Исповедь

Я помню ее смех. В те моменты мне казалось, что либо она сейчас сойдет с ума, либо скажет, что она самая счастливая на свете. Она смеялась заливисто, до слез, иногда облокачиваясь о мое плечо, чтобы устоять на ногах. Она хохотала, а я тупо улыбался и стоял рядом, радуясь тем ничтожным секундам, которые судьба выделила нам на единение. Мне казалось, что когда она смеется – все в мире замолкает… Или просто я как дурак слушал ее хохот. Прохожие оборачивались, а некоторые смотрели с осуждением и неприязнью, но она смеялась, не взирая ни на кого. Мне всегда нравилось в ней это: она делала то, что считала нужным делать, не заботясь о мнении других. Быть независимым от мнений других людей - довольно сложная задача. Не каждому подвластно ее решение…
А она всегда принимала спонтанные решения, громко смеялась и, если считала нужным, могла еще нахамить какому-нибудь прохожему, который не так на нее посмотрел. Было в ней что-то хищное, и оно заставляло меня следовать за ней, слушать ее смех и любоваться ее красотой.
Она курила. Курила ближе под вечер. Когда сумерки темным покрывалом окутывали город, а редкие звезды поблескивали на небосклоне – она становилась серьезной, доставала пачку сигарет и начинала курить. После заката она вообще не смеялась, шла молча рядом со мной, иногда что-то рассказывала, а порой мы с ней спорили о чем-нибудь. Но смех больше не разносился. И меня это немного пугало. Словно она была оборотнем, волчицей: после полуночи обретала истинное лицо. Однако мифы сохраняют лишь частичную правду: вместо когтей, злобы и волчьего облика, я видел ее серьезность, вдыхал запах ее странных сигарет и разговаривал с ней о чем-то. А утром она спрыгивала с нашей постели, врубала на всю музыку и, танцуя, смеялась, смеялась… Горько смеялась. Но я предпочел горький смех, нежели ее серьезность.
Она любила кофе. Я всю жизнь этот напиток терпеть не мог, а она пила его сутками напролет: молотый или растворимый – не имело значения. Она пила его огромными чашками по нескольку раз в сутки и все время говорила, что я не знаю, от чего отказываюсь. Я молчал, смотрел на свой зеленый сладкий чай и слушал ее неустанную речь. Самое характерное, что она никогда не добавляла сахар в кофе. Горький, гадкий черный кофе без сахара… Как будто в чашке была смола, как будто ей нравился этот противный вкус…
Или она просто его не чувствовала.
Я не задумывался о кофе, не задумывался о сигаретах и ее серьезности по вечерам – видимо, еще тогда я подозревал, что что-то не так в ее поведении. Мне было страшно узнать правду, а потому я никогда не стремился к ней. Она любила меня, в этом я буду уверен до конца своей жизни. Она любила меня, и ненавидела себя… Она презирала свою душу, она хотела освободиться от оков. Она не смогла… Не справилась, моя нежная и прелестная… И я совсем забыл ее имя, хоть до сих пор помню ее смех.
Однажды мы подсобрали денег и отправились в отпуск. Мы решили посвятить наш отдых не жарким пляжам, загару и морю… Мы решили посвятить наш отпуск искусству. Она любила живопись абстрактную и мне непонятную. Я помню тот день, когда мы отправились в венский дворец Бельведер. Я помню, как она смотрела на картины, крепко сжимая мою руку. Она молчала, вглядываясь в каждую картину, любуясь красотой. Казалось, что струны ее души играют медленную, мелодичную, но тоскливую музыку. Ее руки были холодными, и я пытался согреть их, а моя Ассоль, так и не дождавшаяся Алых Парусов, смотрела на картины, не чувствуя ни моих прикосновений, ни времени. Она не слышала говор мимо проходящих людей, не обращала внимания на то, что говорит экскурсовод. Она просто вглядывалась в картину, любуясь чем-то, что видит только она…
- Это же мы! – она подвела меня к картине Густава Климта «Поцелуй». Она сжимала мою руку крепко, а в ее взгляде я видел восхищение, красоту и… тоску.
А потом она ничего не говорила, но возле той картины мы простояли полтора часа. И даже сейчас я не могу понять, что же ее восхитило в этом странном искусстве. Здесь нет точных пропорций, все представление искажено, а люди неестественные, ненастоящие и безобразные. А, может, мир вокруг нее был искаженным? Или то, что было на холсте, - было единственно верной действительностью для нее? Я не знал, но знал, что она видит нечто, что недоступно взору обычных, ничем не примечательных обывателей.
Я любил ее. Я так сильно любил ее, что мне казалось просто сном все происходящее вокруг нас. Она была прелестна, умна и необыкновенно притягательна. Для меня до сих пор остается загадкой, как она выбрала именно меня, такого долговязого, обычного и приземленного?
Я любил ее, но ее извечные перемены порождали во мне тоску. Именно ту щемящую тоску, которая отталкивает от человека.
Мы сидели с ней как-то во дворе январским утром. Было необыкновенно тепло. Красота заставляла разрываться в безмолвном крике и, наслаждаясь свежестью воздуха, просто молчать, слушая звуки природы. Мы сидели с ней как-то во дворе январским утром. Я держал за руку девушку, душа которой была соткана из противоречий и неясности.
- Знаешь, что самое страшное на свете? – спросила она. Ее голос был серьезным, уверенным и тихим. Ее взгляд был устремлен на полотно небо, залитое нежно-голубыми красками. – Зеркала… Зеркала и тишина.
Я не понимал смысл ее слов. Я до сих пор не понимаю, что она подразумевала под первым понятием и сомневаюсь, что когда-нибудь смогу осознать.
- Мне часто снится один и тот же сон, - продолжала говорить она. Я вдруг вспомнил ту старую легенду о поющей в терновнике птице. Я… Я почувствовал. Не знаю, как это объяснить, но мне показалось, - черт, да я был в этом уверен! – что она сейчас как раз летит к кусту терновника, чтобы спеть свою последнюю песню, любуясь красотами такой нежной и чарующей природы и сходя с ума от иглы, пронзающей все тело. – Открывается занавес. Красивая сцена для одного человека, который смутно напоминает мне моего отца. Он стоит в отдалении, и я плохо вижу черты его лица, но знаю, что он смотрит на меня. Боже, он так любит играть эту роль моего убийцы! Я восхищаюсь им. Да, это звучит безумно, ведь… Как можно любить своего же палача? Я не знаю. Но я люблю. В моем сне я люблю его, хоть ощущаю верёвки на своих запястьях… Знаешь, что любовь и обида переплетаются лентами… Они равны. И это покалывание… Это покалывание вот тут… Где солнечное сплетение.... Оно приятно, а следующую секунду пронзительно. И порой я думаю, что из этой материи и соткана наша Вселенная: из ненависти и любви, из обиды и прощения… Нельзя изъять что-то одно, потому что второе потеряет смысл…
Она замолчала. Она смотрела в небо и видела в нем бога. Я смотрел на нее и видел Бога в ней. Было так тепло и солнечно, что мне показалось, будто наступает весна… Именно та весна, о которой писал Леви в романе, в котором дети воевали за оккупационную Францию.
Или весной была она? Такая нежная, красивая… печальная. Что-то тяготило ее. Что-то, что сводило с ума. Порой бывает это чувство, которое я называю «крысиным ощущением». Оно появляется из ниоткуда, носится в просторах твоей души, кусает, кусает до крови… И порой невозможно определить какова причина этого паршивого и поганого чувства. Не было сомнений, что это «крысиное ощущение» настигало и ее. Каждый раз, когда заходило солнце…
А теперь оно появилось еще и с восходом.
- Мы с ним на сцене театра. Это премьера впечатляет многих его поклонников в злосчастном мае. Да-да, это был май… Я уверена, что это был май… Великолепно. Я сама аплодирую ему стоя, когда слезы скатывались по щекам. Я до сих пор восхищаюсь и люблю. Со временем, этот сон прекратился… Я даже успела его забыть…
И вот, спустя несколько месяцев, вновь безумная премьера. Я плачу, а он ножом режет мою душу и мое сердце. Как же красиво он убивал меня словами. Как же красиво он втыкал в меня клинки этих фраз. Он – мой кумир! Мне никогда не достичь того мастерства, которым овладел он! – она сжала мою руку. Ее ногти впились в кожу, и теперь я видел в этой девушке не бога и не весну…
Я видел в ней что-то отвратительное и противное… Какое-то уродство, которое оставалось незримым… Нечто дьявольское, нечто, что вызывает омерзение…
Это была тайна. Это была тайна ее души, которую я так и не узнал. Тайна ее души, которую никто никогда не узнает. Страшная тайна… Что-то в этом всем затмевало и красоту январского дня, и красоту самой девушки, и…
Оно затмило все, что я так свято и долго любил.
- Он слишком предан своей профессии. У меня было много любимых актеров, но все они ничто по сравнению с ним. Ах, сколько же масок он одевает во время своих работ! Он искусный мастер, который завоевывает сердца женщин, с которыми позже проводит свои грязные, отвратительные ночи!
И только сердце не желает возненавидеть его. Клялась себе не думать, но... Что в итоге? Он – мой Заир, мое наваждение, моя боль. Во время этого спектакля он швыряет меня на красивой сцене, а я люблю лишь сильнее наши спектакли. Он презирает меня… Он презирает меня, избивая и унижая. Публика смотрит с восхищением, а я боготворю своего цербера и… И терплю. Терплю это, понимаешь? Ужасно и отвратительно терпеть ад. Но еще отвратительнее – влюбляться в него.
Это были ее первые слезы. Это было поразительным для меня. Это было необъяснимым. Она плакала, продолжая вглядываться в бесконечность нежных ватных облаков и говорить… Мне вдруг страшно захотелось заткнуть ей рот, заглушить отчаянный крик души и убежать! Как же мне хотелось убежать от тайны, которую она мне исповедовала… И в тот момент мне подумалось, что все, происходящеее в то январское утро – было частью ее сознания. Было ее сном.
Это не могло быть реальным.
- Я говорю ему: «Помнишь, как мы выращивали сад? Помнишь те бледно-розовые пионы нежности, ромашки смеха, черемуху нашей с тобой весны…. Помнишь?», а он… Я не видела его лица, но знала, что его взгляд был полон злобы… Словно… Словно он готов был агрессивным зверем наброситься на весь мир. Эта испепеляющая, сносящая все и вся на своем пути злоба… Как раскаленная магма, вышедшая из жерла вулкана: она плавит сталь и чувства… Она плавит чувства… «А теперь в нашем саду шиповник ненависти. Ты пьешь чай с шиповником, ты боготворишь это растение!», - говорю я и вновь преклоняюсь.
Закрывается занавес! Когда все актеры выходят на поклон - его встречают с криками и аплодисментами! Они все любят его, а он любит себя. Я улыбаюсь сквозь слезы, стоя где-то на самом краю. Чувствую, что боль становится нестерпимой, что выносить этот ад сил больше нет… Что хохочущая над чужим горем буря сносит все на своем пути! Столько всего мерзкого хочется наговорить ему, но я робею. Он снова надевает кандалы на мои руки и ноги и ведет за собой. Я ведома.
Я вспоминал ее звонкий смех, вспоминаю ее взгляд, когда она любовалась причудливыми полотнами Климта. Я вспоминал в тот самый момент ее такой звонкий и беззаботный смех. Мне казалось, что уже ничто не способно омрачить ее душу или свести ее разум с ума.
Я ошибся.
Пошел снег. Он осыпался хлопьями, словно Небеса старались засыпать прежние следы, чтобы нельзя было выследить убийцу ее души. Он осыпался хлопьями, закрывая собой черноту уставшей, отчаянной и больной души. В вальсе кружились снежинки, тая на разгорячённой коже ее рук.
Снег таял. Снег таял на ее руках… Я сам таял от ее прикосновения. Нет, не таял.
Она плавила меня, как магма плавит сталь.
- Почему я преклоняю колени перед его мастерством? – ее рука отпускает мою. Девушка подрывается. Она хочет умчаться куда-нибудь, чтобы убежать от своих же страхов! Глупая…
Я стал забывать ее имя в то утро… Я стал забывать ее улыбку. Вместо этого появлялись другие ассоциации: сигареты, кофе, темнота вечера.
Сумрак.
- Почему закрываю глаза и выпиваю вино, которое он отравил ядом боли? – говорит она, поворачиваясь ко мне и ожидая ответ на вопрос, на которой сама знает ответ. – Он полосует, режет и бьет меня, а я люблю эту боль. Знаешь почему? Потому что это единственное, что связывает нас. Я люблю эту боль. Люблю! Люблю! И нет ничего сильнее этого чувства во всем мире.
Я помню ее смех. В те моменты мне казалось, что либо она сейчас сойдет с ума, либо скажет, что она самая счастливая на свете. Она смеялась заливисто, до слез, иногда облокачиваясь о мое плечо, чтобы устоять на ногах. Она хохотала, а я тупо улыбался и стоял рядом, радуясь тем ничтожным секундам, которые судьба выделила нам на единение
 Но в ту утро я точно знал, что она стоит на самой тонкой грани всего мироздания: на грани между сумасшествием и вменяемостью. На грани, перейдя которую уже нельзя вернуться обратно…
- Страшнее всего зеркала. Он живет в красивом мире кривых зеркал. Зеркала расставлены повсюду. Они на шкафах, на полах, на стенах, - везде, где это было возможно. Зеркала были кривыми. Но ему нравилось видеть действительность искаженной. Ему нравилось это. Ему казалось, что так мир намного интереснее. И он настолько влюбился в эти зеркала, что постепенно уверовал в собственную ложь. Четыре стены и зеркала по их периметру стали его храмом, а Богом стал тот, кто смотрел из отражения. А всё остальное, все остальные казалось неправильными и искажёнными. Сцена, отведенный для него пьедестал и эти зеркала – он любит это… Он до безумия любит это… Любит видеть правду искаженной.
Однажды… Однажды - замечательное слово. С нами все происходит однажды, да?
Однажды мы закуриваем, перестаем восхищаться любимыми исполнителями, читать их книги, слушать Баха и Бетховена. Однажды мы вновь влюбляемся и в мечтах душою отдаемся в объятия любимого человека. Однажды мы ощущаем нож в своей спине и однажды воткнем его в человека, стоящего впереди. Однажды от тебя просто отрекаются…
Все происходит однажды. Почему от этого не становится легче? «Однажды» не приносит ничего, кроме разочарования.
И боли.
Нет ничего страшнее зеркал и тишины. Той убийственной тишины, что остается в зале после премьеры или в поле, где пронеслась убийственная буря. Нет ничего страшнее мертвой тишины после бури. Сломленные дома, убитые люди и обломки, торчащие из-под снега и напоминающие о том, что когда-то тут было поселение. Мертвая тишина, которая так и шепчет над ухом, что однажды на этом месте пульсировала жизнь, а любовь своим светом заливало все пространство, но теперь тут царит лишь Хаос. Хаос и темнота.
Этот сон снится каждую ночь. Каждый раз одно и то же: пьеса, потом зеркала… Я зритель! Я поклонник и его фанат! Софиты, камеры, яркий блеск! Восхитительно! Его любят! Его так сильно любят!
А он… А он не признает ничего, кроме своих масок и зеркал.
И пока он наслаждается ролью палача, я буду его жертвой. Ключ от моих кандалов в его руках. Подарил бы он мне свободу! Изменил бы концовку этого жестокого сценарию, а? Пожалуйста! Умоляю. Моя свобода в его руках!
Я забыл ее имя, а спустя несколько дней забыл и ее любовь. Я больше никогда не встречал ее. И вот, сижу я в этом самом дворике, курю сигареты и вспоминаю… Вспоминаю и думаю, что страшнее всего когда наше наказание, посланное свыше, материализуется и предстает в виде призраков и ночных кошмаров. Вспоминаю и думаю, что болезненнее всего хранить этот сумрак в своей душе и молчать, а по ночам просыпаться в холодном поту от кошмаров и, сидя на кухне до утра, курить, выпивая горький кофе чашка за чашкой…
Но она любила жизнь, любила тот январь и любила меня. Я уверен, что на той картине были она и я. Я уверен, что она живет дальше. Всем мы должны продолжать жить дальше…
Падал снег. Белая перина закрыла уродство грязи и слякоти. Падал снег и светило солнце. Падал снег, светило солнце, а я курил…