня появился: «неповторимый, своеобразный, художественный вкус, новая – непохожая ни на кого манера воспроизведения образа, объекта, и яркая, притягательная смысловая концепция» – определение не мое. Мне она говорила: - Твои произведения эротичны и чувственны, они загадочны и соблазнительны, и при этом такая непогрешимая чистота и свежесть! Откуда это у тебя? – спрашивала она.
     Что я мог ей сказать! Общаясь с ней, я понял, что подобная женщина – это не только объект вожделения, это создание, перед которым хочется грохнуться на колени и просить прощения за все на свете, и еще я понял: что оскорбить такую женщину никому не удастся! Кстати, знание химических процессов мне очень помогло. Были выставки, награды, конкурсы, международные, призы, признания, настоящие удачи. – Честно признаюсь, удач от которых меня самого сносило, было гораздо меньше, чем призов и лестных отзывов! Мишуры и суеты вокруг был явный перебор, но я ни западал и не срывался! Вдохновение – выборочно, оно не подлаживается под наши требования и прихоти, оно самопроизвольно и органично, поэтому все, что втемяшилось, втиснулось и прочувствовалось мной, я превращал в личное достояние. Все что было на снимках: любовь, страсть, сметение, отчаяние, встречи, прощания, восторг, экстаз – только моё! Сейчас, работая над образом двадцать второго июня, - страшусь, сомневаюсь, боюсь примитивизма, повторов, слюнявости и показной многозначительности, порядком поднадоевшей!
     - Никон, - рассмеялся Григорий, - вы еще не потеряли способность внимать и слышать? Может еще по кофею?
     - Можно. Я, как вы сказали, в полном экстазе!
     Откинув голову, Григорий расхохотался так заразительно и громогласно, что все повернулись в их сторону. Тут же подлетела юная кареглазая блондинка. Глядя на нее, захлебываясь от смеха, Григорий выдавил из себя:
     - Ко… фе… нам…
     - В турках?
     - Да, - закивал он головой, - горячий… я довел своего друга до аффективного психического… расстройства.
     - По другу не видно, а по вас – да, - улыбнулась она.
     - Умница, однако, - откашливаясь, произнес Григорий, - не обиделись на меня?
     - Обижусь, если вы не продолжите повествование.
     - Ваш кофе, любимый, - пропела юная кареглазка, - успокоились? – спросила она, мило склоняя головку.
     - Ваши глаза вводят меня в заблуждение.
     - Так заблуждайтесь! – воскликнула она и, сбросив несколько чешуйчек, покачивая бедрами, удалилась.
     - Никон, я был бы несказанно счастлив, если бы смог бы показать свои сокровища, но мое жилище – удобное, просторное и надежное, обретается в одном из северных, далеких городов, где много снега, ветра, чистоты и первозданных ощущений бытия и бескорыстия! Небольшой, малонаселенный, чудный город! До него можно долететь. Я оставлю вам координаты. Туда я возвращаюсь осмысливать свои находки, делать зарисовки, фантазировать и беседовать с окружающей белизной, с помощью камеры моей верной подруги. –Какие виды, какая роскошь чудес, а какое там бывает солнце, - с ума сойти! А зарницы, сполохи, бог мой, что за сияние – ничего подобного, хоть весь свет обойди! Точно говорю, проверено! А знаете, какая еще странность со мной там приключилась? Никаких волнений, никаких физиологических подвижек, чист в делах и помыслах, кроток, как агнец божий! Радовался, что свободен, независим, а потом испугался, ведь молодой совсем, но опасения оказались напрасными!
     Я боготворю эту женщину: она моя покровительница, в самом высоком смысле этого слова. Вначале нашего знакомства она подарила мне фотоаппарат. Моему восторгу не было предела! Это было мое начало. Моя благодарность к ней – безгранична. Я посылаю ей копии своих произведений, она никогда не оставляет их без внимания, я благодарен ей за похвалу, но более всего, за критику. Однажды она вернула мне мои снимки, сопровождая их рецензией: - Гриша, тебе не делается стыдно и даже противно, когда ты глазеешь на эту безвкусицу, черт знает откуда заимственную и для кого предназначенную? Не повторяй подобного рода изыски! Прошу тебя! не потакай тем, кто ждет от тебя именно этой занимательной чертовщины!
     - Ни занудного разбирательства, ни наставлений, а прямо в цель по темечку – ясно и доходчиво! – воскликнул Григорий, и немного помолчав, продолжил свой рассказ.
     - Как-то раз я зашел в кафе перекусить и встретил там брата моей первой возлюбленной. Он узнал меня, подошел, сказал что является совладельцем этого оазиса и заодно сообщил, не без гордости и радости, что в субботу состоится бракосочетание, а по житейски – свадьба его любимой сестренки и не дожидаясь моих реплик, добавил: - Если есть желание, приходите, но так, чтоб не очень светиться, сами понимаете. Странно, его предупреждение: не очень светиться, выдернуло меня из стопора. Ночь была бессонной, я истерзал себя сомнениями, чего в них было больше – не знаю, какая-то ноющая смесь тоски, усталости, неприкаянности и  даже – отчаяния! Утром я был на площади. Наблюдал, согласно совету брата. Белые пышные одежды невесты скрывали от других то, что когда-то сводило меня с ума. Я прикрыл глаза и передо мной предстало ее обнаженное тело. Увы! Оно было обескровленным и безжизненным… белая роскошь, а под ней пусто и холодно. Сердце мое дрогнуло и уже тогда я понял: если когда-нибудь решусь на подобный обряд, то конечно без платья вообще, тем более белого! – улыбнулся он, и взглянув на юношу спросил:
     - Никон, ваши глаза … не лучшее воспоминание?
     - Ассоциативная связь двух цветов – белого и красного.
     - Приятная?
     - Губительная.
     - Да… - задумчиво протянул Григорий, выбрасывая руки на стол, - пожалуй, я соглашусь. Странно, такое совпадение! Никон, ваше лицо словно фонарь в ночи, то сияет, озаряя все вокруг, то гаснет – погружая все в темень кромешную. Смотрите, я рассказываю, вы – слушаете, время уходит, а как же писатели корпят над объемными романами, да еще за бесплатно, очертенеть можно! Вы бы не хотели взяться за перо?
     - Нет, - улыбнулся юноша, - это не мое, а вот вам, вы поразительный рассказчик, стоило бы об этом задуматься.
     - Я не склонен доверять бумаге свои сокровенные тайны и мысли, в которых будут копаться неизвестно какие читатели, и более того разбираться с умным видом, некие критики, взрастившие себя на чужом творчестве!
     - А вдруг я оказался бы писателем?
     - Не, друг мой любезный! Я сразу определил, что вы художник, иначе не стал бы вас загружать, к тому же вы оказались тем человеком, которому я мог открыться и довериться, а попросту – попасться на крючок! – рассмеялся Григорий.
     - Я счастлив, что это произошло, - только такие случайности и совпадения сводят меня с жизнью, о которой я ничего не знаю и с которой мне еще предстоит столкнуться лицом к лицу, возможно я что-то, наконец, пойму и что-то разгадаю. Каждая новая дорога и встреча дает мне возможность выразиться, выплеснуться так, как  умею и ощущаю. Пить хочется, водички бы, - взмолился юноша.
     Григорий поднял руку.
     - Так, - радостно выдохнула подошедшая распорядительница, - водка холодная, настоящая, портвейн тоже настоящий, коньяк тоже, горилка домашняя, - самозабвенно перечисляла она, - мы рады, что вы решили остаться…
     - Мы тоже рады, - грустно произнес Григорий, - но прежде, нам минералочки, действительно только настоящей и только холодной, а потом, - загадочно улыбнулся он, - продолжим общение.
     - Да, - печально произнес Григорий, - белое платье. Она оглядывалась, и смотрела по сторонам, наверное чувствовала мое присутствие. Жениха видел, но не запомнил. Жалкое создание, которому никогда не удастся познать эту женщину, в том что он будет одинок и несчастен – я не сомневался. Что-то, в какой-то момент во мне дрогнуло, восстало и бешеная мысль, подойти, заглянуть в ее глаза, взять ее безжизненную руку и увести ее живую или мертвую из этого города, от этого парня, и тем самым спасти этих заблудших и несчастных от нелюбви, от смертельной тоски, от вечной печали, от унылого прозябания и холода, одним словом – совершить подвиг, сделать доброе дело. Для кого? И вдруг мысль – неудобная и вязкая, настигла меня…
     - Значит, тебе она уже не нужна? Бог мой, какой цинизм, - ужаснулся я той правде, которая успела обосноваться во мне. Странно, но печаль и грусть, уже не имеющая отношения к моей прежней возлюбленной, еще долго терзала меня, и во мне барахтался этот отвратительный лукавый вопрос: Почему? В самом деле, почему? Ответа не было и нет.
     - Вы любили ее, - тихо проговорил Никон.
     Григорий вздрогнул и словно не понимая вопроса, задумался.
     - Иначе ваш рассказ был бы совсем другим.
     - Возможно мое сердце помнит ее, - вздохнул Григорий.- Итак, от моих романов, мне на память, остался «Свадебный марш» и «Колокольный звон» на площади другого города. Но, об этом – в другом месте. Думаю, справедливо будет отблагодарить тех, кто додумался соорудить этот оазис для того, чтобы заблудшему усталому спутнику было где перекусить, отогреться и осчастливить себя долгожданной счастливой встречей! Предлагаю незаметно прошмыгнуть, пока все увлечены и продолжить общение в другом приюте, эстетический замысел которого впечатляет, - сказал Григорий, оставляя на тарелке достойное вознаграждение.
     Минут через тридцать они подошли к трехэтажному кирпичному строению, с частично зарешеченными амбразурными окошками. Под двумя яркими фонарями вывеска, на ней две огромные буквы «ОО», под ними уточнение – «Отель Отдых».
     - Хозяин уверовал, что секрет успешного бизнеса обусловлен двойным сочетанием пресловутых «ОО!» – рассмеялся Григорий.
     На стене – красочно оформленный, большой застекленный стенд с распорядком, упреждающим своеволия особо ретивых постояльцев и вновь прибывших. Прейскурант предлагаемых услуг и возможностей предоставляемого комфорта – поражал своеобразием и особым изыском: комнаты отдельные, совместные, рассчитанное на разное количество гостей. Интерьер, отделка помещений, набор бытовых принадлежностей, возбуждал буйную фантазию! Полы – кирпичные, асфальтовые, земляные, цементные, глинобитные – покатые или ухабистые, и войлочно-ковровые. Стены – цементно-бутылочные, дощатые, покрытые сплошь игральными картами, денежными купюрами или пикантными картинками непотребного содержания. Особым спросом пользовались стены: зеркальные – вогнутые или выпуклые, засиженные, изгаженные мухами и задрапированные гнилостно-пахучим тряпьем, или напротив – обитые шелком, бархатом и кожей! Потолки – низкие, высокие, расписные, звездные или закопченные. Освещение – мерцающее, тусклое, яркое, неожиданно вспыхивающее. Мебель – невообразимой конфигурации столы, стойки, табуреты, бревна, пеньки; диваны, кресла, кушетка, стеллажи, раскладушки, железные койки с разнообразным орнаментом и конечно же нары – одноярусные, двух-трехярусные! Матрацы пружинные, травяные, ватные, набитые галькой, песком, пеньковые, войлочные и перьевые - новые, вторичные, неоднократно использованные и бросовые – с разными запахами. И еще более немыслимый ассортимент одеял, подушек и постельного белья. В особую статью были выделены полотенца, с разного рода отметинами, пятнами и запахами. А невообразимый дизайн туалетов, умывален, душевых и ванных – оставлял неизгладимое впечатление.
     - Ну, что скажите? – рассмеялся Григорий. - Услуги, достойные Книги Гиннеса.
     - Фантазия хозяина потрясает.
     - Говорят, пробовали прикрыть этот оазис, но народ восстал. Для многих оказывались предпочтительней нары, окна с решетками, горшок, бросовые ложа и полотенца жуткого вида и запаха. Рассказывали, один клиент постоянно требовал одно и то же полотенце. Ему объяснили: - износилось, выбросили, и когда он устроил дебош, ему его изготовили. Дело не в цене. Нары и все самое непотребное заказывают состоятельные дяди и парниши. Обратите внимание на расценки, разница зашкаливает, а спрос – заказы по записи. Так что нары – в дефиците!
     Дверь открылась и они оказались в просторном, пустом холле с ведущей наверх лестницей, и тут же, непонятно откуда, появился хозяин в полосатой пижаме и шлепанцах.
     - Что желаете, господа хорошие? – сказал он, почесывая щетину, - а я вас узнал, - произнес он, обращаясь к Григорию, и глядя на юношу, хмыкнул, – это ваш дружок?
     - Не дружок, - резко оборвал его Григорий, - а человек - не розовый, не голубой, и не зеленый – просто мужчина, настоящий! Ясно тебе?
     - Что завелись? Я пошутил.
     - А может быть ты и сам уже не шутишь?
     - Да что вы, в самом деле! – возмутился он, - у меня жена, дети, братья, родители, тьфу ты, господи! Я деньги делаю, всех содержу!
     - Вот именно … деньги, - презрительно проговорил Григорий, - о душе не забывай и детей своих не зарази. В твоем приюте – шутки неуместны, можешь нарваться. Мне и Никону – комнату простую, абсолютно чистую, стол, два стула, чистые бокалы и холодную минералку – настоящую, не схимиченную, пачку запечатанных салфеток, два раскладных, спальных, не «вурдалачных» кресла, абсолютно все новое: постельные принадлежности, халаты, шлепки, настоящий шампунь и отличное ароматное мыло, все без обмана!
     - Да обмани я хоть кого, все тотчас же хлобыстнется!
     - Что именно?
     - Наработка непосильная, да и система налажена, а у меня семья, - взмахнул он руками.
     - Не прибедняйся, твоя, или еще чья-то система основательно подпитана, семья не останется в накладе!
     - Григорий, вы обещали мне фотосъемку для рекламы и для души, семью порадовать. Снимали меня, а снимков не вижу.
     - Снимки перешлю, а остальным займусь, когда провожу Никона. Предупреждаю, я не сквалыга, но плата за сегодняшний сервис будет половинной. Идёт?
     - Само-собой, - улыбаясь,  развел он руками, - с вас мог бы и вовсе не брать, если согласны.
     - Я люблю в делах четкость, и никаких поблажек! И еще: для семьи и для души сделаю, для рекламы – нет.
     - А фламинги вас не уговорили?
     - Не уговорили, - рассмеялся Григорий, - ни на рекламу, ни на что другое! Приготовьте счет, включая пачку настоящего чая, стеклянные стаканы для чая, и утренний кофе в турках – настоящий, Никон, ужинать будем?
     Никон покачал головой.
     - Не будем. Мы прогуляемся по вашей ухоженной территории, посидим на скамеечке, поговорим, будет все готово – кликните нас.
     - Настоящий… настоящее, - проговорил хозяин, - вы меня замордовали этим словом, скоро начну жену будить и допрашивать: ты настоящая или как?
     - Что-то у вас сегодня тихо, - рассмеялся Григорий.
     - К ночи все нагрянут, а потом, у нас все комнаты звуконепроницаемы, не докричишься!
     - А если что случится?
     - Потайные кнопочки и глазочки, на всякий пожарный. Всё по закону невмешательства в личную, частную жизнь посетителей и гостей. Договор подписывал.
     - Присядем, - предложил Григорий, останавливаясь у скамьи.
     - Пройдемся, - улыбнулся Никон, - что было потом?
     - Потом был только я. Попробовал преподавать, но вовремя смекнул, без полной самоотдачи и любви, нельзя этим заниматься. Помог одной бездомной женщине, разговорились, и она сказала: - Не сетуй на свое одиночество, оно у тебя предопределенное, ты вольный сокол, посадишь себя в клетку и зачахнешь. Ученики! Они другой веры, у них свои авторитеты, кумиры, другой подход к жизни, а уж потребности, амбиции! Другой дух, другая душа, другие темпы: скорей, бегом, засветиться, прилепиться, проникнуть. Они не смогут оценить и даже понять то, что постиг ты, а потом – другая информационная система, иные ценности, иные способы и методы общения. Заинтересоваться смогут, но как и для чего? Более сметливые и юркие примутся утверждать себя: поменяют местами буковки, переставляя знаки - перефразируют, перекроят и, присвоив твои идеи и находки, победоносно объявят себя авторами твоих достижений. Понимая, что столь категоричное утверждение основано на застарелой обиде, я не стал оспаривать ее доводы. Это так, дополнение к рассказу о себе.

     Потом… потом было лето – солнечное, мягкое, без всяких выкрутасов, и я был приглашен на выставку в один из любимых мной, южных городов. Опаздывая, я налетел на прелестное и очаровательное препятствие. - Простите, - воскликнул я, не осознавая последствий этого чудесного столкновения! Она взмахнула пышной цветастой юбкой, черными длинными кудрями, сверкнула карими глазами и расхохоталась, не обращая внимания на прохожих. Смеялись ее глаза, волосы, открытые плечи, алый ротик и даже небольшой, чуть вздернутый носик. Она не переставала меня соблазнять и восхищать! Шаловливая и беспечная – переливаясь из одного состояния в другое, она превращала наши встречи в волшебство – яркое и обольстительное. Ей нравилось все. Короче, кошка – игривая, нежная, желанная. Я слышал, что от подобных кошечек невозможно избавиться, когда наступает пресыщение, но я был весел, беззаботен и счастлив. Я удивлялся своим ощущениям – новым, свежим, радостным, будто только на свет родился, и когда я ей об этом сказал, она закружилась в танце, опустилась передо мной на колени и заворковала: - Только со мной ты будешь таким новорожденным, я – праздник, я – мечта! В таком состоянии, благо мои материальные возможности выдерживали подобный образ жизни, я застрял в этом городе до глубокой осени. Уверенный в том, что мне нужна только такая женщина, я был готов остаться с ней навсегда, предполагая, что благодаря ей, мой творческий потенциал будет набирать высоту, к которой я стремился, и наши дети будут расти и воспитываться в полной гармонии и согласии, и тогда меня настигла, - проговорил Григорий, и вдруг расхохотался, - гениальная мысль: - Эх, была бы у Александра Сергеевича такая женушка, все сложилось бы по-другому, и как он был бы счастлив! Предположительные мысли, - усмехнулся Григорий, - сродни бойкому флюгеру, заигрывающему с такими несмышлеными, как я. В тот день я объявился с букетом цветов, составленных мной из самых редких ярких, несовместимых друг с другом, цветов. – Я беру тебя в жены навсегда, - исполненный гордости за свой вычурный букет и нескладную фразу произнес я… и остолбенел. Впервые я увидел ее такой растерянной и поблекшей. Несколько мгновений мы взирали друг на друга, и вдруг она встряхнулась, и каким-то чужим, надломленным голосом сказала: - Дурачок, я замужем, у меня подрастает малыш. – Это невозможно, - прохрипел я.- Возможно, - весело воскликнула она с явной надеждой на положительный исход. – Понимаешь, когда муж увлечен работой, ему недосуг слушать сплетни о моих изменах. - Изменах? – В меня вонзилось что-то острое и очень мерзкое. Я возненавидел себя так, что готов был сам себя вызвать на дуэль и, с удовольствием разнес бы свой черепок! Как можно было так забыться и не замечать легковесности наших отношений и всего того что было на поверхности ее двусмысленных мяуканий, исчезновений, ее ленивой вальяжности и сладострастия? Пойми, - убеждала она меня, - он знает, как я люблю сына, для него это главное! Ты слышишь меня, останься, пожалуйста, я не вынесу расставания, - сказала она так искренне, что сердце мое качнулось.
     - В качестве кого? – спросил я.- В качестве любовника, - оживилась она, неужели тебе этого мало? Я признаю наш ядреный, знаменитый, порой спасательный мат, но сам его не употребляю, но верите, это был тот случай, когда к моей глотке подкатился такой махровый, смачный комок из самых крепких, оздоровляющих словечек… не знаю, как, но я сдержался, не желая осквернять слух своей возлюбленной. Я опустил букет к ее ножкам, погладил ее по голове, и глядя в глаза, сказал: - У тебя очень красивые ушки, боюсь, что они завянут, если я задержусью.
     Она закрыла лицо руками и заплакала. Странные создания: любят одного – выходят замуж за другого, не любя соглашаются на замужество, а потом – влюбляются, - вздохнул Григорий, откидывая голову - Наверняка все уже готово, пойдемте, посмотрим, что они там изобрели.
     Они поднялись на второй этаж, где их уже поджидал хозяин.
     - Как вам наш сервис? – спросил он, распахивая дверь, - осматривайте, мы старались!
     - Да, вижу, все отлично, спасибо, и счет на месте, - улыбнулся Григорий, - пожалуйста, приготовьте нам чай.
     - Настоящий! – рассмеялся хозяин.
     - Гриша, вы так подробно и детально все перечислили.
     - Еще бы, упусти я хоть что-нибудь, этот хитрюга не растерялся бы: - Так вы же не уточнили! – развел бы он руками.
     Довольные, утомленные чайной процедурой, откинувшись на спинки кресел, они молчали, наслаждаясь покоем и тишиной. Мягкий свет напольных ламп располагал к неторопливому, приятному, душевному общению.
     - Вы дали зарок не любить? – спросил Никон.
     - Мое сердце не признает зароков, оно всегда открыто. Видимо каждому дается некий эмоциональный запас, возможности которого не беспредельны. Любовь - источник, который рано или поздно иссякает в одном месте и возрождается где-нибудь в другом. Бог, все-таки, любит троицу. В поисках новых впечатлений и творческих всплесков, я носился по городам и весям! В одном небольшом и старинном, очень уютном и миролюбивом городке, где жизнь протекала без видимой реакции на внешний мир, случилось то, что никак не согласовывалось с его обликом и нравом. Признаться, я было заскучал. При том, что цвели сады, созревали злаки, овощи, плоды, и мужья не покидали свои семьи, жены не блудили, дети были послушны и  ухожены, и при этом рождались младенцы, и колокол постоянно оповещал об этом. Он был вестником свадеб, смертей, праздников, торжественных мероприятий, важных перемен в правительстве. - Звучал колокол по-разному, разумеется, я не мог различить его голоса, но мне нравилось его звучание. Вот в таком нормализованном городе, подспудно вызревали страсти, несовместимые с укладом и нравом самого города. В который раз я убедился, что любые законы, запреты, любые умиротворяющие действия властей, ограничения и даже дозволенные вольности, не могут изменить нрав людей. Можно их утихомирить, устрашить, сделать послабление, но кровь, бурлящая в жилах человека – потенциальное взрывное устройство! Бездельничая, в поисках новых впечатлений, я бродил по городу, и в какой-то момент почувствовал, что меня все это благозвучие выхолащивает… Хорошо, безмятежно, но скучно, скучно… еще один опасный, убийственный парадокс человеческого сознания. Кровь скучающего бродит, окисляется, подобно болоту, и человек начинает метаться, изыскивая способы оживления и обновления застойной крови! Не знаю можно ли повеситься или вывалиться из окна от скуки, но человек, опутанный непереносимой скукой, способен стать злодеем. Спать с одной и той же женщиной - скучно, выполнять одну и ту же работу – скучно, ходить по одной и той же улице – скучно, видеть одни и те же физиономии – скучно, слушать и смотреть одно и то же – скучно, скучно... Именно в этом городе произошла трагедия, в который раз подтверждающая классические сюжеты любовных связей, и предпочтений… Платон, Еврипид, Софокл, Шекспир, Лесков, Достоевский, Бунин, убедили меня – дурочка в том что нужно всегда быть готовым к любым потрясениям, губительным или застойным, исходящим от человека и что в мире нет ничего постоянного, и упиваться покоем невозможно, да и не нужно!
     Ранним утром я устремился в центр города с единственной целью увидеть воздвигнутый на площади чудный божественный храм, чтобы успеть зафиксировать смену тончайших оттенков освещения. Увлекшись, я не почувствовал чье-то присутствие, обернувшись – увидел девушку… Что сказать? Броская, яркая… нет, нет… очаровательная, странная, неожиданная, да, да… чудная, нежная, милая. Я помню чудное мгновенье… Одно время, желая понравиться, я прочитывал стихи, гордясь своей памятью, но когда меня тупо  ошарашивали: - Это ваши стихи? – я уяснил для себя, называть имя поэта тому, кто так безнадежно далек от поэзии, печальное занятие. Она заговорила со мной. Сказала, что много раз видела меня на улицах, но стеснялась подойти, а сейчас вот набралась смелости. – Поверьте, я не думала, что вы окажитесь здесь так рано, - оправдывалась она. – А вы? – спросил я. – Я прихожу сюда только утром, еще до появления людей. – Зачем? – не унимался я. – Я люблю утренний рассвет, все так красиво и свободно, - произнесла она, зардевшись от смущения. Забыв о своих планах, я смотрел на нее, не понимая и не определяя своего состояния. Она почувствовала мою растерянность. – Простите, я вам мешаю, пойду, - улыбнулась она. – Хотите, я подарю вам снимки? – вымолвил я. – Спасибо, храм такой живой, прекрасный. Снимки, право не знаю? Ее лицо, озаренное мягкими розоватыми лучами солнца, было одухотворенным и ясным. Я видел перед собой пленительный образ женщины, исполненный гармонии, мне захотелось поцеловать ей руку. – Хотите, я сниму вас? – пробубнил я. – Нет, - усмехнулась она, - я не в восторге от своего отражения в зеркалах и в стеклах. – Вы не видите того, что вижу я. Мне хочется смотреть на вас, – признался я.
     Я был смущен ее безупречной естественностью, простотой и благородством. Мы пошли гулять. Она оказалась своеобразным, интересным собеседником. Ее изменчивость поражала. Из угловатой девчонки она превращалась в яркую, уверенную в своем очаровании, девушку. Она задавала вопросы, почти детские, и сама отвечала на них и сияла от радости, когда я соглашался. Мы бродили по городу, смеялись, разговаривали, удивленно и радостно смотрели друг на друга, и даже не целовались, и эта чистая, незамутненная близость казалась мне райским наслаждением: ни страха, ни томления, ни смущения. Я опять был счастлив. Единственное, что меня тревожило, я боялся разочаровать ее своим бесстрастием, и иногда терялся, как неопытный, стеснительный мальчишка. - Я наслаждался общением, готовым перерасти в истинное чувство любви, привязанности и духовного родства. Я предвкушал приближение этого чувства и уже подумывал о том, что готов предложить ей себя, но в какой-то момент понял, что она сама подведет меня к этому повороту, хотя намека с ее стороны не было. Я снимал небольшой дачный домик на окраине города. Она никогда не оставалась на ночь, торопилась вовремя оказаться дома. Я не нервничал, не суетился, и оставаясь непоколебимо спокойным, был абсолютно счастливым. Странно, и тогда и сейчас, когда меня настигает отчаяние и захлестывает удушающее сомнение по поводу смысла собственного существования, оказываюсь в том, таком коротком отрезке времени, и понимаете, оно спасает меня… с меня слетает шелуха, я отряхиваюсь, как пес, и, оставляя изношенные ошметки прежней жизни - оживаю, и радуясь этой возможности продолжаю сломя голову бежать. Наша любовь не исчезла, она оберегает меня, - тихо произнес Григорий, его губы дрогнули, и юноше показалось, что он не выдержит напряжения и заплачет.
     - Да, - откидывая голову, произнес Григорий, - в этот вечер она не торопилась. Мы сидели на лавочке перед домом и молчали. Нет слов способных передать подобное состояние! Откуда-то вынырнула луна. Она повернулась ко мне, лицо было бледным, а глаза излучали свет и нежность. – Гриша, - сказала она, - прежде чем это… - она запнулась, - случится, я должна… - Не должна, - перебил я ее. – Нет, должна, - повторила она, - у меня была единственная встреча с человеком, после которой ничего не осталось, кроме холода и презрения к себе, я справилась с собой и даже не осудила этого человека, понимая, что изъян сокрыт во мне, и это смирило меня. Понимаете, - неожиданно повысил голос Григорий, - ни с того ни с сего, я вдруг спросил, - кто-то знает об этом? – Я поделилась с подругой и она пришла в ярость: - Скажи кто он и я убью его! Мне даже пришлось ее успокаивать.
     - Знаете, Никон, меня бесит собственная параноя. Сколько раз, интуиция – продравшись сквозь дебри моего замутненного сознания, посылала мне сигналы и я их ощущал! Темнее менее, каждый раз я превращался в этого олуха! Ведь тогда во мне шевельнулась и она даже повеселела, - усмехнулась моя милая. И знаете, во мне шевельнула ревность не к ее первому опыту, а - к подруге, и я - устыдившись собственного примитивизма, весело воскликнул: - А меня она тоже захочет убить? – Она пошутила, - рассмеялась моя милая. Подумать только, как можно было не уловить, не почувствовать диссонанс в столь гремучем несоответствии, заключенных в словах: ярость и шутка?! Не могу простить себя, не могу… - глухо проговорил Григорий.
     - Наши встречи были спонтанны и хаотичны, нас сносило друг к другу в любое время суток, и этот порыв всегда был обоюден. Места наших встреч были разнообразны, порой опрометчивы, нас это не беспокоило, поскольку окрестности города позволяли нам уединиться в самых неожиданных местах: роща, поле, старое кладбище, развалины древнего замка, безлюдные уголки города, заросли кустарников, укромные приюты для купания, и все это было внове – мы упивались своеобразием и своеволием наших отношений. Она была совершенно бесстрашна и никогда не капризничала. Она сочетала в себе восхитительные, загадочные свойства истинно женского естества, которое одухотворяет, облагораживает наши несовершенства, и смиряет нашу дикость.
     Она была доверчива, игрива, чистосердечна и нежна. Пылкая, страстная, она умела радоваться, наслаждаться и быть желанной, но чувство собственного достоинства ее не подводило. Пару раз вспенившись, я уяснил: - Уйдет и никогда не вернется! Я испугался и обрадовался такому открытию.
     В ту бесприютную ливневую ночь я проснулся от чужого дыхания. Открыл глаза, включил ночник. На табурете сидела женщина в темном брючном костюме, что было несвойственно для жительниц города, предпочитающих мягкий женственный стиль одежды. Я поднялся, намереваясь спросить, что ей нужно и почему она проникла в мое жилище. Необычайно резким взмахом руки она остановила меня. – Не хочу, - с ненавистью прохрипела она, - видеть и слышать твой голос! Молчи и слушай! Я сама отвечу на все твои вопросы, одним махом! Если ты не уберешься из города, я убью ту, которую ты увлек! – отчетливо и громко произнесла она. – Я прощу ей эту мерзкую связь, если ты, до восхода уберешься. – Ты больная, - усмехнулся я, - тебе лечиться надо! – У нас одна болезнь, - отозвалась она. – Надо же, - рассмеялся я, - ты моя соперница? Очнись, посмотри на себя, продемонстрируй свои возможности! Она вскочила, отбросила стул. Предпочитая спать обнаженным, я позволил себе подняться. – Ну, посоревнуемся? Ее искаженное лицо было похоже на лик бешеного зверя, готового на все. – Что застыла, убей меня, и дело с концом, давай! Покажи, что у тебя припасено? – Замолчи, - прошипела она, - мне противен твой голос и мне мерзко прикасаться к тебе, поэтому я не стану пачкать это! Я увидел в ее руках нож. – Отлично, - крикнул я, - вместо мужского органа – нож! Она исчезла. Все было так абсурдно, так неправдоподобно, нелепо и мерзко… может это розыгрыш, - подумал я тогда. Увы, это не игра, и не зависть подружки, а – реальность, которая существует помимо нашего отношения к ней. Я испугался не за себя, а за свою милую. Я оделся, вышел на улицу. Никого. Темень. Дождь. Сколько раз, подвергаясь опасностям разного рода, я находил выход и вдруг чье-то безумие может повлиять на мою жизнь? Этому не бывать! Я промок, но тело мое пылало от ярости и негодования. Подойдя к ее дому я протянул руку к звонку, но кто-то потянул меня за рукав, я резко обернулся… это была моя милая.
     - Любимый мой, родной, - шептала она, прижимаясь и целуя мое мокрое лицо, - ты простынешь, - и она стала стаскивать с себя плащ. – Не надо, - прошептал я, охваченный любовью, благодарностью и радостью, которая захлестнула меня! Понимаете, Никон, она единственная кто произнес эти волшебные слова: мой родной! – Знаю, она приходила к тебе. – Как? – удивился я. – Вернемся к тебе, я расскажу все! – Не хочу слушать об этом… собери самое необходимое, деньги всегда при мне, мы покидаем этот чудный город! – А камера? – Черт с ней, куплю другую, лучшую! – У тебя же там бесценные снимки храма! – Бесценна наша любовь, наше родство душ, остальное суета-сует! – Но я обещала брату. – Что? – Вернемся, я объясню тебе. – Мы же не преступники и не трусы! – убеждала она меня. В жизни бывают моменты, когда от решения, которое принимаешь, зависит не что-то конкретное, а – все; то есть – жизнь и смерть, всего-навсего! Вам это знакомо?
     - Да, - ответил юноша.
     Григорий поднялся, сжимая кулаки, заходил по комнате.
     - Всего один шаг - вперед, но я шагнул назад. – произнес он и замолчал. – Не хочу рассказывать об этом возвратном шаге… не могу…
     - Расскажите, пожалуйста, - сказал юноша.
     - Зачем? Ничего не изменится.
     - Чтобы смириться и освободить себя от чувства вины.
     - Освободить себя! – воскликнул Григорий, - я постоянно свободен и постоянно невиновен, но я то знаю, что это не так! Понимаете?
     - Расскажете, - улыбнулся юноша, - пойму.
     - Ладно, - махнул рукой Григорий, - только после кофе. Вам заказать?
     - Ох, Гриша, рискую пристраститься к этому волнующему напитку.
     - Значит заказать!
     - Оказывается, за день до ночного визита, подруга объявила ультиматум: - Я больше выжидать не стану! Или я, или он! – Он – мой любимый, ты – подруга, все очень просто и ясно, никакого или! – Это твое последнее слово? – спросила подруга. – Если хочешь встретимся, поговорим, - предложила моя милая.
     - Приходи рано утром на площадь, но только одна, слышишь? Ты и я, больше никого! – предупредила подруга. Выслушав этот диалог, я вскипел: - Зачем тебе эта встреча? – Мне ее жалко, я поговорю с ней и она поймет меня. – Ни черта не поймет, это серьезно, пойми, я не отпущу тебя, это опасно, если ты настаиваешь, пойдем вместе! – Ни в коем случае, как раз твое появление и сделает нашу встречу опасной! Брат подстрахует меня. – Почему не я? – Она почувствует твое присутствие. – Господи, - возмутился я, как это могло произойти, неужели ты ничего не замечала, не ощущала?  И она поведала мне. Они росли вместе, сидели за одной партой. Разве можно было представить, что совместные прогулки и шушуканья двух подружек, их невинные объятия, чмоканья в щечку, в губки, могут взрастить не просто восторженное отношение к друг другу, а столь гипертрофированную страсть. Она жалела обделенную вниманием мальчишек подругу, защищала ее от пренебрежительного отношения одноклассников. Недоучившись, подруга поступила на работу, дарила моей милой подарки, навещала, когда та – поступив в мединститут, уехала в другой город. Было одно происшествие, которое должно было бы насторожить: парень, влюбленный в мою милую, на два года старше ее, учился в театральном, приезжал на каникулы в город, и однажды случилось несчастье, - его сбросили с поезда. Кто и как осталось неясным. Хоронил весь город. Парень был талантлив и красив. Моя милая плакала, переживала, а подруга – не пролившая ни слезинки, вдруг жестко произнесла: - Не оплакивай, он не стоит этого! – Как ты можешь, - возмутилась моя милая, - у тебя же трое братьев! На что подруга, с ненавистью бросила: - Они такие же гады как и все! – А я люблю своего брата, - сказала моя милая. – Люби, - усмехнулась подруга, - пока он только брат.
     - И ты, - сказал я, - не догадалась, что было сокрыто в этом откровении? – Тогда нет. Сейчас понимаю. Был слух, но я – не верила. – Почему? – Потому, что у меня тоже есть брат.
     - Жутко и печально, - вздохнул юноша.
     - Вы предпочитаете смириться?
     - Нет, но…
     - А что тогда?
     - Не знаю.
     - Черт побери, живешь, находишь себя, свое место, свое счастье… и вдруг какой-то дикарь, чуждый тебе, вламывается на твою территорию, разрушает, уничтожает все, что тебе дорого и мило, и тебе предоставляется альтернатива: можно заглотить все, как есть, можно брезгливо откинуться в сторону, лишь бы не задели, можно превратиться в самостийного мстителя или в жестокого воинствующего воина, отстаивающего право на жизнь, которую он избрал. Так?
     Юноша задумался.
     - В таком случае: наплевать на всех и на все вокруг, забыть о том, что ты существо разумное – наколоться, нанюхаться, напиться до белой горячки и… нечаянно вывалиться из окна, угореть, зажариться, ненароком кого-нибудь зарезать, застрелить или сбить намертво. Годится?
     - Лишать себя и других жизни – грех.
     - А все остальное?
     Юноша развел руками.
     - Я сидел сложа руки, она опустилась на колени, уткнулась в меня лицом, потом подняла голову, и глядя мне в глаза рассмеялась. – Гриша, ты не представляешь, - воскликнула она, целуя мне руки, - ты… - Что? – перебил я ее, раздражаясь от нетерпения. – Потом! Это большой секрет, - дурачась и смеясь сказала она, - все будет хорошо, ты только не переживай и ничего не предпринимай, вот увидишь! Я должна идти. – Ты всегда ей должна? – не выдерживая, позволил я колкость. – Зачем дразнить больного человека, - миролюбиво отозвалась она. – Она убийца, - сказал я, - гончая, взбесившаяся от укусов своих братьев! – Тем более зачем злить ее. У меня в запасе то, что остановит и смирит ее, она перестанет меня домогаться. – А я, от страха обмочусь и залезу под кровать? – съязвил я. – Ты шутишь, - рассмеялась она, - это хорошая примета. Не включай свет, ладно? – это были ее последние слова.
И я, как тот самый дурачок и недоумок, каким был не однажды, зацепился за ее слова: - у меня в запасе то, что… и уступил ее доводам. Жуть в том, что именно это – утаенное от меня обстоятельство стало предельной точкой. Понимаете, ни единого признака, ни малейшего намека, позволившего мне догадаться! Помнить об этом невыносимо тяжко, забыть невозможно. И, с этим: не включай свет – надо жить. Я выключил свет, захлопнул дверь, дошел до ближайшей к площади улице: никого. Свернул в сторону небольшой рощицы, присел в ожидании рассвета. Дождь прекратился, начало рассветать… подул ветерок, капли дождя, слитая с листьев, окатывали меня, было сыро, я присел, как мне казалось на минутку, прикрыл глаза. Когда очнулся, было уже достаточно светло, тем не менее, все вокруг виделось мне сумрачным и безрадостным. И вдруг раздался набатный звон колокола, он был неправдоподобно оглушительным, будто само небо взывало и молило о помощи. Звуки вонзались в меня, я мчался, летел, не чуя под собой ног, какая-то сила приподняла меня и выбрасывала вперед. Люди, опустив головы, стекались к храму, не помню, как я врезался в толпу, все расступились, и я оказался на площади. Я сразу все увидел, но ничего не ощущал, понимаете, я был бесчувственен и спокоен.  Как и в день нашей первой встречи, на ней было ее любимое, изумрудного цвета платье. Она лежала с раскинутыми в обе стороны руками, а  в нижней части ее живота багровело, расплывшееся кровавое пятно. Оно было большим и казалось глубоким, таким же, как и растекшаяся между ее ног кровь, уже успевшая загустеть, рядом, знакомый мне, окровавленный нож. Я не споткнулся, не грохнулся и даже не ослеп. Замедленным шагом я подошел, опустился на колени. Опущенные веки, ресницы, мне захотелось их потрогать, улыбка, застывшая на ее губах, была простодушна и нежна, но брови… смеясь и дурачась она имела привычку приподнимать их, но тогда – в этих резко вскинутых кверху бровях, притаилось настолько сильное удивление и недоумение, что даже боль не смогла изуродовать ее невинную улыбку… я обхватил ладонями ее лицо – белое, чистое, оно было холодным и твердым, поправил отлетевшую в сторону прядь волос, прижался к ее губам, они тоже были жесткие и стылые. Около нее сидел светловолосый парень, с таким же, как у нее – белым, ясным лицом, около него - лежал красный кирпич. Я присел перед парнем мне никогда не забыть того, что было в его прозрачных глазах. Вот тогда во мне что-то оборвалось, перехватило дыхание, и вопли нестерпимого горя, отчаяния, невероятной жалости и ощущение собственной вины – готовы были вырваться наружу, но он взял мою руку и глядя в глаза, произнес: - Это не ваша вина, она полюбила вас сразу и навсегда, и вы – я знаю, очень любите ее… этот кирпич мой, я хотел все сделать один, без ее участия, но она догадалась и пришла в ужас, и я не посмел ее ослушаться… мама и она были моими ангелами, не переживайте за меня, - сказал он. Это были слова моей милой, - вздохнул Григорий. Чуть поодаль, в черном брючном одеянии, лежала подруга со свернутой набок коротко стриженной, окровавленной головой.
     - Не знаю, - выдохнул Григорий, - время проходит, а я не перестаю терзаться и доискиваться, что я за человек?
     - Вы ищите причину в себе?
     - А в ком еще?
     - В обстоятельствах.
     - Нерешительность, беспечность, трусость, незрелость – это обстоятельства? – усмехнулся Григорий.
     - Человека, с такой самооценкой, обстоятельства обходят стороной.
     - Почему?
     - Неинтересно и испытывать некого.
     - Да… - протянул Григорий, - значит меня нет?
     - Есть, но вы другой.
     - Какой?
     - Я отвечу вам потом, - улыбнулся юноша.
     - Я вас разочарую, – усмехнулся Григорий. – Странно, но я не ослеп, напротив, в этот страшный миг, зоркость моих глаз оказалась настолько мощной, что и сейчас я смогу воспроизвести до мельчайших подробностей, запечатленное мне пространство. Более того, возникшая мысль: - наконец-то я прозрел окончательно, - чудовищная по своей циничности – должна была бы меня убить, но я опять выжил! Потрясающая живучесть человека, который не осчастливил ни одну из тех, кого любил! Однако ж, я всегда был искренен в своих чувствах, возможно – это единственное на что я способен. Оставаясь вне видимости, я наблюдал, как прикатившая моечная машина смывала кровавые следы. Ночь я провел на площади. Мое сознание было настолько видоизменено, что казалось не было шанса вернуться к самому себе. Отчаяние притупляет и смиряет, но не искупляет.
     - Вы уехали?
     - Остался, когда почувствовал, что меня обвиняют.
     - Кто?
     - Люди, никто не хотел встретиться со мной взглядом, и это доказательство того, что меня признали виновником трагедии. Они судили меня, как чужака, нарушившего их покой. Я не боялся их суда, поскольку осознавал свою вину так, как никто другой, и это моя личная правда.
     - Что было потом?
     - Полиция, криминалисты, журналисты, репортеры. Привели под руки отца и мать… они не могли плакать, молчали и это было страшно. Приехала скорая, но брат поднял мою милую на руки и пошел следом за машиной. Трое молодых мужчин погрузили подругу в длинную черную машину и уехали. Не было ни стонов, ни рыданий, ни угроз, ни проклятий в чей-либо адрес. Каждый из участников трагедии признавал свою вину. Несколько суток я провел затворником в нашем домике. По ночам бродил вокруг храма: молился, получалось нескладно, неловко – говорил одно, думал о другом, что-то отвлекало, бередило душу и мысли, я пытался восстановить связь между изумленно взлетевшими бровями и зловещим пятном между ног… почему? Прокручивая ночной визит подруги и допущенную мной непристойность и бахвальство, я заключил, что избрав для смертельного удара интимное место, она мстила не только ей, но и мне. Я предпочел бы сдвинуться с ума, чем вновь оказаться несообразным дурачком, доверяться которому опасно, но как говорится: - горбатого только могила исправит.
     - Гриша, вы присутствовали на похоронах?
     - Я ощущал себя пришельцем, у которого вырвали сердце.
     - Простите, простите, - произнес юноша.
     - Я вернулся в город на сороковой день. В три часа ночи я пришел на кладбище. Памятника не было, почерневшие засохшие венки и дощечка с надписью. Я отнес все это в мусорный контейнер и осыпал могилу ее любимыми левкоями. Я ни плакал, ни рыдал, не просил прощения. Пробыл я там до рассвета. Что-то во мне шевельнулось и я решил зайти к ее родителям и предложить им помощь для устройства надгробия, - глухо проговорил Григорий и, выбросив вперед руки, воскликнул. - Я должен был это узнать, видно так было мне назначено, узнать и исчезнуть. Но я опять остался для того, чтобы бесконечно прокручивать сказанные моей любимой слова. - Все будет хорошо, только ничего не предпринимай… это большой, большой секрет… понимаете, Никон, именно этот, объявленный ею, спасательный секрет, оказался смертоносным… моя милая вынашивала нашего малыша, ему было два с половиной месяца… удар был молниеносный и страшный…
     Прикрыл веки, юноша склонив голову.
     - Не надо плакать, - тихо произнес Григорий.
     - Я не смогу, - сказал юноша, поднимая голову.
     - Я тоже не смог заплакать, и потом не получилось, - пробормотал Григорий.
     - Что стало с братом?
     - Ему объявили: тюрьма или отъезд. Он отказался покинуть родной город. Был суд, присяжные оказались людьми: ни угрозы, ни подкуп не помогли. Ему дали условный срок. Затем стала раскручиваться подноготная действительность братьев: бандиты, насильники, замешанные в убийствах, грабежах и в похищениях людей. К тому же, они готовились взорвать Храм, и на его земле отгрохать для каждого братика по особняку. Восстал весь город во главе с духовенством. Управители города покачнулись, заерзали, потужились и наконец-то показались на глаза горожанам. У порога Храма лежит красный кирпич, тот самый, как напоминание всем о чудовищной трагедии, произошедшей в таком тихом, приятном, уютном городе. И никто не трогает и не уносит этот кирпич, - задумчиво проговорил Григорий.
     - Помните, я говорил вам, моя милая задавала вопросы, и пока я соображал, отвечала сама. - Для чего человеку дается испытание? – однажды спросила она и тут же ответила: - Для милосердия к другим. Согласен? – Согласен, - ответил я, - если человек не превращается в злобное, мстительное существо: - почему я один? Пусть и другие потерзаются, помучаются! А незадолго до трагедии произошел разговор, воспоминание о котором доставляет мне боль. – Знаешь, - сказала она, - последнее время меня настигает мысль, она не пугает меня, но озадачивает и печалит. Я думаю, что лучше? Уйти пока беспечен и легок, или познать себя и уяснив смысл собственного существования и предназначения – исчезнуть? И это тогда, когда все стало ясным, определенным, столько всего в тебе, такие духовные возможности и вдруг бац… ваше время истекло! – Ни то, ни другое, - ответил я ей. – А что? – спросила она. - Просто жить, не стягивая и не натягивая на себя ситуации, в которых ни черта не смыслишь, то есть – оставаться самим собой! Не у всех получается, - возразила она. – Это постоянное устойчивое просто – природная основа каждого человека! – возразил я. Но, у этого слова столько определений! – воскликнула она. Тогда я ей не ответил, но теперь я уверен. Просто – это когда ни умысла, ни предрассудков надуманных, ни дурацких церемоний, ни лукавства! Просто – это милость, жалость и любовь, а само изречение: «У милости – сердце человека, у жалости – лик человека, а у любви – божественные формы человека», - принадлежит Уильяму Блейку – английскому художнику и поэту. Игра его свободных, смелых рисунков обогатила «Божественную комедию» Данте. Я восхищен его фантазией. Будь я художником, перенес бы все увиденное, прочувственное и осмысленное, на полотно.
     - Вы художник.
     - Фото-художник!
     - Вас успели заснять?
     - Я лишил всех этой возможности. Заснятый с наскока человек беззащитен. Подобного сам не позволяю и других не допускаю. Ни при каких обстоятельствах не приемлю так называемую «свободу творчества», рассчитанную на потребу изнывающей от собственной незначительности и утробного любопытства публики, далекой от меня так же, как я от них. Как там у Шекспира? - Что им Гекуба? Что они Гекубе? Чтоб об ней рыдать?... А я тупой, я вялодушный дурень, мямлю, как ротозей, своей же правде чуждый, и ничего сказать не в силах…
     - Кто скажет точнее?  Это обо мне, Никон, обо мне! Простите, я увлекся и отклонился.
     - Мне стыдно, - тихо произнес юноша, - я ничего не знаю.
     - Вы не читали Шекспира? Не расстраивайтесь, жизнь познакомит вас с ним, и вы будете поражаться совпадениям, происходящим в вашей жизни, когда у вас появится такой же повод и подсказ для страсти, как у Гамлета… когда грешники будут ввергнуты в безумье, чистые – в ужас, незнающие в смятенье, и уши и глаза будут сражены бессилием, - вам нетерпимо захочется ворваться в Храм Шекспира, сотканный из страстей человеческих.
     - Гриша, ваши отклонения луч света в темном царстве моего невежества…
     - Тот, кто искренне осознает собственное невежество, не завязнет в потемках. Вам, Никон, многое откроется и воздастся, у вас чистое и щедрое сердце.
     - Кстати, вы не забыли данное мне обещание? Если я, рискуя извести вас и себя, доведу повествование до конца, то вы поймете… что?
     - Я бессилен до конца воспринять и осилить богатейший подтекст вашего повествования, и тем более прочувствовать испытанное вами. Ваша способность осмысливать прожитое и оценивать роль своих поступков и своего участия, меня поражает, я так не смог бы. Но сделать обобщающий вывод для личного пользования, наверное смогу или хотя бы попробую. По крайней мерея убедился в том, что в первых словах, которые произнесут мои дети, будут всего четыре слога: ма-ма, па-па, но прежде чем это произойдет, я стану законным мужем, а женщина – моей законной женой.
     - Закон? Чей?
     - Божий, человеческий. У каждого человека должна быть семья, основа его счастья и радости.
     - Я понял вас, Никон. Но станут ли счастливыми ваши дети?
     - Станут, если те, кого они назовут мамой и папой, научат их понимать подлинный смысл самых обычных слов и отличать истинную сущность от суррогатной.
     - То есть?
     - Объяснить, что красное – это символ жизни, красоты и радости, а не смерти, а белое – символ первозданной чистоты и праведности, а не грязи и поругания. Вывод, подтвержденный событиями вашей жизни, простите за самовольство, но и моей.
     - Никон, а обобщающий ответ для меня? – улыбнулся Григорий.
     - А где находится этот город? – спросил юноша.
     - На юго-востоке. Вы там бывали?
     Отрешенно глядя  вдаль, юноша задумался.
     - Ну что, обмоем наши бренные тела, - сказал Григорий, - сначала вы, потом я.

     Когда Григорий вернулся, юноша, свернувшись калачиком, спал. Грусть от неизбежного расставания стиснула его сердце. – Не ной, - прошептал он, - судьба благоволит к тебя. Она сводит тебя с удивительными людьми, это – Божий дар. Они остаются в твоем сердце, в твоей памяти, разве это не повод для радости? Твое сердце нацелено на подобные встречи. Не горюй, Гришка! Наступит еще одно утро и ты услышишь обещанный тебе ответ.
     Солнечные лучи, беспрепятственно проникая в полузашторенное открытое окно, золоча дорожку, упирались в противоположную стену косою полосой шафрановою от занавеси до дивана.
     Григорий открыл глаза,  потянулся, встряхнул головой, осмотрелся. Никого. Сердце его екнуло. Переждав несколько мгновений он поднялся, подошел к столу, на котором лежали белые листы ватмана. Он смотрел на них, и в нем вызревало предчувствие, что в этих листах заключен обещанный Никоном ответ, и прощания за чашкой кофе уже не будет, и что никогда больше он не увидит этого человека и, слабея от физического ощущения сиротства, он опустился на стул и, перевернув верхний лист… замер.
     В проеме настежь раздвинутых дверей он увидел себя. – Это я? – пронеслось в голове, - нет, не я… не я, – шептал он, вглядываясь в рисунок, - неужели я впрямь такой? Я хотел бы быть таким, но я же знаю, что я другой, значит Никон увидел во мне то, что мне самому неведомо…
      В луче света, направленного на дверной проем – яркий, выразительный облик мужчины… его распахнутые глаза, веселый взгляд, исполненный дружелюбия и любопытства, широкая радостная улыбка, и беспредельная щедрость жеста, заключенного в его раскинутых руках, готовых объять все видимое пространство, зыбкость которого завораживает… неясные очертания окон, штор, и словно плавающие в розовом тумане столы, покрытые прозрачными скатертями, на них – поблескивающие чешуйки, чьи-то руки, глаза, подносы, сверкающие блестками белокурые волосы, чьи-то чувственные измазанные помадой губы, стол под неярким светом, на нем два стакана с розовым киселем, тарелки: на одной стопка оранжевых блинов, на другой – золотисто-коричневые зерна чечевицы, за столом силуэт сидящего вполоборота мужчины со взглядом устремленным к входным дверям.
     Григорий не мог оторваться от изображения. Волнуя и притягивая, оно предлагало не спешить, задержаться в этом странном загадочном промежутке, чтобы сполна ощутить свою причастность к неповторимому, прекрасному мгновению жизни.
     - Не сейчас, потом, - подумал Григорий, откладывая в сторону рисунок, - я еще не готов.
     Волнуясь, дрожа от нетерпения, он перевернул второй лист…
     Та самая площадь,  и абсолютно тот самый Храм, и прежде чем дрогнуло, рвануло сердце, он успел подумать: Никон бывал в этом городе. Площадь – жестко и четко, - зигзагообразно расчлененная надвое. Над озаренной частью площади, пронизанной  лучами утреннего солнца, взметнувшаяся к небу босоногая женщина… развивающиеся золотистые волосы, на губах детская улыбка, и под дугами разлетевшихся бровей глаза - ясные, ласковые, и весь ее облик – милый, нежный, безмятежный… ни печали, ни сомнения на приподнятом лице, словно только что, преодолев земное притяжение, она поднялась и парит над площадью… но скрещенные кисти ее рук, судорожно прижатые к нижней части живота, вызывают чувство пронзительной жалости и беспомощности…  сердце леденеет… она что-то скрывает? Нет… она кого-то защищает и спасает. А внизу – сгорбленная фигура юноши, его вскинутые кверху руки, рядом с ним – алый ручеек, еще живой крови, исчезающий за пределами рисунка и багровый кирпич.
     На темной, мрачной стороне площади, грязно-коричневые мазки, похожие на искареженные и обгоревшие щупальца какой-то твари, покрытые черным пеплом.
     Обессилено опустив руки, Григорий откинул голову и закрыл глаза. Заполнившая его пустота казалась непреодолимой: ни чувств, ни мыслей, ни намерений. Не открывая глаз, он отложил второй лист, пытаясь угадать, что изображено на третьем рисунке и, не выдерживая напряжения, позвонил. Через несколько минут чашка горячего, пенистого кофе взбодрила его. Сделав несколько глотков, Григорий перевернул рисунок.
     Восторженный  вздох, неожиданно вырвавшийся из его груди, был слишком красноречив. Спасительное ощущение радостного облегчения полностью изменило его состояние. Удивленно и взволнованно он смотрел на рисунок, чувствуя как его сердце, освобождаясь от боли и тоски, становится свободным и легким.
     Все вокруг белым-бело, а на голубеющем горизонте играющие всполохи! Искрящаяся белизна первозданного снега и исходящее от нее сияние! Столько света, воздуха и простора! И посреди этой белоснежной гармонии – стройный двухэтажный дом солнечного цвета… ступени, ведущие к порогу, покрытые мягкими пушистыми снежинками. Освещенные изнутри окна, на подоконнике одного, в большом граненном бутылочном сосуде – махровое разноцветье левкоев, а на другом – поблескивающий черно-серебристый объектив камеры, нацеленный на тот мир, в котором нет ни боли, ни зла, ни отчаяния, ни потерь; объектив, обладающий волшебным свойством улавливать прекрасные, жизнеутверждающие мгновения жизни, способные вызывать в людях радость, восторг, умиление, сердечный трепет и вдохновенную жажду познавать этот чудный, несравнимый мир, всецело подаренный существам любящим и разумным!
     Григорий опустил руки на стол… и заплакал. Его сердце оттаяло от любви и благодарности.
     Он перебирал рисунки, и когда его слуха коснулись звуки, он подумал, что это ассоциативное восприятие изображенного на листах и его собственное состояние, всецело погруженное в эмоции. Но что-то его смутило и он спустился вниз.
     - Наконец-то, проснулись, - рассмеялся хозяин, - будить не решался.
     - Вы слышите звуки музыки? – спросил Григорий.
     - Обслушался и заслушался, аж сердце защемило! Вы что, не слышали? – удивленно глядя на Григория, воскликнул хозяин.
     - Вот, - сказал Григорий, протягивая ему первый рисунок, - кто это?
     - Да вы что, ей-богу! Насмешничаете, что ли? Себя не признаете?
     - Вы полагаете, что это я?
     - Ясное дело, вы!
     - Вы меня видите таким?
     - Григорий, не знаю, как вас по отчеству, может опохмелиться требуется?
     - Требуется, - рассмеялся Григорий, - кофе горячий и только настоящий!
     - Вы меня уже задолбали! Настоящий… да у меня все вообще настоящее, даже жена приспособилась ко всему настоящему, так что палка о двух концах! Разорюсь начисто, а что еще хуже, - подмигнул он, - истощусь вконец, а уж тогда жизни вообще не будет! Как думаете?
     - С таким запасом жизненной энергии, можно действительно не думать, а жаловаться, тем более, - рассмеялся Григорий, - вы Никона видели? Когда он ушел?
     - Еще бы, всю ночь проторчал здесь, я ему свет налаживал, а он что-то рисовал, к утру поднялся наверх, а вот когда ушел, не приметил. Потом слушал, как он дудел.
     - Где?
     - На воздухе, на скамье. Рисовал, небось, для вас, а музыку вы проспали, - улыбнулся хозяин.
     - Спасибо вам, - сказал Григорий, пожимая хозяину руку, - что обещал - исполню.
     - Да вы не расстраиваетесь! Мне не к спеху.
     Григорий поднялся наверх, остановился, прислушался… тишина.  Он подошел к окну, намереваясь выглянуть, но вместо этого опустил глаза и явственно услышал высокие протяжные звуки, то ли флейты, то ли свирели, то ли дудочки. И было в этих тонких пронзительных звуках что-то очень близкое его сердцу. Тревожась, о чем-то сожалея – они стонали, вскрикивали и распадаясь от боли и печали на звенящие осколки, затихали на миг, чтобы вновь заголосить о чем-то несбыточном и потерянном, а затем, дрожа от избытка любви и страсти, вдруг разразились звонкоголосой радостью, и вскоре оборвавшись, – будто утомленные бурей чувств, начали медленно, растянуто затихать, пока не растворились в пространстве.
     Скользившая по лицу Григория улыбка ничего не проясняла, но когда он поднял глаза, в них отразилась… необъятность, сравнимая с немеркнущим сиянием звезды. Григорий распахнул окно и где-то там… у горизонта обозначился чей-то неясный, удаляющийся силуэт.
     Сердце Григория, напитанное любовью, билось ровно, мерно и уверенно.
30.01.13




10. СТАРУХА. ДЕТИ.
                Материнство есть космическое               
                начало заботы и охраны жизни   
                от грозящих ей опасностей,               
                выращивание жизни детей не               
                только в собственном смысле,               
                но и вечных детей, беспомощных,               
                какими являются большинство людей…               
                Женщина в потенции есть мать               
                не только относительно отдельных,               
                но и относительно всей природы,               
                всего мира, падшего и беспомощного в               
                своем падении.               
                Мужской героизм и мужская               
                завоевательность не могли бы               
                сохранить мир от гибели,               
                от окончательной потерянности.               
                …Образ вечного преображения               
                материнства дан в Божьей Матери.


                Н.А. Бердяев


     Города, как люди. У каждого свой облик, свой нрав, стиль, ритм, свои причуды.
     В будние дни - двери городских домов открываются раньше, чем в воскресные. Настроение горожан и их физическое самочувствие, в отличие от жителей деревень, неотвязно сосредоточено на погодных изменениях, при том, что у горожан не полегают хлеба от ливневых дождей, не пересыхает единственный источник воды; буйные ветра, натыкаясь на устойчивые препятствия не столь разрушительны, а высота снегопадов не достигает критических размеров; и не плещутся у порога весенние разливы, а снесенные ураганом деревья не заваливают крыши высоченных домов.
     Короче говоря, город лучше, безопасней, сытней, веселей, многообразней и увлекательней, чем сельские поселения. Как иронизируют обыватели: мы не сеем и не пашем, мы лишь кушаем да пляшем. Подобное утверждение, впрочем, как и все другие – поверхностно, несправедливо, более того – глупо. На самом деле все гораздо сложней, трагичней и масштабней.
     Горожане страдают: от недостатка кислорода, от удушающих выхлопных смесей, от пыли, копоти, гари;  от раздражающей тесноты и притертости друг к другу; от слякотных сезонных луж и промоин; от месива из масел, соли и песка; от сползающих с крыш убойных пластов снега, уродующих личный транспорт, что выбивает их владельцев похлеще, чем протекающая крыша; от пронзающих насквозь смертельных ледяных наростов, ласково именуемых сосульками; от удушающих грязных туманов и дождей, оставляющих несмываемые подтеки… и еще от многого другого.
     В итоге: слезящиеся глаза, покрасневшие веки, заложенные, хлюпающие носы, кашель всех сортов, мокрота, охриплость, мешки под глазами; жировые отложения и залежи на спинах, боках, на загривках, индюшачьи зобы от непомерного пребывания на мягком месте, тройные подбородки от губительных возлияний и хаотического безразборного поглощения пищи.
     И венец всему – раздражение, психоз, стресс, взвинченность, плаксивость, скепсис, агрессия с показательными наружными признаками: жесткие, мрачные борозды на лбу, унылые складки вокруг изжеванного рта; опущенные уголки блеклых, истонченных губ, явно не предназначенных для сладкого, жаркого поцелуя; подпорченная желтовато-пористая кожа, совершенно не пригодная для нежных ласк… и взгляд - пустой, мутный… безнадежно потерянный.
     Скучно! Ох, как скучно! Куда деваться? Что делать? Чем занять себя? Скучно, невыносимо скучно! Куда употребить руки, пальцы, ноги, голову? Куда устремить взгляд? К чему прислушаться? Сердце трепыхается, голова кружится, мысли роятся, тело живет, дышит, но… ничего не происходит: ни желаний, ни ощущений, ни чувств… пусто внутри и вокруг… скучно…, скучно…. Почему?
     В этот город юноша вошел ранним будничным утром. Город встретил его устойчивой гнетущей тишиной. Спят крепко, - подумал он, шагая по пыльным, замусоренным, неприглядным улицам, мимо обшарпанных домов, окна которых были закрыты и плотно занавешены.
     Дойдя до площади, он присел на обломок тротуара, и стал ждать появления жителей. Из переулка, сбегающего к площади, появился пес неопределенной породы и масти. Скосив глаза, он постоял и, встряхнув головой, подбежал: раздувая ноздри, принюхался и, глядя в глаза, уселся на задние лапы. Юноша открыл сумку, достал из пакета лепешку, сыр и вареное яйцо. Отказавшись от лепешки, пес съел сыр и яйцо, и тут же, не раздумывая, развалился у его ног. Улыбаясь, юноша смотрел на спящее животное, умиляясь его беспечности и доверчивости.
     Где-то замяукал котенок. Пес приоткрыл глаза, перевернулся на другой бок и опять расслабился. Из щелей одного из домов показались сначала уши, а затем и сам котенок. Оглядевшись, он пулей вылетел из своего убежища, подбежал к юноше и, мурлыкая, запетлял вокруг его ног. Это был ушастый полосатый котенок, вернее – подросток. Пес открыл глаза, повернул голову, посмотрел на пришельца и, вытянув передние лапы, уложил на них голову. Юноша предложил котенку тоже, что и псу. Тот погрыз немного сыра, съел весь желток, и вдруг начал икать. Юноша достал бутылку с водой и кружку: заполнив ее до краев, поставил перед котенком. И пока тот пил, пес, окончательно проснувшись, поднялся и, повиливая черным пушистым хвостом, закружил вокруг котенка. Налакавшись, котенок поднял лапку, вероятно для умывания, но, качнувшись, свалился, подрагивая раздутым животом. Пес подошел к кружке, лакнул пару раз и залег рядом с котенком.
      Любуясь этими удивительными существами, восхищаясь их дружбе, юноша радовался, предполагая, что эти хвостатые жители города, лучшее свидетельство дружелюбия горожан.
     Но, увы! Где-то хлопнула дверь, животные насторожились, а как только на улице показался первый человек, котенок стремглав понесся к щелям соседнего дома, а пса как ветром сдуло. – Да, в этом городе не любят братьев наших меньших, - опровергая собственное предположение, с сожалением подумал юноша. – Похоже на то, что самые приветливые существа в этом городе: умный разномастный пес и полосатый ушастый котенок.
     Равнодушно, не проявляя ни малейшего интереса и даже примитивного любопытства, весьма странно и небрежно одетые люди проходили мимо. Создавалось впечатление, что у них начисто отсутствовало желание хоть как-то, если уж не приукрасить, то хотя бы прикрыть свое нагое тело, тем более что по облику, они никак не походили на жителей жаркого континента.
     Мужчины: кто без носков, кто в шапках, в укороченных штанах, открывающих голые щиколотки; в коротких натянутых футболках с вываливающимися животами, нависшими над неким подобием брюк, в распахнутых рубашках, демонстрирующих грудную клетку: гладкую тощую или проросшую неопрятной растительностью; кто-то в растянутых трикотажных фуфайках, на ногах – шлепки, или что-то иное, именуемое обувью.
     Женщины: в стоптанных скособоченных туфлях, или в замусоленных, заляпанных тапочках, в халатах такого же вида; в спортивных, с вытянутыми коленями, штанах, с проглядывающей частью заношенных трусов, в разнотипных кофточках, топиках, майках – открывающих истрепанные бретельки лифчиков; в каких-то несуразных балахонистых накидках, угрожающе увеличивающих объем груди и плеч, по отношению к нижнему силуэту тонких ног, обтянутых, так некстати, рейтузами.
     Ни шелеста легких, ярких платьев, ни стука каблучков, ни улыбок, ни смеха, ни блеска глаз!
     Мужчины – скверно стриженные, кое-как побритые, или заросшие щетиной до ушей.
     Женщины – разнообразно взлохмаченные, нелепо причесанные, или вовсе обкорнанные.
     Картина была удручающе безрадостная. Унылые лица, опущенные головы. Казалось, они что-то потеряли и никак не могут забыть свою потерю. Не приветствуя друг друга,  не поднимая глаз, они смотрели себе под ноги, словно боялись  увидеть в глазах другого собственный ужас.
     Глядя на молчаливых, проходивших мимо него, безучастных людей, он подумал об уходе, но, зная по опыту, что город, не открывший свою тайну, так или иначе не отпустит его. – Что произошло? Что познали эти странные люди? – гадал он, провожая их взглядом. Он заметил, что иногда кто-нибудь приподнимал голову и, украдкой бросив взгляд куда-то вдаль, тут же торопливо опускал глаза, будто страшась быть застигнутым врасплох. Юноше хватило одного пойманного им взгляда, чтобы сердце его содрогнулось и похолодело, от той нечеловеческой муки и тоски, что притаилась в этом мимолетном взгляде.
     И когда на площади появилась, покрытая темной шалью, невысокая женщина в черном длинном платье, приоткрывающем нижнюю часть ног, в толстых шерстяных носках, обутых в блестящие резиновые калоши, он понял. Она явилась затем, чтобы открыть ему тайну этого города.
     Юноша поднялся и низко поклонившись, поздоровался. Молча кивнув, она немного постояла, огляделась, села рядом и повернулась к нему лицом.
     Ее открытые, под большими веками, черные как ночь глаза, были прекрасны. Отпечатки долгих лет, оставившие следы на ее лице, не изменили стройные черты ее облика и не разрушили данное от природы благородство внешнего вида. Она была наделена той красотой, что зовется зрелостью и мудростью. Старуха, женщина, мать, прожившая долгую жизнь и сумевшая сохранить достоинство, ум и ясную выразительность взгляда.
     Прошло несколько минут, и она спросила:
     - Откуда ты пришел, сын?
     - Из другого города.
     - Это тот, что на Севере?
     - Нет, на Востоке.
     - Я тоже путешествовала по молодости, - задумчиво проговорила она.
     - У вас звучный молодой голос, - сказал юноша.
     - Ты кто? – спросила она.
     - Человек, мужчина.
     - Правильно ответил – мужчина, - улыбнулась, и после паузы добавила, - если спросишь кто я, отвечу по-другому.
     Он не спросил, а просто посмотрел ей в глаза, и увидел в них долгую, непреодолимую тоску.
     - Ты прочитал ответ в моих глазах. Да, я родилась в этом городе. Была веселым ласковым ребенком, жизнерадостной девчонкой, девушкой, счастливой невестой, любящей матерью, достойной бабушкой. Все это – в прошлом. Теперь я – никто. У этого города нет будущего. Он так же обречен, как все те,  кто еще продолжает изображать жизнь, которой здесь нет. Это та правда, от которой разрывается человеческое сердце, но у тех, кого ты наблюдал, оно продолжает гонять кровь по жилам, кровь – похожую на болотистую жижу, потому что они – не люди. Кто? – спросишь ты. – Никто, - отвечу я.
     Он молчал, пытаясь предположить,  что могло произойти.
     - Не ломай голову, - сказала она. – Этот город не подвержен пагубным катаклизмам, он расположен на надежной платформе – никаких смерчей, сдвигов, землетрясений и метеоритов. Его погубили женщины. Не удивляйся. Когда-то это был красивый, цветущий, веселый, мирный город. Ни вражды, ни зависти. Проблемы решали быстро и добросовестно. Теперь город мертв, потому что в нем нет детей. Нет детей, - горестно повторила она. – О, как это страшно! – воскликнула она, опуская веки и качая головой.
     Все началось с того момента, когда кто-то принародно, громко, публично провозгласил: свобода!  Вы – свободные граждане! Вы вольны жить так, как вам нравится. И поступать так, как считаете нужным: никаких ограничений для ваших желаний и намерений, никакой принудиловки и обязательств по отношению ко всем остальным и ко всему окружающему… не хочешь быть свободным, ну и ладно… не умеешь быть свободным – это твоя проблема… боишься быть свободным – колотись до упора, до  последнего вздоха! Свобода? Какая? Стадная, для всех или для избранных?
     Тот, кто прокричал эти слова – оказался одним из самых бесцеремонных бездарных неумех и самодуров: нескладных, чванливых самозванцев. Вы думаете, его сочли злодеем? Ничего подобного! Слишком многим он пришелся по вкусу, особенно ближнему, так называемому, семейному кругу, спаренному с бесстыдными, наглыми ворюгами и лжецами! Он сказал: живите, как хотите, делайте, что хотите, на все ваши, так сказать, переделы, перекрои и перекосы – закрою глаза и уши, его так и прозвали: перепешка. Что сумеете взять, то и будет вашим! Я добрый, я хороший, я свойский! Запомните, такого как я, у вас больше никогда не будет, пользуйтесь, наслаждайтесь, пока я заправляю! В город хлынули чудища в женском обличье. Они запрудили все улицы города, проникли во все сферы городской жизни. Они пришли из других городов. Потом город оказался во власти странного вида людей в мужском обличье. Вот тогда стали пропадать дети. Они приняли на себя первый, страшный удар, нанесенный взрослыми. Младенцев продавали, пока они еще находились в утробе матери. Исчезли все детские учреждения: ясли, сады, приюты, детские театры, роддома превратились в перевалочный пункт по продаже новорожденных, включая абортивный и плацентарный материал. К тому же, стали рождаться больные, уродливые дети, зачатые от алкашей, насильников и извращенцев – вынашиваемые алкоголичками и наркоманками, зараженными ужасными, неизлечимыми болезными. Педофилия – эта порочная, жуткая мерзость, беспрепятственно расползалась по всему городу. Детей растлевали, ими торговали, убивали, топили, истязали, уродовали, закапывали еще живых, морили голодом и холодом, замуровывали в подвалах, привязывали, держали на цепи, выбрасывали из окон, оставляли в мусорниках, в пакетах. В школьных домах  царило невообразимое беззаконие, унижения и изощренные издевательства. Превращаясь в малолетних монстров, детеныши научились убивать и калечить своих сверстников и взрослых: родителей, родных бабушек, дедушек, сестер и братьев.
     Жизнь в городе, при полном попустительстве властных структур, приобрела угрожающие, нечеловеческие черты, от которых мутнел рассудок и каменели сердца. Пространство города превратилось в дикие смертоносные черные зоны. Город окольцован кладбищами: разрастаясь, расползаясь – они приносят огромные доходы их кровожадным владельцам.
     Кто все эти люди, чьи они отпрыски? Чего добиваются, на что рассчитывают? Отчего не думают, не помнят о возмездии? Это же непреклонный закон жизни. И главное – зачем им это? Зачем? Они ведь тоже живут на этой земле, они же не пришельцы с других планет? Они же свои – земляне! – возмущенно воскликнула она и, закрыв глаза, закачалась из стороны в сторону.
     Мне никогда, никогда не забыть того, что видели мои глаза, - тихо произнесла она. – Объявленная безумцем, так называемая свобода, подобно грозовому вихрю или огненному шквалу – заразила вседозволенностью, при которой, обезумевшие особи человеческого рода, одержимые жаждой власти и золота, превращались в монстров и маньяков. И весь этот кошмар  обрушился на самую незащищенную, уязвимую часть общества – на детей. Дети – пластилин в руках любых мучителей и губителей но, затвердевая, они сами превращаются в извергов. В погоне за наживой, все – понимаете… все забыли о существовании своих детей! А они, подобно червячкам, кишели повсюду: на вокзалах, на улицах, в подворотнях, в подвальных помещениях, на помойках, на пустырях, в лабиринтах разрушенных, раскуроченных домов, и еще, бог знает, где! Женщины перестали быть женщинами, они превращались в похотливых, алчных самок! Нет, нет прощения той женщине, которая забыла о своем ребенке! Я не помню название одной книги, в которой на балу у Сатаны, прощают женщину, задушившую свое дитя. Я не люблю этот роман. В нем нет ни одной строки, посвященной ребенку! Вершители судеб – взрослые, забывшие о детях. Это очень опасно, очень!
     Все всё знают, но изменить ничего не могут. Одни – ничего не понимая, просто полусуществуют; другие, если и понимают, то ничего не могут предпринять и парализованные страхом – молчат; третьи надеются то на одного новоявленного лжеца, то на другого; некоторые ждут чуда, ждут пришествия миссии. Господи, образумь нас – несчастных и заблудших, одари нас волей и духом, проясни наш разум и сознание, просветли наши души человеколюбием и милосердием, - взмолилась она, осеняя себя крестным знамением. – Ты крещенный?
     - Да.
     - Работы нет, а тем, кто работает, платят гроши или расплачиваются изношенным тряпьем и просроченными продуктами. Женщины ненавидят детей, считая именно их причиной своей страшной жизни. Под запретом любые противозачаточные средства, и женщины, рискуя собой, идут на любые, невероятные ухищрения, только бы не рожать, и если это все-таки случается, они превращаются в разъяренных фурий, способных на ужасные преступления. Я вижу на вашем лице сомнение, несогласие… поверьте, я постоянно тереблю себя, ищу оправдание этим несчастным, но все напрасно, каждый новый случай лишь усугубляет их вину. Чаша весов не просто склоняется, она разваливается от непомерной чудовищной тяжести. Детей пропивают, детьми расплачиваются за долги и даже за постыдные утехи и оргии, и самое непостижимое – за возможность удержать любовника! Вы видели на площади только взрослых?
     - Да.
     - И вы не удивились?
     - Я решил, что дети еще спят.
      - Спят! За городом есть пустырь, на территории которого происходит планомерное, чудовищное злодейство, там находится резервация для детей. Кое-кто пробовал туда проникнуть, но не смог. За несколько километров сигнализация и охрана.
     - Может быть, я сумею проникнуть на тот пустырь?
     - Зачем?
      - Подарю детям рисунки, поиграю на дудочке.
     - Чудак!  Рисунки и дудочка взбесят их, а ваше появление приведет их в ярость. Вы навсегда исчезнете. Там правят крайне жестокие, мощные тетки в багровых платьях. Это такая низменная, мерзкая, плотоядная порода особей женского рода!
     - А мужчины?
     - Что вы? Их там просто сожрут. Они ненавидят мужчин так же, как и детей. И те и эти их раздражают. К тому же они перегрызут друг другу глотки из-за малейшего намека на тяготение к кому бы то ни было.
     - А откуда дети?
     - На пустыре даже кошки и собаки не плодятся. Детей воспроизводят те, кого вы видели на площади, и те немногие дожившие до зрелого возраста, которых сбрасывает пустырь.
     Мне довелось увидеть некоторых багровых теток. Они появляются в городе. У них повсюду офисы, увидеть их трудно. Машины вплотную притираются к входу: из дверей машины – в двери офиса. Они улыбаются лоснящимися щеками и подбородком, но когда встречаешься с их взглядом – пробирает холод. Охватывает неосознанный страх, справиться с которым не под силу даже мужчинам. Знаете, это похоже на первородный страх перед женщиной, которая подобно кровожадному чудищу пожирает рожденных ею детей, или выбрасывает и отдает их на съедение и муки другим тварям в человечьем обличии. Тяжко на сердце, но ты не печалься, сын, - ласково произнесла она, - у тебя дорога и долгая, и дальняя. Ты обретешь счастье. У тебя открытое, чистое сердце. Ты разумен и очень красив, - улыбнулась она, – красота соблазнительна, но взгляд твоих глаз способен отпугнуть всяческую нечисть. Помни об этом и, не отводи глаза в сторону.
     - Спасибо.
     - Надо же, время обеда, а их нет, - воскликнула она, направляя взгляд в сторону домов, - каждый день прихожу к своим любимцам, подкармливаю.
     - Кто их так запугал?
     - Ты спросил, придется ответить, хотя трудно возвращаться к тому кошмару. На пустыре были организованы фермы для собак и кошек. Выращивали щенят и котят, ими вскармливали человеческих детей. Некоторых рвало, кто-то превращался в злобное или в инфантильное, бесчувственное существо, а некоторые сходили с ума, зная, чем их кормят. По ночам горожане просыпались от душераздирающего воя и мяуканья. Ничто не могло заглушить вопли несчастных животных. Им завязывали рты, но они разрывали веревки и, впадая в бешенство от страха и безысходности, загрызали друг друга.
     Все знают, из какого мяса варят супы, готовят фарш, шашлыки, но молчат - пожирая животных и получая  за это некие подачки. Случилось невероятное – собаки и кошки перестали щениться и котиться. Представляете? И если это кому-то удавалось, то щенки и котята очень скоро погибали. У матерей пропадало молоко, и псы рвали их на куски. Тогда перебили, перестреляли все поголовье собак и кошек.
     - Почему вы не уходите из города?
     - Здесь могилы моих любимых и близких. Я не могу их оставить. Я прихожу, разговариваю с ними, вспоминаю прошлую жизнь, а  иначе, как?
     - Вам опасно здесь оставаться.
     - Я одна из немногих выживших и уцелевших старух. Мало того, набравшись наглости и безумия - утверждая качественные условия  жизни горожан, - меня принялись рекламировать, как долгожителя! Так что я, сын, реликтовая старуха, - звучно рассмеялась она, сверкнув глазами, и глядя на юношу, сказала, – не удивляйся, я счастлива, что познакомились с тобой, и все что я рассказала тебе, уместилось в твоем прекрасном сердце. Глаза – душа человека, а смех – радость души.
     - Почему не появляются, - вдруг встревожилась она, глядя по сторонам, -     они же голодные!
     - Я  накормил их, - сказал юноша.
     - Они подошли к тебе? – радостно воскликнула она.
     - Да, сначала пес, потом котенок зеленоглазый. Я предложил им лепешку, сыр, вареное яйцо. Они поели, напились воды и улеглись рядом со мной. Но как только хлопнула чья-то дверь - они умчались.
     - Спасибо тебе, - облегченно вздохнула она, – эти зверушки, избежавшие бойни, безошибочно распознают человечного человека. Теперь я успокоилась. Они насытились и сладко посапывают в своих убежищах. Я приношу им мясной фарш, я его привариваю, не хочу приучать их к сырому мясу, и баночку молока и еще очищенное яблоко – это для Хана, так зовут пса, а котенка – Мики. Ты остался голодным, - вздохнула она.
     Он расстелил салфетку, положил на нее лепешку, сыр, бутылку воды.
     - Будете, -улыбнулся он?
     - Еще бы. От таких лакомств нельзя отказываться, - рассмеялась она и, вытащив из кармана миниатюрный ножик и большое яблоко, порезала его на тоненькие ломтики, затем – расслоив лепешку на две половины, стала укладывать на мякотную часть кусочки сыра и ломтики яблок, свернув два рулета, сказала:
     - Приятного аппетита.
     - Красиво, и очень вкусно, - может позвать хвостатых?
     - Пусть отлеживаются. Покормлю их вечером. Ты не возражаешь, если я поклюю носом?
      - Юноша достал дудочку, поднес ее к губам…
     - Прости, - остановила она его, - звуки твоей свирели спровоцируют жителей, их охватит страх и истерика. Ты не думай, я не сомневаюсь в том, что звуки твоей свирели прекрасны, но именно это всполошит и взорвет их, и они взбунтуются. Они ненавидят музыку, тем более такую, от сердца. Ты же, наверное, видел их закупоренные, зашторенные жилища. Они боятся поднимать глаза к небу и страшатся перемен. Хочешь, я прочитаю тебе стих?
     - Вы решили подремать, - рассмеялся юноша.
     - Ты не любишь поэзию?
     - Я не очень знаком с ней.
     - Познакомишься, полюбишь. Иначе быть не может.
     Юноша достал из сумки доску, карандаши, краски, бумагу и сказал:
     - Прочитайте стих. Потом подремлите, а я – порисую.
     Она выпрямилась, подняла голову и, устремив взгляд - негромко таинственно и печально произнесла:

По дорогам бродят невидимки,
встретившись, пугливо убегают.
Робкие и жалкие пылинки,
для чего рождаются – не знают.

Ноги тонкие и чахлые кудряшки,
блеклых губ зажатая полоска.
Ползают бесцветные букашки
взад-вперед бессмысленно и плоско.

Опускают редкие ресницы…
только б не упасть, не оступиться,
и от страха гнутся поясницы –
мечутся… к чему бы прислониться?

Их пугают яркие расцветки,
звуки громкие приводят в трепет,
и, глотая в панике таблетки,
вместо слов рождают лепет.

Их усталые и стылые зрачки
залепило мутной пеной…
и себя – невидимых, в сачки
загоняют с точностью отменной.

По дорогам бродят невидимки,
прикоснувшись, тут же отмирают.
Их невидимые поединки
никого, никак не потрясают.

с глубоким чувством горечи и жалости, проговорила она две последние строки.
     Юноша склонился над листом бумаги. И когда она, слегка надвинув на лоб шаль, закрыла глаза, его настигла мысль. - Язык не повернется назвать ее старухой, пусть называет себя как угодно, для меня она – женщина, в полном и превосходном смысле этого слова.
     Откинув шаль, она открыла глаза и спросила:
     - Ты останешься?
     - Я уйду, но прежде мне хотелось увидеть этот город.
     - Пойдешь на юг?
     - На запад.
    -Стихотворение понравилось?
    - Я отвечу вам рисунками.
     - Так покажи мне их.
     - Окончу, покажу.
     - Иногда незавершенность и недосказанность, - произнесла она, - впечатляют и завораживают больше, чем совершенство.
     Выпрямившись, молча и спокойно, не меняя выражения лица, она перебирала рисунки, и вдруг – глядя на юношу, взволнованно воскликнула:
     - Сын, ты оживил мой стих, но как! Спасибо. Ужас, о котором я тебе рассказывала, ты превратил, преобразил в нечто иное,  и оно способно ворваться в нутро тех, чье сердце еще не окаменело и тогда, да… возможно, случится чудо на которое надеялись и ждали те, в ком еще сохранилась душа.
     - Я развешу эти рисунки на стенах домов, у меня есть лестница, они должны, должны это увидеть, – решительно провозгласила она.
     - Но ведь они же бродят с опущенной головой, - возразил юноша.
     - Даже если кто-то один, рискнувший поднять голову, остановится и замрет, глядя на рисунок - то смелость и решительность этого одного разбудит, всколыхнет и увлечет остальных. Нет страха – нет отчаяния и горя.
     - Пойдем, - сказала она, поднималась, - я приведу тебя на то место, откуда тебе откроется панорама города. Увидишь, почувствуешь и поймешь. Город поделится с тобой своей тайной, своей прошлой и нынешней жизнью. Жаловаться не будет, для этого он слишком родовит. Его былая слава восходит к той поре, когда он мог гордиться делами своих сыновей и дочерей. Потом мы покормим наших хвостатых друзей, перекусим в моем жилище, и если тебя не смутит присутствие старухи, скоротаем совместно ночь, которая навсегда останется в моей памяти. Утром, с ощущением светлой радости и грусти, мы проводим тебя. Сын, я благословлю твои дороги.
     - Мы? – удивился юноша.
     - Хан будет нашим поводырем, а Мики усядется на мое плечо и станет впередсмотрящим. Ты подаришь мне и моим закадычным дружкам свою прощальную мелодию, уверяю – они заслушаются: и подвоют и подмяукают, у них это хорошо получается. Согласен?
     - Еще бы! – рассмеялся он.
     - Дорисовывай рисунки, а я понаблюдаю, пока меня не скосит дремота.
     Этим ранним утром, на редкость нежным и прозрачным, многие жители города пробудились от неизбывной жгучей тоски и, морщась от устоявшейся во рту горечи, разлепили слипшиеся веки. Растерев ладонью влажную липкость, скопившуюся на груди и шее, преодолевая привычную вялость своего тела, опустили на пол тяжелые неуклюжие ноги и, крадучись подойдя к закупоренному окну, откинули край темной, тяжелой, пропитанной пылью, шторы. Приоткрыв створки окон, подняли глаза и, увидев чистое розовеющее небо, зажмурились от непривычного сияния зари и закашлялись от избытка свежего утреннего воздуха.
     Когда, не усмотрев ничего необычного, люди вернулись в свои пропотевшие постели, их ушей коснулись хаотичные, резкие пронзительные звуки разной тональности, напоминающие протяжное завывание ветра, гулкий шум деревьев и чьи-то жалобные стоны и всхлипывания. Сотрясая и взрывая тишину, звуки взлетали ввысь, на мгновение затихали, и словно набравшись сил, звонкоголосо рассыпались на все лады, заставляя всех подняться! И в этом прерывистом и тревожном, возбуждающем вихре звуков, возникало монотонное поскуливание, повизгивание, урчание и громкое нарастающее мяуканье.
     Да, да! Произошло невообразимое. В такую рань хлопнула чья-то дверь, потом другая, через минуту – третья… и еще, еще… Затем раздался чей-то возглас: в нем было удивление, смятение, испуг, облегченный вздох и еще более невероятное, кто-то громко и радостно рассмеялся!
     Голоса набирали силу, смех учащался, хлопающие двери оставались открытыми. С треском распахивались окна, и люди – вытянув шею и запрокинув голову, смотрели вверх, а затем, сгорая от любопытства, сбегали вниз, и, примкнув к другим, волнуясь ждали, когда кто-то из мужчин раскидывал лестницу, и осторожно отделив рисунок от стены, передавал его в протянутые руки.
     Мощный гул и нарастающий топот, сопровождаемый, о чудо… звонким праздничным стуком каблучков, усиливался.
     Распахивались двери, открывались окна, и люди – растекаясь по улицам, подобно гулкой полноводной реке, узнавая и приветствуя друг друга, сошлись на площади.
     На обломке разбитого тротуара сидела старуха. На ее плече восседал котенок, а у ног – беспечно дремал  пес.
     И все поклонились ей и сказали:
     - Мы приветствуем тебя, Мать.
     Когда все это произошло, юноша был уже далеко.
     Он шагал в сторону другого города.




11. ГОРОД НА ПЕРЕПУТЬЕ. ЗАЗЕРКАЛЬЕ.


О город, где плывут кишащих снов потоки,
где сонмы призраков снуют при свете дня,
где тайны страшные везде текут, как соки
каналов городских, пугая и дразня.
Шарль Бодлер

     Город, распростертый на перепутье, подобно опытному зазывале, открыто – не скрывая своих намерений, обольщал проезжих манящей яркостью причудливых огней и живописной роскошью ландшафта: уже с порога наглядно демонстрируя достоверность комфортного сервиса. Чистая, просторная, упорядоченная, щедро освещенная, без каких-либо признаков охраны, парковочная стоянка… и что несказанно удивляло – бесплатная! Это – возбуждало и притягивало.
     Широкая мозаичная дорога, глянцево поблескивая, вела в парк.
     Юноша не стремился попасть в город, о котором говорили восторженно и сбивчиво: - Праздник, небывалая свобода выбора, захватывающие развлечения, на любой, самый изощренный вкус, а цены – смеху подобно! При въезде всем вручают беспроцентные пластиковые кредитки, с неограниченной возможностью использования. – Берите что угодно, когда угодно и сколько угодно! И в голове вспыхнувшего от нетерпения владельца, лихорадочно потирающего влажные ладони, проскальзывает: - Так, что же выбрать? И пластик, словно живое существо вползает в щель, открывается заветная дверца, а там – не верь глазам своим – твоя мечта! Ошалев от возбуждения – смотришь, перебираешь, щупаешь, нюхаешь, примеряешь, пробуешь и… с пакетом в руках, уходишь сказочно счастливым. Да!!! Глядишь на волшебный пластик, а на нем целая армия цифр и нулей, и только в конце, в аккуратных скобочках, какая-то плевая циферка, даже не вычтенная из общей суммы. Ясное дело! Зачем торопиться? Ты еще вернешься!
     Особенно примечательным был слух о многочисленных салонах, расположенных на территории парковой зоны. Побывавшие  в них, путались в названиях и в том, что там происходило. Стараясь выдрать из памяти хоть какую-то конкретную реальность, захлебываясь от избытка эмоций и ощущений, несли несуразицу.  Кто-то,  издавая звуки, произносил полуслова, закатываясь от смеха и удовольствия, кто-то – вперяя взгляд в пространство, впадал в эйфорию и блаженно улыбаясь – молчал. Становилось ясно: пропал человек и не вырваться ему из этих салонов, в которых он затерялся.
     Те, кому удалось, пройдя искушение, не запасть на приманки… взахлеб, путаясь в наименованиях салонов, рассказывали о том, что там происходило. Разговоры оказывались настолько заманчивыми, что у слушателей возникало острое желание заехать однажды в город на перепутье, войти в этот сказочный парк, чтобы своими глазами увидеть, наконец-то, библейскую манну небесную, и испытать райское наслаждение!
     Названия всех салонов начинались с заглавной буквы «С». Людей, обладающих здравым разумом и иронией, словообразовательная фантазия и изобретательность находчивых устроителей, веселила, удивляла и даже, восхищала. И впрямь, как можно было оставаться равнодушным, к парадигме такого именного словосочетания как то: «Седалище синхронное», «Скальпированный слаломист», «Сморчковый самурай», или «Сальное сало». Более того, большинству посетителей был непонятен смысл многих слов. Например: сераль, сеголетки, свинчатка, сирокко, сенсорное, сублемативное, селадон. Разумеется, зачем знать неупотребляемые слова? Тем не менее, неизвестность возбуждает и притягивает и, в какой-то мере, снижает уровень невежества.
     Однажды, в предвечерний час, дорога подвела юношу к порогу города на перепутье. Без каких-либо намерений, он вошел в сверкающий огнями парк. Было шумно. Дразнящий запах жареного мяса и ароматного кофе, взбадривая, щекотал ноздри. Цветущие растения, ведомые подозрительно послушным, набегающим ветерком, истончали пьянящие ароматы. Юноша присел на скамью. Некоторые прохожие, присаживаясь на свободную часть скамьи –позволяли довольно рискованные пассажи, способные взбудоражить чувственность любого стоика, одержавшего победу над своими страстями. Присутствие юноши никого не смущало и не стесняло. По всей видимости, происходящее вокруг находилось вне зоны восприятия посетителей парка.
     Путешествуя по парковой зоне, юноша ощущал резкие изменения запахов. В настоянном воздухе, насыщенном терпким, сладковато приторным запахом, возникал аромат ванили, поджаренных семечек и орехов, запах разгоряченных тел, морских водорослей и какого-то томительно дурманящего настоя. Симбиоз запахов учащал сердцебиение, туманил взгляд и разрыхляя мозг - нарушал согласованность мимики, жестов и движений. Запах улетучивался, и состояние выравнивалось, оставляя ощущение горьковатого похмелья.
     Помимо этого, в разных углах парковой зоны звучали музыкальные гаммы разной тональности, скрепленные одним и тем же, въедливо навязчивым ритмом из устойчиво популярных, донельзя запетых, разноголосых надоедливых шлягеров. Это успокаивало и смиряло: все хорошо, все кока-кола, ничего менять не надо, что было, то пусть и остается! Круто, дуто!
     В центре обширной парковой зоны возвышался многоцветный стеклянный купол многогранного здания, идеальная форма которого завораживала и притягивала. При приближении к любому из сверкающих многогранников, распахивалась стеклянная дверь, и вы попадали в волшебное царство переливчатых зеркал, и ваша кредитка непостижимым образом проскальзывала в золотистую щель, и вы – по щучьему веленью, оказывались в одном из салонов, выйти из которого, можно было по истечению времени, определенному для этого салона. Все, ставка сделана! Вы, независимо от вашего желания, участник происходящего действа! Вы возбуждены, вас захлестывают эмоции – удивление, восторг, радость… и даже если вы случайный заезжий, вам начнут сниться красивые, яркие сновидения и возникать непреодолимое желание, всего лишь один разок, заехать в этот город, пройти по блестящей дорожке в парковую зону и, приблизившись к переливающимся дверям магического многогранника… рискнуть, попробовать на удачу, на счастье, вдруг повезет? Риск – благородное дело? Возможно. Азарт и страсть – не что иное, как риск - двусмысленный, пагубный, лукавый, зачастую неправедный и неоправданный. Главное – во имя чего? Ради спасения других? Или всего лишь на потребу низменных побуждений и инстинктов? Ради самоутверждения? Ради получения сверхудовольствий?

***
     В одном из дальних углов парковой зоны, юноша наткнулся на жалкое и странное сообщество скачущих, подпрыгивающих, словно взбесившихся существ. С неистовостью буйно помешанных, они кружились, выписывая невероятно сложные кренделя. Раскидывая в стороны руки, нелепо жестикулируя, кувыркались, мычали, выкрикивая бессвязные звуки и падали на траву, закатываясь от неистового, нечеловеческого накала ощущений.
     Ужасное зрелище. Как, почему, зачем? Чудовищная напасть, пожирающая целое поколение молодых, красивых, одаренных! Горе, беда, отчаяние для всех, всех, без исключения! Присмотритесь, остановитесь, не проходите мимо! Бог мой, какие лица: глаза огромные, а в них бездна, зрачки расширены, сжатые губы втянуты внутрь, кожа землистая… время остановилось… кто-то уже оказался по ту сторону жизни и пространства, но прежде чем исчезнуть, ему удалось на несколько мгновений испытать абсолютное блаженство, так называемый кайф или кейф – называйте как угодно! Суть одна. Вы попались и вам уже… а может быть? Да нет же, нет! Вы противитесь; еще разок, еще чуть-чуть, а потом… на время упущено и вам не удается выбраться, выскользнуть из обалденного, несбыточного завораживающего мира несбыточного, иллюзорного обмана. Вы уже под завязку, заполнены воображаемыми ощущениями… о, какое же это волшебство!
     Возврата нет, потому как тяжесть ложки, наполненной пищей, поднесенная к полумертвым губам, несмотря на вопль голодного желудка, окажется непосильной, и ваша желтая истонченная рука, покрытая язвами, упадет плетью и, из безжизненных прозрачных пальцев выскользнет ложка, но вы не сможете ее поднять – это выше ваших сил. Время испарилось: не было дня, не было ночи, все уместилось в единую секунду…
     И если вдруг случится поразительное чудо, и у вас возникнет непреклонное желание вырваться из адского водоворота, то вам понадобиться приложить непомерные усилия, чтобы сложить, собрать себя в единое целое и главное – сосредоточиться на беспредельном, страстном желании просто Жить! Да, да! Любить себя, других, думать, действовать, понимать, чувствовать, удивляться, радоваться, трудиться, осознавая себя Человеком, а не презренным бездельником, отравляющим жизнь себе и всем вокруг.
     К четырем часам утра все стихло. Парк опустел. Юноша поднялся, огляделся. Никого. Дорога, ведущая в город, была освещена. – "Пройдусь, - подумал он и, инстинктивно предположив, что за ним наблюдают, произнес, - слегка прогуляюсь!" Раздавшийся щелчок подтвердил его догадку.
     Он шел по улице, искренне восхищаясь увиденным. Белые одноподъездные дома, с конусообразными темными крышами, вплотную, без малейшего зазора, соединенные торцами, поблескивая узкими затемненными окнами, бесстрастно взирали на пустынные улицы. Ни звука, ни шороха. Все до единого охвачены крепким сном.
     Белые, чистые ступени вели к красивым массивным дверям. Юноша поднялся, взялся за блестящую золотистую ручку, потянул ее на себя… дверь не открылась. Зачем нужна дверь, которой не пользуются? И почему золотая ручка, угрожающе нацеленная на каждого, кто пытается ею воспользоваться, оказывается неподвижной?
     Спиралевидные улицы, сопровождаемые верхушками высоченных, развесистых, густолистных деревьев и пышных кустарников, плавно перетекали одна в другую, и все оставалось неизменным. Он уже понял, что улицы имеют лабиринтное устройство: "Но, где-то же должен быть выход?" Намерение выйти на оборотную сторону странных домов, не оставляло его. Около каждого подъезда были установлены идеально чистые, разноцветные  скамьи, окруженные кроной цветущих растений. Это было похоже на насмешку. Зачем нужны скамьи, цветы, если нет выхода на улицы? На серебристых поверхностях дверей поблескивали загадочные огромные прописные буквы: «У», «В», «Т». Ни номерных знаков, ни названий улиц. Согласно своей фантазии, подразумевай что хочешь! Пройдя несколько кругов, юноша оказался перед высокими железными воротами, монолитность которых исключала наличие малейшей щелочки. - "Чертовщина какая-то, - возмутился он. – Что они там скрывают?" Он присел на скамью, прикрыл глаза, и вдруг почувствовал знакомый ему сладковатый запах. Глаза заслезились, в горле запершило, и закружилась голова. – "Находился, - подумал он, но возникшая следом предупредительная мысль, - опасно, уходи" - насторожила его, и он воскликнул: - "Красивый город, мне понравился!" Что-то опять щелкнуло, и неприятный запах исчез.

***
     Город манил и завораживал. Яркие беспрестанно вспыхивающие рекламные щиты, предлагая всевозможные головокружительные развлечения, обещали безукоризненную реализацию любых фантазий и желаний.
     - Каждый получит то, о чем мечтал всю жизнь, чего добивался долго и упорно. А мы вам… раз, и вы уже в полете! Незабываемые удовольствия. Вы свободны и желанны! Никаких комплексов, проблем и запретов, сопровождающих вашу жизнь! Никакой скуки, уныния, отчаяния! У нас не думают, не размышляют, не истязают себя сомнениями и всяческими угрызениями! У нас гуляют, отрываются, развлекаются и отдыхают.
     Возможности нашего города ничем не ограничены. Наш порядок идеален! Присоединяйтесь! У нас есть все! Концертные залы, дискотеки, танцплощадки, спортивные залы, цирковые шатры, бассейны – открытые, закрытые, театры, кинозалы, фонтаны, прогулочные аллеи, гостиницы на любой изыск, горки, гроты для свиданий и интима, шикарные возможности для шопинга, аттракционы, стриптиз-бары, кофейни, рестораны, закусочные!
     Наши фото-телестудии и салоны красоты творят чудеса! Зайдите, попробуйте, и вы не узнаете себя! Ваш восторженный возглас, подтвердит этот факт!
     Вы что-то захотели, мы услышали вас и предложили. Вы подумали…, мы уже ответили на ваш вопрос. Вы рисуете? Мы устраиваем вашу выставку. Хочется проверить свой слух и уточнить диапазон своего голоса? Мы организовываем вам сольное выступление. Овации, успех, поклонники и вы получаете запись вашего успеха.  Желаете танцевать? Пожалуйста, вам обеспечено вечернее сольное выступление: свет, музыка, костюмы. Вы красивы, уверены в себе? Для вас уже все готово! Вы дефилируете на лучшей эстрадной площадке парка, и получаете снимки, от  которых невозможно будет оторваться! Вы пишите стихи, сочиняете прозу? Мы печатаем ваши произведения на лучшей бумаге, с изумительными рисунками и ваша фамилия на обложке чудной книги! Сочиняете музыку? Играете на любом инструменте? Все! Концерт вам обеспечен и запись его – лучшее подтверждение вашего успеха! С нашей помощью вы получите возможность быть услышанным и увиденным и ваши таланты засверкают. Наш город спонсирует талантливых, одаренных гостей, и вы станете звездами нашего прекрасного, щедрого города! Наше беспроцентное спонсирование и допинговые возможности – уникальны и неограниченны. Не упускайте свой шанс! Ловите миг удачи! Как там у поэта? Если звезды зажигают, значит это кому-то нужно! Да! Это нужно нашему городу! Первый взнос на любой ваш проект проплачиваем мы. Это поощрительный подарок за вашу смелость, за доверие к нам, и за тот дар, которым вы обладаете. Дерзайте, удача,  и успех вам обеспечены!
     Самозабвенно веселящаяся разноликая толпа казалась беззаботной и довольной. Однако, в глазах некоторых возникало едва уловимое выражение тревоги и растерянности, будто человек что-то потерял, забыл и не может найти искомое. Какая-то раздвоенность в поведении и жестах. Громкий смех, рот открыт, а во взгляде усталость и пустота. Бодрая походка, выразительная жестикуляция, и вдруг ощущение апатии, уныния и полного безразличия ко всему. Странный город, необъяснимая метаморфоза, происходящая с людьми.
     Весь день, удаляясь в самые дальние, глухие уголки парка, юноша присматривался, прислушивался и делал наброски. Ему удалось заметить черную, словно дрессированную машину, а в ней - мужчину в черном глухом комбинезоне. В какое-то мгновение юноша успел зафиксировать  в уголках его скошенного рта, зловещую ухмылку хищника, высматривающего добычу. Он ощутил себя желанной добычей, так как в его сумке было то, что могло привлечь хищника. Ощущение догляда не покидало юношу.
     По едва уловимым признакам и собственным ощущениям, он был уверен, что существует некое устройство, способное улавливать эмоциональное состояние человека и определять ход его мыслей.
     Тихо, спокойно, подумал юноша, и тут же все осветилось, засверкало и полились вкрадчивые слова, и возникло представление, что кто-то очень добрый и улыбчивый, размеренно и приветливо беседует с каждым счастливцем, оказавшимся на территории огромной парковой зоны. Неожиданно вспыхнул экран, и спокойный, вкрадчивый голос произнес:
     - Разве вас не очаровал и не восхитил сверкающий, подобно солнцу, волшебный ковчег, уникальность которого неповторима по содержанию и по техническим совершенствам? Вы избрали салон для посещения? Нет? Почему? Да, вы правы, названия салонов и замысел потрясают! Непонятно? Странно? Это для того, чтобы вас заинтересовать и возбудить вашу застывшую любознательность. И если настигнет любопытство, и у вас хорошая память, загляните в Советский энциклопедический словарь, и в словарь Ожегова Сергея Ивановича. Замысел салонных представлений дает участникам возможность проявить упорство, смелость, сообразительность, устремленность к победе! Преобразитесь, обнажитесь, продемонстрируйте свои физические, психологические и сексуальные достоинства. Учтите, источник потенциальной энергии победителя – страсть и воля.
     Только для вас два, три примера. Салон – «Сбитый самопальщик». Непрерывный трехчасовой запой. Норма для всех участников – одна. Поднялся, встал, сделал несколько шагов, упал, поднялся на четвереньках, пополз по-пластунски – не в счет! Победитель тот, кто самостоятельно, не цепляясь, не опираясь, не притыкаясь, не сгибаясь, поднялся во весь рост из-за стола, отодвинул стул, вернул его на место и, не вихляясь, спокойно дошел до дверей салона, взялся за ручку, переступил порог и закрыл за собой дверь! Грохнулся  за дверью? Нормально!  Откачаем, нормализуем состояние, доведем до места пребывания. Приз – три коробки, по десятку бутылок в каждой, лучшей высококачественной водки с дарственной надписью от производителя, и кредитка на год со скидкой. Наслаждайся, пока живешь! А там, что будет, то и будет! Эх, была – не была!
     Салон – «Сериальное сирокко»!
     Трехчасовое, устойчивое созерцание. Не отвлекаясь, не переговариваясь, не поворачиваясь, не отводя взгляда, не опуская век, не меняя позы – сосредоточенно созерцать, заглатывать происходящее на экране! Не чихать, не дремать, не зевать! Ни воды, ни туалета. Зато, какой шикарный приз за самообладание, стойкость и усидчивость! Последней модификации – супер-пупер на ножке, или на стене большой, удлиненный, черный, телеящик! Смотрите, обогащайтесь информацией, наслаждайтесь сколько угодно! И, вот вам, для разнообразия, из множества других, обозначим салон с иной тематикой.
     «Сероводородный серпентарий».
     Изысканный интерьер. Мягкие диваны и кресла, ковры, пуфики, изящные вещицы на столиках, зеркала, цветы, растения. Попеременное освещение зала – яркое, ослепительное, приглушенное, мерцающее. Музыка. Ах, какая музыка! Ароматный воздух, журчащие фонтаны. Возбуждающая, интригующая атмосфера. Красота, соблазн, блаженство! Воздушные развевающиеся прозрачные одежды. Шляпки, вуали, перчатки, мягкая золотистая обувь. Своевольное убранство волос, причесок. Искусный макияж или натуральное естество. Разговоры не допускаются. Желание очаровывать других, или самим увлечься? Все зависит от вашего воображения, вашей возбудимости и ваших истинных намерений. Игра или безотчетное побуждение? Искренность или притворство? Поступь, жесты, взгляды – это ваш призыв, откровение, страсть и признание в любви! Можно прикоснуться, прижаться, заглянуть в глаза, улыбнуться открыто, радостно, обнажить свои чувства,  потянуться к губам. Или, пренебрежительно окинуть взглядом, обдать холодным безразличием. Сопротивление имеет преимущества не меньше, чем податливая готовность. Соблазн, обольщение, искушение – это не только отличительная особенность человека. Это свойственно всем живым организмам. Растения, распуская яркие пахучие, изумительно красивые цветы, увлекают заманивают насекомых, птиц, животных и даже человека. Тем самым насыщая, исцеляя, или умертвляя.
     Темнея глазами, бледнея, вспыхивая румянцем, взять чью-то руку и увести. Восемь матово-белых кабин со струящимися подсветками. Восемь мужчин, восемь женщин абсолютно незнакомых друг с другом. Возраст неограничен. Понарошку не получится! Победители: истинно увлеченные друг другом участники. Два с половиной часа удовольствия и восторга для того, чтобы успеть зажечься, увлечься, возбудиться, или – сникнуть и перегореть. Поэтическое обрамление: - «Мелькают плечи, губы, руки, взлетает золото и чернь волос, томительных аккордов звуки уносят пары в мир безумных грез! Томится сердце, предвкушая встречу, и догоняет чей-то жадный взгляд»… Незнакомые строки? А эти, я уверен, вам знакомы.
Грудь высоко и трудно дышит;
И вот она как будто слышит
Волшебный голос над собой…
     И, наконец, долгожданное! Все заснято! Две пары победителей! Награда – шикарный кожаный альбом, и высококачественное видео. И во всем этом вы, только вы. Снимки, кадры, но какие! На всю оставшуюся. Ах, какая стихия! Неужели это я? Радость. Пробуждение, взрыв чувств, грусть, тоска и благодарность за то, что все это было, да, да… было моим! И совершенно неважно, что у вас есть, и что еще будет. Сердце ваше бьется, волнуется и вас переполняет любовь. Не позволяйте другим омрачать вашу радость, не расплескивайте сокровенное перед недостойными и циничными соглядатаями. Благодарим вас за внимание.
     Через несколько минут опять загорелось, засверкало, и все тот же голос произнес: у вас возникли сомнения и вопросы? Отвечаем. Этот салон не имеет ничего общего со стриптиз-баром. Абсолютно ничего. Вас смущает название? Сероводород - изначальный источник жизни, способствующий возникновению живого из неживого. Любовь оживила ваши сердца и вашу плоть. Серпентарий? Нет более красивых существ, чем змеи. Изумительный окрас! Какая гибкость, изящность, пластичность. Завораживающее волшебство, соблазн и трепет! Змий-Искуситель, приведший к грехопадению Адама и Евы. Вы удовлетворены? Молодой человек вы чем-то озабочены?
     Не трудитесь! Я знаю, что вас заинтересовало. Салон под название «Смачная самобранка»! Отвечаю. Обычная примитивная обжираловка: до икоты, рвоты, отрыжки, поноса, вздутия живота. Печеночные колики, инфаркт поджелудочной, язва желудка, ожирение. В итоге – глаза навыкате, запах изо рта, запоры. Больничная койка, промывание, капельница, отвращение к любой пище, жуткая аллергия, слабоумие, психоз, половое бессилие, внешнее уродство, апатия, лопнувшие сосуды, звездочки на ладонях, нарастающая тучность. Если вас заинтересовало, готов рассказать!
     Условие: за полтора часа доесть до последней крошки все количество предложенной пищи. Разрешается заглатывать, лакать, харкать, хрустеть, рыгать, чавкать, сопеть, запихивать пищу руками. Победитель тот, кто раньше всех употребит пищу, поднимется, дойдет до пьедестала, и устоит до оглашения итога. Приз: три огромных упаковки продуктов – без ГМО, экологически чистых, свежих, натуральных, ошеломляюще разнообразных, от лучших общепризнанных брендовых производителей, с устойчивым сроком хранения. Спасибо за терпение. Будьте здоровы!
     Вскоре опять все вспыхнуло, засверкало, и все тот же голос сообщил: - Дорогие друзья, поздравляем вас!  Вы получили полную информацию о четырех салонах… совершенно бесплатно! Такие же объемные сведения о любом салоне, вам объявят при наличии пластиковой карточки, при посещении нашего волшебного Дворца салонов! Краткую информацию обо всех салонах, мы будем периодически озвучивать в парковой зоне города. Будьте внимательны! Удачи вам!

***
    Пластиковые карточки выдавали на основе документальных данных, подтверждающих личность, и потому сбоев не было. Цепь нанизывалась колечками, утяжелялась, удлинялась до беспредельности. Однажды соблазненные, возвращались за очередной дозой развлечений и удовольствий. Восторженные отклики победителей и призеров просачивались, распространялись, достигая самых отдаленных уголков, подпитывая неискушенных обитателей всеядного... пустопорожнего пространства, надеждой на удачу, успех, признание и благополучие.
     И слетались они, будто мотыльки на свет, в сверкающее зазеркалье, предвкушая радость и блаженство. И как было не поверить, если уже на подступах к городу, каждый входящий убеждался, что обещанное чудо реально существует. Можно вздохнуть, расслабиться, довериться всему и всем! Свобода, красота, внимание, соблазн, удовольствия и всего-то ничего! Пластиковая карточка. Все те же цифры, нули, но как-то по-другому переставленные, вроде как заблудились, и скобочки расширились… Да, ладно, потом разберусь. Зато как клево! Ни охраны, ни ограничений, ни запрета. Гуляй, не хочу!
     Однако, человек, однажды, хоть на йоту нарушивший законы и правила города, никогда, при всем желании, не смог бы вступить на его территорию. Странно, но провинившимся возвращенцам, не взирая на долгий промежуток времени, к тому же достаточно изменившимся внешне, не удавалось сделать ни единого шага. Тихо, спокойно, но вдруг человека сковывал невообразимый животный страх, и он – охваченный паническим ужасом отступал назад в полуобморочном состоянии. Спустя время, им овладевало  беспричинное беспокойство. Он запирал двери, завешивал окна и, накрывшись одеялом, подолгу молчал, уставившись в одну точку.
     Охранная система города срабатывала безотказно. Парадокс заключался в том, что эти отвергнутые, со временем осознавали, что избежали какой-то неведомой опасности. Однако некоторые, пытаясь прорваться на территорию города, предпринимали рискованные поступки: объяснялись, извинялись, оправдывались, умоляли… орали, матерились и угрожали, что было весьма неосмотрительно. Внезапно возникал тошнотворный запах, от которого чугунела голова, появлялось жжение в носу, резь в глазах, спазмы в горле, боль в желудке и рвота. Последствия сказывались необратимыми зловещими симптомами. По ночам снились кошмары, седели и выпадали волосы, появлялись взбухшие синие прожилки, кожа желтела, становились чешуйчатой, на простынях скапливалась шелуха, зудели и чесались лодыжки и ладони, а пальцы скрючивались. Ногти слоились, ломались, зубы чернели, и выпадали, щеки обвисали, паховые волосы щетинились, на ногах и руках появлялись кровоточащие наросты и болячки. Колени хрустели, щелкали, подламывались, нос разбухал, глаза превращались в щелочки, дыхание прерывалось, голос сипел, а человек превращался в рыбу, вытащенную за жабры - рот произвольно открывался, и слова застревали на полпути. Таблетки, микстуры, мази. Ворожеи, знахари, лекари, целители всех мастей - ничего не помогало. Мололи всякую ересь и чушь! И только всесторонним медицинским обследованием удавалось определить диагноз. - Отравлен неизвестным веществом, излечению не подлежит и гибель неминуема. Неопровержимое и печальное доказательство собственной наивности, глупости и постоянной забывчивости… о граблях, о Фоме, и о сыре в мышеловке!
     Витал слух, что некоторые смельчаки, впервые попавшие в город, начинали громко, наотмашь, вслух, высказываться, посмеиваться, иронизировать и вступая в полемику с экранным вещателем, задавать вопросы.
     Постоянный догляд почти безошибочно определял неблагонадежных, думающих и любопытствующих. Слухи, разговоры, оброненные высказывания, поведение, настроение обитателей парковой зоны, улавливалось и оценивалось. Неминуемые меры воздействия были скорыми, жесткими и циничными. Те, кто пытались что-то узнать и разведать – бесследно исчезали.
     Однако, большинство гостей, теряя голову от невероятных возможностей выбора, не требующего затрат, спешила, торопилась реализоваться во всех предлагаемых развлечениях. И если случался выигрыш, то победитель уверовав в свою везучесть, захлебываясь от восторга, подобно параноику, устремлялся к новым истязаниям.
     Но были и те, кто сами того не желая, начинали поеживаться, одумываться и тревожиться. Это тут же замечалось. Загорался экран, и спокойный, приветливый голос, сообщал:
     -Вероятно, кто-то из вас лишился знакомого. Обращайтесь к нам. Мы всегда в курсе происходящего, и наша информация достоверна.
     На следующий день все тот голос объявлял.
     - Пришла телеграмма, ваш знакомый не смог оповестить вас о своем вынужденном отъезде. Не волнуйтесь, он жив, здоров и передает всем, с кем общался, горячий привет с пожеланием новой  встречи. Спасибо за внимание.
     Впоследствии обнаруживалось еще одно чрезвычайно неприятное открытие. Многие, вернувшись домой, взахлеб рассказывая всем вокруг об удовольствиях, полученных в городе на перепутье, вдруг обнаруживали опустошенную пластиковую карточку… И, до потемнения в глазах, всматриваясь в оголенную, изнасилованную карточку, не могли понять и поверить, что с такого гладкого и надежного пластика, исчезли желанные, согревающие сердце, красивые циферки и нолики. Нет, этого быть не может… И человек, охваченный отчаянием, впадая в беспамятство, пытался вспомнить: когда, где и как, в последний раз, обозревал и любовался своим сокровищем. Мелькали какие-то странные видения, возникало ощущение страха, тоски, полной беспомощности и безнадежности. Навязчивое стремление припомнить подробности своего пребывания в том городе, оказывалось напрасным и угнетающим. Просветления не наступало. Печальным было другое, более существенное обстоятельство: рядом – никого, кто мог бы поговорить, отвлечь, пожалеть и произнести простые и нужные слова.
     Плюнь на эти  деньги, разве это главное в твоей жизни? Успокойся, потом вспомнится и все окажется нелепым, ничтожным и смешным!

***
     Появление троих молодых мужчин на дорожках и аллеях парка, заметно воодушевило обитателей парковой зоны. Красивые, складные, в свободных светлых  одеждах, открыто излучая радость – они были независимы и общительны. Смеялись, шутили, разговаривали, знакомились, проявляя обычный интерес к городу, в который заехали. Но, многих удивляло и даже настораживало абсолютное безразличие новеньких к горячительным напиткам. Ни белого, ни красного, ни баночного, ни бутылочного зелья, они не употребляли. Некоторых задевало подобное пренебрежение, и даже оскорбляло. – Как же так, - возмущался обслуживающий персонал, - тоже мне умники… Чашку кофе, чай, булочка, пара бутербродов и все?
      Троица появлялась в самых дальних уголках парковой зоны. В сверкающее здание «Салонов» они заходили, но участия в представлениях не принимали. Организаторов сервиса это раздражало и настораживало. И вскоре, осведомительные экраны засверкали и заговорили:
     - Юноши, приглашаем вас на одно из самых увлекательных и захватывающих мероприятий! Вы, наши желанные гости, и мы не имеем права оставаться равнодушными к вашему отдыху! Мы, бесплатно продемонстрируем вам самое интригующее, единственное в своем роде, развлечение! Наши возможности неограничены, мы готовы исполнить любое ваше желание и каприз!
     - За что нам такая честь? – иронично воскликнул один из мужчин.
     Раздался щелчок и тот же голос продекламировал:
     - Вы так прекрасны, что хочется вас съесть…
     - Ни фига себе, шуточка! – возмутился кто-то из прохожих, - а я не желаю быть съеденным!
     Кто-то рассмеялся.
     - А других, не хочется?
     - Не получится! Без хорошей рифмы, шутки неуместны, - усмехнудлся вещатель.
     Раздался щелчок. Экран вспыхнул.
     - Ничего странного. Это наше ноу-хау! Своевременно реагировать на вербальные ноты наших гостей.  Желания и мысли молодых прозрачны, и их претензии нам понятны.
     - А мысли, желания и тем более вербальные претензии остальных вам тоже известны? – прозвучал вполне ожидаемый вопрос.
     Экран погас. Голос смолк.
     Злодейство обладает цепкими, разветвленными корневищами. Человек, настроенный на радость и удовольствия, не в состоянии ощутить и распознать грозящую опасность, тем более, что злодейство, по природе своей, непревзойденный мистификатор: – изворотливый, хитроумный и удачливый. Но, зная об этом, озираться и быть постоянно на чеку – тяжело и противно! Человек, зачастую, не разумея своих истинных побуждений, срывается, бежит, торопится и, достигнув определенного предела, подтягивается, расслабляется и, закинув руки за голову, успокаивается. Не мешало бы оглядеться, поразмыслить и повременить.
     А вокруг уже шныряют блудливые шкурники и растлители, жаждущие вас употребить частично или целиком. Избрав вас объектом вожделения, они принюхиваются к вам, увлекают, обхаживают, и… ловко поддев крючочком, используют. Иногда, сорвавшись с крючка, кому-то удается, продолжить жизнь с ободранной, шелудивой кожей, требующей особого досмотра и ухода. Не до жиру, быть бы живу!
     Удобно творить злодейство, когда оно узаконено и безнаказанно. А кто там следующий на роль новенького? А чтоб все было иначе, необходимо всего лишь ничего… Непорочный Глас Закона, неподкупность Адвокатов, и четкое беспристрастное решение Судей.
     На следующий день произошло нечто странное, привлекшее внимание обитателей парковой зоны. Экран главного монитора посерел, подернулся рябью, покраснел, послышался треск, и вдруг незнакомый голос глуховато произнес:
     - Кончайте бакланить, не тяните. Врубился?
     - Ну, да, - спокойно отозвался другой голос.
     - Свое, ну да, засунь, знаешь куда?
     - Опять рифма,- усмехнулся кто-то.
     - Так это, наверное, еще один сериал про ментов! – обрадовался другой.
     - Да, помолчите вы, - цыкнул кто-то из толпы.
     - Короче, - мрачно прозвучал экранный голос, - два дня тебе, смотри не облажайся. Эти мозготеры замутили тему, а мы ее перетрем, как надо.
     Раздался щелчок, экран вспыхнул, и знакомый голос, бодро воскликнул.
     - Здравствуйте, друзья! О! Мы не ожидали, что вас так привлекают наши открытые и честные дискуссии!
     - Так, мы же подумали, что кино будет!
     - Какое кино? – откашлялся голос, - о чем?
     - Новый сериал, полный беспредел! Преступник фильтрует свою шестерку, ему нужно кого-то убрать, замочить! Голосом похож на одного актера, а фамилию забыл, может, напомните? А то ведь…
     - Конечно, конечно, - заторопился голос, у этого сериала такой успех, но мы все-таки  решили продолжить вчерашнюю беседу, она была очень актуальной и позитивной по смыслу.
     - В смысле темы, или рифмы? – прозвучал вопрос одного из троих мужчин.
     - Как вам угодно! – отозвался экран.
     - Беседы проводят за круглым столом, когда глаза в глаза, а мы, подобно кроликам, стоим на задних конечностях, с подогретыми ушами, рискуя попасть на обильное застолье.
     - В качестве кого? - усмехнулся экранный голос.
     - В качестве зажаренных кроликов, - ответил мужчина.
     - Кролики, рыбки... ерунда какая-то! - воскликнул другой.
     - Точно! Одно мозготерство, - подтвердил кто-то.
     - Ах, юноши, вы так остроумны и находчивы! Однако, должен вас разочаровать, кролики нам не по вкусу. Наше любимое кушанье – форшмак из свежеотловленной рыбки.
     Между тем, толпа, сопровождаемая репликами любопытствующих, праздно настроенных обитателей парковой зоны, разбредалась, выражая недовольство.
     - Дискуссии, беседы… - надоело, одно и то же, - раздался возглас чей-то.
     Пространство перед экраном опустело. И, лишь на одной из боковых скамеек, продолжая переговариваться, остались трое друзей.
     - Странный город…
     - Да, тревожный и сомнительный…
     - А люди веселые, довольные…
     - Парковая территория - зона отдыха, а город – сам по себе…
     - Почему такая отчужденность? На улицах города пусто. Ни людей, ни детей, ни мамочек с колясками, ни кошек, ни собак, ни птиц. Намертво слепленные дома, непроницаемые окна и ни одного балкона. Золоченые ручки закрытых парадных дверей. Безлюдный город – ни музыки, ни смеха, ни парней, ни девушек, с которыми можно было бы познакомиться, пообщаться, влюбиться в красивую, милую девушку, назначить свидание, пригласить в кино, на танцы, в ресторан.
     - Размечтался! Я прокрутился по всем улицам. Ни кинозалов, ни ресторанов, ни театров, ни спортивных комплексов, ни музеев…
     - Да, ни бульваров, ни площадей, ни одного Храма, ни единого церковного подворья, ни памятников, ни кладбищ, это более чем странно, это какая-то аномалия, чертовщина…
     - Завтра укатим отсюда, дался нам этот город!
     - О небо, небо, ты мне будешь сниться! Не может быть, чтобы ты совсем ослепло, и день сгорел, как белая страница: немного дыма и немного пепла! – задумчиво продекламировал один из друзей.
     - Эх, полетать охота! - воскликнул другой.
     - Да, стоило бы полетать над этим заколдованным городом.
     - А что? Классная идея! Кому, если ни нам, летчикам вертолетчикам, в третьем поколении обозреть и увидеть, что у них там на задворках.
     Раздался щелчок. Экран заискрился и загорелся.
     - Дорогие наши юноши! Наконец-то мы услышали ваши претензии и узнали ваше сокровенное желание и оно нас порадовало! Прочитанные вами строки, нас взволновали! Прекрасный, светлый поэт, загубленный чудовищной властью! Город, как раз проводит конкурс на лучший проект памятника этому поэту. Зная, что вы пилоты, предлагаем вам авиаэкскурсию.
     Друзья! Если вы не возражаете, я отвечу на ваше обоснованное, четко выраженное мнение о нашем городе. Ваша искренность и, в какой-то мере, смелость – нам импонирует и вызывает уважение!

***
     - Итак! Будьте внимательны. Ответы будут короткими и ясными.
     - Жители города трудятся на благо города и собственного благополучия. Они заняты насущными делами. Многие в отпусках: лечатся в санаториях, плещутся на курортах, гостят у родственников, отдыхают, хозяйничают на дачах.
     Кошки и собаки в вольерах, под присмотром. Птицы поют и гнездятся на лесных просторах. Детишки в яслях, детских садах, в лагерях, - купаются, загорают, резвятся на воле, учатся в специальных учебных заведениях.
     Балконы, цветы на подоконниках и прогулки с колясками – это на другой стороне улиц. Дома, соединенные  торцами? Для чего? Для чистоты и порядка. Не кучкуются, не хлещут спиртное, не испражняются, не хулиганят, не дерутся, не убивают друг друга, не мусорят, не дымят, не орут и не тревожат жителей.
     Лабиринт? Офисные служащие защищены от внешнего воздействия. Никто не шастает под окнами, не взбирается на балконы, не врывается в общественные и государственные учреждения с пистолетами, битами и ножами. Культурно, спокойно. Главное – постоянный, неукоснительный порядок, буквально во всем. Иначе – хаос!
     Развлечения? Музыка, танцы, рестораны, театры? Все это сосредоточено в нашей парковой зоне. Салонная империя – это наше ноу-хау, наша гордость, способная удовлетворить любую фантазию, любое желание. Вижу, вижу… желаете задать вопрос? Пожалуйста, не стесняйтесь, мы открыты и готовы ответить на любой самый каверзный вопрос!
     - Салон «Садо-садик», кем востребован?
     - Теми, кто нуждается в раскрепощении, кто жаждет крутого, многоразового экстаза, возбуждения, кто не боится телесных экзекуций. Человек, это не только дух, но и плоть, жаждущая чувственных наслаждений. Противоборство плоти и духа – источник жизненной энергии. Не все могут, как говорят в народе, раз, раз… и на матрац! Мы не соблазняем и не рекламируем этот салон. Приходят те, кому недостает острых ощущений.
     - Каких?
     - Любовных, черт возьми!
     - Не произносите слово любовь, когда речь идет о противоестественном и уродливом.
     - Ваши претензии к природе! Мы же, всего лишь, предоставляем услугу и оказываем помощь. Кстати, зачастую это люди утонченные и не уродливые. Порок, болезнь? Возможно! Мы не судьи и не лекари. Мы рады каждому гостю услужить!
     - Алло, голос… ты меня слышишь? – неожиданно громко выкрикнул кто-то из проходящих мимо.
     Это был молодой вихрастый парень.
     - Слышу, - иронично отозвался голос.
     - Те, кого ты величаешь утонченными, не мужики, а жалкие, измученные импотяги, и матрац им не по зубам! Так что, зря распинаешься!
     - Это все? – рассмеялся вещатель?
     - Не все! – взорвался парень, – вчера из вашей стекляшки увезли на Скорой окровавленную, изодранную женщину, это как?
     - Досужие домыслы, не более того.
     - Более, не более, сам видел!
     - Друзья мои, я вынужден уточнить…
     Раздался щелчок, экран почернел, заискрился и через мгновение вспыхнул и ожил.
     - Вы правы, - этот факт имел место. В очередной раз заявляю: мы никого не уговариваем, каждый выбирает то, что ему по душе! Предусмотреть все – невозможно! Интрига – обязательное условие любой игры! К примеру: салон «Сладострастный смерч». Название говорит само за себя. Нажимаешь клавишу, получаешь четкую информацию об условиях мероприятия, как говорили веселые и умные люди в самом прекрасном городе нашей Родины! - Тю, а оно мне это надо?
     - За дураков нас держите? Этот смерч, не что иное, как оргия!
     - Примитивно мыслите! Никакой похабщины и порнографии! Роскошный фантазийный соблазн, доведенный до точки кипения. Только для продвинутых, искушенных профи, мастеров – претендующих на славу Казановы и Мессалины. Никакого соития. Награда – перстни с инициалами «К» и «М», и золотой символ мужского достоинства.
     - Нормальный, - или так себе, - рассмеялся кто-то.
     - Среднестатистический!
     - Точно из золота?
     - Чистое золото высокой пробы!
     - Что все-таки произошло с женщиной?
     - Полуторачасовое захватывающее обольстительное зрелище чувственного куража! Пять женщин – разных по возрасту, по внешности и комплекции. Каждая уверена, что она самая лучшая. Мужчин - двое! Выбор за ними, чаще всего сходятся на одной!  И тогда, одного из двоих выбирает победительница! И вот тут-то срабатывает инстинкт. Разъяренные соперницы, готовые на любое безумие, срываются вдогонку за убегающей парой, которая должна успеть скрыться за дверями салона!
    Обычная ситуация, когда идет борьба за мужика! Мужчине - вручается золотой перстень с инициалом "К", женщине - с инициалом "М" и золотой символ мужского достоинства! Да, не успела призерша скрыться с глаз долой!
    Мужчины – неприкасаемы. Тем не менее, бывало, что и им доставалось. Стригли наголо, разували и раздевали догола. Все, вплоть до шнурков, раздирали на сувениры. Женщины, впадая в раж – неистовствуют и буйствуют!
     - А мужики, после вашей «Смачной самобранки»,  просто околевают от обжорства и перепоя», - прокричал кто-то из прохожих, - свинство какое-то!
     - Друзья мои! Вольному воля, спасенному рай. Все мы, в этой или иной степени, подвержены соблазну и пороку! Согласитесь, что наши салоны, испытывают и предостерегают каждого из вас! Будьте внимательны!
     - Да уж, запевать вы – мастера, - раздался голос вихрастого парня, - расскажите всем о салоне «Сладкозвучные сеголетки».
     Раздался щелчок, экран почернел и заглох. Возник странный запах, повеяло холодом, и все вокруг посерело и померкло. Переглядываясь, все притихли и задумались.
     И вдруг экран вспыхнул ярким слепящим светом и знакомый насмешливый голос воскликнул:
     - Напугались? Вот, что значит неисправная техника! Без нее – никак! Приуныли, заскучали, Сеголетки? Это всего лишь молодняк рыбы, или зверя текущего года, но не более того. Рыбешки плещутся, звереныши кувыркаются, повизгивают, поскуливают сладкозвучно, на радость детворе.
     - Вы лжете!
     - Молодой человек, вы уже всем надоели и всех, как говорит народ, достали! Советую вам сочинять детективы и кошмарить до смерти читателей, если они появятся.
     - Я видел, как ночью подъехали две машины и из них вышли человеческие сеголетки – мальчики, девочки и целая свора мужиков!
     - С согласия родителей и, в сопровождении надежной охраны, детей привезли полюбоваться аквариумными диковинными рыбками и зверюшками в клетках.
     - Почему ночью?
     - Да потому что, что вы бездельничаете круглосуточно, а горожане днем вкалывают и, в свободное время, имеют право баловать и развлекать своих детей! Все, друзья! Чтоб не расставаться с испорченным настроением, я предложу вам салон под названием «Скабрезный самотек», где вы обхохочитесь и запасетесь позитивными эмоциями надолго, особенно те, у кого хорошая память, и с головой все в порядке. Двухчасовое оглушительное состязание виртуозных умельцев рассказывать анекдоты, требующее артистизма, четкости, яркости и убойного поворота. Анекдоты на любой вкус: пикантные, изысканные, сермяжные, остроумные, рискованные, смачные, взрывные, наивные. Победителей определяют по децибелам хохота, восторженным репликам и просьбой повторения. Первый приз – иллюстрированный сборник анекдотов и позолоченный именной браслет; второй – видеозапись и серебряный браслет; третий – альбом со снимками участников и именной значок.
     - Используйте свои интеллектуальные возможности, проверьте свои физические и психологические ресурсы. Наши салоны раскрепощают и избавляют от комплексов. Учитесь расслабляться и познавать себя!
     - Все это туфта, мура! Расслабуха только в одном салоне «Серпантиновая соломка». Одноразовая игра, где есть все, что надо! Сачковый силок, смертельная игра! Приз один: дозированный или недозированный. Лучше второй! Побеждает, как обычно, невозвращенец! – громко и взволнованно прокричал кто-то из толпы.
     Все обернулись, желая увидеть очередного смельчака.
     - Он ушел, - усмехнулся экранный голос, - не грустите, он вернется… Фрейд советовал: займитесь сублимацией, трансформируйте энергию аффективных влечений, нацельте свое либидо на сферу социальной деятельности и культуру творчества! Выбор за вами! Вопросы еще есть?
     - «Самозарядный сераль», - это что и как?
     - Нужник! – расхохотался кто-то.
     - Да… - вздохнул голос, - сераль - дворец  турецкого султана, женская половина которого, не что иное, как гарем. Мягкий свет, чудная, нежная музыка, благовония, прекрасные женщины в легких воздушных одеждах. Они танцуют. Монотонно, завораживающе звучат фонтаны. Диковинные растения, цветы, щебечущие райские птички. Мягкие шелковые диваны, на которых возлежат мужчины, покуривая кальян: это восточный курительный прибор. Наслаждаясь волшебным зрелищем, они превращаются в нежнейших, сдержанных мужчин, не претендующих на славу самцов и обольстителей! Они получают удовольствие от звуков музыки, от внутреннего ощущения легкости, радости и чистоты собственных помыслов. Они познают ощущения Адама, еще до того, как его искусили и он познал Еву. После этого, круг замкнулся, и райский  сад превратился в Садом и Гоморру! Возможно, что для этих мужчин, это единственный способ забыться и познать полную свободу и независимость от зова плоти.
     - А призы, призы какие? – возмутился кто-то.
     Раздался трескучий щелчок, экран побелел, молниеносные искры проносились по всему экрану, казалось, что монитор взорвется, и его осколки кого-нибудь поранят. Испуганно подаваясь назад, все притихли, но не разошлись.
     - Хороший признак, - удовлетворенно проговорил голос, возвращая экран к жизни. Я рад за вас! Наслаждение! Прислушайтесь, что может быть прекраснее этого приза? Ничего! Наслаждение – это полнота чувств, полет души, вдохновенная радость и счастливые мгновения жизни! Наслаждайтесь любовью, красотой, пока молоды и здоровы! Согласны?
     Послышались хлопки и одобрительные возгласы.
     - Наши уважаемые летчики–вертолетчики, обращаюсь лично к вам! Послушайте, вы так прекрасны и молоды, успеете еще налетаться! У вас вся жизнь впереди! Оставьте эту затею! Приглашаем вас на открытие двух салонов, предназначенных для таких смельчаков, как вы. Салон «Сверхскоростная свистопляска». Экстрим, адреналин, испытайте себя на прочность и выносливость, вам – пилотам, это пригодится, хотя я уверен, что вы, классные мастера. Опасно, страшно, дух захватывает… взлеты, падения, вас колошматит, трясет, переворачивает с ног на голову, и вдруг вы взлетаете… тихо, светло, красиво - над вами звездное небо… и через  мгновение вы стремительно летите вниз. Вы живы, живы! Вы испытаете незабываемые мгновения счастья!   Вас охватывает восторг, и вы входите в крутые виражи… вам все подвластно. Безопасность гарантирована. Техника стократно опробированная, перчатки, шлемы, легкие, многослойные комбинезоны и ботинки. Вам аплодируют, вами восхищаются! Вас узнают, пожимают руки, в вас влюбляются самые красивые девушки! На кону количество виражей. Первый приз: красавец мотоцикл… бренд, марка, мощность. Второй – такой же знатный гоночный велосипед. Третий – комбинезон, шлем, перчатки, ботинки.
     - И инвалидная коляска, самая брендовая! – выкрикнул кто-то из толпы.
     - Шутник, - уклончиво отозвался голос, - вдобавок, головокружительное видео с вашим участием. Не торопитесь отказываться, - как-то по-особому спокойно и серьезно прозвучал голос вещателя. Есть еще одно мероприятие, способное заинтриговать ваше воображение. Салон «Скальпированный слаломист». Странное название? Да. Очередная заявка на "супер-пупер" крутизну и сообразительность. Напоминает предыдущее мероприятие, но замысел другой: веселая, бесшабашная, юморная затея. Виртуозные спуски по маршруту со спецпрепятствиями. Допускается все: обойти препятствия, увернуться, не коснувшись завуалированных флажков. Можно нестись сломя голову, на «авось». Все зависит от вашей хватки: ловкость, быстрота, цепкость, как у гончей собаки. На ногах прочные лапти на завязках, штаны на завязках, футболка с изображением и автографом выдающихся спортсменов, на голове каска. Слетела… все – выходите из игры! Если чувствуете, что не справляетесь, под рукой красная кнопка, нажмите, и вы вне игры. Победителей, как правило, один или двое - те на ком красуется каска. Награда: классное цветное видео вашего безумия, смелости и хладнокровия Вы – лидер! Вам на память даруют сверкающую, покрытую сусальным золотом каску с вашими инициалами… и всю одежду: включая лапти  на завязках! Будет, что показать и чем погордиться! Соглашайтесь! Прекрасное зрелище!
     Неожиданно экран покрылся черными разводами, стекающими с его поверхности. Листья на деревьях затрепетали, и возникла вибрация однотонных назойливых гнетущих звуков... что-то зашипело, кто-то бормотал и чей-то голос прохрипел… ты… спасатель хренов, кончай бакланить, котел закипает, рыбаки на подходе…
     Недоуменно взирая на экран, все ждали разъяснения довольно странных и неуместных слов. Часть слушателей разошлась, другая – упорно ждала продолжения. Трое юношей, не желая уступать интуиции, смотрели друг на друга и, в глазах каждого, отражалось стойкое намерение, не изменять своего решения, и не поддаваться угрозам.

***
     На следующее утро, завсегдатаи парка, обратили внимание на сверкающий ослепительной новизной широкоформатный экран. Одних это обрадовало, других озадачило: - с чего бы это? Но, когда экран внезапно вспыхнул, разгорелся и чей-то незнакомый голос, громко и напористо выкрикнул:
     - Ну что, тусовщики, бездельники, доморощенные Шерлоки, тире – Холмсы, можете не напрягаться! Я не намерен вас уговаривать и отговаривать! Летайте, ныряйте, кучкуйтесь, засовывайте свои носы во все щели! Город способен ублажить всех халявщиков, любителей призов и особо въедливых! Валяйте, пока не иссякли возможности города, и не иссякло наше терпение!
     - Это другой голос, - робко произнес кто-то.
     - Верно, другой… что трухнули? Расслабляйтесь, развлекайтесь! Я буду вас информировать, сообщать вам новости, а вы кумекайте, что к чему!
     - Вертолеты наготове, рыбки пока еще плещутся, плескаются, рыбаки – уточняют маршруты!
     - Что вы все намекаете, - воскликнул кто-то, - говорите прямо!
     - Уж куда прямей, - усмехнулся голос.
     - А поточней?
     - Поточней… когда попадетесь на крючок. Все, треп окончен! Подключайтесь, я озвучиваю информацию. После реконструкции, начинает функционировать салон «Сотовая спайка». Двухчасовой марафон. Условия: номера не вымышленные, абоненты – ваши родственники, друзья, коллеги, соседи, одноклассники и просто знакомые. Разговоры в прямом эфире. Интрига: кто больше наговорит и дольше продержится. Предупреждаем: бывают сбои, типа – оглох, язык разбух, не умещается во рту, уши посинели и затвердели. Возможен психоз, в таком разе участник выбывает. Иногда образуется устойчивый, хронический симптом, когда – при виде трубочки, трубы, человека охватывает ужас.
     - А призы, призы, - прозвучал вопрос, - забыли?
     - Что вы, как можно! – иронично отозвался голос.
     - Первый приз – новейший, супер навороченный смартфон – в режиме онлайн. Второй – сверкающая дорогостоящая мобила, на зависть всем, мы не мелочимся. Лучшая, значит – лучшая. Третий – многофункциональные наушники, дизайн которых завораживает. Бывали случаи, когда  первый призер – женщина, предпочла наушники. Как видите – выбор всегда за вами.
     - Далее. Самый любимый вами салон «Серповидная спорынья», на следующей неделе закрывается.
     - Надолго?
     - До следующего сезона.
     - Не фига себе! Обеднели что-ли?
     - Никакого что-ли! Очередная инвентаризация, - усмехнулся голос, - так что поспешайте. Условия вам известны.
     - А мне вот, неизвестны! Про серп – все понятно, а спорынья… что за птица такая?
     - Паразитический грибок с черными удлиненными рожками… неизлечимая, заразная болезнь.
     - Не понял, - возмутился кто-то.
     - Заболеешь, поймешь.
       - Расшифруйте, пожалуйста!
- Огромное помещение… стеллажи до потолка, полки, прилавки, вешалки, полное изобилие техники, барахла, - любого, разного… посуда, хрусталь, косметика, бижутерия, предметы домашнего обихода, - люстры, картины, вазы, ковры, безделушки, побрякушки, белье, мебель… и еще черт знает что, глаза разбегаются… выбирай, торопись! Стараемся, граждане!
     - Что… и мебель можно… - недоверчиво прозвучал чей-то голос.
     - Можно, можно, - усмехнулся голос.
     - А как же ее упереть?
     - Просто. Упаковываем и отправляем по указанному вами адресу.
     - Точно, без обмана?
     - В нашем городе все точно, и все – без обмана.
     - Да? – удивленно произнес кто-то, - не верится даже.
     - До кого, из наших гостей, доходили слухи об обмане? Ну, смелее! Молчите? Вот вам… и даже! - рассмеялся голос.
     - А если  я приметил его, а другой позарился?
     - Кого приметил?
     - Диван.
     - Ну, темнота, - протянул кто-то.
     - Компьютер фиксирует первенство.
     - Ладно, - согласился парень.
     - Из какого ты города?
     - Из Брянска, - охотно сообщил парень.
     - У вас все такие, непонятливые?
     - У нас все добрые, хорошие, понятливые и верующие.
     - А ты какой?
     - Доверяй, да проверяй. Остальное как добыть?
     - Внимание! Условия такие: допускается все! Ворваться, добежать, ухватить, руками, зубами, оттеснить, отбиваться локтями, ногами, вырвать из рук, проскочить по головам и спинам, вскочить на прилавок, одеть на себя, водрузить на голову, засунуть за пазуху, в штаны, в карманы, закрутить, привязать, засунуть в рот, употребить, зажать между ногами, обмотаться, орать, визжать, грозиться, обзываться, провоцировать панику… Первый критерий: прорваться сквозь толпу, донести все до дверей, при этом не выронив ни одного предмета, вывалиться за порог! Второй критерий: самая большая добыча по количеству вещей и по высокой стоимости. И тогда, все что вы добыли, становится вашей неотъемлемой, абсолютно бесплатной собственностью!
     - Вот это да, - раздался чей-то восторженный возглас.
     - А если что-то разбилось, подпортилось, заменить можно будет?
     Раздался щелчок, экран зарябил и погас.
     Наступившую тишину, огласил чей-то саркастический хохот, напоминающий раскаты грома.
     Поворачивая голову, всматриваясь, все искали обладателя столь мощного хохота.
     - Не озирайтесь, не выкручивайте шейные позвонки. Это хохочут там... наверху, - спокойно и отчетливо произнес экранный голос.
     - Расслабьтесь! Мы приглашаем вас на ежегодный фейерверк, под названием «Суперзвездный силос». Все пришедшие получат подарок: фонограммные диски самых популярных,  любимых вами исполнителей.
     - Пожалуйста, - прокричал кто-то, - вопрос можно задать?
     - Мое время истекло, - отозвался экранный голос, - но, судя по вашему тону, я не смогу вам отказать.
     - Вглядываясь в огромные золоченые буквы, на домах, я извелся, пытаясь определить название улицы.
     - Да, да, - подключилось несколько голосов, - мы тоже не понимаем, что к чему?
     - Тридцать три буквы русского алфавита, и у каждой свой нрав, своя стать и глубина. Что к чему… зависит от вашего воображения и эрудиции. К примеру: возьмем эту самодовольную буковку «Ф», какие соображения?
     - Фабричная улица, - выкрикнул кто-то.
     - Фекальная, или Фискальная, - рассмеялся другой.
     - Лучше Фартовая или Флиртовая.
     - Судя по городу, вернее будет: Фарисейская или Фатальная - отчетливо прозвучал чей-то голос.
     - Вот видите, - усмехнулся экранный голос, - какое разнообразие! Стоило бы внести все эти названия в городской реестр.
     - А я, - вздохнул кто-то, - назвал бы улицу Факельной или Фиалковой, красиво и душевно!
     - Точно, - согласно отозвался кто-то, - в  моем городе была улица Братская и Брянская, так взяли и переименовали. Одну назвали Болотной, другую – Базарной и получился Базар на Болоте. Смех, да и только.
     - Да, песня была, - воскликнул другой, - пройдусь по Абрикосовой, сойду на Виноградную, а сейчас – ни абрикосов, ни винограда!
     - Хохма, чертовщина полная, - произнес кто-то и вдруг пропел, - взойду на Арестантскую, загнусь на Вурдалачной, вот и вся песня! Что скажешь, вещатель? Как мы определили и распорядились вашими вурдалачными буковками? Довольны нашим воображением и эрудицией?
     Щелчка не было, и экран как-то незаметно и бесшумно поблек. Подул ветерок, распространяя знакомый сладковатый запах, вызывающий слюноотделение и легкое головокружение.
     Толпа мгновенно рассеялась. Парк, словно в преддверии каких-то новых перемен и событий, притих и опустел. Тревожное ощущение того, что непременно что-то произойдет, или случится нечто необычное, странное и опасное, овладевало посетителями парка. Да и сама территория парка, потускнела, помрачнела и подурнела. Да и как могло быть иначе! Любое пространство одухотворено теми, чьи подошвы, соприкасаясь с его поверхностью, оставляли не только следы и вмятины, но и свои чувства, ощущения, думы и бесконечные эмоции… радость, печаль, смех, отчаяние, любовь, надежду и все то, что свойственно человеку. Ах, сколько же этих безымянных следов, оставленных на площадях, тротуарах, мостовых, дорогах, аллеях и тропинках!
     К полудню произошли изменения. Парк отряхнулся, позеленел и ожил, гарантируя его обитателям продолжение беззаботного праздничного дефилирования. Одни косились на поблекший экран, другие оставались  равнодушными. И то, и другое соответствовало обычному распорядку парковой зоны. Однако, беспокойство, витающее в воздухе, исподволь, проникая в сознание особо чувствительных людей, каким-то образом передавалось остальным.
     Человек внимательный, посетивший парковую зону в этот промежуток времени, мог бы обратить внимание на странное поведение людей, прогуливающихся по дорожкам. Беспечная походка, улыбка, а в глазах – смятение. По поводу чего? Что-то потеряли, кого-то ищут, ждут? Волнуются, предчувствуют?
     Кто-то громко и отчетливо произнес:
     - Должны были бы уже приземлиться и рассказать нам, как с высоты, все видилось?
     - О ком речь?
     - О летчиках-вертолетчиках! Забыли?
     - Летают еще, наверное, - задумчиво отозвался кто-то.
     - Конечно, - обрадованно заключил другой, - жду, когда появится наша троица!
     Раздался оглушительный треск. Все приостановились и, глядя на огненно-красный, пылающий экран, отпрянули в разные стороны.
     - Все в порядке, - возвестил знакомый голос, - взрыва не будет.
     На этот раз никто не отозвался, все смотрели на экран.
     - Вы, не зря всполошились. Мы тоже расстроились. Пришла телеграмма от наших юношей. Срочный вызов на службу. Благодарили за экскурсию, обещали вернуться, - бесстрастно и спокойно объявил экранный голос, - укатили, не попрощавшись. Жаль, конечно. Что поделать? Служивые люди, - заключил увещатель.
     - А машина на месте, - озадаченно проговорил кто-то.
     Пауза затянулась. Экран молчал.
     Внезапно, в тишину затянувшегося неопределенного молчания, ворвался резкий, раздраженный голос.
     - Какие проблемы? Спешили, заказали скоростное такси, - быстрее и надежней! Кстати, вас ждут призы, не пропустите великолепное незабываемое шоу «Суперзвездный силос» - наш ежегодный, щедрый подарок!  Спасибо за внимание!
     Расхожее мнение, что толпа внушаема, восприимчива, и заигрывание с нею в поддавки, наиболее результативный способ привлечь и подчинить ее своей воле – обманчиво. Многочисленные вещатели, убалтыватели и подстрекатели всех мастей, подметные и фанатичные радетели, способны охмурить, оглушить, увлечь песнопением, беганьем и кружением – в ритме экстаза, но так или иначе, всегда все оканчивается прахом и потерей не только зубов и клыков, но и челюстей! Вставная челюсть ненадежна так же, как и толпа. Очухается, мало не покажется! Так что, не стоит надрываться!

***
     Услышав шуршание шины, юноша обернулся. Из машины вышел крупный мужчина. Черный, наглухо застегнутый комбинезон, заправленный в черные высокие, зашнурованные ботинки. Желтокожее вытянутое лицо, приплюснутый нос, над выдающимися скулами бегающий взгляд узких, глубоко посаженных глаз. На голове черный блестящий кожаный шлемофон, руки в черных перчатках. Подойдя, он козырнул.
     - Устали? – вкрадчиво произнес он.
     Юноша пожал плечами.
     - Ясно. Гулял всю ночь, заблудился. Парк большой, густой.
     - Хотел побродить по городу, - улыбнулся юноша и, понимая, что его выследили, сказал, - пытался перейти на оборотную сторону домов и улиц.
     - Зачем?
     - Интересно, как устроен этот необычный город.
     - Ты заехал сюда отдыхать, или… - усмехнулся мужчина, глядя ему в глаза.
     Несмотря на пробежавший по спине холодок и ощущение смертельной опасности, юноша не отвел взгляд.
     - Конечно, отдыхать, - взмахнул он рукой. – Вы правы!
     - В чем?
     - В том, что нечего без толку шататься,  ноги сбивать. Здесь так спокойно, красиво.
     - Садись в машину, прокачу с ветерком, кой что покажу.
     - Спасибо. Я, и впрямь, какой-то вялый, перегулял... в сон клонит. Вы меня взбодрили.
     Пробегая взглядом по лицу юноши, мужчина сплющил губы.
     - Если издержался, подкину деньжат на развлечения, на еду.
     - Как я вам их верну?
     - Ты – наш гость.
     - Спасибо вам. У меня кой-что в кармане есть. Но будет нужда, обращусь.
     - Чем занимаешься… вообще?
     - Путешествую, рисую.
     - И только?
     - Да.
     - Оставайся у нас подольше. Найдем для тебя стоящее дело по интересу и по карману.
     - Я не жалуюсь, - сказал юноша, понимая, что диалог с этим плосконосым затянется.
     - О чем рисуешь? – впиваясь взглядом, спросил мужчина.
     - О чем? – удивленно переспросил юноша.
     - О чем думаешь, о том и рисуешь. Это же факт.
     - А я не думаю, я смотрю.
     - Ну, и что ты усмотрел? – вполголоса произнес мужчина.
     - Деревья, листья, бабочки, трава, птицы, скамейки, луна, цветы, да мало ли что?
     - В парке, - усмехнулся он, - ни бабочек, ни птичек, ни насекомых, никакой другой живности не водится, не выживают. Меня, видишь?
     - Вижу.
     - Нарисуй.
     - Людей не рисую.
     - Молодец! Это правильно. Какой в них интерес, - расхохотался он широко раскрытым ртом, - понарисовали людишек под самую завязку! Смотреть тошно! Нарумянили, наодевали, разукрасили… глаза, душа… вознесли, ах, ох! Да все это, придуманная хреновина! Размалеванные уроды, - гниль, дерьмо, ничего настоящего! Никто не знает, какой я. А уж нарисуют, если потребуется, таким - каким я должен быть! А я – другой! Я им - не по зубам!
     - У вас красивые зубы, - неожиданно произнес юноша.
     - Заметил! Еще бы, кому, если не мне нужны красивые зубарики, - рассмеялся он, явно довольный комплиментом, – рыбу можешь нарисовать?
     - Не пробовал.
     - А я пробую, и каждый день их выуживаю. Как подумаю о ком-нибудь, тут же, не мешкая, отловлю! Только бы успеть. Крутится, трепыхается, скользит зараза, - с вожделением произнес он, - изворачивается, а того не понимает, что крючочек загодя заглотила! Всем, кто не успел – хана! - ворочая глазами, весело воскликнул мужчина, поглаживая перчатки. Тебе не понять, ты не рыбак.
     - Бредень видел? - усмехнулся он.
     - Нет.
     - Сказку про старуху и рыбку слышал? Так вот - бредень годится для одного, двоих, как получится. Для большего улова, лучше невод - сеть из прочных нитей. Главное, найти: определить, нащупать, подтянуть, оглушить, опутать веревками, извлечь информацию. Но самое надежное, оплести колючей проволокой! Все во власти рыболова! Всем кранты! Скрыться никому не удастся. Наблюдать занимательно. Кайф! Хочешь, приглашу на рыбалку, - доверительно предложил мужчина, перейдя на ты, - увидишь, как мы трудимся на благо города. Достается и рыбакам и рыбкам. Как говорил поэт: работа адова.
     - Это не о рыбках сказано, - улыбнулся юноша.
     - Какая разница? Работы много, а работать некому, тухляки все. Азарта нет. Вода мутная, гнилая - не зацепил, прозевал, упустил нужную, помеченную рыбку, все… считай, что сам пропал. Ты мне понравился, не балабол, не трухлявый. Подумай, за мной, как за каменной горой! Кто обидит, обращайся, вот тебе кнопочка-пупочка, нажмешь, и я – типа Алладина, объявлюсь. Ты знаешь, что в твоем городе творится, какие хороводы крутятся?
     - Города не было. Была земля – красивая, щедрая, и река – большая, полноводная. Там живут люди – вольные, добрые, веселые. Там осталась моя любимая Ма, и мои учителя.
     - Занятно, - хмыкнул мужчина, - река – это хорошо, но без города, человеку толковому, хваткому - никак нельзя! Скучно и противно. Кнопульку не потеряй, - сказал он, подмигивая.
     - Спасибо вам, - бодро отозвался юноша.
     - Сумка у тебя занятная, - усмехнулся мужчина.
     - Занятная, - улыбнулся юноша.
     - Тощая! Что в ней?
     - Дощечка для рисования, бумага, карандаши, книги, паспорт, деньги, - охотно сообщил юноша.
     - Краски, кисточки, да?
     - Засохли, - махнул рукой юноша.
     - Книги, говоришь? Какой толк в книгах? Наплетут всякое! Ересь, мусор, вранье! Противно брать в руки! Брошюра, другое дело, несколько листочков… Пролистал, прочитал, если что-то стоящее, выбросил, купил другую! Одни седоки, писаки ерзают на задницах, извращаются, изголяются, другие – пешкодралы, заглатывают и разносят туда-сюда, всякую мудянку, да еще и радуются. Противно, да и только...
     - Показать вам, что в сумке? – предложил юноша.
     - Зачем? Я – рыбак, профессионал, а ты – рыбешка! Ты меня не знаешь, а я все про тебя, если понадобится, разгадаю, - рассмеялся он, у меня крючочек, а у тебя – книжонка! Разницу чувствуешь?
     - Конечно, - улыбнувшись, согласился юноша.
     - Соображаешь, это хорошо, - усмехнулся мужчина, - а вот улыбаться… это не всегда выручает. Уловил? Все понял? Тогда пока, пока!
     Запрещая мыслям кружиться, юноша прикрыл глаза. Кто-то, однажды, его предупредил.
     - Чтоб никто не смог проникнуть в тайну твоего черепка, плотно сжимай веки, когда думаешь о чем-то важном.
     Теперь, я под колпаком. А ведь он глядел мне прямо в глаза. Значит, я правильно вел себя? А что делать с этой кнопкой? Уничтожить, выбросить? Перемещаться? Кнопка в определенном месте, а я сам по себе? Сигнал сработает, значит, я на месте. В случае чего… потерял, выронил. Не станет же он заниматься только мной?
     Очень кстати вспыхнул экран, и все тот же голос ворвался с очередным сообщением о том, что изобретен еще один увлекательный салон со странным названием «Синхронное седалище», рассчитанный на полуторачасовую потеху, но это не вызвало интереса, и не прозвучало ни одного вопроса, что явно обескуражило вещателя.
     Раздался щелчок, экран посерел и замолк.
     И, несмотря на ясный, солнечный день, парк как-то очень быстро опустел и затих.

***
     Одолевавшее юношу желание рисовать, усиливалось. Но, разнобой чувств, мыслей и впечатлений мешал сосредоточиться. Думая о троице летчиков, он зажмуривался, пытаясь увидеть их глаза, улыбку, но перед его мысленным взором, ничего не возникало… пусто, пусто… проносилось в голове, заставляя содрогнуться от предчувствия беды. – Нет, нет, все нормально, - убеждал он себя, - я начну рисовать, чистые листы не врут, они знают правду. Отбрасывая сомнения, юноша удалился в самый глухой уголок парка. Не задумываясь о собственной опасности, отдаваясь воображению, он принялся делать наброски… и, чувствуя сопротивление, понял…, случилось ужасное, непоправимое. Он закрыл глаза, и через мгновение открыл их. Не давая воплю вырваться наружу, зажал ладонью рот. Листы, а на них... стылый взгляд распахнутых глаз, раскинутые руки, ноги, странные позы, искаженные разверстые рты… смеются или плачут? Я их не знаю, никогда не видел, но они возникли. Как, откуда? Кто они? Жители города, или салонные фантомы? Духи зазеркалья? И вдруг его пронзило. Это те, которые не смогли вырваться из города, и те искалеченные, которые успели вовремя проскочить, и у них возникла возможность заявить о себе, и предупредить тех, кто продолжает пребывать в город.
     - Я должен, должен, - думал он и, услышав щелчок, закрыл глаза, - узнать тайну зазеркалья. Иначе,  зачем я здесь? Мой приход в город на перепутье, был предрешен. Надо действовать. Медлить нельзя.
     Принятое решение укрепило его волю.
     Наступившая ночь случилась темной и глубокой. Веерообразные гирлянды лампочек, периодически высвечивали окружающее пространство. Но, это не изменило намерения юноши. Оставив кнопку в определенном месте, он выбрался из парковой зоны.
     Перебежками, пробираясь сквозь густые насаждения, он кружил по улицам, надеясь обнаружить хотя бы малейший признак лаза. И когда он готов был усомниться в успехе, в очередной промежуток освещения, блеснул просвет. Подобравшись поближе, он увидел в проеме, между торцами белых домов, высокий фонарный столб с разноцветными крутящимися лампами. На несколько мгновений, лампы - одна за другой, ярко загорались: красный, зеленый, желтый - затем все разом, или поочередно, гасли.

     Расстояние между столбом и стенами домов было слишком узким. К тому же, интуиция подсказывала, что это многоголовое устройство снабжено хитроумной защитой, и любое прикосновение, могло обернуться непредсказуемыми последствиями. Затея протиснуться на оборотную сторону домов, казалась невыполнимой. Тем не менее, юноша решил дойти до конца.
     Подняв голову, вытягивая до хруста шею и поднятые кверху руки со сцепленными пальцами, - сжимаясь, уплотняясь до предела – боком, медленно, сдерживая дыхание, он протянул одну ногу и, замер… протянул вторую. Ни к чему не прикоснувшись, он проскользнул на другую сторону, и очутился на узком, заросшем промежутке между глухой стеной дома и высоченной проволочной оградой, увенчанной объемными мотками колючей проволоки. Не теряя самообладания, он прошел несколько метров и обнаружил ослабленный участок проволочного ограждения. Касаясь пальцем проволоки, убедился, что ограда обесточена. Протиснувшись, он оказался на обширной территории, загроможденной огромными кирпичными зданиями, с тускло освещенными зарешеченными окнами. Осмотревшись, прислушался: грохот, скрежет, лязг, хлопки, шипение и резкий, способный свести с ума, монотонный гул мощных механизмов. Подойдя к окну, он попробовал заглянуть в него, подпрыгнул, но зацепиться было не за что. Неожиданно, на несколько мгновений, все осветилось рассеянным, мерцающим светом, и повеяло, знакомым ему, сладковатым  запахом, который так же внезапно улетучился, как  и возник. - Надо переждать, - решил он, приседая.
     Потянуло едким дымком сигарет, в которых было все, кроме табачного листа. Послышался сухой, застарелый кашель. Приподнявшись, он увидел силуэт курильщика.
     - Простите, - вполголоса обратился он к нему.
     - Ты кто? – шарахнулся тот в сторону.
     - Человек, - отозвался из укрытия юноша.
     - Что надо? – прохрипел мужчина.
     - Заблудился, спросить хочу.
     - Как дошел, так и уходи.
     - Не могу.
     - Почему?
     - Боюсь.
После недолгого молчания, мужчина спросил.
     - Случайно забрел?
     - Нет, - сознался юноша.
     - Протиснулся у фонаря? – изумился мужчина. – Ну, брат, повезло тебе: живой и даже не поджарился, как другие. Не понимаю, как ты смог… ладно, не время расспрашивать. Моя смена заканчивается, хлынут другие. Ступай по дороге, - махнул он рукой в противоположную сторону. Дойди до металлических ворот, сверни у зарослей, там выдолблено углубление. Схоронишься в нем, пока все до последнего не пройдут. Поспеши. Я выведу тебя на парадную улицу. У ворот есть лаз, его пока еще не засекли. Умельцы постарались.
     - Спасибо, - выдохнул юноша.
     - Не мешкай!
     Юноша успел дойти до указанного места, когда его настиг тяжелый, протяжный гудок. Он вонзался в каждую клетку тела. Казалось, еще немного и произойдет взрыв, который разнесет все тело на куски. Закрыв уши ладонями, он увидел как из всех зданий, освещенных слепящим светом, вываливались люди в черных спецодеждах. Что-то резко щелкнуло, шлагбаум поднялся, ворота раздвинулись, и черная лавина, не различимых друг от друга людей, повернула вправо. А слева – на опустевшую территорию, проползла такая же безмолвная вереница. В течении нескольких минут, вся эта масса, исчезла в недрах мрачного здания. Казалось невероятным, что подобное количество людей, устремленных в противоположные стороны, может так поспешно разойтись.
     Ворота захлопнулись. Все стихло. Над всем пространством опустилась черная завеса.
     - Живой? – услышал юноша знакомый голос, - вылазь.
     Мужчина подошел к воротам, приложил к ним жетон, после чего образовался узкий зазор.
     - Давай, - поторопил он юношу, - сверни направо. К девяти утра, выбери уединенную скамью, под развесистым деревом. Присядь. Жди. Если что, скажешь, - в парке шумно, отдыхаю, задремал в тиши.
     - Нужно кнопку переместить, - вздохнул юноша.
     - Зацепили тебя, - вздохнул мужчина, - где она?
     - С левой стороны от салонной ловушки, под розоватым кустарником.
     - Ясно. Все, разбегаемся. Будь на виду.
     Остаток ночи юноша провел в парке. Испытанное им потрясение, изменило его состояние. Голова кружилась, подташнивало. Он был разбит и опустошен, как будто из него выпотрошили все внутренности. Ничего не болело, но ощущение пустого мешка не исчезало. – Может быть, - охваченный мистическим ужасом, - я уже умер, - думал он. Все вокруг казалось странным и нереальным. Наблюдения за людьми, прогуливающимися по парку, пугали его. И когда возникало желание предупредить их о чем-то, он закрывал глаза, давая волю мыслям. - Хорошо, что они не видели того, что увидел я.
     Он понимал, что в городе происходит нечто ужасное, противоправное, бесчеловечное. Во имя чего? Как раз на этот вопрос он хотел найти ответ, но прежде надо было узнать, кто и зачем превращает город в адское зазеркалье? И как все это произошло? Как жители, если они существуют в реальности, смирились с таким чудовищным бесправием и унижением? Почему молчат, почему позволяют, - думал он, прислушиваясь. Щелчка не было. - Мне повезло, - усмехнулся он, с напускной беспечностью прогуливаясь по дорожкам парковой зоны.

***
     К девяти часам он сидел в условленном месте.
     - Выспался? – раздался знакомый голос.
     Юноша раскрыл глаза.
     - Узнаешь?
     Красивый, черноволосый мужчина в костюме, в белой рубашке с галстуком, с перстнем на пальце, улыбаясь, смотрел на юношу.
     - Чтобы попасть на парадную сторону улицы, я подкрасил волосы, брови, сделал макияж. Все, кто горбатятся за проволокой и кукуют в тесных клетках с домочадцами, занесены в базу данных. Приметы: возраст, рост, голос, телосложение, походка, манеры, цвет глаз. Хронические заболевания, хромота, щербатость, кашель, запах изо рта, икота, хлюпанье носом, сутулость, косоглазие, плоскостопие, заикание. Особые склонности: алкаш, наркоман, сексуальная ориентация. В таком виде я сойду за извращенца, а ты - за жертву согласную и покорную. Подобное не возбраняется. Характер – злой, добрый, глупый, умный, скрытный, болтун, трусливый, смелый, верующий, атеист, неуч, образованный, короче... все, до мелочей. Отпечатки пальцев. У меня привилегия, на мне нет спецбраслета. Сойду за желанного гостя, залетевшего в этот чудный город. Я инженер по образованию, цеховой бригадир, имею право, не более трех раз в месяц, прогуливаться по белым улицам. Я, на хорошем счету еще и потому, что жена моя красавица и умница, работает в белом городе и пользуется у главных хищников авторитетом. Ее статус обязывает меня присутствовать на всех мероприятиях: праздничных, увеселительных и закрытых. Тайна за семью печатями. Вижу твое смущение. Могу предполагать, догадываться, фантазировать, но знать… смертельная опасность для всей моей семьи. Провокаторов, готовых ненароком зацепить кого-нибудь на живца, предостаточно. Участь женщин – больных, некрасивых, стареющих, отказывающихся сотрудничать, так же, как красивых, строптивых и непокорных – ужасна. Они лишены общения с семьей, живут в отдельных домах. То, что там происходит - неописуемо. Ненависть, злоба, вражда, насилие – зашкаливают. Иметь красивую дочь или сына… это ощущение бесконечного страха.
     - Простите, - сказал юноша, как вас…
     - Тсс, - прошептал мужчина, прикладывая палец к губам.
     - Почему?
     - Опасно. В случае надобности, они скачают наши имена.
     - Откуда?
     - Из памяти. Сейчас такие наработки. Узнать кто, где, когда, с кем, о чем говорил и как общался – не проблема. Я, благодаря своей голове и стойкости моей жены, более защищен, а вот другие…
     - Отчего не уходите?
     - У меня семья, и даже если я смогу увести и семью, нас найдут. Масса изуверских способов отлова. Некоторые убегали, но участь их ужасна. Это демонстрировалось по всем информационным каналам, как устрашающее пособие. Всем смотреть и слушать!
     - А отключиться?
     - Тут же заявятся специалисты, и может произойти, что угодно.
     - Почему вы доверились мне? – спросил юноша.
     - Потому, что не потерял способность узнавать в человеке – человека. Не перестаю содрогаться при мысли, что ты мог бы задеть это трехголовое чудовище. Что было бы, страшно представить! Вся рать сволочная, в одно мгновение, оказалась бы на месте. Они всегда на подхвате.
     - Простите, - тихо произнес юноша, - я хотел бы вас спросить, знаете ли вы что-нибудь о троице друзей, попавших в город. Я попытался нарисовать, увидеть их прекрасные глаза, лица, но карандаш и бумага воспротивились этому. То, что взошло на бумаге, сразило меня, и я разорвал лист и сломал карандаш. Нет, нет, сказал я себе, - это просто мое больное воображение.
     Мужчина молчал. В его взгляде, направленном вдаль, была такая тоска, такая горечь и отчаяние, что сердце юноши на мгновение остановилось.
     - Не рассказывайте, - прошептал юноша, - не  надо, это очень тяжело и вам и мне. Они останутся живыми, и никому не удастся скачать их из нашей памяти.
     Мужчина кивнул головой.
     - Кто владеет городом? Кто ответственный? Как они оправдываются?
     - Оправдываются, - усмехнулся мужчина, - очень просто. – Вы избрали ответственных, вот и разбирайтесь на местах. А на местах – бандиты, взяткодатели и взятковымогатели: одни дают, другие берут. Одни откупаются награбленным, другие обогащаются. Войти в этот порочный круг можно, вырваться – нельзя, потянется желтоглазая цепочка. Все знают, что происходит между рядами и кругами задних стен. Это та зона, в которой существуют горожане. Парк – для отвода глаз, а главное – для оболванивания и облапошивания, так называемых, желанных гостей.
     По ту сторону позолоченной благостной белизны и идеального порядка – узкая, грязная, темная территория бездорожья, зловония, мусора, свалок, облупленных стен, маленьких окон, ржавых лестниц без перил, скученно слепленных  клеток для жилья – цинично именуемых квартирами. Ни балконов, ни лоджий... духота, холод, сырость, вонь, слышимость невыносимая, целенаправленная. Общие отхожие места в непотребном состоянии... наперечет. Отопление, газ, электричество – дозированные. За превышение норм – непомерные штрафы и отключения. Несмотря на разруху и антисанитарию, общественные бани и душевые, для большинства, редкостное удовольствие. И все это беззаконие, и издевательство, именуется бесплатным обслуживанием. Тем не менее, необоснованно вычисляется из заработной платы сумма, исчисляемая количеством жителей, включая внутриутробных младенцев и тех, кто по 14-15 часов вкалывает за проволочной оградой.
     Цинизм и жестокость по отношению к старшему поколению – бесчеловечен. Пособия мизерные, но и они отменяются, если один из членов семьи работоспособен.
     Детские сады, и тем более ясли – губительны и опасны для тех, кто туда попадает. Родители пытаются договариваться между собой, но это тоже чревато. В школах – постоянная война между всеми. Учащиеся забивают слабых и добрых, унижают умных и красивых, родители завязают в бесконечных разборках, обвиняя друг друга во всех грехах. Ни жалости, ни понимания, ни участия. Учителя теряют себя в бесконечной вражде и зависти, превращаясь в тупых и жестоких понукателей и карателей.  В школах две смены. До уроков многие не доходят – подрались, стенка на стенку; кого-то искалечили, убили. Учатся до четырнадцати лет, потом на промзону. Выживают немногие: бездушие и предательство – обоюдное.
     Представьте, в этом кошмаре рождаются одаренные, талантливые дети. Не знаю, возможно, по поводу этого феномена, существуют обоснованные суждения, но я – по собственному опыту и наблюдению, пришел к выводу, что чем жестче условия выживания, тем интенсивнее развивается мозг человека. Вырабатывая защитные рефлексы для всего организма, – он укрепляет силу духа и волю к сопротивлению. Вообще – нищета, бездомье, лишения – это путь очень многих творцов, созидателей, исследователей, первопроходцев. Самоотверженность, подвижничество и вдохновение – это их удел. В холе, неге и беззаботности произрастает доброе и прекрасное, и чтобы оно не исчезло, его надо оберегать от зла и уродства. Хрупкость одних и стойкость других – позволяет сохранять равновесие, необходимое для продолжения жизни на планете Земля!
     - Протестовать пробовали?
     - Готовили бунт, предлагали взорвать ворота, подорвать парадные стены, выплеснуться на белые улицы, прорваться в парковую зону, не выходить на работу, отключить все агрегаты, но когда план был готов, многие, скованные страхом за детей, отказались участвовать. Других – пришлось удерживать и уговаривать, хотя именно они, уже не ощущали разницу между жизнью и смертью – желанной и спасительной.
     - Дорога к Истине и Свободе – всегда опасна, но не напрасна. Даже самое благополучное пространство не сможет существовать долговечно, и тем более, такое, как этот зачумленный город, если в его адовой среде не рождаются люди, обладающие высшей творческой способностью. Это не парадокс, это – аксиома. Обязательно появится тот, чей свет, чьи мысли, чья духовность,  возвысит и поднимет чью-то голову и укрепит чью-то волю.   Иначе произойдет необратимый накопительный процесс отчуждения, когда земля, природа и даже воздух – насытятся миазмами неприязни, враждебности и ненависти ко всем, и ко всему. В итоге останется территория, пропитанная пеплом виновных и безвинных, и потребуются долгие мучительные годы, для восстановления справедливости и возрождения потерянного пространства.
     - Я тебя напугал? – спросил мужчина.
     - Нет.
     - Откуда, такая закалка?
     - От Книги, которую читаю, и от моей Ма. Она, пройдя мучительный путь, научила меня идти прямо, не сворачивая, не сомневаясь, и не страшась. "У тебя дар, - говорила она мне, - он дается только тем, кто намерен его использовать на благо другим". Я начал понимать жизнь, благодаря тем, с кем сталкивался. Это придавало мне силы.
     - Сеятель слово сеет, - сказал мужчина.
     - Мои слова – это рисунки, которые я оставляю, и звуки моей дудочки, когда расстаюсь и прощаюсь. Ма говорила, что слова в этой Книге – береженные, чистые, в них Истина. Другие слова – беспризорничают, беспутствуют, распадаются, теряются, ветшают, лукавят, вязнут в многословии, пустеют от бессмысленного и неуместного употребления всуе. Слова – словно птицы. Но если вокруг суховей, жара, безводье... ни ветерка, ни деревьев, ни травы, то птицы перестают гнездиться, исчезают. Слова нужно оберегать от насилия, увечья, от хамства и наглости. Их надо любить, так же, как землю, на которой живешь. Слова должны быть ясными, честными, твердыми, а если понадобится… жесткими, грозными и непоколебимыми.
     - Тебе повезло. Я никогда не знал и уже – не узнаю, кто мой отец и моя мама, - горестно произнес мужчина, - ни фамилии, ни отчества, ни имени. Я привык, но не смирился. Впрочем, - усмехнулся он, - и это уже не имеет значения.
     - Еще как имеет! - подумал юноша, - Господи, почему все так, а не иначе?
     Тем не менее, неожиданное совпадение не вызвало в нем желание рассказать о себе. Он понимал, что сердце этого сострадающего человека, переполнится еще большим отчаянием, и уж никак не смягчит его собственную боль, не принесет успокоения, а лишь встревожит душу и ослабит волю.
     Юноша молча опустил глаза.
     - Прости, я опять тебя опечалил, - сказал мужчина, - мысли, как волны, накатываются одна за другой, сворачиваются и опять, уже в другом круге, возникают, а поделиться не с кем, нет собеседника… иногда мне кажется, что я схожу с ума. Прости, я тебя тревожу и омрачаю.
     - Ни то, ни другое, -  улыбнулся юноша, - кстати, мне посоветовали поменьше улыбаться, иначе всякое может свалиться на голову. Я благодарен вам за доверие, за щедрость познаний, которыми вы меня обогащаете. У вас нет свидетельства о рождении? – спросил юноша.
     - А зачем? Родился, жил, умер... Кто? А никто! Бумажка есть – год, месяц, число, все вымышленное. Я, как многие другие, живу в пространстве, в котором не существуют милые, любезные сердцу слова… родная земля, родимый край, родительский дом, любимое отечество, моя страна. Сколько этих безымянных, безвестных перепутий, разбросанных на все четыре стороны! Наверняка тебя удивили эти огромные позолоченные буквы, обозначающие названия улиц.
     - Да, буква «Ц», я почувствовал, что прикоснулся к чему-то зловещему, странно, но я не знаю, почему?
     - Потому что ты – человек с чутким восприятием мироощущения. О, побольше бы людей с таким Даром! Ты не ошибся. Циркульная улица… ее смертельное острие очерчивает круги, из которых нет выхода. В этих адских круговоротах рождаются и умирают люди, обреченные на муки. Ни вырваться, ни проскочить.
     - Алфавита хватило? - улыбнулся юноша.
     - Использовали все 33 буковки, - усмехнулся мужчина, - а некоторые употреблены неоднократно: Отстойная, Оголтелая, Откатная, на ней гнездятся: взяткодатели, мздоимщики, аферисты, жулье и вымогатели всех уровней и рангов.
     - Неужели, - удивился юноша, - пригодились такие неудобные знаки, как мягкий, твердый и эти сиротки: ё, й, ы? Наверное, это сложно?
     - Вовсе нет! Тем более для людей, отчаянных и одаренных. Улица Пьянчужная, Съемная и Съезжая, Ёкальная, Йодистая и Мыкальная.
     - Я слышал, как остроумно и удачно, посетители парковой зоны, наперебой изобретали названия, не дожидаясь ответа экранного вещателя, - сказал юноша.
     - А что предлагал вещатель?
     - Фантазировать.
     - Мне  тоже пофантазировать, - рассмеялся мужчина, - или говорить, как есть?
     - Как есть, - рассмеялся юноша.
- Начну вразброд… Квакальная, Тараканья, Бесстыдная, Ширяльная, Чистоганная, Живцовая, Выкидышная, Рукобитная, Пятирублевая, Крантовая, Фискальная, Забойная, Заклятая, Вертухальная, Пидормотная, Разделачная, Саркоматозная… и это не самые худшие.
     - Кто придумал эти названия?
     - Горожане придумали, власти узаконили.
     - Для устрашения?
     - Для собственного удовольствия и для потехи над лохами и лохушками. Салонные потешки – тому подтверждение. Призрели и унизили! Пустоголовые выродки! Лох – это эфироносный кустарник, или деревце с узкими длинными листьями и съедобными плодами. Лохмы тумана, облаков, лохматая матушка ель, ветхая одежда нищего, бездомного странника… пряди свалявшейся шерсти, волос, меха, густой ветвистый лес, над чем и над кем насмехаются и скалятся?
     - Да, - вздохнул юноша, - вы и меня просветили! Город продолжает наращивать круги?
     - Еще как! Методично, упорно и нагло поглощает окружающее пространство, подчастую, сметая все вокруг: поселения, деревеньки, селения. Места обитания животных, птиц, садоводческие наделы, благодатные земельные территории, старинные усадьбы, связанные с жизнью выдающихся людей, имеющие историческую, культурную ценность. Разрушая временные связи и предавая забвению прошлое, он уродует настоящее и наносит смертельный приговор будущему. Утрамбовывая пастбища, необходимые для выпаса домашних животных и выживания окрестных жителей, выхолащивая цветущие земли, выкорчевывая леса, тем самым, обрекает на гибель не только их обитателей, но и весь ландшафт, включая реки, озера, рощи, луга, живописные места, предназначенные для отдыха горожан. При этом не щадят ни храмы, ни кладбища. Дороги, тропы – ведущие к остаткам леса и водоемов – перекрывают намертво, превращая все в промзоны.
     - А что производят на территории промзоны?
     - Все, что потребно тем, кто держит этот город и тем, кто им правит, с одной лишь маленькой разницей, - усмехнулся мужчина, - для одних – злокачественное пойло под разными блудливыми этикетками, пищевые консервированные концентраты, от которых пухнет живот и возникают необратимые процессы. Опасные бытовые изделия, синтетическая обувь, после которой все зудит и чешется. Для других – все натуральное, органическое, живое, полезное, удобное и даже красивое, взгляни на мои ботиночки… легкие, мягкие, прочные. Понравились?
     - Да, - отозвался юноша.

***
     - Элитные, а я еще жалуюсь, - рассмеялся, мужчина, - Господи, неужели я слышу свой смех? Не удивляйся. Я расскажу тебе, и ты поймешь.
     Однажды, это была осень… затяжная и промозглая. Я проснулся рано утром… душа поет, мысли светлые. Волнующее ощущение свободы и блаженства. Как же я был счастлив! До сих пор помню свое состояние. Мне казалось, что я заново родился… поднимусь, осмотрюсь, и все вокруг уже другое, прекрасное, чистое. Помню я рассмеялся громко, радостно, желая сообщить всем, кто еще не проснулся, удивительную, благую весть: «Распятые сошли с Креста».  Мне не забыть испытанного мною потрясения. Когда окончательно очнулся, внутри меня все погасло и замерло. Краткий миг радости обернулся для меня долгой, крайне изнурительной болезнью, способной любого уморить. Так называемое – невротическое, депрессивное состояние. Избавление от этой напасти, теперь я знаю, в руках тех, кому мы дороги и любимы. Иначе не выкарабкаться. Что происходило? Вроде бы, ничего особенного. Усталость, апатия, тоска непроходимая. Ни желаний, ни порывов. Вместо сна, мутная тяжелая дремота, чугунная голова, отвращение ко всему: к пище, к разговорам; противно открывать рот. Нутро застыло, отвердело и обескровилось. Омертвение всего организма. Часами, уставившись в одну точку, ждал избавления. Невыносимое ощущение угнетенности и подавленности. Просиживал в полной темноте. Свет, звуки и любая информация, утомляла и вводила в еще большее уныние. Ни мыслей, ни ощущений, ни боли. Только потом, выбравшись, я понял: болит, ноет, пощелкивает, похрустывает и подкапывает…, значит живой и почти здоровый! Так что, не придуряйся, живи и радуйся! Это всего лишь временные неудобства и небольшие отклонения. Прекращай скулить и ныть! Как и чем все закончилось?  Я и сам представить не мог, что именно так, а не иначе! Представляешь, жена, моя голубушка, все это время искала способ вернуть меня в нормальное состояние. В один из дней, она врывается в мою комнату. В руках у нее - ее любимая, красивая ваза, наполненная водой и роскошный букет свежих цветов. Разумеется, разве мог я тогда  среагировать на всё это великолепие, но сказанные ею слова, застряли в моей голове. – Ну, давай, разбей, - крикнула она, и видя мое безразличие, подняла вазу, и со всего маху бросила ее на пол. Потом подтащила ко мне стол и потребовала, чтобы я грохнул кулаком. Я молча смотрел на нее. Не помню, как она собрала осколки, цветы, протерла пол и оттащила подальше стол. Потом, когда она мне об этом рассказывала, я не знал куда деваться, и не находил слова, которые должен был ей сказать. Через несколько дней она пришла ко мне, присела на корточки и, глядя прямо в глаза, сказала: - Ты испугался, я обидела тебя, обозлись на меня, обругай меня, как хочешь, я это заслужила, понимаешь… заслужила… - крикнула она. – Как? – спросил я. – Очень просто! Мог бы догадаться, черт тебя  занеси! – взорвалась она. Подумать только, но в тот момент во мне что-то шевельнулось, смешно сказать, и я уставился на нее. – Вот, вот… шевели мозгами! Ишь, возомнил о себе, черт знает что! Ты один, что ли на свете?  Мужиков навалом! Ни тебе чета… молодые, умные, красивые, веселые! Слова врывались в меня не рикошетом, а напрямую… - В чем не чета? – вяло произнес я. – Во всем! – усмехнулась она, - окидывая меня взглядом. – Представьте, я понял, о чем речь. – Не наговаривай на себя, - сказал я. – Ты считаешь меня старой? – вдруг вскипела она. Я пожал плечами. – Да пошел ты, знаешь куда? – крикнула она, выбегая из комнаты. Она не появлялась дома, понимаешь, трое суток! Будь я в другом состоянии, сошел бы, наверное, с ума, а так - все обошлось! Я как был, так и остался в том же состоянии. И все-таки она, мое солнышко, нашла выход. Любящая женщина способна мертвого воскресить. В один из дней, когда казалось, что депрессия меня доконала, она подошла ко мне: - Намаялся, мой голубчик, - вздохнув, она, поглаживая меня по голове, - не отворачивайся, посмотри на меня. И я увидел ее осунувшееся, побледневшее лицо, а в глазах такое отчаяние, такое смятение… Вот тогда-то во мне что-то передернулось, перекувыркнулось, и я вздрогнул. – Да, мой милый, -  сказала она, - расслабься, поплачь, вспомни детство, когда ты плакал: было холодно, одиноко и никого рядом. Слезы утоляют душу, снимают напряжение…
     - Как же я плакал! Никогда не думал, что могу истекать таким обилием слез. - Видел бы ты себя, в эти минуты, - рассказывала она, - ты действительно превратился в мальчишку. Впоследствии, она призналась, что очень боялась рецидива. Думаю, что это не случилось от того, что со мной стали происходить события, о которых хотелось бы рассказать. Я убедился, что пересказ приближает свершившееся событие, делает его более осмысленным, ярким и понятным, и главное – незабываемым. Вот такая история приключилась, вроде бы только со мной, на самом же деле, с моими любимыми и близкими. Она коснулась и встревожила многих, с кем я был дружен, связан работой, с соседями, да и просто со случайными знакомыми. Как не отстраняйся, все равно, так или иначе, по причине или беспричинно, ты сталкиваешься с людьми, являясь частью сообщества, проживающего на данной территории.
     - Знаете, - улыбнулся юноша, - я тоже связан со многими людьми. Вижу их лица, глаза, слышу их голоса, помню о чем говорили но то, что я познал в этом городе, - произнес он дрогнувшим голосом, - оказалось столь безумным, изуверским и недопустимым. Для чего понадобилось убивать троицу красивых, жизнерадостных друзей? Почему их никто не защитил, не спас?  Я слышал их молодые, веселые голоса, их громкий заразительный смех. Разве можно об этом забыть? Кто знает, сколько еще таких парней исчезнет бесследно? А сколько еще, подобных вашему городу, зазеркалий могут возникнуть, по адской воле одних, и попустительству всех остальных?
     - Не возникнут, если появится, хотя бы однажды, человек с ясными, солнечными глазами, - сказал мужчина.
      - Но сколько потребуется времени и сил, чтобы на изувеченной земле взошли всходы добра, любви и света, - отозвался юноша.
     - Поживем, потерпим… если повезет… увидим, - усмехнулся мужчина, - и как-то по-птичьи, склонив голову набок, нахмурился, и глядя на юношу, сказал, - пожалуйста, не заходи в парковую зону, не затягивайте свой визит, уезжай…
     - У меня нет машины.
     - Не вздумай заказывать такси из нашего города.
     - Почему?
     - Потому что опять окажешься в парке, только уже в новом качестве. Я могу заказать машину, не опасаясь подвоха, но для этого я должен знать точное время твоего ухода.
     - Не надо.
     - Да пойми же, наконец! Слава Богу, на крючок ты не попался, но тебя уже пометили. Что у тебя в сумке?
     - Личные вещи, Икона, Книга, подарок Ма, деньги, документы и рисовальные принадлежности, - перечислил юноша.
     - А еще что? – настойчиво переспросил мужчина.
     - Рисунки, которые я обычно оставляю, покидая тот, или иной город.
     - Зачем? - удивился мужчина.
     - И впрямь, зачем? – усмехнулся юноша, - зачем поэт пишет стихи, живописец картины, зачем один постоянно лжет, другой говорит только правду, зачем певчая птица поет, а лягушка квакает, зачем ворон каркает,  ласточка щебечет, а голубь воркует… Я оставляю на листах отражение своего личного, чувственного восприятия реальности, в которой я оказался. Что-то меня взволновало, восхитило, несказанно обрадовало или встревожило, опечалило и даже ужаснуло. Оставляю затем, чтобы кто-то очнулся, образумился… и ощутил, то же, что и я. Наивно и напрасно?
     - Я предполагал, что именно так ты отреагируешь на этот идиотический вопрос! – неожиданно рассмеялся мужчина. – Я сам возмущался, сталкиваясь с этим неудобоваримым вопросом женского рода. Не удивляйся - это главная составляющая упертой женской логики. В каждой, самой задушевной беседе, в раздорах, и даже в песнях о любви, без конца вертится, взвивается этот настырный и безответный вопрос: зачем пришел, ушел, сказал, повстречался, пообещал, зачем принес, купил, отдал… конца-краю нет!
     - Я уже ответил, - улыбнулся юноша.
     - В основном себе, и частично мне. Женщине ответ не нужен. У нее на все про все, свой неизменный ответ, оспаривать который опасно и абсолютно неразумно. Какой-то мудрец сказал: - "Не бери в жены женщину, которая хотя бы единожды задаст тебе вопрос: - Зачем…? А если уже задала, склони голову, обойми ее ладонями, закрой глаза и молчи, как можно дольше. Несносная и вздорная не вытерпит, уйдет. Добрая и ласковая – останется навсегда". У меня такая жена. При любой ситуации никаких зачем. Все просто и ясно.
     - В моей голове застрял вопрос, сказал мужчина, - не обессудь… тебе кто-нибудь предлагал деньги, просто так?
     - Моя Ма, благословляя меня в дорогу, заполнила потайной карман тем, что у нее было. Возражать было бесполезно. Я принял ее дар. У других не принимал.
     - А в нашем городе?
     - Мужчина в шлемофоне под конец разговора предложил мне деньги. Я вежливо поблагодарил его и заверил, что в случае нужды обращусь к нему.
     - И он не удивился?
     - Напротив, снисходительно улыбнулся.
     Вскинув брови, мужчина задумался…
     - Неужто это чудовище способно ошибиться?
     - Все когда-нибудь ошибаются.
     - Да, но этот рыболов обладает адской способностью из вороха тухлятины почуять еще живую рыбку, выдернуть ее, затем, чтобы насладиться ее мучительной агонией. Его деньги меченные. Он безжалостный ловец человеческих душ, первый помощник Главного Соглядатая. Чем-то ты его приворожил.
     - Я не привораживал, я спасался и подобно рыбке лавировал в куче тухлой мертвечины.

     - Господи, знал бы ты, - воскликнул мужчина, как мне трудно расставаться с тобой!
     - Знаю, - отозвался юноша.
     - Когда успел?
     - Будучи младенцем, я расстался с теми, с кем не успел познакомиться, увидеть и запомнить. Затем была череда расставаний с теми, кого повстречал, познакомился; с теми, кто дарил и открывал мне целый мир, с которым я был совершенно незнаком. Я покидал город с благодарностью, оставляя частицу своего сердца. Не печалясь, не отчаиваясь, я входил в очередной город, уверенный в том, что меня ждет самая главная встреча, которая свяжет воедино мой путь, и я окажусь там, где все прояснится и сложится. Иначе не бывает! Память логична, вызревая - она возвращает человека в его прошлое, воскрешает события, являя их ясными и понятными, тем самым возвращая человека к самому себе. Ведь сказано: по вере вашей вам и воздастся.
     - Тебя когда-нибудь обижали, ты чего-то страшился?
     - Река, у которой я рос, страшила и пугала меня. Обид не помню. Но, ощущение того, что красивая и полноводная река повинна в моей судьбе, не исчезает. Изменить прошлое нельзя, но знать о нем надо.
     - Ты ищешь Истину и хочешь разгадать тайну? Пойдешь до конца, несмотря на опасность?
     - Могу остановиться, не потому, что устал, разуверился или струсил. Любой замысел, любое намерение – это зафиксированный код, и отступление может обернуться неотвратимыми последствиями. Риск – основа всех действий и начинаний. Почему меня занесло к вам? Затем, что этот город пособие для тех, кто стремится, хотя бы чуть-чуть, приблизиться не вообще к  Истине, а к Истине собственного пребывания в людском сообществе. Кто я, почему появился? Я такой же, как все, или я другой, не такой, как все?  Вот за этим загадочным или… субъект, противостоящий внешнему миру, то есть – действующий человек, готовый во имя признания, тем более прославления, на любой риск. Салонная империя этого города предоставляет такую возможность каждому.
     - Что можешь сказать о городе?
     - Город исчезнет навсегда.
     - Когда? - улыбнулся мужчина.
     - Ждать осталось недолго.
     - А память о нем?
     - Распадется, рассыплется безвозвратно.
     - А люди?
     - Исчезнут навсегда, - спокойно произнес юноша.
     - Но это же ужасно! – возмутился мужчина.
     - Исчезнуть не страшно, ужасно так жить.
     - Разве они повинны?
     - Более, чем повинны. Они взрастили этот уродливый город и позволили ему быть.
     - Как же я сам до этого не додумался?
     - Вы привыкли, смирились и не хотели, чтоб кто-то исчезал.
    - Да, это правда. Когда погибали люди, я слабел, отчаивался и бездействовал. Я желал себе смерти. Не только страх за семью, останавливал меня. Ужасала и унижала мысль о том, что моя смерть, также как и мое никчемное существование, никого не удивит и ничего не изменит. Я помог дочери одного человека вырваться из города, стыдно признаться… почувствовал себя героем. Но когда тут же исчезла вся ее семья -  сломался. Я мог бы, мог бы, предупредить об опасности этих парней, летчиков…, но не успел!  Понимаете, не успел, не смог! И вот тогда я окончательно убедился, что мое превращение в консервированный форшмак, уже произошло. Любимое лакомство кровожадных воров и убийц, каждый из которых выжидает удобного момента, перегрызть друг другу глотки, и я к своему ужасу почувствовал, что их отношение ко мне изменилось. Они стали замечать меня, привечать и даже зазывать на закрытые мероприятия. Я стал одним из них… - обреченно проговорил мужчина.
     - Не думайте так о себе. Не надо уничтожать себя. Ваши домыслы неверны!  Вы – человек с чистой светлой душой, мыслите, страдаете, любите, понимаете, и это огромное благо для жителей этого города. Поверьте в себя, забудьте об этом форшмаке…
     - Ты меня смутил, - улыбнулся мужчина, - стало неловко, не по себе.
     - Ваше смущение подтверждает сказанное мной. Вы спасли меня, помогли выбраться из промзоны.
     - Помог не я. Помогли обстоятельства: покурить вовремя вышел, время пересмены совпало, ты успел добежать, спрятаться, лаз открылся бесшумно, никто нас не увидел, ни с кем не столкнулись. Любое обстоятельство сакраментально, но исход его различен. Благоприятное обстоятельство – это знак судьбы, знак свыше.  Так ли это? Или это я придумал, не знаю? Это радует, пугает, кажется странным, тем не менее, это так. Невероятно, но факт.
     - Удивительно, - произнес юноша, - во мне тоже роится нечто подобное, необъяснимое. Каждое событие каким-то образом сопровождается тем или иным странным, непредвиденным обстоятельством. Пробовал анализировать, но ощутил какое-то сопротивление. Вам это знакомо?
     - Еще как, - улыбнулся мужчина, - да, мозг необходимо питать мыслями. Я позволил себе сделать обобщение: обозначил человечество тремя категориями, способными умиротворить сообщество людей. Человек – созидающий, творческий; человек – сознательный, правильно оценивающий и понимающий объективную реальность; человек – без деятельного и каждодневного труда которого... шарик по имени Земля, возможно, еще повертится вокруг Солнца и вокруг своей оси, но уже без нас! А в промежуточном пространстве, проскальзывает и болтается человек – пустышка, безучастный и бесполезный, хорошо, если не злобный. Суждение примитивное, но в этом что-то есть, если вспомнить слова Циолковского: «Человечество не останется на земле, оно поднимется выше и освоит все околосолнечное пространство ». Я тебя утомил!
     - Нет. Встреча с вами – счастливая удача.
     - Спасибо. В долгу не останусь. А уж мне как повезло, что не побоялся и согласился встретиться со мной, и дал мне возможность выговориться и очеловечиться. Я смеюсь, слышу собственный смех, и в меня вселяется ощущение свободы и радости! Выходит, я не совсем закоснел и офоршмачился! Как ты относишься к деньгам? – спросил мужчина.
     - Спокойно.
      - Не нуждаешься? Или...
     - Вернее, не раздумываю, - улыбнулся юноша.
     - Подработать, всегда удается?
     - От предложений не отказываюсь, - сказал юноша.
     - За плату, или за спасибо? За все ведь надо платить: пища, одежда, ночлег, бумага, краски, карандаши! С этим как?
     - Просто, - улыбнулся юноша, - дают, не пересчитывая, опускаю в потайной карман сумки. Когда довольны работой и благодарят, - радуюсь, улыбаюсь.
     - За спасибо и одного носка не купишь, - уыбнулся мужчина.
     - Когда душа в радости, обо всем забываешь. Знакомство, общение: меня угощают, я делюсь тем, что есть. Это – самое дорогое и бесценное. Работы разной, нужной – много, а готовых работать все меньше и меньше, и это может обернуться катастрофой.
     - Да, да! Известное изречение  Вольтера: «Работа избавляет нас от трех великих зол: скуки, порока и нужды» - подтверждает твою обеспокоенность.
     - Я не читал Вольтера, - улыбнулся юноша.
     - Неважно, успеешь познакомиться. Главное в другом. Мысли разумных людей совпадают, и это обнадеживает. Порой мне кажется, что я проживаю чужую, не свою жизнь, а тот, который действительно Я, - где-то плутает и ищет выход, хочет мне помочь. Чувствую это сердцем. Как-то среди ночи слышу, как наяву: - Смотри, не растеряйся и не потеряйся. В другой раз, проснулся, жена улыбается, смотрит на меня удивленно и говорит: - ты во сне читал стихи. – Бормотал что-то, да? – Нет, это были стихи. – Какие? – Я не запомнила. – В следующий раз записывай, - рассмеялся я. Потянулся поцеловать ее, а она обиделась и ушла. Все это забылось бы, если бы не последующее событие, каким-то образом совпавшее с той ночью.
     Задолго до твоего проникновения на промзону, я вышел покурить, чиркнул спичкой, вспыхнул огонек, и вдруг… сначала тихо, потом все громче начал проговаривать строки, одна за другой. Все, сдвинулся окончательно, - решил я, запрещая себе размышлять. Потом, так же неожиданно, прозвучал твой голос. Как это происходит, откуда, почему? Не знаю. Однако, это доказательство того, что в нашем мире существует то, во что мы хотели бы верить. Тем не менее, пораженные сомнениями, боязнью, слабостью духа, телесной озабоченностью и повседневными заботами, выбираем путь отрицания… нет, нет, и быть не может! Что же должно произойти, чтобы мы очнулись, отряхнулись, уверовали в торжество возвышенного и вечного и, наконец, поняли, что разрыв связей человека и природы губителен, что ненависть и вражда – это ад, в котором никто не выживает, что потеря любви – это смерть, что основа человеческого существования – это созидательный труд и ответственность за все происходящее. Когда я слышу слово Возрождение, я задумываюсь: что это?  Начало или конец? Желанная благодать или мечта – недосягаемая, иллюзорная? Или же, уготованная нам, грядущая реальность, в которой мы то ли выживем, то ли окончательно заплутаемся и исчезнем?
     - Вы прочитали жене стих? – спросил юноша.
     - Конечно, - воспрянул мужчина, - видя ее глаза, я почувствовал себя счастливым идиотом. Как будто вернулся во времена наших встреч, в тот миг, когда назвал ее своей суженой, и ослепленный сиянием ее глаз, растерялся, как мальчишка.
     - Вы извинились, и она вас простила, - улыбнулся юноша.
     - Расцеловала! Знаешь, превратившись в консервы и отчасти в форшмак, я перестаю ощущать себя человеком, мужчиной. Выползать из этого мерзопакостного состояния,  мне помогает жена. Кто, если не я, должен ее оберегать, защищать, давать отпор всем обидчикам и посягателям? А она находит силы сохранять семью и отводить напасти. Без женской нежности, сердечности и любви – мужчины в той или иной степени зачастую превращаются в животных… в скотов – диких и необузданных.
     Мысли, мысли… они вытаскивают меня из кромешной тьмы. Еще одно обобщение, как ни парадоксально, настигло меня, именно в этом городе. Почему именно в нем? Знакомо ли тебе такое явление? Образовалась толпа, неважно, по поводу или без повода … Озабоченные, безразличные ко всему вокруг - хмурые, недовольные люди, и вдруг в этой потерянной толпе, возникает человек. Глаза – ясные, солнечные, улыбается, смотрит на всех, и лица тех, кто встречается с ним взглядом, разглаживаются, очищаются, светлеют, уголки понурых губ, рождая улыбку, раздвигаются, приподнимаются, и над головами всех этих людей проносится легкий, освежающий ветерок. Волнуясь и радуясь перемене, люди оборачиваются, глядят друг другу в глаза. И вот уже звучат слова, и слышится чей-то смех! Это то благо, которого всегда недостает. Радуйтесь, смейтесь, любите… вы свободны! Пафосно, но что-то в этом есть!
     - Мальчишка, вырвавшийся на волю… восхищаясь и печалясь, думал юноша, любуясь ожившим лицом мужчины... столько азарта, самоиронии, ума, фантазии, жизненной силы и непочатые возможности.
     - Не приведи Бог, - задумчиво произнес мужчина, - если в толпе не окажется такого человека… Все, - быть беде, хаосу и безумию. И все-таки, я уверен, что такой человек всегда будет появляться  - то тут, то там! Иначе быть не может. Веришь?
     - Да.
     - Я мог бы и не спрашивать, - улыбнулся мужчина.
     - Вы можете вспомнить стих, который вам приснился? Простите, если я…
     -  Какое прости, - воскликнул мужчина, - дорогой мой человек, да я об этом просто измечтался! Вернее, извелся! Надеюсь на снисхождение. Читать буду построчно.
Вы слышали, как плачет
розовая роза,
роняя розовые лепестки?
Вы слышали, как стонет
ловчий кречет,
попавший сам в силки?
Вы знаете, какие
снятся сны
тому, кто завтра
утром не проснется?
А верите ли вы, что
в первый день весны
перворожденному
бессмертие дается?
Не опускайте глаз своих,
не закрывайте ваши уши.
Ловите капли слез чужих,
раскройте свои души.

     - Предупреждаю, к стиху, к его замыслу - как и, к построению строк, я не причастен.
     - Удивительно, - задумчиво произнес юноша, глядя на напряженное лицо мужчины и  понимая с каким нетерпением тот ждет отклика, сказал: - Я не знаток поэзии, не разбираюсь в стихосложении и потому для чувственного восприятия мне, как дилетанту, необходима пауза. Простите за дерзость.
     - Это ты меня прости, распоясался я - дальше некуда. Может записать на листочке.
     - Я запомнил.
     - Однако, - рассмеялся мужчина, - не знаю даже, что сказать.
     - Память хорошая, кстати - не знаю от кого досталась - улыбнулся юноша. Ма утверждала, что у меня богатое воображение, а память мобильная и осмысленная и все увиденное мной и услышанное, преобразуется в чувственные, реальные образы – четкие и ясные. Смысл стиха вразумителен и прост. Тихие, нежные, целомудренные слова, трогающие душу. Я увидел, как они сложены: основная строка, а под ней – окончание. Вопрос – печаль, вопрос – сожаление, вопрос – сострадание, вопрос – удивление и радость…, и вдруг  четыре строки – чистые, светлые, а в них робкая, щемящая просьба, мольба. Запоминается легко.
     - Да… - протянул мужчина, покачивая головой, - твоя Матушка права, ты не фантазер, ты – реалист и твоя классическая рецензия это подтверждает! Ты расшевелил мой закостенелый мозг. Понимаю, что Менделееву, гению науки, могла присниться таблица, уже готовая к использованию, но с какой стати я понадобился легкокрылой музе? Заблудилась или позабавилась?
     - Нет, - рассмеялся юноша, - она прорвалась в глубину ваших угасающих чувств: разбудила, взбодрила, осветила, очистила вашу помутневшую память, дала возможность очнуться. Мне кажется, она давно вас приметила, чем-то вы ее обольстили и порадовали! Не удивляйтесь, это действительно так, не сомневайтесь… стих предназначен именно вам.
     - Мы отвлеклись, - смутился мужчина, - так что ты решил?
     - Оставлю рисунки в парке. Кто-нибудь их обнаружит.
     - Этот кто-нибудь и дня не проживет. Отдай мне. Возможно, мне удастся  их распространить.
***
     - Не хочу, чтобы вы рисковали. Оставлю их перед въездом в город, и тот, кто их найдет, будет предупрежден об опасности.
     - Наивно и абсолютно бессмысленно. Пожалуйста, отдай мне рисунки, я настаиваю и прошу.
     - Хорошо, - вздохнул юноша, доставая из сумки пластиковую коробку.
     - Спасибо за доверие, - рассмеялся мужчина, - не переживай, все будет хорошо. Ну?
     - Да, - кивнул юноша.
     - Знаешь, вот беседую с тобой, а во мне путается, странно даже, вопрос: тогда, на промзоне, ты был без сумки?
     - Без сумки. Я отдал ее.
     - Кому? – удивился мужчина.
     - После разговора с рыболовом в шлемофоне, в парке ко мне подошла небольшого роста девушка, по виду подросток, а глаза взрослой женщины. Голова повязана черной косынкой, длинное темно-вишневое платье, на ногах детские черные туфельки с завязками.
     - Дай мне твою сумку, - сказала она, глядя мне в глаза, - верну завтра, в это же время, на этом же месте.
      И я, не раздумывая, протянул ей сумку.
     - Деньги переложи в карман, - улыбнувшись, произнесла она и, смешавшись с толпой, исчезла.
     - Не знаю почему, но я доверился ей. Кто она?
     - Дочь отъявленного и гнусного мерзавца, которого все боятся.
     - Как же так?
     - Он совершил двойное насилие. Надругался над женщиной и ее несовершеннолетней дочерью, на глазах обеих. Мать повесилась, а ее дочь родила девочку. Узнав об этом, он определил ребенка к одной из своих родственниц. Роженица долгое время бродила по городу, плакала, искала свою дочь, а затем исчезла. Когда девочка подросла, и он увидел ее, с ним произошло нечто непредвиденное. Рассказывали, что по ночам, из-за ограды его навороченного особняка, доносился пронзительный вой, и долгое пугающее завывание, похожее на волчье. По городу было распространено: - если кто-то,  хоть пальцем дотронется до моей дочери, или слово обидное скажет – убью. Никто, в этом городе не имеет право открывать рот и судить меня. Ей одной дано решать, какие врата передо мной распахнутся. От нее, моего ангела, приму все!
     - Ворота ада приоткроются, иль скрипнут двери рая, - задумчиво продекламировал юноша.
     - Чьи?
     - Не знаю, - просто запомнились.
     - Тебе уготована долгая и счастливая жизнь, - произнес мужчина.
     - Почему? – улыбнулся юноша.
     - Потому, что ты никогда не перестанешь верить и удивляться. Кстати, - добавил он, - открыли еще два салона. Гонка за прибылью ускоряется.
     - Фантазеры, - усмехнулся юноша.
     - Если бы! Циничный, алчный, расчет.
     - Много желающих?
     - Да. Игра серьезная, не для слабаков. Азарт, страсть, удача, потери, бешенство, исступление. Автоматы, игральные карты, рулетка, крутящийся шарик, фишки, ломберные столы, пари, ставки на жизнь… на смерть, на полное разорение, или на кучу бобла. О, как это заманчиво, как захватывает: ускоряется кровоток, грохочет несчастное сердечко, бледнеет лицо, округляются глаза, мутнеет сознание, отмирает серое вещество… инфаркт, инсульт, стопор. Был человек – нет человека! Салон под названием: «Самозабвенный сачок».
     - А второй?
     - «Супер-свинчатка». Это сустав из надкопытной части лошадиной ноги, налитый свинцом, иначе – кость для игры в бабки. Старинная русская забава: подбивать битой, установленные на расстоянии бабки… (игра в городки, в лапту). Затея такая: двухчасовое состязание, девятерых разновозрастных мужчин, из числа гостей, не успевших познакомиться друг с другом. Всем предоставляется невозвратная сумма денег, и право использовать их по своему усмотрению, применяя метод психологического воздействия на предполагаемого соперника. Принюхиваются, присматриваются один к другому. Допускается: давление, обольщение, лесть, обещания, сговор, умение лавировать. Задача: обрести союзника, заручиться его поддержкой, полностью подчинить себе, не оставляя времени для сомнений. Действовать надо сходу, напористо, проявляя волю и смекалку. Можно припугнуть, унизить, вывести из равновесия, и даже довести до истерики и таким образом, путем разного рода хитросплетений, вывести из игры. Цель  - деньги. Победитель тот, кому удастся перекачать денежную массу участников в свой карман.
     - И только?
     - Нет. Если за него проголосуют все участники, он награждается Дипломом: - «Авторитетный гражданин города». Ему вручается: «Золотая именная печатка неприкасаемого», его вводят в «Городской Совет», предоставляя чин, должность, пожизненную потребительскую карту, и нагрудный значок «Почетный гость города».
     - А если кто-то протестует?
     - Хотел бы я увидеть этого кто-то! – усмехнулся мужчина, - прошло уже несколько прогонов, но результат все тот же.
     - Какая польза городу?
     - Никакая. Этого значкиста очень скоро заменят другим авторитетом. Хорошо, если отпустят хотя бы одетым и обутым! – рассмеялся мужчина.
     - Веселый город, - улыбнулся юноша.
     - Скучать опасно, - усмехнулся мужчина, - слабеет дух. Встреча и знакомство с тобой, ниспосланная мне радость. Расставаясь, я расскажу тебе о двух предыдущих встречах, считая их необычайной наградой. Бог любит троицу. Я не просто верю, я знаю, что тогда в тот прекрасный чистый, солнечный полдень, случилось чудо, предназначенное именно мне, да, только мне! За что, не понимаю, и это правильно! Чудо надо принимать всем нутром, не размышляя и не раздумывая. Я оказался в парковой зоне в час закрытия очередного салона, под названием «Сверхскидочная спорынья». Не желая сталкиваться с участниками салонного безумия, я отошел в сторону, чтобы не видеть, как из дверей вываливается толпа. Зрелище, я тебе скажу, отвратное. Двери закрылись, и я продолжил свой путь. За несколько шагов до здания, я, обо что-то споткнулся и, едва не потеряв равновесия, остановился. Внезапно, двери салона полностью распахнулись, и на пороге появилась женщина. Одна… вокруг никого. Случилось невероятное, я испугался. Я перестал дышать… мне показалось, что сердце мое остановилось, а глаза ослепли… на одно мгновение я опустил веки, и когда поднял их, захлебнулся от радости, сердце мое рванулось, и я задышал.  Она по-прежнему стояла в проеме дверей, смотрела прямо на меня и улыбалась. О, это было невообразимое, волшебное зрелище. Легкое, струящееся, изумрудного цвета платье, и эти, словно крылышки диковинных птиц, приспущенные с плеч рукава. Золотистые босоножки на голых ногах, вьющиеся золотистые волосы, прозрачные глаза, цвета весенних листьев и ослепительно яркая помада на губах… Вот опять, не знаю почему, как только я возвращаюсь к этому моменту, у меня перехватывает горло, и я начинаю задыхаться.
     - Тогда может быть, не надо?
     - Ты, единственный, кому я могу довериться, к тому же я убежден, что общение с тобой, возвращает меня к жизни. Понимаешь? Нет, ты только представь себе, она подходит ко мне, поднимает руку, раскрывает ладонь, а на ней тюбик губной помады и, улыбаясь... боже, что за улыбка… так просто, спокойно говорит: - я так долго искала этот цвет помады, и как видите – нашла. Ничего не соображая, я успел лишь повернуть голову и проводить взглядом ее уход. Не помню, что было потом. Я находился в невменяемом состоянии. Не помню, как добрался домой, и когда утром очнулся, и увидел жену на краешке кровати, понял, что это был не сон, а нечто непостижимое, и, тем не менее – реальное! Я запомнил ее лицо, цвет кожи, линию бровей, овал лица, красные ноготки пальчиков на обнаженных ногах, и эта нежная, загадочная улыбка на очаровательных прелестных губах… и тюбик на узкой ладони с изящными пальцами и… о, этот таинственный глубокий взгляд русалочьих глаз! Главное в другом: я понял, что буду счастлив до тех пор, пока все это будет существовать во мне… Прозрение, озарение? Я люблю свою жену, обожаю своих детей, уважаю и почитаю своих родителей и родственников жены, но то, что произошло со мной, это отдельно, только мое, и пока оно во мне, я буду жить, озаренный этим чудным видением. Жена почувствовала перемену, но вторгаться в мой мир… нет, этого она никогда не позволяет. Можно догадываться, предполагать, но врываться в душевный мир, тем более любимого человека, недостойно и очень опасно. Согласен?
     - Не совсем. Все зависит от  совместимости, степени близости, родства и деликатности.
     - Мудренно, - рассмеялся мужчина, - пожалуй, я соглашусь и позволю добавить: искренность, взаимочувствование и доверие. Годится?
     - Да, - улыбнулся юноша, - а другая встреча?

***
     - Другая… - задумчиво произнес мужчина, - еще один сдвиг, толчок... озарил мое сознание и изменил мое состояние. Я должен был присутствовать на прогоне какого-то салона. В парковую зону, как обычно я проходил с оборотной стороны улиц, но мне, отчего-то захотелось пройтись по гладким, безлюдным улицам,  взглянуть на позолоченные буквы и парадные двери с блестящими ручками, так сказать… насладиться чистотой и тишиной белого города, полюбоваться зелеными насаждениями, клумбами, разноцветными скамьями… и вдруг, я увидел мужчину. - Как этот старик забрел сюда, - подумал я. Потерянно озираясь, он неуклюже вертел головой во все стороны. Одет он был весьма скромно и опрятно. Мне захотелось подойти к нему, спросить, ободрить, но он опередил мои намерения. – Здравствуйте, - сказал он, подойдя ко мне, - простите, пожалуйста. Вы житель этого города? - спросил он с надеждой глядя мне в глаза. – Да, - ответил я. – Не старик, - пронеслась мысль, - ему не более пятидесяти. – Вы заблудились? – Не знаю, - пожал он плечами. – Я вас выведу, - сказал я. – Спасибо, но я не об этом, - смущенно улыбаясь, произнес он. – Меня интересуют библиотеки и книжные магазины, - с трепетом проговорил он и, видя мое удивление, торопливо, сбивчиво заговорил… - Понимаете, я ищу Книгу, очень значительную и очень нужную, именно сейчас, да, да… потом будет поздно. Была краткая, разрозненная публикация, в некоторых информационных журналах. Спустя время, я узнал, что издана объемная многостраничная Книга - дополненная и иллюстрированная большим блоком фотоснимков. Я начал поиски. Мне повезло, я встретил человека, и он порекомендовал заехать в ваш город. Только в нем можно найти все, что душа пожелает, редкостный город, уверял он меня, оазис цивилизации и неограниченных возможностей…
     Я был потрясен и ошарашен настолько, что готов был заорать от возмущения, но видя его глаза, сдержался и, с неожиданным спокойствием, спросил, - о чем эта Книга, что в ней? Господи,  надо было видеть выражение его лица! Оно оживилось, зарделось, глаза разгорелись. Он выпрямился, расправил плечи и помолодел. Возможность рассказать о Книге, воодушевила его необычайно. – Понимаете, - воскликнул он, - в этой бесценной Книге заключена  полная информация о российских предпринимателях, когда в короткие сроки, они подняли промышленность и торговлю на высокий уровень, что позволило России стать одной из богатых Держав, способной обеспечить свой народ всем необходимым, для нормальной, достойной жизни. Меня интересует период расцвета и Возрождения России, когда она вправе была гордиться своими достижениями и успехами во всех областях и сферах, когда  жизнеспособность и устойчивость рубля возрастала, а достоинство червонца не оспаривалось. Но более всего, понимаете, меня волнует другое. Я хочу знать имена и фамилии купцов, фабрикантов, заводчиков, хлеборобов, банкиров, предпринимателей, меценатов, государственных мужей, способных мыслить и действовать широко и мудро, в  масштабах всего государства… честно, бескорыстно, с заботой о благе своего народа, с верой и любовью к Отечеству и к своей земле. Я должен знать этих людей, и хочу чтобы все о них знали. Меня интересуют их судьбы, их личность. Из какой среды, из какого рода, какой путь прошли, какую жизнь прожили, и чем она закончилась? Их имена и дела должны быть известны. Понимаете, ни одного имени в большой энциклопедии! Почему? Очень неблагоразумно и недальновидно, - вздохнул он, смущенно улыбаясь. Его вопрос: почему? – был задан не мне, но ответить на него должен был я. Что я мог ему сказать? Чувствуя мое смятение, он как-то сжался, померк и стал оправдываться. - Необычный город, кроме вас никого, а эти бесконечные кольца, и ни одной надписи, понимаете, - тихо проговорил он, и я не сдержался…
     - В этом городе, - жестко произнес я , - нет библиотеки, нет книжных магазинов, а то, что валяется на прилавках... непотребное чтиво и макулатура, пригодная для переработки.
     Он глядел на меня застывшим взглядом, и вдруг заплакал, как ребенок, которого предали и обманули… это невозможно, - бормотал он, смахивая слезы, - как же это может быть… я так надеялся, поверил…
     Я так хотел его утешить и попросить прощения, но я решил почему-то переждать, и дать ему возможность выплакаться, тем более – что я и сам пребывал в странном состоянии. Я опоздал на прогон, пришлось оправдываться тем, что я неважно себя чувствовал, и очень разболелась голова. Это и впрямь оказалось правдой. Меня знобило, поднялась температура. Я вывел его из лабиринта, заказал машину и едва уговорил воспользоваться возможностью доехать до нужного ему места. – Я сам, сам, не переживайте, я же вижу, как вы взволнованны. Простите меня, пожалуйста, - проговаривал он таким тоном, что впоследствии, водитель сказал мне: - Господи, бывают же такие люди! Божий человек, по-другому не скажешь.
     Прощаясь, мы пожали друг другу руки, а он, представляешь, поклонился мне и сказал: - Я рад, что встретил вас, вы… человек, и это – главное. Рассказывая об этом жене, я назвал его чудаком. – Чудак… - печально вздохнула она, – На таких, как он, земля держится. - Русская? – усмехнулся я. – Вся, - строго поправила она меня.

***
     - Пора, - вздохнул мужчина, - не задерживайся, твоя кнопка в определенном месте, вдруг схватятся, не тяни. Умоляю, не появляйся в парковой зоне, и тем более в торговом центре у дороги, могут обыскать.
     Готовые к расставанию, они молчали и, глядя на розовеющее небо, хотели сказать нечто такое, что соответствовало бы, в полной мере, тому искреннему чувству, которое они питали друг к другу, и тем самым смягчить предстоящую разлуку. И сделать это надо было теперь, сию минуту, поскольку за ней притаилось пугающая неизвестность, в которой могло произойти все, что угодно. Каждый думал не о себе, а о другом, надеясь на встречу - любую, лишь бы она произошла. Они поднялись, взялись за руки, и мысленно благословляя друг друга, рассмеялись весело и громко. Так, как смеются счастливые и вольные люди. Они понимали и чувствовали, что это лучшие, прекрасные мгновения их личной свободы, радости и взаимного доверия. Без всего этого, человек опустошается и сиротеет.
     Всего лишь день, два? Но именно эти дни, зачастую - определяют судьбу человека и остаются главными в его жизни. Подумаешь! День, как день, сам по себе! Что ему до нас? Завтра будет еще один. И всем кажется, что растворившись во времени и пространстве... ни о ком, ни о чем не заботясь, беспечные дни разлетаются, и бесследно исчезают! Однако, это не просто промежуток времени в пределах суток: утро, полдень, вечер. Эта субстанция - первооснова всех вещей и явлений. Согласно закономерному ходу времени, дни приходят и уходят, - вроде бы обыденно и привычно, но следы их пребывания остаются; изменяя и запечатляя духовный и материальный мир. И это - доказательство того, что несмотря на кажущуюся отстраненность и безразличие, дни - прямые участники и реальные свидетели наших радостей, бедствий, отчаяния, наших глупостей, неудач, нашей немощи, лени, трусости и безумия.
     Невзирая на предупреждение, юноша вошел в парковую зону.
     Он обратил внимание на продавщиц; молодые, симпатичные, улыбчивые, с намеренно приподнятой грудью, разделенной на два упругих полушария, с влажной ложбинкой, источающей кисловато-медовый запах зрелого тела.
     Возбудительный позыв туманил черепа, праздно шатающихся посетителей парка. Возбуждая плоть и взлохмачивая воображение - искривлял и путал прежние намерения… задержусь, останусь… была не была! Между тем, город продолжал распахивать объятия для вновь прибывающих гостей. Жизнь в парковой зоне бурлила и закипала, проявляя себя  самым неожиданным и опасным образом.
     Юноша купил пару пирожков с яблоками и бутылку холодного чая.
     - Возьмите пирожок с мясом, очень вкусный и свежий, - предложила продавщица.
     Спасибо, но... - поморщился он.
     - Вегетарианец, - хмыкнула она.
     - Вроде того, - отозвался юноша.
     - А если с рыбкой? – не унималась она.
     - А форшмак, - усмехнулся он, - свежий?
     - Конечно! – обрадовалась продавщица, - из какой вам рыбки?
     - Из разной!
     - Подороже, или подешевле?
     - Проголодаюсь, забегу.
     - Буду ждать! – кокетливо кося глазами, воскликнула продавщица.
     Выйдя из парка, он почувствовал облегчение и некое недовольство. – Глупо было ввязываться в разговор, - укорил он себя. Подходя  к огромному торговому центру, со сверкающими окнами, он остановился… задумался, и все- таки зашел. Многочисленные зеркала, отражая внутреннее достоинство помещения, с патологическим вожделением наслаивались и двоились, увеличивая или уменьшая все пространство.
     Видя свое отражение в зеркалах, юноша усмехнулся, - очередной лабиринт для заблудших овечек. Следя за круговертью указателей, со стремительно бегущими строками, он направился к круглой, застекленной, вертящейся витрине.
     И тут же, рядом с ним, возникла женщина в белоснежной, с длинными рукавами блузке, с наглухо закрытым, кружевным воротничком, в черной короткой, узкой юбке. На ногах - изящные туфли на тонких высоких каблуках. Но, самым примечательным и привлекательным был головной убор - кокетливо сдвинутая набок, черная пилотка, украшенная блестящей, ярко-красной эмблемой.
     - Вам помочь? – широко улыбаясь, спросила она, окидывая его взглядом.
     - Спасибо,-  улыбнулся юноша, направляясь к витрине.
     - Это не то, что вам надо, - доверительно произнесла она, - пройдемте.
     Возникшее, было в нем, сопротивление - исчезло, и он покорно последовал за нею.
     - Взгляните, - предложила она, подойдя к другой витрине, - это не для заблудших овечек, - и видя его удивление, усмехнулась, - вы же художник, выбирайте! Признаюсь, мне бы очень хотелось увидеть ваши рисунки. Для города, большая радость, когда к нам заезжают талантливые люди.
     - Увы! - развел он руки.
     - Их у вас украли? – испуганно воскликнула она.
     - Нельзя украсть то, чего нет, - рассмеялся юноша.
     - А ваша сумка?
     - Пожалуйста, если вы обязаны ее проверить, я - не против. Открыть?
     - Нет, нет, - поспешно проговорила она, поправляя пилотку.
     - Зря! – воскликнул юноша, - прежний вариант, был гораздо привлекательней.
     - Да? – улыбнулась она, - вы очень внимательны! Здесь все, что необходимо для…
     - Рисовальщика, - уточнил юноша, - благодарю вас, сколько с меня?
     - Касса там, - взмахнула она рукой, и вдруг прошептала, - будьте осторожны, за вами наблюдает та особа, что у кассы, обо мне ни слова, она опасна, сущая вампирша.
     - Здравствуйте, - поздоровался юноша, подходя к кассе, - пожалуйста, подсчитайте.
     - Здрасьте, здрасьте, - отозвалась кассирша.
     Одета она была точно так же, как предыдущая, но без кружевного воротничка.
     - Ну что, запали? – растягивая узкий рот, насмешливо произнесла она.
     - О чем вы? Не понимаю.
     - Да все вы поняли! Не придуряйтесь. Пробы на ней ставить негде. Стольких мужиков извела, и все ей сходит с рук. Под большим начальником обретается. Все у нее подтянуто, налеплено, надуто, нарисовано, и две волосинки на черепушке, - прошипела она, устремляя на юношу круглые, белесые глаза.
     - Спасибо, - поблагодарил юноша, расплачиваясь.
     - Не за что, - буркнула она и, протягивая ему пилотку с эмблемой, громко провозгласила.
     - Это вам подарок от нашей компании. Вам повезло! В следующий ваш приход, вы получите ценный подарок! Выбитые на обороте эмблемы цифры: 2, 4, 6, 8, 10 соответствуют вашему статусу и имиджу. Поздравляем и ждем Вас, поздравляем и ждем…
     Сопровождаемый этим возгласом, он вышел  на улицу и почувствовал, что его подташнивает, и слезятся глаза. Этот сладковатый запах он ощутил еще тогда, когда подойдя к витрине, откинул крышку. Догадываясь, что источник запаха в его сумке, он вытащил пакет, развернул его и увидел, что листы ватмана пожелтели, и на них стали появляться ржавые разводы, а на порозовевшей бумаге, красно- коричневые пятна. – Чертовщина, какая-то, - подумал он, переворачивая листы, и еще более удивился, когда листы ватмана и бумаги окропились мелкими черными точками. – Наваждение, - подумал он, глядя на затянутое серыми облаками небо. Как только пелена рассеялась и солнечный луч, освещая пространство, коснулся его сумки, запах исчез, и все листы оказались чистыми и белыми.
     Юноша был потрясен. – Как же я был глуп и самонадеян, когда не внял предупреждениям этого прекрасного человека, - с чувством запоздалого сожаления подумал он. Внезапно возникшая догадка, ошеломила его. – Нет, это не мистика, это та самая действительность, от которой перехватывает дыхание и стынет в жилах кровь… Конечно же, бумага, пропитанная болью, ужасом, отчаянием, кровью, слезами и страданиями тех, кто ее производит, и тех, кто ею пользуется… вопиет.
     Лабиринт, из которого  нет выхода.
     Предполагая, что служивые дамы из торгового центра уже сообщили о его визите, он вскинул сумку и, сделав первый шаг, уже готов был покинуть территорию этого чудовищного города, как вдруг услышал приветливый, мелодичный голос.

***
     - Рада Вас видеть. Моя миссия – сопровождать знатных гостей нашего города.
     Юноша обернулся.
     Это была женщина в элегантном светло-голубом костюме, в белых сапожках на тонких высоких каблучках. Стройные черты матово-белого лица, без признаков макияжа, капризно очерченный небольшой рот, пухлые влажные губы, с чуть приподнятой верхней губой, большие серо-голубые глаза под ниточками взлетевших бровей... и все это - в обрамлении искусно уложенных обесцвеченных волос.
     - Не возражаете? - сдержанно улыбаясь спросила она.
     - Глядя на вас, невозможно возражать, - улыбнулся юноша.
     - День обещает быть хорошим, - мечтательно произнесла она.
     - Обещания не всегда сбываются.
     - Смотря какие, - игриво отозвалась она.
     - Надеюсь, вы запечатлели наш прекрасный город? Хотелось бы взглянуть на ваши рисунки. Вы художник, а отчего-то скромничаете, называя себя рисовальщиком.
     - Сведения, - улыбнулся юноша, - возможно исчерпывающие, но ошибочные. Я – ни то и не другое...
     - Но, ваша покупка?
     - На всякий случай, вдруг меня что-то взъерошит, осенит, и я решусь что-нибудь изобразить.
     - Прекрасная возможность развить свой дар, - оживленно воскликнула она. – Разве не так?
     - Художник – от бога. Рисовальщик – трудяга, а я – законченный лентяй, простите, я вас огорчил.
     - Что вы, нет, - зардевшись, произнесла она, останавливая на нем потемневший взгляд, в котором застыла смесь смущения, вожделения… и проблеск некой надежды.
     Через несколько мгновений будто от чего-то освобождаясь, она выпрямилась и, усмехнувшись, сказала:
     - Вы превратно поняли меня. Кстати, отчего не примерили пилотку, и не обозрели себя со всех сторон? Думаю, вам понравилось бы.
     - Не сообразил, - рассмеялся он.
     - Жаль. Такие женщины вас обслуживали! - улыбнулась она. - К тому же, бессонная ночь... усталость, общение. Предлагаю вам присесть и отдохнуть, тем более, что утро было проходным. Здоровье надо беречь, - доверительным тоном произнесла она, увлекая его на скамью.
     Пытаясь сохранить равновесие, он готов был закричать громко, чтоб этот проклятый город содрогнулся. Но, произошедший в нем взрыв, вынудил его опуститься на скамью.
     - Я сообщу вам очень важную информацию, - вполголоса проговорила она, - думаю, вас это заинтересует, и вам захочется задержаться в нашем городе. Вы приобрели уникальный набор, обладающий фантастическими  свойствами. Своего рода криптография, основанная на нашем ноу-хау. К нам приезжала делегация из ассоциации западных художников, желающих ознакомиться с нашими разработками. Кстати, у нас незыблемое правило: своими секретами и достижениями никогда, ни с кем, не делиться. Наших художников посещают невероятные видения. Перенесенные на полотно, они оказывают ошеломляющее воздействие на зрителей. Некоторые, самые чувствительные - теряют сознание и возвращаясь, утверждают, что творения излучают космическое воздействие и наступает абсолютное перевоплощение, открывающее простор для творческих возможностей. И это подтверждают западники, приобретающие наши полотна и рисунки. Вы знаете, - увлеченно воскликнула она, - карандаши, краски и даже кисти, не говоря о ватмане, о бумаге, холстах и других поверхностях: сами по-себе, независимо от замысла, меняют тональность... и даже само изображение! Возникают какие-то образы, меняется сюжет, происходит нечто необычное, странное и необъяснимое! Я это наблюдала, - задумчиво произнесла она, - верите, дух захватывает от восторга и потрясения!
     Юноша поднялся.
     - Вы уходите?
     - Да.
     - А если я попрошу вас остаться?
     - Простите, но... - покачал он головой.
     Продолжая сидеть, она молчала.
     - Можете обыскать меня – сказал юноша, сбрасывая сумку.
     - Не надо, - усмехнулась она, - я все знаю. Если понадобится, я постараюсь помочь вашему знакомому, мне кажется, он вам очень дорог.
     - Да, - взволнованно произнес юноша.
     - Прекрасно, - улыбнулась она, - когда кто-то, кому-то дорог.
     Сердце юноши дрогнуло от жалости к этой измученной женщине. И глядя на ее поблекшее лицо, он сказал:
     - Вы добры и очень красивы. Надо только поверить. Все изменится, вы будете любимы и счастливы. Прощайте. Спасибо.
     Она поднялась, закрыла лицо ладонями и отстраняясь в сторону - опустила руки, улыбнулась... и, словно преодолевая неимоверную тяжесть, сказала: - пожалуйста, поскорее уходите, уходите…  - шептала она, удаляясь.
     Юноша смотрел ей вслед с чувством глубокого сожаления и горечи.
     - Господи, вздохнул он, - спаси и помилуй эту женщину.

     Шаг за шагом, переполненный чувствами, он покидал этот город. Отрезок времени, измеряемый секундами, минутами и часами, проведенный на перепутье зазеркалья, оказался мгновением и бесконечностью.
     Всего-то три дня – размышлял он, стремясь уравновесить свои ощущения. Приближаясь к перелеску, он подумал о том, что его пребывание в городе, подтверждает известное изречение: «Вне времени и пространства нет движения материи».
     Зайдя в перелесок, юноша срезал крепкую сучковатую палку и, с ее помощью, сделав в земле углубление, опустил в него пакет, приобретенный в торговом центре, пилотку и эмблему. Засыпав все землей, уплотнил и притоптал все вокруг. Не хочу, чтоб эта мерзость оказалась в чьих-то руках, - подумал он. Отойдя поодаль, он срезал пласт дерна и прикрыл им углубление. Выравнивая края, он поглаживал ладонью густую зеленую траву… и возникающие в голове мысли, смягчили его внутреннюю напряженность.
     - Земля, - подумал он, - ты прекрасна, безупречна, бесконечно добра и вынослива... тебя кромсают, уродуют, опустошают, загрязняют, заражают смертоносными выбросами, свалками, заливают кровью, чудовищными нечистотами, а ты все прощаешь человечеству… и опять, опять поднимаясь – возрождаешься, продолжая все с той же щедростью одаривать своих мучителей и губителей… Вот Вам сады цветущие, травы сочные, рожь золотистая, густые высокие леса, и… еще многое, без чего не прожить… Когда же человечество образумится и поймет, что только Живая Плодородная Земля, способна сохранить жизнь на планете, что она и есть божественная милость.
     Не оглядываясь, ощущая прилив новых сил, юноша уходил все дальше и дальше.
     Пройдя некоторое расстояние, он достал то ли дудку… то ли… свирель, то ли флейту. Поднес ее к губам, и она, повинуясь его воле, дрожа от жалости и боли, тоскуя, печалясь и сострадая – огласила пространство протяжными, пронзительными, тревожными воплями обо всех заблудших, обессиленных, бесправных и потерянных, - вольно или невольно, заключивших - из-за страха, корысти, глупости и беспечности сделку с дьявольской нечистью.
     Внезапно, словно сорвавшись с цепи, резкие разноголосые звуки, раздвигая границы, разрушая все заслоны и преграды, разлетелись на городом, как истомившиеся в неволе птицы, заключенные в клетки, и лишенные возможности летать и петь


16.06.2013-2015



12. ПРИДОРОЖНЫЙ КАМЕНЬ. ТУМАН. СОВПАДЕНИЕ.

                «Человек есть посредник между 
                Богом и самим собой… голос
                Божий слышен лишь в человеке
                и через человека... Как образ
                и подобие Творца, человек
                сам есть творец и призван…
                к творческому соучастию в
                деле Творца… Но, данная человеку
                свобода – изначальная, ничем и
                никем не детерминированная
                может осуществить или
                загубить Божий замысел,
                Божью идею».
                Н.А Бердяев
                «О назначении человека».


     С запоздалой мыслью о том, что надо было бы свернуть в другую сторону, юноша остановился у большого придорожного камня, оказавшегося по чьей-то воле у обочины грунтовой дороги, неспешно сбегающей к подножию самого обычного, неотличимого от многих других, города.
     - Передохну, - произнес он вслух, глядя на камень, чья конфигурация с размеренным изгибом посередине, напоминала услужливо подставленную спину, плавно переходящую в приподнятый зад, Улыбаясь, он провел рукой по его гладкой широкой поверхности, еще хранившей тепло уходящего лета и, чувствуя притяжение, присел.
     Размышляя о своем самочувствии, он понимал, что овладевшее им состояние было не физического, а душевного свойства. – Надо вернуться, - подумал он, равнодушно глядя вдаль и, пошевелив словно приросшими к земле ногами, накинул капюшон и прикрыл глаза.
     Очнувшись, он увидел как под белесыми хлопьями тумана, поднимающегося из низины, исчезает ненужный ему город. С тягучей отрешенностью он смотрел на происходящее, как вдруг образовавшийся в глубинах его памяти просвет, высветил нечто смутное, давнее, что уже не однажды происходило когда-то, где-то, с кем-то,  но не с ним. Застигнутый этим странным, неизъяснимым ощущением удивления и сожаления он задумался, пытаясь проникнуть в неведомое ему информационное поле. Внезапно серые клочья тумана,  испуганно подчиняясь какой-то силе, стали разлетаться во все стороны, а луч солнца, с щедростью коронованного принца, с необычайным озорством и форсом, осветил все подвластное ему пространство.
     Хорошая примета, - отметил юноша, сбрасывая капюшон и подставляя лицо солнечным лучам.
     Ощутив чье-то присутствие, он повернул голову.
     - Приветствую вас, - радостно воскликнул светловолосый, ясноглазый, среднего роста, статный мужчина в темно-зеленом комбинезоне, заправленном в высокие резиновые сапоги.
     Приподнятые брови на его открытом красивом лице, смешинка, притаившаяся в уголках губ, и веселые искорки во взгляде серо-голубых глаз, исключали всякое сомнение в его прямодушии и доброжелательности.
     - Здравствуйте, - несколько смущенно отозвался юноша.
     - Вы только взгляните, - обращаясь, как к давнему знакомому, громко произнес мужчина, поднося корзину с опятами, - чудо, как хороши! Чегриши, - крепыши, – рассмеялся он.
     - Чегриши? – удивился юноша.
     - Память детства, бабушка называла меня: чегрыш – крепыш, а дедушка – анчоусом!  С анчоусом я разобрался, а  чегрыш остался неразгаданным, - пояснил он, присаживаясь на свободную часть каменного сидения, - не теснитесь, я компактный, умещаюсь в любом закутке. В детстве испытывал себя на выносливость: закаляя силу воли и характер, прятался в самых непредвиденных местах. Однажды просидел сутки в очень низком проеме под полом дома, слушал – не без злорадства, как обвиняя друг друга ругались родители и под их ногами скрипели и трещали половицы. Когда выполз, думал, что не смогу подняться и выпрямиться, но обошлось. Бабушка, узнав об этом, предупредила: - Будешь так измываться над своими косточками, станешь горбатым и кривоногим!
     - Зато будет мужиком! – подкорректировал дедушка. Когда родители меня наказывали, я обижался не за само наказание, а за поспешность, с которой не разбирались в обстоятельствах и не выясняли причину того или иного поступка. Я не оправдывался, но мысль о том, что родители несправедливы и категоричны, укрепилась и я, не раздумывая, переселился к дедушке и бабушке. Запомнил на всю жизнь, сказанное дедушкой: - Если взрослые люди не в состоянии отличить поступок от проступка, то им не следует рожать детей, тем более мальчишек.
     Подчиняясь вспыхнувшему желанию продолжить общение, юноша спросил:
     - А что было потом?
     - Потом, - рассмеялся он, - спасался от настырных девиц, которых искушала гибкая стройность моей телесной оболочки, очаровывало мое дружелюбие, а мой веселый нрав и общительность сбивала их с толку. Каждой казалось, что я влюблен именно в нее. Дедушка посмеивался: - Такому ухарю хоровода будет мало! Но бабушка, лишь однажды высказавшись по этому поводу: - Ошибаешься, мой дружок, этому весельчаку понадобится одна, единственная, - оказалась абсолютно права, - задумчиво произнес он и, немного помолчав, сказал:
     - Подсохнет, солнышко поднимется, и можно будет двинуться в путь.
     - А что сейчас? – поспешил спросить юноша, предполагая, что мужчина намеревается уйдет.
     - Сейчас, - улыбнулся он, - свободен, много читаю, самообразовываюсь. Мир заманчив, когда есть умные интересные книги, четкая информация, уважительное отношение к себе, к окружающим и ясное осознание своих стремлений, помыслов, и главное: желание трудиться, полагаясь на себя. Достойно жить на своей земле, в своем городе – счастливая возможность! Признавать себя несчастным, потерянным изгоем, нищим, а еще хуже быть пассивным наблюдателем – оправдание для закоренелых лентяев и недобросовестных бездельников. Без разумного, активного участия человека – жизнь на земле прекратится. Удивительно, вы так молоды и так терпимы, с таким вниманием выслушивать первого встречного! Не надоел?
     - Мне очень интересно. Вы замечательный рассказчик, и если жители города, люди близкие вам по духу, то это действительно – редкостное счастье.
     - Я ни балабол, и ни бездельник.  Знаю, ничего не происходит само по себе, хотя многие на это рассчитывают. Изречение бабушки: - Где родился, там и пригодился, - не давало мне покоя. Я хотел определить свою пригодность и однажды, помогая соседу ставить ограду, вдруг отказался от всякой помощи, а когда все было сделано, и я обозрел дело рук своих, из меня поперла такая радость, такое удовлетворение! Это ощущение вошло в меня навсегда. Бабушка повторяла: - Достойно выполненная работа – слаще меда. И я, подводя и приближая своих учеников к этому состоянию, говорю им: - Ничто: ни похвала, ни деньги, не может сравниться с радостью, возникающей в ваших сердцах, если вы качественно изготовили изделие. Сомнения мои окончательно распались, когда я изготовил для бабушки не табуретку, не стул, а кресло с подлокотниками: устойчивое и красивое. Стало ясно – дар в моих руках! Демонстрируя мое изделие  соседям, и видя на их лицах недоверие, дедушка сказал: - Лучше с умными потерять, чем с дураками найти. Бабушка его потом журила: - Ты чересчур прыткий, не дал людям опомниться, извинись перед людьми. Так и пошло: за что не возьмусь все сходится, как по чертежам. Мысль, опережая руки, четко высвечивает замысел, в итоге – законченность и целостность. Ученикам говорю: - Собственное изделие должно вызывать нормальное, позитивное, без бахвальства и заносчивости, сомнение…  неужели это сделал я? Хорошо, если есть кому вовремя осадить, подсказать и растолковать. Когда из двух старых мотоциклов я соорудил один, и он до сих пор на ходу, да еще стал налаживать швейные машины – отбоя не было. И вознесли мне, - рассмеялся он, - похвалу: золотые руки, самородок! Я и плотник, я и слесарь, столяр, резчик, механик и печник, и обуяла меня гордость махровая, но дедушка пресек мою пузырчатость: - Возгордишься – занесет тебя, и лопнешь ты, как мыльный пузырь! Искра Божия в тебе погаснет. Остерегись, гордыня многих извела, - предупредил он меня.
     - Как звали вашего дедушку?
     - Георгий Иванович, - с нежностью произнес он и, после небольшой паузы, воскликнул: - пора в дорогу! Приглашаю вас на жареные опятки с отварной картошечкой. Не откажите, пожалуйста!
     - Спасибо. Я очень рад знакомству с вами. Каюсь, иной раз отказывался от приглашения. Сердце противилось.
     - Правильно! – с готовностью отозвался мужчина, - бабушка утверждала: - Не всякий гость званый. Переступая порог чужого дома, человек должен быть чист душой и помыслами, а хозяева – чистосердечны: трапезничать за одним столом должны люди приятственные и желанные, иначе кушания будут пересоленными, а разговоры – пресными.
     Шли молча. Дорога, с небольшим уклоном, сопровождаемая рядами ухоженных тополей, оказалась просторной, чистой и ровной – без выбоин и бугров, и это всколыхнуло в душе юноши светлую радость… В глубинах его  памяти что-то заклубилось, заметалось, забрезжило и, не успев образоваться, распалось и исчезло. Намереваясь что-то сказать или спросить, он замедлил шаги.
     - Затишье, – тихо проговорил мужчина, - воскресная дорога не терпит трепа и суеты. Город еще спит. А дорога у нас отменная, крепкая, с двойным накатом. Сработано на совесть.
     Подумать только, я не успел спросить, а он уже ответил, - удивился юноша.
     - Взгляните, - сказал мужчина, указывая на высокий двухэтажный, светло-зеленый дом под полукруглой темно-красной черепичной крышей. - Вот моя окраина, моя обитель, - произнес он, останавливаясь у резной калитки.
     Широкое, округлое крыльцо с перилами, открытая во все стороны терраса, большие, высокие, с закругленным верхом, красивые окна.
     - Прошу, - воскликнул он, распахивая входную дверь.
     - Я хотел бы, - смущенно улыбаясь, сказал юноша, -  прогуляться вокруг дома, осмотреться.
     - Не заблудитесь.
     - Постараюсь.
     Территория вокруг дома, обнесенная невысокой кованой оградой, с выложенными  из разнообразных камней дорожками, плавно петляющими среди низкого разнотравья, представляла естественную поляну, на которой произрастали, в отдалении друг от друга, ухоженные растения. Рощица из белоствольных березок, семейство роскошных сосен - окруженных порослью пушистых малюток, оранжево-красный хоровод рябиновых кустов, густая ветвистая сирень и золотисто-багровое кружево широколиственных франтоватых кленов. Никаких скамеек, столов, беседок! Петляй по дорожкам, гуляй, любуйся, наслаждайся!
     Охватившее юношу очарование достигло предела, когда он увидел зафасадную часть дома, второй этаж которой, с двумя высокими окнами и застекленной дверью, представлял собой выступное полукружье, обрамленное выступающей крытой террасой.  Но более всего его околдовал сказочно красивый кедр, возвышающийся перед боковой частью дома. – Почему не в центре, - подумал он, задрав кверху голову. Обхватив кедр руками, он погладил его и прижавшись  щекой, замер от избытка ощущений – легких и беззаботных.
     - Прислушайтесь, - прошептал подошедший хозяин дома, - он приветствует вас дружелюбным подрагиванием.
     - Слышу, -  заворожено отозвался юноша, окидывая взором все вокруг.    
     Внутренняя территория дома была стройной и лучистой.  Необычайная согласованность во всем. Светлые дощатые полы, отштукатуренные стены, оклеенные обоями пастельных тонов. Много воздуха и света.
     - Располагайтесь, выбирайте любое пространство для отдыха. Первый этаж – столовая и кухня, - произнес он, отворяя дверь в светлое просторное помещение, - а это гостиная – комната покоя и уединения. Особая атмосфера – ничего отвлекающего и раздражающего, кроме музыки и книг. Кабинеты не люблю. Верхний этаж в вашем распоряжении, если понравится. Здесь же, внизу, находится мастерская и совмещенный танцевально-спортивный зал. Музыка, свет и вдохновение!  Главное – санитарная зона, а в ней все необходимое, включая баню. Белье, носки, обувь и все остальное – в шкафах. Не стесняйтесь, выбирайте все, что понравится – рубашки, штаны, а свое – в корзину, стиральная машина и сушка – на ходу. Да, что будете кушать на завтрак? И вообще, что вы любите?
     - Раньше знал, - рассмеялся юноша, - теперь то, что придется.
     - Ясно. Тогда так: омлет с натуральной домашней ветчиной, салат из зелени и овощей, хлеб – пшеничный, булочки с джемом, чай, кофе – со сливками, с лимоном или без всего.
     - Прошу к столу!
     Глядя на стол, юноша поднял руки кверху, - я не заслуживаю такого приема.
     - Правдиво и точно оценить свои или чужие заслуги не удается никому,  даже праведникам. Так, философию -  побоку! Бабушка говорила: Тишина за утренней трапезой – признак верного бодрого настроя на весь день. Так что, с богом!
     Завтракали молча.
     - Спасибо, - вздохнул юноша, - так вкусно питаться….
     - Вы гость, и я должен вас попотчевать.
     - Откуда этот чудный великан?
     - Дедушка привез три саженца сибирского кедра. Но, показывая их своим друзьям и видя их глаза понял, придется поделиться. Произошло странное – саженцы, подаренные друзьям – погибли, не прижились, несмотря на одинаковый уход. Он очень переживал за друзей и за саженцы и не мог понять причину. И тогда бабушка сказала: - Погибли потому, что не от души ты отдал. – Пожмотничал, но так отдал же! – оправдывался дедушка. – Ты вез их только для себя, - не соглашалась бабушка, - и места им определил, так ведь? – Ну и что из того? – сопротивлялся дедушка. – А то, что они тосковали по тебе и погибли от печали, ты их предал!
     - Да ну тебя, ей богу! – возмущался дедушка. – Не ну! Если что наметил, решил – выполни, не отступай от намеченного.
     Этот разговор я запомнил, и жизнь не раз подтверждала сказанное бабушкой.
     - Как зовут вашу бабушку?
     - Агафья Александровна.
     - Такому красавцу место в центре, - задумчиво произнес юноша.
     - Во-первых, это его родовое место, определенное дедушкой, во-вторых… прежний дом имел иное расположение. Я не люблю, когда дом приткнут к одной из сторон. Дом – сердце территории, его место – серединное. Пересадка, тем более такого исполина – большой риск. Кедр – дерево мудрое и благородное. Несомненно, он не воспротивился бы любой пересадке, если бы этого пожелала женщина, которую он любил. Да, да… это так! Когда она обнимала его, он замирал, уходила – начинал волноваться, а когда она покинула нас – заболел. Мне понадобился целый год, чтобы вывести его из этого состояния.
     - Как?
     - Я обнимал его, гладил, целовал, разговаривал с ним, плакал, молился, часами просиживая около него, объяснял, что моя жизнь навсегда связана с теми, кого он тоже любил, и что без него я тоже погибну…
     - И что?
     - Он стал выздоравливать, радости моей не было предела. Он пожалел меня. Знаете, он очень любит классическую музыку, начинает шуметь и трепетать. Второй этаж дома – каприз любимой женщины, оттуда открывается великолепный вид на озеро и на зеленеющий вдали красный лес. И когда она появлялась на террасе, кедр приветствовал ее. Это надо было видеть! Связь человека с природой чудо, в которое надо верить,  признавать и дорожить. Примеров много: человек умирает - гибнут комнатные растения. Хозяин спиливает надоевшее ему дерево: много тени, не к месту стоит, портит дизайн, и вдруг дерево валится в противоположную сторону… и убивает хозяина.
     - А вот… эта женщина, -  встрепенулся юноша.
     - Э, нет! – рассмеялся мужчина, - тема не для утренней беседы. Мне хорошо знакомо это возбуждение. Как же загораются глаза мальчишек и девчонок, когда разговор касается, хотя бы косвенно, чувственных вариаций!
     - Мне не терпится увидеть ваш город и услышать рассказ о нем, - вы согласны?
     - С удовольствием соглашусь! У меня перезрела другая тема. Не знаю, как вы ее воспримите, но – рискну. Я увидел вас издали: спина, плащ, капюшон, странная поза, необычная сумка… и тут же, опережая мое намерение подойти, представиться, узнать ваше имя…меня вдруг заклинило, и возникла четкая ассоциация… Ежик в тумане!
     - Ежик в тумане, - словно прозревая, тихо произнес юноша, улыбаясь.
     - Да, ежик в тумане, - подтвердил мужчина.
     - А дальше, дальше что? – продолжая радостно улыбаться, поторопил его юноша.
     - Надо же,  как все совпало! Не зря я надеялся, что когда-нибудь появится человек, которому я захочу довериться и поделиться сокровенным. Знаете, в детстве бабушка мне читала книжку про ежика. Оказавшись на полпути в ночном лесу, ежик устал и решил отдохнуть, а узелок с пожитками положил на шляпку грибка, утром проснулся – узелка нет, гриб за ночь подрос. Он никак не мог понять, куда девался узелок. Верите, эта история вызывала у меня целую бурю разных эмоций: я плакал,  отчаивался, изводил бабушку вопросами: - Почему ежик не поднял вверх голову, не встал на ножки? – Потому  что он ежик, - отвечала бабушка, не вдаваясь в разъяснения. Я мучился, соображал – хорошо или плохо быть ежиком? – Быть ежиком, - смеялась бабушка, - так же хорошо и плохо, как быть кошкой или собакой. А почему, подумай сам. Я задумался и тогда она спросила: - Ты жалеешь ежика, или тебя волнует пропажа узелка? – Нет! – обижался я, тем самым подтверждая свои корыстные побуждения. – Мне ежика жалко, у него такие короткие ножки. – Зато у него колючки длинные и острые, - смеялась бабушка. Потом,  спустя годы я смотрел фильм «Ежик в тумане». И опять, как и прежде, разрывалось мое сердце, только уже по-другому… Меня охватывала непередаваемая словами тоска, какая-то вселенская печаль… глухие шорохи, резкие пугающие звуки, засохшие листья, взлетающие вверх… грустные одинокие деревья… и ощущение нескончаемой быстротечности мгновений, исчезающих во времени. Тогда бабушка мне сказала: - Намучаешься ты, мой миленький. – Почему? – Сердце у тебя разработалось. – Это плохо? – И хорошо и плохо – меру надо соблюдать: где – всплакнуть, а где – резануть. – Но этот ежик такой беззащитный. – Да? – смеялась бабушка, - попробуй, возьми его!
     С отрешенной улыбкой на лице, погруженный в себя, юноша молчал.
     - Вы, не читали и не видели фильма?
     - Нет.
     - Как же так?
     - Я развивался в другом пространстве, но мне совершенно знакомо состояние, описанное вами. Часто, плутая в непроницаемом тумане, я кем-то ощущал себя, но не мог сосредоточиться и понять – кем именно? Теперь знаю: я – ежик в тумане. Как и он, я останавливался, озирался, прислушивался, пугался, тревожился и волновался,  стараясь приблизиться к чему-то неведомому, но имеющему ко мне отношение. Меня пугало равнодушное, неподвижное низкое небо, готовое поглотить все вокруг, какие-то запутанные, внезапно исчезающие дороги и подступающая со  всех сторон вода – холодная, враждебная. Я ощущал связь с чем-то непонятным, и все это роилось в моем подсознании. Неизвестность пугала, и все было скрыто непроницаемым туманом.
     - Странно, однако.
     - Что именно?
     - Я слушал, смотрел, вы ничего об этом не знали и вдруг такое поразительное совпадение наших ощущений и чувствований. И все это уместилось в тоненькой детской книжке с картинками и в одной удивительной коротенькой мультипликационной анимации.
     - Думаю, что путь к истине изнуряюще долог и мучителен, хотя сама Истина – исчерпывающе ясная и краткая. Я созреваю и образовываюсь, одолевая одну-единственную книгу, в непререкаемых истинах которой ни разу не усомнился, - задумчиво произнес юноша, и вдруг воскликнул, - Николай, давайте знакомиться!
     - Как… - озадаченно произнес мужчина.
     - Не знаю, само собой произошло, – рассмеялся юноша, - это ваше имя, любое другое отскакивает от вас.
     - Вы меня поразили!
     Можете называть меня Никон.
     - Знатное имя.
     Оно состоит из первого и последнего слога другого имени, которое так же, как и это, мне не  принадлежит. Мое истинное имя заплуталось во времени. У ежика ведь тоже не было имени?
     - Не было, - отозвался Николай.

***
     Они шли по улицам. Ухоженные дороги, высокие двухэтажные дома, одинаковые по высоте, разные по очертанию, достойно, без высокомерной безвкусной кичливости, отличающиеся своеобразием отделки и разнообразием цветовой гаммы, любовно, со вкусом обрамленные палисадниками, огражденными низкими разными металлическими оградами. На каждом доме отчетливые номерные таблички с наименованием улиц. Промытые сияющие оконные стекла, короткие полупрозрачные занавески, открывающие белые, просторные подоконники, украшенные всего лишь одним или двумя красивыми цветочными горшочками с ярко цветущими растениями.
     Во всем пространстве – никакого разнобоя и несообразности. Ни хлама в закоулках, ни мусора, ни зарослей, ни завалов. Никакой… прикрытой или явной запущенности, ничего наспех, кое-как сколоченного, грязного и зловонного.
     Приветливые, симпатичные горожане, просто и опрятно, соответственно погоде и воскресному дню, одетые.
     - Как вам наша  окраина?
     - Да, - вскинул голову Никон, - во мне зашевелилась зависть. Создать, обустроить свое жизненное пространство и главное все это содержать в отличном состоянии!
     - Творчески осмысленное трудолюбие – удачная основа нравственного и физического здоровья граждан. А зависть, - рассмеялся Николай, - заразительный повод для подражания.

     - Я заходил во многие города: красивые, солнечные... двуликие, коварные, невзрачные, шумные, спокойные тихие  и скучные Встречал разных людей – прекрасных, добрых, ужасных и кровожадных, умных, глупых, несчастных, потерянных. Все вперемежку – красота, уродство, добро, зло, беззаконие, преступность и полное бездействие всех слоев общества. Я убедился: отчужденность, алчность, равнодушие, жестокосердие и невежество – причина всех бед и несчастий.
     - А как же, красота спасет мир? – спросил Николай.
     - В одном из городов тоже все было красиво, чисто и очень привлекательно. Много зелени, дороги гладкие, дома белые, только стекла черные непроницаемые, блестящие позолоченные ручки, музыка, цветы, порядок... И если бы я не забрел в его зазеркалье, то мне не довелось бы испытать тот ужас, с которым я столкнулся. Город – чудовище, город – убийца, город – ад!
     - Вы знаете, я что-то слышал об этом городе, - сказал Николай, сдвигая брови.
     - От кого?
     - От одного случайного попутчика, но его бегающий взгляд, трясущиеся руки и подергивающиеся веки, произвели гнетущее впечатление жалости и необъяснимого страха.
     - Он назвал город?
     - Что-то вроде… город на перепутье. Никон, вы сказали тоже, но когда я расскажу и покажу вам наш город, вы поймете разницу.
     - Простите, пожалуйста. Сравнение неудачное и дурацкое! – воскликнул юноша.
     - Эх, - взмахнул рукой Николай, - видели бы вы эту окраину весной! Все в цвету! Цветущие вишни, сливы, абрикосы, яблоки, груши, черешня! А запахи! Вы обратили внимание – никаких картофельных полей, огородов, вспашек, в каждом палисаде два-три  фруктовых дерева, разных по срокам созревания и по вкусовым отличиям. Соседи угощают друг друга, собираются на дегустацию созревших плодов, вот вам образец доброжелательного общения и соседского взаимодействия. Все друг друга знают по имени и отчеству, помогают, поддерживают и уважают.
     - Николай, я подумал, что блуждание в тумане необходимо каждому, а иначе – как прочувствовать и распознать неведомое?
     - Согласен, - рассмеялся Николай, - возвращаемся, вы отдыхать, я устраивать заявленное пиршество!
     - А город? – разочарованно протянул Никон, - я не устал.
     - В ваши лета, об усталости даже не заикаются! Сегодня, какой день? Время уже упущено, суета воскресного дня, не для просмотра. Послезавтра вы будете благодарить меня.
     На некотором расстоянии от дома Николая юноша остановился. Ему показалось что солнце, собрав воедино все лучи, намеренно устремило их на дом и его окружение, предлагая редкостную возможность насладиться дивным зрелищем.
     - Остановись мгновение, - ты прекрасно, - взволнованно произнес юноша.
    - Благодарю вас, - проговорил Николай и нотки печали, прозвучавшие в тоне его голоса, отозвались в сердце юноши.
     - Проходите, располагайтесь, - сказал Николай, - распахивая двери, - поставлю самовар и займусь делом.
     - Можно я приму участие?
     - Ни в коем случае! Помощников – не терплю. Учтите, чаевничать будем вприглядку! – рассмеялся Николай.
     - В накладку с вашим рассказом, - улыбнулся юноша.
     - Дом стоит на месте дома дедушки и бабушки. Я построил его своими руками для женщины. Близость прежнего дома и этого – неразрывна, она проявляется во всем. Строил по-своему: половицы клал по-другому, окна и стены иные, очертание другое, а дом и поскрипывает, и шуршит, и вздыхает, и стонет, как прежний. Мистика? Нет. Связь поколений, духовное родство. Конечно, время уходит. Но, у меня ученики, и один из них – детдомовец, заморыш, гусенок, превратившийся в ясноглазого орленка: статного, красивого, доброго, умного, бескорыстного, легкого, способного любить женщину, свой город, свою профессию, тонко чувствующему кто есть кто, как и положено настоящему орлу… так вот ему и его избраннице, если он решит создать то, что не удалось мне, то есть – семью, и всем его детенышам я завещаю и дарю все, что есть и что будет.
     - Где он живет?
     - Он строит свою жизнь сам, я участвую духовно. Сам себя содержит, сам ищет свою дорогу. Вести парня за руку, подстегивать, понуждать, жалеть, плакаться – опасный путь для будущего мужчины. Конкретная помощь и поддержка – это да!
     - Пахнет вкусно, - сказал юноша, принюхиваясь.
     - После обеда – отдыхать?
     - Нет, слушать.
     - Беседовать, - поправил Николай, кивая головой.
     - Вы учитель, я слушатель и ученик.
     - По образованию, я инженер с высшим техническим образованием. Влюбленный технарь, сосредоточенный на истории России, начитанный философ, имеющий собственные взгляды и убеждения, а по духу – вольный профессионал и преподаватель, обучающий ребят рукотворному искусству ремесла. Можете уличить меня в патетике, не обижусь!
     - Мне по сердцу ваша искренность, убежденность и взволнованность, я восхищен вашей всесторонней устремленностью!
     - Наши абитуриенты поступают в учебные заведения без связей, без мзды и подношений, без всяческих физиологических ухищрений. В прошлом году возвратилось несколько человек, потому что не захотели расставаться со своим городом. Понимаете, что это значит? Многие, надеясь на удачу, попытались зацепиться в другом городе, но потерпев фиаско, вернулись. Город всех принял с радостью, без осуждения и аханья, и это – свидетельство нравственного возрождения его жителей. Катастрофа произошла раньше – в годы повальной вседозволенности, когда многие попав в западню, завязли сами и, увлекая других, остались, считая, что обратной дороги нет. Некоторым возвращенцам, несмотря на сочувствие и прием, не удалось справиться с отчаянием и смятением собственных чувств. Бесчестие, позор – всего лишь слова, и только тому, кто сполна пережил и испытал едкую горечь, заключенную в них – известен подлинный, сокрушительный смысл этих слов. Та, что была для меня всем на свете – вернулась. Я выкрутился и уцелел благодаря книгам и своим рукам, не умеющим бездельничать. Я верил – она вернется!
     Охваченный сумасшедшей радостью, я не ходил – я летал, да, да! Ощущение полета стало моим обычным состоянием. Я превратился в мальчишку, в отважного рыцаря! Мой внешний облик вызывал удивление, и более всего у меня самого. Тридцатилетний мужчина, глядя на свое отражение, видел в зеркале семнадцатилетнего юношу. Мистика? Нет. Реальность! Основа любви, возрождение всех духовных и физических возможностей! Она вернулась! Этого было достаточно. Я слышал, видел, чувствовал, я – дышал! Я готов был на любой вариант, на любые условия, на любой исход: рядом, со мной, без меня, только бы была счастлива, только бы просто жила! Меня абсолютно не занимало то, что происходило в ее жизни без меня. Никто не имеет права распоряжаться жизнью другого человека. Любовь – дар Божий, а не уязвленное, эгоистичное чувство собственника.  Я был спокоен и безмятежен, и она, как мне казалось, была такой же: не жаловалась, не рассказывала, не оправдывалась… ни единого повода, способного меня смутить.
     Двадцатилетним я заглянул в глаза шестнадцатилетней девчонки, и она стала той единственной, о  которой говорила бабушка. Ее семилетнее отсутствие никак не повлияло на мои чувства. Были моменты, когда взгляд ее чудных, открытых глаз, пронизывая неведомое мне пространство, устремлялся вдаль, и после нескольких мгновений отсутствия – возвращался. Сердце мое сжималось, я начинал ощущать ее поврежденность, ее смятение, и однажды меня озарило: мое стороннее невмешательство, моя беспечность, наверное обижает, задевает ее и вполне вероятно, что ей хотелось бы сбросить накопившуюся в душе тяжесть: выговориться, выплакаться. О, как бы я мог ее утешить и избавить от сомнений! Я бы сгреб ее в охапку, поднял на руки, закружил бы, заметелил до беспамятства! И я сказал ей: - отдай мне свою невысказанную боль, я приму все! Веришь? Она ответила: - Ты примешь, я – нет. – Чепуха! – вскричал я , - прошлое ушло, его нет! Есть ты и я! – Прошлое, - улыбнулась она – мое настоящее. Тогда я выпалил: - Назови мне тех, кто причинил тебе зло! Даю слово! Я убью их и никогда не пожалею об этом! Она глядела на меня, и в ее глазах было столько всего, что до конца дней своих, я не смогу забыть этот взгляд и то необъяснимое, трудно выговариваемое словами, что было в нем. – Убей меня, - тихо и отчетливо произнесла она, - они – это я.
     Будто к чему-то прислушиваясь, Николай замолчал, потом поднялся, подошел к окну.
     - Надо форточку закрыть, комар… слышите, зудит.
     - Вы искали ее? – надтреснутым голосом, спросил юноша.
     - Я жду ее…
     - Ушла, уехала, - печально проговорил юноша, но глядя на Николая, осекся, - простите за бестактность.
     - Загрузил вас до предела, - улыбнулся Николай, - а у вас нет иголок, вы голый.
     - Обнаженный ежик, - задумчиво промолвил юноша. – Осознание своей вины и раскаяние облегчает душу, возвращает человека к жизни.
     - Не каждому удается вернуть себя.
     - Вы не ревнивый?
     - Ревность – сомнение и мучение. Любовь - блаженство и радость.
     - Духовная?
     - И физическая. Провел ладонью по щекам, погладил, поцеловал руку, прикоснулся, и ты – счастлив. Любовь – нечто целостное, нераздельное и абсолютно одиночное чувство. Люблю – я! Это моя формула любви.
     - Какая она?
     После нескольких мгновений молчания, Николай развел руки в стороны.
     - Где она теперь?
     - Не знаю… ее нет ни здесь, ни там… - и нет тебя, но ты – повсюду, - произнес Николай, и было в его голосе что-то непередаваемо чувственное, трогательное, нежное, и бесконечно радостное оттого, что Она – была!
     Бледнея, юноша потупил глаза.
     - Вам грустно?
     - Да.
     - Почему?
     Такая близость, а я нечего не знаю о человеке, написавшем такие пронзительные слова.
     - Знания приходят к нам по зову души. Всему свое время, все идет своим чередом. Она исчезла, улетела, а я... как прокаженный, метался в холодном, замкнутом пространстве, проклиная и ненавидя себя за бессилие. Душа моя задыхалась в пустоте, я был мертв, и однажды мне подарили три миниатюрных поэтических томика Лермонтова. Это оказалось спасением. Распахнулся, открылся такой простор, такая магия жизни: печаль, боль, радость, слезы, бесконечное отчаяние и бесконечное умиротворение! Вы только послушайте:
На воздушном океане,
Без руля и без ветрил,
тихо плавают в тумане
хоры стройные светил:
    средь полей необозримых
в небе ходят без следа
облаков неуловимых
волокнистые стада.
Час разлуки, час свиданья –
им ни радость, ни печаль;
им в грядущем нет желанья,
и прошедшего не жаль.
В день томительный несчастья
ты об них лишь вспомяни:
будь к земному без участья
и беспечна, как они!
     - Никон, не грустите, у вас все будет, понимаете? Поэзия – я это понял: непревзойденный образец искусства, в ней все:  любовь, Бог, душа, торжество и трагедия человеческой жизни, порой всего лишь две строки – и ты очнулся, поднялся и воскрес! – воскликнул Николай и сочувственно покачивая головой, сказал: - сознайтесь, я вас уморил!
     - Я затем хожу по дорогам, чтобы видеть, слышать и чувствовать. В моей сумке бесценная Книга, ваши рассказы и откровения совпадают с тем, что есть на ее страницах. Я лишь слегка, мимолетом прикасался к поэзии, но после вашего вдохновенного чувственного прочтения, понял… чуть-чуть, мимоходом, нельзя!
     - Спасибо, Никон, - смущенно и растроганно произнес Николай, - я избегаю бесцеремонного вторжения в чужую жизнь, но если человек нуждается в общении, я – с благодарностью за доверие, готов его... не выслушать, а слушать!
     - Николай, вы первый человек, которому мне захотелось рассказать о себе, не потому, что другие не располагали к общению. Произошло совпадение. Свет в ваших глазах, улыбка, корзина с грибами, абсолютное дружелюбие и открытость, непринужденность, ваша удивительная территория, преданность своему городу, ваше самозабвенное великодушие ко всему и ко всем. Вы, словно волшебник, вывели меня из тумана.
     - Боже мой, - расхохотался Николай, - надо же, какой я расчудесный, прямо-таки музейный экспонат! Не все так гладко, Никон, не все! Ох, не промахнуться бы мне! Буду начеку!
     - Это вас не спасет, - рассмеялся Никон.
     - У вас есть семья? – спросил Николай.
     - У меня есть Ма, - единственная на свете, она не кровная, но ближе ее – никого, родная по сердцу.
     - А родители?
     - Меня младенцем оставили у Ма.
     - Бросили?
     - Нет. Уходя в какую-то экспедицию, они вынуждены были оставить ребенка. С ними ушла моя старшая сестренка. Они не вернулись. Я никогда их не видел, - глухо проговорил юноша, словно преодолевая нестерпимую боль и немного помолчав, продолжил. – Ма описала мне их так подробно, что я не только увидел их, но и ощутил…Иногда проснусь и чувствую – они были рядом, а потом по крупицам восстанавливаю свои видения, иногда слышу их голоса, разговариваю с ними, и сердце мое полнится такой глубокой радостью, что я начинаю верить – они живы. Вижу лицо мамы, папы, сестры... плачу и благодарю их за подаренную мне  и сохраненную жизнь. Не хочу, не хочу пробуждаться, а проснувшись – задыхаюсь от тоски, от жалости к ним и возникает сумасшедшее желание повернуть время вспять, изменить ход событий.
     - В минуты отчаяния многих настигало подобное безумие.
     - Я жил у реки, которую побаивался  и не понимал…
     - Они ушли по реке?
     - Да.
     - Вы пытались что-то узнать?
     - Я думал: если судьба так распорядилась, значит, мне почему-то не дано знать.
     - Знания открываются тому, кто спокоен, смел и выдержан. Уход близких укорачивает жизнь тех, кто остается - сохраняя воспоминания и любовь, но когда за спиной неизвестность, в которой барахтается душа, жизнь – подобна омуту, становится туманной и случайной.
     - Да, омут, в какой-то момент, особенно невыносимый,  меня обожгла мысль: они не должны были меня оставлять. Спустя время я устыдился этой мысли – жестокой и неблагодарной. Я жив, а они…
     - Не корите себя, у вас все сложится, все узнается и образуется. Постичь бытие, не зная ни его начала, ни конца, нельзя… так же, как невозможно разгадать тайну большой реки, не зная ее истоков и устья.
     - Устье… - задумчиво повторил юноша.
     - Да, разветвленные рукава реки и прилегающая к ним суша. Такие места называют гиблыми.
     - Гиблыми… - произнес юноша.
     - Никон, вы любили, вы познали женщину?
     - Нет, но мне знакомо это состояние, оно иногда пробуждается во  мне.
     - Женщины не успели вас напугать? – улыбнулся Николай.
     - Напугать? – удивился юноша.
     - Да, обаяние красоты и притягательной чувственности сводит их с ума, и в достижении желаемого, они становятся непредсказуемо опасными.
     - Я не павлин, хвост не распускаю и предчувствуя угрозу, набрасываю капюшон, - рассмеялся юноша.
     - Ма искала ваших родителей?
     - Обстоятельство ее жизни не позволяли этого сделать. Ма спасала меня.
     - Никон, вы упоминали книгу, расскажите о ней.
     - Своих детей у Ма не было. Иногда, кто-нибудь из соседей просил ее присмотреть за малышом, и она – напевала строки из Книги. Но, это лишь усиливало рев и капризы, и только разнообразный набор словесной тарабарщины успокаивал младенца. Ма рассказывала: впервые увидев в ее руках Книгу, я повернул голову и заулыбался, и впоследствии встречал ее радостным погукиванием и,  как только она начинала читать текст, я замолкал, а затем засыпал. Она объясняла это тем, что между мной и Книгой существует особая связь, и что младенец младенцу рознь. По этой Книге я произносил первые буквы, складывал слоги, превращая их в слова и образовывая фразы. День за днем во мне проявлялась способность чувственного восприятия действительности. Год за годом вырисовывался образ жизни,  и формировалось понимание людских деяний и происходящих событий. Мудрость, заключенная на страницах Книги казалось мне простой и предельно ясной, и однажды я почувствовал, что Книга знакома мне, и я знал ее содержание до того, как появился на свет. Довольно странно, но это так. Вобрав в себя все что смог, я решил шагнуть за пределы дома, чтобы открыть мир и познать смысл, заложенный на ее страницах. Преодолевая дороги, я ощущал себя кем-то, блуждающим в тумане, но в отличие от ежика, я не терял свой узелок – и никогда не забывал о его существовании.
     - Вы сомневались, вам было страшно?
     - Я трусил, но впервые столкнувшись с опасностью, не знаю отчего, почувствовал себя свободным как никогда и, не останавливаясь перед угрозой смерти, сделал то, что сделал. Это не было случайностью, поскольку повторялось. У меня несколько имен – производных от одного, которым нарекла меня Ма… Никтополион – так звали ее отца, она гречанка, ее имя – Манефа.
     Николай поднялся, включил чайник, поставил на стол блюдца с чашками, сахар, масло, хлеб, сыр, вазочку с конфетами и миниатюрные баночки с джемом. Заварил большой фарфоровый чайник. Накрыл его махровой салфеткой, опустился на стул и глядя на удивленного юношу сказал:
     - Не прерывая беседы, перекусим, к пиршеству приступим позже. Согласны?
     - Еще бы! – улыбнулся юноша.
     - Послушайте, Никтополион, - взволнованно произнес Николай, - оставайтесь в нашем городе, оставайтесь!
     - Я чужой, я не один из вас, - возразил юноша.
     - Полнейшая чепуха! Многим чужим наш город стал родным, а они – достойными гражданами. Вы – по сути, лидер, способный управлять!
     - Ни то, ни другое.
     - Что вы имеете в виду?
     - Лидер, вынужденный управлять, должен обладать качествами, которыми я не обладаю.
     - Не согласен, - воскликнул Николай, - в вас гармония нескольких начал, необходимых для правителя: разум, воля, проницательность, человечность, бескорыстие, смелость и готовность к преодолению.
     - Николай, - рассмеялся юноша – ни одно из этих качеств не подтвердилось.
     - Но вы же сталкивались со смертельной опасностью.
     - Ладно, - усмехнулся юноша, - вы сможете назвать человека, которому бандиты дали в руки оружие, предлагая за плату совершить убийство – волевым и проницательным… если он, понимая, что стоявшие на краю ямы такие же бандиты и убийцы, проявляет очевидную несообразность, пробуя примоститься то к одному, то к другому… в итоге получает удар по голове и оказывается заваленным землей, и только благодаря содержимому своей сумки, ему удается выкарабкаться, выползти. Разумным, если вместо того, чтобы убежать, спрятаться… он  оформляет могильный холм, и - из куска своей одежды и лопатных черенков сооружает крест и устанавливает его на могилу убийц и бандитов. Человечный? Для одних он недоумок, для других – презренный слабак. Оказавшись  опять на пустыре, где произошло преступление, он узнал, увидел и услышал участников расправы, более того - стал зрителем разыгранной ими наглой, циничной акции, и ничего не предпринимая, продолжил свой путь. Бескорыстие? Смелость? Готовность?
     Корысть была. Я остался жив. Умирать ни за правых, ни за левых... расхотелось. Вертится вопрос: - а за кого? За конкретного человека, за ребенка, за женщину, за Ма,  за друга, за безвинного, слабого, за свой дом, за любимый город, за родную землю.

     Откинувшись на спинку стула, Николай молчал. Спокойное выражение лица не отражало его внутреннего состояния, однако взгляд, направленный в пространство был сосредоточен и напряжен.
     - Николай, - неожиданно громко произнес юноша, - будь я хоть как-то годен на роль правителя, знаете, что я должен был бы предпринять? Молчите? А я знаю. Мне предложили автомат с полной обоймой. Четко представляя, кто есть кто, я должен был бы им воспользоваться и перестрелять и тех, кто силой затащил меня в машину и приволок на пустырь, предлагая роль палача, и тех, чьи души безвозвратно разъеденные непомерной злобой и гордыней, превратились в чудовищ. Затем смыть отпечатки, оставить все как есть и, не сомневаясь в справедливости содеянного… они меня, а я – их… взойти на городскую площадь и громогласно объявить: воры, бандиты, убийцы и живодеры уничтожены! Отныне вам обеспечена мирная, справедливая, обеспеченная жизнь! И выдвинуть свою кандидатуру на пост Верховного Правителя. Выбрали бы непременно.  Одни, чувствуя запах крови, безмолвствуют, другие – жаждут расправы, третьи – раболепствуют, четвертые – восторгаются, пятые – приспосабливаются, шестые – извлекают выгоду и накачивая материальную массу – становятся негласными властителями, но еще больше тех, кому все "до лампочки"… простите за идиоматическое выражение!
     Внезапно затянувшееся молчание одного из собеседников может озадачить и смутить другого, но это не катастрофа. Нужно переждать. Подобные мгновения - преддверие некоего осмысливания, когда рождается взаимопонимание и происходит открытие и озарение.
     - Осенний день, а за окнами свет – яркий, весенний, - тихо проговорил Николай.
     Юноша согласно кивнул головой.
     - Так совпало… так совпало, - удивленно и радостно произнес Николай, - послезавтра я покажу вам мой город с высоты птичьего полета.
     - Может лучше завтра?
     - Понедельник – день санитарно-технического обслуживания смотрового комплекса. Вторник - лучший день для подобной экскурсии, при том, что у меня два дня абсолютно свободных. Все совпало, Никон, все!
     - Николой, я хотел бы вам выразить…
     - Ничего не надо выражать! - рассмеялся Николай.
     - Я не раз убеждался, - рассмеялся юноша, - похвала стесняет и вызывает чувство неловкости и стыда только у тех, кто действительно ее заслуживает.
     - Никон, вы увидите улицы города, центральную старинную площадь, древние храмы, церкви, соборы, крепостную  стену. Святогорский монастырь, каменные палаты и все архитектурные памятники в прекрасном состоянии; горожане гордятся своим уникальным прошлым, знают и чтят нравы и обычаи своих предков. Наши нынешние  художественные школы древнерусского искусства, наша живопись – фрески, иконы - бесценное, неповторимое сокровище России. Наши многопролетные звонницы – просто одно из чудес света!  В тринадцатом-шестнадцатом веках город умело отбивал агрессивные набеги и штурмы чужеземцев. А в 14-15 веках уже существовал свод законов Феодальной республики, и были четко и ясно определены правовые нормы, так называемой Русской правды:  охрана земель, долговые и имущественные отношения, наследственное право и другие обычные права, и была, не удивляйтесь, узаконена смертная казнь за политические и уголовные преступления. Наши предки были люди не робкого десятка: в 17 веке, в связи со спекуляцией хлебом и повышением цен на него с одобрения правительства, народ поднял восстание, разгромив дворы купцов, городской знати и администрации, захватил власть и создал орган управления: мирской сход, Земскую избу, но, - вздохнул Николай, - разводя руки в стороны.
     - Не удержались? – спросил Никон.
     - Руководители были арестованы и сосланы, а воеводы принялись воеводить! Знаете, - рассмеялся Николай, - не к месту, но мне почему-то захотелось рассказать о другом… о нашем ноу-хау! Мы выращиваем и разводим особую породу гусей: лысые гуси!  Гусаки – от шести, гусыни – от пяти килограммов. Есть чем гордиться! Царское блюдо! От заказчиков отбоя нет. Итак! Завтра вы увидите чудное озеро, заповедные леса, роскошные сады, сельскохозяйственные угодья, пахотные земли, лесопарки, ухоженные поляны, зоны отдыха, прогулочные дорожки, чистую прозрачную красавицу речку, с укрепленными берегами, с просторными пляжами, охраняемыми от набегов вандалов и безмозглых любителей… типа отдохнуть на природе! Ни один уголок нашей земли не беспризорничает, уход повсеместный. Главное, дороги. Город полностью связан отличными дорогами со всеми поселениями – ближними и дальними.
     - Я это заметил, - улыбнулся Никон.
     - Господи, - воскликнул Николай, - я вас уморил окончательно! Дорвался! Значит так, грибы и картошку оставим на завтра, а сейчас я напеку блинчиков. Будем пить чай с любым вареньем, джемом, с маслом, со сметаной. Любите?
     - Еще бы! Николай, разрешите прогуляться по второму этажу вашего дома.
     - Конечно! Буду рад услышать ваше мнение.
    
***
     По лестнице с красивой балюстрадой, юноша поднялся на этаж и, оказавшись в полукруглой прихожей с тремя дверями, удивленно огляделся. – Налево, направо? Прямо, - решил он, распахивая дверь.
     Светлое, просторное, овальное помещение: двустворчатые стеклянные двери с выходом на полукруглую террасу, два высоких овальных окна, на каждом прозрачная, светло-оранжевого цвета занавеска с отведенным в сторону концом, продетым в золотистое кольцо. Посередине, под сферическим стеклянным светильником, большой непокрытый овальный стол из мореного дуба. Вокруг стола такие же стулья с резными спинками, и такие же кушетки вдоль стен. На столе красочный цветочный горшок с изумительным растением, усыпанном яркими, густорастущими желто-синими цветками. На многоярусной подставке – музыкальная аппаратура. Гладкий золотистый пол и на оригинальных решетчатых устройствах, великолепие цветущих зеленых растений.
     Очень красиво, но как-то грустно, - подумал юноша, направляясь к дверям, ведущим на террасу, но неожиданно вспыхнувший свет, изменил его намерение.
     На серебристых стенах зала, в изящных рамках под стеклами, вперемешку с оригинальными подсветками, были размещены рисунки: живопись, графика, акварель, гуашь, пастель. Ему хватило беглого взгляда для того, чтобы не только оценить, но и восхититься представленным на стенах искусством.
     Переходя от одного рисунка к другому, он не переставал поражаться своеобразию творческого почерка, смелости и новизне изображения, и глубине смыслового подтекста абсолютно разных сюжетов – ироничных, обезоруживающе наивных, светлых или вызывающе дерзких и загадочных. Точно подмеченные образы будоражили фантазию и, вызывая чувственные ощущения, открывали некую волшебную тайну.
     С неохотой отрываясь от очередного рисунка, он поднял взгляд… и, цепенея от невозможности верить своим глазам, зажмурился. Охваченный смятением, он открыл глаза. Это была репродукция его  рисунка, оставленного им у прекрасной женщины по имени Сулико... рисунка, запечатлевшего частицу божественного видения, открывшегося ему с высоты... чудных мгновений знакомства и общения с жителями удивительного южного города. - Как, каким образом? – заметалось в голове. Повернувшись в сторону остальных рисунков, и окончательно сбитый с толку, он остолбенело замер, уставившись еще на один из рисунков... - Нет, нет, этого быть не может! - прошептал он, приближаясь к рисунку. Невероятно, но это было изображение города из зазеркалья. Но как, каким образом он оказался в доме Николая?
     - Непостижимое совпадение, - произнес он, ощущая как в нем, несмотря на внутреннюю сумятицу, поднимается радостное, вдохновенное чувство удовлетворения и благодарности  от данной ему возможности изображать на чистых белых листах воспринятую и запечатленную реальность, и тем самым,  напрямую пропуская ее через собственное воображение, обнаружить и передать свое личное, прочувственное и осознанное отношение к происходящему.
    И еще ему подумалось о том, что зачатые им рисунки, это его безвестные, безымянные духовные дети, разбросанные по городам, и так же как он, лишенные кровного имени.
     Возникшее беспокойство о судьбе человека из города на перепутье, у которого остались рисунки, не покидало его. - Что с ним? – думал он, выходя из зала, и глядя на расположенные по обе стороны прихожей двери – задумался: - Что за ними? Пойду направо, - решил он,  поворачивая ручку. Дверь оказалась легкой и послушной.
     Переступив порог,  он догадался, чья эта комната. Дощатый пол, темно-синий диван, перед ним домотканый коврик, напоминающий весенний луг, усыпанный яркими цветами. Круглый стол, покрытый белой ажурной скатертью, на нем невысокая синяя керамическая ваза с цветами.  В углу плетеная этажерка с книгами. Комод с выдвижными ящиками, на нем шкатулка из Палеха,  костяной гребень с вензелем, старинный бронзовый подсвечник и несколько фарфоровых статуэток. Над комодом широкое зеркало в деревянной раме, с налетом давности. Под белой ажурной занавесью окно с закругленным верхом. Рядом два кресла. На подоконнике два синих горшочка с цветущими азалиями. У изголовья дивана высокий светильник, на полу большая расписная ваза с красными гладиолусами. В углу две иконы и лампадка, на подставке толстая книга в коричневом переплете и два очечника.
     На голубоватых стенах, в стилизованных под старину рамках, фотографии. На них лица: порознь, вместе… гладко зачесанные волосы, милое открытое лицо, смущенная девичья улыбка женщины, а рядом – облокотясь на лопату, русоголовый, стройный, красивый мужчина и его озорные, с прищуром, смеющиеся глаза мальчишки… Две головы, любовно склоненные друг к другу.  На другой – поседевшие волосы, морщинки и руки сильные, натруженные, а глаза – веселые, ясные, распахнутые. Трое у калитки: мужчина в рубахе навыпуск, женщина в длинном цветастом платье, а между ними – смеющийся юный красавец, обхвативший их за плечи.
     Всматриваясь, внюхиваясь в знакомый запах любви, добра и нежности, он вспомнил дом, в котором осталась Ма, и сердце его переполнилось теплом.
     Предполагая, что после всего увиденного и испытанного, уже ничто не сможет взволновать и поразить его… он распахнул левую дверь и сразу же почувствовал, что ошибся.
     По центру – широкая, из светлого дерева, кровать с резными спинками, застланная красивым покрывалом вишневого цвета, по обе стороны – белоснежные, мягкие овальные коврики. Туалетный столик с изящными изогнутыми ножками, над ним высокое овальное зеркало без оправы. На поверхности столика изысканные флаконы с остатками духов, полураскрытый яркий веер, инкрустированная перламутром шкатулка и миниатюрный, с колокольчиками будильник. На полу – вишневый пуфик. В стеклянной высокой вазе – ирисы. Небольшой круглый столик, на нем мраморный  канделябр и прекрасный снимок бушующего моря в золотистой раме. В голубой фарфоровой вазе – искусно подобранный букет цветов. Застекленные книжные полки, напольный светильник, небольшое уютное кресло, высокое, с закругленным верхом окно, полузашторенное бело-розовой прозрачной занавесью.
     На серебристо-розоватых стенах миниатюрные наброски и зарисовки женского образа.  Полуоборот, плечо, подобранная кверху копна роскошных волос, безупречной формы приподнятый подбородок. Нежный, красиво очерченный профиль, изящное ухо, стройная шея, висок, улыбка, смеющийся чувственный рот, небольшой, чуть приподнятый нос, тонкие, вразлет брови, высокий лоб, под большими веками глаза и взгляд: прямой, исподлобья, веселый, лукавый... исполненный печали.  Грациозно приподнятая рука, раскрытая ладонь, длинные изящные пальцы.  Неясный силуэт женщины, лежащей на кровати…небольшая стопа обнаженной ноги… и несколько разноракурсных вариаций босоногой, летящей женщины в прозрачном развевающемся платье.
     Комната, словно живое существо, притягивала, завораживала и не отпускала. Неуловимый, разрозненный образ женщины очаровывал и  увлекал. Тайна, заключенная в этих странных, чувственных зарисовках, волновала и тревожила.
     Призрачный аромат грусти и щемящей сладкой истомы кружил голову, сердце колотилось и его слегка знобило. Он был испуган и смущен. Томясь желанием лечь на кровать и, забыв обо всем, погрузиться в иллюзию неизъяснимых романтических грез, он присел на краешек кровати, прикрыл глаза и бережно, словно опасаясь кого-то потревожить, провел рукою по поверхности покрывала и ему припомнились разведенные руки Николая, не сумевшего ответить на вопрос: - Какая она?  Впредь он будет знать: ответа на этот вопрос – не существует.
     Обескураженный, переполненный чувствами,  юноша вошел на кухню и, глядя на стопку ароматных поджаристых блинов, удивленно произнес:
     - Горячие.
     - Я мысленно сопровождал вас, и ощущая ваше состояние понял, что вы задержитесь, и потому замедлил процесс выпечки, - сказал Николай, довольно улыбаясь, - выведывать не стану, но… если что – разъясню!
     - На стенах зала,  чьи рисунки?
     - Учащихся художественной школы.
     - А на стенах комнаты с вишневым покрывалом?
     - Художника.
     - Он был знаком с этой женщиной? – спросил юноша и смутился.
     - Знаком не был, но видел, - улыбнулся Николай, - и когда он мне все это преподнес – я был потрясен… как он смог уловить, ощутить и разгадать сущность, однажды увиденной женщины!
     - А… вот, - протянул юноша, - репродукция на стенах залы и, еще один рисунок…
     - Так я и думал, - воскликнул Николай, - и вас зацепило, как когда-то меня!
     - Кто автор? – спросил юноша, едва сдерживая волнение.
     - Значит так, пока не остыло, кушаем и пьем чай, я есть хочу!
     - Я начну с чая, - виновато улыбаясь, сказал юноша.
     - Да, - глядя на стопку блинов, выдохнул Николай, - едоки никудышние. Понимаю ваше нетерпение. Блины потом, я их разогрею.
     - Согласен.
     - Командировали меня в небольшой южный город. Управившись с делами, я решил побродить по его улицам. Дошел до Храма, внутрь не пустили, там был ремонт. И вдруг на одной из стен Храма я увидел обрамленный и застекленный рисунок. Он не просто понравился или заинтересовал, нет…, он всполошил меня. Светит солнце, тихо, спокойно, а я почувствовал тревогу, как будто меня уличили в чем-то недостойном, и я ощутил себя преступником. Неприятное состояние. Меня поразили глаза женщины, куда бы я ни отходил, они доставали меня и обвиняли! Удивительное дерево на заднике и кусочек яркого неба, а вокруг силуэты людей: безликие, бездушные, да и вовсе без лица, меня ужаснули их тощие, безвольно опущенные руки! Да что я вам рассказываю, вы же сами видели! Утром я примчался к Храму. Мне повезло. Ко мне подошел молодой мужчина, реставратор, ничего не говоря, посмотрел на меня, снял рисунок и сказал: - Вечером приходи. Знаете, репродукцию сделали бесплатно и еще поблагодарили за настойчивость и чуткость. На вопрос: - Кто автор? – сказали: - Женщина на базаре знает, но не скажет. Мне показалось это странным, - почему не скажет?
     - А чуть подальше рисунок?
     - О, эта история еще более необычная! – воскликнул Николай. – Заправлял машину у въезда в город, хотел заехать, но почему-то раздумал, хотя город мне показался красивым и ухоженным. Так вот, как-то сбоку вдруг возник мужчина: худющий, обросший, глаза безумные и, озираясь, прохрипел: - Пожалуйста, вижу, что вы человек, поэтому решился, возьмите то, что я вам передам, - прошептал он, отдирая от куртки часть подкладки и вытаскивая, завернутые в целлофан две дощечки. – Что это? – спросил я. – Между ними два рисунка, сохраните их, это очень важно, я не могу допустить, чтобы они исчезли. Меня ищут, знаю – найдут, - произнес он дрожащим голосом, – я должен решиться на исчезновение, но не найду способа, чтоб не мучиться, под колеса не могу, пострадает водитель. Уезжайте немедленно, умоляю вас, уезжайте… это очень страшно, очень… Я не заметил, как он исчез. При воспоминании о нем, сердце переворачивается, - вздохнул Николай и глядя на юношу, сказал: - Никон, вы очень взволнованны, в ваших глазах такая скорбь… Я корил себя, винил! Почему ни черта не понял, ни почувствовал? Почему не затолкал его в машину и не привез в свой город? Где было мое сердце? Я виновен в его гибели, мне не забыть его глаз, его слов. Он мне снился. Улыбается так открыто, благодарно и, помахивая рукой, удаляется, будто хочет успокоить меня… Как его зовут и что это за город, в котором страшно находиться, не знаю.
     - Вернуться в этот город не пробовали?
     - Нет, - махнул рукой Николай, - время было такое. Все разом навалилось, забыл, засуетился, дикость и гнусь сшибала с ног. Знаете, при взгляде на рисунки, в меня вселялся страх, не за себя, а за свой город и его жителей. Я долго не решался поместить их на стену.
     - Рисунка было два, но, на стене… – успел произнести Никон.
     - Да, - перебил его Николай, - на другом, всего лишь столб и фонарь, но воздействие оказалось слишком тягостным и устойчивым, почти невыносимым! Я не стал его вывешивать.
     - Почему?
     - Вероятно, рисунки предназначались тем, кто управлял городом и тем, кто томился и погибал, едва взглянув на рисунок, я зажал рот, чтобы не заорать, и, верите, услышал чей-то пронзительный, отчаянный вопль! Совпадение? Возможно. Но отчего такой эффект? Этот огромный висячий замок, прикрепленный цепью к зловещим, свинцовым воротам, и будто вдавленный в эти ворота, силуэт мужчины с поникшей головой! Разбухшие дома с черными глазницами окон, а через дорогу, с проступающими  бурыми пятнами - наглые, обожравшиеся дома и помпезные парадные двери с золотыми массивными ручками. Но более всего меня сразила жуткая стена и проступающие на ней – искривленные болью детские рты и иссохшие тоненькие ручки. Не знаю, как бы вы восприняли... но длинный скрюченный столб, опутанный ржавой колючей проволокой, а на нем фонарь, напоминающий треснутый черный колокол, и из него вывалившийся, обезображенный кроваво-красный язык! Господи, чьи рисунки поселились в моем доме?
     Николай вздохнул, откинулся на спинку стула, прикрыл глаза… и, после недолгого молчания, сказал:
     - Все, я проголодался! Разогрею  блины.
     - А может не надо? – улыбнулся Никон.
     - Хорошо, докушаем их с натуральной сметаной и насладимся горячим чаем с таким же натуральным джемом и вареньем!
     Ели молча. Да и как могло быть иначе?
     - Очень вкусно, спасибо!
     - Холодные блины и впрямь изысканное кушанье, - воскликнул Николай. – Никон, вам показать второй рисунок?
     - После такого четкого, эмоционально насыщенного словесного описания рисунков, мне нечего будет добавить. Ваша восприимчивость и щедрость – поразительна. Я не сумею рассказать вам обо всем увиденном, прочувствованном и пережитом мной. Обещаю, на все незаданные мне вопросы я отвечу по-иному. Встреча с вами не только удача, но более всего – совпадение. Не удивляйтесь, – улыбнулся Никон.
     - Нет уж, - возразил Николай, - кто не способен удивляться, тот не живет! Нечто подобное неоднократно отображалось в изобразительном искусстве. Художники во все времена, несмотря на запреты и преследования правителей, не переставали своевольничать, рискуя вскрывать все ужасы и кошмары человеческого бытия. Психология творчества, ее формы и символы, повторяются, варьируются, но суть в другом… в своевременности! Это очень важно. Да, да… талант, свобода мысли, богатство воображения, внутренний мир художника, его чувственное, почти космическое ощущение времени, и, в итоге – взрывная сила воздействия. Гениальные творения мастеров прошлых времен, продолжают меня восхищать и удивлять, но подобного испытанного мной сердечного взрыва, не вызывают. Я считаю большой бедой, наносящей урон самосознанию человека, когда его лишают, под любыми предлогами, знакомства с искусством современников!
     Живопись на стенах зала, мое личное индивидуальное, духовное родство с нынешним миром людей. Обогащаясь и вдохновляясь, я ощущаю и понимаю их чаяния и намерения. Я связан с ними прозрениями и заблуждениями, и оттого могу принимать участие в судьбе города и его жителей. Влияние искусства на жизнь – огромно и незаменимо! Но его воздействие, должно быть, повторюсь – своевременным! Однажды меня занесло в республику Коми, точнее, в Печеру – город и порт на одноименной реке, впадающей в Баренцево море. Я сразу же ощутил связь с этой далекой, неведомой мне землей. Сердце, словно выпущенная из клетки птица, забилось горячо и вольно и я с поразительной остротой почуял  родство и близость с душами тысяч и тысяч  репрессированных мучеников, загубленных в концлагерях, расплодившихся на просторах удивительной, невинной земли. Я понял, что каждый человек связан с теми, кого мучили, пытали и убивали, и каждому вступившему на эту землю Они - покинувшие нас, с неуемной щедростью отдают несломленную силу своего духа и нерастраченную любовь своих сердец. Живите, будьте бдительны и разумны!  Знаете, Никон, мне посчастливилось испытать еще одно потрясение. Я увидел картину тамошнего художника, сумевшего изобразить, и главное сохранить свои полотна. Борис Иванов! Понимаете, он оставил вопиющие свидетельства только того, что видел своими глазами. Узники, превращенные в трупы. Непогребенные, застигнутые смертью тела, выброшенные за порог бараков. Страшно, невыносимо больно, но видеть это должны были бы те, кто верил, не верил, догадывался, не догадывался, одобрял, не одобрял! Не знаю, возможно, я наивен, но мне думается, что своевременный показ этих холстов взорвал бы, воспламенил бы гневом и яростью сердца современников, и восстали бы они, и что-то изменилось бы, потому что их ярость оказалась бы сильнее страха!
     - Никон, я вас уморил.
     - Напротив, оживили.
     - Я думаю, что рисунки города на перепутье, не попали в руки тех, кому они предназначались, и это меня угнетает, - вздохнул Николай.
     - Скорей всего это так.
     - Вам грустно?
     - Да.
     - Иногда я подумывал навестить этот город и передать рисунки, но что-то меня сдерживает, - сказал Николай.
     - Интуиция, - задумчиво произнес юноша.
     - Знаете, Никон, сенсационные выбросы информации меня не увлекают, но как-то случайно, услышав высказывание очень известного маститого и хитроумного телешоумена, автора популярной передачи, я не возмутился и не удивился, поскольку всегда интуитивно чуял его истинные намерения.- Да, я не люблю этот город - речь шла о столице, не люблю, - злобно вскрикивал он, с исказившимся от бешенства лицом. – Здесь я работаю, мой дом там, да там, - выпаливал он, имея ввиду другое государство. И куда девалась его обольстительная, иронично-загадочная улыбка человека, уверенного в безупречности своей репутации? Да, только в минуты истинной глубинной ненависти человек бывает искренен! Ах, ты… - подумал я тогда. А ведь он не один такой чужак, верноподданный заокеанской демократии, ненавидящий и презирающий всех и все вокруг, а по сути, мстительный страдалец, семью которого в прошлом несправедливо обидели. Ну, так в чем дело? Скатертью дорога! К чему такие потуги? Вопрос в другом: кому мстишь? Щедрой земле, на  которой столица расположена. Народу, который по твоему недостоин жить на таких просторах? Стране, историческая данность которой, тебе не по нраву и не по душе? Государственной власти, правитель которой тебя раздражает и не устраивает по множеству причин, неугодных тебе и твоим хозяевам?
     И еще вот о чем я думаю: за каким чертом, надобно урывать кусок территории и, отчуждая ее от окружающего пространства, громоздить чудовищное, уродливое строение, огороженное многометровым глухим забором? В чем смысл? За каким дьяволом, отчуждать тех, кто живет за твоей мрачной оградой, кого не прельщает твоя кичливая убогость, и чьи ценности несоизмеримы с тем, что имеешь ты! Земля, воздух, вода, солнце, дождь, трава, деревья, ручьи, лужайки, озера, реки – принадлежат всем! Гуляй, дыши, отдыхай, рыбачь, ходи по грибы и ягоды, купайся, загорай,  кто знает, что нас ждет? Ты живешь на этой прекрасной земле, грабишь, хапаешь в три горла, разоряешь всех, гадишь, уничтожаешь природу, убиваешь животных, называя это охотой, да что ты знаешь об истинной охоте и о тех на кого охотишься? Презирая всех без разбора, такой человек самоутверждается, набирает силу и его уверенность в том, что он не такой как все остальные, заполняет его сознание. Понимаете, Никон, у подобного человека оборваны все нити, связывающие его не только с миром людей, но и со своим собственным нутром! Такое ощущение, что он и сам не осознает себя человеком. Бессвязный, не любопытствующий, и даже не подозревающий, что кроме него, еще кто-то существует. При столкновении с такой особью, меня пронизывает холод и, если честно, я побаиваюсь! Пустотелый пустоцвет, лишенный завязи и не дающий плодов. По сути, он очень опасен! Он ненавидит жителей города, землю, которую вытаптывает, и считает место своего пребывания убогим и недостойным! Так вали отсюда! На фига здесь ошиваешься и толкаешься?
     - Работать на земле есть кому?
     - Есть! Город своими силами обрабатывает земли, ведет качественный догляд за всеми угодьями. Лесные массивы досмотрены и ухожены – ни завалов, ни свалок. Свои пастбища, пахотные земли, селекционная станция, агропромышленные комплексы, животноводческие фермы, птицефабрики, мясоперерабатывающие заводы,, оснащенные современным оборудованием, домостроительный комбинат, повсеместно наложенные коммуникации, прекрасные дороги, достойные жилищные условия. Работы хватает – безработицы нет! Учиться – пожалуйста: техникумы, гимназии, университет с различными кафедрами. Отличный преподавательский состав. Кадетский корпус, многопрофильные ремесленные училища, с дошкольными детскими учреждениями проблем нет! Успешно гастролирующий ТЮЗ, музыкальный, драматический театры, концертные залы, площадки, современные кинозалы без попкорна. Спортивные комплексы, современный стадион, будем принимать гостей. Информационная система работает слаженно, открыто. Достраиваем ткацкую фабрику, наши кружевницы и вышивальщицы ткут такие ткани и кружева, загляденье! Занимают на международных конкурсах призовые места. Ремесла у нас в особом почете, никакого шаблона и ширпотреба – ни своего, ни чужого! Город полностью отказался от стихийной суррогатной торговли, от беспредела подпольных производителей. Все качественное. Никто не решается предлагать и тем более завозить подделки и дерьмо! Доскональный досмотр импорта.  Все  напитки взяты под жесткий таможенный контроль, и, особенно – лекарственные препараты. Кафе, рестораны, столовые, пирожковые, бары – отучились, отвыкли химичить, обманывать и обкрадывать посетителей, уразумев, что их собственное благополучие зависит от чистоплотного и качественного обслуживания потребителей. Но стократ существеннее другое! Люди перестали безропотно заглатывать живца, и научились отличать суррогатное от подлинного.
     - Предпринимательство процветает?
     - Процветает! – рассмеялся Николай, - все как положено: предельная открытость, конкуренция, время цвести, время плодоносить, Город не продает и не сдает в аренду на сторону, принадлежащие ему земли ни за какие посулы. Что только не предлагали заезжие гастролеры: посредники и бандиты. Всякое было! Подкупы, поджоги, угрозы, заложники, убийство, но мы выжили, справились и это - главное. Халявщики, бузотеры всех мастей, бездарные тупоголовые уроды и кровожадные упыри так и не смогли прорваться к нам во власть. Моль облетает наш город. Люди живут в согласии с друг другом. Вначале некоторые, а затем почти все отказывались от личных хаотичных кусков земли - огородов. Тащить издалека на себе или на горбу машины мешки, рыть погреба, которые то грабят, то заливают воды. Бороться с грызунами или устраивать в своих жилищах овощехранилище - непосильный труд. Сейчас все налажено. Обширные сельхозугодья полностью обеспечивают жителей всем необходимым. Фрукты, ягоды, овощи, молочные, мясные продукты. Все экологически чистое. Избытки реализуются на ярмарках, консервируются, перерабатываются без всяческих ухищрений. Контроль строгий, но не навязчивый и не вымогательный. Жители не только поняли, что жить достойно, без надрыва, могут все, но и пришли к пониманию того, что добросовестность, доброжелательность всех и каждого - необходимое условие для этого!
     - А как же частная собственность?
     - Каждый, без проволочек, в определенном порядке может взять в аренду земельный участок, с четко оговоренным условием пользования: домик для отдыха, лужайка, сад, цветы, деревья. Жесткие санитарные условия: никаких зловонных ям, хлама, мусора, самостроя и захватов близлежащей земли. Город отвел достаточно обширные наделы для возведения коттеджей - однотипных по высоте и по объему, но различных по дизайну. Однако, - усмехнулся Николай, - несколько коттеджей пустуют. Хозяевам тошно и противно существовать рядом с другими, да еще без нелепого выпендрежа! Несчастные людишки, разъеденные непомерной гордыней. Петр Первый самолично измерял новостройки Санкт-Петербурга, и если хоть на сантиметр нарушалась прямолинейность проспекта, приказывал снести здание.
     - Как вам удалось не завязнуть, не заблудиться, выстоять самим, и спасти город от полного развала и опустошения?
     - Воля людей, живущих в этом прекрасном русском городе, дух самой земли, сила древних стен и самого неба, атмосфера которого благотворна и чудодейственна!
     - Власть, - задумчиво проговорил юноша, - кто достоин ею владеть?
     - Лидер.
     - В каком смысле?
     - Во всех смыслах! Четкая позиция, ясные намерения и осознанная  ответственность за все происходящее. Личные качества: твердая воля, зрелость ума и духа, - своего рода бесстрашие и отвага! И непременное условие – кругозор и культура. Не менее важно быть человеком своего времени, ощущать его на вкус, на цвет, на запах и на ощупь!
     - А честность?
     - Понятие незыблемое и веское, иначе все рухнет.
     - Человек слаб, - улыбнулся Никон.
     - Человек самое сильное существо на планете!
     - Потому что разумен?
     - Более всего оттого, что безрассуден и корыстолюбив. Выбор всегда маячит. Не получилось, ищи другое. Правила просты. Работаешь, плати налоги по закону, никого не подставляй, не облапошивай, не кучкуйся с единственной целью: урвать, заграбастать, подкинуть, кому следует, чтобы взгромоздиться в большущее кресло с золочеными подлокотниками и стать неприкасаемым, вне Закона!
     - Закон что дышло: куда повернешь, туда и вышло, - рассмеялся Никон.
     - Чушь!  Закон для всех непреложное, общеобязательное правило, нормативный акт, установленный государственной властью.
     - Избранной всенародно?
     - Хотелось бы! – воскликнул Николай.
     - А если не…
     - Ничего особенного, - рассмеялся Николай, - крышу починить, забор подправить себе и соседу, накормить голодного, напоить жаждущего, обратиться к себе самому. Поразмыслить, прислушаться, присмотреться к тем, кто рядом и помочь! Полюбить женщину, родить и воспитать детей, да мало ли еще что задумать и осуществить!
     - А как же жить без законов?
     - Народ хлопочет, он занят  насущной потребностью,  чтоб узелок не пустовал, и чтоб его не уволокли, и пока народ что-то учует, разберется, что к чему, будет уже поздно. Все законы утвердили, одобрили, разобрали и растащили по кормушкам! Одни издают законы, другие – исполняют.  Вопрос в том, как? И те и эти – люди, разные по разуму, положению, по устойчивости, терпению и помыслам. Кто-то проживает жизнь вне Закона, кто-то дуркует, даже не подозревая о его существовании и умирает, так и не уяснив своего положения. Залетевшие во властные структуры, наперебой придумывают, сочиняют, диктуют, навязывают и устанавливают этакую слоистую, сложноподчиненную пирамиду, именуемую законодательством.
     - Неистребимая жажда власти, что это?
     - Патология.
     - Вы имеете  ввиду власть государства?
     - Власть на всех ее уровнях, от нулевого до беспредельного, патологична. И даже если государство, устанавливая законы, защищает права человека, то власть на местах, бессовестно и бесчеловечно их нарушает. Верха далеко, жители – рядом, что хочу, то и ворочу!
     - Николай, - взволнованно воскликнул юноша, но ваш город и его жители!
     - Не переживайте, Никон! Нам хватило ума и силы выйти из тумана, но многим городам – это не удается.
     - Дуракам закон не писан?
     - Что касается дураков, у них иное мироощущение, и наше российское дурачье: дурни, дуралеи, дурашки, дурочки и дурковатые, часть нашего достояния, - бескорыстного, беззлобного, безобидного шутовства. Злодейство не от дурачков, а от изощренного ума и безумной алчности!
     - Дурак дураку – рознь, - повторял дедуля, – иной дурень пойдет туда, куда умник носа не покажет, наткнется на то, мимо чего умник проскочит, заметит то, что умнику и невдомек, узрит, осознает то, что умнику вовек не распознать и, не раздумывая, отдаст то, с чем умник ни за что не расстанется!
     - Николай, вы говорите обо всем так, будто живете в этом городе вечность.
     - Вечность – долгая, возможно, бесконечная цепочка моих предков, живших на этих благословенных землях. Это мой город, я люблю его. До последней возможности я обязан и должен участвовать в его жизни, и все мне в нем дорого, любимо и знакомо. Свирепею, когда слышу: - Я, ничего никому не должен и не обязан! - Ах, ты… мерзавец!  Убирайся из города, отыскивай место, где ты будешь обеспечивать и обслуживать себя сам, не используя других! Попробуй! Насчет правителя скажу. Если, упряжной, взявшийся править - тверд, разумен, уверен в своих силах, и его намерения абсолютно бескорыстны, и он способен трезво оценивать свои возможности, и страстно, всем сердцем желает для своего города и для всех его жителей, истинно благих перемен... если пристяжные подобраны и согласованны по чести и по совести... если складно и четко налаженная упряжь устойчива... если прочная параллельная оглобля в крепких, дружных и надежных руках,  то поговорка: закон, что дышло… теряет свою актуальность и смысл.
     - Николай, четкая картина, я все увидел!
     - Лица запомнил? – рассмеялся Николай.
     - Запомнил, коренного и пристяжных.
     - Понравились?
     - Да.
     - Если встретишь, узнаешь?
     - Узнаю, и поприветствую. За смелость.
     - Верно! Коренной, решивший ответствовать за развороченную, раздраконенную и раздолбанную упряжку,  должен обладать непреклонной нравственной стойкостью, физической выносливостью, и глубоким чувством ответственности.
     - А как такие качества:  благодушие, уступчивость,  примиренчество и снисходительность?
     - У обладателей, столь добродетельных качеств, иное предназначение, иная миссия!
     - А как же совершенство, полнота всех достоинств?
     - Природа неоднократно пыталась создать человека совершенного, но это почти всегда заканчивалось трагедией, индивидуум погибал на взлете своих сил и возможностей.
     - Почему?
     - Питательная среда слишком ядовита. Человек цепляется за все, что помогает ему сохранить себя, как неповторимую самобытную субстанцию, да еще пустить побеги, взрастить нечто здоровое, красивое, полезное... древо жизни, древо познания. А почва… гнилая, кислая, каменистая, песчаная, безводная, короче – непригодная… и все-таки, я уверен, все можно преодолеть, если неудержимо, до невозможности, до срыва, до сумасшествия чего-то желаешь!
     - Николай, вы стремились к совершенству?
     - Наверное…, но метод проб и ошибок, слишком дорого обходится для меня и для тех, кого любил и люблю, кто был и есть, и вообще – для окружающих.
     - А как вы относитесь к правопреемственности по рождению?
     - Если только так! Предки верховодили, а я чем хуже? Возможно, при нынешних раздорах разъединенного общества, это было бы оправдано в какой-то степени, однако, короновать по правонаследию опасно и не всегда благо. Я верю в единоналичие разума, просвещения и человеколюбия!
     - Жизнь горожан в вашем городе доведена до совершенства?
     - Думаю, что совершенство  измышленная фикция, в действительности недосягаемая даже для отдельной   малой сущности,  а уж тем более для многочисленного и многослойного сообщества людей. Две стихии: добро и зло! У кого больше шансов достичь совершенства? Ну? А я знаю. Ясно одно: зло, по природе своей, более категорично, его способы изощренные, прицельные, жестокие и всегда, да, да... всегда только корыстные, иначе не бывает!  У добра иные мотивы и побуждения. Это как черный вонючий деготь и золотистый душистый мед. На любую бочку меда всегда найдется ложка дегтя, главное – не допустить вторую ложку, и уж тем более, последующую! Добро нуждается в постоянной защите!
     - Николай, как вы относитесь к идеям либерализма?
     - Отношение сложно-противоречивое, такое же двояковогнутое и двояковыпуклое, как и само слово - либерал, от латинского – касающийся свободы!
     Вот именно - касающийся! Эдакая гладенькая, красивенькая, туманно-сквозная идея. С одной стороны – свободомыслие, вольнодумство, с другой – нетерпимый и вредоносный замысел, попустительствовать и потворствовать которому опасно и неразумно, поскольку он имеет намеренную склонность взрывать и сокрушать общественные и моральные устои. В идеях либерализма, подобно фокусникам, кувыркаются на все лады, не желая отличать черное от белого,  разные особи, и у каждого огромные амбиции, намерения и планы, подпитанные, в лучшем случае, постоянным недовольством по любому - какому-никакому поводу… все плохо, все не так, неправильно, а вот там, за тем бугром - бугристым свобода, благополучие и абсолютная справедливость для всех! И толкутся они, надрываясь от замысловатого пустословия, и задыхаются от удушающей ненависти и неприязни. Во имя чего истязают себя? Во имя Свободы? Извечный вопрос: кому предназначается, кому уготовано это величайшее благо, касающееся свободы? Всему народу! Крестьянам – пахарям и сеятелям, ремесленникам, мелким предпринимателям, интеллигенции?! Или высшим чинам, бюрократам, обнаглевшему капиталу и власть имущим? И появляются, возникают агитаторы, разночинцы, демократы, народовольцы, социалисты, революционеры… террористы, бандиты и преступники, сеющие смерть! Известные личности, известные имена! Никон, все, что я наговорил, общеизвестно! А вот то, как мой дедуля обосновал свое понятие о всяческих измах, которые он не признавал, останется в вашей памяти, - рассмеялся Николай. "У этих баламутов, - говорил он, - в одной ноздре застоялые сопли, в другой – смрадный чих! То ли соплями измарает и изгадит, то ли чихом слюнявым обрызгает и заразит!"
     - Не в бровь, а прямо в глаз! - расхохотался Никон.
     - Знаете, что сказал по поводу затронутой темы Александр Сергеевич?
     - Нет.
«О чем шумите, вы, народные витии?
Зачем анафемой грозите вы России?
Что возмутило вас?...
Бессмысленно прельщает вам
борьбы отчаянной отвага –
и ненавидите вы нас…»
Стихотворение называется «Клеветникам России».
     Потупившись юноша молчал.
     - Опять расстроились? Напрасно вы себя терзаете, поверьте, настанет миг, когда вам все откроется! Вот смотрю на вас и вспоминаю себя. Ехал в электричке, после занятий, третий год учебы в политехническом. Подсел ко мне мужчина лет сорока пяти - опрятный,  улыбчивый, поздоровался, представился и сразу, с ходу, говорит: - Не обессудьте, я обеспокоен вашим состоянием, вы молоды, талантливы, но вам недостает вдохновения, без которого вы не сможете открыть свое сердце, и главное - утратите свои дарования. - Спасибо, - сказал я, - за внимание, но я не понял о чем речь? -Вам знакомы, - спрашивает он, - такие сочетания: Александр Сергеевич, Михаил Юрьевич, Сергей Александрович, Александр Александрович? Я тупо смотрел на него, а он улыбался так открыто и доверчиво, что сердце мое дрогнуло и потянулось к этому странному человеку. И представляете, в один из дней я вдруг увидел вывеску,  мимо которой проходил не раз, остановился и, несмотря на вероятность опоздать на занятие, как вы думаете, куда я завернул? 
     - В книжный, - рассмеялся Никон, - и вы купили все, что нашлось в этом скудном заведении: два томика Пушкина и тоненькую книжку Блока, а Сергея Александровича и Михаила Юрьевича уже раскупили.
     - Браво, Никон, я восхищен вами, в который раз!
     - Прозреваю, благодаря учителю, - улыбнулся Никон.
     - И ученику! Знаете, всего лишь второй день, а во мне ощущение бесконечности, которая никогда не прерывалась! Я всегда знал вас, мы жили под одной крышей, в одном доме, и я уже отвечал на ваши вопросы. Между нами никого не было, но я знаю кто вы и откуда. Странное, необъяснимое родство душ.
     - Да, совпадение, - задумчиво произнес Никон, - моими школьными учителями были прекрасные, умные, необычайно одаренные, интересные и добрые люди и такие же щедрые, как вы, Николай.
     - Да, что я! Наш коренной житель, учитель рисования, преподал своеобразный урок личностной самооценки. Он предоставил ученикам возможность, без самообольщения, свойственного юности, без робости и неуверенности, самолично определить свои творческие задатки. Он  организовал конкурсный просмотр рисунков. Условия были такими: участники анонимно, секретно, создают, на свободную тему, рисунок.  Вкладывают его в однотипный конверт,  запечатывают и опускают в урну.  Затем, хаотично перемешанные конверты  пронумеровывают и эти же номера присваивают рисункам и вывешивают на стенд. Всем предложено, не проговариваясь, выбрать лучший, худший и никакой рисунок… Обозревай, любуйся, подтрунивай, огорчайся, сравнивай. Один из рисунков твой… Оценивай его! Конечно, без эмоционального всплеска не обойтись. Происходит не только отбор, но и самооценка. Учитель и есть тот человек, который замечает состояние каждого: кто-то погас, глядя на свой рисунок, у кого-то на лице самодовольная улыбка, а у другого глаза сияют от созерцания чужого творения. Кто-то озадачен и удивлен, кто-то насмешничает, а другому все до фени! Тем не менее, каждый опускает в урну запечатанный конвертик с тремя последовательными цифрами: лучший, худший и никакой. Результаты не объявляются. И так все три тура, обязательного для всех участников. Взялся за гуж, не говори, что не дюж! И уже на втором этапе происходит неожиданное! Новые рисунки, номера изменены, Однако, рисунок, названный в первом туре большинством… худшим, вдруг объявляется… лучшим! Что произошло? Один собрался, перекувыркнулся, раскрылился, взметнулся… и возникший в его сознании образ, воплотился в нечто необычное, удивительное творение!  Произошло открытие... Что это? Искра, вспышка, случайный порыв? Или же начало прорыва в будущее?  Творческие люди зависят от мистического прозрения и случая. Талант может вспыхнуть и погаснуть, и даже у самых трудолюбивых  созидателей бывали провалы и сбои. Так вот, учитель, любящий всех и каждого, должен почувствовать и определить зачатки творческой одаренности. Не проталкивать, не восхвалять и не понукать, а очень бережно и внимательно содействовать развитию этих зачатков. Что произошло с тем, чей рисунок изначально был назван лучшим? Уверовав в свое превосходство, он старательно и усердно повторился.  Если для чего-то иного, повторенье – мать ученья, то для творчества смерть! Задача  вроде бы простая, но по сути сложная и важная. Проявляется характер, упорство, амбиции, осознание себя, своих возможностей, стремление идти дальше, или признать свое поражение, и без обиды и зависти прозреть и порадоваться за другого. Самое невероятное в том, что, несмотря на перетасовку номеров и безымянность, на третьем просмотре, не зная окончательных результатов, все оборачиваются и смотрят на того, кто будет объявлен победителем! Я считаю, подобное осознанное восприятие друг друга – чудом! Люди, порой нам кажутся недалекими, бездарными, и потому, способность почувствовать, понять другого – необходимое условие для сосуществования. Увидеть в художнике - творца, в педагоге - истинного Учителя, в руководителе - человека мыслящего, бескорыстного и участливого. Мой дедуля говорил: сердце – зрит, а разум – измышляет, доброго – сердцем принимаешь, злобного – разумом.  И пока существуют люди прозорливые, добросердечные и мыслящие, у человечества будет возможность преодолевать трудности, возникающие на его пути. Но, оборотная сторона требует не меньшего внимания и проницательности. Узреть в хаме – хама, в лицедее – бездарность, в лицемере – афериста бессовестного, в сочинителе – бумагомарателя, в художнике – молевщика, в подхалиме – предателя и так далее! Меня омрачает другое. Вдруг произойдет хромосомный сбой, начнут рождаться форматные человеки, исчезнут личности, и образуется человечина... жуткая, отвратительная, самоедная, самохавающая, форматная биомасса, узаконенная - «типа»: учитель - в законе, управдом - в законе, полицейский - в законе; вор, бандит - в законе; градоправитель – в законе! Угрожающих поводов предостаточно: педофилия, наркомания, алкоголизм, гомосексуализм и множество узаконенных фобий. Взамен примата Слова: сленг и жаргон! Глобальное тунеядство, узурпация, и наглое, попустительское, повсеместное казнокрадство и взяточничество -«типа» узаконенной коррупции. И еще меня беспокоит отсутствие в школах учителей мужчин. Это катастрофа и для мальчишек и для девочек. Нарушается, нет - рушится, необходимая природная связь полов. Но еще чудовищней другое, когда присутствие мужчин, оборачивается еще большей жуткостью, особенно для мальчишек. Знаете, в Древней Греции существовала частная гимнастическая школа для обучения мальчиков 12-16 лет, так называемая Палестра, (от греческого слова – борюсь) и учитель в такой школе именовался Педотриб, (от греческого – дитя и тренирую). Строить измышления по поводу этих тренировок, не имея сведений и знаний, конечно же, не стоит. Я исхожу из собственного понимания проблемы. Удручающее отсутствие мужчин, мужиков, не по причине их малочисленности, а по склонности к сумасбродству, к губительным привычкам и порокам, и безнравственным, плевательским пренебрежением к своим обязанностям. Мужчина – глава семьи, защитник, добытчик, дед, муж, отец, брат, сын.  Достойное предназначение для сильного, умного, доброго и ответственного мужчины! Без них женщины теряют женственность, легкость, нежность, милость и очарование. Все отлетает в область мечтаний. Самое страшное – женщины превращаются в агрессивных, жестоких , грубых и тяжелых хищниц, лишенных материнского инстинкта, когда такую и сукой не назовешь! Я видел глаза кошачьих и собачьих матерей, когда у них отбирают детенышей, непереносимое для сердца зрелище! Но, когда женщина сбрасывает своих детей...
     Николай замолчал, задумался и вдруг негромко и проникновенно произнес: - «Дальними горами, уж спрятан солнца полукруг; в ладони мерно ударяя, они поют – и бубен свой берет невеста молодая. И вот она, одной рукой, кружа его над головой, то вдруг помчится легче птицы, то остановится, глядит – и влажный взор ее блестит из-под завистливой ресницы; то черной бровью поведет, то вдруг наклонится немножко, и по ковру скользит, плывет ее божественная ножка и улыбается она, веселья детского полна. Но луч луны по влаге зыбкой, слегка играющий порой, едва ль сравнится с той улыбкой, как жизнь, как молодость живой». Знаете, Никон, эта Поэма – всякий раз вторгается в меня,  и во мне просыпаются все страсти одержимого Демона. Отчаяние, печаль, невыносимая тоска, любовь, ненависть, месть, блаженство и отчуждение, - воскликнул Николай, и глядя на Никона осекся, - да что ж это такое, - растерянно произнес он, - у вас такие глаза, вы опять…
     - Да, - обреченно вздохнул юноша – опять…
     - Господи, да если бы не тот мужчина в электричке, и не Она,  я тоже бродил бы в тумане и ничего не чувствуя, не соображая - разминулся бы с таким чудом, как поэзия! Никон, после такого умственного перенапряжения, мы обязаны совершить трапезу, иначе отупеем! Я удалюсь на кухню, а вы отдыхайте!
     - Николай, простите, но я спрошу.
     - Никон, ваша неуемная любознательность преждевременно утомит вас. Нужна передышка для усваивания информации.
     - У меня здоровая, свежая память, способная сохранять и воспроизводить в сознании прежние впечатления и заново их ощущать. Память зрительная и эмоциональная. Но передышка, вы правы, необходима.
     - Никакой рисунок, это как?
     - У человека нет слуха, нет способностей к пению, к танцам, а он, представьте, очень хочет петь и танцевать, не может жить без этого! Никому не дано лишать его этого  права, и уж тем более, запрещать. Его желание – это его радость, счастливые моменты жизни. Так пусть поет,  танцует так, как умеет только он! Согласны?
     - Еще бы, - рассмеялся Никон, - вы ответили сполна не только на этот вопрос. Меня в одном городе назвали Никто.  Я не обиделся, так как и сам понимал, что я Никто, - улыбнулся Никон, - но что-то в моем сознании изменилось. Это был знак, предупреждающий, что только мне самому решать. Остаться этим Никто, или обрести Имя.
     - Никон, черт возьми, невероятные совпадения! А ведь вы не хотели спускаться в наш город!
     - Да, я сомневался.
     - Сомнения, Никон, это противодействующая провокация. Выдержишь, не сломаешься, не отступишь от намеченного… сильно сомневаешься, тем более, наперекор всему - не увиливай, не уворачивайся!
     - Если бы не вы…
     - Не я, так другой вышел бы из леса! Речь идет о городе, а он стоит того, чтобы им любоваться!
     - Согласен, но без вас, Николай, - покачал головой Никон...
     - Почему?
     - Потому, что каждый из городов открывался мне, благодаря встрече всего лишь с одним человеком. Знакомства и общения с этим человеком, хватало, чтобы ощутить Дух города, определить его уклад, увидеть его облик, почувствовать настрой его жителей, понять их отношение к происходящим событиям, услышать их мнение, на несколько дней стать жителем города, и попробовать испытать то, что испытывают они. Отяжелить свое сердце отчаянием, болью, или наполнить его радостью и, уходя, оставить городу частицу своего сердца, все равно, какую, но всегда благодарную.

***
     Подперев рукой подбородок, Николай молчал. Казалось, он обдумывает какую-то затею, не очень ясную для самого себя.
     Улыбаясь, Никон ждал, когда Николай поднимется… и, в очередной раз, предъявит доказательства того, что их встреча предопределена, и не ошибся.
     - Совпадения, - произнес Николай, - подарок судьбы, божественная данность, и не каждому так везет. Подозреваю, что этот чудный вечер доконает меня, и истомит вконец! Потерпишь? – обратился он к Никону на ты и, видя его удивленный взгляд, рассмеялся, - ты уже взрослый юноша, способный ученик, – готовый учительствовать! Так, в холодильнике, трехдневной давности замороженные пельмени собственного изготовления. Процесс скорый, сметана и масло свежие, налопаемся досыта, и если будут вопросы, продолжим беседу. Какие у тебя отношения с пельменями?
     - Согласные, - улыбнулся Никон.
     - Прошу к столу, - торжественно объявил Николай.
     - Уже?
     - Кушали молча. Да и как иначе? Поглощение непередаваемо вкусных, ароматных пельменей исключало возможность использовать рот для разговоров. Потом был свежий горьковато-душистый, обжигающе горячий, золотистый чай. Колотый сахарными щипчиками кусок голубовато-белого рафинада, возбуждал какие-то теплые воспоминания из далекого, а может быть и не очень далекого прошлого.
     - Так чаевничали мои дедуля и бабуля. Я любовался ими и жутко переживал, что я не художник. Дедуля успокаивал меня: - так ты и есть художник, в твоих руках все спорится, любо-дорого смотреть! Главное, ты не петляешь и не путаешься под ногами, а прокладываешь свою дорогу!
     - Николай, вы не записывали изречения дедушки?
     - Надо было бы, но память меня пока еще не подводит. А, пожалуй, начну записывать! Никон, ваше отношение к Никто – правильное! Дедуля возмущался: - Вот ведь незадача! Сам по себе какой-никакой, а тыкается туда-сюда, переметывается из стороны в сторону, проталкивается, карабкается вверх, только бы руководствовать и глаголить, а как взберется, ни то, ни се… ни богу свечка, ни черту кочерга! И торчит этакий Дятел на суку благодатного дерева, и все долбит и долбит докучливо, а червячки безнадзорные все плодятся, а деревцо сохнет, трухлявеет, рассыпается и заваливается, хорошо, ежели дятла прихлопнет, а не то он вспорхнет, и примется губить другие Деревья. Оглянешься, дятел на дятле, а леса уж и нет! Прежде, чем задирать пустую голову кверху, раскинь умишком, постигни, что к чему, протори хоть одну тропинку. Обрети разум, а уж потом… так нет же… Дед обладал ярким, необычайно щедрым художественным воображением и сочным, метким даром словесной передачи, способностью чувственно, живо и наглядно воссоздать образ реальности. Как иногда бывает? Видел, восхищался, а передать, пересказать не смогу. - В моей школе, - сказал Никон, - все учителя-предметники были необычайно интересными словесниками. Мы заслушивались и, когда гремел звонок, огорчались.
     - Кстати, оживился Николай, - недавно ознакомился с жизнью замечательного человека из пятнадцатого века! Франциск Скорина, белорус-первопечатник, просветитель. Писал и печатал Книги, переводил их с латинского на славянский, впоследствии, грамоте на Руси учились по его книгам. В России его не признали, не приняли, да и просто выдворили! Очередная глупость и недомыслие. Потом спохватились, как водится, с невыносимым опозданием. Удивительная судьба у этого самородка. В четырнадцать лет его зачислили в Пражскую Академию. И мотался он в поисках средств и пристанища по всей Европе. И горели, погибали не раз в пожарищах, его двадцать бесценных Книг, одухотворенных смыслом, разумом, добром, мудростью и человечностью! Мне повезло, я прочитал его Псалтырь, доведется найти – почитай, тебе понравится!
     - Почему выдворили?
     - Век рукописных Книг. Писцы корпели над рукописями при свете лампад… Но близок день, лампада догорает – еще одно, последнее сказанье… И летопись окончена моя, исполнен долг, завещанный от бога… Печатание воспринималось, как колдовское греховное вторжение в Священное Писание.
     - Спасибо, учитель.
     - Громко сказано, - рассмеялся Николай, - посметь учительствовать, имея лишь краткую информацию, поверхностное дилетантство, и не очень полезное. Что, не согласен?
     - Думаю, что поверхностные знания нужны тем, кого называют, но чаще обзывают посредственностью. Они другие, по рождению, по наследственности, по образу бытия, Глубина им противопоказана. Она пугает, закрутишься в ее тенетах и потеряешься. Поверхность им привычна и понятна. А ведь они для чего-то родились? Бесполезных людей  не бывает и доказательств тому достаточно. Незатейливые сведения о чем-то хорошем, добром, отвлекут их от повседневных трудностей, - зацепят, встряхнут, и ощущение чего-то неведомого скрасит их жизнь, и появится свет в окошке, и вспыхнет радость в сердцах. Я знаю об этом, потому как ощущаю себя посредственностью. Я сталкивался и наблюдал посредственность, которая вдруг оборачивалась неиссякаемым источником вдохновения! Я ушел из дома, потому как почувствовал, что должен пройти определенный путь, для того, чтобы распознать себя, ознакомиться с жизнью других людей, и если я этого не сделаю, то пропущу что-то очень важное, значительное и никогда не узнаю того, что должен узнать. И тогда, возможно, мне удастся найти собственную поверхностную точку опоры, а уж потом, если хватит силы воли и выдержки, попытаться нырнуть, взлететь, или просто заземлиться. Я не боролся с обстоятельствами, не искал богатства, не жаловался, не унывал, не ожесточался, не осуждал, не обобщал и не поспешничал. Не имея опыта, соглашался на любую тяжелую физическую работу для того, чтобы поддерживать биологические функции своего организма. Но меня не покидали мысли о тех людях, кто так же как я, вкалывают до полного изнеможения. Странно, мысли сами по себе, а я, разумеется, со всеми своими потрохами, сам собой! Я открывал глаза на то, на что смотреть было жутко, открывал рот, вдыхая то, чем нельзя дышать, растопыривал уши, чтобы слышать то, что парализует волю и способность действовать. Всем сердцем, всеми клеточками своей плоти, я ощутил свою личную вину перед всеми посредственностями, вынужденными каждодневно выполнять… как у поэта, адову работу! Не подумайте, что я красуюсь, приукрашиваю свои потуги и горжусь своими подвигами. Признаюсь, у меня есть то, чем я подпитываюсь, и благодаря чему оживаю, это мне награда за посредственную поверхностность, которую я понимал и осваивал, как мог!
     Николай, не проронивший ни слова, смотрел на Никона так, будто видит его впервые, не узнает, и вообще не был с ним знаком.
     - Кофе, чай? – спросил Николай.
     - Чай с рафинадом.
     - С домашним печеньем и сухариками, годится?
     - Еще бы!
     - Знаешь, Никон, - рассмеялся Николай, не стану пыжиться, по сути, я совершенная посредственность, буквально во всем! Признаюсь в этом только тебе, ты заслуживаешь моего доверия! – воскликнул он, подмигивая, - другие не догадываются! Ты напоминаешь мою бабушку. Ее сердобольность иногда раздражала деда. – «Да он же бестолочь!» - утверждал дед при упоминании кого-нибудь. «Ну и что?» - вопрошала  бабушка. – «Толку от него никакого!»             - «В другой раз будет толк!» «По-твоему, с паршивой овцы, хоть шерсти клок?» - «Да», - отвечала бабушка. – «Агафья, не будь я так уверен, что ты умная, сказал бы, что глупа! От этого клока все стадо покроется струпьями!» - «Он одумается и возьмется за…» - «За что?» - взрывался дед. – «За посильное ему». - «Выходит, стадо пусть погибает? Почему все должны мыкаться, а он…» - «Потому, Георгий, что он человек, и у него есть мать.» «Футы, нуты!» - возмущался дед, хлопая дверью. Мирились быстро и весело.
- Такие люди, как ваши дедушка и бабушка, всегда были на Руси основой нравственности и культуры. Моя Ма похожа на  них. Выучила и полюбила русский язык. Свои Книги на греческом переводила для меня. Читала художественную литературу. До поэзии не добралась, но Пушкина любила. Как-то раз, затеял я разговор: «Как так, не читала, но любишь?» - «Не знаю как, откуда и почему, но люблю!» - рассмеялась она и вдруг спросила: -«Никон, ты любишь своих родителей?» - «Да», - ответил я. «Но ты же их не видел и не знаешь! Любовь, мой сын, приходит неизвестно, как и откуда. Это самая загадочная тайна на земле!»
     - А как иначе? - воскликнул Николай. - Не знаю, как можно жить без Пушкина? Пушкин наше все!  Высокопарно? Это не простые слова,  это,  Правда, существующая во времени и пространстве, усомниться в которой, и тем более опровергнуть, невозможно… - «Доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит. Слух обо  мне пройдет по всей Руси великой, и назовет меня всяк сущий в ней язык».  Знаете, когда кто-нибудь плотоядно ухмыляется по поводу: «Наше все!» - я вижу перед собой дикаря-людоеда и ощетиниваюсь от омерзения и страха.
     - Никон, как тебе печенье?
     - Непередаваемое удовольствие.
     - Надо же, - всплеснулся Николай, - совпадение на совпадении! И заодно об удовольствии: «Георгий, - улыбаясь,  спрашивала бабушка, - узнал,  откуда эти слова? «Почуял, - отзывался дед».  Он любил слушать сказки  Александра Сергеевича в исполнении бабушки. Она читала их нараспев, но когда дед задремывал, продолжала читать без распева. Дед открывал глаза… - «Агафья, вернись», - просил он. – «Куда?» - улыбалась она. Дед безошибочно называл строку. – «Дорогая моя женушка, не сокращай мое удовольствие!»  Бабушка боготворила Пушкина, а дед не переставал удивляться и просить повторения. – «Давай-ка про Балду…, про Пугачева…, или про «Братьев разбойников». Переживал за Кочубея, возмущался его дочерью, обожал Петра Алексеевича, и горевал по поводу его ранней смерти. Знал на память его едкие эпиграммы, чем очень смешил бабушку и меня: - «В академии наук заседает князь Дундук, говорят, не подобает дундуку такая честь; почему он заседает? Потому что… есть». Или вот: - «Глухой глухого звал к суду судьи глухого, глухой кричал: «Моя им сведена корова!» -Помилуй, - возопил глухой, тому в ответ, - сей пустошью владел еще покойный дед». Судья решил: «Чтоб не было разврата, жените молодца, хоть девка виновата».
     - Надо же, - расхохотался Никон, - не догадался бы никогда!
     - Да, Александр Сергеевич обладал великолепным чувством юмора.
     - «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» – воскликнул бы он, глядя на наше веселье. Говорить об этом человеке – неиссякаемое удовольствие. Он сказал обо всем и обо всех, но более всего о себе, и это откровение - высшая степень доверия и понимания. Все нараспашку – чисто, ясно, широко… «Великим быть желаю, люблю России честь я много обещаю – исполню ли? Бог весть!» Пушкин, как никто другой – Един. Неразрывная, духовная связь человека и творца. У него было абсолютное ощущение себя и своего дара. Высота его личности и предназначенья была естественной. Доказательств не требовалось, и от того такой вал всеобщей любви. Полуграмотная Россия вздрогнула от отчаяния, скорби и негодования от страшной, невосполнимой потери. – «Любовь и дружество до вас дойдут сквозь мрачные затворы, как в ваши каторжные норы доходит мой свободный глас». Послание декабристам? Да, но и всем на все времена! Не читал, что-то слышал, но люблю! Информация? Да! Но она бессильна, когда сердца людей закрыты. У меня масса поводов не удивляться. Бабушка говорила: - «Хорошо, когда есть довольство, покой, веселье, но чтобы подняться и возвыситься умом и сердцем нужно сильно пострадать не только за себя, но пуще всего за других». Честно говоря, я не соглашался и протестовал. Позже, читая Достоевского, столкнулся с подобным утверждением, точно не помню, но смысл тот же: - только через страдание человек постигает истинную сущность человеческого бытия! Я был поражен. Бабушка никогда не читала Достоевского, но говорила о нем так, будто была с ним знакома. – «Не читаю того, что перечит моему сердцу», -  поясняла она. А когда кого-нибудь в чем-то обвиняли, говорила: - «Что накинулись? Человек как родился, так и провинился. Оправдает себя сам, ежели захочет, а нет - скатертью дорога».  Сплошная достоевщина, - сказал бы я. – Никон, как вам все это?
     - По сердцу. Еще ни о чем не подозревая, окруженный любовью и заботой, во мне иногда возникало ощущение вины.  И когда история моего появления открылась, я – без ясных, определенных мной намерений, ушел из дома моей любимой Ма. Ее сдержанность и великодушие - безграничны! Знаю, что причинил ей боль. Но, она поняла и одобрила мое решение. Это было мое неосознанное стремление искупить свою вину и попытаться найти истинную причину своего рождения. Для чего, зачем? Кто я, откуда и стоило ли? Тем более, что мои познания, буквально во всем, ничтожны: не читал, не знаю, не видел, не слышал,  не понимаю… но в каждом из городов я неожиданно находил такую Истину, такую Правду, что мне этого хватило бы на всю жизнь. И самое главное, при разных обстоятельствах я находил себя; во мне открывалась, данная мне от природы, моя истинная, естественная сущность, и это оправдывало мое существование. Страдания других впивались в меня с такой силой и болью, что должны были бы ожесточить мое сердце. Я никого не винил, не проклинал, и во мне пробуждалось то единственное, на что я был способен, и, именно это возрождало в людях то лучшее, что таилось в их душах. Происходили изменения, которые позволили бы мне, будь я тщеславным, погордиться. Не обессудьте, - улыбнулся Никон.
     - Воздержусь, - рассмеялся Николай, - но это касается только тебя, согласен?
     - Еще бы! – воскликнул Никон.
     - Говоря об Александре Сергеевиче, бабушка горестно вздыхала: - «Настрадался, уж как настрадался, и при жизни, и на смертном одре. А уж как был добр и совестлив без всякой корысти, и достатка не было и долги, что при жизни, что после. А трудился нещадно, широкий дар был ему дан, какие силы надобны были ему, чтобы все это представить миру. Не берег себя, на все душой отзывался, брался за все, будто сам был в ответе за всех. А уж как Россию любил всем сердцем. И болел он очень, с тросточкой ходил, думали, что для форса, а он ногами мучился. Жил бы себе припеваючи в излюбленном месте, да складывал бы сказки. Плачет о нем моя душа». – «Бабушка, - говорил я, - такой талант, такая слава, это же счастье, а ты плачешь.» - «Потом поймешь, если захочешь,» - отвечала она. О Наталье и слышать не хотела. Дед защищал ее: - «Детей ему рожала, терпела многое, красавица писаная, на весь свет, царю приглянулась, а что плохого? Я бы тоже на его месте залюбовался бы!» - «Георгий, не отвращай меня от себя». - «Агафья, голубушка ревнуешь?» - радовался дед. – «Не забивай себе голову. - «Я девица гордая, непреклонная к разным глупостям». – «А я то, мечтал!» - вздыхал дед. – «Мечте преступной, Георгий, запрета нет. А вот чтоб не было позора, под пулю пойти, это не каждому дано».
     - Николай, богатство ваше бесценно.
     - Да, все во мне смешалось. Говорить о Пушкине, рассказывать о бабушке и дедушке – духовная необходимость, и твое появление – ниспосланная мне благодать. Пушкина много, он неповторим и очень разный, и у каждого свой. Его строки не читаются, они льются вольно, чисто, ясно и возникает ощущение, что строки рождаются в тебе самом, такая обманчивая легкость восприятия! Разный? Да. – «Я помню чудное мгновенье…» и вдруг: - «Красавица проснулась на заре и нежилась на ложе томной лени…, царя небес любить она хотела, но Гавриил казался ей милей… и после всех перипетий… «Вот шалости какие! Один, два, три! – как это им не лень?... Досталась я в один и тот же день лукавому, архангелу и богу». Кощунство? Возможно! А это уже о себе: - «Уж мало ли любовь играла в жизни мной? Уж мало ль бился я, как ястреб молодой в обманчивых сетях, раскинутых Кипридой, а не исправленный стократною обидой, я новым идолам несу свои мольбы!» А какое ощущение своего дара? Только вслушайтесь! – «Все рифмы запросто со мной живут;  две придут сами, третью приведут… отныне в рифмы буду брать глаголы. Как весело, стихи свои вести под цифрами, в порядке строй за строем… тут каждый слог замечен и в чести, тут каждый стих глядит себе героем, а стихотворец… с кем же равен он? Он Тамерлан иль сам Наполеон»! А для меня он гений и поэт! Золото, власть денег… разве это не про нас сказано? -  «Могу взирать на все, что мне подвластно… отселе править миром я могу: лишь захочу, смиренно будут ждать моей награды, я свистну, и ко мне послушно, робко всползет окровавленное злодейство, и руку будет мне лизать… мне все послушно, я же – ничему»… Ну, а это… о каком времени идет речь? – «Дай ответ, когда не хочешь  пытки новой: Где спрятал деньги?... Не хочешь? – Деньги где? Скажи, иль выйдет следствие плохое. Молчишь? – Ну, в пытку. Гей, палач! Палач вошел… Предательство соратников, злоба, коварство? Пожалуйста! Пирует Петр. И горд, и ясен, и славы полон взор его. И царский пир его прекрасен… И где ж Мазепа? Где злодей? Куда бежал Иуда в страхе? Зачем король не меж гостей? Зачем изменник не на плахе?»  В каждом слове, в каждой строке реальный мир людских страстей, одинаковых и для рабов и для властителей, и это на все времена. Подтверждение? – « Достиг я высшей власти; шестой уж год я царствую спокойно. Но счастья нет моей душе… Я думал свой народ в довольствии, во славе успокоить, щедротами любовь его снискать – но отложил пустое попеченье: живая власть для черни ненавистна, они любить умеют только мертвых». Меня всякий раз охватывает тоска, и не покидает чувство вины при строках: - «И все тошнит, и голова кружится, и мальчики кровавые в глазах… и рад бежать, да некуда… ужасно! Да, жалок тот, в ком совесть нечиста». Потрясение великое! Поэт оставил нам всем бесценное сокровище! Думайте, размышляйте. Как только успел, как смог, как понял и постиг человеков? Мне бывает больно и страшно думать, тем более знать и убеждаться, что этот Дар, невостребован в полной мере.
     - Николай, я поражаюсь логичности ваших рассуждений и умозаключений, и вашей памяти!
     - С логикой у меня не очень, я слишком эмоционален, а память развилась не сама по себе, а благодаря поэзии! Стихи Пушкина и Евгений Онегин способны восстановить и оживить память даже глухонемого! Я люблю его Поэмы и Драмы! Перечитывая – не перестаю возгораться, наслаждаться и торжествовать, что не окончил свою жизнь до его рождения! А ведь скольким не повезло! – рассмеялся Николай, - не перестаю удивляться его поразительной устремленности к знаниям и способности усваивать эти знания. В каждой его строке космическая необъятность смысла, недосягаемое созвучие и согласованность слогов и слов, легкая воздушность и прозрачность рифмы, и безупречная гармония, а что касается языка, то это чистейший гений чистейшей красоты его свободного и светлого дара. Знаете, я уверен, что существует феномен физической осознанности гения; его душа, его дух соприкасается с сердцами людей и возникает реальное ощущение его присутствия, и формируется образ, и человек не только называет имя гения, но и узнает его изображение: - «Да, конечно, еще бы, как не знать, да вот же, это он, я узнал его! Природа щедра, тем не менее, при огромном разнообразии одаренных, талантливых людей, она проявляет рачительность и сдержанность, даруя каждому народу – большому и малому одного... двух гениев, имена которых возвеличивают и прославляют язык и нацию, приобретая статус, так называемого – наше все! И это буквально во всем, из столетия в столетие. Имен прошлого и настоящего великое множество, и оспаривать первенство и значимость каждого, бессмысленно, поскольку глубина истоков неиссякаема и плодотворна... Пушкин и Лермонтов, Шекспир и Байрон, Гете и Шиллер, Данте, Гомер и Платон, Вольтер, Сервантес, Саади и Хайям, Руставели, Андерсен, Бернс... Все зависит от духа времени и духа людей, осваивающих это время. Многие считают, что после гениев, не стоит марать бумагу и пачкать холсты! – рассмеялся Николай, - конечно, это очередная глупость и пустая отговорка. Итак, что день грядущий нам готовит… падем ли мы, иль все ж воспрянем?!
     - Николай, но Сервантес и Андерсен - не поэты.
     - Они больше, чем поэты
     - А кого из русских писателей, вы назвали бы поэтом?
     - Гоголя... и не могу не назвать Грина.
     - И только?
     - Как читатель, могу подтвердить, что каждый писатель, в той или иной степени - поэт, и чем значительней произведение, тем больше в нем поэзии.
     - Николай, боюсь вас...
     - Не бойтесь! - рассмеялся Николай, - разве можно разглагольствовать, если не читал, не восторгался, не вдохновлялся, не размышлял... и не перечитывал! Это, Никон, только часть моей библиотеки!
     Простите меня за бестактность, но думаю, что...
     - О, нет! - воскликнул Николай, - думы - отменяются. От  моего неуемного жужжания, ушки ваши завяли, голова затуманилась и животик занемог. Дед говорил: - Агафья, сказки сказками, а «добрый ужин был бы нам, однако, нужен»! Никон, отдыхай!
     Никон откинулся на спинку дивана. Ни усталости, ни тумана, но состояние, в котором он пребывал, не располагало к размышлению. Зато, ощущение того, что он жил в этом городе, бывал в этом доме и давно знаком с Николаем, было настолько реальным и чувственным, что возникло желание остаться, хотя бы на время, в этом городе. Расслабившись, он прикрыл глаза…
     Дверь кухни распахнулась, И Николай торжественно провозгласил:
     - Омлет с ветчиной, яблочный салат с козьим сыром и оливками, с крошечными опенками и с корнишонами, заправленный капельками оливкового масла… и кофе по-испански! Прошу отужинать Дон сеньор!
     Не зная, что ответить на столь изысканное приглашение, Никон приложил руку к сердцу.
     - Чегриши попали в салат? – улыбнулся он.
     - Пришлось малышей пустить в расход, - вздохнул Николай, - остальные ждут обещанного часа, так что? Приступим, и пожелаем друг другу приятного аппетита.
     Как можно описать и сам ужин, и ощущения молчаливых едоков, неспешно и сосредоточенно поглощающих кушанья, если на их лицах ни признаков наслаждения, ни восторженных реплик, ни эмоциональных всплесков. Вкусно, не вкусно? Определить… визуально? Выход есть! Дождаться, когда едоки поднимут чашки ароматного, пенистого кофе и их языки, наконец-то развяжутся! Надежда оправдалась!
     - Клясться в том, что ничего более вкусного не едал, бессмысленно! – воскликнул  Никон.
     - Тебе придется еще не раз повториться, не зарекайся!
     - Нет, этот ужин неповторим. Кофе по-испански, и Дон сеньор… в честь чего?
     - Секрет, рассмеялся Николай, - потерпи! Направимся в гостиную? У меня в припасах прекрасное выдержанное вино: белое и красное, пригубим?
     - Завтра.
     - Ладно! Кстати, я поднимусь в комнату дедушки и бабушки. Захожу часто, растения поливаю, содержу все в порядке и чистоте, посижу в кресле – в одном, другом. Глаза прикрою, слышу их голоса, шарканье, вздохи, даже смех бабушки и хмыканье деда. Все это во мне живет с детства. Прихватывало, да и сейчас случается так, что приходится стискивать зубы, чтоб заглушить вопли! Не упрекали, не винили, а какую горечь таили в сердце своем! Я всегда это чувствовал, тем более, что осознавал свою вину. Дед тогда спросил меня: «ты, до самого последнего конца все обдумал, или серединка на половинку?» - «До конца», - ответил я. – «Ладно, Агафья, принимаем решение внука?» - «Принимаем всем сердцем», - отозвалась бабушка. Уже тогда, будучи подростком, я знал, что наношу родителям боль, и разрушаю их жизнь. Оправдание было жестоким и эгоистичным; больше всех на свете, я любил деда и бабушку! Да и похож я на них во всем, и даже внешностью. Отец мой, единственный сын деда и бабушки, человек замкнутый, вспыльчивый, сторонился близкого общения, избегал душевных порывов, связи с женщинами были короткими и обременительными для его натуры. Женился по случайности, как говорил дед: - «С бухты барахты! Не разобрался ни в себе, ни в женщине».  Помню, только однажды он не стерпел и брякнул: - «Ежели женился ни с того ни с сего, то и жена окажется ни то ни се!»
     - Николай, а как вы относились к маме, к отцу?
     - Как все мальчишки, ждал любви, ласки, участия, взаимопонимания и духовной близости, но что-то не срабатывало. Маму, все мое личное – раздражало, сердило и даже злило, когда я говорил как дед и бабушка.  «Осточертели мне ваши идиотские прибаутки-шутки! Примитивное красноречие для простолюдинов!» Помню, однажды при мне, отец не выдержал и съязвил: - «У тебя слишком развито местечковое, мелкотравчатое самомнение, покопайся в своей родословной»! Что было, рассмеялся Николай, - я убежал сломя голову. Скандалы мне противны и омерзительны.
     - Родители пытались вас вернуть?
     - Нет, и как ни парадоксально, за это я им благодарен.
     - А где они сейчас?
     - Уехали в другой город. Странно, но  не развелись. Видно сроднились. Отец приезжал только на похороны. Друзей у деда и бабушки было много. Их любили. Прощание было многолюдным,  а дни на редкость солнечными и спокойными.
     - Вы встретились?
     - Он предпочел затеряться в толпе, но я увидел его лицо, и цветы в его руке… признаюсь, сердце так дернулось, так развернулось к нему, что все помутилось во мне от отчаяния и боли. Переждал, вскинул глаза, а его уже не было. Знаю, чувствую, как тяжко ему было, как одиноко и печально, - вздохнул Николай, - взял я грех на душу, когда восстал против матери за то, что не приехала вместе с отцом хотя бы для того, чтобы поддержать своего мужа. Как там сказано: - и в горе и в радости не оставляйте друг друга. Какое же скудное сердце надо иметь, чтобы так выпестовать свою неприязнь к родителям мужа,  и в итоге разлучить их с сыном! Да, я виноват, но она же жена, ей дается право любить, прощать, смирять собственную гордыню и, покаявшись, освободить себя от скверны. Запутавшись в своих комплексах, она ревновала, завидовала и свою незначительность прикрывала надменностью и претензиями к тем, кого по-сути побаивалась, вместо того, чтобы понять, кто есть кто. Я не осуждаю, просто пытаюсь уяснить мотивы поведения женщины, жены. Завесу прошлого стоит иногда чуть-чуть приподнять, чтобы получше узнать себя и других. Что и от кого тебе досталось! Никон, может, все-таки рискнем пригубить по бокалу вина?
     - Рискнем, - согласился Никон.
     Николай принес две бутылки вина и бокалы.
     - Какое? Яркое, терпкое, с горчинкой, или легкое и золотистое?
     - Золотистое.
     - Ясно. Значит, следующая тема должна быть золотистой и легкой! – воскликнул Николай.
     Николай откупорил бутылку белого вина. Наполнил бокалы, выпрямился, и поднимая свой бокал, спросил: - за что и за кого, употребим этот солнечный нектар?
     - За всех и за все, - сказал Никон, поднимаясь.
     - Согласен, Дон сеньор, - произнес Николай, склоняя голову, - пьем за наше все!
     - Приближаете меня к разгадке?
     - Пока только подступаю! Как напиток?
     - Чудесный. Вкус утонченный, неразгаданный, но такой же волшебный, как у моей Ма.
     - По второму?
     - Нет, - заливаясь краской, махнул рукой Никон, - вы не представляете, как страдают и тоскуют мои ушки.
     - Никон, когда вы поднимались  наверх, случайно не обратили внимание на две противоположные двери перед входом в зал?
     - Увидел, - коротко ответил Никон.
     - Заглянуть не захотелось?
     - Нет.
     - Значит, не заходили, - с чувством сожаления проговорил Николай.
     - Не расстраивайтесь, - улыбнулся Никон, - впечатление от просмотра рисунков было столь неожиданным, что возвращаясь, я опять прошел бы мимо, но чтоб сбить накал эмоций, я отворил одну из дверей, и сразу все во мне изменилось.
     - Как?
     - Душа посветлела.
     - В другую, что напротив, заходил? – оживился Николай.
     - Зашел.
     - Что скажешь?
     Щеки Никона вдруг покрылись румянцем. Смущенно улыбаясь, он смотрел на Николая и молчал, как будто его уличили в чем-то недозволенном и неблаговидном. Несколько мгновений замешательства разразились неудержимым хохотом Николая, что вызвало у Никона еще большую растерянность. Сделав передышку, Николай уставился на Никона и вновь расхохотался.
     Отсмеявшись, сказал:
     - Прости, пожалуйста. Бесконечный ряд совпадений и притяжений. И все это прорвалось от встречи с тобой! Понимаешь? Не знаю, почему именно ты, но в том, что это благо твое и мое, убежден, тем более, что время нарочно растягивается, предоставляя нам возможность долгого, насыщенного общения. Мистика? Возможно. Мне кажется, что мой дедулечка, слышит, видит нас, и хитро подмигивая и посмеиваясь, радуется и одобряет. Дед был наделен гоголевским восприятием действительности. Читая Гоголя,  я вспоминал деда. Он заразил меня неуемным воображением, что доставляло мне немало огорчения, по поводу своей бездарности. Меня преследовали образы из его суждений и высказываний. Снились дятлы на дуплистых деревьях, а однажды приснился жуткий мужик, у него из носа текли сопли, и он чихал на меня слюнями. Я проснулся с мокрым лицом. Потом отмывался и мучился брезгливостью. Странно, но мне очень хотелось всю эту чертовщину нарисовать, но не получалось. Я злился на себя. Могу, что угодно изготовить, начертить, изобразить на плоскости, а нарисовать… не дано! Со временем я понял, что вымыслы деда, его язык, манера говорить, не каждому по душе. Так вот, по поводу твоего румянца и смущения! – «Девица может зарумяниться, застесняться, - говорил дед, - но, чтоб парень зарделся… Заладили , как попугаи… целомудренный, а что это за помесь такая? Целый и замудренный? Курам на смех! Ответственный за весь род человеческий, а он ерзает, мается, боится женщины? Да потому что трус, слабак и размазня: ни мужик, ни баба! Вот такой и прячется за спину какого-нибудь мужлана, чтоб ни забот, ни хлопот! Женщина отказала? Значит не мужик! Женщина за версту унюхает мужика и никогда от него не откажется. Мужик – это сила духа, соблазн, страсть, уверенность в себе. Он и охотник, и добытчик, воин, защитник, властитель порядка и закона во всем! Какой к черту Адам? Он стал мужиком благодаря Еве, она – наша прародительница, оказалась отважной, мудрой женщиной, сама по себе, без всякого там ребра! Глупости несусветные! Да поддалась соблазну, чтоб семя Адама не пропало без следа. А кто этот Адам без нее? Никто! Эрос, эрос… да что бы он с этим эросом делал? Сидел бы на сучке-дрючке и догрызал бы последнее яблоко! Или созерцал бы сухие ветки бесплодного дерева и нюхал бы гнилье зловонное у подножья, или обивал бы, от нечего делать, ствол яблони, и отмахивался бы от мух и мошек! Лишились рая? Рай – это семья: внуки, жена, мать твоих детей, любовь и этот самый эрос, чтоб продолжить свой род! Ты не представляешь, Никон, как мне хотелось нарисовать эту библейскую яблоню, и на одном из сучков примостившегося Адама – несчастного такого… худой, голый, заросший, с обвислыми причиндалами, в руке огрызок, а внизу сплошная слякоть, червяки, мошки, мухи летают!  Подумывал, кого-нибудь попросить изобразить мое видение, но не решился, ведь не поймут мои мотивы, - рассмеялся Николай, - как тебе эти картинки, что скажешь? Отчего не смеешься?
     - Николай, что пристал? – воскликнул Никон и, видя на его лице явное недоумение, нарочито небрежно произнес, - теперь я могу похохотать, посмеяться вдоволь, объясниться, высказаться, оправдаться, разговориться, и даже учинить допрос.
     - Никон, - пробормотал  Николай, - ты… обиделся? Господи, как же так, где я… как говорят обвиняемые, готовясь к защите, - прокололся?
     - Николай, - сияя от удовольствия, произнес Никон, - мы с тобой прокололись оба, и это нам подарок на всю жизнь! Что молчишь?
     - Жду допроса.
     - Ты сам в другую комнату часто заходишь?
     - Не часто.
     - Почему?
     - Догадайся!
     - А как же растения? – хмыкнул Никон.
     - Они потерпят… а я живой, да еще какой!
     Смеялись они долго, весело.
     - Да, - усмехнулся Николай, - полная реабилитация! Что касается дедули, то он был источником жизнирадостности; его неугасающий интерес и любознательность ко всему происходящему в жизни, был уникален. – «Жорик, говорила бабушка, - ты как дитя малое, все-то тебе надо распознать, ко всему примериться! Какая тебе надобность разбираться»…- «В чем? – с радостью подключался дед. – «Да хотя бы с этим дворцом»! – «Агафья, пойми, полная несуразица: по глупости сходятся, по глупости разбегаются, по глупости детей сбрасывают! Как можно иначе, если это называется бракосочетанием! Брак – это же изъян, испорченная вещь! Дворец... мимо которого проходить неохота! Брака – сверх меры, сочетания – никакого! Ведь сказано: беру тебя в жены, беру тебя в мужья! Я женат, ты – замужем. А это… ЗАГС? Зарегистрированный акт гражданского состояния! Какой акт? Какое состояние? Глупость»! Когда дедуля ушел, все вокруг изменилось... во мне, в мире, и стало другим. Ощущение такое: горел, пылал, потрескивал, вспыхивал, искрился большой красивый костер, и было всем тепло, светло, жарко… и вдруг погас… ни тепла, ни пламени, ни света, ни рвущихся к небу ярких, веселых, озорных искр, а взамен тишина,  черные угли и пепел.  Бабулечка, такая сильная, веселая, стойкая… и вдруг за одну ночь ее густые серебристые волосы побелели, как снег, глаза – открытые, ясные, потускнели, губы, не по годам выразительные и яркие – поблекли, сжались, но самым невыносимым оказалось другое; она лишилась аппетита, похудела, сморщилась, потеряла ко всему интерес… и как-то быстро и тихо ушла следом. Рассказывать о себе тяжко. Понимая, что оставаться в дедовском доме не смогу,  я начал строительство нового дома. Мои незабвенные, любимые упокоились рядышком… пятьдесят лет душа в душу. Опережая вопрос, скажу: мой отец, сын дедушки и бабушки, на похоронах бабушки не присутствовал. Помню утверждение бабушки: - «Живому, здравствующему человеку, будь он кровным, любимым, забывшим тех, кто его любит, можно по зову сердечному, найти замену. Мертвому – никогда, будь он хоть какой: добрый, злой, умный, глупый, никудышный. Смерть оправдывает любого. Живого – не каждый сможет оправдать». Я согласился с бабушкой, но принял и понял все до конца, только после их ухода.
     - Неожиданная мысль, - произнес Никон, - попробую разобраться.
     - Не грусти, Никон. Таков порядок бытия: жизнь, смерть. Расстояние между ними зависит от наших деяний, укорачивающих или удлиняющих это расстояние. Жаловаться грешно и бессмысленно. Я давно это понял, а ты?
     - Как только родился, - рассмеялся Никон, - но началось все позже: с пеленок, и с нагрудничка!
     - Извини, я не совсем понял.
     - Наконец-то и я могу воскликнуть: какое совпадение, ты не представляешь!
     - Никон, ты и впрямь на меня обиделся? – не унимался Николай.
     - Среди моих младенческих вещей оказался нагрудничек, на нем – расшитая шелком изумрудная трава, а на ней – поблескивая бусинками глаз, веселый, улыбающийся ежик. Он смотрел на меня, и когда я погладил его, сердце мое дернулось, и во мне возникло, нет – прозвучало слово… мама. - «Да, - вздохнула Манефа, - нагрудничек вышивала твоя мама».
     - Ну как, после этого, можно опровергнуть то, что недоступно нашему уму, и тем более – сомневаться! – воскликнул Николай, вскакивая с места, это не мистика, нет… а бесконечная, непрерывная Вселенская связь всех и каждого!
     - Да, - рассмеялся Никон, - жаловаться и опровергать, бессмысленно.
     - Никон, дорогой,  предлагаю осушить по одной-две… чашечки свежемолотого кофе со взбитыми сливками, за наше совпадение, и я пропою тебе еще одну покаянную песню! Пойдет?
     - Еще бы, - улыбнулся Никон, - всего чашечка кофе и песня готова?
     - То-то и оно, - обрадовался Николай, - именно чашечка горячего, ароматного, пенистого кофе – лучший, прекрасный повод для беседы и возвышенного настроя. Но это только тогда, когда кофе смакуют, пьют медленно, небольшими глоточками. Возмутительно, когда кофе поглощают большими порциями из огромной вместительной чашки и, не допивая, брякают чашкой об стол!  Это же сущее издевательство над столь чудесным, деликатным напитком. К тому же, важен и сам процесс обращения с чашечкой кофе, эстетика жеста, должна соответствовать такому благородному, и изысканному напитку!
     - Николай, я восхищен, столько поэзии и страсти.
     - Думаешь, я сам дошел и до поэзии и до страсти? – усмехнулся Николай. – Это всего лишь перефразировка посредственного ученика, влюбленного в свою единственную учительницу.
     - Она…
     - Да, - кивнул Николай, - и неожиданно воскликнул, - Никон, ты меня провоцируешь! Не о том я хотел поговорить!
     - Знаешь, Николай, - рассмеялся Никон, - я тоже могу похныкать и посетовать, ты меня встряхиваешь и продолжаешь трясти так, что я уже не ручаюсь за себя! Что нацеплю на свои иголки и какой очередной дерзостью и нахальством удивлю тебя: не знаю?!
     Кофе пили молча, посмеиваясь, с шутливой опаской поглядывая друг на друга.
     - Николай,  ты грозился покаяться. Раздумал?
     - Ни в коем разе! Я противник того, чтобы растаскивать поэзию на цитаты. Кстати, дедуля цитатами не пользовался вовсе, или очень редко. Он знал наизусть большие отрывки. Я так страстно вознамерился приобщить тебя к поэзии и увлечь, что забылся и распоясался не в меру! А между тем, тот мужчина, что заговорил со мной… всего несколькими словами, смог подключить меня к чуду поэзии. Каюсь, я злоупотреблял твоим терпением. Надеюсь, не напрасно. Своих учеников я не завлекаю цитатами, но иногда что-нибудь заброшу, и если вижу, что у кого-нибудь разгорелись глаза, предлагаю все произведение полностью. Жду результата, и когда это срабатывает, радуюсь очень. Тебя ведь надо было соблазнить, в очень короткий срок. Так что извини! Когда я принес те самые книжки, на которые меня спровоцировал мужчина, бабушка удивилась:  «Коленька, у нас все это есть. Полные собрания сочинений, редкостные, с иллюстрациями самого Александра Сергеевича и других». Дедуля тут же заявил: - «Это, Агафья, у нас! А у него должны быть свои собрания»! «Так пусть пользуется, разве мы запрещаем»? – возмутилась она. – «Агафья, пойми, эти книжки он обслюнявит, измочалит, истреплет, сроднится с каждой страницей, снюхается с каждой строкой, и превратятся эти книжки в его самоличное памятное сокровище! Поняла?» - «Попробуй тебя не понять, - рассмеялась бабушка, - уговоришь любого»!
     Никон молча смотрел на Николая, и в его взгляде отражалась та необъятность, передать которую одним словом не удастся: благодарность, детская восторженность ребенка, обожающего своего отца, деда, старшего брата, друга… да все равно кого! Это и есть искренняя любовь, сердечность и безграничная радость от общения!
     - Никон, - тихо произнес Николай, - у тебя такое лицо, что из меня готова вырваться, помимо моего желания, цитата. Оказывается, я все-таки заразился этим настырным, цитатным вирусом!
     - Николай, не томи!
     - Ладно, прочитаю все, на засыпку! Прислушайся.
Я жить хочу! Хочу печали
Любви и счастью назло;
Они мой ум избаловали
И слишком сгладили чело.
Пора, пора насмешкам света
Прогнать спокойствия туман
Что без страданий жизнь поэта?
И что без бури океан?
Он хочет жить ценою муки,
Ценой томительных забот.
Он покупает неба звуки,
Он даром славы не берет
     Сдерживая нетерпение, Николай смотрел на Никона так, будто от того, что тот произнесет, зависела чья-то судьба.  Нестерпимое: - ну?! – готовое вырваться, клокотало у самого горла.
     - Думаю, - задумчиво проговорил Никон, - что, это… хотя…
     - Сомневаешься? – выпалил Николай.
     - Да, - качнул головой Никон.
     - Правильно сомневаешься, друг мой! – торжествуя выпалил Николай, - Михаил Юрьевич Лермонтов.
     - Цитата, - третья и четвертая строка?
     - Догадался, - обрадовался Николай.
     - Потрясающий стих. Последние четыре строки останутся в моей памяти навсегда. Невероятная сила воздействия. Другая страсть, другое отношение к жизни.
     - Я негодую, когда путают двух гениев. Темы соприкасаются, но абсолютно разная ритмика, построение стиха, эмоциональный настрой, чувственное воздействие и восприятие.
     - Николай Георгиевич, - обращаясь по имени и отчеству, неожиданно расхохотался Никон, - вы были похожи на голодного коршуна, жаждущего в любое мгновение распотрошить несмышленого голубка, коим я являюсь.
     - Неужели? – удивился Николай, - придется умерить свой пыл! Интересно, другим я тоже кажусь злодеем? Будем ужинать? – предложил Николай.
     - Завтракать. Кофе, слишком сытный.
     - Согласен, тем более, что дед утверждал: - сытость губительна для ума, и порочна для плоти.
     - Да, - иронично посмеиваясь, вздохнул Никон, - распустились мы с тобой, Николай, дальше некуда.

     - Подтянемся, - загадочно улыбаясь, произнес Николай, - завтра, ранним утром, мы направимся к смотровой площадке, доберемся, взойдем на нее, и как только прозвучат сказанные мной слова: - Ах, наконец, достигли мы ворот Мадрита! – случится волшебство. Мы окажемся в другом временном пространстве, сердца наши вздрогнут, встрепенутся, словно птицы, готовые взлететь… и на несколько… невыразимых мгновений, ты превратишься в обольстительного Дон Гуана, покорителя женских сердец, а я – в твоего покорного и верного слугу Лепорелло! И поверь мне,  при повторении этой фразы, куда бы не занесли тебя дороги, возникнут все те же ощущения, и все с той же силой затрепещет твое сердце! Узнал?
     - Почувствовал, - взволнованно произнес Никон, - мне кажется, что отныне я буду узнавать и ощущать каждое Его слово, даже в отрыве от текста.
     - Для меня, Никон, твое признание огромная радость и самая большая благодарность! Не пропал мой скромный труд и дум высокое стремленье! Слова Его, сочинение мое! – воскликнул Николай и, поглядывая на Никона, спросил: - а если по бутербродику…
     - А как же дум высокое стремленье?
     - Согласен. Значит так. Солнце всходит, поднимаемся, завтракаем, и – в путь. Ты увидишь, как прекрасен этот город!
     - А вдруг туман?
     - День будет ясным, солнечным и теплым.
     - Чей прогноз?
     - Мой! Когда любишь свой город, прогнозировать легко и просто.
     Утро выдалось завораживающе тихим, солнечным и умиротворенным.

***
Шли молча. Издали завидев внушительное сооружение, Никон остановился.
     - Твердыня шестнадцатого века, кто только не штурмовал ее стены: поляки, литовцы,  - пояснил Николай.
     - Это с тех пор?  - удивился Никон.
     - Основа той поры, - земля, холм, твердь российская! Укрепляли, восстанавливали, возвышали насыпью неоднократно. Конструкция смотровой постройки – современная модернизация. Впечатляет?
     - Да, - отозвался Никон, обозревая со всех сторон увиденное. Огромный холм, укрепленный мощной каменной кладкой - с одной стороны пологий, с другой – обрывистый, на нем высоченная конструкция, увенчанная круглой, просторной площадкой, огороженной высоким чугунным парапетом. У подножья холма начало каменистых ступеней с железными перилами. С левой стороны – подъем, с правой – спуск.
     - Наоборот нельзя? – улыбнулся Никон.
     - Нельзя.
     Медленно поднимаясь по лестнице, Никон чувствовал, что в него вторгается странное ощущение, словно кто-то вдыхает в него свежие силы, грудь наполняется воздухом, и исчезает ощущение собственного тела. Внезапно, как будто от соприкосновения к чему-то неповторимо прекрасному в нем вспыхнула восторженная радость. Вступив на площадку, он огляделся, вздохнул и, с необычайным чувством удовлетворения, произнес:
     - Ах, наконец, достигли мы ворот Мадрита!
     Николай, взволнованный нахлынувшими чувствами, смотрел на Никона, не скрывая радости и восхищения Медленно прохаживаясь по периметру ограды, Никон останавливался,  и подолгу всматриваясь вдаль, молчал.
     - Прекрасный город, - произнес он, - но еще прекраснее его окружение. Очарованная, прозрачная даль. Тишина, леса, озеро, воздух и этот яркий немеркнущий свет. У меня ощущение, что мы одни в этом волшебном пространстве.
     - Пока одни, - сказал Николай, довольный тем, что никто не нарушает это волшебство. – Знал бы ты, что здесь раньше происходило, - усмехнулся он.
     - Никон обернулся, и, как бы очнувшись, спросил: - что?
     - Что было? Полное безобразие!
     - А сейчас?
     - Сам видишь! Идеальный порядок!
     В глазах Никона появилось нечто такое, что смутило Николая.
     - В том городе, изображение которого тебя потрясло, тоже был утвержден идеальный порядок, - отчетливо проговорил Никон.
     - Никон, - покачал головой Николай, - прости меня, я нарушил волшебство. Ты прав, подтекст у этого красивого слова двойственный. Опасно, когда такие высокие понятия, подвергаются сомнению. Лукавые умы, в зависимости от ситуации, обоснуют и утвердят любую ересь, и напротив – подвергнут порицанию и даже заклеймят то, что априори является общечеловеческим достоянием. Мораль, этика, нормы общественного поведения! С этим как быть?
     - А свобода личностного самовыражения?
     - Этот как? – усмехнулся Николай.
     - Мне захотелось подняться по правой лестнице, или…
     - Приспичило помочиться именно здесь? – резко отозвался Николай.
     - Но это уже слишком, - возмутился Никон.
     - Расстегивать ширинку, это еще не слишком! А вот притащиться на площадку в непотребном виде, блевать, материться, затеять драку, обкуривать всех, разбить бутылку об парапет, оставить после своего личного визита окурки, банки пивные, пачки от сигарет, разжечь костер, жарить шашлыки и, оглашая все окрестности диким ором, околачиваться вокруг сооружения, оставляя физиологические пометки своей личной свободы.  Появляться в непристойном виде на улицах города и распивать спиртные напитки в любом, приглянувшемся месте! Кто дал им право нарушать права окружающих?
     - Да, но…
     -  Никаких но!  На площадку стекались экзальтированные особи всех видов экстрима, в итоге – увечья, суициды, помпезные стрелки, приватные разборки, конкурсы модельных красавиц, стриптизы, групповое засилье безмозглых любителей беспредельной свободы, крутизны и кайфа!  Эта чудесная площадка уничтожала город. Дрожали за детей и близких, жители с ума сходили от беспрестанного воя сирены, предвещающей лишь одно: убили, изнасиловали, сбросили вниз, передозировались, опились… вокруг холма зловонные свалки отбросов, мусора и зловещих находок! Жители пытались разрушить это сооружение, но вековая кладка не поддалась, выстояла. Одному из лихих предприимчивых бизнесменов, удалось путем немалых взяток, организовать ночной ресторан… типа притона и борделя. Творилось неописуемое! Что-то не поделили, его сбросили вниз, заведение сожгли!
     - А, сейчас, как?
     - Чисто, просторно. Любуйся, восхищайся, делай снимки. Проводят свадебные церемонии, музыкальные вечера, праздничные фейерверки, восходы, закаты. Выставки учащихся художественных школ, экскурсии. Ничего не оставляют, букеты цветов дарят будущим молодоженам и невестам.
     - Мероприятия спонтанные?
     - Ответственные, и по заявке.
     - А если кто-то пронесет горячительное?
     - Сигнализация!
     - Никон скосил глаза, обозревая площадку.
     - Не ищи, - устройство невидимое, срабатывает на первой левой ступени. Нарушитель будет, на определенный срок, лишен восхождения. Все происходящее не площадке и вокруг фиксируется на скрытых камерах.
     - Обзор круглосуточный?
     - Да. Пару раз пришлось совершить вертолетный облет, по случаю неожиданных родов и сердечного приступа.
     - Спуститься по левой лестнице, пока никого нет, можно?
     - Попробуй!
     Никон подошел, и как только коснулся первой ступени, сработала сигнализация и прямо на уровне паха вырвалась задвижка, преграждающая путь.
     - Впечатляет, - фыркнул он.
     - А вот и новенькие подоспели, - объявил Николай.
     - Ах, наконец, спускаться мы начнем по правой стороне! – торжественно провозгласил Николай.
     Когда два человека, легко и размашисто вышагивая идут по дороге, со счастливой сияющей улыбкой на лице, это означает лишь одно – согласие.
     - Славный выдался денек, - сказал Николай.
     - Да, отозвался Никон, - бывало, сам того не желая, так или иначе, я оказывался дважды в каком-нибудь городе. Возвращаться не люблю… но сейчас мне хочется  развернуться и еще раз взойти по левым ступеням, чтобы потом спуститься по правым…
     - Так в чем же дело? – радостно воскликнул Николай.
     - Не сейчас, потом.
     - Почему?
     - Некогда. Время на исходе. Я должен дойти до своего города.
     - Ты знаешь, где он?
     - Не знаю.
     - Как же ты поймешь, что это твой город?
     - Почувствую.
     Николай удивленно пожал плачами.
     - Учитель, - рассмеялся Никон, - не ты ли научил меня чувствовать?
     - Научил на свою  голову, - взмахнул руками Николай, - ты рискуешь заблудиться.
     - Ты забыл, я уже вышел из тумана.
     - Погости подольше, а лучше… останься.
     - Николай, мой путь еще не окончен. Я найду свое место, у меня будет свой город, чувствую, он ждет меня, только бы дойти.
     - Согласен, - вздохнул Николай, - у всех на этой земле есть близкое, родное место, но не  каждый его ощущает, и не всякому под силу его отыскать, и не каждый готов потратить часть своей жизни на его поиски.
     - Встреча с вами, Николай, очень важный этап моих поисков и прозрений. Отныне я буду знать: если настигает туман, надо подняться на задние лапы, задрать голову и долго всматриваться в белесую хлопкообразную массу, и она – не выдерживая пристального, проницательного взгляда, расползется, и я увижу бездонное, прозрачное небо, и изумительной красоты пространство, где будет живая вода, плодородная земля, изумрудная зелень, цветущие сады, прекрасные постройки и радостные счастливые люди.
     - Чудная картина, я залюбовался, - улыбнулся Николай, - знаешь, что в ней самое ценное? Она – реальная! На планете немало такой красоты, и очень много людей умеющих создавать, беречь и сохранять окружающее пространство. Как думаешь, мой дом и его окружение, на уровне твоей картины?
     -  Еще бы! Я намереваюсь в ближайшие часы прогуляться по дорожкам твоего надела, а затем подняться на террасу второго этажа и обозреть то, что любила обозревать твоя женщина… да, и покружить вокруг кедра и побеседовать с ним по душам! Можно?
     - Еще бы! -  хмыкнул Николай, - тем более, что я удаляюсь на кухню! Если что, позову! Согласен?
     - Договорились.
     Никон храбрился, так же, как и Николай. Но иногда сердце вздрагивало от предчувствия расставания. Зная, что печаль надолго поселится в его душе, он убеждал себя в том, что когда-нибудь все же вернется в этот город не только он, но и Она. И это будущее ощущение радости, вселяло в него силы и успокаивало.
     - Прошу к столу, - распахивая дверь, - громко сообщил Николай.
     Глядя на стол, Никон сложил ладони.
     На блюде дышал разварной душистый картофель, посыпанный зеленью укропа, на другом – ароматные жареные опята, в соуснике – сметанный соус, свежие овощи, свежевыпеченный, с поджаристой корочкой, ржаной хлеб, в  бутылочке – пахучее подсолнечное масло, и бутылка вина, обернутая холщовой салфеткой.
     -  Спасибо, Николай, за совпадение, - сказал Никон, глядя на бутылку вина.
     - Приятного нам аппетита! На десерт у нас клюквенно- яблочный пирог, кофе, чай и… фруктовое мороженое!
     Кушали молча, наслаждаясь вкусом и ароматом.
     - Другое вино, - сказал Никон, сделав пару глотков, - более мягкое и нежное, мне понравилось.
     - Разбираешься в винах, - одобрительно улыбнулся Николай.
     - Меня восхищает ваше удивительное умение обустраивать свой быт и окружающую территорию. Удивительная гармония красоты и целесообразности.
     Зал, мастерская, вообще все помещения – образец искусства. Мы расстаемся, а настроение почему-то приподнятое, наверное, от пищи и от вина… нет, так питаться нельзя, - усмехнулся Никон, и добавил: - чего-то не хватает…
     - Музыки!  Как тебе классика?
     - Пока не знаю, - беспечно проговорил Никон, - не смущайтесь, предвидеть мои пробелы – невозможно, а что касается технической безграмотности, то она вопиюща!
     Первые, прозвучавшие аккорды, в одно мгновение изменили состояние Никона. Как человек, неожиданно столкнувшийся с чем-то непостижимым, он замер и  затих. Охваченный невероятным душевным смятением, он сидел, не шевелясь и не меняя направление взгляда. Бесстрастное выражение его лица, свидетельствовало о сдерживаемой буре чувств, вызванных звуками музыки.
     В наступившей тишине было слышно монотонное тиканье наручных часов Николая.
     - Растикались, проворчал он и, глядя на сжатые губы Никона, прошептал: - чаю, кофейку?
     - Воды.
     - Ну конечно же, воды! – взметнулся Николай.
      Он принес глиняный кувшин и высокий стеклянный стакан, заполнил его доверху, и, протягивая Никону, сказал, - родниковая, холодная, не обожгись.
     - Спасибо, Николай, - чудная вода, она напомнила мне солнечный город и прекрасную женщину, что поила меня такой же вкусной водой. Совпадение?
     - Это больше, чем совпадение – выдохнул Николай.
     - Чья музыка? – блестя глазами, промолвил Никон.
     - Бетховен. Повторить?
     - Нет. Сердце не выдержит.
     - Что-нибудь другое? – спросил он, но встретившись со взглядом Никона, досадливо всплеснул руками, - опять осечка!
     - Как называется эта музыка?
     - Коллекционный диск под названием «Океан и музыка».
     - А подробнее?
     - Разные произведения и разные музыкальные формы: например, последняя.
     - Николай, пожалуйста, по порядку: от первого до седьмого.
     - Однако, - обрадовался Николай, - у тебя отличный слух. Я, конечно, не разбираюсь, но рассказать могу.
     - Расскажи, пожалуйста!
     - Первое произведение – патетическая соната, второе – симфония № 6, пастораль, третье – симфония № 7, четвертое – концерт для виолончели и пианино, пятое – концерт для пианино № 1 (ларго), шестое – симфония № 9, седьмое – лунная соната.
     - И это называется… не разбираешься?
     - Не разбираюсь, но знаю! – рассмеялся Николай.
     Задумавшись, Никон молчал. Зная о его отношении к своим пробелам, Николай решил его отвлечь и разговорить.
     - Никон, наше с тобой частичное, да, да… именно частичное и неумышленное невежество, оправдано людьми умными, образованными и талантливыми. «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь… чтобы коснуться до всего слегка, с ученым видом знатока», и мудрыми… «Век живи – век учись», а для полного успокоения: - «Я знаю то, что ничего не знаю». О чем задумался?
     - Ларго… это
     - Ларго, от итальянского – широкое, самый медленный темп. Пастораль – от французского: пастушечья идиллия вокально-инструментальное произведение. Соната – от итальянского, для одного или нескольких инструментов – классика, сонаты Бетховена – вершина этого жанра… 18-й век; Симфония – от греческого, это сюита, поэма, фантазия для разных инструментов, классика все того же плодовитого 18-го века. Как тебе этот ликбез?
     - Я поражен и посрамлен полностью.
     - Частично, Никон, частично!
     Ученики мои, теперь уже рабочие, мастера: слесари-инструментальщики, мебельщики, плотники, а по сути – изобретатели, инженеры-конструкторы, механики,  – люди увлеченные и любознательные. Лицом в грязь не ударят, но музыку Моцарта и Шопена воспримут абсолютно по разному. Могут обознаться. Смысловое значение слов соната и сонет, различают, и венгерскую рапсодию Листа с венгерскими танцами Брамса – не перепутают, хотя и могли бы! Можно воскликнуть: подумаешь, важность какая! Но дело в том, кто подумает, и что подумает? Спору нет, главное профессия! Работая с металлом и древесиной - изготавливая и оттачивая тончайшие уникальные изделия, нужно не только иметь доскональные сведения о свойствах материала, с которым работаешь, но и иметь знания об истоках мастерства. Заинтересованно и дотошно вникать в суть дела, которому посвящаешь жизнь – это уже свойство самого человека, неугомонная потребность души. К примеру, знать что родина красной древесины: Африка, Америка и Юго-Восточная Азия. Возмущаться, когда вырубаются девственные тропические леса, или когда горят леса Калифорнии, в которых произрастает гигантское реликтовое дерево, секвойя. Любить и уважать свою профессию, гордиться своим мастерством и знать, что красным деревом называют тис и черную ольху. Определять породу любого дерева по щепке, а металлы по стружке и по запаху, и еще многое другое. У каждого свое чутье, своя сноровка, свои секреты. Один из моих учеников по имени Даниэль – красивый, романтичный юноша, обладатель абсолютного слуха, влюбленный в музыку, великолепный скрипичный мастер высочайшего класса! Получает призы и награды, не за игру на скрипке, а за сотворенные им музыкальные инструменты. Вот так! Играть напрочь отказался. «Когда я творю скрипку, - говорит он, - во мне рождается музыка, я слышу ее». Даниэль стажировался в Италии у известного мастера. Получил диплом за подписью и гербовой печатью самого мастера. Удивил и восхитил всех тем, что полученное вознаграждение истратил на дорогой изысканный подарок младшей дочери мастера.
     - Влюбился, - задумчиво проговорил Никон.
     - Думаю, что да.
     - И ничего об этом не рассказывал? – удивился Никон.
     - Тебе ли удивляться, - рассмеялся Николай, - но о том, что лучшую свою скрипку, он не продал, а отвез в Италию, в качестве подарка, известно всем.
     - Он сделал девушке предложение?
     - Страсть к девушке, совмещенная с любовью к скрипке, не предложение, а вечная музыка.
     - Николай, вам есть, кем гордиться.
     - Есть! Главное - не гордость, а радость.
     - А нынешние ученики, как вам кажутся?
     - Не кажутся, - усмехнулся Николай, - они есть. Активные, сообразительные, нетерпеливые: все сразу и сейчас! Любознательность на потом, когда все получится и всего будет много!
     - Много... чего? – улыбнулся Никон.
     - Кому что. У тебя дороги, общение, познания. У другого – деньги, девушки, друзья, машина, гонор, выпендреж! По-разному. И если все сложится, главное – не оступиться, не сбиться и, в крайнем случае – своевременно воздержаться. Это не их вина. Все дети талантливые. Но, чтоб произошло открытие, вернее раскрытие, требуется всего ничего! Родители, учителя – сеющие разумное и доброе, нормальная семья, хорошее жизненное пространство, и материальная поддержка. Родители, обязаны, как говорится, кровь из носа, при всех своих делах, находить время для общения, чтобы глаза в глаза!  Видеть, чувствовать каждой своей клеточкой, слышать голос ребенка, и отзываться всем сердцем на каждое его слово, все примечать и абсолютно все понимать, даже если не въезжаешь…(это не мое выражение). По-другому, никак нельзя! Въедливая жалость и оговорки на все - про все, я считаю издевательством по отношению к ребенку. Надо видеть маленького человека, когда он рукоплещет, пускает пузыри, глядя на маму, папу, и на всех окружающих; радуйтесь все – я родился! И невозможно смотреть на его сжатые дрожащие губки, на испуганный взгляд и слезинки, стекающие по щечкам.  Маленький человечек рождается разумным и добрым, и пока он пребывает в этом светлом, радостном возрасте, воспринимая все яркое, красивое и доброе, надо спешить утверждать в нем это состояние. Об этом надо помнить родителям, учителям, воспитателям и всему обществу! Считаю, что заполнять внутренний мир ребенка способна мелодия слова; речь – внятная, разумная, картинки в книжках – яркие, чистые, добрые; ни ора, ни кривляния в непотребном виде… и тогда подрастающему человеку будет насущно потребна литература, поэзия, музыка, живопись, все то, что дикаря превратило в существо разумное…

     - Не грусти, Никон. Если ты еще способен меня воспринимать, на прощанье я перескажу тебе одну курьезную историю, связанную с моими философскими выкладками. С литературой, поэзией, историей все складывалось более или менее удачно, без последствий. С философами – просто катастрофа, - рассмеялся Николай. – Я рассказал ребятам о судьбе греческого философа Сократа, и о его методе отыскивать истину, путем постановки наводящих вопросов. Иначе – извлекать из человека скрытые знания. Метод называется майевтикой. Вскоре ко мне примчался, вернее, ворвался разъяренный отец, одного из моих учеников, Дмитрия. С ходу, ничего не разъясняя, принялся обвинять меня в странных деяниях. Дескать, я науськиваю сына на отца родного и, впариваю вредоносную… и он произнес слово, синонимом которого является излюбленный жизнеутверждающий образ, используемый в жестких обстоятельствах для посыла! Меня восхищает способность русского языка – приспосабливаться и прикидываться! И даже если, матерное сквернословие не исконно русское изобретение, то почему-то только русским, оно пришлось по душе! Я дал ему возможность высказаться до конца, не перебивая, не доискиваясь причины, что вызвало у него еще большее негодование. И когда он наконец-то выпалил… - да, на кой… нам при… этот Сократ, я понял, что страсть к философии доконает меня. Как потом оказалось, Дмитрий несколько дней подряд испытывал хмельного отца на прочность, пытая его вопросами, на которые он не в состоянии был ответить, поскольку, попросту говоря, не просыхал. Упорство сына было сродни упорству отца, который настаивал на продолжении эксперимента и, требуя результата, стучал кулаком по столу, не понимая, почему сын молчит. А сын ждал от отца лишь одного: когда же, наконец, прекратятся пьянки, ругань, ссоры, крики, плач матери и бабушки. И, не дождавшись понимания Дмитрий объявил результат: - Отец, ты беспробудный алкаш и матерщинник, тупорылый козел и конченый урод, и те, кто казнил и отравил Сократа, были такими же паразитами! Но, я травить тебя не стану, живи! Это дословный пересказ Дмитрия. Даже не облдая воображением, можно было представить, что было дальше.
     В один из дней, Дима отпросился на три дня, ссылаясь на плохое самочувствие, он и  впрямь выглядел неважно. Я знал, что он все наверстает, и потому дал согласие. Не зная всего сценария, сложно предугадать финал. На четвертый день ко мне пожаловали совершенно удрученные, сникшие – отец, мать, бабушка и подруга Дмитрия. Я испугался не на шутку. – Что с Димой? – спросил я. Отец опустил голову, мать в слезы, бабушка схватилась за сердце, и вдруг… Николай расхохотался и, глядя на сбитого с толку Никона, никак не мог остановиться. – Вижу, девушка Дмитрия подмигивает мне. Я подумал, что у нее проблема с глазом, но когда  она опять подмигнула, сообразил, что мне придется, не зная сценария, поневоле отыграть финальную сцену! Отец клялся, что завяжет, мать пыталась встать на колени, бабушка твердила, что умрет, если я не помогу им, подруга успокаивала каждого из них. Изображая скорбь, убеждала меня, что ручается за родителей Димы. – Пожалейте их, - молила она, едва сдерживаясь от смеха. Никон, ты догадываешься, о чем они пришли просить меня?
     - Может быть он решил уйти, уехать?
     - Никон, - воскликнул Николай, - почему не смеешься?
     - Уходить из дома… не смешно, а грустно.
     - Но если подруга подмигивала, значит…
     - Значит, Дмитрий удачно срежиссировал спектакль и очень талантливо распределил все роли.
     - Да уж, спектакль отыграли более чем успешно. Галерка и партер – рукоплескали. Талантливый ученик во всем талантлив!
     Дело было так! Дима заявил: - Мне стыдно, что у меня такие родители. Отец – алкаш, а мать безропотная и беспомощная женщина! После того, как ты, отец, заявился в непотребном виде к учителю, мне совестно показываться ему на глаза. – Эка невидаль, - возмутился отец, - я, что ли, один выпиваю и выражаюсь? А женщина должна быть такой кроткой, как твоя мать! А то взяли власть над мужиками! И вообще, твой учитель мне не указчик! – Выходит, не договорились, - сказал Дмитрий. – А о чем мне с тобой договариваться, ты еще сопляк, и не добытчик, вот когда начнешь вкалывать, вот тогда получишь право командовать!
     На следующее утро в дом ввалилась целая ватага парней и девушек, они заперлись в комнате Димы, из которой всю ночь гремела музыка, крики, грохот; пели, танцевали, истерически хохотали, а на стуки в дверь, посылали всех куда  подальше, и грозились кой-кому врезать! Когда утром открылась дверь, родители онемели. По всей комнате валялись водочные и пивные бутылки. По всему полу разбросанные пакетики, в цветочных горшках шприцы, окровавленная вата, питьевая вода в баллонах, на полу полуголые девушки, на диване ворох одежды из-под которой проглядывали части тел. От такой картины родители впали в состояние полнейшего шока. Очнувшись, мать пыталась разбудить непрошенных гостей. Они, что-то бормотали, вскрикивали и отбивались. И когда вмешался отец, девушка, которую он растормошил, обняла его за шею, и принялась обцеловывать. Дима рассказывал, что был восхищен тем, как повела себя в этой ситуации его мама. Когда ошарашенный отец вырвался из цепких ручек девушки, кстати, она спортсменка, мать сказала: - Нацеловался, теперь звони в полицию! И когда тот рявкнул: – Дура! Какая полиция, нас же и заберут! Мать, со всей мочи, накопившейся за долгое терпение, ахнула его так, что он, как подкошенный, грохнулся на пол. – Это тебе за дуру, и вообще за все, про запас! – Видели бы вы лицо отца! – смеялся Дмитрий. – Возьмешься, за старое, разведусь, а там что будет то и будет, - заявила мать.
     Кто-то из девчонок прыснул от смеха. Что смешного? – возмутился отец, отряхиваясь. – Где спрятали моего храброго сыночка? – Небось… - Я здесь, отец, что хотел сказать? – спросил Дима.- Сказать? – рявкнул отец. Выметайся отсюда вместе со своим бардаком! – Ой, ой, как страшно, - расхохоталась одна из девушек. – Это тебе придется выметаться! – Да, кто ты такая? – вскипел отец, - чтоб мне в моем доме указывать? – Ну… и кто я? Шлюха! – Отец, извинись перед девушкой, - сказал Дмитрий. – В моем доме… - Уже не в своем, - подбоченясь, перебила она его, - я жена Димы, сплю с ним, уже расписались, рожать буду в темпе вальса, - рассмеялась она, - а ты будешь вкалывать, чтоб было чем внучат кормить.  Не пойму, как у этого аморала, такой умный, воспитанный мальчик, по имени Дмитрий? В комнату ворвалась бабушка, ее до этого закрыли в спальне.
     - Мой сынок не аморал, и у него есть имя! Витенька, сынок, что молчишь? Скажи им всем что-нибудь хорошее, а ты, мужняя жена, что не защищаешь мужика своего? – Когда станет мужиком, начну, в чем очень сомневаюсь! - воскликнула мать. – Ладно, - махнула рукой девушка, - вы тут разбирайтесь, я загляну в холодильник, кормить буду всех, и особенно себя. – Вон, вон, - вопил отец, - все из моего жилища, чтоб духу вашего не было! – Нет, отец, мы останемся, это теперь мои лучшие друзья! А как же учеба? – спросила мать. Никак! Обойдусь без нее! Теперь другие проблемы! Другие проблемы! – Сынок, будем решать все вместе! – Ни тебе, мама, ни отцу, я больше не верю! Вы все обманщики! Никто не держит свое слово! Все, отец, все! Баста! Уходите, это моя комната! Пропишу Светку свою! И чтоб ноги вашей здесь не было! – Сынок, а как же Николай Георгиевич, - ты же его так уважаешь? – Мама, он такой же, как вы, слово дал, поручился что отец больше пить и орать не будет, и что? – Правильно, сынок, - воспрянул отец, - он хуже, чем мы! На кой, мать твою, ему приспичило рассказывать нашим парням про этого греческого забулдыгу! Я уверен, что он заливал в своей Греции похлеще моего, и дурью забивал голову молодняку, вот его и прибрали, чтоб не мутил мозги! – Витенька, не волнуйся, сынок, - там у них ведь не водка, а вино, - успокаивала его бабушка.
     Экзекуция продолжалась три дня. За все это время, отец Дмитрия возвращался с работы вовремя, и  совершенно трезвый. Парадокс! Казалось бы, должен был бы пить напропалую, ан нет, ни в одном глазу! Бабушка твердила: - Ежели продержится три дня, то бог его милует. – Причем здесь бог?- восклицала мать, – и после трех сорвется! – Не сорвется, - журила ее бабушка. На четвертый день ко мне пожаловала семья в полном составе, с просьбой простить Дмитрия за прогул и обман, не исключать его, и не судить. Мы – в ответе. И слово свое сдержим, да Витя? – Да, да, - покорно кивая головой, повторял он. – Николай Георгиевич, простите нас нерадивых, - просила бабушка, - не обижайтесь на Диму. – За что? – воскликнул я, кстати, очень искренне. – За то, что разуверился в вас и даже отзывался о вас дурно! – Мать, ну что ты, ей-богу, несешь, - сконфузился отец. – Не переживайте, - успокоил я их, - ваш сын открытый и честный человек, и отзывался он обо мне, по заслугам! Добрые, смешные, странные люди. И все они милы моему сердцу! Кстати, друзья Димы не пьют и наркотиков не употребляют. Талантливо отыграли!
     - Как потом все сложилось?
     - Отец перестал пить, мало того, организовал клуб трезвенников, Оказался очень способным от природы человеком. Прекрасно рисует, смешно - увлекся философией, проводит в клубе по этой теме лекции. Мастер на все руки. Отремонтировал всю квартиру. Жену сильно зауважал и мать стал почитать. Все живы, здоровы и дружны!
     - А Дмитрий?
     - О, главный инженер новейшего авиационного завода! Кандидат технических наук! Наша гордость!
     - Женился на подруге?
     - Нет. Женился на самой очаровательной и умной девушке нашего города! Двое детей: мальчик и девочка!
     - Родители догадались о розыгрыше?
     - Мать, почти сразу, бабушка – попозже, отец, даже если расскажут ему, останется при своем, не поверит!
     - Николай, у меня сложилось стойкое ощущение, что три дня – это бесконечность, в которой я общался со многими людьми. Я узнавал и чувствовал их, как давних знакомых. Помимо Сократа, со мной беседовали абсолютно разные учителя! Совершенно разная лексика, обороты речи, словесные выражения, и даже одни и те же слова, воспринимались мной противоречиво.
     - Я читаю лекции в разных учебных заведениях. Не заискиваю и не потворствую слушателям. Рассказываю о том, что мне самому интересно. И даже если в зале будет присутствовать один человек, я не огорчусь! Меня упрекали, то в просторечии, то в изящной словесности, то в чрезмерной эмоциональности. Глупо! Даже дятлы способны изыскивать разную тональность при долбежке дерева. Образность речи, манера разговора полностью зависят от событий, о которых я рассказываю. Мои слова и фразы должны соответствовать смыслу и духу того, о чем идет речь. Например, слово «ахнула», - в контексте событий, происходящих в доме Димы, никак нельзя заменить другими словами: - толкнула, ударила, двинула, стукнула! Нет, только ахнула. И тем более нельзя изъясняться изящным слогом, описывая подобное. Высший пилотаж, это удержаться в рамках описываемых событий, и не скатиться с высокого стиля на просторечие, и наоборот. Чтобы сохранить мысли и образность излагаемого, нужно выбрать стиль повествования, согласуя его с эмоциональным фоном заявленной темы. Меня волнуют судьбы людей – удивительных, талантливых, многие из которых забыты или мало известны. Ремесленники, одиночки, но какие! Самородки, мастера непревзойденные!
     - Николай, я не могу не поверить, что все три дня, вы присутствовали в доме Дмитрия!
     - Да! А как иначе? Выслушивая Диму, я все видел! Потом, согласно своему воображению и чувствованию, пересказал тебе, и ты – я уверен, тоже все увидел и пережил. И тот, кому ты захочешь рассказать об этой истории, воспримет ее по-своему. Главное – живо и образно передать суть истории!
     - Вот так и возникают мифы, легенды, сказания и небылицы, - усмехнулся Никон.
     - Да! Причем, это всегда чистая правда, только видоизмененная.
     - Николай, тема любви вас не волнует?
     - Никон, - рассмеялся Николай, - слова: любовь и тема, абсолютно несочетаемое понятие! Любовь – нечто великое, то есть то, чего нет в настоящем. Она недостижима и непостижима! Мы можем лишь коснуться ее, но завладеть ею насовсем, не удается никому! Ее удерживают, заманивают, обольщают, ублажают словами, обещаниями, ласками, но она все равно ускользает. Как любая иллюзия, она неуловима!  Меня не перестает удивлять и возбуждать русский язык! Например: баламут – это вздорный болтун; балагур и шутник, весельчак, трепач – попросту враль! Умение рассказывать анекдоты, байки – это своего рода мастерство. Веселить, забавлять публику удачными, искрометными шутками, на это способен человек умный, смелый и талантливый. А что касается трепача, о... это редкого дара человек, по сути – виртуоз, фантазер и придумщик! Пример, знаменитый, всеми любимый барон Мюнхгаузен, герой немецкой литературы. Его прототип, действительно барон Мюнхгаузен, служивший некоторое время в русской армии. К сожалению, ни одним из этих талантов, я не обладаю. Однако, внутри меня прижился червячок - неугомонный и жизнерадостный! Как только, я сталкиваюсь с чем-то очень интересным и поразительным, и мне удается что-то понять и усвоить, меня начинает одолевать зуд, и распирает неистребимое желание передать эту радость другим. Иногда, - рассмеялся Николай, - приходится сдерживать свой пыл. Меня многое волнует и увлекает. Тайн множество, и если удается приблизиться, и уж тем более ухватиться и понять хотя бы одну – это уже счастье! Глубины многих тайн мне недоступны. Но из того, что осиливает и воспринимает мой мозг, у меня складывается и формируется некое представление о некоторых гениальных открытиях и прозрениях великих людей, способных разумом объять и разъяснить недоступное и сокровенное. Теория Альберта Эйнштейна о том, что просто так ничего нельзя получить, абсолютная Истина! Строишь из земли холм, значит, выкапываешь яму. Положительная и отрицательная энергия дает ноль - и это, по сути – бесценный нам подарок. Понятие, что Вселенная состоит из материи, массы, энергии и пространства – хрестоматийное! Пространство было тесным, произошел Большой Взрыв, и появился водород. До взрыва, Времени не существовало. Его, попросту не было. Поэтому здесь, на земле – самая большая ценность – это Время. Его катастрофически не хватает буквально всем, и оттого такая поспешность, суета и нервозность, чуть ли не с пеленок! Во Вселенной много черных дыр, где нет Времени. Я думаю, что счастлив тот, кто умеет забывать об этом несносном времени. Возможно, этому счастливцу удастся прожить долгую, духовную, насыщенную созерцанием жизнь. Пустые домыслы, или очередная иллюзия? Мнения разные, и это хорошо. Бог появился после взрыва. Появление Бога было своевременным и спасительным, необходимым для блуждающего в потемках, растерянного человечества, оставленного один на один в неведомом и опасном мире. Как? Откуда? Зачем? Вопросов множество, ответить – некому. Озираются, бормочут, всматриваются в непроницаемое пространство, поднимают кверху головы, а там - хаос. Скапливаются черные тучи, перемещаются облака, рождается свет, восходит солнце. И воздается то ли кара, то ли благодать в виде дождя и снега. Носятся вихри, ураганы, вздымаются волны, громыхает гром, сверкает молния. Все падают ниц, осознавая свое бессилие и ничтожество, плачут и молят о пощаде небесного Владыку. Господи, смири  гнев на милость, спаси нас! И происходит неизъяснимое чудо! Люди возводят к небу глаза… и видят чистые сияющие небеса, в глубине которых возникает божественный образ в развевающихся одеяниях и протянутая к ним длань, благословляющая весь род людской. Теперь будет на кого уповать, верить, от кого ждать милости, у кого просить прощения и помощи! И зарождается желание созидать, творить, надеяться, оправдывая свое появление! А иначе, как? Время круглое – оно не исчезает, оно крутится и возвращается. Хочешь - верь… не хочешь, живи, как живешь! Главная страшилка – смерть. Ужасно, но так интересно, а что там, после всего, что? Как проникнуть в эту жуткую тайну? Существует утверждение: - Смерти нет. Смерть – это суеверие. Доказательство тому – сны. У человека эмоционального, сны яркие, чувственные и  запоминающиеся настолько, что реальность, в которой он существует, блекнет. Во снах ему видятся прекрасные здания, улицы, убегающие вдаль дороги, необычайной красоты растения, деревья, цветы, затейливые, влекущие тропинки, удивительные горы, холмы, и почему-то очень много воды в разном обрамлении. Реки, моря, озера, диковинные берега… он ныряет, плавает, любуется, заходит в воду, ощущая ее тепло или прохладу. Он бродит по траве, влажной, мягкой, испытывая наслаждение от прикосновения к ней. Блуждая по пространству, он кого-то  ищет, ждет… волнуется, сомневается, трепещет от восторга, пугается… вдруг возникает чье-то лицо, глаза и взгляд, в котором столько всего, что проснувшись , он слышит биение своего растревоженного сердца. Охваченный вожделением, он опускает веки, чтоб опять… опять увидеть эти глаза и этот влекущий взгляд. Откуда, где, когда все это было? Мучаясь, возбуждаясь, он пытается за что-то зацепиться, что-то вспомнить и вернуть утерянное блаженство. Застигнутый томлением и неодолимой жаждой любви, в нем вспыхивает надежда воочию увидеть это лицо, эти глаза и этот взгляд. Откуда это? Из того первого, довременного слоя? Душа мечется, тоскует, страдает. Отчего? Утверждают, что память многослойна. Первый ее слой, стирается, но остается ощущение потерянного рая. Есть такие строки, чьи, не помню! Он здраво мыслил о земле, мистически купаяся во мгле. Две строки, а сколько смысла. Известно, что поэзия, не что иное, как восторги младенчества. Остановившаяся и зафиксированная память – связь прошлого с настоящим. Человек уже рождается с неким знанием мира. Закричал от испуга и объявил о своем появлении. Подрастая, он лепечет, улыбается, радуется. Младенческие воспоминания? Что это? Первоначальное, метафизическое осознание мира, восторг бытия!  Дай бог, чтобы родители не загасили этот первозданный свет его младенческой души.
     - Ну? – воскликнул Николай, - как тебе моя доморощенная лекция?
     - Николай, - улыбнулся Никон, - вы задаете подобные вопросы слушателям?
     - Нет.
     - Почему же?
     - Я вижу их лица и чувствую их настрой.
     - Меня вы не видите и не чувствуете? А как же наше? Ах, наконец, достигли мы…
     - Прости меня, мой друг, - вздохнул Николай, - за то, что усомнился. Наскучил, надоел, загрузил… короче, впал в самоедство!
     - Эти чудные сновидения только ваши, или…
     - Только мои. Причем, это малая часть того, что мне снится!
     - Меня тоже преследовали сны, но ничего подобного я не испытывал. Река, тревога, страх… что-то непонятное.
     - Каждому свое! – рассмеялся Николай. – Кому река, кому соблазн и вожделение! Еще насмотришься, и насладишься! Чтоб унять тревогу, может, перекусим?
     - Сначала о том, как приняли вашу лекцию?
     - Пробудился интерес. Я воодушевился. Понимая, что мое сумбурное знакомство с необъятностью, глубина которой недосягаема, и мое изложение – это лишь мизерная малость, которую смог воспринять мой мозг. Решая расширить и дополнить тему собственными умозаключениями, я опрометчиво воспользовался другими источниками. Никон, посмейся надо мной! Энтузиастический порыв -  мина замедленного действия! Когда и где рванет, неведомо никому, тем более самому энтузиасту, своего рода – полному идиоту! К энтузиастам дедушка относился сочувственно, он называл их малышами -голышами!  Подростком, я смеялся, когда он вдруг говорил: - "Коля, видишь, человек несется, радуется, что добежит первым до остановки и первым проскочит, а не понимает того, что он голенький совсем. Впопыхах забыл одеться, и все это видят и замечают. Хоть бы что накинул на себя!"
     - Дедушка, - возмущался я, - он одет! – "Голый он, Коленька, голый, потом поймешь!" Смысл этого странного утверждения, был заключен в других его словах. – "Никогда не заводи и не встревай в разговор о том, чего не осознал сам. Дойдешь до конца, осилишь умом, тогда попробуй, и будь начеку, чтоб не опростоволоситься!" Я все объединил и понял только тогда, когда что-то, кому-то запальчиво доказывал и, попадая впросак, вдруг вспыхивал, ощущая себя голым! Вот что произошло со мной.
     Лекция. Народ подобрался молодой, заинтересованный. Прекрасные лица, распахнутые сияющие глаза, улыбки. Чувствую себя полностью одетым, готовым ответить на вопросы. Поднимается парень. Горящий взор, мальчишеская улыбка, и задает мне вопрос… на который я… не мог ответить, не только внятно и обоснованно, но даже элементарно! Ты не представляешь, какой это ужас, когда человек доверчиво и восторженно смотрит на тебя, ожидая ответа, а ты готов провалиться, уж если не сквозь землю, то хотя бы сквозь пол! Точно не помню, по-видимому, сработала защитная реакция оголенного организма, и я накинул на себя то, что попалось под руку. Я сказал: - Это другая тематика, и в следующий раз я непременно отвечу на ваш вопрос. Удивленно и разочарованно глядя на меня, парень сказал: - Вопрос, как раз по вашей теме. Дальнейшее было смутно, но свет, погасший в глазах парня, я не забуду никогда, так же, как и испытанный мной жгучий стыд! Для себя вывел формулу: - Если тебя застигли обнаженным, то чтобы ты потом не накидывал на себя, тебя все равно запомнят голеньким!
     - О чем был вопрос?
     - О нейронах, нервных клетках, импульсах, о душе, о сознании, о функциях мозга, о его участии в этих вожделенных снах, о константе личности, и о новой версии сновидений и смерти.
     - Такой длинный вопрос? – изумился Никон.
     - Вопрос был коротким: о нейронах. Это мне потом, пришлось знакомиться и разбираться в том, от чего я был свободен и далек. По сути, это тема нейропсихологии и нейрофизиологии. Черт возьми, куда меня несчастного занесло! Истязая свой бедный мозг, я прочитывал все, что попадалось на эту тему. Кое-что постиг, усвоил и даже запомнил, но ни радости, ни удовольствия не испытал. Успешное преодоление нового знания, окончательно отвратило меня от этой темы, и охладило мой идиотический энтузиазм. Меня радовало только то, что я поступил так, как советовал дедуля: - Набедокурил, облажался, поразмысли крепко… и забудь насовсем!
     - И это все? – взволнованно воскликнул Никон.
     - Не все, Никон, работы много! Я же учитель, забыл? Тем разных, предостаточно! Суть – в другом. Тот, кто достиг высот духовности в любой сфере, обязан по зову сердца, заниматься просветительской деятельностью, и делать это щедро, с обстоятельной доступностью, чтоб в глазах каждого вспыхивал свет. Просветитель – светлое, благородное слово!
     - Знаете, Николай, мои школьные учителя, каждый в своем роде, были просветителями. Говорили о свободе равенстве и братстве. Слава, мой одноклассник, был категоричен, он отрицал эти понятия, считая их лживыми.
     - Как он мотивировал свою неприязнь?
     Холодно, темно, голодно, а через дорогу, напротив – пир горой, веселье, хохот, много света, а ты одинок. Ни брат, ни богат и руку некому пожать!
     Сдержанно улыбаясь, Николай смотрел на Никона.
     - В твоем городе были проблемы с топливом, с электроснабжением, или с продуктами?
     - Нет.
     - В чем же загвоздка?
     - В несправедливости, - утверждал Слава.
     - У Славы были друзья?
     - Все были его друзьями.
     - Девчонкам он нравился?
     - Нравился. Кто его пестовал и воспитывал?
     - Дед пестовал, - расхохотался Никон.
     - Надо же, какое совпадение! – обрадовался Николай. – Вот именно с такими, как Слава, нужно делиться духовностью, так же, как хлебом насущным, но без надменности и скряжничества, чтоб не было одолжением, а истинной потребностью просветителя.
     - А как бы вы разъяснили и растолковали эти известные понятия?
     - Если честно, напрямую, от себя, не щеголяя словарными и энциклопедическими познаниями, то смысл этих слов не однозначен, и зачастую, не удивляйся - опасен. Есть слова озарённые... - единожды сказанные. Они не требуют толкования: вера, надежда, любовь, совесть, добро. И есть неозаренные: слова-перевертыши. Свобода – это радость созидания, праздник любви, и просто счастье. Братство – сердечность, искренность, участие, и просто крепкая дружба! Равенство – фикция, необоснованная и зловредная. Все равны только перед Богом. В сообществе людей такой категоричной ясности нет, и быть не может! Два человека совершили схожие преступления и понесли одинаковые наказания. Все равны перед законом? К сожалению, это не так. Один из обвиняемых признался, осознал свою вину, прочувствовал, раскаялся всем сердцем. Другой – озлобился, не покаялся ни перед Богом, ни перед людьми, обвинил и судей, и даже тех, кого лишил жизни! По закону – справедливо, а по сути – нет! Что скажешь?
     - Сейчас ничего. Я все понял, и все сказанное тобой станет моим знанием.
     - Никон, - развел руки Николай, - мне как-то неловко, не слишком ли ты предаешь значение моим самопроизвольным высказываниям и суждениям? Они спонтанны и хаотичны.
     - Не слишком! – рассмеялся Никон, - все пригодится, и все проявится! Повода для стеснительности и сомнения нет! Из первозданного хаоса рождается правда.
     - Трехкратное восклицание, придется смириться!
     - Николай, я попетляю по дорожкам  приусадебного пространства. Побеседую с деревьями, поговорю с кедром, если он захочет меня выслушать. Затем удалюсь на некоторое расстояние, чтобы издали полюбоваться твоим замечательным рукотворным домом.
     - Подворье будет тосковать. А кедр, не сомневайся, мечтает о встрече с тобой!
     - Знаю, улыбнулся Никон, - в одну из ночей я спустился к нему. Постоял, обошел со всех сторон, обнял его, прижался, погладил, и он откликнулся на мою ласку так неожиданно и своеобразно.
     - Как? – воскликнул Николай.
     - Разволновался, покрылся мурашками и осыпал меня ими с головы до ног. Пришлось разуться, раздеться и отряхнуться, - рассмеялся Никон.
     Вечер третьего дня выдался тихим и безмятежным. И впрямь, что ему до чьих-то встреч и расставаний! Подумаешь, кто-то кого-то покинул, оставил в одиночестве, уехал, исчез. Но вот, за окошком дрогнула и затрепетала ветка, а по низовью пробежал ветерок... листья заметались, зашелестели о чем-то своем, и покорно улеглись на прежние места. И возникшее ощущение затаенного беспокойства, улетучилось. А вечер, вбирая чью-то грусть разлучную, посветлел, озарился и потеплел.
     - Заоконье утешает нас, - улыбнулся Николай, - мне этого недостаточно, душа моя требует выхода, надо ее ублажить, и это под силу только поэзии и музыке! Что скажешь?
     - Чудесное предложение.
     - Прочитаю, кстати по теме: «Странный вечер», - сказал Николай и, глядя на Никона, рассмеялся, - название стиха… понравится или нет, - добавил он, откашливаясь.
А вечер был какой-то странный,
загадочно-невнятный и дурманный,
с каким-то запахом жасминным
и смехом девственно-невинным.
Он был какой-то затаенный,
как будто к Богу, приближенный,
печалью тайной зачарованный
и стражем ночи околдованный.
Таился в небе месяц тонкий,
блуждал по лесу голос звонкий,
кружились бабочки ночные,
искрились звезды озорные.
Вздохнула тихо чья-то грусть,
шепнула ночи: - «Я боюсь…»
И засветилась чья-то нежность,
как моря дальнего безбрежность.
Взметнулся в небо громкий смех,
и канул в вечность чей-то грех.
Металась скорбно чья-то боль,
моля кого-то: - «Ах, уволь…»
Возликовала, чья-то радость,
и подарила сердцу сладость.
И растворилось вся печаль,
стеная томно: - «Ах, как жаль…»
Деревья чувственно шептались,
беззвучно тени в них метались,
и чьи-то руки обнимались,
уста влюбленных целовались.
Тот вечер странный волновался,
в любви кому-то признавался,
но был какой-то обреченный,
и светом дня приговоренный.
     С нетерпением ожидая отзыва, Николай смотрел на Никона, и возникший вопрос: - "Как тебе?" - застрял на пол-пути.
     Не меняя направление взгляда, Никон молчал. Блуждающая на его губах улыбка, свидетельствовала о том, что состояние сопереживания не покинуло его, и он целиком во власти чувств, захвативших его воображение. Николай понимал, нужно переждать, чтобы волнение улеглось и поостыло.
     - Понравилось, стройная, неразрывная, связь легких, прозрачных строк. В каждой – музыка, нежность и щемящая печаль. Трогает и запоминается. Могу повторить.
     - Да ну? – обрадовался Николай.
     Не сделав ни одной помарки, Никон повторил три последних куплета.
     - Память у тебя, - восхищенно произнес Николай.
     - Не всегда, иногда заклинивает. Прочитай еще что-нибудь.
     - Пожалуй, вот это: «Зови меня».

Закрыта дверь, мы входим в темноту.
Наощупь, жадными губами,
мы разрываем ночи немоту,
еще не ведая, что будет с нами.
Густая ночь, чернее не бывает,
Сокрыла все, сокрыла целый мир,
и голос твой опять напоминает,
что ты меня когда-то не любил!
Я помню фраз изодранную лживость,
жасминный запах, ночи зной,
и флейты стонущей надрывность,
и одинокий голос мой.
Свернувшись змейкой, дремлет ревность,
по жилам кровь поспешна, горяча,
и слов твоих сладчайшая напевность,
откроет дверь без ведома ключа.
Не укротить огня в крови,
не избежать опять разлуки…
любовь, любовь… зови меня, зови,
и не лишай ни радости, ни муки!
     Соблазн, страсть, - задумчиво протянул Никон, - тревожно, зыбко, глубина, как у реки, которую я всегда боялся.
     - Запомнил?
     - Возможно. Но, ошибиться, значит все испортить.
     - Ты прав, спотыкаться нельзя!
     - Пожалуйста, еще одно.
     - Не знаю даже…
     - Николай, любое.
     - Может быть, «Неизбежность»?
     - Однако, - улыбнулся Никон, - названия, как говорили в нашем поселении, полный отпад?
Печальны роща и пригорок,
Кружат последние листы.
От неба серого осколок,
Не дарит прежней высоты.
Озябла речка у пригорка.
В мурашках темная вода.
У ног ее белеет кромка,
И звонко колются кусочки льда.
Застыло поле одиноко,
По кочкам скачет воронье.
И неуклюже, кособоко
Клевать пытается жнивье.
Устало тянется дорога
В какой-то дальний край,
А я опять прошу в Бога:
«Пообещай мне месяц май»!
Деревья, голыми ветвями,
Стыдливо прячут наготу.
«Сегодня я прощаюсь с вами,
И погружаюсь в пустоту».
     - Великолепная, стройная, образность! – воскликнул Никон. – Ясно, чисто, сдержанно и очень грустно. Спасибо тебе.
     - За что?
     - Теперь я понимаю, что с ним происходило. Несомненно, стихи свои она читала кедру, оттого от такой задумчивый, муравчатый и чувственный.
     - Как догадался? – смутился Николай.
     - О чем?
     - О том, что стихи ее, и что мне она их не читала?
     - Не знаю, - покачал головой Никон, - ты уж, прости меня.
     - Глупости какие! Неужто ты думаешь, что я обиделся? Просто удивительно, какие совпадения происходят. Чудеса, да и только!
     - Николай, - рассмеялся Никон, - на чудо надейся, а сам не плошай.
     - Я всегда рассчитываю на чудо, и оно – не поверишь, случается неожиданно, случайно , как бы невзначай, и как ни странно, всегда кстати, в определенное время дня и ночи! Только бы не проморгать!
     - Николай, когда ты узнал, что Она пишет стихи?
     - Тетрадь видел, но не заглядывал в нее. Вторгаться в тайну человека, считаю недопустимым. Убирался, смахивал пыль в комнате, тетрадь выскользнула, раскрылась. Стихи. Вернул на прежнее место, а сердце вдруг резко дернулось. Раскрыл, и первыми попавшимися строками сонета, был намертво сражен! Долго сопротивлялся. Хотел сжечь, порвать. Затем взялся за собственную персону. Обвинил себя в эгоизме, трусости, в высокомерии, и в слюнтяйстве. Все перечитал, заучил наизусть каждую строку. Декламирую, терзаю, ублажаю душу. Потом уснуть не могу.
     - Что было в строках,  которые тебя сразили?
     - Э, нет! Это слишком личное.
     - Николай, если стихи не личные, то какие? Общественные, общеустановленные, или…
     - Никон, - рассмеялся Николай, - перестань, не позорь меня! Принести тетрадь?
     - Зачем? Зная строки наизусть, скомпонуй их, тем более, что это сонет, и прочитай. Они предназначены тебе.
     - Никон, - развел руками Николай, - уж не влюбился ли ты в эту женщину?
     - Конечно. Разве могло быть по-иному? Помнишь? И нет тебя, но ты повсюду. Иначе все вокруг померкло бы и распалось. И мы с тобой, исчезли бы в тумане… Никто не вспомнит и не заметит наше отсутствие. Были, не были! Что оставили после себя и кому это будет предназначаться?
     - Мрачная зарисовка? – воскликнул Николай. – Придется уважить тебя! Расслабься.
Когда-нибудь расставит точки.
Любовь. Она настигнет каждого из нас.
Останутся лишь только одиночки,
Бредущие впотьмах, не поднимая глаз.

Быть может, на изломе дней и лет
Во мне взойдут любви твоей побеги.
Я, в море бурное, направлю свой корвет,
Чтоб совершать пиратские набеги.

И я брожу по улицам столичным,
Чтоб в шуме, мне знакомом и привычном,
Наткнуться вдруг на музыканта.
За пробуждение, за музыку, за скрипку,
За всплеск эмоций и таланта,
Ему дарю твои глаза, твою улыбку,
И ничего не требуя взамен,
Счастливая, бросаюсь в пляску,
Пылая страстью, как Кармен!

И даже если строк моих просвет,
Не оставляет места для сомненья,
Я не скажу тебе ни да, ни нет.

     - И в заключение четыре строки из того, что меня сразило.
Твою любовь я украду.
И стану с ней кружить,
И всех безудержно любить,
Пока без сил не упаду!
     - Никон, что молчишь? Повторить сможешь?
     - Это тебе надо повторять.
     - Зачем?
     - Затем, чтобы наконец, понять!
     - Никон, что с тобой?
     - Не со мной, с тобой. Содержание тетради, путь к тебе.
     - Какой к черту путь… она  бросила меня, ушла без всяких…
     - Вздор! Тебя, меня… бросила, променяла, спасительные отговорки! Не любишь вторгаться? Ты боялся распахнуть эту тетрадь!
     - Откуда тебе знать об этом?
     - Я тоже страшился обнаженным нырять с обрыва в реку.
     - Сравнил!
     - Ах, Николай, не достигли мы с тобой чудотворных ворот! Придется нам переждать, только бы не сбиться в спешке, не проскочить мимо! – смеясь, воскликнул Никон.
     Озадаченно хмурясь, Николай молчал.
     - Мог бы улыбнуться, - усмехнулся Никон.
     - Завел человека в тупик, и ждешь, когда он улыбнется?
     - Без смеха и улыбки, застрянешь в тупике. Хотел бы я увидеть эту чудную стихотворщицу!
     - Никон, - взволнованно произнес Николай, - какая точность, она действительно не сочиняет, а творит стихи!
     - Назови ее имя!
     - Не могу.
     - Почему?
     - Не знаю.
     - Да, - улыбнулся Никон, - и в этом, мы с тобой два сапога пара!
     - Как так?
     - Я тоже не называл свое имя. Запомнил, и это насовсем, прекрасную женщину, которой я солгал, назвав первое, пришедшее в голову имя, и она это поняла. Мне не забыть ее недоуменный взгляд. Других я тоже обманывал.
     - А меня?
     - Наполовину. Никон – составная часть имени, которое мне не принадлежит. Я не оправдываюсь, имя мое действительно утеряно, скорей всего, навсегда.
     - Думаю, ты отыщешь свое начало.
     - Речь не обо мне. Чистая, любящая душа женщины заключена в прекрасных строках. В них она вся на виду, без утайки. Отчаянная лихость, бравада, страдание, боль, обман, надежда, сомнения, поиск и жажда любви. В каждой строке затаенная страсть, вызов судьбе, посыл и бесконечные знаки единственной любви, к тому, кто должен был все понять, принять, помочь измученной гордой душе. Не отпустить, удержать!
     - Никон, задумчиво произнес Николай, - ты не мой ученик. Твоими учителями были другие.
     - Да, но ты – главный!
     - Давай не будем!
     - Ясно. Непонятно, значит не будем, - усмехнулся Никон.
     - Что ты хочешь сказать?
     - Лето кончается, а слива жесткая, зеленая, сухая, невкусная. Засуха. И вдруг солнце, дождь, тепло, и происходит чудо, которое ты признаешь. Слива – сочная, сладкая, мягкая, доведенная до кондиции, так и просится в рот!
     - Концепция твоя, как дважды два, сколько не крути, все четыре!
     - Ясно и просто, - рассмеялся Никон.
     - Моя, такая же! Два на два, но результат непредсказуемый. Главный учитель для всех, без исключения – Жизнь, повивальная бабка. На одной стороне – поводыри и побратимы. На противоположной – всяческий сброд: сообщники, надсмотрщики и подстрекатели всех рангов. Главные... постановщики и распорядители ролей: шут, злодей, раб, вождь, барабанщик, умник, дуралей, болванчик… Самая загадочная миссия у посредников – перетасуют всю колоду! Был злодеем – стал жертвой, был умником – стал рабом, был шутом - стал королем, был болванчиком – стал вождем, был дуралеем – стал барабанщиком, да еще каким!
     - Здорово! Давно сложился такой расклад?
     - Только что! – восклинул Николай. – Без тебя, не сложился бы! Так что, Никон, теперь уж не разобраться, кто учитель, а кто ученик! Бог мой, не перестаю удивляться. Всего три дня, короткий срок, а столько всего! Теперь уж точно уверую, что все лучшее, чистое, нужное происходит в три дня, - и это не случайность! Все чудесным образом усваивается, становится ясным, вразумительным и благотворным.
     Глядя на Николая, Никон улыбался, и его глаза светились восторженной радостью, и благодарностью.
     - Должен тебе сказать, - произнес Николай, - меня радует присущая тебе независимость, свободомыслие, постоянство во взглядах, чувствах и в  поведении, но более всего меня восхищает твоя деликатность и сдержанность. Я вдвое старше тебя, однако, иногда ощущаю себя несмышленышем. Несмотря ни на что, ты остаешься свободным. Я уверен: человек рождается абсолютно свободным. Я не выношу, когда кто-то, кому-то глумливо заявляет: ты родился рабом и умрешь рабом! Порочное и лживое утверждение тех, кто рвется властвовать! Забыли? Память отшибло? Он родился свободным и вознесся свободным. Пример для всего  человечества на все времена.
     - Что задумался? Улыбнулся Николай.
     - Грустно стало.
     - Не грусти! Переключимся на насущное. Никон, я бы мог положить эти бумажки в твою сумку, но полагая, что ты можешь их ненароком вытряхнуть, и даже не заметить, раздумал.
     - Деньги?
     - Это не оскорбит тебя?
     - Ни у кого не просил. Заработка хватало. Меня угощали, я угощал. На свете два человека, у которых я могу взять деньги. Это Ма и ты. Спасибо. Покидая город, я обычно перебираю содержимое сумки, чищу ее, в ней несколько потайных карманов, так что не беспокойся, не вытрясу! – рассмеялся Никон.
     - Никон, ты знаешь, чего хочешь и что ищешь, и остановишься ли когда найдешь?
     - У меня нет знания о себе.
     - А обо мне? Ты обещал мне ответ. Помнишь?
     - Прежде чем ответить тебе, и тем, с кем сводили меня дороги, и главное самому себе, я должен убедиться в том, что я никого не обидел, не унизил, не осудил, не упрекнул, ни озлобился, ни усомнился. Се всеми расставался с миром, любовью, с искренней благодарностью и пониманием, не претендуя на безупречность своих ощущений, тем не менее, уверенный в том, что никто не будет распят.
     - Никон, друг мой любезный! Ты меня вконец  растрогал, а мне надо сосредоточиться. Меня ждет кухня!
     - Может, просто перекусим?
     - Ты шутишь? Это наш прощальный ужин!
     Откинувшись на спинку дивана, Никон прикрыл глаза.
     - Отключился -  улыбнулся Николай, - устал?
     - Задремал.
     - Прошу к столу. Расклад такой: - Запеченная форель, оливки, помидоры - чудо, маслины, зелень, только что сорванная с грядки, соус - равного которому нет, белое вино, давней выдержки. Медовый кекс, фрукты, виноград, срезанный с утренней лозы, напиток из ананаса, успевшего созреть и налиться соком, - рассмеялся Николай. – Тебе на дорогу – сырные, слоеные лепешки, так называемые хачапури, и бутылка белого вина в надежной упаковке.
     - Царский ужин. Твое радушие и гостеприимство неповторимо и незабываемо!
     - Чудеса,  да и только! – взмахнул руками Николай. – Ей-богу, сам бы не поверил! Но… я потрясен! Мой незабвенный дедуля, бывало, вернувшись из гостей, восклицал: - "Незабываемо! По виду, по несуразице и бестолковщине! От такой мешанины, до нужника не добежишь!" Или... "незабываемое застолье по вкусноте, красоте, по совместимости одного с другим, и главное – сообразно и поводу, и месту, и составу гостей!" Иногда бабулечка упрекала его. – Георгий, ты чрезмерно привередлив. Повод, место, не так подали, не то приготовили, не тех пригласили. Тебе, зачем недовольствовать? Кушай то, что тебе по вкусу. Поблагодарил хозяев, ушел раньше. Или отказывайся от приглашения. – "Агафья, - заводился дед, - не притворствуй! Ты знаешь, о чем речь и в чем разница! – Когда свадьбу играют в неподобающем месте, не соблюдая свадебного обряда, а приглашенные доходят до полного одурения, тут уж не до угощений! Нет разницы между крестинами, юбилеем, сватовством, проводами в армию, на заслуженный отдых, на день рождения, и на поминки?" – распалялся дед. – "Угомонись, я согласна с тобой, потому и отказываюсь от приглашений, а ты погуливаешь один." – Не могу обижать друзей, - оправдывался дед, – что зря заводишь человека?" – "А кого же мне, друг мой любезный, заводить? Застолья я не люблю." – "А меня?" – "Тебя, мой милый, люблю беззаветно и безоглядно," - смеялась бабушка. С неизменным удовольствием слушал я их словесные состязания. Мой языковой набор – от деда и бабушки, а они изъяснялись языком Александра Сергеевича. От безграничности русского языка,  дух захватывает! В нем все совместно и уместно! Глубина смысла, высокий слог и обаяние просторечия. Великолепная образность, и неистощимое остроумие! Полнокровный, умный, смелый, вольнолюбивый, задорный, ясный, яркий, красноречивый язык! Эмоциональная интонация каждого слова способна увлечь, обескуражить, вразумить, вдохновить и осчастливить! Одними прилагательными можно зачитываться и наслаждаться! Непревзойденное созвучие стройности и красоты! Утонченная, изысканная виртуозность и пластичность русской словесности - восхищает! В русском языке сосредоточены несметные языковые возможности, способные выразить все многообразие человеческих эмоций. А уж, какое завораживающее обилие чувственных, обольстительных слов: жарких, вкрадчивых, томных, нежных и ласковых, способных растопить любое сердце! С ума можно сойти! А какая благостная россыпь словосочетаний для душевных излияний русского человека! И еще одна из граней русского языка – удалая, неуправляемая, едкая хлесткость смачных словечек и словосочетаний – провокационных и реактивных! И смех и грех! Да, чуть не забыл о так называемом казенном языке. Очень важный пласт. При всей его сухости, он обязан быть четким, кратким, понятным и строговыверенным, как положено официальному языку. Было бы прекрасно, если бы государственные мужи, говорили именно на таком языке, без заигрывания и забалтывания. Щедрость русского языка безгранична! Смешно даже! Это же надо, на одно и то же понятие иметь в запаснике столько идентичных слов! Я как-то попробовал разобраться, и так увлекся, что исписал, целую тетрадь! Пример о самом наболевшем и муторном общенародном понятии: о пьянстве. Горький пьяница, жалкий пропойца, выпивоха чертов, алик непутевый, пьянь подзаборная, гуляка шалапутный, забулдыга забубенный, кутила  безбожный, алкаш поганый, пьянчуга завалящий, бухальщик непробудный, алкоголик постылый, любитель залить за воротник, хлещет, глушит, нажирается до чертиков, опился до смерти, околел от перепоя, глотка не просыхает, обмочился, извалялся, наклюкался… впечатляет?
     - Еще бы! Я как-то не задумывался, а стоило бы.
     - Да, - вздохнул Николай, - исчезнет русский язык, изменится мироздание! Да, да – не удивляйся, реальная опасность для многострадального русского языка! Уж как его корежат, кромсают, уродуют, оболванивают, опошляют, огрубляют, сокращают, низводят до примитива, унижают, заменяя на иноязычье, перекраивают на все лады и режут по живому, и самое отвратительное – стесняются признаваться в любви, и к России, и к русскому языку, зачастую иронично жонглируя словом: могучий!  Не зная, что сказать, заполняют паузы и пустоты, бесконечным аканьем, эканьем, смахивающим на мычанье! И еще эта лукавая издевательская манера, когда человек сияя глазами,  взахлеб глаголет о чем угодно, ему ведь все равно, что происходит, и с кем! Главное сохранить презрительную ухмылку. Мои ученики влюблены в русский язык. Словарь Сергея Ивановича Ожегова, изданный в 1949 году, будоражит воображение, и развивает любовь к языку. Мало прожил! Жаль! За шестьдесят четыре года справился с таким объемным трудом! Честь ему и хвала!
     - Николай, многострадальный язык, это…
     - Язык – душа народа! Оттого и страдание обоюдное. Занесло меня, Никон! Но, я вовремя остановился. Рыбка наша готова, приступим к долгожданному ужину. Чуешь, какой аромат?
     - Рыба, не знаю, что и сказать, - восхищенно произнес Никон.
     - Ты кушай, потом скажешь. Давай, пригубим вина и пожелаем друг другу счастливых встреч. Согласен?
     - Еще бы! Николай, после  такой вдохновенной лекции, в русский язык влюбится любой, знающий хотя бы пару слов.
     - Это не лекция, - рассмеялся Николай, - экспромт, состряпанный на скорую руку, хотел напоследок произвести неизгладимое впечатление.
     - Тебе удалось. Ни прибавить, ни убавить.
     - Экспромт, - произнес Николай, прищелкивая языком, - штучка рискованная и заводная. Наболтаешь, намелешь, потом не знаешь куда деваться. Ни подправить, не заменить, ни добавить! Слово – не воробей, вылетит – не поймаешь.  Добавить, - усмехнулся Николай, - о, как я сочувствую писателям! Мука смертная! И это слово подходит... и это хочется пристроить, и третье употребить… голова кругом, непреодолимый зуд. Не зря читатели, запутавшись в словесных дебрях, сердятся и раздражаются. Однако, читатель читателю -  рознь.  Даже такой сдержанный и краткий мастер, как Антон Павлович, иногда утомлял себя многословием. Не замечал?
     - Придется заметить, - улыбнулся Никон.
     - Я понял, - извинительно произнес Николай, - лучше скажи, какое из пьяных слов тебе приглянулось?
     - Ласковое, жалостливое слово слышится мне, не знаю откуда: - Ох, и наклюкался ты, мой миленький. Понравилось есенинское - забулдыга: забубенный, воля, простор, ветер. Кутила – бесшабашное, гусарское… душа нараспашку. Алик, - задумчиво проговорил Никон, - бедный малыш. А вообще – грустно, печально, хотелось бы по-другому.
     - Никон,  вот и мне теперь нечего сказать, потому, как сердце колотится у горла.
     - Николай, пожалуйста, почитай мне что-нибудь из тетради. Задумался?
     - Да. Объединить строки из любимого мной цикла, где только она, или…
     - Почитай нелюбимое, то что не понравилось, или показалось странным.
     - Однако, - рассмеялся Николай, - необычное предложение! Если только «Фантазия медузы»?
     - Вот именно, фантазия. – обрадовался Никон.
     - Развеселился, - улыбнулся Николай, - раньше времени. А вдруг и тебе не понравится?
     - Фантазия - волшебство, причудливое ведение, несбыточная мечта. Фантазеры – лучшая, прекрасная часть человечества, без них, как без солнца.
     - В который раз я развожу руками! Прости за самоволие, но… сначала четыре строки, что втемяшились в мою голову, в качестве эпиграфа. Без комментарий.
Среди ночей, исполненных тревоги,
Я уплываю в дальние края,
А надо мною синие, высокие дороги,
По ним, танцуя, удаляется моя душа.
     - Итак, - откашлялся Николай, - «Фантазия медузы».
Небо в звездах утонуло,
опрокинулося в ночь.
Я, с волной, в него нырнула,
и умчалась прочь!
На другом конце Вселенной
стала я медузой.
Но не слякотно-кисельной,
мутной и безвкусной.
А напротив – сочной, вкусной,
ярко-розово, зеленой,
плотью – мякотью арбузной.
В мои семечки – глаза,
черные, блестящие,
загляделась вдруг гроза,
с черным веером в руке,
под вуалью, налегке,
на спине летящая.
Улыбнулась, засветилась
светом голубым,
и, танцуя, удалилась
со спутником шальным.
Море синее шепталось
с белыми песками,
чайки волн спиной касаясь,
целовались с облаками.
Пальмы низко наклоняли
рыжие макушки,
в косы длинные вплетали
белые ракушки.
Моя розовая водь
постигала совершенство,
всей Вселенной сумасбродь,
колыхалась от блаженства.
Голубые волны звезд
покрывались пеной,
я купалась в море грез
на спине Вселенной!

     - Пригубим? – спросил Николай, подливая в бокалы вино.
     - Попозже.
     - Никон, видится мне, что ты где-то там, в перевернутом состоянии плаваешь. Постигаешь совершенство?
     - Постигаю. Слушаю удивительную музыку и наблюдаю чудное видение.
     Николай сварил кофе, разлил по маленьким чашечкам. Пили молча и неспешно, словно обдумывая что-то очень важное, недосказанное.
     Было тихо, светло и спокойно. Они выпили вино, съели рыбу и доели все, что было на столе.
     Глядя на опустевший стол, Николай довольно расхохотался.
     - Надо же! Подчистую все смахнули. Что-нибудь еще сотворить? Я ведь мигом!
     - Что ты! Прекрасный ужин! Ни добавить, ни убавить.
     - Ладно, - улыбнулся Николай.
     - Знаешь, - задумчиво произнес Никон, - тебе не уйти от нее, не сокрыться, и не сбежать на край света.
     - Знаю, - спокойно и серьезно ответил Николай. – При мне все! И то, что было и то, что есть. Любовь во мне! Счастье, радость души, воспоминания, ощущения, разве этого мало? Мои ворота всегда настежь! Умчалась прочь… нагулялась, нацеловалась с облаками, наигралась, намечталась… нанырялась, накупалась… вернулась без вуали, налегке, ах, эти бесконечные но, в которых она заплуталась! «Герань цвела азартно, но ветка надломилась…» Это ее строки. Удерживать? Тайком заглядывать в тетрадь? Не отпускать? Недостойное занятие для мужчины. Понимаешь, я ощущал и понимал ее сполна, и потому был сдержан. Разумеется, я мог бы проявлять настойчивость. Уговаривать, клясться в вечной любви, развлекать, угождать, соблазнять и домогаться, при этом – сохранять равновесие. Бестолковая затея! Речь не о гордости! Я – здоровый, головастый мужик. Как говорил мой незабвенный дедуля: - Ежели разумен сверху и силен снизу – значит настоящий мужик. Понимаешь, вижу ее глаза, а в них черт знает что! Ошалеваю… колени, руки дрожат, шкура пылает, все дыбом, а она смотрит, улыбается, и… все опускается и холодеет. Не  совпадало, черт подери!
     - Начало, каким было?
     - О! Штормовым, обжигающим, обильным на ласки, на слова, и на бесконечные совпадения. Прибой на самой высокой волне – глаза в глаза, дух захватывает! Отлив – рука в руке... небо, звезды и сокровенная необъятность.
     - Она не смогла простить себя.
     - Могла, но не захотела. Гордость.
     - А ты?
     - Ни единого упрека, ни малейшего намека, и это искренне.
     - А как же измены?
     - Никак. Забудь. Измены – это фикция, подделка, намеренно созданное измышление, не существующее в действительности. Вся жизнь на земле – непрерывная глобальная измена. Ждешь солнца, тепла, а тебя поливает холодный дождь; мечтаешь о белом снеге, а получаешь грязь, серость и беспроглядность. Растишь хлеб, ждешь плодов… хлеба полегли, плоды не вызрели, и так каждое сегодня, каждое завтра, до нескончаемости! Был звонкий чистый родник, серебряный ручей, полноводная прозрачная река, изумительной красоты и свежести лес… и что? Любовь – это душа. Все остальное: хотелки, перебежки, перемигалки, постельки, чесалки, зуделки – мура полная, ничто. Пустота, раздирающая сердце, и скука... скука, а не веселье, не успехи и не победы! Нельзя забывать, что мужчина обречен быть лобастым, клыкастым и глазастым. Он охотник и самец по своей природе, и на него возложена великая миссия – ответствовать за продлевание рода человеческого. Почуял, увидел, и все… завелся, разгулялся, и сотворил одно или два божественных создания!
     - И стал мужем и отцом, - улыбнулся Никон.
     - Хм, - усмехнулся Николай, - эти два титула его Величества мужчины, зачастую не совпадают… хороший муж, никудышный отец. Отличный отец, сволочной муж. Дед посмеивался: - « Женщины обожают мужиков залетных, вольных, заковыристых и капризных, чтоб было о ком повспоминать, потешить сердечко, всплакнуть, раззадорить свое нутро. Память у женщин цепкая, долгая и благодатная. Бесценное подношение для любого мужика». Дед был уверен, что это продлевает жизнь мужчинам. Где-то, кто-то его помнит молодым, красивым, свободным, думает  о нем и воскрешает, даже из небытия, - проникновенно произнес Николай. Кстати: - «Капали слезы на синие звезды, у основанья миров». Догадался, чьи строки?
     Никон кивнул головой.
     - Как верноподданный дедули, я компоную собственные умозаключения. Вывод такой: мужчина – существо ранимое и уязвимое. Его душевный склад утончен и сложен. Несмотря на столь изысканный психологизм, мужчина предрасположен к крайностям, так как по сути своей, он дикарь. Дикость обусловлена врожденными глубинными побуждениями. Природа не поскупилась. Инстинкты, импульсы – нецелесообразные, безотчетные, вырываются, словно джинны из бутылки, и чувство самосохранения покидает мужчину. И пускается он во все тяжкие: запои, депрессии, промахи, провалы, рискованные затеи… сплошное буратинство, когда ему кажется, что любой его прожект, приведет к желанной удаче!  А уж какие мечтатели эти мужчины! Вьются вокруг него, кружат химеры, приплясывают чертики, а он уверен: все будет, так как я задумал! Хорошо, когда рядом с мужчиной женщина сердечная, чуткая, разумная и любящая, как моя бабушка, способная без диктата, без советов и упреков, укротить дикость мужчины. Женщина лишенная материнского инстинкта – существо черствое, сверхэгоистичное и очень опасное. При такой особе – мужик превращается в безвольного опустошенного субъекта, или – в циничного делягу, пустословного демагога, в бездумного лицемера и лгуна! Да, мужик ответствует за тех, кого приручил. Но, если ноша оказалась не по силам, нужно решительно изменить ситуацию. Определиться и найти выход из положения, каким бы затруднительным оно не было. Главное, признаться самому себе в несостоятельности данного отрезка пути. Не запасть, не опуститься, не потерять свое достоинство во всех смыслах… вдохнуть полной грудью, и зашагать дальше. Нет ничего такого, ради чего, стоило бы ломать и калечить свое нутро. Ты мужчина, черт возьми! Я уверен, в каждом мужике заложен стержень, определяющий его характер. Первый ор, первый глоток молока, первая улыбка, смех, взгляд и протянутые ручонки к тому, кто склонился над ним. Начало, о… только бы не пропустить божественное сотворение человеческого детеныша! Мужчина - это поступок... поступь по жизни! Его актив, позиция, его развитие, его свершения! Нет поступков, нет мужчины!
     - Поступки и свершения разные, - заметил Никон.
     - А как иначе? Жизнь – борьба, во всех смыслах. Добро, зло, а между ними – жизнь. Главное, на чьей стороне ты!
     - Я знаю мужчин, которые обожают своих женщин: жен, спутниц, матерей своих детей, и даже возлюбленных, да, да, как это ни странно. Ценят, заботятся, питают сердечную привязанность, гордятся ими, рыцарствуют, благородствуют… и вдруг превращаются в дикарей в компании других женщин. Что это? Неуверенность, страх, стеснительность, распущенность?.. Или та самая, довременная природная дикость, когда жестокость, кровожадность и бесчеловечность являлась доказательством силы и, бесстрашия мужчин. Величие утверждалось количеством человеческих черепов и количеством изнасилованных женщин. И обладатель большего числа трофейных голов и брюхатых женщин, обретал статус единоправного властителя и вершителя жизни всех поголовно! У Юго-Восточного побережья Австралии, бродячие племена были охотниками за головами. Они хозяйничали, по-своему усмотрению, на островах Океании долгий период времени, с особым упорством истребляя себе подобных. Аборигены, по биологии их называют автохтонами. Это коренные жители, возникшие на данной территории в процессе эволюции, и живущие на ней в определенный период. Это касается не только людей, но и всех биологических видов. Например – утконос, абориген Австралии, а дикий картофель – абориген Южной Америки, а по сути – повсеместный мигрант. Тема очень интересная, в одно время я увлекался ею, однако, - рассмеялся Николай, - застрял на полпути и превратился в поверхностного осведомителя.
     - Почему осведомителя? Знатока.
     - Знаток – это величина, в любом деле, а осведомитель – пешка на подхвате. Могу дополнить, чтоб не опозориться окончательно! Остров Тасмания у Юго-Восточного побережья Австралии назван в честь голландского мореплавателя и исследователя: Океании, Австралии, Западных берегов Новой Зеландии и островов Тонга, где произрастают…, а вдруг уже не произрастают… эвкалипты, миртовые, вечнозеленые буки и высокотравные луга. Страшно подумать, если… да если все это исчезнет? Кстати, коренное население острова Тасмания, в 19 веке было истреблено английскими колонизаторами! Так кто же, все-таки, дикари? Тасманийцы или англичане – чопорные, высокопородные особи человеческого рода?  Кстати, именно это печальное и скорбное сведение, охладило мой интерес к данной теме! Я подумал, пока буду разбираться, изучать, вникать… все, к чертовой матери, исчезнет, а я заболею и умру от тоски по убиенным аборигенам и выжженным берегам сказочной, волшебной Новой Зеландии, Австралии, Океании и всех ее островов! Да, вспомнил: Земля Тасмана - выступ материка Австралия, отделенная проливом… Вспомнил, пролив Басса, с двумя с! Да, вот еще… опоссум – сумчатый млекопитающий, абориген Северной Америки, иначе мигрант из Южной Америки. И опять печальный факт! Опоссум – объект охоты и  лабораторное животное! Так было, и так есть? Не знаю! Ясно одно: биология – удивительная, исключительная по необъятности и трудоемкости наука, требующая абсолютной отдачи, рассчитанная на людей самоотверженных, тонко чувствующих, имеющих огромные энциклопедические знания в сопутствующих науках, касающихся не только абсолютно всей жизни на земле, но и всего происходящего за ее пределами. Я уверен, биологи – гении, впрочем, как и все другие, посвятившие себя науке. Я придумал лозунг с таким призывом: «Господа, когда видите ученого, когда произносится его имя – снимайте шляпу, склоняйте голову, молитесь о процветании Наук, и благословляйте ее возрождение». Думаю, вторгаться в сокровенные тайны природы и Вселенной, дано людям одержимым, сильным духом, отчаянным, и по-своему… сумасшедшим. Согласен?
     - Николай, ты тоже сумасшедший, да еще какой!
     - Со стороны видней – рассмеялся Николай, - тем более, я и сам ощущаю эдакую сумасшедченку и полную сумбурность. Начал одну тему, закончил – другой… Удивляюсь твоему терпению. Что задумался?
     - Никон улыбнулся.
     - Не переживай, у тебя будет все, как надо, все  совпадет, все получится! Главное,  не дрейфь! Не  гаси свою нежность, ибо она самый надежный исток любви. Сохраняй в себе  состояние восторженного упоения жизнью, наслаждайся каждым мгновением, чтобы не случилось. Помнишь Даниэля? Скрипка, дочь мастера, любовь. Созданная руками Даниэля – скрипка оживала. Смычок, касаясь ее струн, исторгал музыку лавиною страстей и откровения. Казалось… все, конец, струны не выдержат напряжения, оборвутся… и ничего, ничего больше не будет… и вдруг вспыхивает свет, рождается музыка - нежная, легкая, ласковая, а в ней радость безмерная - чистая, светлая… и счастье,  и любовь. Отдавайся своим импульсам и желаниям, и все станет возможным, легким и прекрасным.
     - Николай, - словно очнувшись, - произнес Никон, - ты противоречишь сам себе. Забыл? Герань цвела азартно, но ветка надломилась.
     - Я мог бы возродить новую герань, но замешкался, спасовал, зажался… и, герань превратилась в медузу. Попробуй, удержи.
     - Даниэль женился на дочери мастера?
     - Дочь обвенчалась. А ее безумный итальянец, на правах законного супруга, вдребезги расколотил скрипку Даниэля.
     - А она?
     - Не знаю, - рассмеялся Николай, - возможно, тоже превратилась в медузу!
     - А Даниэль?
     - Творит скрипки, и звуки его скрипок безжалостно разбивают сердца слушателей.
     - Ему не жаль разбитых сердец?
     Николай закинул голову, опустил веки, и покачиваясь из стороны в сторону, сказал: - прочитаю тебе восемь последних строк, в которых, как мне кажется, заключен ответ счастливым обладателям разбитых сердец… прислушайся…
Судьба два мира разлучила,
но их пути перекрестила,
и след их тайного слиянья
- двух звезд далекое мерцанье.
Прощальный вечер, два бокала,
рожденье нового начала;
потеря прежних чувств,
истоки новых,
и сердца два, на все готовых!
     Задумчиво глядя перед собой, мужчины молчали. Это был тот самый момент истины, исключающий любые вопросы, потому как не оставалось ни одного вопроса, на который бы они уже не ответили.

***
     Ранним утром Никон потихоньку закрыл за собой двери и, не оглядываясь, направился в сторону дороги.
     Николай проснулся, прислушался и, словно по наитию, сорвавшись с постели,  распахнул дверь гостиной. С ощущением тоскливой безнадежности он подошел к столу, на котором лежали листы бумаги и записка, с трижды воскликнутой благодарностью. – Дорогой друг, спасибо за все!!! Забирая записку, он коснулся пальцами бумаги и, почувствовав ее плотность, перевернул первый лист…
     Ночное беззвездное небо, полная низкая луна, роскошный кедр – одна сторона темная, тяжелая, другая, освещенная луной – легкая, серебристая. В чем-то прозрачном, женщина вполоборота, босоногая, простоволосая. Ее приподнятое лицо обращено в сторону кедра, она улыбается, и во всем ее облике неизъяснимое очарование нежности. Кажется, что вот сейчас... она развернется, блеснет глазами, рассмеется звонко, весело взмахнет руками, поднимется на кончики пальцев... и взлетит!
     Обессиленно опустившись на стул, Николай перевернул второй лист.
     Осенний, прозрачный лес, убегающая вдаль белая дорога, придорожный камень, услужливо представивший широкую, гладкую спину для усталых путников. Около него - притаившийся ежик. В полурассеянном тумане - фигура мужчины, в руке корзина, наполненная малюсенькими грибами. Удивленно и радостно, он смотрит на ежика. Его открытое лицо озарено счастливой улыбкой.
     Николай вглядывался в рисунок , и в какое-то мгновение ему почудилось, что мужчина наклоняется, берет ежика в руки, и опускает его в корзину с грибами. - Но он же колючий, - удивляется Николай.
     На третьем - край откинутой занавески, настежь отворенное, высокое окно с полукруглым верхом, два кресла, в них мужчина и женщина, их плечи прижаты друг к другу, руки соединены, лица чистые, безмятежные, а в глазах негасимый свет любви… они счастливы. А вокруг столько света. Его много и он льется со всех сторон, освещая каждый уголок.
     Николаю потребовалось несколько мгновений, превратившихся в бесконечность, чтобы осознать и объять то, что было на этих листах.
     Через несколько минут, вцепившись в руль, нажимая на педали и преодолевая сопротивление подъема, Николай несся по дороге, подстегиваемый беззвучно рвущимся воплем, похожим на мольбу.
     Господи, пожалуйста, я должен, должен его догнать, иначе нельзя, нельзя, нельзя!
     Вихрем промчавшись мимо Никона, он опустил ноги и, вздымая на дыбы переднее колесо, охрипло проговорил:
     - Я догнал тебя, догнал… я узнал… рисунки того ужасного города и репродукция – твои, как же я был слеп, как не догадался, что ты по сути – художник и никак иначе!
     Два человеческих сына смотрели в глаза друг другу, и не было на свете ничего такого, что могло быть разъединить их сердца и разорвать, уничтожить их братскую любовь.
     - Не кори себя, Николай, ты подарил мне мир добра, любви и вдохновения, напитал и раскрепостил мою чувственность, осветил и разомкнул мой разум. Помнишь?
     - Чтобы прозреть, надо прежде сбиться с пути, испугаться, оглохнуть и ослепнуть.
     - Помню. Когда только успел, всего-то три дня.
     - И три ночи, -  задумчиво  произнес Никон, - это та бесконечность, в которой происходят свершения. Успеть не трудно, когда сердца распахнуты.
     - Никон, присядем на дорожку.
     - Покидая город, я обычно…
     - Знаю, уходишь не оглядываясь, и не присаживаясь и все же, я хочу сказать, что…
     - Тебе понравилось, я рад, спасибо.
     - Никон, у меня горло перехватило, когда увидел моих прекрасных, милых стариков! Все просто, ясно,  а сердце колотится! Чувственное пространство твоих рисунков завораживает. Ах, Никон! Лунная соната… музыка любви… луна, кедр и Она – моя единственная и неизменная… странно, но во мне вспыхнуло ощущение радости оттого, что все это было, есть, и будет моим навсегда! Знаешь, мне хватило одного взгляда, чтобы почувствовать себя абсолютно счастливым, когда перевернул очередной лист, а на нем… Подлесок, дорога, камень, марево, ежик... корзина с чегрышами, сияющая радостная улыбка на лице мужчины и проникновенный взгляд его глаз! Вот, Никон, опять слова, слова… хотел коротко, но извини, не получилось! Эх, если бы ты еще и город изобразил! Но, я же уболтал тебя намертво!
     - Если бы не уболтал, - рассмеялся Никон, - рисунки были бы другими.
     - В какую сторону пойдешь?
     - Не знаю. Николай, я покидаю твой город с ощущением щемящей грусти, безграничной радости и счастья!
     Они обнялись и, пожелав друг другу счастливых дней и дорог, разошлись.
     Юноша достал свирель или флейту?.Поднес ее к губам... и тонкие, ласковые переливчатые звуки, обещая радость нескончаемых совпадений, и безграничную сопричастность к чему-то трогательному, светлому и доброму, заполнили предутреннее безмолвие.
     Николай опустил велосипед, присел и, глядя в розовеющее небо, закрыл ладонями лицо и… заплакал. Наверное, стоило бы уточнить… скупыми мужскими слезами? Какая разница? Скупые, обильные? Когда сердце надрывается от тоски и одиночества, соразмерность слез и душевной боли – несопоставима.
     Да, Николай плакал, и слизывая скапливающиеся в уголках рта капельки, ощущал их горькую сладость.
     И вдруг все разом смолкло.
     - Николай, - раздался звучный голос Никона, - поверь мне так, как я поверил тебе. Твоя белая бабочка вернется к тебе, вернется. Запомни эти слова.
     Николай вскочил, закружился, поднял руки кверху.
     - Когда? Утром, вечером, днем? - прокричал он, оглашая все пространство.
     - В воскресный день, когда выпадет первый снег. Ты спустишься на крыльцо, запрокинешь голову, чтобы полюбоваться сверкающими снежинками, похожими на белых бабочек. Они завьются над тобой, и чтобы ощутить их нежное прикосновение, ты прикроешь глаза, а когда откроешь их, увидишь ее. Она подойдет к тебе, встанет на колени, опустит голову и, не говоря ни слова, обнимет твои ноги. Ты возьмешь ее на руки, поднимешься по лестнице, отворишь заветную дверь, опустишь ее на вишневое покрывало, склонишься над ней и услышишь ее дыхание. Ваши глаза встретятся, вы узнаете, друг друга… и никогда больше не расстанетесь.  Дверь останется открытой. Утром ты спустишься вниз. Терраса, ступени и все вокруг будет покрыто мягким, пушистым снегом, ты оставишь все, как есть, чтобы она могла полюбоваться торжеством первозданного снега.
     - Она будет в шляпке, пальто и в сапожках?
     - Нет. Простоволосая, в синем плаще, в легких туфельках, на плечах – шелковая шаль с бахромой.
     - Шаль? Она хотела ее оставить, но раздумала… какого она цвета?
     По блестящему черному фону – яркие букеты красных, синих и зеленых цветов.
     - Да… точно… подожди, а что потом?
     - Разбуженная ароматами твоих кушаний, и запахом кофе… неумытая, босоногая, с растрепавшимися волосами, в чем-то легком, прозрачном, она слетит к тебе. В ее сияющих, распахнутых глазах, будет столько всего… голова твоя закружится… и ты примешься потчевать ее лакомствами, а она, расшалившись, будет звонко смеяться, обнимать, целовать тебя… и танцевать.
     - Да… она любила танцевать… в чем-то прозрачном, а я… не знаю, что мне…
     - Мне понравились твои белые шорты.
     - Зимой шорты… да еще белые? А на плечи что?
     - Белая зима, белые одежды, и твоя ладная красивая горячая плоть.
     - Как ты узнаешь, что она вернулась?
     - Почувствую.
     - А как я узнаю, что ты…
     - Николай, ты забыл о феномене физических ощущений и прозрений.
     - Никон, повтори те первые слова.
     - Она вернется в твой дом, прилетит к тебе так, как возвращаются птицы из чужих краев.
     Слова Никона, набирая силу, звучали отчетливо и громко.
     - А если ей захочется улететь?
     - Не захочется.
     - Почему?
     - Когда ее животик округлится, в твоем доме появится существо, от которого ни ты, ни она не сможете оторваться.
     - Мальчик, девочка? – крикнул Николай.
     - Какая разница, - откликнулся Никон, приближая к губам флейту.
     И полились мелодичные, глубоко прочувственные звуки, наполненные восторгом, смятением, грустью, нетерпением, любовью и мечтою – прекрасной и манящей. Они смиряли, успокаивали, и вдруг взлетали, и на самой высокой ноте взрывались шквалом эмоций.
     Сладко занывало под ложечкой, и сердце Николая, не выдерживая напряжения, плавилось от нахлынувшей радости, надежды и веры, перед которой даже смерть отступает.
     Раскинув в разные стороны руки, Николай завертелся, закрутился и, выделывая колена, закружился в ритмичном причудливом танце. Наслаждаясь упругостью и послушной легкостью своего тела, он ощущал себя сильным, свободным  и счастливым.
     Водители проезжающих машин притормаживали, и одобрительно взмахнув рукой, приветливо улыбались. Некоторые опускали стекло и, выкрикивая восхищенные реплики, выражали сожаление, что не могут разделить его радость. – Спешу! Опаздываю!
     Действительно, танцующий на дороге, ранним утром, человек, вызывал удивление, усмешку, недоумение, раздражение и даже неприязнь. – "Сдвинулся, что-ли? Нашел время и место! Перебрал или переспал!" "Да нет же! Влюбился и загулял напропалую!" "Ишь, как вытанцовывает! Прямо завидки берут! Эх, разгуляться бы в охотку!" "Молодец мужик!" "Дурью мается! Выпендривается!" "Э нет! Через край расплескалось нутро человека, через край!"
     Николай ничего не видел и не слышал. Он танцевал один на один со своей душой.
     Говорят, существует поверье. Кричать во весь голос: - "Я счастлив, счастлив!" - опасно, может обернуться бедой. Суеверие, или правда? Допустимо и то и другое. Душа, сущность человека, его внутренний мир, его сознание. Счастье – блаженство, сокровенное состояние души. Пустая холодная душа – потемки. – Ни себе, ни людям. Способность к самоотдаче и самовыражению, свойство сердец светлых, увлеченных, открытых и искренних. Забывая об условностях и запретах, они живут нараспашку, самозабвенно выражая свои чувства, потому как каждое мгновение сполна ощущают радость божественного бытия. - "Я живу, значит, я счастлив, несмотря ни на что!" Подобное отношение человека к жизни – подарок самому себе и тем, с кем сталкивает  его судьба. Оказаться рядом с таким щедрым и великодушным человеком – счастливая удача. Хочется задержаться, довериться, поговорить о самом, самом… подумать, отогреться сердцем, и просто помолчать. Это и есть та самая правда, когда человек своими делами, поступками, порывами и свершениями облагораживает жизнь, делает ее насыщенной, вдохновенной и полнокровной.
     Воспринять столь бесценный посыл, проявить интерес – это первый шаг к самопознанию. Второй шаг – главный: признать себя ответственным за собственную жизнь. Задуматься, осознать свои намерения, и четко, без поблажек, определить свои возможности. Затем, набравшись смелости, нырнуть в свое нутро, раскинуть умом и почувствовать сердцем, свое подлинное, природное естество. Кто я? Зачем и для чего появился? Только для себя, или для других? Что я могу, и что хочу? Отдавать и получать? Или только получать? Готов ли я трудиться, терпеть, доверять, надеяться, жертвовать собой, ради неведомых мне людей, тем самым убеждая себя и других, что жизнь моя что-то значит? А нуждаюсь ли я в этих незнакомцах, чтобы ратовать за их благополучие? Жду признания, наград? И эта единственная, что меня увлекает? Так в чем же мое призвание? Готов ли я созидать? Взойдет ли в моем сердце благодарность к тем, кто открыл во мне зачатки дара и признал мои достоинства? Вал вопросов, а ответы пробуксовывают. Нужен ли подобный самоконтроль и есть ли правда в ответах?
     Есть, если не ссылаться на препятствия и на обстоятельства! Выбора не было? Чушь! Выбор – это постоянный, непреложный ресурс человека. Он сопровождает каждый его шаг!  По сути своей – это совесть, единственное, законное мерило человеческой натуры. И только совесть способна подвести человека к ясному осознанному пониманию своей жизни. Увы, зачастую слишком поздно, когда уж ничего нельзя изменить, или хотя бы подправить... тем самым превращая остаток жизни в невыносимую ношу.
     Нет совести – нет человека. Он не живет, он присутствует, и его ничтожное, мрачное и безотрадное пребывание в мире людей – бесчеловечно и губительно!
     Сопровождаемый проникновенными, чарующими звуками флейты, Никон удалялся и, с каждым его шагом, звуки становились глуше, но в какое-то мгновение, словно противясь его уходу, оживали, разметывались и пронзительно вскрикивая, заполняли все пространство.
     Николай танцевал до тех пор, пока не угас последний звук, и стало тихо, тихо. Он огляделся, улыбнулся и, глядя на велосипед, поднял его... и бережно, как давнего, уставшего друга, покатил по дороге к дому.


11.12.2013-2015


Продолжение следует.