Волк Серый, гл. 3

Глава 3

     Утром атаману стало легче, и он, придерживаясь рукой шершавой стены, вышел во двор.

     Солнце только взошло, облив золотом верхушки слив и вишен, пробившись тонкими лучами сквозь ажурное плетение груши, растущей перед сенями куреня.

     У колод, окуривая дымом пчел, хозяйничали монах Феодор и старый побратим атамана Трофим Груша. Когда-то, лет эдак десять тому татарская стрела раздробила колено Груше, и он ушел на покой. Это Груша нашел урочище в плавнях, богатое зарослями груши-дички, липы, терна, лещины, малины, дикой розы, облюбованное диким зверем – кабаном, косулей, зайцем. Трофим проложил в плавнях тропу, ведущую к Днепру, а водой легко было добраться до Сечи. Тропу держал в секрете, требуя того же от казаков, заселивших в скором времени берега безымянной речушки, пробивающей себе дорогу к Днепру через урочище. Через пяток лет в Грушевке, как называли свой зимовник вышедшие на покой казаки, уже проживало полтора десятка семей…

     Трофим собирал в лесу колоды, заселенные пчелами, и тащил их на свою усадьбу. Кто знает, может быть пчелы полюбили старого казака, может быть, он любил пчел, но очень скоро в его хозяйстве было уж более ста колод.

     Сирко частенько наведывался в гости к побратиму, и ему так понравилась Грушевка, что он велел построить себе здесь небольшой курень. Груша перетащил на его землю два десятка колод, и теперь Феодор обиходил атаманскую пасеку.

    
     Атаман, неслышно ступая в мягких чувяках, подошел к пасеке и невольно подслушал тихий разговор старых казаков…

     - Не-е, брат ты мой Феодор, раньше казаки блюли казацкие обычаи, - неспешно молвил Груша. – Раньше казак как, - голову побреет, да еще и мылом, из дегтя сваренным, намажет, чтобы, видишь, волосы лучше росли.  Один только чуб оставался на голове, длиной, пожалуй, в аршин, черный да кудрявый. Заткнет его, закрутит раза два или три за левое ухо, и висит у него до плеча, и так за ухом у казака и живет ...

     - Ну-ну! – пробурчал монах, ехидно посмеиваясь. - А другой, скажем, возьмет и обвязывает свою шевелюру лентой, закрутит ее на главе, так и ляжет спать, а утром как встает, распустит ее, то она как овечий хвост сделается. Это все на похвальбу!

     - Ну, не скажи, брат! – осерчал Груша. – Девушки, вот скажем, косы отращивают, а запорожцы шевелюры. А если уж длинная вырастет, - тогда казак закрутит ее сначала за левое ухо, тогда проведет на правое ухо за затылком, и так и ходит. Ва-ажно так! Ты, Феодор, говори, да не заговаривайся! Еще только мне за усы посмей сказать!
 
     Груша двумя руками разгладил свои изрядно поседевшие и поредевшие усы.

     - Вот как нафабрит их мой побратим Трофим Груша, - пряча хитрую ухмылку, пробурчал монах, - и как расчешет гребнем, то хотя он и старый будет казак, а такой получится казак, что только фить-фить! Ужасные усы отрастил!

     - Э-э, да что помнишь, монах?! – сердился Груша. – Ты, пребывая в монастыре, всю уж казацкую суть позабыл. А я, брат, помню времена, как иной казак возьмет усы обеими руками, поднимет вверх и позакладывает на уши, но они ниже ушей висят. Такие были усачи! Правда, у некоторых были и маленькие усы - как у кого волосы росли, но усы они очень любили... Вот как запорожец волосы закрутил, усы причесал, тогда уж и казак – лыцарь Степи!

     - Здоровы бывали, браты! – прервал их беседу атаман. – Ты, Трофим, не злись, - не видишь, подначивает тебя Федор!
   
     - Ты чего встал, батьку?! – не на шутку встревожился монах. – Чего тебе не лежится?

     - Да, мне уже полегче, Федор, - ответил атаман. – На вольный воздух захотелось.

     Федор помог атаману сесть в плетеное из камыша кресло и укрыл его ноги овечьей шкурой.

     - А я с рассветом раколовки проверил! – сообщил Трофим. – Штук тридцать раков собрал, батьку. Скоро готовы будут, вода уж закипает. Позавтракаем, чем Бог послал.

     - Не хочу я есть, - сказал Сирко. – Не лезет кусок в горло. Что-то тревожно мне…

     В этот миг пес Трофима Мурза насторожил уши, поднимаясь с земли. В три маха домчал он до плетня и встал у перелаза на задние лапы…

     - Кто-то из своих! – сказал Трофим, и пошел к плетню.

     У перелаза спешился кошевой писарь Петро Гук…

     «Ну, вот и вестник тревожный!» - подумал атаман, почувствовав как в висках застучала, разгоняясь, кровь...

     Обнявшись с Грушей и Феодором, Гук шагнул к атаману, склонившись в глубоком поклоне.

     - Ты, батьку, прости, что вынужден потревожить тебя! – сказал Гук. – Но сечевое товарищество решило, что не справиться нам без тебя с надвигающейся бедой. Наказной атаман…

     - Ты разве не видишь, что атамана хворь одолела?! – гневно перебил его монах. – Ему покой нужен!

     - Погодь, Федор! – поднял руку атаман. – Говори, Петро!

     - Из-под Чигирина идет с десятитысячной ордой Кара-Мухамед, батьку! – продолжал Гук. – А с ним еще пять тысяч буджакских ногаев. У них большой ясырь, захваченный в наших землях… И… Кара-Мухамед ведает, что ты хворый, а сечевики, во главе с наказным атаманом ушли по твоему наказу к воеводе Ромодановскому под Ладыжин и Умань… Мы можем собрать две тысячи сабель, а больше… Чтобы собрать больше, потребуется пять-шесть дней, а ворог в трех дневных переходах от Сечи.

     - И что решила казацкая Рада? – спросил Сирко.

     - СтаршИна пришла к выводу, что Сечь нам такими малыми силами не удержать, - тихо промолвил Гук. – Вчера было принято решение уйти в плавни и переждать, пока пройдет мурза и его войско…

     - И отдать Сечь на поругание ногайцам?! – гневно выпалил кошевой. – Этого Кара-Мухамед не дождется! Нет! Я не даю своего согласия на оставление Сечи! К тому же, у меня личные счеты с этим псом!

     Сирко глубоко задумался, ушел в себя, закрыв глава…

     Атаман помнил Чигиринские походы крымчаков и турок. Помнил… То ведь не вчера случилось, что рагромив ляхов, Османская империя заявила о своих притязаниях на всю Левобережную Украину. И тому немало способствовали договоренности украинской старшины с султаном о переходе Украины в подчинение Турции. А Австро-Венгерская империя и Речь Посполитая, отказавшись в свое время помогать России в борьбе против турецко-крымской агрессии, теперь сами оказывались перед лицом реальной угрозы, которую общими силами вполне способно было предотвратить. Но что сделано, то сделано – руки туркам были развязаны, и летом 1677 года началась осада шестидесятитысячной турецкой армией стольного града южной Украины крепости Чигирин. Под руководством московского воеводы Ржевского гарнизон Чигирина, в коем было немногим более десяти тысяч человек, оказал героическое сопротивление. С помощью подошедшей русско-казацкой армии боярина Ромодановского турки под Бужином были разбиты. Год спустя, летом 1678 года под Чигирин пришла уже  двухсоттысячная турецко-крымская армия. Ей противостояли около ста двадцати тысяч русских стрельцов и казаков. На сей раз турки захватили крепость, но разгромить организованно отступившую русскую армию им не удалось. Дальнейшие сражения не принесли туркам никакого успеха и вынудили их отойти на исходные позиции к реке Буг. Он – атаман Сирко тоже был тогда под стенами Чигирина, и сдача города была и его виной…

     Гук, подумав, что атаман задремал, открыл было рот, но Феодор дернул его за рукав свитки и приложил руку к устам, призывая к молчанию.

     Кошевой видел себя с дедом Кондратом в степи… Они лежат на овечьих шкурах и ведут неспешную беседу.

     - А расскажи, диду, как волки на стадо нападают, да не было еще такого случая, чтобы без добычи ушли? – спрашивает Ваня. – Ведь и собаки-волкодавы стада стерегут, и пастухи с ружьями. А волк все одно свою добычу берет…

     - У волков есть свои хитрости, сынку, - отвечает дед Кондрат, посасывая казацкую люльку и попыхивая ароматным турецким тютюном. - Вот, скажем, выбрала стая бычка. Пудов, скажем на пять-шесть. Весь день стая будет наблюдать за ним из укрытия, не сводя глаз, но не тронет. Когда стемнеет, пастухи находят место с подветренной стороны, где побольше травы, и загоняют стадо на ночлег. В этот момент волки опять же не нападают, потому что пастушьи собаки сторожат весьма чутко. Малейший звук - и они поднимут лай, а пастухи возьмут в руки оружье. И потому, волк бездействует, он ждёт до тех пор, пока не рассветёт. А корова аль бык устроены так, что всю ночь не испражняются, и к рассвету их мочевой пузырь раздувается. В это время волки и набрасываются на бычка. Бычок пытается вскочить на ноги и убежать, но мочевой пузырь у него со страху великого лопается, задние ноги сводит судорогой, и он уже не способен двигаться. Волки начинают кружить вокруг стада, отвлекая пастухов и собак, а самый сильный волк хватает быка, забрасывает его себе на холку и уходит с добычей, никого не потревожив. Старые опытные волки знают, в какой момент можно схватить бычка...

     - А косули, диду? Они ведь весьма споры на ноги. Как же волки нагоняют их?

     - А тут, Ваня, у волков тожить хитрость своя имеется. Вот находят волки стадо косуль и, окружив его, терпеливо дожидаются, пока косули наедятся. Нажравшиеся косули с трудом начинают двигаться. Только старые косули, внучок, прошедшие скрозь волчьи облавы, могут подавить желание вдоволь полакомиться сочной зелёной травой. Они в состоянии сдержать себя, чтобы сохранить скорость бега и не стать жертвой. И вот в этот момент волки бросаются на стадо. Старые косули, развернувшись, уходят от волков, подавая пример остальным. Выпятив вздутые животы, стадо пытается уйти от смерти, однако, обожравшиеся косули не могут бежать быстро и становятся легкой добычей волков. И начинается большая резня, а по сути - наказание за глупость, за обжорство. Ясно же и несмышленышу, что волки, вырезав треть стада, творили наказание по воле божьей, действуя во благо степи...

     Атаман уже знал, что будет делать… Он тряхнул головой и открыл глаза.

     - Насколько велик ясырь, ведомый ордой? – спросил он. – Много ли добычи тащут с собой татары?

     - Да, батьку, полон великий у татар. Три тысячи, пожалуй, ежели не боле. Да и обоз с добром награбленным велик…

     - Обожравшиеся косули быстро не бегают… - в задумчивости промолвил Сирко. – И становятся легкой добычей волков!

     - Как-кие косули? – очи Гука округлились от удивления. – Ты о чем, батьку?

     - Я о том, что у нас еще есть время, - тихо молвил атаман. – Татарская конница делает дневные переходы в шестьдесят верст. А отягощенная полоном и обозом? Верно: не более тридцати-сорока… Значит, у нас на все-про-все не менее, но и не более пяти суток.  Давай-ка, Федор, готовь возок к дороге!

     - Да ты что, батьку?! – закричал монах. – Ты в своем уме?! Куда ты поедешь, хворый?!

     - Запрягай лошадей! – уже сердитым голосом наказал Сирко. – И Снежка приготовь!

     Феодор, поняв, что переубедить атамана не удастся, пошел в курень за одеждой и оружием атамана.

     - На курган? – понятливо спросил Груша, прекрасно знавший все привычки и обычаи атамана.

     - На курган! – твердо сказал Сирко, принимая из рук монаха одежду. – Трофим, помоги Федору, - время дорого!

     В полдень казаки были у безымянного кургана на Хортице. Никто не знал истории кургана, но знали казаки, что обладает он великой силой, ибо, когда все курганы в степи стояли поникшие чахлыми ростками, выжженные солнцем, этот поражал высокими травами и зеленью вокруг. Кто-то в незапамятные времена обсадил курган соснами, и эти столетние гиганты создавали вокруг кургана как бы защитный круг… Сирко пользовался любым удобным случаем, чтобы провести на кургане какое-то время и набраться сил от неведомых источников.

     У кургана атаман разулся, и босой взошел на вершину. Он встал, широко раздвинув ноги, и враз чувствовал, как врастает он в землю, как прорастает корнями босых ступней, впитывая неведомую силу Земли…

     Сирко был на кургане до заката… И когда в сумерках он неслышно подошел к казакам, сидящим у костра, те тихо ахнули в один голос: вокруг головы атамана светились какие-то светло-зеленые кольца,  излучающие неземной бледно-изумрудный свет…

Продолжение следует -