Книга о прошлом. Глава 17

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ.
СИМВОЛ ВЕРЫ.

Посвящается Евгению Прохорову-Гашеву - человеку, который ЗНАЕТ.


1.
Здание суда полускрытое лиственной тенью выглядело в этот летний полдень уютным уголком мира и покоя. Радзинский неспешно курил, прислонившись спиной к одной из шершавых белых колонн, подпирающих широкий навес над входом в обитель Фемиды.

Тяжёлые двери время от времени открывались и выпускали редких посетителей этого заведения. Когда створки со стоном захлопывались за спинами торопящихся прочь людей, лицо обдавала безжизненная прохлада мраморного склепа.

Иногда кто-нибудь подходил, изучал тускло отсвечивавшую зеркальными бликами чёрную табличку у входа, и с усилием тянул на себя массивную, с трудом поддающую дверь. Если это была дама или немощный старичок, Радзинский  любезно помогал. За прочими бездеятельно наблюдал со снисходительной усмешкой.

Аверина он почувствовал всем телом: как тот сбегает вниз по лестнице – стремительный и лёгкий. Точно – дверь резко, как от взрывной волны, распахнулась и, уверенно чеканя шаг, из здания суда вышел аспирант с гордо поднятой головой.

Лицо – словно маска. Как будто Аверин замёрз изнутри, и любые мимические движения застывали теперь ещё на стадии нейронного импульса. Обдав Радзинского леденящим душу взглядом, аспирант выхватил из его пальцев недокуренную сигарету и пару раз глубоко затянулся. После этого он щелчком отбросил окурок в сторону и брезгливо скривил свои красивые губы:

- Чушь. Не успокаивает нисколько.

Подумать только, не поперхнулся даже! Радзинский усилием воли согнал со своего лица удивлённое выражение и вежливо кашлянул:

- Если хочешь расслабиться, поехали в ресторан – напьёмся.

- Нет, – холодно ответил Аверин. – Пойдём в зоопарк. Я мороженого хочу.

- Понял: мороженого и в зоопарк, – покладисто согласился Радзинский.

Он уже повернулся, чтобы последовать за Авериным к машине, как на крыльцо вышел Линас с теперь уже бывшей аверинской супругой под ручку. Та уверенно цокала каблучками – как всегда неотразимая в облегающих брючках, отлично сидевших на её ладной фигуре. Наташа остановилась, чтобы закурить сигарету и ведший её под руку Линас встал рядом, равнодушно оглядываясь вокруг.

Конечно, их взгляды встретились. Радзинский оскалился так добродушно, так ласково, словно брата родного увидел. Линас высокомерно изогнул тонкую бровь, с недоумением наблюдая, как тот делает широкий шаг навстречу.

- Поздравить хочу, – нежно проворковал Радзинский, фамильярно тронув недруга за плечо. Линас и вблизи выглядел на редкость бесцветным, как ледяная скульптура. Казалось, что на ярком солнце он непременно должен растаять. – Рад за вас, ребята, – душевно пропел Радзинский. – Очень рад. Вот, – он взял безвольную руку Линаса и крепко сжал, как будто хотел поздороваться, – Сувенир – на память о нашей встрече, – хмыкнул он. – На узкой линасовой ладони остался мерцающий чёрный кружок, в центре которого проступили череп и кости, как на печально известном пиратском флаге.

Линас хладнокровно тряхнул рукой, понял, что это не картонка с дурацкой чёрной меткой прилипла к его ладони.

- Ты покойник, – с лёгким акцентом хладнокровно ответил он.

- Помечтай, – презрительно бросил Радзинский. И ушёл не оглядываясь.

Аверин ждал его возле "Москвича" заметно взвинченный.

- Наигрался? – Его голос дрогнул, поэтому он не смог продолжить свою гневную тираду – быстро отвернулся и сел в машину.

Радзинский промолчал.

Но Аверин не собирался закрывать тему. Едва здание суда, где государство только что признало Николая свободным неженатым молодым человеком, осталось позади, как он снова вернулся к разговору:

- Ты пометил его? – Радзинский только кивнул. – Почему чёрным?

- Как только он замыслит что-то – чёрное, я сразу узнаю.

- Прости, что спросил, – Аверин нервно хрустнул пальцами. – Я боялся, что ты попытаешься как-то на него воздействовать.

Радзинский, который, вообще-то, именно это и собирался сделать – воздействовать на Линаса – нахмурился и мрачно поинтересовался:

- А почему я не могу его трогать?

Аверин совершенно искренне удивился: развернулся на сидении и уставился на товарища с недоумением.

- Викентий… Сигизмундович… Вы меня поражаете, – Аверин не сразу подобрал слова и явно старался быть предельно вежливым. – Мы с Вами о духовном пути каждый день говорим, мило беседуем о смирении, Промысле, о нашей общей духовной работе… Вы со всем соглашаетесь, а потом вдруг задаёте такие вопросы, как будто только сейчас проснулись, а понимающий и сознательный товарищ Радзинский наоборот уснул. – Непонятно было, чего Аверин так разошёлся, но голос аспиранта просто-таки звенел от тщательно сдерживаемых и – Радзинский был уверен – весьма сильных эмоций. – Тебе напомнить, что ты уже натворил? – сдавленно восклицал Николай. – Ты хоть понимаешь, что и развода бы этого не было, если бы ты не вмешался?!! – Он уже колотил кулаками по коленям, чёлка растрепалась, и гневный румянец окрасил его острые скулы.

- Каким образом… – начал было Радзинский, но был бесцеремонно остановлен.

- Таким, родной! Ты оборвал все его связи. И моя бывшая жена теперь его единственный якорь. И Линаса теперь здесь ничто не держит. Ты хоть знаешь, что он в Америку собрался? Что у него все документы почти уже готовы? Что они с Натальей распишутся и сразу же отправятся за океан? Нет?! Не знал?! Действительно, зачем в такие частности вдаваться…

Аверина заметно уже трясло, да и Радзинский был поражён услышанным. Он понимал, что именно вызывает у Николая такую бурную реакцию – ребёнок. Если Наташа уедет с Линасом в Штаты, Аверин дочь свою, скорее всего, больше никогда не увидит.

- Коль, я не знал, – сочувственно забормотал Радзинский. – Успокойся, Коль. Мы что-нибудь придумаем…

- Не смей!! Не смей больше вмешиваться!!! – заорал Николай. Казалось, его сейчас хватит удар. Он сжимал и разжимал кулаки, дышал тяжело, стискивал зубы и дрожал, как эпилептик.

Пришлось свернуть к обочине. Воды? За ней надо куда-то бежать. Слова? Только хуже будет. Руки сами потянули из аверинской груди и из головы кроваво-красную нить. Радзинский захотел, чтобы она исчезла, и нить вспыхнула в воздухе и рассыпалась пеплом.

Аверин закрыл лицо руками и задышал глубоко, со свистом. Тут уж Радзинский не растерялся: обнял аспиранта за плечи, прижал к груди, по белобрысой макушке погладил.

- Я хочу уснуть и не просыпаться, – простонал Николай. – Уснуть и не просыпаться, Кеш. Я ничтожество… Чем я занимаюсь? О чём думаю? Я обещал… Я столько всего должен, Кеша! А я в этой луже барахтаюсь… – Кажется, аспирант всхлипнул, но за достоверность этого факта Радзинский поручиться не мог, поскольку рубашка на его плече не увлажнилась аверинскими слезами.

- Никуся, – ласково пробасил Радзинский. – Вот ты правильно сказал, что у нас куча важных дел – у тебя, в первую очередь. И поэтому мы все должны о тебе заботиться и тебе помогать. Так ведь? И все твои жизненные обстоятельства – это наша забота. Тебя ничто не должно отвлекать…

- Ну, нет, Кеша, – Аверин отстранился и энергично замотал головой. – Один из важнейших аспектов духовного знания – это умение правильно жить. Если я со своей жизнью не могу разобраться, как я могу научить чему-то других? – Николай горящим взглядом безотрывно смотрел Радзинскому в глаза, словно гипнотизировал, словно хотел продавить что-то внутрь собеседника – своё понимание, свою мысль, своё вИдение. – Я совершил ошибку, когда женился. Я не должен был этого делать. Но я сделал. И это только моя теперь проблема – мучиться с чужим человеком под одной крышей. Но я бы терпел – двадцать, тридцать лет – сколько понадобилось бы – из-за ребёнка. Семья – это скорлупа, в которой человек вырастает, прежде чем в самостоятельную жизнь вылупиться. Грех её разрушать. Это жестоко. И безответственно. Это преступно. Но ты явился – буквально из ниоткуда – и сразу всё затрещало по швам. Я оглянуться не успел: всё, нет проблемы. Потому что нет семьи. Я тебя боюсь, Викентий.

- Коль, там, через дорогу – киоск с мороженым, – осторожно сообщил Радзинский. И глянул заискивающе.

Аверин поперхнулся несказанными словами и покачал головой:

- Радзинский, ты легкомысленный тип. Для тебя какие-нибудь границы существую, вообще? – Поскольку Радзинский молчал и смотрел умильно и слегка виновато, Николай склонил голову набок, прищурился и вдруг поинтересовался невинно, – Ты в квартире двери, окна хорошо запер? Утюг включённый, что-нибудь скоропортящееся на плите случайно не оставил? Нет? – Радзинский озадаченно помотал головой. – Тогда поехали.

- Куда? – с готовностью отозвался  тот.

- А в какой стороне Тверь? Вот туда и поехали.


2.
Не думал Радзинский, что это произойдёт так скоро. Так скомкано, буднично и торопливо. Он намеревался готовиться к Крещению сознательно и ответственно: изучить Священное Писание, историю Церкви, вникнуть в чинопоследование Литургии. Грехи свои вспомнить, наконец. Да и, вообще, понять, что значит быть христианином. А получилось, что сидел он теперь на узкой скамеечке в боковом приделе крошечного деревенского храма и пытался собраться с мыслями.
Было неудобно – с его-то габаритами на низкой скамейке. И курить хотелось ужасно. И сердце билось как-то неправильно: слишком быстро и где-то в горле, а не в груди, как положено.

Казалось бы, тихо здесь так, спокойно. Деревом пахнет уютно и ладаном – сладко. Солнце ласкает золочёные оклады икон. Такое впечатление, что свет, просочившись сквозь маленькие церковные окошки, меняет здесь своё качество – становится тягучим и вязким. Подставишь под солнечный луч ладонь – словно в мёд руку окунул. Но не до красот сейчас – вот честно.

До указанной Николаем деревеньки в окрестностях славного города Твери доехали уже к вечеру. Радзинский был очень удивлён, когда на крыльце бревенчатой избушки, стоявшей по соседству с маленькой деревянной церковью, их встретила мама Николая. Оказалось, что служит на этом приходе её духовник – восьмидесятилетний уже старец. Потому и уехала Татьяна Николаевна из города, когда Коленька женился: и молодой семье не мешаться и за старцем ухаживать.

- Не думала никогда, что на старости лет сподобит Господь жить при храме, – оживлённо рассказывала она Радзинскому, поправляя выбившуюся из-под платка прядь седых волос. Подол её длинной юбки шуршал по траве и сбивал опушившиеся головки одуванчиков. – В наше-то время! Понимаете? – Она перекрестилась истово и шагнула внутрь храма, пряча связку ключей в карман передника.

Радзинский постарался повторить её действия: изобразить крестное знамение ровно, размашисто, в правильном порядке. Но, поймав удивлённый взгляд женщины, понял, что сделал что-то не так.

- Справа налево нужно креститься, – мягко поправила она и поспешно скрылась в глубине храма.

А теперь Радзинский ждал исповеди, совершенно не представляя себе, что это такое: о чём говорить, что делать, как правильно стать. Упираясь затылком в шершавую стену, он бездумно разглядывал резные, похожие на металлическое кружево, хоругви: с иконой Воскресения Христова – одна и с Казанской иконой Божией Матери – вторая. Радзинский не мог припомнить, откуда он знал, что Богородичная икона – Казанская, но был почему-то совершенно уверен в том, что она называется именно так.

А когда к аналою стремительно подошёл маленький седенький священник, аккуратно разложил поверх парчового покрова маленькую книжечку с крестиком на обложке и металлическое распятие, в этот момент последние мысли окончательно покинули буйную голову Радзинского. Он механически крестился и кланялся вслед за батюшкой, скороговоркой бормочущего нужные молитвы, и не понимал уже ровным счётом ничего.

«Се, чадо, Христос невидимо стоит…» – на этих словах Радзинский забыл, как дышать. «Не усрамися, ниже убойся, да не скрыеши что от мене…» и почему-то: «да неисцелен отыдеши».

- Как звать-то тебя? – У старца был какой-то особый ласковый говор – деревенский, округлый, словно перекатывающиеся по дну ручейка камушки. – Викентий? Так и крестили? Как не крещёный? А я-то… О, Господи! Но всё равно, иди сюда. – Радзинский приблизился, уже не пытаясь сфокусироваться на расплывающемся перед глазами интерьере. Священник очень ловко положил ему руку на затылок и заставил согнуться так, что лбом Радзинский упёрся в стекло лежащей на соседнем аналое иконы. – Кайся, давай, – скомандовал старец. – Всё вспоминай. Да не о жизни своей думай! А о грехах. Ну, давай: блудные грехи – ой-ой-ой… Ещё, ещё вспоминай. Нет не всё, не всё. Ещё забыл. Попроси хорошенько, чтобы грехи твои тебе показали…

Радзинский вдруг как-то очень чётко осознал, что такое грех. И что каяться нужно не в том, что в пустяшном разговоре перемывал косточки коллегам, а в ОСУЖДЕНИИ БЛИЖНЕГО. И не в том, что съел за пиршественным столом лишний кусок чего бы то ни было, а в ЧРЕВОУГОДИИ. И после этого осознания собственная личность как-то чётко вдруг перед внутренним взором структурировалась, и увидел Радзинский, что весь состоит из одних только грехов и греховных желаний. Слабые места свои увидел, все пути-дорожки привычные отследил и ужаснулся.

Оказывается, он настолько укоренился в неправильном образе жизни: ложных мотивах, ошибочных целях, неверных приоритетах, что практически в ста процентах случаев выбирал между чёрным и белым совсем не белое – так, серое иногда…

- Изменить свою жизнь ты должен пожелать, – наставлял его священник. – Молодец, хорошо… Перевернуться должен твой мир – чтоб под ногами земля, а над головою небо, а не вверх тормашками, как раньше. Не ищи в этом мире славы, денег – всё тлен. К одному только стремись – Духа Святаго стяжать. Вот Его приобретай всеми способами. Для этого живи. Умом пребывай всегда на Небе, сердцем – в молитве. Христа люби и никогда не ошибёшься. Только трезво к себе относись. Не ищи снов, видений. Считай, что ты их не достоин. Благодать смиренным даётся…

Таким простым и ясным мир для Радзинского был, наверное, только в раннем детстве. Он волшебным образом стал сейчас беззаботным ребёнком. По-хорошему беззаботным. И путь свой ясно увидел. А всё остальное потеряло свой смысл и всю свою привлекательность…


3.
Литургию отслужили на рассвете. За алтарника был Аверин. Мама его пела на клиросе вместе с двумя старушками. Пение выходило не слишком стройным, но «Херувимскую» и «Милость мира» хор чудесным образом вытянул почти ангельскими голосами.

Аверин был единственным причастником, поэтому Евхаристия завершилась очень быстро.

Казалось бы – торжественный момент настал. Но Радзинский как будто находился уже не здесь и, что там происходило в данный момент с его телом, его волновало мало. Правда, он на всю жизнь запомнил розовые рассветные блики на дрожащей в купели воде.

Когда дело дошло до чтения Символа веры, Радзинский вдруг понял, что не задумывался до сих пор над чётким определением своей веры. «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца…» – разве нет? Верую. «И во единаго Господа Иисуса Христа, Сына Божия…» – так ведь? Так. «И в духа Святаго» – верую. «И жизни будущего века» – аминь? Аминь.

А затем Викентия Радзинского причастили. Трудно сказать, что он почувствовал – наверное, ПРИСУТСТВИЕ. Ощутил, что он теперь больше не один. Что он часть мистического тела Христова – маленький, но очень счастливый атом.

И возвращаться в Москву совсем не хотелось. Разве остался там – за деревенской околицей – прежний мир? Не может быть. Это был лишь сон. Интересный, правда, занимательный, но всего лишь сон.

Дорога вилась серой лентой навстречу. Только пейзаж почти не менялся: кусты, дома, деревья, козы, снова деревья, куры, дома – движется автомобиль или стоит на месте, ездит по кругу или несётся по прямой? Это станет ясно лишь в конце пути...


Рецензии
Я влезла в вашу переписку с Евгением, простите. Надеюсь, что увидите мое к вам обращение. Как всегда - примите моё восхищение.

Люблю Вас,

Вера Стриж   01.04.2015 21:14     Заявить о нарушении
Я вижу-вижу, Вера. Сейчас отвечу. Просто я только теперь добралась до компьютера.
Никакого криминала в том, что Вы вклинились в нашу с Евгением дискуссию я не нахожу. Всегда рада Вас приветствовать.
Восхищаться нечем, но всё равно огромное спасибо.
Я Вас тоже очень люблю.

Ирина Ринц   01.04.2015 21:51   Заявить о нарушении
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.