Глава 14. Покой

Продолжаю публиковать, пока выборочно, избранные главы
Трилогия "Затонувшая Земля", часть Первая ("Страна Белых Птиц")
Глава 13 здесь http://www.proza.ru/2015/03/29/2064

Глава 14
ПОКОЙ

Покой! Несбыточная мечта рожденного для страданий! Ни одно существо не приспособлено для них так, как человек, да еще человек могучий, выносливый…
Тело Великого мастера Хэла, приученное хозяином извлекать из боли силу, было налито жизнью до краев. Обездвиженное, искалеченное, оно вцепилось в свою жизнь мертвой хваткой и держало, не выпуская. А жизнь рвалась, ломилась в виски, надувала вены, тянула жилы, отдаваясь с каждым толчком кибитки резью в сломанных костях, визгом в ушах, а в голове, в самом мозгу – оглушительным, все нарастающим гулом, как будто там ревела взбудораженная толпа. Это она не давала Хэлу покоя.
Как будто? Но он видел ее внизу, далеко под собой, возвышаясь над залитой народом площадью. А требовательный рев, от которого голова готова была разорваться и лопнуть, рассыпался на тысячи отдельных голосов, и каждый вонзался острым крюком, тянул и дергал Хэла вниз.
«Давай!» – исступленно вопила вся площадь. Хэл держался, пока хватало сил, скапливая напряжение, прежде чем рвануться ввысь, от железных крючьев этих воплей, от обвала этого рева ища убежища в небе. Он дожидался своей способности взлететь, кропотливо процеживая каждый выдох сквозь частокол сцепленных зубов. Он, наконец, взмывал. Но небо переворачивалось и падало. Под Хэлом вырастала Гоэ. «Дай мне покой!» – взывал он к ней. Отвечал ему злорадный хохот и холодный насмешливый голос, тот самый, что редко бывал доволен: «Покой? А как же публика? Она хочет видеть, как ты будешь корчиться раздавленным червем!»
Вместо безмолвной бездны внизу снова разверзалось ревущее людское море. И они, эти обезумевшие от восторга и ужаса люди, рвали его на части, силясь растащить по нервам и жилам, распустить на тончайшие ниточки, разъять и уничтожить. Но не им было тягаться в упругости с Великим мастером Равновесия, вновь и вновь он вырывался, увлекая их за собой на встречу с тем, кто смеялся над ним и переворачивал небо.
«Давай!»
Да разве Хэл не отдал уже им свою кровь и плоть, позволив сделать из себя кумира, вознести и повергнуть, преломить и терзать? Разве не согласился умереть, уподобившись несбывшимся мечтам, разбитым и забытым, воскрешая их в памяти живых ценой собственной жизни? Но от него ждали большего – его продолжали толкать на битву и требовали победы.
- Они хотят видеть, как ты поклонишься мне, непокорный бунтарь, поклонишься и попросишь прощения и пощады, разделив удел всех смертных! – издевался над Хэлом его тиран.
- Они хотят, чтобы я одолел тебя, доказав, что ты – всего лишь мое проклятье, – отвечал Великий мастер. – В твоей власти надо мной моя вина, но не твоя сила!
- Ты еще сомневаешься в моем всесилии, смертный? – хохотал его враг. – Возвращайся к себе подобным, и они в конце концов растерзают тебя за то, что ты дерзнул вознестись над величием их бога. Ты низвергнут за свою дерзость и будешь обращен в ничто, если не признаешь моей власти.
И тиран опять бросал его, словно кость – собакам, на растерзание алчущей толпе.
- Видишь, как велико мое могущество? Все они – рабы, послушные моей воле, и будут мучить тебя, пока ты не покоришься мне, хоть всю вечность! Или ты сам не устал и не просил покоя у бездушной бездны?
Но Хэл умел отвоевывать у врага его ярость.
- Я просил и буду просить покоя для моего тела у родной земли, которая взрастила его и примет назад, – с достоинством отразил выпад акробат. – У моей живой земли, чьих духов я не оскорбил подлой покорностью тебе, порождение трусости человеческой, и у бездны, что научила меня летать! Лишь безумные молятся тебе, у которого нет власти ни над Землей, ни над Вечностью. Лишь ничтожества в ответ на пытки признают палача властелином.
- Все смертные одинаково ничтожны передо мной, своим творцом. Для того и сотворил я им тела из хрупкой глины, чтобы помнили о немощи своей и трепетали!
Последние слова отдались у Хэла во всей спине резко и пронзительно.
- Самозванец! – прохрипел он, дрожа. – Ты способен лишь на низости! Терзай меня, и я буду отвечать тебе хулой. Ты не сломишь моего духа и не порвешь моих нитей. Пусть твои запуганные невольники видят придел твоей силы!
- А знаешь ли ты, низвергнутый, что я могу еще и искорежить тебя? – спросила боль скрипучим голосом, и Хэл вдруг понял, что слышит скрежет собственных зубов.
- Ничего ты не можешь, – процедил он, осторожно переводя дыхание и переходя в новое наступление. – Не смей звать меня низвергнутым! По доброй воле я отдался твоим рабам. Так велит мой культ и мое искусство, противное тебе, враг Равновесия. Когда-то я впустил тебя в свое сердце, и с тех пор несу за это наказание. Ведь я сам одушевил тебя, мое проклятье: это я дал тебе голос и силу терзать меня вечными упреками в ничтожестве и слабости. В борьбе с тобой я стал Великим мастером. Но я никогда не обожествлял тебя, подобно жалким обитателям порабощенного тобою мира! Берегись же, я сорву с тебя маску! Вот какого трюка ждет от меня публика! Слышишь, как они кричат «давай»!
- Ну что ж, Великий мастер Хэл, – помедлив, голос врага прозвучал неожиданно вкрадчиво. – Этот трюк воистину достоин тебя! Приходится признать, обычный смертный на такое вряд ли решится. Если ты и вправду готов взглянуть мне в лицо, я подарю тебе не только свою маску, но и полный слепок, и тогда уже просить пощады будет бесполезно.
Впервые в жизни тиран говорил с Хэлом так почтительно, что за таинственно зловещими словами не угадывалось и тени насмешки. От странности происходящего к Великому мастеру на миг вернулась полная ясность сознания. Он открыл глаза. В кибитке было темно. «Уже поздно, – подумал Хэл. – Это просто скрип колес сверлит меня насквозь. Как давно я умираю! Надо терпеть. Еще немного – и боль станет такой сильной, что я перестану ее чувствовать».
Боль, как море, накатывала, волна за волной, и накрывала с головой. Начался шторм. По телу Хэла побежали крупные судороги, и его товарищи, в ужасе вжавшись в углы кибитки, не сомневались – это конец. Но им пришлось стать свидетелями битвы поистине страшной: их Великий мастер был не из тех, кто способен на пассивное страдание. Хэл боролся со своим невидимым противником, вздрагивая и корчась под его ударами и в то же время пытаясь от них увернуться. Он метался, сыпал яростной бранью, переходящей в бессвязный бред, а то вдруг начинал взывать к Гоэ так, как роженицы не взывают к Великой Матери.
От его стонов у акробатов мороз бежал по коже и становились дыбом волосы. Оцепенело сидели они во тьме, слушая эти душераздирающие стоны и крики. Но чаще, чем проклятья и молитвы, с остервенелым упорством твердил Хэл короткое, яростное «нет!», как твердит палачу жертва, готовая умереть под пыткой. Часы ползли в этом безнадежном, тупом оцепенении. Наконец, ночная тьма стала бледнеть. Хэл бредил и стонал все реже, но метался так сильно, что Сох с Лолом и Багом позавидовали Сио, который правил лошадьми, избавив себя от жуткого зрелища.
Уже встало солнце, когда до Соха дошло, в чем вся жуть: Хэл шевелился! И не просто шевелился: он конвульсивно дергался, пытаясь перевернуться на бок, вскидывал ноги, приподнимался на локтях и падал назад, так, что голова его то и дело билась об пол и болталась из стороны в сторону.
Позвоночник у него был сломан в двух местах, и, как минимум, оба колена. Вчера, после падения, двигаться он не мог, и по всем признакам его ожидала долгая, мучительная агония. Трогать его боялись, полагая, что, если чудо и возможно, то главное – добраться поскорей до дома, где Хэлом займется Великая Фана. С этой слабой надеждой и спешили акробаты к морю, где пока еще ждал их корабль капитана Ильдрэ. Кто мог себе представить, что человек с дважды перебитым хребтом уже на другой день начнет вертеться?!
Наблюдая упорные попытки Хэла повернуться, Баг подумал о том же.
- Ну и дураки же мы! – сказал он без обиняков. – Надо было сразу закрепить ему шею и ноги. Давайте сделаем это хоть теперь, не то, глядишь, он что-нибудь еще себе сломает.
Перебрав свое дорожное хозяйство и не найдя ничего более подходящего, акробаты решили пустить на шины один из шестов. Но напрасно Баг тщательно выпиливал и строгал. Когда дело дошло до перевязки, Хэл просто взбесился. Он забился, замахал руками, ногами выделывал такие фортеля, на какие и здоровый-то человек редко способен, а в довершение всего ревел звериным рыком, так, что его ночные вопли и стоны показались детским лепетом. Подступиться к нему было невозможно. Впечатление создавалось такое, будто некая посторонняя сила входит в его тело и соединяет сломанные кости. Великий мастер же явно принимал всякого, кто пытался к нему приблизиться, за ненавистного мучителя, и сдаваться по-прежнему не собирался. А уж кулаки его летали по воздуху с такой скоростью, что волей-неволей пришлось позаботиться о сохранности собственных челюстей.
После нескольких рискованных попыток объятые суеверным страхом акробаты отступились от своего намерения. Хэл тотчас успокоился, уронил руки, потом качнулся, оттолкнулся локтем и перекатился-таки на бок, причем голова его подвернулась, уткнувшись носом в грудь. Приняв эту странную позу, он уснул и уже не шевелился.
Тревожить его больше не решились. Когда путешествие по суше подошло к концу, и капитан Ильдрэ прислал за странниками шлюпку, Хэла осторожно перенесли в нее, взяв за края старую попону, что была разостлана под ним на полу кибитки. На корабль шлюпку поднимали словно кубок из тончайшего стекла, и спящий остался в прежней позе, застыв в ней, точно труп, но сердце его билось ровно, а с лица уже сошла мертвенная бледность.
Хэл очнулся в маленькой, но чистой и светлой каюте. Возле его постели, застланной все той же старой попоной, сидел Сох.
- Хэл, брат… Великий мастер… Ты только не волнуйся и… прости меня…
Робкий, виноватый голос и молящие глаза товарища сразу смутили Хэла. «Чего это он?» – подумал Великий мастер подозрительно, одновременно удивляясь тому, что снова может думать. Все пережитое пряталось в его памяти за ощущением стальной иглы, с размаху вонзившейся в шею и колени и пришившей его к земле, казалось, навсегда.
Хэл боязливо подергал ступнями, потом – пальцами ног. Боли не было. Но отчего так затекла спина? Хэл обратил внимание на то, что лежит на боку, очень неудобно скрючившись. И вспомнил: он упал, сорвался с каната на такой высоте, что должен был разбиться в лепешку! Он смотрел на белокурого акробата, продолжая шевелить пальцами и не смея поверить, что это не сон. Вот только непривычное, малоприятное ощущение в теле: спина тяжелая и точно чем-то стянута, да и ноги как не свои! Хэл забеспокоился.
- Твой внутренний Огонь сотворил с тобой чудо, Великий мастер, – прошептал Сох проникновенно и вместе с тем испуганно. Синие глаза слегка затуманились. А это еще что могло значить?
Хэл отбросил одеяло и принялся пристально рассматривать свое тело. Сначала он увидел ноги, неестественно искривленные, с вывернутыми в стороны коленными чашечками. Потом приподнялся на локте, пытаясь заглянуть себе за спину. Это оказалось непросто, так как голова у него сидела прямо на плечах, да к тому же смотрела вниз, а не вперед, как у всех людей, и поднять ее стоило немалого труда. Однако Хэл изловчился и все же разглядел отвратительный горб, выросший над лопатками и сковавший ему спину – оттого-то она так отяжелела!
- Твои кости срослись невероятно быстро и, к сожалению, как видишь, неверно, – продолжал Сох тем же поспешным, испуганным шепотом, и вдруг сполз на пол, опустившись перед Хэлом на колени. – Умоляю, прости меня, если можешь!
- Причем здесь ты? – спросил Хэл резким, хриплым голосом, а в голове билось лишь: «Так вот оно, проклятье! Урод! Калека!»
- Мы думали, ты умираешь. Это я не велел тебя трогать. А потом мне казалось, что какой-то чужой дух в тебя вселился. Мы боялись, и я больше всех… Надо было…
Сох всхлипнул. Вполуха слушал Хэл его сбивчивый лепет, неподвижно глядя прямо перед собой. Но когда Сох попытался поцеловать у него руки, решительно вырвал их.
- Брось! – приказал Хэл, негодуя на это униженное покаяние, такое же нелепое, как горбатое кривоногое тело, перед которым стройный красавец Сох ползал и кланялся. – Я похож на паука, – с отвращением выговорил Хэл. Он неповоротливо шарил у себя в памяти, в то время как ладонь его наткнулась на что-то гладкое, твердое, и, обхватив, с удивлением узнала короткую, но изящную ручку маленького хлыста, очевидно, перенесенного вместе со своим хозяином из кибитки в каюту ландэртонского корабля на старой попоне.
- Злая судьба! – сорвалось и тяжело упало с его искривившихся губ. Белокурая голова Соха склонилась перед ним еще ниже, а в расширенных зрачках страх вырастал в ожидание, почти в желание удара.
- Чужой дух, говоришь? – Хэл сжал в кулаке хлыст так, что суставы пальцев хрустнули. – Может быть, это перед ним ты простираешься ниц? – глаза Хэла знакомо вспыхнули. – Даже злая судьба не верила, что я осмелюсь выйти против нее силой своего духа!
- Но ты вышел, – голос Соха взволнованно дрогнул.
- Вышел. И проиграл.
Горше и глубже, до надлома искривились сухие губы Хэла, взгляд потух.
- Проиграл? – болезненно вскрикнул Сох. – О нет! Не клевещи на себя! Со времен Великого Бага никто из посвященных нашей касты не одерживал еще такой победы!
- О чем ты? – спросил Хэл отчужденно.
- О священном танце Равновесия! Все, кто отважился танцевать его в Нижнем Мире, поплатились жизнью, разве ты не знаешь? И если бы не твое падение, можешь не сомневаться, ни один из нас не вышел бы живым за стены этого города.
Хэл пристально воззрился на Соха и долго молчал. Но тяжелая, мучительная мысль так и не отразилась на его неподвижном лице.
- Вот как? – произнес он, наконец. – Вот как ты говоришь об этом – с восторгом! Без тени стыда, который сжег мое сердце прежде, чем я решился. – В ножны уже остывшей стали вложил Хэл клинок своей ярости, бесстрастно и неторопливо отмеряя каждое слово. – Ты полагаешь, я никогда не думал о том, как умели умирать наши предки? Между позором и гибелью никто из них не выбрал позора. В день, когда разбился мой отец, я помню, мастер Лол сказал мне почти то же, что ты – сегодня. Наверное, не будь в труппе меня, безусого мальчишки, Великий мастер Заг удостоился бы чести повторить судьбу моей матери. Я знаю, он почел бы за честь умереть той же смертью. И мастера, что были с ним, плечом к плечу встали бы ей навстречу и приняли достойно. Но ты так сильно хочешь домой, что готов превознести меня над величайшими посвященными за то, что я дал толпе сорвать меня на камни, да еще и умудрился выжить! А я всего лишь попытался, как мог, вернуть свой долг отцу. Тебе не за что ни благодарить меня, ни просить прощения. Скажу честно, я не взял бы тебя с собой на костер, а если так, то злая судьба права во всем. Слишком долго собирался я с духом, слишком плохим учителем был. Я не сумел научить вас, моих собратьев, любить Искусство больше жизни. И лишь теперь, умерев для него навсегда, я научился этому сам. Остается надеяться, что с тобой будет иначе, Великий мастер Сох!
- Великий мастер? – робко переспросил Сох, поднимая глаза, но Хэл отвернулся и смотрел в сторону. – Ты хочешь, чтобы я стал Великим мастером?
- А кто же еще? Мое изувеченное тело уже непригодно для культового служения.
Хэл продолжал сверлить взглядом дощатую стену каюты.
- Но ведь это поправимо! Если ты только позволишь, наши целительницы постараются помочь тебе вернуть твой прежний облик, – оживился Сох новой надеждой. – Ты же знаешь, Фана может…
- Сломать меня еще разок и склеить заново? А как же чудо, что сотворил со мной мой внутренний Огонь? – Хэл желчно усмехнулся. – Или, по-твоему, остатка моего мужества не хватит даже на то, чтобы принять заслуженное наказание? Верно, и в самом деле учителем я был никудышным.
Последние слова прозвучали чуть слышно, но скрытая в них горечь поразила Соха нестерпимо.
- Что ты, Великий мастер! – взмолился он.
- Деспотом, перед которым трепещут, но подражать которому не смеют, был я вам, – перебил его Хэл.
Сох опять открыл рот, желая возразить.
- А если нет, что ты пресмыкаешься передо мною? – Хэл возвысил голос. – Отныне ты – глава и лицо касты! Летающей касты, как прозвал ее наш народ. Да и пристало ли вообще акробату ползать и просить прощения? – Тут уж Сох вскочил на ноги, не смея больше раздражать учителя, который с новой силой стиснул в кулаке злосчастную рукоять хлыста, словно желая вдавить туда всю свою досаду.
- Наше искусство не прощает ни ошибок, ни трусости, – прибавил Хэл уже тише. – Оно неумолимо, как сама Истина. Помни об этом, Великий мастер Сох! А теперь оставь меня.
Привычно суровым и спокойным стало лицо Хэла. Сох снова видел неоспоримого вождя всех устремленных к власти над собой, того, кому повинуются, не раздумывая. Хэл не умел советовать или просить – он приказывал. И акробат, которого он назвал Великим мастером, всегда принимал это как должное.
Однако стоило Соху очутиться за порогом каюты, приказ возглавить касту уже казался ему мрачной, тяжеловесной шуткой, и делиться ею с товарищами у него не было ни малейшей охоты.
Оставшись в одиночестве, Хэл сразу повалился на постель, лицом к стене, и закрыл глаза. Беззаботная игра отраженных в морской воде солнечных бликов, проникавших в каюту через высокое окошко, весело искрясь и прыгая по дощатым стенам, мучила его не меньше, чем полный навязчивого сострадания и преклонения взгляд глаз, в чью синеву он прежде так любил заглядывать. «Великий мастер Сох!» – повторил Хэл шепотом, бередя свою сквозную рану. По силе боль была близка к той, что сверлила и колола его, не отпуская, пока не превратила в омерзительное человекоподобное насекомое.
«Все кончено!» – твердил он себе, так, словно готовился пролежать, не шевелясь, зажмурив глаза, зажав пальцами уши и уткнувшись лбом в стену вечность напролет, только бы не видеть своих паучьих ног, не слышать где-то рядом ритмичных, размеренных шагов здоровых людей, не чувствовать согнутой шеи и стянутых горбом лопаток.
О, если бы Хэл мог их не чувствовать! Если бы неподвижность, молчание и сомкнутые веки избавили его от отвращения к этому чужому телу, чудовищной насмешке над его собственным, украденным и извращенным! Но, как ни задерживай дыхание, как ни таи в груди стоны, жизнь бежала кровью по венам ненавистного тела, и жить – значило одушевлять его, волей-неволей разыгрывать позорный фарс.
Теперь Хэлом станут пугать детей, достойнейшие ландэртонские мастера смущенно отведут от него глаза, а прямодушные собратья по касте, бывшие ученики, подобно Соху будут язвить его острием своего сочувствия, и ко всему этому предстоит привыкнуть. Ландэртонцы ведь не находят забавным уродство и не радуются чужому несчастью, подобно дикарям Нижнего Мира, большим любителям фарсов, которые редко обходятся без кривоногого горбуна, чей горб служит мишенью для пинков и насмешек.
Эти балаганные представления, свидетелем которых ему довелось быть пару раз и с которыми он в сердцах сравнивал выступления собственной труппы (все, кроме последнего), не шли у Хэла из головы. Ему представлялось вполне естественным, что культовое искусство, превращенное в забаву на потребу рыночной толпе, не приняло запоздалого раскаянья своего Великого мастера и ответило ему взаимностью, просто-напросто воздав по заслугам. Но даже если бы повернулось вспять само время, он все равно вознес бы свое священное Искусство выше всех храмов, шпилей и колоколен, любой ценой, даже такой, какую платил теперь. Вознес бы, вопреки враждебным и чуждым культам Нижнего Мира в купе с их завистливыми жрецами!
В какой-то миг эта яростная мысль завладела им безраздельно. Затмив и стыд, и горечь, она принесла с собой знакомое головокружение. Как бесчисленное множество раз в своем мучительном бреду, Хэл опустился на канат над морем обращенных к нему человеческих лиц, маленьких, точно булавочные головки. Но в приземлении этом уже не было мучения. И тут он понял, что внизу – вовсе не Альгрэг, а другой город, другая площадь и другие люди. Понял, потому что увидел: он как будто не был собой в полном смысле слова и смотрел вниз совершенно спокойно. Он мог себе позволить разглядывать казавшиеся крошечными лица, каждое в отдельности, по своему желанию, и избранное всякий раз вырастало, охотно летя навстречу. Так встало перед ним, в числе прочих, почти случайное, но чем-то смутившее память милое веснушчатое личико совсем юной девушки. Густые золотистые пряди решительно выбивались на свободу из-под скромной белой косынки, а в ясных, еще по-детски чистых глазах с той же прямотой и решимостью светился вопрос: «Кто ты? Во имя всего святого, кто ты и почему так рвешься в небо?»
«Назови меня, как хочешь, только отпусти!» – ответило в нем что-то, чего он и сам никогда еще не слышал.
«Отпустить? И у нас опять не будет тебя? И мы больше уже тебя не увидим, Человек-Птица?»
«Я вернусь, когда придет мой черед, обещаю!»
Он перевел взгляд на другое лицо, метко выхватив из сплошной людской пучины сероглазого мальчика-подростка, в котором сразу узнал себя. Запрокинув голову, мальчик смотрел на него завороженно и отчаянно. От всегдашней заносчивой гордости не осталось и следа. «Не улетай! – молили судорожно сжатые в замок у рта побелевшие пальцы. – Не оставляй меня, пожалуйста! Я буду слушаться тебя во всем, как верная собака, клянусь тебе! Только не улетай, отец!»
А где-то рядом уже картинно воздевал сухие корявые руки жрец в длинном черном платье, тот, которого Хэл видел наяву однажды, а во снах – изо дня в день, из года в год, с лицом, словно остывший пепел, серым и мертвым. У него всегда была одна роль, и он играл ее с одинаковой безжизненной точностью. «Изыди, мятежный дух! Будь ты проклят! Проклят со всем твоим потомством!» Не в ушах, а в самой утробе отдавался у Хэла лязгом ржавого железа противный скрежещущий голос, и другой, чем-то похожий, но привычно насмешливый, вторил: «Проклят! Проклят со всем своим высокомерным народом, что презирает мой мир и зовет его Нижним, не замечая на себе моей сети! Скоро, скоро я доплету ее до конца и воцарюсь безраздельно! Мятежный дух изгнан и тело его разбито. Нет никого, кто смог бы противиться мне!»
«Врешь!» – узнав своего тирана, заскрипел зубами Хэл.
«Ты, искавший покоя? Да ведь у тебя же нет больше тела! Ты – всего лишь моя насмешка!» – не замедлил явиться ответ. И в тот же миг отозвалось из глубины сокровенное, родное: «Не верь ему. Я с тобой».
«Врешь! – повторил Хэл, теперь уже с намеренным вызовом. – Он вернется! Я вернусь».
Хэл опомнился. Раскинувшись поверх одеяла, опять красовались перед ним кривые, искореженные ноги. Новая волна ярости поднялась и вспыхнула, такая же яркая, как пришедшее к Хэлу осознание.
- Теперь я точно знаю, кто ты на самом деле, – сказал он шепотом, словно опасаясь, как бы кто-нибудь посторонний не подслушал его признания. – Я заставлю тебя подавиться твоей насмешкой. Она встанет комом у тебя в горле, клянусь Огнем!
Хэл понятия не имел, как он исполнит свою угрозу, но, едва произнеся ее, ощутил спокойствие и уверенность. Перед этим могучим, ясным чувством его горе съежилось и поблекло. Долго и безразлично рассматривал он свои искривленные суставы, а оголтелые солнечные зайчики даже разбудили на его губах рассеянную улыбку. В конце концов, Хэл с приятным удивлением поймал себя на том, что лежит уже, наверное, больше часа, совершенно ни о чем не думая.
Он не мог припомнить, чтобы прежде с ним случалось что-нибудь подобное: Хэл постоянно ломал голову над мучившими его неразрешимыми вопросами, бежал от них в свои трюки, но лишь короткие мгновения предельного напряжения могли избавить его от шквала мыслей. Он нарочно изнурял себя сверх всякой меры, и тем не менее продолжал думать даже во сне. Способность пялиться в потолок и бессмысленно хлопать глазами всегда была для него запредельной мечтой. И вот, нежданно-негаданно, он вкусил это блаженство, почувствовав себя, наконец, хозяином собственного ума. А на всякую чушь, что пыталась было, по старой памяти, лезть ему в голову, Хэл смотрел так же отстраненно, как на свое чужое тело. Очевидно, именно в этом и был секрет.
Ходить на вывернутых ногах, с опущенной головой и горбом на спине оказалось не так уж тяжело, просто пока еще в диковинку. Но ведь человек ко всему привыкает со временем, а привычное кажется естественным. Так подбадривал себя Хэл, поднимаясь по крутой винтовой лестнице с узкими периллами.
Спокойное море плескало о борт корабля изумрудно-синие волны, на западе розовело над ним закатное небо, играя лиловым отсветом в далекой воде у горизонта. Глядя туда, Хэл не заметил, как белокурый товарищ подошел к нему своей бесшумной походкой. Они довольно долго стояли рядом, пока Хэл невзначай не почувствовал этого деликатного присутствия. Точно так же, как когда-то ночью, в храме Равновесия. Синие глаза с тихой грустью провожали умирающую зарю, но улыбка была светла, как западный край неба.
- Я вижу, ты утешился, Великий мастер Сох, – добродушно сощурился Хэл, глядя снизу вверх на длинноногого, стройного как олень акробата, который теперь оказался выше его почти на две головы.
Заря на лице Соха смущенно рассеялась и померкла.
- Зачем ты называешь меня так, Великий мастер Хэл?
Хэл сдвинул брови, как на своих уроках Равновесия, когда давал понять, что сейчас начнется беспощадная муштра.
- Великий мастер не может быть сломан, запомни! – сказал он веско.
Бедняга Сох даже руки заломил:
- Зачем, зачем ты так?!
- Ну-ну, ты еще поплачь! Самое время, а то потом недосуг будет, – привычным жестом Хэл хотел похлопать товарища по плечу, но достал лишь до бицепса и снова усмехнулся. – Завтра мы будем дома! Ты увидишь свою дочку…
- Но ведь и у тебя есть сын! – ни с того ни сего напомнил вдруг Сох.
Хэл остолбенел. Сын! В самом деле… Как он сам не вспомнил о своем сыне? Пускай у него нет больше тела, но зато есть сын! Семь, восемь… да, около восьми лет. Многовато, конечно, но еще не поздно. Вот и пришла пора вспомнить о Праве отца. Хвала Великому Духу, что у Хэла есть сын!
Он улыбнулся, казалось бы, вполне благодушно, но Соху отчего-то стало немного не по себе. Хотя, возможно, виной тому была скользнувшая по лицу Хэла тень птицы, что в тот миг как раз пролетала над ними, да последний кровавый отсвет догоревшей зари.
- Ты прав, Великий мастер Сох, – сказал Хэл, не отпуская с губ своей странной улыбки. – Мне будет чем заняться дома!